Дискурсивные основания интерпретации истории в контексте современной внутренней и внешней политики России тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 23.00.01, кандидат наук Пахалюк Константин Александрович

• Пахалюк Константин Александрович
• кандидат наук
• 2020

Оглавление диссертации кандидат наук Пахалюк Константин Александрович

Введение

Глава 1. Становление, развитие и место дискурсивного подхода в политических исследованиях

1.1. Истоки дискурсивного анализа

1.2. Проблематика дискурса в политических исследованиях

1.3. Критические исследования дискурса: эволюция подходов

Выводы первой главы

Глава 2. Политическое использование истории во внутренней политике современной России

2.1. История как ценностное основание макрополитической идентичности

2.2. Первая мировая война в контексте российской политики памяти

2.3. Обращение к прошлому в системе патриотического воспитания

Выводы второй главы

Глава 3. Дискурсивные основания интерпретации истории во внешней политике современной России

3.1. Политическое значение исторического прошлого в современных международных отношениях

3.2. История как составляющая внешнеполитической идентичности России (на примере деятельности министерства иностранных дел)

3.3. Политизация прошлого в контексте российско-болгарских отношений

3.4. Первая мировая война в контексте внешней политики современной России

Выводы третьей главы

Заключение

Список литературы

Введение

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Дискурсивные основания интерпретации истории в контексте современной внутренней и внешней политики России»

Актуальность исследования

По мнению ряда историков и культурологов, таких как А. Ассман, П. Нора, Г. Люббе, З. Бауман1, с конца 1980-х гг. в странах евро-атлантического региона начался резкий рост общественного интереса к истории (т.н. «мемориальный бум»). Причины связываются с изменением структуры общества модерна: потеря прогрессистского образа будущего при сохранении относительно высоких темпов социальных изменений, крушение «больших нарративов», размывание национальных мифов и классического «героико-патриотического» подхода к военной истории. Профессиональное историческое сообщество стало терять монополию на авторитетное высказывание (термин А. Юрчака) о прошлом, а история превратилась в объект политизации. Последнее можно связать с кардинальными социально-политическими изменениями: активизация

евроинтеграционных процессов в 1990-е гг. (выработка общей культурной политики и противоречивые попытки сформировать общеевропейскую культуру памяти), «демократический транзит» в ряде стран Латинской Америки, Африки, а также распавшегося социалистического блока (при становлении новых политических систем борьба «старых» и «новых элит» сопровождалась пересмотром национальных исторических нарративов, поиском путей «преодоления сложного прошлого»), а также культурная глобализация (представители государственных и общественных структур стали реализовывать различные международные гуманитарные проекты, в том числе затрагивающие вопросы прошлого). Все это определило нарастающую политизацию истории. В одних случаях она была нужна для подкрепления интеграционных процессов, в других - как одно из оснований нациестроительства, в третьих - активно использовалась в контексте борьбы элит, наиболее радикальные случаи представляют практики люстрации при демократическом транзите. Например, созданный в 1998 г. в Польше Институт национальной памяти оказался наделен правом официальных расследований преступлений «коммунистического режима»: переданные в руки историков и юристов документы, в том числе секретных служб, содержали сведения, компрометирующие многих представителей польской элиты. Наиболее динамичными и привлекающими внимание исследователей оказались процессы в Восточной Европе, где все три отмеченных логики политического

1 Ассман А. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. - М.: Новое литературное обозрение, 2017; Нора П. Всемирное торжество памяти // Память о войне 60 лет спустя. Россия, Германия, Европа. - М.: Новое литературное обозрение, 2005. - С. 391-402; Люббе Г. В ногу со временем. Сокращенное пребывание в настоящем. - М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2016; Бауман З. Ретротопия. - М.: ВЦИОМ, 2019.

использования прошлого пересеклись. Критика социалистического прошлого была направлена на вытеснение «старых» элит из политического пространства, поиск новых оснований политической идентичности привел к росту популярности национально-этнических интерпретаций прошлого, равным образом как вступление в ЕС требовало хотя бы формального признания значимости темы Холокоста, что также вызвало немало сложностей. В одних случаях (например, в Прибалтике) чествуемые новые национальные герои оказались одновременно соучастниками проводимой политики «окончательного решения», в других, например, в Польше, значительная часть населения в годы Второй мировой войны опосредованно содействовала истребительной политике, однако сегодня в представлении консерваторов признание ответственности нанесло бы урон формируемому образу нации и как жертвы нацистского режима, и как борца против оккупантов. В постсоветских республиках особое звучание историческим дебатам придавало то обстоятельство, что официальными границами новых государств стали бывшие административные границы, т.е. зачастую случайные, а потому потенциально способные стать объектом пересмотра. В условиях этнического разнообразия, невозможности географически четко отграничить один этнос от другого и противоречивости истории ХУШ-ХХ вв. это сделало затруднительным формирование бесконфликтной версии национального прошлого, а также породило ряд ирредентистских или сепаратистских движений. В итоге интерпретации истории оказались одним из аргументов обоснования контроля над спорной территорией. Реакцией на глобализацию стал подъем в 2010-х гг. в различных странах мира правонационалистических сил, опирающихся на национально-исторические мифы.

Россия не осталась за пределами этих процессов. Так, еще в годы «перестройки» исторические дискуссии сыграли немалую роль в размывании легитимности коммунистической партии. Развал Советского Союза потребовал не только развития обновленных политических, экономических и социальных институтов, но и формирования макрополитической идентичности, которая в свою очередь включает выработку отношения к своему прошлому. В условиях нарастающей дезинтеграции 1990-х гг. опасность представляли автономные версии исторической памяти отдельных регионов, которые могли бы послужить идейным основанием сепаратизма.

В 2000-е гг. с приходом к власти В.В. Путина начался процесс по укреплению основ государственности, причем одним из ключевых стал тезис о единой 1000-летней истории

России2. На рубеже 2000-2010 -х гг. была создана целая сеть государственных и пригосударственных учреждений, проводников российской исторической политики: Фонд Исторической перспективы (2004 г.), Фонд Исторической памяти (2008 г.), Российское историческое общество (2012 г.), Российское военно-историческое общество (2013 г.), Фонд История Отечества (2016 г., тесно аффилированный с РИО). В начале 2020 г. бывший министр культуры В.Р. Мединский стал помощником президента с полномочиями реализации государственной политики в сфере не только культуры, но и истории. Выделяются значительные средства из государственного бюджета и иных источников финансирования. Например, крупнейший Фонд президентских грантов с 2017 г. осуществляет грантовую поддержку некоммерческих организаций по отдельным направлениям, одно из них - «историческая память». Все это свидетельствует о том, что вопросы исторического прошлого и его политического использования в современной России являются актуальными, а потому заслуживают внимания исследователей. Несмотря на то, что наблюдается общая тенденция институционального строительства в сфере исторической политики, внутренне этот процесс не был единым, а многие решения принимались ad hoc, а не становились отражением единой государственной политики.

В условиях нарастающей роли средств массовой информации во всех сферах общественной жизни (наиболее крайние примеры были концептуализированы Ж. Бодрийяром как «симулякры») особое значение приобретает пространство языка, а именно те формы, посредством которых происходит дискурсивное конструирование политической реальности. Проблематика дискурса связана с «лингвистическим поворотом» 1960-х гг. в социальных науках, а именно с проблемой не-нейтральности языка в (вос)производстве социальных отношений. В 1960-е гг. ключевую роль в становлении этого исследовательского направления сыграли структурализм и семиотика. В 1980-1990-е гг. дискурсивный подход наиболее плотно вошел в право, социологию (прежде всего, социологию повседневности), лингвистику (дискурсивная лингвистика), психологию (дискурсивная психология), а также в культурологию.

Исходным тезисом, позволяющим интегрировать рассматриваемые исследовательские области, является представление о том, что коллективная память не существует вне языкового выражения. На тесную взаимосвязь языка и памяти указывала еще ведущий теоретик в области исследований памяти (memory studies) А. Ассман, однако

2 См.: Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. - М.: РОССПЭН, 2015.

не посчитала необходимым сосредоточить внимание на этом3. Философ Б. Гройс отмечал, что язык является медиумом политики4. Это утверждение, на наш взгляд, верно и относительно истории. Потому представляется актуальным изучить на конкретных примерах, каким образом сложившийся в дискурсивных исследованиях теоретико-методологический инструментарий может быть интегрировать в контекст исследований политического использования прошлого.

Научная проблема диссертационного исследования заключается в следующем: несмотря на активное развитие дискурсивных исследований в политической науке и нарастающее внимание к проблемам политического использования истории, в настоящий момент ощущается недостаток исследований как интегрирующих элементы теории и методологии дискурсивного подхода в контекст изучения политики памяти, так и выявляющих сами дискурсивные структуры на конкретном эмпирическом материале. Соответственно, сформулирован исследовательский вопрос: какие дискурсивные структуры позволяют политически актуализировать историческое прошлое в современной России?

Степень научной разработанности проблемы

Становление дискурсивного подхода в политических исследованиях пришлось на 1960-1970-е гг. под влиянием «лингвистического поворота» в социальных науках, который поставил проблему не-нейтральности языка в формировании окружающего мира. С самого начала это было междисциплинарное поле, которое со временем затронуло и академическую политологию. Несмотря на все теоретическое многообразие можно выделить следующие пять ключевых подходов дискурсивных исследований: 1) постструктуралистский (в большей степени связанный с философской наукой и восходящий к работам М. Фуко5, Э. Лаклау и Ш. Муф6; параллельно данный подход был воспринят в постколониальных исследованиях, в частности Э. Саидом7, а также в феминистских исследования - Дж. Батлер8 и Р. Коннелл9, в России это направление

3 Ассман А. Длинная тень прошлого. - М.: Новое литературное обозрение, 2011. - С. 22-34.

4 Гройс Б. Посткоммунистический постскриптум. - М.: Ад Маргинем, 2014. - С. 8-37.

5 Фуко М. Археология знания. - СПб: Алтея, 2014; Фуко М. История безумия в классическую эпоху. - М.: АСТ, 2010.

6 Laclau E., Muff Ch. Hegemony and Social Strategy. - L. NY: VERSO, 2001.

7 Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. - СПб: «Русский Мiръ», 2016.

8 Butler J. What is Critique? An Essay on Foucault's Virtue // European Institute for progressive cultural politics. -2001. - May. URL: http://eipcp.net/transversal/0806/butler/en (дата обращения: 27.02.2019).

9 Коннелл Р. Гендер и власть. Общество, власть и гендерная политика. - М.: Новое литературное обозрение, 2015.

развивается В.Е. Морозовым); 2) «французская школа» дискурс-анализа (порожденная на стыке структурного марксизма Л. Альтюссера, психоанализа и собственно зарождающейся дискурсивной лингвистикой, основателем можно назвать М. Пеше)10; 3) социолингвистическое направление («интервенция» лингвистов в смежные дисциплины, направленная на изучение того, как в повседневном взаимодействии власть действует через язык)11; 4) критические дискурсивные исследования (разоблачение существующих символических универсумов, языкового манипулирования; зародилась на стыке лингвистики, социолингвистики, неомарксизма и когнитивной психологии, основы были заложены Т. ван Дейком12, Н. Фэрклоу13 и Р. Водак14 в 1980-е-1990-е гг., в дальнейшем на стыке с постфундаментализмом развита такими социологами и лингвистами, как М. Кржижановки, М. Фочертнер15, К. Чан16, Д. Ховард17, Б. Джессоп18); 5) прагматическое направление (восходит к работам Ю. Хабермаса19, который видел в дискурсе пространство осуществления идеальной коммуникации, позволяющей преодолеть влияние конвенциональных языковых привычек и идеологий; в дальнейшем развита в работах представителей «аргументативного поворота» в политических исследованиях).

10 См.: Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса / под ред. П. Серио. - М.: Прогресс, 1999.

11 Partington A. The Linguistics of Political Argument: The Spin-Doctor and the Wolf-Pack at the White House (Routledge Advances in Corpus Linguistics). - London: Routledge, 2002; Hoey M., McEnery A. The Linguistics of Political Argument. - London: Routledge, 2003; Sclafani J. Talking Donald Trump: A Sociolinguistic Study of Style, Metadiscourse, and Political Identity. - London: Routledge, 2017; Chilton P. Analysing Political Discourse: Theory and Practice. - London: Routledge, 2003; Urban M. Cultures of power in post-communist Russia: An analysis of elite political discourse. - Cambridge: Cambridge University Press, 2010; Методология исследований политического дискурса: актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов. Вып. 8 / под ред. И.Ф. Ухвановой, Е.В. Савич, О.В. Зернецкой. - Минск: РИВШ, 2019; Быков И.А. Сетевая политическая коммуникация: теория, практика и методы исследования. - СПБ: СПГУТД, 2013.

12 Дейк ван Т. Язык. Познание. Коммуникация. - М.: Ленанд, 2015; Дейк ван Т. Дискурс и власть. Репрезентация доминирования в языке и коммуникации. - М.: URSS, 2013.

13 Fairclough N. Language and power. - Edinburgh: Longman Group UK, 1996; Fairclough N. Critical discourse analysis and critical policy studies // Critical Policy Studies. - 2013. - Vol. 7. - No. 2. - P. 177-197; Fairclough N. Language and neo-liberalism // Discourse and society. - 2000. - Vol. 11 (2). - P. 147-148; Водак Р. Политика страха. Что значит дискурс правых популистов? - Харьков: Гуманитарный центр, 2018.

14 Wodak R. The discourse-historical approach // Methods of critical discourse analysis / ed. by R. Wodak, M. Meyer. - London|: Sage, 2001. - P. 63-72; Водак Р. Критическая лингвистика и критический анализ дискурса // Политическая лингвистика. - 2011. - № 4. - С. 286-291.

15 Krzyzanowski M., Forchetner B. Theories and concepts in critical discourse studies: Facing challenges, moving beyond foundations // Discourse and society. - 2016. - Vol. 27 (3). - P. 253-262.

16 Chun C. Reflexivity and Critical Language Education at Occupy LA. // Reflexivity in Language and Intercultural Education / ed. J. Byrd Clark, F. Dervin. - New York, London: Routledge, 2014. - P. 172 - 192.

17 Howarth D. Power, discourse, and policy: articulating a hegemony approach to critical policy studies // Critical Policy Studies. - 2010. - Vol. 3. - No. 3-4. - P. 303-335; Howarth D., Glynos J., Griggs St. Discourse, explanation and critique // Critical Policy Studies. - 2016. - Vol. 10. - No. 1. - P. 99-104.

18 Jessop B. Cultural political economy and critical policy studies // Critical Policy Studies. - 2010. - Vol. 3. - No. 34. - P. 336-356; Jessop B., Sum N.-L. What is critical? // Critical Policy Studies. - 2016. - Vol. 10. - No. 1. - P. 105109.

19 Хабермас Ю. Вовлечение Другого. Очерки политической теории. - СПб: Наука, 2008; Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. - СПб: Наука, 2001.

В области политических исследований анализ дискурса как правило связывается с интерпретативизмом и конструктивизмом20. Наибольшую популярность получило применение анализа дискурса в области истории политической теории (Кембриджская школа дискурс-анализа), анализа идеологий, идентичности и политической коммуникации21. В России устойчивый интерес к дискурсивной проблематике проявился в конце 1990-х гг. Существует несколько автономных традиций. Одна связана с непосредственными изменениями в науке о языке и выходом на первый план дискурсивной лингвистики. На этой основе было сформировано направление политической лингвистики (прежде всего усилиями А.П. Чудинова, Э.В. Бугаева, Е. Шейгал, В.Е. Чернявской, М.Б. Ворошиловой, О.А. Михалевой)22, которое ориентировано на изучение использования языковых средств в политическом пространстве. Как правило, внимание уделяется проблемам коммуникации или языкового манипулирования. Другое направление вызвано собственно развитием политической науки в России. Дискурсивные исследования оказались наиболее востребованы при изучении политических понятий (здесь выделяются исследования М.В. Ильина и О.А. Хархордина)23, политических медиа-текстов и выступлений, а также идеологий (прежде всего стоит отметить работы Г.И. Мусихина и О.Ф. Румянцевой)24. Значительный вклад в приложение дискурсивного подхода к изучению международных отношений внесли В.Е. Морозов и Т.А. Алексеева25. Отметим также работы А.И. Соловьева, который обращался к проблематике дискурса в контексте изучения публичной и государственной политики, а также отмечал, что идеологические конструкты

20 См.: Шапиро И. Бегство от реальности в гуманитарных науках. - М.: ИД ВШЭ, 2011.

21 Часть исследований была переведена на русский язык: Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории / Т. Атнашев, М. Велижев. М.: Новое литературное обозрение, 2018.

22 Чудинов А.П. Политическая лингвистика. - М.: Флинта, 2010; Будаев Э.В., Чудинов А.П. Зарубежная политическая лингвистика: учебное пособие. - Екатеринбург: УрГПУ, 2006; Будаев Э.В. Сопоставительная политическая метафорология. Нижний Тагил: НТГСПА, 2011; Будаев Э.В., Чудинов А.П. Лингвистическая советология. - Екатеринбург: УрГПУ, 2009; Ворошилова М. Б. Политический креолизованный текст: ключи к прочтению. - Екатеринбург: УрГПУ, 2013; Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. - М.: Праксис, 2004; Касаткин П.И., Романенко А.В. Риторика политических лидеров России и США: сравнительный анализ // Полис. - 2019. - № 5. - С. 167-180; Русакова О.Ф., Грибовод Е.Г. Персональный вклад уральских ученых в изучение политических дискурсов: структурно-тематический обзор // Дискурс-Пи. - 2018. - № 2. - С. 30-113.

23 Ильин М.В. Формы государственности // Полития. - 2008. - №2 3. - С. 67-78; Хархордин О. Основные понятия российской политики. - М.: Новое литературное обозрение, 2011.

24 Мусихин Г.И. Дискурсивный анализ идеологий: возможности и ограничения // Полис. Политические исследования. - 2011.- № 5. - С. 128-144; Нежданов Д.В., Русакова О.Ф. «Политический рынок» как системообразующая метафора современного политологического дискурса // Полис. Политические исследования. - 2011. - № 4. - С. 158-170; Трахтенберг А.Д. Дискурсивный анализ массовой коммуникации и парадоксы левого сознания // Полис. Политические исследования. - 2006. - № 4. - С. 44-52.

