Текст человека и болезни: Чешский лечебный заговор, опыт семантической структуры тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.02.03, кандидат филологических наук Вельмезова, Екатерина Валерьевна

• Вельмезова, Екатерина Валерьевна
• кандидат филологических наук
• 1999

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Вельмезова, Екатерина Валерьевна

Введение

- Объект, материал и практические цели исследования

- Рабочее определение заговорного текста

- Теоретические цели и задачи работы. Статический и динамический подходы к изучению языковых явлений.

Понятие текста и его реконструкции

- Исследование заговорных текстов в контексте современной парадигмы в лингвистике.

Антропоцентризм в гуманитарных науках

- Понятие языковой и фольклорной картины модели) мира

- Язык и фольклор как антропологические феномены. Особое положение заговоров среди фольклорных жанров

- Метод описания и исследования

- Актуальность работы

Глава 1: Из истории изучения и публикаций чешских заговорных текстов в Чехии

- Средние века

- Эпоха Возрождения

- Романтизм и эпоха Национального возрождения

Публикации заговоров в Чехии в конце девятнадцатого -первой трети двадцатого столетий. Сравнительные методы исследований в фольклористике

Исследования заговоров с тридцатых-сороковых годов двадцатого столетия до настоящего времени

География распространения и фиксации заговорных текстов в Чехии

Выводы к Главе

Глава 2: Текст человека

- Оппозиция 1тело/душа' в заговорном тексте

- Органы-"жертвы"

- Нейтрализация противопоставления конкретное» (человек) - «абстрактное» (Первочеловек) в заговорном тексте .•.

Отождествление частей человеческого тела и элементов вселенной

- Негативная оценка признака "телесный".

Органы (части тела)-"вредители"

- Органы-«целители»

- Органы-"проводники болезней"

Выводы к Главе

Глава 3: Текст болезни

Систематика заболеваний, представляемых чешскими заговорными текстами: способы номинации болезней

- Семантика болезни в заговорном тексте

- Болезнь как самостоятельное существо. Мир болезней (семантика пространства заговорного универсума)

- Болезнь как существо женского пола. Релевантность/нерелевантность признака «пол» для персонажей заговорного текста. Система персонажей чешского заговора - Христианские персонажи

- Языческие персонажи.

- Социальная сфера

- «Возрастная" дифференциация болезней

- Болезнь как существо зооморфное. Система зоонимов в заговорном тексте

- Представление болезни в виде множества демонов

- Разнообразие «физического» облика болезней

- Уменьшительно-ласкательные номинации болезней в заговорных текстах: названия-эвфемизмы

- Десемантизация (смысловая нейтрализация) видовых лексем, называющих болезни

Выводы к Главе

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Текст человека и болезни: Чешский лечебный заговор, опыт семантической структуры»

Объект, материал и практические цели исследования

Настоящая работа, относящаяся к области этнолингвистики и лингвофольклористики 1, посвящена исследованию чешских лечебных заговоров: их лексической семантике, смысловому наполнению и символике наиболее значимых концептов, а также истории изучения этой малой формы фольклора.

Славянские заговорные тексты, как и произведения других жанров устного народного творчества, целенаправленно собирались и анализировались этнографами и фольклористами начиная примерно с начала XIX столетия. Однако при этом заговоры далеко не всех славянских традиций были изучены исследователями в одинаковой степени полно и подробно. Так, на периферии исследований до настоящего времени оставались чешские заговорные тексты, которые и стали объектом исследования диссертации.: до сих пор им не было посвящено практически ни одного серьезного научного труда (подробнее об этом см. Главу 1).

В значительной степени такая ситуация объясняется тем, что чешские заговоры, насколько нам известно, никогда не издавались ни отдельным сборником, ни даже крупными (по современным масштабам) подборками, которые впоследствии могли бы послужить основой для сборника. В связи с этим практической целью диссертации было собрать воедино как можно большее количество чешских заговоров и опубликовать их единой подборкой 2, сопровождая каждый текст переводом на русский

1 Если этнолингвистика изучает язык в широком этнокультурном аспекте, то предмет лингвофольклористики составляют структура и язык фольклорных текстов.

2 При этом во всех публикуемых текстах и их отдельных фрагментах (как- в приложении, составляющем сборник, так и в самой диссертации) мы намеренно сохраняем орфографию и пунктуацию соответствующих язык, необходимыми для лучшего понимания комментариями и точными ссылками на источники. Всего было собрано, переведено и впоследствии проанализировано 3 00 чешских лечебных заговоров.