25 Морозов В.Е. Россия и другие. Идентичность и границы политического сообщества. М.: НЛО, 2009; Алексеева Т.А. Дискурсивный анализ во внешней политике: основания и практики // Межсекционный сборник № 1 «Международные отношения и мировая политика» (Материалы VIII Конвента РАМИ, апрель 2014). - М.: МГИМО, 2015. - С. 9-21; Алексеева Т.А. Стратегическая культура: эволюция концепции // Полис. - 2012. - № 5. - С. 130-147; Алексеева Т.А. Химеры страны Оз: «культурный поворот» в теории международных отношений // Международные процессы. - 2012. - № 30. - С 4-19.

скорее играют негативную роль в процессе выработки политических решений, однако могут обеспечивать ей символическую поддержку26.

На сегодняшний день можно выделить три ключевых центра развития данного направления: одна школа сформировалась вокруг М.В. Ильина и связана с развитием политической семиотики27; другая - вокруг В.М. Сергеева (Н.И. Бирюков, К.Е. Коктыш, К.В. Сергеев, К.Е. Петров, А.А. Казанцев, Е.С. Алексеенкова, П.Б. Паршин)28, которая исторически восходит к Тартусской школе семиотики и делает акцент на изучение когнитивных аспектов; третья - вокруг О.Ю. Малиновой и С.П. Поцелуева, в рамках которой проблематика дискурса оказалась вписана в более широкий контекст символической политики29. Именно эти исследователи первыми из числа академических политологов обратили внимание на процессы политизации истории.

26 Соловьев А.И. Дискурсы и праксисы: может ли идеология помочь в управлении государством? // Полития.

- 2018. - № 1. - С. 7-29; Соловьев А.И. Идеологический универсализм в поле российской ментальности // Вестник Поволжского университета управления. - 2016. - № 6. - С. 6-15.

27 Фомин И.В. Возможности анализа репрезентаций государственных образований в политических дискурсах (на примере образа Косова) // Полис. Политические исследования. - 2014. - № 2. - С. 124-137; МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр перспект. методологий социал.-гуманит. исслед.; Ред. кол.: М.В. Ильин (гл. ред.) и др. - М., 2016. - Вып. 6: Способы представления знаний / Ред. и сост. вып. М.В. Ильин; Фомин И.В. Ильин М.В. Зачем семиотика политологам? // Политическая наука. - 2016. - № 3. - С 12-29; Золян С.Т. Семиотика и прагмасемантика политического дискурса // Политическая наука. - 2016. - № 3. - С. 47-76; Золян С.Т. «Двоемыслие» и семиотика политического дискурса // Полис. - 2018. - № 3. - С. 93-109; Фомин И.В., Ильин М.В. Социальная семиотика: траектория интеграции социологического и семиотического знания // Социологические исследования. - 2019.

- № 4. - С. 123-141; Фомин И.В., Силаев Н.Ю. Армянский национализм против армянского государства: расколы и коалиции в дискурсе о "Сасна црер" // Полис. - 2018. - № 3. - С. 78-92; Ильин М.В., Фомин И.В. Социальная семиотика: изучение дискурсов и практик социального взаимодействия // Дискурс-Пи. - 2018. -Т. 15. - № 3-4 (32-33). - С. 15-24.

28 Сергеев К.В. "Периферийное знание" в дискурсе креативности: социальные сети интересного // Полис. Политические исследования. - 2003. - № 1. - С. 50-62; Казанцев А.А. Грамматика «русской идеи» или как создавать новые идеологии в России? // Полис. Политические исследования. - 2010. - № 3. - С. 100-113; Петров К.Е. Структура концепта «терроризм» // Полис. - 2003. - № 4. - С. 130-141; Петров К.Е. Концепт «Европа» в современном политическом дискурсе // Полис. - 2004. - № 3. - С. 140-153; Сергеев К.В. Когнитивные модели и формирование религиозных институтов: античный протогностицизм // Полис. - 2002. - № 5. - С. 86-95; Казанцев А.А. «Ваххабизм»: опыт когнитивного анализа институтов в ситуации социокультурного кризиса // Полис. - 2002. - № 5. - С. 96 - 109; Казанцев А.А. Тирания, диктатура: когнитивная схема и историческая судьба политических понятий // Полис. - 2001. - № 5. - С. 116-122; Коктыш К.Е. Социокультурные рамки институализации политических практик и типы общественного развития // Полис. - 2002. - № 4,5; Бирюков Н.И., Сергеев В.М. Становление институтов представительной власти в современной России. - М.: Издательский сервис, 2002; Сергеев В.М., Алексеенкова Е.С., Коктыш К.Е., Петров К.Е., Чимирис Е.С., Орлова А.С. БРИК - политическая реальность посткризисного мира? Новые возможности для России: Аналитический доклад /; под. ред. В.М. Сергеева и Е.С. Алексеенковой. - М.: Институт международных исследований МГИМО (У) МИД России. - Вып.1(24), декабрь 2010; Сергеев В.М., Алексеенкова Е.С., Коктыш К.Е., Петров К.Е., Чимирис Е.С., Орлова А.С. Новое пространство мировой политики: взгляд из США / ИМИ МГИМО (У) МИД России, Центр глобальных проблем / под общ. ред. В.М. Сергеева, Е.С. Алексеенковой. -М.: МГИМО-Университет, 2011. 130 с. (Аналитические доклады ИМИ; Вып. 6 (30), ноябрь 2011); Коктыш К.Е. Теория метафоры и политические институты. - М.: МГИМО, 2019.

29 См.: Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социальных науч.-информ. исслед. отд. полит. науки; Ред. кол.: Малинова О.Ю. - гл. ред. и др. - М., 2015. - Вып. 3: Политические функции мифов; Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед.; Отд. полит. науки; Ред. кол.: Малинова О.Ю., гл. ред., и др. - М., 2016. - Вып. 4: Социальное конструирование пространства.

Дискурсивные подходы стали активно развиваться в России преимущественно с 2000-х гг., т.е. с «опозданием» примерно на 20 лет относительно стран зарубежной Европы и Америки, отсюда проистекает ориентация на заимствование, в то время как действительно оригинальных подходов не так много (к последним диссертант относит упомянутые выше семиотический и когнитивный подходы, развиваемые исследовательскими группами М.В. Ильина и В.М. Сергеева). В области «политики памяти» этот разрыв меньше и составляет примерно 10 лет: рост исследовательского интереса к этой проблематике обозначился только в 2010-е гг., в то время как за рубежом междисциплинарная исследовательская область «политика памяти» (politics of memory) сформировалась в 2000-е гг., будучи ответвлением от более широкого направления «исследований памяти» (memory studies). Его становление стоит отнести к 1980-м гг., когда в англо- и франкоязычном научных сообществах были вновь открыты работы М. Хальбвакса, началась реализация проекта П. Нора по описанию «места памяти» и развилась дискуссия вокруг исследования Й. Ерушалми, посвященного проблематизации связи историографии и исторической памяти еврейского народа30. Зарождение нового исследовательского поля происходило под сильным влиянием «Школы Анналов»31. На протяжении нескольких десятилетий исследования памяти (memory studies) оставались сильно фрагментированными, некоторые авторы даже ставили под вопрос саму возможность говорить о единой исследовательской области, а значительные интеллектуальные усилия были потрачены на отмежевание как от собственно исторической науки, так и от восприятия памяти как исключительно психологического феномена32.

Среди факторов, повлиявших на развитие этой дисциплины, нельзя не упомянуть, что в 1970-е гг. в англоязычном мире (США, Великобритания, Австралия) возникает «общественная история» (public history), представители которого ставили задачу преодолеть границу между академической историей и широкой публикой, сделать историческое знание доступным, интересным, а потому и монетизируемым33. Не в последнюю очередь этот интерес определялся экономическими причинами, а именно «перепроизводством» дипломированных историков, которым предстояло искать новые

30 Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007; Нора П. Как писать историю Франции // Франция - память. - СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 1999. - С. 66-94; Yerushalmi Y. Zakhor: Jewish History and Jewish Memory. - Seattle: University of Washington Press, 1982.

31 Хаттон П. История как искусство памяти. - СПб: Владимир Даль, 2003. - С. 34.

32 Confino A. Collective Memory and Cultural History: Problems of Method // The American Historical Review. -1997. - Vol. 102. - No. 5. - P. 1386-1403; Olick J., Robbins J. Social Memory Studies: From "Collective Memory" to the Historical Sociology of Mnemonic // Annual Review of Sociology. - 1998. - Vol. 24. - P. 105-140.

33 Исаев Е. Публичная история в России: научный и учебный контекст формирования нового междисциплинарного поля // Вестник Пермского университета. Серия История. - 2016.- № 2 (33). - С. 8-10.

способы приложения своих знаний за пределами академических институций. Сохранение культурного наследия, музеи, национальные парки, исторические фильмы, военно-исторические реконструкции, и в целом, место историка в современном обществе - вот что находится в центре внимания «общественной истории»34. Ее представители стремились создать прикладное знание, которое, если следовать отечественному исследователю Ю.Ю. Хмелевской, ориентировано на поиск «компромисса и ведение диалога между экспертным знанием и массовым культурой, исследование и продвижение "исторического" как культурного жанра, позволяющие увидеть, как происходит потребление разных форм исторического знания за пределами академии»35. Отметим, что одновременно в 1970-е гг. в ФРГ начало развиваться «новое историческое движение», оппонировавшее как академизму, так и государственному официозу, а потому нацеленное на развитие общественных дискуссий и практик изучения «истории снизу», с акцентом на социальные, семейные и локальные аспекты36.

Список литературы диссертационного исследования кандидат наук Пахалюк Константин Александрович, 2020 год

Источниковая база

Поскольку диссертационное исследование посвящено изучению эвристического потенциала дискурсивного подхода к анализу политизации истории, то первоочередной

задачей являлось определения релевантной группы текстового материала. В контексте российской внутренней политики ключевую роль играет Президент, а потому была осуществлена полная выборка всех выступлений, программных заявлений (ежегодные Послания Федеральному Собранию) и официальных документов (Стратегия национальной безопасности, указы, распоряжения) за указанный период, опубликованных на официальном сайте (kremlin.ru) и содержащих отсылки к истории и памяти. Выявление особенностей дискурса патриотического воспитания осуществлялось на основе полной выборки материалов по запросу «патриотизм» в фондах Российской государственной библиотеки, поскольку ввиду N 77-ФЗ «Об обязательном экземпляре документов» обязательный экземпляр каждого издания должен передаваться сюда на хранение. Различные материалы, представляющие описание и исследование опыта патриотического воспитания, нами были квалифицированы как первичные источники той дискурсивной среды, которая сопровождает эту деятельность. Изучение региональных процессов осуществлялось на основе анализа региональных изданий через базу данных «Медиалогия». При изучении внешнеполитического дискурса диссертант исходил из того, что наибольшую публичную роль играют Президент и Министерство иностранных дел. Соответственно, их официальные порталы (соответственно, kremlin.ru и mid.ru) были подвергнуты тотальной выборке по запросам «история» и «память». Изучение конкретной деятельности в рамках российско-болгарских отношений и празднования юбилея Первой мировой войны требовало обращения к официальным ресурсам тех акторов исторической политики, которые были вовлечены в этот процесс (Российское историческое общество, Российское военно-историческое общество, реестровые казачьи организации и пр.).

Теоретико-методологическая основа исследования

Само диссертационное исследование выполнено в конструктивистском теоретико-методологическом подходе, причем исходной точкой является тезис о взаимовлиянии дискурсивных и социальных практик, что восходит к работам таких специалистов в области критического анализа дискурса, как Н. Фэрклоу и Б. Херцог. Подобный выбор определяется тем, что диссертант не разделяет представление о языковом детерминизме, а потому полагает, что дискурсивное и не-дискурсивное находятся в постоянном взаимодействии Непосредственно понятие дискурса понимается в диссертации в постструктуралистском ключе (М. Фуко, Э. Лаклау и Ш. Муф) как подвижное гетерогенное семиотическое пространство, внутри которого происходит формирование субъектных позиций, «смысловых пространств», дискурсивных практик артикуляции и наполнения конкретных действий определенным смыслом. Однако постструктурализм, будучи именно

философским направлением, является слишком громоздким и неудобным при изучении ограниченного во времени и пространстве объекта, что заставило искать пути его операционализации (коммуникативное измерение требует обращение к структурно-функциональному анализу, семиотическое и когнитивное - к анализу концептов и когнитивных метафор, а также изучению нарративов). Влияние критической школы и постструктурализма просматривается также в следовании диссертантом антиэссенциалистской критике ключевых социальных явлений (восходит к работам М. Фуко, Э. Саида, Б. Андерсона), включая и один из ключевых предметов анализа «историческая память». Поскольку в рамках исследования диссертант стремился зафиксировать взаимовлияние дискурса, истории и политики, предполагая автономию каждой из этих сфер, то в теоретическом плане мы нашли полезным отталкивается от проекта культурсоциологии Дж. Александера.

В первой главе, ставя перед собою задачу определить содержание дискурсивного подхода, диссертант опирался на ретроспективный метод, что позволило очертить развитие данного исследовательского направления. Вторая и третья главы посвящены изучению конкретных процессов политического использования истории во внешней и внутренней политики современной России. Общей теоретической рамкой являлась постструктуралистская парадигма, а именно такое направление в области политической философии как постфундаментализм, в центре внимания которого находится вопрос поиска оснований (трансценденций) существующих политий. Это позволило сместить исследовательский фокус с исторической памяти как таковой на проблему взаимосвязи «исторического аргумента» с поиском и обоснованием политических ценностей. В этом плане в качестве теоретической основы диссертант отталкивался не только от постфундаменталистской традиции, но и программы политической теологии, предложенной Э. Шилдсом и разработанной на отечественном материале такими отечественными исследователями, как С.И. Каспэ и Л.Е. Бляхер. Поскольку в центре исследования находится дискурсивное конструирование образов прошлого в политическом контексте, то диссертант использовал широкий набор методов и подходов, проанализированных в первой главе. В частности, речь идет о теории концептуальной метафоры (Дж. Лакофа и М. Джонсона), понятии нарратива, теории речевых актов Дж. Остина, а также к прагматике дискурсивных исследований, предложенной школой критического дискурс-анализа (Т. ван Дейк, Р. Водак), предполагающей деконструкцию конкретных символических актов в целях выявления неочевидных идеологических импликаций.

Научная новизна

1. Впервые проведена систематизация дискурсивных подходов к изучению политики, а также выделена общая специфика данного направления. Детально рассмотрена эволюция критических дискурсивных исследований.

2. Определены эвристический потенциал и границы дискурсивного подхода в изучении политики памяти.

3. Впервые обращения к истории рассмотрены как ценностный язык российской власти, посредством которого происходит возмещение недостатка «идеального» в российской политике.

4. Детально изучены дискурсивные механизмы политизации системы патриотического воспитания и практики увековечения памяти о Первой мировой войне.

5. Впервые системно изучено использование истории в современной российской внешней политике, выявлены ключевые дискурсивные основания политизации исторического прошлого, а также разработан инструментарий для описания внешнеполитических действий в этой области.

Область исследования, в соответствии с паспортом специальности ВАК 23.00.01 «Теория и философия политики, история и методология политической науки», соответствует пунктам:

№ 1 Политическое знание, роль теории в политической науке; политическая эпистемология, структура политического знания.

№ 6 Концепт политического, возможность и условия возникновения и самоосуществления политики, рациональные и иррациональные начала политики.

№ 9. Легитимация политики, политические ценности и идеалы.

№ 32. Особенности развития отдельных научных школ, направлений, политических учений.

Область исследования также соответствует приоритетным направлениям научных исследований МГИМО МИД России:

1.3.5 Культурно-религиозные факторы в международных отношениях

4.1.1 Современные политические теории

4.1.2 Политические идеологии

4.1.3 Методы и методики политического анализа

4.1.13 Политическая коммуникация

4.1.14 Публичная политика

Положения, выносимые на защиту:

1. Как объект изучения дискурс представляет текст в социальном контексте, в то время теоретико-методологические взгляды исследователя определяют онтологический статус изучаемого предмета. В зависимости от исследовательской задачи внимание может быть сконцентрировано на трех измерениях дискурса: коммуникативном, семиотическом или когнитивном.

2. Разнообразие дискурсивных подходов определяется опорой на различные интеллектуальные традиции, берущие начало из разных сфер научного знания: аналитическая философия (проблема логического содержания языка), немецкая философия языка XIX века (проблема формирования национальных картин мира), формализм (структурная организация текста), структурализм (поиск инвариантных структур или перенесение бинарной модели «язык - речь» на социальные процессы), семиотика (предложила метаязык описания символического пространства) и феноменология (язык в контексте интерсубъективного взаимодействия). «Лингвистический поворот» в социальных науках (1960-е гг.) привел к тому, что представители различных дисциплин начали в разных теоретико-методологических контекстах обращаться к соотношению языка, власти и социального пространства. Это привело к становлению четырех наиболее распространенных теоретико-методологических подходов: постфундаменталистского, лингвистического, критического и коммуникационного.

3. В политологии пространство дискурса не рассматривается как сфера конечной причинности, а потому дискурсивный подход наиболее рационально применять для выявления внутреннего устройства идеальных аспектов политики. Как правило, это делается при решении двух исследовательских вопросов. Первый («коммуникативный»): как происходит артикуляция политических требований и почему кто-то или что-то остается за пределами политического? Второй («когнитивно-семиотический»): как язык конституирует смысловое измерение политики и почему определенные политические практики оказываются (не)приемлемыми?

4. В контексте исследований взаимосвязи истории и политики дискурсивный подход позволяет сконцентрировать внимание на внутренней логике выстраиваемого символического пространства и проанализировать его с помощью аналитических

инструментов, заимствованных из семиотики и когнитивной лингвистики («концептуальная метафора», «нарратив», «перформативность», «прагматика»). Это дает возможность избежать двух опасностей: низведения обращения к прошлому к всего лишь риторике или наоборот детерминации политического процесса «идеальными» факторами.

5. В современной России историческое прошлое превратилось в одну из ключевых квазитрансценденций, призванных привнести в политическую жизнь ценностное измерение. Выбор истории в качестве источника ценностной легитимации российской политии связан как с кажущейся очевидностью исторических фактов, так и с неразвитостью способов моральной оценки политических событий. Этика добродетелей доминирует над этикой универсальных ценностей, а потому вместо подкрепления неких ценностей историческими примерами сами исторические события превращаются в их воплощение. А поскольку исторические события необходимо символически обозначить, выразить языковыми средствами, то происходит политизация предлагаемых форм обращения к прошлому, что в свою очередь требует поиска механизмов преодоления партикуляризма исторических событий и их интерпретации. Дискурсивный подход позволяет вскрыть конкретные лингвистические механизмы, посредством которых политики придают используемым историческим образам ореол «естественности», «надежности» и «неизменности».