Целью перевода чешских заговоров на русский язык было как можно более точно передать содержание оригинальных текстов, по возможности сохраняя их морфологические и синтаксические особенности. Литературная обработка текстов при этом была сведена к минимуму.

Разумеется, переводить заговорные тексты всегда трудно. Здесь; мы вполне разделяем мнение Н.А.Познанского, считавшего такие переводы «опасными». Вот что он пишет в своей изданной в начале века монографии, посвященной заговорным текстам: «Я замечу, что нигде не буду делать переводов с того языка, на каком заговор встретился, хотя бы даже на иностранном языке оказался написанным русский заговор. Подобные переводы я считаю опасными в смысле искажения текста, так как часто в заговорах употребляются обороты и слова, трудно передаваемые на чужом языке» [Познанский 1995, с.59] .

Тем не менее, сколь ограниченным бы ни был перевод заговорных текстов (что, впрочем, относится и к переводу с одного языка на другой любых произведений, даже не столь сакральной природы, как заговор), он может в значительной степени помочь в дальнейшей работе исследователям, не владеющим чешским языком.

Материал для сборника, дальнейшей обработки и анализа был получен из нескольких разных источников. Значительную часть корпуса собранных текстов составили заговоры, публиковавшиеся в Чехии на страницах фольклорных сборников общего характера, этнографических описаний различных регионов чешского этнокультурного ареала, исследований по народной медицине компилятивного характера (труды К.Эрбена, Ф.Бартоша, Ч.Зибрта, Й.Чижмажа). Другим источником стали издававшиеся в Чехии в XIX-XX вв. периодические издания (Cesky lid, Kvéty, Národopisny vestník ceskoslovensky и т.д.), большинство из которых были специальными этнографическими журналами. Отдельные заговорные тексты были сообщены информантами -носителями чешского языка (подробнее об этом говорится в Главе оригинальных источников. То же относится и вообще во всем цитируемым в работе текстам.

1). Точные ссылки на источники для каждого текста приводятся в составленном сборнике заговоров.

Для того, чтобы ограничить объем и определить специфику всего потенциально доступного для изучения материала, заранее было выработано рабочее определение заговора.

Рабочее определение заговорного текста

В настоящее время все чаще говорят о проблеме жанровой дифференциации заговорно-заклинательного материала. В начале века Н.Познанский писал: «Что такое заговор? Хотя уже не малое количество ученых пыталось ответить на этот вопрос, к сожалению, приходится констатировать факт, что дело находится в самом печальном положении» [Познанский 1995, с.1]. А в конце столетия, по-видимому, верным оказывается замечание о том, что в данном конкретном случае (речь идет об определении заговора в его отношении к другим явлениям родственного порядка) сколько исследователей - столько и мнений [Кляус 1998, с.3 8]. Неразвитость научного аппарата при исследовании малых форм фольклора привела к отсутствию терминологической точности для понятий заговор, заклинание, молитва, наговор практически во всех изучаемых в настоящее время культурных традициях. В настоящей работе в качестве рабочего определения заговора (заговорного текста) берется следующее: заговором мы будем называть вербальное произведение народного творчества, которое может существовать как в устной, так и в письменной формах. Оно часто сопровождается ритуалом и характеризуется следующими признаками:

1) предполагается, что оно имеет некую магическую силу воздействия на человека и природу (окружающий мир);

2) его практическое исполнение, как правило, носит индивидуальный характер: оно сохраняется в тайне от посторонних;

3) наконец, это произведение должно определяться как заговор тем, кто его использует (здесь функционирует когнитивно-перцептивный фактор). Народную лечебную магию (речь идет, прежде всего, о магии вербальной) обычно делят на три составляющих компонента:

- процедуры профилактические, охранительные; способы лечения; способы распознавания болезней 3. В первом случае соответствующие используемые тексты во многих традициях, как правило, называют не заговорами, а молитвами о здравии (чеш. тоб.ИЬЫска па zd.ra.vi)4, и название 3

Разумеется, само это деление достаточно условно, так как в реальности практически каждая из этих составляющих часто сочетается с другими. 4

Уже в середине XVII века, в книге "Orbis sensualium pictus" выдающийся чешский гуманист Я.Коменский писал: "Stíídmost a modlitba jsou nejlepsí lékarství" (1умеренность и молитва - лучшие лекарства') [Komensky 1941, s.212].