6. На семиотическом уровне властного дискурса обращение к прошлому предстает как рассказ об истории нации-государства (национально-государственный нарратив), в рамках которого ключевая роль отведена государству, а главной политической добродетелью оказывается служение ему (неудачи и кризисы объясняются как отход от этой добродетели). Соответственно, конкретные исторические события превращаются в набор примеров этого служения. Наиболее значимым событием является Великая Отечественная война, которая призвана играть роль «мифа основания», однако властная стратегия 2010-х гг. заключалась также и в расширении пространства политически актуального прошлого за счет обращения к различным, прежде всего, военным событиям императорской России. Историческое прошлое предстает трансцендентным пространством, к которому апеллируют и из которого черпают отдельные элементы-примеры. Набор понятий (прежде всего, «государство», «нация» и «духовность»), призванных номинировать ключевые ценности, заимствован из консервативно-традиционалистских идеологических течений.

7. На когнитивном уровне властного дискурса коллективное прошлое концептуализируется через естественные базовые метафоры, что способствует восприятию истории в качестве непротиворечивого явления и, одновременно, служит обоснования тех

консервативных ценностей, которые обоснуются посредством обращения к ней. Это связано с другой особенностью обращения к прошлому, которую, отталкиваясь от теории речевых актов Дж. Остина, в диссертации обозначается как «констативный сдвиг»: контекстуально перформативные высказывания, призванные обозначить коллективное отношение к тем или иным историческим событиям, в действительности превращаются в констатирующие, т.е. рассказывающие о самом событии. Это способствует смещению акцентов с выработки отношения к разговору о самом прошлом, т.е. к фактам и интерпретациям. Предлагаемые ключевые стратегии обращения к истории номинируются как «знание» и «сохранение», что выливается в два доминирующих направления проведения политики памяти: расширение пространства актуализированного прошлого (создание музеев, установку памятников, фиксацию определенных формулировок в средствах массовой информации) и борьба с трактовками, альтернативными национально-ориентированному нарративу.

8. На коммуникативном уровне властного дискурса наблюдается иерархически выстроенная коммуникация, причем отсылки как прямые, так и косвенные (через соприсутствие в момент коммуникативного акта) к научному сообществу или носителям живой памяти призваны придать убедительность выдвигаемым убеждениям.

9. В репертуаре используемого в политических целях прошлого тематически доминируют события, которые предшествуют началу 1990-х годов, то есть тому «моменту политического», когда началось формирование современной российской политии. Это ведет к автономизации пространства коллективной памяти. Для того чтобы соотносить коллективное «Мы» со страницами далекого прошлого, требуется воображение, однако то же воображение нередко порождает собственный смысловой мир, далекий от реальных политических проблем сегодняшнего дня.

10. Система патриотического воспитания является одним из идеологических аппаратов государства, посредством которого происходит продвижение консервативной идеологии, которая, будучи эклектичной, строится вокруг таких понятий, как «традиции», «государственность», «духовность», «национальное единство». Условность установленной эквивалентности между патриотизмом и консерватизмом преодолевается посредством репрезентативного похода к прошлому, которое превращается в набор фактов, событий, образов, сообщение которых учащимся призвано служить патриотическому воспитанию.

11. Первая мировая война стала одним из событий, посредством обращения к которому в 2014-2018 гг. произошло расширение пространства актуальной истории. Акцент на героической составляющей, очерчивание преемственности между героями обеих мировых войн и общий тезис о «восстановлении исторической справедливости» позволили

превратить ее в очередной исторический пример единства народа и государства, служащий укором любым «партийным политикам», стремящимся это единство подорвать. В короткий срок власти скоординировали деятельность разрозненных общественных и государственных организаций, создав базовую «инфраструктуру памяти» о Первой мировой. Это стало возможным только ввиду наличия заинтересованных мнемонических акторов, как правило, из числа разделяющей консервативные взгляды общественности (неоказачество, Русская православная церковь, активисты памяти о «белом движении», реконструкторы, Российское историческое и Российское военно-историческое общества). Доминирующий образ войны способствовал утверждению одномерного восприятия прошлого, изгнанию из него противоречий, а, следовательно, деполитизации общественной жизни: внимание структурировалось вокруг тех событий и исторических фигур, которые могли бы послужить достойными примерами для подражания, а все остальное оттеснялось на периферию общественных дискуссий. Первая мировая разменивалась на утверждение множества отдельных идентичности, как групповых, так и региональных. Именно поэтому юбилей превратился в производство «памятных мест», но не общенациональных «мест памяти», причем почти все они локализованы в европейской части страны, что, по крайней мере, в географическом смысле не позволяет утверждать о его общенациональном характере.

12. В 2012-2019 гг. обозначился рост значимости исторической проблематики для российской внешней политики: происходит расширение тематического репертуара, обращение к нему становится все более регулярным, а основной упор все чаще делается на формировании «мест памяти», а не на производстве отдельных «символических жестов». Рубежным является 2014 год, а именно события «русской весны». Обращения к прошлому дискурсивно и перформативно задают дополнительное, ценностное измерение внешнеполитическим событиям и превращаются в ключевой моральный аргумент российской внешней политики, включая претензии на лидирующую роль в мире.

13. При обращении к истории во внешней политике доминирует этика добродетелей, в центре которой стоит фигура героя, воплощающая добродетельное поведение. Доминирование этики добродетелей и восприятие глобального информационного пространства как пространства войны определяют и логику поведения, которая сводится к двум стратегиям: фиксация определенных интерпретаций (посредством заявлений, установки памятных знаков) и опровержение альтернативных точек зрения (которые номинируются как «фальсификация истории»). Связь между историческим прошлым и моральным авторитетом объясняет болезненную реакцию на попытки элит

других стран зафиксировать интерпретации, которые бы отвергали успехи России или принижали ее роль.

14. В настоящее время сформировался основной внешнеполитический исторический календарь, который включает 7 центральных дат (общих для всего внешнеполитического ведомства), а также ряд регулярно «отмечаемых» событий в отдельных странах. Европоцентризм историко-мемориальной деятельности подчеркивает, что, несмотря на все конфликты, Россия продолжает позиционировать себя как часть европейского пространства.

15. Обращение к прошлому структурировано ключевыми особенностями дискурса внешнеполитической идентичности, такими как романтический реализм, акцентирующий внимание на роли государства и стремящийся подчеркивать только позитивные страны прошлого, дуализм причинности (апелляция к прошлому как один из способов объяснить вещи, не поддающиеся рациональной трактовке), секъюритизация идентичности (стремление «защитить» прошлое от «фальсификаций»).

16. В контексте российско-болгарских отношений особое значение имеет формирование совместных пространств памяти, призванных воплощать общее видение исторического прошлого. Однако, как показало исследование российско-болгарских отношений, даже общие страницы истории, имеющие позитивное звучание для обеих сторон, могут стать предметом публичных скандалов, что объясняется одновременно разными прагматическими контекстами обращения к ним и разной значимостью одних и тех же событий в национальных исторических школах.

Теоретическая значимость исследования.

В ходе исследования была проведена систематизация дискурсивных подходов в политических исследованиях. Несмотря на многозначность понятия дискурса и обилие исследовательских моделей, выработанных в разных гуманитарных дисциплинах, удалось обозначить общее проблемное ядро (не-нейтральность языка в производстве политической реальности) и отследить эволюции теоретических и методологических подходов при решении данной проблемы, выявить ключевые проблемные вопросы в области политологии, на решение которых были нацелены исследователи, обращающиеся к тем или иным теориям дискурса. Интеграция разрозненных методов анализа в рамках трехчастной модели дискурса (состоящего из коммуникативного, семиотического и когнитивного измерений) стала теоретической основой для последующего изучения конкретного эмпирического материала. Ретроспективное исследование эволюции теоретических и

методологических установок критики дискурса позволило очертить эвристический потенциал данного направления в политической науке.

В конечном итоге это дало возможность внести вклад в развитие теоретико-методологических оснований изучения политизации истории как дискурсивного феномена. Это помогает преодолеть опасность психологизма («история-как-то-что-думают») или объективации («история-как-вещь») предмета изучения (политики памяти), представив и описав его как динамичную коммуникативную систему, имеющую внутреннюю логику и структуру и не сводимую ни к акторам, ни к конечным интерпретациям. В итоге на эмпирическом материале выявлены конкретные дискурсивные механизмы политического использования истории либо как ценностного основания российской макрополитической идентичности, служащего легитимации сложившегося политического порядка, либо как морального аргумента о добродетельности России на внешнеполитической арене.

Практическая значимость исследования.

Прежде всего, полученные результаты могут быть использованы для внешнеполитического планирования в целях повышения эффективности использования истории официальными структурами России (Министерство иностранных дел, Россотрудничество) на международной арене. В частности, предполагается, что перестановка акцентов с подчеркивания исторических добродетелей России на формирование совместных пространств прошлого на основе этики универсальных ценностей в большей степени будет способствовать выстраиванию позитивного имиджа страны. Усиление символической поддержки деятельности негосударственных акторов политики памяти со стороны властных структур может в перспективе содействовать расширению сотрудничества в сфере истории и стать прочной основой для предупреждения «войн памяти». Предложенный теоретико-методологический подход позволяет не только анализировать разрозненные действия в области исторической политики как единое целое (выйдя за рамки концептуальных метафор «войн памяти» и «защита истории»), но и выработать в будущем системную стратегию в этой области с опорой на тот ценный опыт, который уже накоплен внешнеполитическим ведомством.

В контексте внутренней политики практические результаты связаны с выявлением тех дискурсивных механизмов, которые позволили бы повысить эффективность использования истории как ценностного основания российской политии и препятствовать ее политизации отдельными политическими силами. Выводы, сделанные относительно

изучения властного дискурса, могли бы быть интересны Администрации Президента в рамках проведения более систематичной политики памяти и организации тематических выступлений первого лица государства. Результаты анализа системы патриотического воспитания потенциально востребованы Министерством просвещения и Росмолодежью в случае ее реформирования и переориентации ее работы на формирование молодых граждан, чувствующих ответственность за свою страну.

Апробация диссертационной работы

Основные положения диссертации в 24 публикациях общим объемом в 32,11 п.л.

В рецензируемых научных изданиях, входящих в международные реферативные базы данных и системы цитирования:

1. Пахалюк К.А. Критика дискурса: исследовательские программы и протестная практика / К.А. Пахалюк // Полис. Политические исследования. - 2018. -№ 1. - С. 157-174 (1,4 п.л.)

2. Пахалюк К.А. Историческое прошлое как основание российской политии. На примере выступлений Владимира Путина в 2012-2018 гг. / К.А. Пахалюк // Полития. - 2018. - № 4. - С. 6-31 (2 п.л.).

3. Пахалюк К.А. Россия и Болгария: между войнами памяти и общим прошлым / К.А. Пахалюк // Вестник МГИМО-Университета. - 2018. - № 4. - С. 178203 (2,3 п.л.)

В рецензируемых научных изданиях (по шифру специальности представляемой к защите диссертации):

1. Пахалюк К.А. Измерения дискурсивного пространства политических процессов: коммуникативное, семиотическое и когнитивное / К.А. Пахалюк // Дискурс-Пи. - 2017. - № 3. - С. 55-64; 2017. - № 4. - С. 199-209. - (1,5 п.л.)

2. Пахалюк К.А. Обращение к прошлому в контексте российского внешнеполитического дискурса (по материалам министерства иностранных дел) / К.А. Пахалюк // Политическая наука. - 2018. - № 3. - С. 239-256 (1,3 п.л.).

3. Пахалюк К.А. Первая мировая война в контексте культурного измерения внешней политики современной России / К.А. Пахалюк // Вестник Пермского университета. Серия: Политология. - 2017. - № 1. - С. 17-32 (1,1 п.л.).

4. Пахалюк К.А. Дискурсивные основания юбилейной коммеморации Первой мировой войны в современной России / К.А. Пахалюк // РоШЬоок. - 2016. - № 4. - С. 117139 (1,7 п.л.).

5. Оборона крепости Осовец. О генеалогии одного исторического нарратива / К.А. Пахалюк // Свободная мысль. - 2016. - № 2. - С. 43-58 (1,5 п.л.).

В рецензируемых научных изданиях (по прочим специальностям):

1. Пахалюк К.А. Истоки дискурсивного подхода в политических исследованиях / К.А. Пахалюк // Вестник Московского университета. Серия 18. Социология и политология. - 2018. - № 1 (24). - С. 71-97 (2,19 п.л.).

2. Пахалюк К.А. «Безальтернативность Октября»: революция 1917 г. в советском учебном кинематографе (на основе фондов РГАКФД) / К.А. Пахалюк // Преподавание истории в школе. - 2017. - № 9. - С. 12-17 (0,3 п.л.).

3. Пахалюк К.А. Память о Первой мировой войне в региональном измерении современной России / К.А. Пахалюк // Вестник НИИ гуманитарных наук при Правительстве Республики Мордовия. - 2017. - № 1. - С. 79-93 (1,1 п.л.).

В прочих изданиях:

1. Пахалюк К.А. Сериал «Игра Престолов», политическая конспирология и политика памяти / К.А. Пахалюк // Историческая экспертиза. - 2019. - № 3. - С. 204218 (1,2 п.л.).

2. Пахалюк К.А. Обращение к истории в контексте теоретико-методологических дискуссий о патриотическом воспитании / К.А. Пахалюк // Преподавание военной истории в России и за рубежом. Вып. 2 / под ред. К.А. Пахалюка. - М., СПб: Нестор-История, 2019. - С. 172 - 195 (1,68 п.л.).

3. Пахалюк К.А. Институционализация памяти о Первой мировой войне в России (к завершению 100-летнего юбилея) / К.А. Пахалюк // Проблемы сохранения памяти и мемориализации наследия Первой мировой войны / ред.-сост.

С. А. Мозговой. - М.: Институт Наследия, 2019. - С. 84-114 (1,8 п.л.).

4. Pakhalyuk K. De la guerre «impérialiste» à la «Seconde Guerre patriotique»: l'espace mémoriel russe de la Première Guerre mondiale / K.A. Pakhalyuk // La Revue Russe. - 2016. - № 47. - P. 171-186 (1,2 п.л.).

5. Пахалюк К.А. Глобальная культура памяти: в поисках телеологической перспективы / К.А. Пахалюк // Историческая экспертиза. - 2016. -№ 3. - С. 33 - 48 (1,3 п.л.).

6. Пахалюк К.А. Первая мировая война и память о ней в современной России / К.А. Пахалюк // Неприкосновенный запас. - 2017. - № 1 (111). - С. 106-128 (1,58 п.л.).

7. Пахалюк К.А. Преподавание военной истории в зарубежном академическом дискурсе (на основе обзора материалов журнала Journal of Educational Media, Memory, and Society) / К.А. Пахалюк // Преподавание военной истории в России и за рубежом. Сб. ст. / под ред. К.А. Пахалюка. - М., СПб: Нестор-История, 2018. - С. 13-46 (2,06 п.л.).

8. Пахалюк К.А. "Мягкая сила" и политика памяти в контексте внешней политики современной России: точки пересечения / К.А. Пахалюк // Дневник АШПИ. - 2018. - № 34. - С. 134-141 (0,5 п.л.).

9. Пахалюк К.А. Глобальная культура памяти: истоки и перспективы / К.А. Пахалюк // Историческая экспертиза. - 2017. - № 2. - С. 17-25 (0,7 п.л.).

10. Пахалюк К.А. Политический дискурс / К.А. Пахалюк // Теория политики. Практикум / под ред. Т.А. Алексеевой, И.В. Лошкарева. - М.: Аспект-Пресс, 2019. - С. 247-276 (1,8 п.л.).

11. Пахалюк К.А. Критический анализ дискурса: эволюция подхода в политических исследованиях / К.А. Пахалюк // Политика развития, государство и мировой порядок. Материалы VIII Всероссийского конгресса политологов / под общ. ред. О.В. Гаман-Голутвиной, Л.В. Сморгунова, Л.Н. Тимофеевой. - М.: РАПН, 2018. - С. 412-413. 0,1 п.л.

12. Пахалюк К.А. Структурализм // Современная политическая наука. Методология: Учебник для вузов / Отв. ред. О.В. Гаман-Голутвина, А.И. Никитин. -М.: Аспект-Пресс, 2017. - С. 316-340. 1,3 п.л.

13. Пахалюк К.А. Патриотическое воспитание: опыт дискурсивного анализа / К.А. Пахалюк // Аналитический вестник Аналитического управления Аппарата Совета Федерации. № 33 (586): «Военно-патриотическое воспитание

российских граждан: состояние, проблемы, пути совершенствования». - М., 2015. -С. 53-60 (0,5 п.л.).

Кроме того, отдельные результаты исследования были представлены в виде докладов на следующих научных конференция и круглых столах:

• Международная научно-практическая конференция «Великий подвиг народа по защите Отечества: вехи истории», Екатеринбург, 13 марта 2020 г. (Уральский государственный педагогический университет) (пленарный доклад);

• Конференция «Символические аспекты политики памяти в современной России и Восточной Европе», Санкт-Петербург, 11 -12 ноября 2019 г. (Европейский университет в Санкт-Петербурге);

• Научный семинар «Наполеоновские войны и Первая мировая война в политике памяти и исторической памяти народов: проблемы современного осмысления», Екатеринбург, 24 октября 2019 г. (ФГАОУ ВО «Уральский федеральный университет имени первого Президента России Б.Н. Ельцина»);

• Международная научная конференция «Стратегия СССР по предотвращению Второй мировой войны в Европе и Азии» Москва, 13, 16 сентября 2019 г. (РВИО, Музей Победу, МПГУ);

• VIII Всероссийский конгресс политологов «Политика развития, государство и мировой порядок», Москва, 6-8 декабря 2018 г. (РАПН, МГИМО МИД РФ, Финансовый университет при Правительстве РФ, РФФИ).

• Международная конференция «Институциональное измерение политики памяти», Санкт-Петербург, 13-14 ноября 2018 г. (Европейский университет в Санкт-Петербурге);

• Международная научно-практическая конференция «Русско-турецкая война 1877-1878 гг. и ее отражение в искусстве и культуре», Москва, 28 мая 2018 г. (Российское военно-историческое общество);

• XIX Апрельская международная научная конференция Высшей школы экономики Москва, 13 апреля 2018 г. (НИУ «Высшая школа экономики»);

• Научно-практическая конференция «Историческое наследие Великой Октябрьской революции», Москва, 31 октября 2017 г. (Центральный музей Великой Отечественной войны);

• Круглый стол «Реалии и мифы Крымской войны», Севастополь, 29 октября 2017 г. (Российское военно-историческое общество);

• Круглый стол «Российская революция 1917 г.: историческая память и школьное образование», Москва, 17 октября (МГИМО (У) МИД России, РВИО, МПГУ);

• Круглый стол «Проблемы сохранения памяти о Первой мировой войне, Москва, 12 октября 2017 г. (Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачева);

• Круглый стол «Нацистский геноцид. Память о Холокосте», Москва, 27 января 2017 г. (Центральный музей Великой Отечественной войны, Московская областная общественная организация бывших несовершеннолетних узников фашизма);

• Конференция «Рынок исторического (со)знания», Москва, 19 января 2017 г. (Лаборатория публичной истории РАНХиГС);

• Круглый стол «Память между глобальным и национальным: нарративы, этика, идентичности» в рамках Международного междисциплинарного семинара имени Н.Н. Моисеева, Москва, 8 декабря 2016 г. (Музей Пресня, Издательство «Нестор-История», Международный междисциплинарный семинар имени Н.Н. Моисеева);

• L'alliance franco-russe a l'epreuve de la Grande Guerre, Reims, 1617 November, 2016 (Le Departement de la Marne);

• Научная конференция «Проблематика войны в гуманитарных науках: история и перспективы исследования», Москва, 20 октября 2016 г. (НИУ «Высшая школа экономики»);

• Лекция-семинар «Военные преступления и коллаборационизм на Восточном фронте Первой мировой войны», открывающая цикл семинаров «Военные преступления и коллаборационизм в конфликтах XX века: развитие концептов и юридическое наказание», Париж, 4 февраля 2015 г. (Ассоциация российских и восточноевропейских исторических исследований).

Во-вторых, отдельные положения были озвучены в качестве экспертных рекомендаций в рамках следующих аналитических семинаров, круглых столов и международных мероприятий, организованных международными организациями или органами государственной власти РФ:

• научно-методический семинар Аналитического управления Аппарата Совета Федерации «Информационные войны против России: история и современность. Туркестанское восстание 1916 года: причины и обстоятельства», Москва, 28 января 2016 г.;

• круглый стол «Фальсификация истории: куда приведёт такая идеология?», Москва, 17 декабря 2015 г. (Комитет Совета Федерации по международным делам);

• научно-методический семинар Аналитического управления Аппарата Совета Федерации «Военно-патриотическое воспитание российских граждан: состояние, проблемы, пути совершенствования», Москва, 1 октября 2015 г.;

• Конференция ОБСЕ «Уроки Второй мировой войны: воспоминания и государственная политика», Белград, 8 сентября 2015 г. (ОБСЕ);

В-третьих, диссертант выступил организатором и / или модератором ряда научных конференций и мероприятий, посвященных тематике диссертационного исследования:

• круглый стол «Дискурсивный подход к анализу политики. Как политологам и лингвистам услышать друг друга?» в рамках Международной научно-практической конференции «Язык. Культура. Перевод: научные парадигмы и практические аспекты», Одинцово, 20-21 февраля 2020 г. (Одинцовский филиал МГИМО (У) МИД России);

• Всероссийский военно-исторический форум «Георгиевские чтения», Москва, 12 декабря 2019 г. (Российское военно-историческое общество, Музей Победы, Государственный центральный музей современной истории России, Институт истории и политики МПГУ);

• 11-я Всероссийская научно-практическая конференция «Преподавание военной истории в России и за рубежом: трансформация подходов в эпоху глобализации», 14 октября 2019 г. (Российское военно-историческое общество, Институт истории и политики МШУ, Министерство культуры РФ);

• Модератор секции, посвященной нацистским преступлениям в рамках Международной научной конференции «Стратегия СССР по предотвращению Второй мировой войны в Европе и Азии», Москва, 13, 16 сентября 2019 г. (РВИО, Музей Победу, МПГУ)

• круглый стол «Дискурсивный подход к анализу политики. Как политологам и лингвистам услышать друг друга?» в рамках научно-практической межвузовской конференции «Язык. Культура. Перевод», Одинцово, 20 февраля 2019 г. (Одинцовский филиал МГИМО (У) МИД России);

• Круглый стол «Военная история в школьных учебниках России и зарубежья: трансформация подходов в эпоху глобализации», 11 октября 2018 г. (Российское военно-историческое общество);

• Международная научно-практическая конференция «Русско-турецкая война 1877-1878 гг. и ее отражение в искусстве и культуре», Москва, 28 мая 2018 г. (Российское военно-историческое общество).

В-четвертых, теоретико-методологические основания инструменталиция истории в медийном пространстве были опробованы диссертантом при подготовке экспертных комментариев по истории Первой мировой войны и вопросам исторической памяти на федеральных телеканалах («Первый канал», «НТВ», «Россия 24», «Lifenews», «ТВ Центр», «Звезда», «Мир-24», «Рен-ТВ», «РБК-ТВ», «Страна», «Спас», «Союз», «День-ТВ», «Царьград-ТВ», «Anna-News»), радиостанциях («Эхо Москвы», «Радио России», «Русская служба новостей», «Спутник» [«Голос России»], «Маяк», «Вести-FM», «Business FM», «Звезда», «Говорит Москва», «Вера», «Народное радио», «Наше Подмосковье»), а также в периодических изданиях («РИА-Новости», ИТАР-ТАСС, «Эксперт», «Российская газета», «Известия», «Взгляд», «Регнум», «Свободная пресса», «Янтарный мост», «Культпросвет»).

В-пятых, отдельные положения были обсуждены в рамках летней международной интердисциплинарной школы «Публичная история и дипломатия в контактных зонах» (Болгария, Софийский университет, 13-21 августа 2016 г.), и в ходе семинара по истории Холокоста в школе Шем Олам (Тель-Авив, 12-19 июня 2018 г.).

В-шестых, в 2016-2019 гг. диссертантом был реализован ряд коллективных издательских проектов, направленных на содействие научному изучению и популяризацию некоторых знаковых страниц военной истории:

• Русско-турецкая война 1877-1878 гг.: российский и болгарский взгляд / под ред. Р.Г. Гагкуева, Р. Михневой, сост. К.А. Пахалюк, Н.С. Гусев и др. - М.: Яуза, 2017 (диссертантом был организован коллектив авторов, в который вошли представители из Софийского университета, Института славяноведения РАН, а также ряд российских военных историков; впервые на русский язык переведен ряд воспоминаний болгар -свидетелей русско-турецкой войны 1877-1878 гг.);

• Собибор: взгляд по обе стороны колючей проволоки / под ред. Л.А. Терушкина, К.А. Пахалюка. - М.: Яуза, 2018 (совместное издание Российского военно-исторического общества и НИЦ «Холокост», которое включает ранее не публиковавшиеся воспоминания, посвященные лагерю смерти Собибор, а также исследования авторов из России, Голландии и Израиля. Книга стала Лауреатом национальной премии «Лучшие книги и издательства 2018 г.»; Рец. Иванов В.А. Преступление, страдание, восстание: лагерь смерти Собибор в трех измерениях // Журнал российских и восточноевропейских исторических исследований. 2019. № 1 (16). С. 307-316; Нигматуллин Д.А. Фабрика по превращению людей в каннибалов // Независимое военное обозрение. 2019. 19 июля. http://nvo.ng.ru/realty/2019-07-19/5 1053 book.html);

• Концентрационный лагерь Майданек. Исследования. Документы. Воспоминания / под ред. К.А. Пахалюка, Л.А. Терушкина. - М.: Пятый Рим, 2020. - 496 с. (совместные проект Российского военно-исторического общества и НПЦ «Холокост», первая русская книга о лагере смерти Люблин (Майданек), включающаяся ранее не публиковавшиеся документы и воспоминания. Рец.: Приймак А. О Майданеке, в отличие от Аушвица, молчат. И не только в Польше // Eurasia Daily. 2019. 29 янв. URL: https://eadaily.com/ru/news/2020/01/29/o-maydaneke-v-otlichie-ot-aushvica-molchat-i-ne-tolko-v-polshe).

В-седьмых, диссертант сдал составителем и редактором следующих сборников, связанных с темой диссертации:

1. Преподавание военной истории в России и за рубежом. Вып. 2 / под ред. К.А, Пахалюка. М., СПб: Нестор-История, 2019. 256 с.

2. Преподавание военной истории в России и за рубежом / Под ред. К.А. Пахалюка. М., СПб: Нестор-История, 2018. 432 с. (Рец.: Воронова О.Е. Как сегодня преподают военную историю в России и за рубежом? // Свободная мысль. 2019. № 3. С. 212-217).

В-восьмых, диссертант стал участком следующих грантовых программ

• грант РФФИ № 19-011-31148: «Историческое прошлое как ресурс символической политики в современной России: акторный подход», руководитель - Малинова О.Ю., 2018 г. (статус диссертанта: исполнитель);

• грант Молодых ученых МГИМО (У) МИД России в рамках проекта «Революции 1917-1918 гг. в детской литературе России и Германии: сравнительный анализ (1917-2017)» (2017 г., статус: исполнитель).

• индивидуальный грант на подготовку статьи об исторической памяти в рамках проекта «Университетски комплекс по хуманитаристика «Альма Матер»» (Софийский университет), 2016 г.

Структура диссертационного исследования.

Диссертационное исследование состоит из введения, трех глав, разбитых на параграфы, и заключения. Во введении диссертант, проясняя актуальность исследования и степень разработанности проблемы, формулирует основные элементы предстоящего исследования: научную проблему, объект и предмет, цель и конкретные задачи. Отталкиваясь от них, он определяет круг источников и теоретико-методологические рамки работы. Первая глава посвящена изучению существующих дискурсивных подходов к изучению политических процессов. В первом параграфе изучаются истоки дискурсивных исследований, во второй рассматриваются ключевые традиции, а третий посвящен эволюции критического подхода, поскольку в дальнейшем диссертант будет отталкиваться от него, стремясь вскрыть политические импликации, стоящие за публичным обращением к прошлому. Вторая глава посвящена изучению дискурсивного конструирования актуального прошлого во внутренней политике России. В первом параграфе изучаются основные свойства властного дискурса (на примере выступлений В.В. Путина), а более подробно особенности функционирования дискурсивных механизмов рассмотрены на примере как конкретной сферы (системы патриотического воспитания), так и актуализации отдельного события (100-летие Первой мировой). Третья глава посвящена дискурсивным основаниям интерпретации истории в контексте российской внешней политики. В первом параграфе очерчиваются основные особенности современного использования прошлого в международных отношениях. Второй параграф посвящен выявлению базовой дискурсивной структуры, обеспечивающей включение исторической тематики во внешнеполитическую повестку. Третий и четвертый параграфы посвящены изучению отдельных кейсов: в одном случае выбраны двусторонние отношения, в другом -

продвижение определенной тематики (памяти о Первой мировой войне). В заключении делаются выводы, прежде всего касающиеся как дискурсивных оснований политической интерпретации истории, так и эвристического потенциала дискурсивного подхода к изучению проблем политизации памяти.

Глава 1. Становление, развитие и место дискурсивного подхода в политических исследованиях

Цель данной главы - рассмотреть эволюцию дискурсивного подхода в политических исследованиях для того, чтобы, во-первых, определить круг вопросов, для решения которых он был бы наиболее адекватным, во-вторых, обозначить ту теоретико-методологическую рамку, которая в дальнейшей будет структурировать наше исследование процессов политического использования прошлого в России. Вместе того, чтобы выработать единое определение понятия дискурса, сначала будет очерчено то проблемное поле, которое стоит за ним. Затем кратко продемонстрируем интеллектуальные истоки дискурсивного подхода, после чего обозначим существующие направления дискурсивного анализа в политической науке. Тот факт, что далеко не все исследования могут быть сведены к ним, заставит нас поставить более общий вопрос: «что значит исследовать политику как дискурсивное пространство?». Ответом на него будет выделение трех измерений дискурса. Это поможет нам продвинуться в определении сильных и слабых сторон данного подхода в политологии. В завершающем параграфе внимание будет сосредоточено на традиции критических исследований дискурса, поскольку дальнейшее исследование буде отталкиваться преимущественно от нее. Стоит отметить, что анализ развития данного теоретико-методологического направления являлся самостоятельной исследовательской задачей, разнообразие подходов не позволяет использовать их все одновременно при изучении дискурсивного производства образов прошлого в российской политике. Второй и третий параграфы посвящены теоретическому выявлению тех дискурсивных структур, которые в контексте внутренней политики позволяют эссенциализировать прошлое и превратить его в основание макрополитической идентичности, а в рамках внешней политики - объяснить превращение образов прошлого в часть внешнеполитического престижа России.

1.1. Истоки дискурсивного анализа

1.1.1. Понятие дискурса: проблемы содержания

Понятие дискурса является одним из наиболее сложных и неоднозначных в социальных науках156. В определенной мере это связано с его нечетким использованием,

156 О неточностях в употреблении термина писали многие исследователи, напр.: Паршина О.Н. Российская политическая речь. - М.: URSS, 2012. С. 9; Маслова В.А. Политический дискурс: языковые игры или игры в слова? // Политическая лингвистика. - 2008. - № 24. - С. 44; Коломиец С.В., Каменева В.А. Дискурс прессы и

например, в качестве отсылки к определенному корпусу текстов или высказываний, выделенному по какому-либо критерию157. Достаточно часто «дискурс» выступает в качестве синонима «дискуссии»: подобное употребление было характерно для классической латыни эпохи Возрождения или русского повседневного языка конца XVIII -XIX вв.158 Среди других исторически специфичных использований можно назвать понятие «дискурсивное мышление» (т.е. мышление с использованием языковых средств), которое известно из философской системы И. Канта. Примерно в этом же значении оно употреблялось спустя более чем столетие психологом Л.С. Выготским159. В заблуждение может вводить и употребление выражения «дискурс-анализ», будто речь идет о некоем методе (некоторые зарубежные и отечественные исследователи склонны подчеркивать ошибочность подобных представлений, предпочитая говорит о дискурсе как явлении и соответствующем поле приложения различных методов)160. Все это влечет весьма справедливые обвинения в умножении сущностей и даже в поверхностном заимствовании зарубежной терминологии161.

На наш взгляд, ключевая проблема кроется в особенностях развития дискурсивного подхода в социальных науках. Во-первых, стоит отметить непонятийное использование слова «дискурс» (discourse) многими англоязычными и франкоязычными авторами. Во-вторых, в академический оборот понятие дискурса (как речи в социальном контексте) вошло сначала в лингвистике, однако сразу активно стало использоваться другими исследователями (философами, культурологами, социологами, антропологами, историками, психологами). Разные научные контексты и исследовательские стратегии и привели к тому, что этот термин не только не приобрел понятийной строгости, но и лишился возможности на нее претендовать, оказавшись словом для обозначения разных, хоть и близких друг к другу, сущностей. В-третьих, неизбежной оказалась конкуренция с другими близкими по значению понятиями из репертуара семиотики и различных исследований «символического пространства». Даже в рамках политической науки та

рекламы как дискурс власти (гендерный аспект). - Кемерово: Кемеровский государственный университет, 2012. - С. 12; Макаров М.Л. Основы теории дискурса. М., 2006. - С. 85-86; Робен Р. Анализ дискурса на стыке лингвистики и гуманитарных наук: вечное недоразумение // Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса. - М., 1999. - С. 192.

157 Напр.: Павлова Е.Б. Герои устали: новый политический дискурс // Латинская Америка. - 2010. - № 6. - С. 21-31.

158 Касавин И.Т. Дискурс: специальные теории и философские проблемы // Человек. - 2006. - № 6. - С. 5.

159 См. подробнее: Горбунова М.В. К истории возникновения термина «дискурс» в лингвистической науке // Известия ПГПУ им. В.Г. Белинского. - 2012. - № 27. - С. 244-245.

160 См.: Кожемякин Е.А. Дискурс-анализ как междисциплинарный проект: между методом и идеологией // Научные ведомости Белгородского государственного университета. Серия: гуманитарные науки. - 2015. - № 6. - С. 10-11; Дейк Т. Дискурс и власть. М.: URSS, 2013. - С. 19.

161 См. напр.: Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. М., 2005. - С. 122-123.

проблематика, которую было призвано зафиксировать обращение к понятию дискурса, прекрасно разрабатывалась без него. Политический язык Г. Лассуэла, «мифологии» Р. Барта162 или концепция символической власти П. Бурдье - все эти исследования, безусловно, имеют непосредственное отношение к рассматриваемой проблематике, хотя выполнены они без использования этого понятия. Лишь частично это затруднение разрешается осознанием того, что параллельно схожие вопросы разрабатывались с помощью разных терминологических аппаратов (например, академик В.С. Степанов отмечал близость собственных семиотических исследований и проблематики дискурса и археологии знания у М. Фуко; Г. Косиков справедливо указывал на фактическую идентичность «типов письма» Р. Барта и «социолектов» М.М. Бахтина).

Однако это не значит, что дискурс является пустым означающим, лишенным значения. Для того, чтобы определить его, нам представляется верным не пытаться свести воедино различные определения, теряя тем самым специфику различных подходов, а указать на исходное проблемное поле: соотношения языка и социальной реальности. Дискурсивные исследования являются одним из порождений «лингвистического переворота» в социальных науках (который пришелся на 1950-1960-е гг.), обратившего внимание на то, что используемый повседневный язык не является нейтральным инструментом передачи информации и отражения реальности. Как сформулировала отечественный историк Н.Д. Потапова: «Все началось с идеи, что язык не просто передает мысль. Язык формирует мысль, мысль совершается в языке и зависит от средств языка. Язык важен: он принуждает говорить то, что не собирались, он не позволяет высказать то, что смутно хочется»163. Тем самым была отброшена сама метафора отражения (идея рефлексии), которая с эпохи Нового времени лежала в основе эпистемологии и предполагала будто высказывание должно соответствовать объективному положению

"164

вещей164.

При такой поставке вопроса область дискурсивных исследований не стоит помещать исключительно в поле радикального конструктивизма или постмодернизма, хотя с последним, если следовать Ж.-Ф. Лиотару, дискурс-анализ роднит общее стремление ставить под вопрос границы науки и правила производства научного знания165. Склонность

162 Отметим, что в некоторых работах Р. Барт употребляет понятие дискурса в строго лингвистическом смысле, как фрагмент текста больше предложения.