Приведем в пример несколько типичных "молитв о здравии", записанных в Чехии в начале века: "Sel Pán Jezís do zahrádky na zelenou travicku, na studenou rosicku, naklonil svou svatou hlavicku. První hlavu, druhé srdce, páty bok. Kdo tu modlitbicku trikrát vyííká, toho Pán Büh po smrti do nebe povolá" ('шел Иисус Христос в садик на зеленую травку, на холодную росу, наклонил свою святую головку. Первой голову, вторым сердце, пятым бок. Кто эту молитву трижды произнесет, того Господь Бог после смерти на небо позовет') [Vlasáková 1903а, s.34] ; "vítám té, veliká, presvatá noc, chrañ ñas vod nemoc" ('приветствую тебя, великая, пресвятая ночь, храни нас от болезней') [Hradecky 1913, s.409]. Как можно видеть, в "молитвах о здравии", как правило, не говорится о каких-то конкретных болезнях (именно поэтому мы не останавливались специально на их анализе в настоящей работе): чаще всего их считали словесными оберегами сразу против всех недугов. заговор становится здесь не более чем исключением, лишь подтверждающим общее правило: «Заговор отличается. от молитвы, имеющей скорее профилактическую цель - предотвратить несчастье, угрожающее ее исполнителю» [Топорова 1996, с. 4] Напротив, во втором случае это название обычно и характерно для обозначения наиболее часто употребляемых здесь текстов. При этом вербальный способ лечения недуга может оказываться совмещенным с распознаванием болезни: прежде чем исцелять от заболевания, выясняется, откуда последнее взялось 5.

На чешский язык русское слово заговор переводится лексемами zarikäni, zarikadlo, zaklinäni, zazehnäväni. В настоящее время эти слова употребляются как синонимы: они практически полностью взаимозаменяемы. Между тем, еще в начале века zarikäni и zazehnäväni противопоставлялись одно другому как слово и действие. Если zarikäni определялось как вербальный текст, то zazehnäväni - как сопровождающее этот текст обрядовое действие. Кроме того, слово zarikadlo (в отличие от zarikäni и zaklinäni) употреблялось для обозначения лишь понятных вербальных формул, тогда' как последние две лексемы могли обозначать и формулы-абракадабры [OSN, D.XXVII, 1908, s.455]

Специального рассмотрения заслуживает этимология данных чешских слов. Слова zarikäni и zarikadlo образованы от глагола rikati 4говорить' - уже во внутренней форме этих лексем, таким образом, подчеркивается релевантность самого акта произнесения речи в соответствующей ситуации. По тому же семантическому принципу образовано и русское слово заговор, и соответствующие слова во многих других языках6. Слово же zazehnäväni восходит к 5

Именно этот принцип, similia similibus curantur, лежит, в частности, в основе симпатической магии, в

На это обратил внимание еще А.Н.Афанасьев: «. от глагола реку (речь): речить - заговаривать, колдовать [.]. В других языках замечаем подобный же переход от понятий говора и пения к колдовству и очарованию: sprechen - besprechen, singen - besingen (заворожить) , глаголу zehnati, основное значение которого - 1благословлять', 'осенять' (крестным знамением). Внутренняя форма данного существительного говорит о неразрывной связи заговора с молитвой (ср. упоминавшиеся выше молитвы о здравии) . В бытующих сегодня заговорных текстах эта связь проявляется еще и в том, что многие из них заканчиваются или начинаются молитвами (см., напр., тексты 17, 21, 47, 64, 66, 73, 74, 91, 95, 100, 105, 110, 113, 118, 120, 121, 125, 126, 139, 141, 146, 148, 152, 153, 155, 161, 163, 171, 189, 202, 206, 212, 236, 244, 270, 276, 278, 290, 297 в Приложении 2). Кроме того, ритуал многих заговоров требовал от произносящего заговор креститься в определенных местах произнесения текста (см., напр., тексты 33, 52, 81, 84, 98, 107, 113, 115, 118, 122, 134, 161, 162, 163, 166, 168, 169, 170, 180, 190, 198, 202, 227, 270, 281, 286, 287, 288, 290, 297, 298, 299 в Приложении 2).

Практически в каждой народной традиции легко выделяется пласт лечебных заговорных текстов - если принять классификацию заговоров на основе тематическо-функционального признака, предложенную еще в прошлом столетии Л.Н.Майковым.