163 Потапова Н.Д. Лингвистический поворот в историографии. - М.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2015. - С. 56.

164 Печерская Н.В. Знать или называть: метафора как когнитивный ресурс социального знания // Полис. - 2004. - № 2. - С. 94.

165 Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. - СПб: Алетейя, 2014. С. 132.

к «преодолению границ» проявляется и в том, что нередко обращение к дискурсу провозглашалось как путь преодоления различных «расколов», например, между «классическими» и «неклассическими» парадигмами, количественными и качественными методами исследования, макро- и микроуровнями анализа166.

У нас нет оснований считать, что за дискурс-анализом стоит некая метапарадигма: за последние 50 лет дискурсивные исследования сформировали самостоятельное, междисциплинарное направление в политологии, в центре которого находится проблематизация языкового измерения политических отношений. В рамках англоамериканской академической политологии дискурсивные исследования можно отнести к интерпретативистской парадигме (термин Й. Шаипро), представители которой начиная с 1970-х гг. под влиянием представителей аналитической философии отказались от поиска каузальных связей в пользу выявления смыслов и значений («лингвистический бихевиоризм»). Как отмечал политический теоретик И. Шапиро, интерпретативизм был одним из ответов на кризис логического эмпиризма в политических исследованиях и «засилье» бихевиоризма в академической среде. Этого не избежали и некоторые постмарксисты (например, Хиндерс и Хирст), которые впадали в иную крайность: подчиняли экономику пространству власти и дискурса167. Некоторые исследователи-интерпретативисты (наряду с бихевиористами и логицистами) оказались склонны к излишней ориентации на метод, ошибочно полагая, будто их парадигма лучше всех прочих подходит для изучения политической реальности168. В этой связи стоит подчеркнуть, что дискурсивные исследования политических отношений представляют собой самостоятельное направление, специфика которого в особой постановке вопросов и проблематизации политической реальности. При этом мы не ограничиваемся собственно академической политологией, полагая, что одна из характеристик изучаемого проблемного поля заключается именно в том, что вклад в его разработку пытались внести представители различных наук (речь идет о своеобразной «интервенции» философов, лингвистов, культурологов, социологов и антропологов в область политических исследований).

Это обстоятельство приводит нас к невозможности простой классификации различных подходов. Подобные попытки предпринимались ранее и не увенчались успехом, поскольку ни одно из выбираемых оснований не позволяло уловить специфику данного

166 Лубский А.В. Неоклассическая модель политических исследований // Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. - 2014. - № 3. - С. 20; Моргун О.М. Критический дискурс-анализ в методологии политической науки // Политическая лингвистика. - 2011. - № 3. - С. 123.

167 EagletonT. Ideology. An Introduction. - London, New York: Verso, 2007. - P. 206-213.

168 Шапиро И. Бегство от реальности в гуманитарных науках. - М.: Издательский дом Высшая школа экономики, 2011. - С. 72-82.

исследовательского поля, а слишком сложные системы классификации бессмысленны именно ввиду своей сложности. Например, лингвист П. Серио выделил 8 (восемь) различных подходов к определению дискурса: речь, последовательность высказываний, воздействие высказывания на его получателя, беседа, речь, присвоенная говорящим, речь как «диверсификация на поверхностном уровне, связанная с разнообразием употреблений, присущих языковым единицам», система ограничений, накладываемых на высказывания ввиду социальных и идеологических позиций, высказывание как часть общей порождающей его дискурсивной системы169. Я. Торфинг на основе соотношения языка и социальной реальности писал про три поколения дискурса: лингвистическое, критическое и постструктуралистское170. Даже при сугубо лингвистическом понимании политического дискурса можно выделить значительное количество «подходов» и «аспектов», перечисление которых, скорее, запутывает, нежели проясняет реальность171. О.Ф. Русакова предлагала три основания, позволяющие по-разному классифицировать дискурсивные подходы: базовые дисциплины (что приводит к появлению теорий дискурсов с лингвистическим, семиотическим, коммуникативно-семиотическим и другими уклонами), сложившиеся исследовательские школы или теоретизируемые аспекты реальности172. Все эти системы классификации, выполняя собственные исследовательские задачи, в малой степени позволяют нам разобраться с подходами в дискурсивном анализе политических процессов.

Классификация сама по себе является принуждающей аналитической процедурой, в то время как становление дискурсивного анализа в 1960-е гг. как раз было связано с борьбой против подобного рода принуждений. Скорее стоит обратиться к генеалогическому методу: исходя из существующего на сегодняшний день состояния дискурсивных исследований политических процессов, определить их интеллектуальные истоки, которые прослеживаются как через прямые отсылки к работам конкретных авторов, так и общность постановки проблемы. Нас интересуют не столько прямые отсылки (это привело бы к составлению весьма объемного и мало что проясняющего перечня), сколько конкретные интеллектуальные заимствования в виде постановки проблем, методологии или способа «разметки», «различения» и «обозначения» исследовательского пространства.

169 Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. - М., 1999. - С. 26-27.

170 Torfing J. Discourse Theory, Arguments and Challenges // Discourse Theory in European Politics: Identity, Policy and Governance / ed. by D. Howarth, J. Torfing. - New York: Palgrave, 2005. - P. 6-9.

171 Шимуля Р. Политический дискурс: терминологические проблемы // Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты. - 2014. - №. 19. - С. 204-209.

172 Русакова О.Ф. Основные разновидности современных теорий политического дискурса: опыт классификации // Политическая экспертиза: Политэкс. - 2006. - № 3. - С. 209-211.

1.1.2. Интеллектуальные традиции изучения дискурса

Исходной точкой является философия Просвещения, а вернее в критике представлений Р. Декарта о развоплощенном разуме как центральном субъекте познания173. Особое место принадлежит И. Канту, который обозначил наличие априорных форм познания, укоренных в структуре человеческого мышления. С кантианской революции проявляется интерес к роли языка в этом процессе. Отметим, что у некоторых философов XVII - XVIII вв. (Т. Гоббс, Дж. Локк и Дж. Беркли) также обнаруживаются указания на необходимость преодоления несовершенства повседневного языка, который может затуманивать познание. Однако напрямую проблема общественной коммуникации и языкового выражения в то время не ставилась и не считалась значимой174. Стоит сразу обозначить две плоскости рассмотрения не-нейтральности языка: если изначально речь шла об эпистемологии и организации процесса познания, то в дальнейшем (начиная с поздней аналитической философии и феноменологии) акцент переместился на роль языка в создании социальной реальности. В общей сложности были выявлены шесть «интеллектуальных традиций», представляющих шесть путей поиска ответа на вопрос, как язык формирует политическое пространство.

Первая традиция, связанная с развитием кантианских представлений об априорных формах познания, восходит к аналитической философии, в которой критика была направлена на формирование «идеального» логического языка, лишенного «недостатка» языка естественного, а потому способного выразить «чистое» знание (Г. Фреге, Б. Рассел, ранний Л. Витгенштейн, Р. Карнап)175. Их работы в меньшей степени интересны для понимания дискурс-анализа в политической науке, нежели тех аналитических философов 1950-1960-х гг. (поздний Л. Витгенштейн, П. Стросон, Дж. Остин, П. Грайс, в меньшей степени У. Куайн), которые занимались изучением повседневного языка. Заимствованию подлежало общее представление о невозможности понимания социальной реальности вне языка, а также введенное Л. Витгенштейном понятие «языковых игр»176, которое отсылает к многочисленным сетям подобия, существующим в языке и организующим наш коллективный опыт: «Мы делаем предикатами вещей то, что заложено в наших способах их представления». Отсюда проистекает интерес Витгенштейна к изучению правил

173 Уэст Д. Континентальная философия. Введение. - М.: Дело, 2015. - С. 32.

174 Hacking I. Why Does Language Matter to Philosophy? - Cambridge: Cambridge University Press, 1988.- P. 1553.

175 Макеева Л.Ю. Язык, онтология и реализм. - М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2011. - С. 8.

176 Вдовиченко А.В. Расставание с «языком»: Критическая ретроспектива лингвистического знания. - М.: ПСТГУ, 2009. - С. 192.

языковых игр (ведь без них никакая игра не возможна), что приводит к утверждению

177

автоматизма языкового процесса .

Конечно, сведение политического процесса к языковым играм мало что проясняет в сути политического взаимодействия, а потому влияние аналитической философии прослеживается через заимствование отдельных подходов логического анализа языковых явлений. Так, популярность получило понятие пресуппозиции (введено Г. Фреге и активно использовано П. Стросоном для критики Б. Рассела), под которым подразумевается скрытое семантическое значение, необходимое для понимания смысла выражения. Например, при описании внешней политики США во фразе «Американские империалисты пытаются усилить влияние в Европе» пресуппозицией станет идея, что внешняя политика США является империалистической, а ее проводники исповедуют идеологию империализма. Выявление пресуппозиций в речи политических деятелей стало одним из основных методов

178

вскрытия манипуляционных приемов .

Не менее популярной оказалась идея философа Дж. Остина разделять две функции высказываний: констативную (описывающую, отсылающую к определенному референту) и перформативную (речевой акт как действие, формирующий реальность, не подлежащий верификации с позиции истина \ ложь)179. Например, на этой основе Г. Мусихин предложил прочтение политических ритуалов как речевых актов, имеющих иллокутивное и перлокутивное воздействие180. Антрополог А. Юрчак развил идеи Дж. Остина в контексте анализа советского авторитетного дискурса (того самого «деревянного», официозного языка, разоблачению которого посвящено немало работ181). Он рассмотрел его воспроизводство как перформативный акт, причем «констатирующая составляющая, напротив, постепенно уменьшалась или становилась неопределенной, открываясь для все новых, ранее непредсказуемых интерпретаций <...> В результате стандартизации и копирования формы идеологического языка общий смысл советской жизни отнюдь не сужался (как может показаться с первого взгляда и о чем ошибочно пишут многие исследователи), а напротив, расширялся»182. Другими словами, воспроизводство различных

177 Вдовиченко А.В. Указ. соч. - С. 208.

178 Михалева О.Л. Политический дискурс. Специфика манипулятивного воздействия. - М.: ЛИБРОКОМ, 2009. С. 114-115.

179 Кэмерон Д. Разговорный дискурс. - Харьков: Гуманитарный центр, 2015. - С. 122.

180 Мусихин Г.И. «Блеск и нищета» политических ритуалов // Полития. - 2015. - № 2. - С. 98 -109.

181 Серио П. От прозрачности к непрозрачности в советском политическом дискурсе // Социолингвистика и социология языка. Хрестоматия. - Т. 2 / отв. ред. Н.Б. Вахтин. - СПб: Издательство Европейского университета, 2015. - С. 609-636; Том Ф. Описание новояза // Там же. - С. 637-658; Янг Дж. Тоталитарный язык // Там же. - С. 659-715.

182 Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. - М.: Новое литературное обозрение, 2016. - С. 73, 76.

идеологических клише являлось ритуалом, который, с одной стороны, формировал символическое единство, а с другой - в разных контекстах наполнялся собственными значениями и прагматическим смыслом. Отсюда и предостережение: нельзя буквалистски подходить к подобным речевым практикам.

Вторая интеллектуальная традиция восходит к критике кантовских форм априорного познания, основанной на изучении естественного языка и представлении о нем как о выразителе некоего народного духа. Первыми были немецкие философы И.Г. Гаманн и И.Г. Гердер, а затем их идеи развил В. Фон Гумбольд, писавший о языке как о «духовной энергии народа»183. В контексте изучения политических реалий с этой философской традицией связана идея языкового национализма: из тесных отношений «национального духа» и «национального языка» проистекало требование критики языка как способа защиты языковых норм, а вместе с ними и «чистоты национального духа». Подобный консервативный союз пуризма и национализма не исчез и сегодня, на теоретическом уровне защита языка составляет предметную область эколингвистики (проблема «благоприятного или неблагоприятного существования и развития языка как сложной полифункциональной системы»184) и нормативной лингвистики («разработка теоретических основ управления

185

развитием языка и, следовательно, осознанием социальных и культурных процессов»185). Здесь политизируется сама фигура лингвиста, который предстает хранителем «национального духа», а забота о языке превращается в гражданскую обязанность. В контексте нашего исследования влияние этой традиции наиболее ярко проявляется в тех работах когнитивных лингвистов (развивавших положения гипотезы Сепира-Уорфа), которые направлены на выявление в национальном языке неких «национальных картин мира» и других «ментальных инвариантных структур», оказывающих влияние на мышление различных народов186.

Слабость данного направления заключается в языковом национализме и детерминизме, и, хотя в среде консервативных публицистов подобные представления до сих пор актуальны (обычно они опосредуются квазитеориями «национальной ментальности» и «национальной души»), в целом академическая политология и социология отвергла их за излишний эссенциализм. Пожалуй, единственным исключением стало

183 Соболева М.Е. Философия как критика языка в Германии. - СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2005. - С. 21-22.

184 Бернацкая А.А. Эколингвистика и «критика языка» // Экология языка и коммуникативная практика. - 2014. - № 2. - С. 27.

185 Бугайски М. Язык коммуникации. - Харьков: Гуманитарный центр, 2010. - С. 19.

186 См.: Корнилов О.А. Языковые картины мира как производные национальных менталитетов. - М.: КДУ, 2014.

исследование Н.И. Бирюкова и В.М. Сергеева, которые для анализа становление институтов

представительной власти в эпоху перестройки создали собственную теоретическую модель.

Анализ языкового материала направлен на выявление базовых структур мышления.

Отталкиваясь от наработок в области когнитивной лингвистики, они рассматривали

политическую культуру как единство трех составляющих: операционального опыта

(типовые схемы поведения в определенных ситуациях), ценностей и социальной онтологии

(которая «называет», типологизирует определенные ситуации). Делая акцент на

социальной онтологии и моделях социальной реальности, выделили доминанты: 1)

постоянная апелляция к народности, где сам «народ» рассматривается как метафизическая

целокупность и носитель высшей истины (что было концептуализировано в понятии

соборности); 2) ценность труда, понимаемого в вульгарно-материалистическом смысле.

Именно на онтологическом уровне объясняется широкое принятие после революции 1917

г. марксистской идеологии, а именно двух представлений: общественное развитие

детерминировано некими более широкими процессами, в то время как раскол является

негативным явлением. В период же перестройки «традиционная российская политическая

культура - с ее презумпцией консенсуса, охватывающего всех участников политического

процесса, как естественного состояния общества и нормы политической жизни, и с ее

стремлением к нахождению политических решений, которые, в силу их объективной

истинности, были бы обязательными для всех, - помешала адекватному представлению

социальных интересов в парламенте и не позволила ему стать ареной выработки и

достижения подлинного общественного консенсуса, основанного на компромиссе между

силами, выражающими разные интересы и разные представления о будущем страны»187.

Эти идеи В.М. Сергеев параллельно развил в своей модели демократии как переговорного 1

процесса188.

Третья «интеллектуальная традиция» берет начало в 1910-х гг., когда произошло становление литературоведческой школы русского формализма (В.Б. Шкловский, Ю.Н. Тынянов, Б.М. Эйхенбаум, Р.О. Якобсон). В более широком контексте речь идет о русской интеллектуальной революции 1910-1930-х гг., значение которой в методологическом плане заключалось в стремлении при интерпретации культуры отойти и от позитивизма, и от трансцендентных представлений (неокантианство, культурфилософия) в пользу поиска имманентных структур, объясняющих процесс функционирования того или иного

187 Бирюков Н.И., Сергеев В.М. Становление институтов представительной власти в современной России. -М.: Издательский сервис, 2004. - С. 278.

188 См.: Сергеев В.М. Народовластие на службе элит. - М.: МГИМО, 2013.

явления189. Как писал В.Б. Шкловский, в русском формализме противопоставлялась фактура ткани (литература и поэзия сама по себе) и ее производству (конкретной деятельности). Значение имела не «речь» (т.е. личное выражение авторов), а именно приемы словесного оформления190. Формалисты стремились выявить некую особую «литературность», сформулировать метаязык литератур (в противовес романтическому представлению о литературе как выражении некой свободы, авторского вдохновения и духа народа) и - более широко - обнаружить новые принципы функционирования искусства191.

Под влиянием формалистов находился и литературовед В.Я. Пропп, который опубликовал в 1928 г. исследование морфологии волшебной сказки. Он выделил 31 функцию («поступок действующего лица, определенный с точки зрения его значимости для хода действия»192), составляющую «идеальный сюжет» волшебной сказки (в конкретном случае некоторые функции могут опускаться). Принципиальным является их жесткая последовательность одна за другой, что приводит к однотипности. В некоторых сказках различные функции могут облекаться в одну и ту же форму, что приводит В.Я. Проппа к мысли о том, что различение функций на практике требует обращения к последствиям действия героя (т.е. к связи между функциями и их положения в общей структуре).

С точки зрения изучения дискурса формализм породил представление, что не просто язык, но сама организация текстов имеет значение. Эта идея была концептуализирована в рамках нарративного анализа. Описывая политическую реальность, мы превращаем ее в некую историю, нарратив, имеющий собственные (не связанные с изучаемым явлением) механизмы функционирования. Соответственно, не получается ли так, что мы самим фактом рассказывания историй вольным образом навязываем реальности то, чего в ней нет? И не мешает ли это нашему научному познанию? Например, одни из основателей нарративного анализа У. Лабов и Дж. Валетски ^а1е1^ку) предлагали рассматривать рассказы как нарративы, которые придают передаваемому через них опыту темпоральную структуру и обладают формальными свойствами и функциями (в частности, референциальными и оценочными)193.

189 392. Русская интеллектуальная революция 1910-1930-х гг. Материалы международной научной конференции (Москва, РАНХиГС, 30-31 октября 2014 г.) / под общ. ред. С.Н. Зенкина, Е.П. Шумиловой. - М.: Новое литературное обозрение, 2016. - С. 5.

190 Бондарев А.П. Фердинанд де Соссюр и некоторые вопросы теории литературы // Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. - М.: ИНИОН, 2007. - С. 118.

191 Левченко Я. Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии. - М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2012. - С. 29-30.

192 Пропп В.Я. Морфология «волшебной» сказки. Исторические корни волшебной сказки. - М.: Лабиринт, 1998. - С. 20.

193 Labov, W. Waletzky, J. Narrative Analysis: Oral Versions of Personal Experience // Sociolinguistics. The Essential Reading / Ed. by Ch. Paulston, G. Tucker. - Oxford: Oxford University Press, 2006. - P. 74-75.

Наиболее сильное влияние эти идеи оказали на развитие исторической науки, где, в частности, выделяется фигура Х. Уайта, который предложил рассматривать исследования историков как произведения, в которых исторические события выстроены на основании логики сюжета (здесь он опирается на литературоведческую теорию Н. Фрайя), а не просто нейтрально описывают причинно-следственные процессы194. Классической стала предложенная семиологом А. Греймасом актантная модель описания отдельных микроуниверсумов (например, народных сказок, театра, отдельных текстов и пр.), которые сводятся к структуре ключевых акторов-актантов, связанных различными типами отношений (субъект - объект, адресат - адресант, помощник - вредитель). С помощью этой схемы он проанализировал «микроуниверсум» философа нового времени, активиста марксистской идеологии и сотрудника инвестиционной компании, полагая, что выявленная им модель позволяет уловить мифологические модели, с помощью которых «современный человек интерпретирует свое, по видимости рациональное, поведение»195. Тем самым, нарративы не просто влияют на наши способы познания, но и, как отмечал американский политолог Х. Элкер (А1кег), структурируют реальное экономическое, социальное и политическое взаимодействия: «Именно посредством них рассказчикам и слушателям сообщаются не только смысл, порядок и идентичность, но и практическое понимание идеалов, набора возможных способов действия, которым стоит или не стоит следовать»196.

Четвертая «интеллектуальная традиция», пожалуй, наиболее важная для понимания дискурс-анализа, связана со структуралистской парадигмой в языкознании, и, в частности, трудами швейцарского лингвиста французского происхождения Ф. де Соссюра. Его лингвистическая теория, которая была ответом на засилье исторических, диахронных методов в лингвистике, покоится на разделении «языка» (как набора правил) и «речи» (индивидуальное использование языка в повседневности). Вопреки многим современникам Ф. де Соссюр настаивал, что именно структура как формальная система является основой, в то время как речь произвольна197. Помимо противопоставления статики и динамики не менее значимым оказался тезис о произвольности (т.е. не обусловленности) знака. В языке нет ничего, кроме правил, а используемые знаки произвольны относительно социальной реальности: «Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется

194 Потапова Н.Д. Лингвистический поворот в историографии. - СПб: Европейский университет в СПб, 2015. - С. 108-115; Берк П. Что такое культуральная история? - М., 2015. - С. 127-129.

195 Греймас А. Размышления об актантных моделях // Французская семиотика. От структурализма к постструктурализму. - М.: URSS, 2000. - С. 167.

196 Alker, H. Rediscoveries and Reformulations. Humanistic Methodologies for International Studies. - Cambridge: Cambridge University Press, 1996. - P. 304.

197 Алпатов В.М. Соссюр и мировая наука // Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. - М.: ИНИОН, 2007. - С. 20-21.

свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано»198. Тем самым референт исключался из рассмотрения лингвиста199. Третья значимая для нас идея заключалась в разделении между значением (т.е. основного смысла слова) и значимостью, зависящей от контекста, в котором используется слова, т.е. речь идет о тех смыслах, которые начинают доминировать в зависимости от положения в общем ряду высказывания. Нельзя не отметить близость структурализма и формализма, которых роднят обращение к формальному анализу, предпочтение синхронных методов перед диахронными (историческими) и изгнание психологизма200. Вместе с тем между структурализмом и формализмом существуют и различия, главным образом выражающееся в том, что структуры не могут изучаться независимо от содержания.

Можно выделить два пути влияния структурализма на пространство дискурсивных исследований. Во-первых, из структурной лингвистики в середине XX столетия рождается дискурсивная лингвистика, когда многие лингвисты поставили перед собой задачу выйти за пределы изучения отдельного предложения (именно оно являлось высшим пределом именно лингвистического метода). А потому понятие дискурса очень часто используется в рамках таких направлений как «лингвистика текста» и «лингвистика речи». Одно понимание предложил в 1952 г. американский лингвист З. Харрис, который использовал дискурс именно в формалистском ключе, понимая под ним единицу выше предложения, а дискурс-анализ - как формальный метод, направленный на изучение элементов дискурса вне зависимости от их значения. Речь идет об анализе связного текста, в котором устанавливается место (occurrence) каждого элемента в нем. Харрис писал именно о взаимосвязи, а не о социальном детерминизме: с его точки зрения, нет смысла утверждать, что в похожих ситуациях появляются похожие дискурсы201. Тем самым исследование дискурса является своеобразным развитием дистрибутивных методов анализа, а в поле зрения оказывается именно последовательность элементов предложений (и их самих) в определенной ситуации.

Нам же интереснее скорее то понимание дискурса, которое восходит к работам бельгийского лингвиста Э. Бюиссанса. В 1943 г. он предложил под ним понимать

198 Цит. по: Кузнецов В.Г. Парижская и Женевская ветви учеников и последователей Ф. де Соссюра // Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание.... - С. 33.

199 Силичев Д.А. Ф де Соссюр и современная философия // Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. - С. 84

200 См. Джеймисон Ф. Марксизм и интерпретация культуры. - М., Екатеринбург, 2014. - С. 67-68.

201 Harris Z. Discourse Analysis // Language. - 1952. - Vol. 28. - No. 1. - P. 1-2.

пространство, образуемое между «языком» и «речью»202. В дальнейшем понятие дискурса стало рассматриваться скорее с функционалистских позиций, а именно как «речь в социальном контексте», «погруженная в жизнь» (Н.Д. Арутюнова). Т.В. Марченко достаточно точно сформулировала то, как дискурс понимают современные лингвисты: «Дискурсивный аспект предопределяет лингвистических явлений во взаимодействии с культурно-историческими, социально-ситуативными и коммуникативно-прагматическими

203

характеристиками»203.

Отметим, что в России проблематика дискурсивных исследований восходит к традиции изучения функциональных стилей. Соответственно, политический дискурс рассматривается как разновидность институционального дискурса, своеобразный подъязык. Становление и развитие этого подхода, получившего название «политической лингвистики», в 1990-е - 2000-е гг. происходило благодаря усилиями лингвистов Э.В. Бугаева и А.П. Чудинова, а в дальнейшем политолога О.Ф. Русаковой. Основными площадками являются журналы «Политическая лингвистика» и отчасти «Дискурс-Пи». Как правило, исследователи, работающие в данном направлении, сосредоточиваются на лингвистическом аспекте политической коммуникации, пытаясь определить ее особенности и структуру, провести различие между политическим и неполитическим (например, медийным) дискурсами, изучить риторические и манипулятивные стратегии, тактики достижения коммуникативной эффективностей, рассмотреть политиков как языковых личностей204. Подавляющее большинство подобных исследований направлено на решение «узко цеховых» лингвистических задач, а нежелание работать именно в междисциплинарном разрезе (т.е. синтезировать теоретические и методологические аспекты сразу двух наук) делают результаты малоинтересными для политологов.

Второе направление связано с рецепцией структурализма в континентальной философии и отдельными социальными исследователями. Здесь стоит указать на влияние работ антрополога К. Леви-Стросса, который занимался выявлением инвариантных схем (они же - структуры), воспроизводимых неосознанно205. Структурализм формировался в оппозиции к тем научным представлениям, согласно которым объяснить определенное

202 Ильин М.В. Перспективы политического дискурс-анализа в России // Дискурс - Пи. - 2006. - № 1. - С. 94.

203 Марченко Т.В. Манипулятивный потенциал интертекстуальных включений в политическом дискурсе. -Ставрополь, 2014. - С. 5.

204 См.: Чудинов А.П. Политическая лингвистика. Учебное пособие. - М.: Флинта, Наука, 2012. - С. 73-80; Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. - М.: Гнозис, 2004. - С. 32; Паршина О.Н. Российская политическая речь. - М.: URSS, 2012; Михалева О.Л. Политический дискурс. Специфика манипулятивного воздействия. - М.: ЛИБРОКОМ, 2009; Ларионова М.В. Испанский газетно-публицистический дискурс: искусство информации или мастерство манипуляции? - М.: МГИМО-Университет, 2015.

205 Леви-Стросс К. Структурная антропология. - М.: Эксмо, 2001. - С. 32.

социальное явление - значит проследить причинно-следственные связи (в том числе в историческом, т.е. диахронном, срезе) или намерения (интенции) субъектов социальных отношений. Структуралисты, наоборот, полагают необходимым исходить из некоей целостной структуры (системы), а объяснение заключается в поиске не внешних причин и причинно-следственных (т.е. каузальных) цепочек, а в выявлении внутренней логики функционирования206. Стоит особо отметить: структурализм зарождался для изучения объектов определенного типа (принципиально отличных от тех, с которыми работают политологи) и даже основатели этого направления (например, К. Леви-Стросс) предостерегали от его повсеместного применения.

В контексте нашего исследования к таким инвариантным структурам можно отнести описанные выше модели нарративного анализа. Кроме того, французская школа дискурс-анализа (М. Пеше) рождается в 1960-е гг. посредством лингвистического осмысления «структурного марксизма» Л. Альтюссера (его государственные идеологические аппараты операционализируются с помощью языкового измерения). Несколько иным путем одновременно шел М. Фуко, однако ключевые его работы в области изучения дискурса («Слова и вещи» и «Археология знания») традиционно относятся к структуралистскому периоду его творчества. Дискурс - это не поле, созидаемое соотношением «слов» и «вещей», а совокупность правил, образующих практики, которые в свою очередь постоянно образуют объекты, о которых говорится. Значение имеет не референция, а функциональные условия высказывания207. Правила дискурса «определяют не немое существование реальности и не каноническое использование словарей, а порядок объектов», или же другими словами - диспозитив. Неудивительно, что, касаясь проблемы концептов, философ отказывается прибегать к анализу их содержания. Ему важнее выйти на «доконцептуальный уровень», т.е. на правила формирования концептов, позволяющие понять заданные формы последовательности, правомерности (доказательности), осуществить связи с другими концептами и объяснить возможные вариации в рамках одного дискурсивного поля: «Мы не связываем константы дискурса с идеальными структурами концептов, а описываем сетку, исходя из присущих дискурсу закономерностей.. ..мы устанавливаем перевернутые ряды, размещаем чистые, лишенные противоречий намерения в сплетения сетки концептуальной совместимости и несовместимости и связываем эти сплетения с правилами, характеризующими

206 Энафф М. Клод Леви-Стросс и структурная антропология. - М.: Гуманитарная академия, 2010. - С. 30-31.

207 Бурцев В.А. Дискурсивная формация как единица анализа дискурса // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. - 2008. - №. 10. - С. 11.

дискурсивные практики»208. Изучать дискурс значит изучать высказывание в его единичности и ограниченности, выявлять условия его существования, фиксировать границы, корреляции с другими высказывания, обращать внимания на прерывности и противоречия: «увидеть высказывание в узости и уникальности его употребления... определить условия его существования, более или менее точно обозначить его границы, установить связи с другими высказываниями, которые могли быть с ним связаны, -как показать механизм исключения других форм выражения»209. Общая цель анализа показать дискурс в его единичности, ответить на вопрос, почему нельзя было высказать иначе. За этой мыслью не стоит видеть «языковой империализм»: наличие недискурсивной реальности никогда не ставилось под сомнением самим Фуко, скорее его находка (которая, на наш взгляд, и определила популярность его дискурсивного «проекта») заключается в том, что дискурс (то, как мы говорим) не отделим от обращения с объектами (практик).

Пятая традиция восходит к семиотике как самостоятельной науке о знаках. Современный исследователь М.В. Ильин включает ее наряду с математикой и морфологией в один из трех органонов («базовых методов») современных наук. Будучи наукой о знаках, она может представлять собою мета-методологический подход социологических наук, в случае «очищения» от лингвистических представлений (тем самым будет воплощен идеал «чистой семиотики» Ч. Морриса)210. Обычно выделяют две ветви семиотики. Одна (восходящая к Ч. Пирсу, У. Моррису) ориентирована на изучении процесса семиозиса, т.е. становления и трансформации знаковой реальности. Другая («женевская школа») рассматривает знаковую систему в качестве замкнутой, иерархической структуры, изменение одного элемента которой предполагает трансформацию всей структуры211. Здесь прослеживается влияние Ф. де Соссюра, который представлял семиологию как часть общей психологии (включая социальную).

Для нас важно подчеркнуть, что семиотика предложила методологический инструментарий для описания знаковых систем, который в свою очередь может быть заимствовать исследователями дискурса: будь то выделение различных типов знаков (иконические, индексальные и символы) или трехчастной структуры любого текста (семантика, синтактика и прагматика). Опираясь на теорию языка Л. Ельмслева, французский лингвист Р. Барт предложил семиотическую трактовку мифа как особой

208 Фуко М. Археология знания. - Киев: Ника-Центр, 1996. - С. 62.

209 Фуко М. Указ. соч. С. 96.

210 Ильин М.В., Фомин И.В. И смысл, и вера. Семиотика в пространстве современной науки // Политическая наука. - 2016. - № 3. - С. 30-46.

211 Поселягин Н. Антропологический поворот в российских гуманитарных науках // Новое литературное обозрение. - 2012. - № 1. - С. 27-36.

знаковой формы, когда один знак (как соединение означающего и означаемого) становится означающим некоего другого означаемого (обычно абстрактной идеи)212. В рамках первичной семиологической системы знак неразрывно связан с определенным действием, он принадлежит истории как процессу становления. Однако во второй семиологической системе изначальный смысл деформируется, используется как подручный запас («он богат и покорен, его можно то приближать, то удалять...»213) для выражения некоей другой идеи: «история улетучивается: она, словно идеальный слуга, все приготавливает, приносит, расставляет по местам, а с появлением хозяина бесшумно исчезает»214. Например, выстрел с крейсера «Авроры» в контексте событий 24-25 октября 1917 г. в Петрограде в дальнейшем превратился в символ Октябрьской революции.

Отметим, что существует достаточно серьезная традиция семиотического описания политических процессов. Обзор зарубежных работ провела в середине 2000-е гг. Е.И. Шейгал215. Кроме того, в определенной степени от семиотического подхода отталкивается и развивающееся в настоящее время в отечественной политологии направление «символической политики», которое представлено прежде всего в работах О.Ю. Малиновой и С.П. Поцелуева216.

Шестая «интеллектуальная традиция» восходит к феноменологии, с ее акцентом на изучение феноменального мира и интерсубъективный характер познания. Здесь стоит выделить несколько путей влияния на изучение политической реальности. Во-первых, в политической философии на онтологии становления М. Хайдеггера выросло направление постфундаментализма с идеей радикальной случайности как ключевого онтологического принципа. Наиболее яркий представитель - постструктуралистская теория дискурса Э. Лаклау и Ш. Муфф217, которые в рамках разработанной ими концепции делиберативной демократии рассматривали сферу политического как арену борьбы различных способов определения, фиксации социального мира. Отметим, и в постструктурализме, и в критическом дискурс-анализе (прежде всего Н. Фэрклоу) получило развитие выдвинутое Э. Гуссерлем понятие седиментации, а именно забвения того, что каждая социальная

212 Зенкин С. Ролан Барт - теоретик и практик мифологии // Барт Р. Мифологии. - М.: Академический проект, 2014. - С. 23-29.

213 Барт Р. Мифологии. - М.: Академический проект, 2014. - С. 276.

214 Барт Р. Указ. соч. - С. 314-315.

215 Шейгал Е.И. Указ. соч.

216 Малинова О.Ю. Символическая политика: контуры проблемного поля // Символическая политика: сб. науч. тр. Вып. 1. Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс / Отв. ред. О.Ю Малинова. - М.: ИНИОН, 2012. - С. 5-16; Поцелуев С.П. «Символическая политика»: К истории концепта // Там же. - С. 17-53.

217 См.: Marchart O. Post-Foundational Political Thought. - Edinburgh: Edinburgh University Press, 2007.

практика, воспринимаемая как очевидная, является результатом принятых ранее властных решений.

Во-вторых, феноменология кардинальным образом повлияла на становление социальной феноменологии (А. Шюц). Мы оставим в стороне тот факт, что в философская феноменология (ту, которую разрабатывал Э. Гуссерль) ориентирована на изучение мира до его рефлексии человеком. Заимствовав понятие «жизненного мира», А. Шюц оказался скорее ближе к американскому прагматизму218. Значимость для нас имеет то, что феноменологи обратили внимание на место естественного языка в конструировании социального мира: он рассматривается как социальная практика, самостоятельное действие. Именно в рамках этой традиции благодаря П. Бергману и Т. Лукману зарождается социальный конструктивизм. Можно говорить об определенной «социологической интервенции» в мир политики, который превращается в пространство взаимодействия подобное всем прочим «жизненным мирам». Речь идет не о внимании к повседневности политического взаимодействия (она недоступна исследователю), а об интеллектуальной установке: рассматривать политическое как один из видов социального. Наиболее ярко это проявилось у представителей школы критического дискурс-анализа, которые исследовали то, как через язык и существующие правила коммуникации осуществляет политическое господство. Дискурс понимается как сложное коммуникативное событие, а проблема политической власти выносится де факто за скобки. Анализируя публичные выступления и материалы СМИ, представители КДА акцентировали внимание именно на языковой форме, несущей в себе скрытые идеологии. Речь могла идти, например, о синтаксических конструкциях (так, форма «я не расист, но...» позволяет легитимировать расистские убеждения)219, семантических макроструктурах (например, топик «мигранты» в новостях уже предполагает социально детерминированное, а потому идеологизированное включение одних и исключение других элементов) или дискурсивных интервенциях (как показал Н. Фэрклоу, дискурсы рекламы, бюрократии и медицинской терапии как сложившая форма коммуникации внутри этих социальных пространств начинают внедряться в другие области, тем самым подчиняя их чуждой логике)220.

Шесть выделенных традиций представляют прежде всего теоретические горизонты, очертивших проблемное поле дискурсивного анализа политических процессов.

218 Вахштайн В.С. Курьезы и парадоксы феноменологической интервенции // Социология власти. - 2014. - № 1. - С. 6-7.

219 Дейк Т. Дискурс и власть. Репрезентация доминирования в языке и коммуникации. - М.: URSS, 2013. - С. 149-191.

220 Fairclough N. Language and neo-liberalism // Discourse and society. - 2000. - Vol. 11 (2). - P. 147-148; Fairclough N. Language and power. - Edinburgh: Longman Group UK, 1996.