В «Великорусских заклинаниях» J1.H.Майкова [Майков 1994] все заговоры делятся на восемь групп: 1.Любовь; 2.Брак; 3.Здоровье^ и^болезни; 4.Частный быт; 5.Промыслы и занятия; б.Общественные отношения; 7.Отношение к природе; 8.Отношение к сверхъестественным существам. В основу классификации, таким образом, здесь положен признак использования текста в той или иной сфере жизни человека. Подобная функционально-тематическая группировка текстов schwören - клясться, божиться, beschwören - заклинать и гот. svaran - respondere, как в латин. jurare - conjurare, cantare - incantare; др.-вер.-нем. galstar, англос. galdor, сканд. galdr - очарование от galan - canere; англос. spell - басня, сказание и готе, spill -заклятие. Как лат. carmen означает: песнь, заговор, врачебное причитанье и юридическая формула, так сканд. run (руна) имеет весьма широкий смысл: речь, беседа, сказание, песня, лечебное наставление, буква (письмо), загадка, тайна, предвещание, rüni - советник, rundr колдун, др.-вер.-нем. гипёп - шептать, rünazan - ворчать, бормотать; у финнов runo - песнь» [Афанасьев 1995, T.I, с.208]. сохранилась и до настоящего времени. Например, в изданном в 1993 году сборнике «Русские заговоры» (его подготовила Н.И.Савушкина) все тексты сгруппированы по пяти разделам: 1. Здоровье ребенка. Детские болезни; 2. Физические и душевные недуги; 3. Любовь и семья; 4. Хозяйство и промыслы; 5. Общественные отношения [Русские заговоры 1993].

Такой способ разбиения всего множества заговоров, при всей его простоте и эмпиричности, позволяет «расположить корпус текстов в определенной системе. Это объясняется тем, что основной характеристикой этих текстов является функциональность, причем заговоры, выполняющие ту или иную функцию, коррелируют друг с другом и в структурно-содержательной функции» [Топорков 1999, с.52].

Как правило, лечебных заговоров в любой традиции выделяется большинство - это неудивительно, так как "kwestia ludzkiego zdrowia nalezy chyba do najbardziej podatnych na myálenie magiczne" 1проблема человеческого здоровья, очевидно, относится к таким, которые наиболее восприимчивы к магическому мышлению' [Buchowski 1986, s.108].

Наш интерес к лечебным заговорам был вызван, в первую очередь, тем, что именно эти тексты (наряду, впрочем, с любовными заговорами), скорее всего, следует считать наиболее древними, архаичными по своему происхождению, по сравнению с другими функциональными группами заговоров: именно они должны были составлять основу всей системы текстов магического характера в древности. Конечно, практически доказать это утверждение невозможно, однако данное логическое заключение о «древности» лечебных и любовных заговоров естественным образом вытекает из ставшего уже аксиоматическим допущения - о том, что заговор - жанр, по преимуществу, индивидуальный. Поэтому так называемые «социальные» виды заговоров (магия сельскохозяйственная, метеорологическая и т.д.), по-видимому, возникли уже значительно позже. Возможно, это объясняет и сам факт существования большего количества лечебных заговоров по сравнению с заговорными текстами других видов.

Теоретические цели и задачи работы. Статический и динамический подходы к изучению языковых явлении. Понятие текста и его реконструкции.

Теоретическая цель работы состоит в изучении смыслового наполнения наиболее важных для заговорного текста концептов (человек и болезнь) , а также в исследовании лексической семантики чешских лечебных заговоров в сопоставлении ее как с семантикой и символикой сопровождающих тексты обрядов, так и с общеязыковыми (словарными) значениями соответствующих лексем.

Фактически цели исследования во многом отражены уже в его названии: «Текст человека и болезни. Чешский лечебный заговор.». Вслед за интерпретацией понятия текст в работах московского семиотического круга [петербургский текст русской литературы, восточнославянский пастушеский текст и т.д. [Топоров 1984; Цивьян 1995]], отметим, что «текст человека», или «текст болезни» должен удовлетворять следующему критерию: любой текст человека (или болезни) есть в некотором смысле текст о человеке и о болезни, однако обратное неверно, и вовсе не любой текст о человеке или болезни является текстом человека или болезни. Так, например, последний из них предполагает рассмотрение болезни не столько как поражающего человека недуга, сколько имеет дело с образом болезни, сложившимся в общей сумме представлений человека о мире, то есть в модели мира, в данном случае - в фольклорной модели мира (о понятии модели мира см.далее). Таким образом, целью исследования является представление и описание семантики концептов человек и болезнь в контексте чешской фольклорной модели мира, в данном случае представленной жанром заговорных текстов. Дальнейшие же исследования и изучение заговорных текстов, принадлежащих к разным фольклорным традициям, покажут, что именно из выявленных нами мифопоэтических представлений о человеке и болезни можно считать универсальным и архетипическим, а что - свойственным лишь чешской (или, возможно, несколько шире - славянской) традиции.