Конечно, всегда можно предпринять более углубленное и детализированное изучение истоков, особенно если переходить на уровень отдельных исследователей и школ. Например, имеются основания говорить о сильном влиянии лингвистических воззрений Ф. Ницше на М. Фуко, В. Беньямина - на критический анализ дискурса, лингвистической антропологии и когнитивной лингвистики - на школу КДА. Ранние работы М.М. Бахтина в 1960-е гг. активно использовались французскими семиотиками (Ю. Кристева и Ц. Тодоров) для развития понятия интертекстуальности (причем бахтинское «слово» неточно переводилось как «дискурс»)221. В свою очередь идеи бахтинского диалога оказались созвучны постструктурализму с его представлением о принципиальной неполноте идентичности и ее становлении в ходе диалога-взаимодействия (наиболее близкие по значению идеи можно обнаружить, например, в концепции дискурса Э. Лаклау и Ш. Муф)222. На рубеже тысячелетий отечественный политолог Л.Е. Бляхер использовал бахтинских диалогизм для концептуализации кризисных социальных явлений и выявления пока еще не проявившихся смыслов223, а А. Юрчак понятие «авторитетного слова» (которое близко к символической власти П. Бурдье) берет для концептуализации особенностей советского официального дискурса224. В контексте теории международных отношений бахтинский диалогизм частично заимствован норвежским политологом И. Нойманном для концептуализации диалогического подхода к формированию политической идентичности, в центре которого фигура «Другого» признается как равной, так и отличной от «Я»225.

Установление конкретных взаимосвязей (между различными авторами) можно продолжить, однако оно будет избыточным, как та самая китайская карта у Борхеса, которая в конечном итоге оказалась равной поверхности земли. Стоит сделать, пожалуй, лишь несколько оговорок.

Во-первых, из рассмотрения была исключена герменевтика. Конечно, оба подхода представляют изучение текстов в определенном социальном контексте, однако их устремления различны. Прежде всего, ссылки на герменевтическую философию не характерны для исследователей дискурса, причем основные работы Г.Х. Гадамера и П. Рикера были опубликованы в конце 1950-х-1970-е гг., то есть лишь немного определили лингвистический поворот. При этом многие ученые, которые обращались к дискурсивной

221 Автономова Н. Открытая структура: Якобсон - Бахтин - Лотман - Гаспаров. - М.: РОССПЭН, 2009. - С. 172-184.

222 Морозов В.Е. Указ. соч. - С. 240-242.

223 Бляхер Л.Е. Нестабильные социальные состояния. М.: Европа, 2005.

224 Юрчак А. Указ. соч. - С. 90-95.

225 Нойманн И. Использование «другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004.

проблематике, скорее оппонировали герменевтике. Так, К. Скиннер, основатель Кембриджской школы дискурсивного анализа политических идей, считал, что он преодолевает недостатки теорий Х. Гадамера и П. Рикера, а потому называет их «устаревшими»226.

Один из основателей критического дискурс-анализа Т. ван Дейк писал, что его теоретические воззрения формировались под воздействием структурализма, постструктурализма, генеративной лингвистики Н. Хомского и семиотики (Р. Барт и П. Греймас) в оппозиции к герменевтической, «интерпретативистской» традиции (В. Дильтей, Х. Гадамер, М. Хайдеггер), многие представители, которой оказались связаны с нацистским прошлым: «структурализм и генеративный формализм (а также публикации Н. Хомского на политическую тематику) в лингвистике (текста) и поэтике ассоциировались с прогрессистской политикой, в то время как традиционное, интерпретативистское литературоведение - с консервативными воззрениями и практиками». Впрочем, в 2011 г. Т. ван Дейк отмечал, что герменевтика скорее должна рассматриваться как часть дискурсивных исследований (не наоборот!), но только если представители данного направления смогут перенять достижения дискурсивных лингвистов, которые смогли выработать более точные методы анализа227.

Подчеркнем, что герменевтика ориентирована на понимание смыслов (в том числе скрытых), в то время как в центре дискурсивного подхода - не-нейтральность языка и изучение различных языковых или текстовых структур. При этом для представителей последнего характерен не поиск «истинных смыслов» и «скрытых значений», а скорее процесс интерсубъективного взаимодействия, включая анализ систем имманентно-рассредоточенного смысла (термин С.Н. Зенкина): «Это не вещи и не символы. Они обладают смыслом, в отличие от вещей, имеющих только причину, но это «легкий», чисто поверхностный смысл, тогда как смысл символов отсылает к герменевтической глубине <...>.. .категория фактов, которые тоже обладают предсуществующим смыслом, но его невозможно отнести к какому-либо определенному индивидуализированному субъекту. Нет субъекта, который отвечал бы за смысл языка или за смысл амулета, - все общество в целом приписывает им смыслы, которые затем должна выявлять наука»228. Хотя конечно, взаимосвязи герменевтической традиции и отдельных теоретических воззрений

226 Skinner Q. Visions of Politics. Vol 1. Regarding Method. - Cambridge: Cambridge University Press, 2002. - P. 2829, 120.

227 Dijk T. Discourse studies and hermeneutics // Discourse Studies. - 2011. - Vol. 13. - No. 5. - P. 609-621

228 Зенкин С.Н. Работы о теории. - М.: Новое литературное обозрение, 2012. - С. 17.

представителей дискурсивного подхода могут представлять отдельный исследовательский

229

интерес229.

Во-вторых, конверсационный анализ (в поле зрения которого повседневная разговорная речь, выстраиваемая «по ходу действия») не стоит путать с тем, что делают собственно дискурсивные лингвисты. Принципиальное отличие (хотя нельзя не признать, что англо-американской социолингвистике нередко оба термина используются как синонимы) заключается в том, что представители первого при анализе разговоров отказываются от обращения к неким более общим социальным структурам, если последние не актуализированы в изучаемых фрагментах речи. Различные механизмы, приемы, процедуры и правила, структурирующие живую речь, воспринимаются не абстрактно и формально, а как конкретные действия, совершаемые в конкретных условиях и направленные на решения определенных задач. Тем самым эти правила носят «феноменологический характер, поскольку указывают на задачи, рутинно решаемые в ходе работы разговора, а не на условия возникновения порядка»230.

Таким образом, очерченные выше шесть интеллектуальных традиций представляют, на наш взгляд, шесть разных ответов на вопрос: «в чем заключается ненейтральность языка». Можно обратить внимание на логические структуры языка (аналитическая философия) или на «картины мира», заложенные в естественный язык («немецкая» школа). «Наследники» формализма добавят формальные структуры текстов-нарративов (а поскольку мы не можем не создавать нарративы, то все наше знание обречено на зависимость от «литературности»), а структуралисты обратят внимание еще и на динамику по линии «язык / речь» или же на инвариантные структуры. Представители семиотики предложат собственный метаязык для корректного описания наблюдаемых явлений, а социальные конструктивисты, вышедшие из феноменологии, укажут на конструирующую роль языка как процесса интерсубъективного взаимодействия и порождения социальных (включая политические) связей.

229 Вен П. Фуко. Его мысль и личность. - СПб: Владимир Даль, 2013. - С. 8-28; Kogler H. The Power of Dialog. Critical Hermeneutics after Gadamer and Foucault. - Cambridge, Massachusetts, London: MIT Press, 1999. - P. 195215.

230 Корбут А.М. Говорите по очереди: нетехническое введение в конверсационный анализ // Социологическое обозрение. - 2015. - Т. 14. - № 1. - С. 133.

1.2. Проблематика дискурса в политических исследованиях

Очертив истоки дискурсивного подхода и его проблемное поле, полагаем возможным сделать следующий шаг в сторону того, чтобы определить, что именно дает дискурсивный анализ для анализа политических явлений. Многообразие исследований не позволяет уложить их все в рамки конкретных, строго-очерченных школ. Даже в политологии дискурсивный анализ рассматривается и как часть интерпретативистской парадигмы, и как предмет политической социологии и политической психологии231. Однако если не ставить задачей систематизировать все поле дискурсивных исследований, то можно выделить пять принципиально разных подходов, т.е. пять школ. Постараемся максимально кратко охарактеризовать каждую из них.

1.2.1. Школы политического дискурс-анализа

а. Постструктуралистская школа дискурс-анализа

Ключевые представители - М. Фуко, Э. Лаклау и Ш. Муф. В контексте политической философии под влиянием постструктурализма оказался постфундаментализм, представители которого поставили под вопрос возможность на уровне социальной онтологии существования каких-либо конечных оснований общества, предложив вместо них радикальную случайность (radical contingency) и процесс постоянной политической дифференциации, не позволяющем обществу «замкнуться» и стать подобным себе232. Собственно, первыми купными постфундаменталистскими теоретиками дискурса стали в 1970-х гг. Э. Лаклау и Ш. Муф, которые соединили проблему попытки замыкания дискурсивной системы означающих с понятием гегемонии А. Грамши, тем самым представив социальную и политическую реальность как поле борьбы гегемонистского и контргегемонистского дискурсов. Вопрос не в том, что никаких оснований не существует, а в необходимости, как отмечала Дж. Батлер, подвергнуть критике связки знания и власти, тех общепринятых форм (категорий, принципов) структурирования социальной реальности, которые делают невозможной иную

233

организацию социального порядка.233

231 The Handbook of Political Sociology. States, Civil Societies, and Globalization / Ed. by T. Janoski, R. Alford, A. Hicks, M. Schwartz. - Cambridge: Cambridge University Press, 2005. - P. 153-171; Tileaga Ch. Political Psychology. Critical Perspectives. - Cambridge: Cambridge University Press, 2013. - P. 126-143.

232 Marchard O. Ibid. - P. 4-6.

233 Butler, J. What is Critique? An Essay on Foucault's Virtue // European Institute for progressive cultural politics. -2001. - May. URL: http://eipcp.net/transversal/0806/butler/en (дата обращения: 28.02.2017).

Здесь стоит оговориться, что корни постструктурализма уходят в пересмотр французскими философами основ структурализма. Если структурализм исходит из статичности структур и образуемых ими связей, то постструктурализм пытается процесс производства структур как динамику. Именно здесь возникает возможность автономии субъекта дискурса. Если у структуралистов субъект не более чем производная от некоторой функции (таковым он видится и у представителей французской школы анализа дискурса, о которой речь пойдет ниже), то постструктуралисты делают акцент на производство дискурсом определенных субъективных (артикуляционных) позиций, которые занимает индивид. Конечно, субъект производится дискурсом (теория Фуко предполагает большую детерминацию, Лаклау и Муф - меньшую), однако этот процесс субъективации не предполагает полного замыкания идентичности, установления ее раз и навсегда: дискурс многомерен и подвижен, а процессу субъективации человек может противопоставить эстетизацию (практики формирования себя)234. Дискурс предстает как динамичная различного рода дискурсивных позиций, пространство реляционных (т.е. соотнесенных друг с другом) значений, которые стремятся образовать некую стабильную систему, но никогда ее в реальности не образуют (отсюда всевозможные лакуны, дающие возможность динамики).

Поскольку постструктурализм родился в недрах именно философии, то это определило его, во-первых, невнимание к собственно текстам. Изучение конкретного лингвистического материала является вторичным и типичное для других подходов противопоставление «слов» и «вещей» не является существенным. Во-вторых, для постструктурализма характерно стремление объять систему в целом, что делает затруднительным прикладной анализ. В рамках академической политологии постструктурализм может сохраняться как общий подход, как способ мышления, однако требует операционализации и создания более четкого понятийного аппарата.

б. Французская школа дискурс-анализа

Она возникла во Франции в 1960-1970-е гг. как своеобразный ответ на увлечение количественными методами в исследованиях текстов. П. Серио писал: «Если при контент-анализе тексты являются прозрачными для представления людей, которые они призваны отражать, то А[нализ] Д[искурса], напротив,

234 Вен П. Указ. соч. - С. 139-141.

принимает к сведению их непрозрачность, отказываясь от их непосредственного проецирования на недискурсивную реальность»235. Ввиду того, что французская школа анализа дискурса концентрировала свое внимание именно на политических текстах, то в качестве целей некоторые исследователи определяли понимание текстовых форм политических репрезентаций.236 Отсюда берет начало и особо пристальное внимание к соотношению идеологии и языковых процессов. Непосредственно школа дискурс-анализа сформировалась под воздействием структурализма, психоанализа (Ж. Лакан) и критического марксизма (Альтюссер), от которого унаследовала интерес к изучению идеологии. В поле зрения данных аналитиков находится не просто тексты, но способы их структурирования, которые делают эти тексты значимыми для определенной группы людей. Тем самым тексты являются частью социального института, который определяет условия порождения актов высказывания. В этой связи М. Пешё писал о «невозможности анализа дискурса как текста, т.е. лингвистической последовательности, замкнутой на саму себя, и о необходимости соотнесения ее с совокупностью дискурсов, возможных при заданном состоянии условий порождения».237 Ж.Ж. Куртин уточнял, касаясь определения дискурса: «речь идет, таким образом, не о порядке грамматическом, а о порядке высказываемого, порядке того, что делает говорящего субъекта субъектом его дискурса, и того, что в свою очередь подчиняет его себе в качестве зависимого субъекта»238.

Согласно П. Серио, принципиальным является установление места акта высказывая, т.е. дискурсивно формации. В определении «дискурс-анализ» ключевое значение придается именно анализу, понимаемому в психоаналитическом ключе: через анализ видимых структур задача состоит в вскрытии «невидимых структур», идеологических по своей природе, которые занимают примерно то же самое место, что и бессознательное в человеческой психике. Дискурс понимается как то, что находится внутри идеологии и порождается ею. Здесь пролегает безусловное отличие от дискурсивной парадигмы М. Фуко, лишенной как критического потенциала, так и поиска неких скрытых сил.239 Предметом дискурсивного анализа в рамках данной школы

235 Серио П. Как читают тексты во Франции.... - С. 17.

236 Пульчинелли Орланди Э. К вопросу о методе и объекте анализа дискурса // Квадратура смысла. - М., 1999. - С. 197.

237 Пеше М. Контент-анализ и теория дискурса // Квадратура смысла. - М., 1999. - С. 319.

238 Куртин Ж.-Ж. Шапка Клементиса (заметки о памяти и забвении в политическом дискурсе) // Квадратура смысла. - М., 1999. - С. 96.

239 Серио П. Как читают тексты во Франции. - С. 24-25.

являются тексты, которые обладают «значимостью для определенного коллектива, т.е. анализируются тексты, которые содержат разделяемые убеждения, вызываемые или усиливаемые ими, иными словами, тексты, которые предполагают позицию в дискурсивном поле»240. Тем самым тексты изучаются в отношении того места, где происходит акт высказывания. В этом смысле порождающее значение имеет именно позиция, которая может заниматься любым субъектом. В этом плане речь субъекта рассматривается как предписанная

" 241

позицией.241

в. Социолингвистическая школа

Исходным пунктом стало понимание дискурса как речи обусловленной социальным контекстом и стремлением преимущественно лингвистов заниматься изучением текстов с учетом экстралингвистических факторов. Выделяются следующие характеристики данного подхода: исследователь занимает «привилегированную» метапозицию при изучении своего объекта; само исследование, безусловно, текстоцентрично, причем дискурс понимается, прежде всего, как процесс коммуникации, а исследовательский интерес направлен скорее на изучение функционирования языка в определенном социальном контексте (влияние языка на него скорее вторично). Сама проблема автономии субъекта практически не стоит (он безусловно автономен), равным образом как дискурсивное измерение предстает лишь одним из проявлений власти и властных интенций.

В отечественной лингвистике данное направление можно обозначить как лингво-коммуникационное ввиду особого интереса исследователей именно к структурным, прагматическим, риторическим и коммуникационным аспектам дискурса. В 1980-1990-е гг. доминировало представление о дискурсе как о «функциональном стиле»242. Зарождение дискурсивного подхода связано с поисками механизмов связности текстов, которые имеют нелигвистическую природу. Это стало очередным этапом развития лингвистики текста, по замечанию Н.Д. Арутюновой, плоскостная метафора оказалась заменена объемной: «семантическая структура текста как иерархия его семантических компонентов

240 Серио П. Как читают тексты во Франции. - С. 27-28.

241 Серил П. Как читают тексты во Франции. - С. 28.

242 Клюев Ю.В. Политический дискурс в массовой коммуникации. Анализ публичного политического взаимодействия. СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2010. С. 18; Ларионова М.В. Указ. соч. - С. 27.

предстает как семантическое пространство текста»243. В этом духе работали и такие отечественные лингвисты, признанные классики дискурсивного анализа в России, как В.З. Демьянков и Н.Д. Арутюнова. Уже в 1980-е гг. развивается коммуникативный подход. Одним из первых стал А.Е. Кибрик, который рассмотрел дискурс в качестве коммуникативной ситуации, которая включает сознание коммуникации и создающийся в процессе общения текст244.

Изучение политического дискурса в рамках лингвистического подхода в России началось в 1990-е гг. Центральным оказалось восприятие дискурса как погруженной в социальный контекст речи, отсюда и фокус преимущественно на лингвистический анализ политической коммуникации. Например, Е.Ю. Воякина и Л.Ю. Королева определяют общественно-политический дискурс «как вербальную коммуникацию в определенно социально-техническом контексте, в которое рецепиент и продуцент наделяются определенными социальными ролями согласно их участию в общественно-политической жизни, которая и является предметом коммуникации»245. Политический дискурс предстает как разновидность институционального дискурса, своеобразный подъязык.

Институционализация данного подхода, получившего название «политической лингвистики», началось в 1990-х благодаря таким ученым как А.П. Чудинов и Э.В. Будаев. Первое учебное пособие появилось уже в 2003 г. В специальном учебном пособии, призванном изложить основы новой дисциплины, весьма однозначно указывалось: «Основная цель политической лингвистики -исследование многообразных взаимоотношений между языком, мышлением, коммуникацией, субъектами политической деятельности и политическим состоянием общества». Даже краткий обзор основных направлений современной политической лингвистики явно показывает, что основателей дисциплины волнуют прежде всего проблемы использования языка в политическом контексте (т.е. преимущественно решение задач, поставленных лингвистической наукой) с акцентом скорее на коммуникативные (например, типовые свойства коммуникации, ее функции) и риторические аспекты, нежели когнитивные, которые свелись к изучению языковой картины мира и теории метафоры (зачастую воспринимаемой в риторическом ключе). А под дискурсивными характеристиками коммуникации понимаются такие аспекты авторство текста, его

243 Плеханова Т.Ф. Указ. соч. - С. 54.

244 Моделирование языковой деятельности в интеллектуальных системах / под ред. А.Е. Кибрик. - М.: Наука,

1987. - С. 41.