Цель нашего исследования предполагает решение целого ряда конкретных задач, а именно:

- поиск той методики описания, которая в оптимальной степени соответствовала бы как самому характеру исследуемого материала, так и современным требованиям, предъявляемым к этнолингвистическим исследованиям;

- анализ всей совокупности текстов избранным методом;

- изучение семантики слова в заговоре на примерах групп лексем, представляющих наиболее важные для заговорного тексты концепты;

- выявление особенностей семантики заговорного слова в сопоставлении с общеязыковым значением соответствующих лексем;

- исследование семантики слова в заговорном тексте в более широком контексте сопровождающего вербальный текст ритуала.

В последние десятилетия в теоретической лингвистике наметился явный сдвиг от таксономического подхода к языковым явлениям, предполагающего описательные задачи, к подходу динамическому, преследующему объяснительные цели. Актуальным сегодня является уже не простое описание смысловой структуры единицы языка или текста, но объяснение ее особенностей. Исследователи фольклорных текстов все чаще говорят о реконструкции текста и его семантики, конкретные методы, возможности и пределы которой многократно обсуждались в работах членов Московского семиотического круга.

Пионерскими здесь следует считать две работы о реконструкции древнейших мифопоэтических моделей, написанные в конце шестидесятых годов В.Н.Топоровым и Вяч.Вс.Ивановым. Так, в написанной двумя учеными в соавторстве работе 1966 года «Постановка задачи реконструкции текста и реконструкции знаковой системы» оговариваются общие принципы и возможности реконструкции в лингвистике. Согласно обоим авторам, «при описании процедуры сравнительно-исторической реконструкции в лингвистике задачу лингвиста можно представить как восстановление первоначального сообщения, которое перекодируется или на которое накладывается шум при его передаче во времени» [Иванов, Топоров 1997Ь), с.58]. А более поздняя по времени написания работа В.Н.Топорова «К реконструкции индоевропейского ритуала и ритуально-поэтических формул (на материале заговоров)» (1969 год) уже представляет собой опыт реконструкции древнейших мифопоэтических моделей, основанный на анализе заговорных текстов нескольких традиций (славянская, балтийская, германская, древнеиндийская и т.д.). Как пишет автор, «после долгого периода разочарования в возможности восстановления древних индоевропейских текстов («праязыковых» - в терминологии А.Шлейхера) возникают предпосылки для более трезвого и вместе с тем более оптимистического взгляда на возможность такой «реконструкции»" [Топоров 1969, с.9]. Если, согласно В.Н.Топорову, для традиционного сравнительно-исторического языкознания девятнадцатый и начало двадцатого века), поставившего вопрос о реконструкции - текста, наиболее надежной казалась фонетическая и морфологическая сторона дела, тогда как проблема содержания ученых практически не интересовала, то современные исследователи, напротив, особое внимание уделяют семантике, восстановлению индоевропейских текстов на «подъязыковом уровне» [там же, с.12]. Тем самым целью становится «реконструкция не самого текста, а его подъязыкового субстрата - реальной ситуации, которая могла получить (или не получить) отражение в соответствующих текстах на данном языке» [гам же].

Фактически эти работы шестидесятых годов положили начало отдельному направлению в лингвистике, особой научной школе -Московскому семиотическому кругу, сильнейшим местом которого, «не имеющим аналогов в мировой семиотике» [Николаева 1997, XXV] , сегодня считаются именно исследования по реконструкции текста - прежде всего, так называемого основного мифа индоевропейцев и его славянской стадии.

Исходный тезис о билатеральности знака любой протяженности дает возможность рассматривать исследуемый текст как пространство двуплановое: содержательное и субстанциональное. Однако в диахронии равная сохранность обоих планов вовсе не обязательна, поэтому говорить о реконструкции можно на основании сопоставления соответствующих один другому фрагментов с существующими «зияниями» (в плане как субстанциональном, так и языковом) как по целым языковым семьям, так и по отдельным языкам.

Настоящее исследование заговорного текста как особого жанра в чешском фольклоре также предполагает ориентацию не на сравнительно-историческую языковую перспективу, но именно на реконструкцию семантики текста, являющегося вербальным кодом соответствующего магического обряда. А непосредственная цель исследования, состоящая в изучении семантики основных заговорных концептов, - то есть заговоров как - особых текстов человека и болезни - предполагает апелляцию именно к семантической реконструкции исходных представлений, легших в основу древнего славянского и, если шире, индоевропейского прототипа.

И характер, и цели нашего исследования позволяют органично вписать его в современную научную парадигму 7 в гуманитарных дисциплинах.

7 Здесь, конечно, неизбежно возникает вопрос о том, насколько введенное в научный обиход Т.Куном [Кун 1977] понятие научной парадигмы вообще может быть применимо к гуманитарным наукам. Сам Кун писал о допарадигматическом состоянии гуманитарных и социальных наук, их своеобразной научной незрелости: научные парадигмы определялись им как не проницаемые по отношению друг к другу, тогда как в гуманитарных дисциплинах о подобных абсолютных разрывах речь идти не может. Поэтому в дальнейшем в нашей работе понятие научной парадигмы мы часто будем заменять выражением дух времени, калькой французского l'air du temps: сошлемся на работу современного французского лингвиста и историка науки П.Серио, в которой он

Исследование заговорных текстов в контексте современной парадигмы в лингвистике. Антропоцентризм в гуманитарных науках.

- Понятие языковой и фольклорной картины (модели) мира

В последнее время было опубликовано огромное количество работ, посвященных описанию так называемой картины (модели) мира в различных ее аспектах (этническая картина мира, языковая картина мира и т.д.). В плане хронологическом особенно большое количество таких исследований появилось после уже ставшего хрестоматийным труда А.Вежбицкой о душе, судьбе и тоске как трех ключевых для русского языка и культуры концептах [до1ег2Ьз.ска 1990] , однако сама идея картины мира возникла, разумеется, гораздо раньше.

В истории духовной культуры, науки и искусства особенно показательной в этом отношении была эпоха Романтизма с ее пристальным вниманием к особенностям видения и восприятия мира, свойственным каждой культуре и народу. Но и до этого времени, и впоследствии мысли о своеобразии взглядов на мир представителей разных этносов и культур многократно высказывались учеными, деятелями искусства, философами. Так, в начале века немецкий философ О.Шпенглер в «Закате Европы» писал: «Каждой культуре свойствен строго индивидуальный способ видеть и познавать природу, или, что то же, у каждого есть [.] собственная своеобразная природа, каковой в том же самом виде не может обладать никакой другой вид людей" [Шпенглер 1993, с.198]. Много писали об этом и русские философы8. показывает правомерность и адекватность использования данного сочетания в соответствующем контексте [Sëriot 1995].

8 Интересно, что едва ли не любые особенности русской души и русского менталитета практически однозначно связывались при этом со спецификой местного ландшафта - с огромными, необозримыми российскими просторами. В этой связи очень показательно следующее высказывание Д.С.Лихачева: «Широкое пространство всегда владело сердцами русских. Оно выливалось в понятия и представления, которых нет в других языках» [Лихачев 1981, с.8].О соответствии пейзажа русской души необозримым просторам -пейзажам русской земли - писал и Н.А.Бердяев: «Перед русской душой

В настоящее время под картиной (моделью) мира понимают "сокращенное [.] отображение всей суммы представлений о мире внутри данной традиции, взятых в их системном и операционном аспекте" [Топоров 1997с), с.161).

Особенно же много исследований в последние годы было связано с описанием языковой картины (модели) мира, этой «зафиксированной в языке и специфической для [.] языкового коллектива схемы восприятия а действительности» [Яковлева 1994, с.9]

Правда, несмотря на всю многочисленность работ по данной тематике (а может быть, именно в связи с ней), терминологическая путаница здесь налицо: одни исследователи считают эти два понятия (картина мира и модель мира) тождественными по смыслу, употребляя их как синонимы [Петренко 1996, с.8], другие настаивают на их различении, называя моделью мира то, о чем другие говорят как о картине мира, и наоборот. К примеру, А.В.Головачева называет картиной мира [Головачева 1994, с.195] то, что Т.В.Цивьян - моделью мира [Цивьян 1990, с.5], настаивая, к тому же, на противопоставлении понятий картины мира и модели мира. Согласно ее теории, картина мира есть отражение действительности, онтологических свойств ее феноменов (обыденное восприятие жизни человеком) - тогда как модель мира описывает свойства уже не денотатов, но концептов, воплощающихся в текстах определенных жанров: даже в пределах одной языковой традиции модели мира, таким образом, могут различаться по жанрам [Головачева 1994, с.195]. Чаще всего в современных исследованиях сочетание языковая модель мира является терминологической реализацией концепта 'языковая картина мира1, наряду с другими: языковая организация мира, языковая картина мира и т.д.