245 Воякина Е.Ю., Королева Л.Ю. Указ. соч. - С. 27.

адресность, а также стратегии и тактики достижения коммуникативной эффективности246.

г. Школа критического дискурс-анализа

Под критическим дискурс-анализом (КДА) зачастую понимается исследовательская программа, предложенная лингвистами Т. ван Дейком, Н. Фэрклоу и Р. Водак и обретшая популярность в 1990-2000-е гг. преимущественно в социологии и антропологии, нежели в политологии247. Общей установкой у представителей школы КДА стала критика дискурсивного воспроизводства власти и неравенства, разоблачение неочевидных эффектов власти и механизмов доминирования (исследовательская нейтральность должна быть заменена на позицию угнетаемой группы)248, выявлении собственной логики дискурса, которой подчиняются попадающие в нее события.

д. Прагматический подход

Данное направление восходит к критической теории Ю. Хабермаса, который испытал влияние не только собственной Франкфуртской школы, к которой он причисляется, но и аналитической философии, в частности, теории речевых высказываний Дж. Остина и Серля. В самом общем смысле дискурс в теории Хабермаса предстает как процесс коммуникации между субъектами. Впрочем, философ подчеркивает: «Мы используем язык скорее в коммуникативных, нежели в чисто когнитивных целях. Язык не является зеркалом мира, но открывает доступ к нему. При этом он всегда определенным образом уже направляет наши взгляды на мир. Следовательно, в него вписано нечто вроде картины мира. К счастью, это предзнание, которые мы обретаем с помощью определенного языка, не дано раз и навсегда»249. Тем самым субъект не рассматривается как производный от дискурса. Это понятие философ вводит для развития уже существующей критической теории, предлагая проводить разделение между стратегическим действием (или же трудом, организуемым согласно принципам инструментальной рациональности, которые находились в

246 Чудинов А.П. Политическая лингвистика. - С. 73-80.

247 См.: Моргун О.М. Критический дискурс-анализ в методологии политической науки // Политическая лингвистика. - 2011. - № 3. - С. 124.

248 Дейк Т. Дискурс и власть. Репрезентация доминирования в языке и коммуникации. - М.: URSS, 2013. - С. 24.

249 Хабермас Ю. Между натурализмом и религией. - М.: Европа, 2011. - С. 19.

центре критики и Хоркхаймера, и Маркузе, и Адорно) и коммуникативным действием, направленным на регулирование и согласование поведения в обществе (т.е. участников стратегического действия). Тем самым коммуникативное действие оказывается связанным с проблемой норм и ценностей, его основа -коммуникативная рациональность.

В рамках коммуникации осуществляется утверждение (в том числе посредством оспаривания) норм и ценностей, регулирующих взаимодействие внутри общества250. Естественные науки (которые у позитивистов служат идеальным образом и социальных наук), по Ю. Хабермасу, являются производными от научного сообщества, которое нацелено на контроль над внешней реальностью. Отсюда вытекает и инструментальная рациональность. Однако было бы ошибочным это логику экстраполировать собственно на человеческое сообщество, взаимодействие внутри которого выстраивается по иному принципу. Ю. Хабермас указывает, что если естественные науки ориентированы на контроль, герменевтические - на взаимопонимание, то критическая социальная теория должна руководствоваться «освободительным когнитивным интересом»: «чтобы определить, когда теоретические утверждения схватывают инвариантные закономерности социального действия как такового, а когда они идеологически выражают застывшие отношения зависимости, которые в принципе можно было бы изменить»251. Ю. Хабермас вовсе не считает, что определение коммуникативной рациональности может принадлежать определенному кругу интеллектуалов, он вводит понятие детрансцедентализированного разума, сущность которого состоит в непрекращающейся коммуникации, ориентированной на поиск согласия. Каждый акт коммуникации предполагает, что высказываемое суждение обладает следующими характеристиками: претензия на универсальность, правильность и искренность. На практике любая дискуссия связана с попытками оспорить одно из перечисленных оснований конкретного высказывания. Собственно же дискуссия должна оцениваться с позиции «идеальной языковой ситуации», когда обсуждение независимо от властного господства, а участники стремятся рассмотреть все аргументы и прийти к некоему согласию. Подобная ситуация является аналитическим инструментом, вряд ли достижимым в реальности, который в свою очередь именно помогает оценить конкретный дискурс. Более того, любой

250 Уэст Д. Указ. соч. - С. 121.

251 Цит. по: Уэст Д. Указ. соч. - С. 127-128.

консенсус по поводу норм и правил является ситуативным и временным, подверженный критике и изменениям. В политическом плане подобная ситуация «вечной коммуникации» наиболее отчетливо соответствует модели делиберативной демократии.

1.2.2. Измерения дискурсивного анализа

Рассмотренные пять школ представляют собой «теоретический мейнстрим» в области дискурсивных исследований политического пространства. Принципиальным обстоятельством является то, что за каждой из них стоит определенное, своеобразное, отличное от всех остальных понимание того, как устроен политический мир. Это в свою очередь решительным образом влияет на видение места и роли лингвистического измерения. Если исходить из разделения между «значением» и «значимостью», предложенным Ф. де Соссюром, то насколько значимо обращение к проблематике языковой не-нейтральности определяется используемой теоретической моделью. Мы же в рамках данного теоретической главы предлагаем остановиться на более общем вопросе, а именно: «что значит изучать не-нейтральность языка в (вос)производстве политических отношений»?

Мы предлагаем выделять три измерения дискурса: коммуникативное, семиотическое и когнитивное. Если брать теорию когнитивной метафоры для рефлексии наших теоретических рассуждений, то можно говорить о трех метафорических структурах: дискурс как посредник (коммуникативное измерение), дискурс как пространство (семиотическое) и дискурс как глубина (когнитивное). В зависимости от исследователя (поставленных им задач) внимание может быть сосредоточено на одном, двух или - реже -сразу трех из них. Исторически эти три измерения отражают те области, откуда представители дискурс-анализа наиболее активно заимствовали теоретические подходы и методологические инструменты. Более того, обращая внимание на каждое из них по-отдельности, мы стремимся показать, что именно может стоять за изучением дискурса, т.е. конкретного языкового материала и почему дискурс-анализ не может быть сведен только к лингвистике.

Дискурс как коммуникация

Изучение дискурса как посредника акцентирует внимание на роли языка как медиума в коммуникации между индивидами. Значение имеет то, как происходит передача сообщения. Подобная не-нейтральность «канала передачи сообщения», способа организации коммуникации открывает широкое пространство для заимствования подходов,

сформулированных в рамках социологии коммуникации. Впрочем, нельзя не признать, что социолингвисты склонны сводить проблематику дискурса-как-коммуникации к риторике и

252

используемым риторическим стратегиям.252

Прежде всего, в дискурсивной лингвистике получала популярность предложенная Р. Якобсоном шестичастная схема коммуникации (адресант - адресант - код - сообщение - контекст - канал)253. Эта аналитическая модель позволяет структурировать анализ конкретных речевых актов. В конечном счете вместе нее может быть использована практически любая теория коммуникации254, что открывает дорогу для социологии дискурса.

В более широком контексте речь идет о том, что само устройство коммуникативного пространства влияет на то, как создаются смыслы. Одним из первых эту идею выразил в 1960-е гг. М. Макклюэн в своей формуле «медиа есть сообщение», указывая на то, что сама технология вовсе не нейтральна для передачи смысла, именно она опосредует наше восприятие окружающего мира и тем самым играет роль в его формировании. Отголоски этой идеи можно найти, например, у Б. Андерсона, который утверждал, что переход к печатному слову и чтению романов сделал возможным подорвать цикличное восприятие мира в пользу линеарного и тем самым заложил основу для формирования идеи нации как коллективной сущности, имеющей свои истоки и находящейся в процессе развития255. В схожей логике в 1990-е гг. социолог Н. Луман описывал реальность медиа как системы «наблюдения за наблюдающей», обладающей собственной внутренней динамикой, отличной и от той, которой обладает отражаемый мир, и от той, в которую включен потребитель медиа-продуктов256. Если у медиа есть внутренняя логика, то ее необходимо выявить, дабы не принимать ее за то, как в реальности устроен мир.

Пожалуй, наиболее последовательно эту идею французский социолог Р. Дебрэ, в своей медиологии, концепции, исходящей из представления о тотальной материальной опосредованности любого знаний, опыта или действия. Отличие от «классических» теорий коммуникаций он видел в том, чтобы рассматривать изучаемый объект не в синхронном, а в диахронном измерении. Любая «идеальная сущность» неотделима от процедуры

252 Чурашова Е.А. Обвинительный дискурс в постэлекторальной коммуникации // Вестник Пермского университета. Серия: Политология. - 2013. - № 1. - С. 45-51.

253 Цит. по: Шейгал Е.И. Указ. соч. - С. 33.

254 Обзор теорий см.: Гриффин Э. Коммуникация: теории и практики. - Харьков: Гуманитарный центр, 2015

255 См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. - М.: Кучково поле, 2001.

256 См.: Луман Н. Реальность массмедиа. - М.: Праксис, 2012.

символизации, используемого кода, материального носителя и канала распространения257. Так, например, идея единого Бога (появившаяся у древних евреев) становится производной от пастушьего образа жизни, консонантного письма и использования папируса, поскольку произошел перевод религиозных символов и учения в текст: «Графический Бог, дематериализованный в алфавитных знаках, представляет собою великолепную аббревиатуру Пантеона, подвижную и движущую абстракцию, способную занять землю посредством утраты объема: будучи трижды ничем (сводясь к папирусному свитку в деревянном ларце, к Ковчегу Завета, переносимому на спине осла и верблюда), этот Бог смог стать всем - доведя до кульминации правило «большего через меньшее»... Письменность сжимает, чтобы накапливать, и конденсирует, чтобы сохранять. Когда мы хотим сохранить некое тело, из него нужно выжать воду. Осушение чувственного (значащая абстракция) сводит его к умопостигаемому - которое может вставляться,

осо

сохранять и перемещаться»258.

В России схожие идеи развивает философ В.В. Савчук, который предложил проект медиафилософии, где «медиа есть все то, что опосредует наше восприятие, что открывает сокрытое, что является первосущим <...>. Конкретный вид медиа создает собственную реальность, свой способ восприятия, свои практики обхождения с ним, но также - и это всегда нужно помнить - имеет свои разрешения / ограничения, ограниченные разрешения, коренящиеся в устройствах тех аппаратов и средств, которыми мы пользуемся»259. Тем самым человек воспринимает мир всегда опосредованно, причем у этих средств опосредование существует собственная логика, которая сегодня все больше и больше подчиняет мир себе (коммуникация оказывается нередко автореферентной).

Соответственно, в контексте политической науки сосредоточение на коммуникативном измерении дискурса предполагает обращать внимание на ненейтральность коммуникации в (вос)производстве политической реальности. Каким образом существующие практики ограничивают и формируют политическую сферу? Например, проблема доступа к ключевым средствам артикуляции собственного мнения, своей позиции находится в центре критического дискурс-анализа. Одновременно данная проблематика разрабатывается в рамках «аргументативного поворота» в policy studies (процесс принятия политических решений)260. Сюда же могут быть отнесены и работы,

257 Дебрэ Р. Введение в медиологию. - М.: Праксис, 2010. С. 66.

258 Дебрэ Р. Указ. соч. - С. 129.

259 Савчук В.В. Медиафилософия. Приступ реальности. - СПб: РХГА, 2014. - С. 39.

260 The Argumentative Turn in Policy Analysis and Planning / ed. by F. Fischer, J. Forester. - Durham: Duke University Press, 1993.

посвященные практикам ведения публичных дискуссий, например, коллективную монографию, изучающую сложившийся в России феномен, обозначенный как «синдром публичной немоты», когда ведение публичной аргументированной дискуссии в целях поиска общего решения (причем воплощенного в конкретных действиях) оказывается невозможным, поскольку участники либо скатываются к воспроизводству ритуализированных формул, либо воспроизводят модель «приватного» общения261.

Дискурс как семиотическое пространство

Исследователи, сосредоточивающие внимание на этом измерении, рассматривают дискурс как пространство создания и воспроизводства значения. Здесь также уместна метафора дискурса как сети значения, в рамках которых действуют различные субъекты. На Западе основы данного подхода были заложены семиотиками (Ч. Пирс, Моррис) и французскими структуралистами (первенство необходимо отдать Р. Барту). В России сторонники данного подхода нередко отсылают к наработкам Московско-Тартуской школы, и в частности, Ю.М. Лотмана. Он ввел понятие семиосферы для описания культурных явлений. Она виделась как некая динамическая система, обладающая собственной структурой (бинарностью и ассиметрией), центром и периферией, внутренним пространством и границей. Несомненна попытка перенесения общей теории систем и системно-функционального подхода (популярного в 1960-1970-е гг. в точных науках) на социальное пространство, и в частности, на ту его часть, которая призвана отвечать за смыслопорождение262. В наиболее узком смысле в качестве подобного пространства может рассматриваться отдельный текст (совокупность текстов, отобранных по определенному критерию), который обладает некоей смысловой структурой, картиной мира (социальная онтология): она может быть осмыслена как состоящая из понятий, метафор, нарративных структур, риторических аргументов.

Можно выделить два направления семиотических исследований политики. Первое из них концентрирует внимание на особенностях собственно знаков, используемых в политических взаимодействиях. Здесь можно отослать читателя к работам Е. Шейгал263, которая произвела систематизацию различных подходов. Отметим, что именно для данного направления типичны попытки выделить инвариантные свойства политического дискурса,

261 См.: «Синдром публичной немоты». История и современные практики публичных дебатов в России / отв. ред. Н.Б. Вахтин, Б.М. Фирсов. - М.: Новое литературное обозрение, 2017.

262 Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. - СПб: Азбука, 2015. - С. 175-205.

263 Шейгал Е.И. Указ. соч.

как если бы последний обладал некоторой спецификой, отличающей его от других дискурсов. Например, сама Е.И. Шейгал называет следующие: специфика информативности (преобладание эмоционального, фатического и ритуального над информативностью и рациональностью), смысловая неопределенность, фантомность (наличие самореферентных знаков), фидеистичность (иррациональность), эзотеричность,

264

влияние масс-медиа, дистанцированность, а также театральность.264

Второй подход ориентирован на изучение не столько самих знаков, сколько порождаемых посредством них смысловых пространств, стремясь (в предельных случаях) прочитывать всю политику как текст. К нему можно отнести основоположника политической семиологии Р. Барт265. Именно он как первым обозначил проблему свободы индивидуума от языка, поставив под вопрос возможность свободного выражения своей уникальности через акт письма. Ведь язык всегда является социально обусловленным, он предшествует индивиду, предлагая собственную сетку категорий, различных набор выражений и языковых инструментов, как правило, уже ранее использовавшихся другими, а потому носящих следы этого использования. Уже в одной из первых своих работ «Нулевая степень письма» Р. Барт выступил с критикой подобного отягощённого языка. Процесс означивания, письмо, выступает как функция языка и стиля, которые «очерчивают для писателя границы природной сферы, ибо он не выбирает ни свой язык, ни свой стиль»266. Вместе с тем и письмо само по себе далеко не свободно, антикоммуникативно и явлено как нечто символическое, обращенное само на себя (тем самым письмо противопоставляется живой речи). Особое место Барт уделял политическому письму, задача которого «в том, чтобы в один прием соединить реальность фактов с идеальностью целей».267 Тем самым слово превращается в алиби, а политическое письмо становится на службу полицейского, дисциплинирующего, государства. Конечно, существовали различные типы письма. Например, в классическую эпоху писатель всегда вставал на сторону власти, революционное письмо отличалось особой эмфатичностью, что соответствовало самоощущению эпохи («никогда еще человеческая речь не была более искусственной и менее фальшивой»268), марксистское письмо претендовало на то, чтобы стать языком познания, было теснейшим образом связано с практическим действием, что в свою очередь связано с определенной системой оценок. В этом плане сталинское письмо предстает как логическое движение вперед, как попытка постоянно проводить границу между Добром и

264 Шейгал Е.И. Указ. соч. - С. 44-69.

265 Косиков Г. Ролан Барт - семиолог, литературовед // Барт Р. Нулевая степень письма. - М., 2008. - С. 10.

266 Барт Р. Нулевая степень письма. М.: РОССПЭН, 2008. - С. 58.

267 Барт Р. Указ. соч. - С. 63.

268 Барт Р. Указ. соч. - С. 64.

Злом, где нет ценностно-нейтральных слов, а весь мир уже оценен. Любое политическое письмо представляет в конечном итоге власть, и тем, чем она есть, и тем, чем она пытается казаться269. Не меньше критика направлена и на буржуазное письмо, в котором «писатель был предан единственной страсти, оправдывавшей все его существование, - созиданию формы»270.

Вместе с тем обычно исследователи предпочитают сосредоточиваться на изучении отдельных сегментов политического дискурса. Многочисленность таких работ заставляет нас остановиться на двух характерных примерах описания «отдельных языков». В одном случае (А. Хиршман) акцент делается на «логическом» измерении, во втором (М. Мартынов) - попытка структурного описания автономного «политического языка» сквозь призму культурных детерминант.

А. Хиршман посвящен свое исследование дискурсу реакционности. Реакционность понимается им весьма широко: как противовес конкретным прогрессистским попыткам осуществить экономические, социальные или политические трансформации в целях улучшения жизни общества. Хотя автор на протяжении всей книги апеллирует такими понятиями как «риторика» и «аргумент», перед нами вовсе не исследование в области консервативной мысли. Уже в предисловии А. Хиршман пишет: «В процессе моего исследования выяснится, что дискурс определяется не столько базовыми чертами личности, сколько императивами аргументации, практически не зависящими от желаний, склада характера или убеждений участников»271. В последней главе исследователь пишет более мягко: «Моя главная задумка - проследить некоторые ключевые реакционные тезисы сквозь дискуссии последних двух столетий и показать, что участники этих дискуссий в своих аргументах и риторике следовали некоторых константам»272. А. Хиршман выделяет три вида аргументов «реакции»: тезис об извращении («попытка развивать общество в определенном направлении приведет к его движению ровно в противоположном направлении»273), тезис о тщетности (предполагает попытка реформирования обречена на неудачу, а потому «была и будет всегда лишь фасадом, поверхностью, прикрытием»274) и тезис об опасности (предлагаемые изменения несут за собой неприемлемые издержки275).

269 Барт Р. Указ. соч. - С. 67.

270 Барт Р. Указ. соч. - С. 103.