Все эти работы органично вписываются в современную научную парадигму, определяющую развитие как гуманитарных дисциплин вообще, так и лингвистики, в частности, - все чаще говорят сегодня о лингвистике антропоцентрической, выявляющей то, каким предстает сам человек в языковой единице, языковых построениях и даже в самом строе языка, которым он пользуется: «Идею антропоцентричности языка в настоящее время можно считать общепризнанной» [Яковлева 1993, с.49]. При всем открываются дали, и нет очерченного горизонта перед ее духовными очами» [Бердяев 1990, с.13]. 9

Подробные обзоры работ по этой проблеме представлены в: [Апресян 1986; Цивьян 1990]. безусловном многообразии работ по данной тематике можно говорить, по меньшей мере, о двух лежащих в основе большинства из них доминирующих теоретических предпосылках, имплицирующих как сам характер исследований, так и (во многом) их конечные выводы:

1) так называемой научной картине мира противопоставляется наивная картина мира, «образ мира, запечатленный в языке» [Апресян 1986, с.5] ;

2) эти наивные картины мира, представленные реализующимися с помощью лексем концептами и связями между ними, могут сильно различаться по языкам, являясь относительно замкнутыми по отношению друг к другу10.

Кроме того, одной из особенностей данного рода исследований в последние годы можно считать выявление своеобразия так называемых национальных менталитетов не только лингвистами, но и этнолингвистами. Если начало этнолингвистики в России восходит, прежде всего, к трудам А.А.Потебни, Ф.И.Буслаева, А.Н.Афанасьева, то основы ее в том виде, в каком она существует сегодня, были заложены работами Н.И.Толстого [Толстой 1982; Толстой 1983], создавшего свою научную школу и во многом определившего ее задачи и методы исследования. И о самой наивной картине мира, восстанавливаемой посредством этнолингвистических данных, особенно много и детально говорят сегодня именно слависты - очень показательны в этом отношении работы С.М.Толстой [Толстая 1992] и С.Е.Никитиной [Никитина 1993] . Картина мира, присущая определенному человеческому сообществу (прежде всего, языковому11) , начинает выявляться,

10

Философские первоосновы последнего положения связывают, прежде всего, с именем В.фон Гумбольдта: именно поэтому часто говорится о неогумбольдтианстве в современной лингвистике.

11

В современной науке считается установленным, что этническая общность, народность формируется, прежде всего, как группа языковая: именно поэтому названия народа и языка практически всегда совпадают. таким образом, не только через язык, но и через данные фольклора. В связи с этим, наряду с понятием языковая картина мира, возникает понятие фольклорная картина (модель) мира (еще одна ипостась картины мира) , «особая фольклорная реальность, выраженная с помощью языка традиционного народного творчества» [Петренко 1996, с.15]. Это понятие общефольклорной картины мира предполагает объединение и наложение друг на друга различных «жанровых «картинок» мира» [Никитина 1999, с.26], являющихся ее «разными жанровыми проекциями» [там же] : можно, таким образом, говорить о «ядре» общефольклорной картины мира для каждой традиции (область пересечения всех «жанровых «картинок» мира» друг с другом) и «периферии» - тех «протуберанцев» (некоторые из которых могут пересекаться друг с другом), которые образуются отдельными фольклорными жанрами.

Разумеется, говорить о «ядре» и «периферии» для каждой традиции можно лишь после анализа как можно большего количества произведений по возможности наибольшего количества разных фольклорных жанров. Это понимали уже и исследователи семантики фольклорных произведений, не использовавшие в своей работе чисто лингвистические методы анализа, однако предлагавшие видеть в каждом отдельном жанре трансформацию исходных элементов, принадлежащих к гипотетическому фольклорному «ядру» в отдельно взятой традиции: «. исследования фольклора в области семантики позволяют прийти к мысли о том, что семантическая система фольклора в целом может быть описана набором едва ли не универсальных «содержательных единиц», «смыслов», «семантем», причем этот набор ограничен и сравнительно невелик, а организация семантических единиц в плане выражения - значима. С этой точки зрения, жанровая классификация фольклора имеет более глубокое, нежели чисто формальное, значение: каждому жанру соответствует свой список семантем или - более широко - набор семантем в каждом жанре находит специфическое отражение: непосредственно смысловое, композиционное, орнаментальное и т.д. [.] Объем и характер семантической информации имплицитно связан с функциональными особенностями разных жанров фольклора: выявив структуру этих связей, можно с большей или меньшей вероятностью установить для каждого жанра правила трансформации исходного набора семантем. Поскольку в любом, отдельно взятом фольклорном жанре набор семантем отражается не полностью, для исчерпывающего описания семантической системы, очевидно, необходим кросс-жанровый анализ, который позволит реконструировать некий преджанровый" текст, отражающий глубинный уровень мифопоэтического мьшления человека» [Свешникова, Цивьян 1973, с.197].

Язык и фольклор как антропологические феномены. Особое положение заговоров среди фольклорных жанров

Устанавливая параллелизм между понятиями языковой картины мира и фольклорной картины мира, исследователи тем самым в определенном смысле сближают язык и фольклор в методологическом плане, во многом ставя два эти феномена на один уровень в своих исследованиях. Это, конечно, не случайно. Язык и фольклор имеют много общего, а именно:

1) их анонимный и коллективный характер: язык и фольклор принадлежат не отдельному индивиду, но группе, всему коллективу («Подобно langue, фольклорное произведение внелично» [Богатырев, Якобсон 1971, с.374]);

2) их возможная связь с архетипами коллективного бессознательного: фольклор, как и язык, по В.фон Гумбольдту, можно считать своеобразным «инстинктом интеллекта» ("Vernunftinstinct", "intellectueller Instinct" [ Humboldt 1905, S.17]). Народное искусство исследователи считают сегодня особой системой мировосприятия, составляющей "коллективное бессознательное", архаический фонд, активно действующий вплоть до настоящего времени [Хренов 1995, с. 159];

3) их активная природа, проявляющаяся в акте превращения «мира» в «идеи» («in dem AKte der Verwandlung der Welt in Gedanken" [Humboldt 1907, S.41]).

Разумеется, сама идея сближения языка и фольклора в этом плане не нова, и история изучения этого вопроса уже сама по себе может стать предметом специального исследования. У истоков сближения методов исследования языка и фольклора стоял А.А.Потебня. Последователь В.фон Гумбольдта, он был убежден в том, что язык формирует мысль и само мировидение человека - это и позволило ему увидеть в фольклоре производную по отношению к языку моделирующую систему и, таким образом, во многом предварить те идеи, к которым спустя более чем сто лет после него придет тартусско-московская школа семиотики. А.Потебня одним из первых предложил применение антиномий для описания как явлений языка, так и картины мира, выявляемой через фольклорные данные. Именно он первым очертил и набор основных семиотических оппозиций для описания славянской картины мира.

Показательны в отношении методологического сближения фольклорных и языковых исследований и работы членов Пражского лингвистического кружка. Например, Н.С.Трубецкой, противопоставляя друг другу «миры» Европы, Азии и «Евразии», использовал не только лингвистические аргументы, но и апеллировал к данным фольклора, говоря, в частности, о совершенно особом стиле русской сказки и русского эпоса [Трубецкой 1995, с.137] в связи с тернарной оппозицией «славянский православный / славянский католически^ / неславянский католический». В совместной работе П.Г.Богатырева и Р.О.Якобсона «Фольклор как особая форма творчества» проводится параллель 'между народной культурой (противопоставляемой литературе) и соссюровским понятием langue [Богатырев, Якобсон 1971, с.374 и дал.].

Здесь неизбежно возникает вопрос, в какой степени и впрямь возможен перенос исследовательских методов с одного из этих двух феноменов (язык - фольклор) на другой. В свое время П.Г.Богатырев и Р.О.Якобсон говорили о возможности применения статического (синхронного) метода изучения языка, предложенного Ф.де Соссюром, к этнографическому материалу [Богатырев 1971; Богатырев, Якобсон 1971]: явления -народной культуры, согласно исследователям, следовало изучать лишь взятыми в контексте определенного момента времени, динамики их развития. Тем самым постулировалось постоянное изменение как формы, так и функций этнографических фактов. Принимаемый во внимание при изучении народной культуры фактор развития позволял, тем самым, еще более «сблизить» язык с фольклором в методологическом отношении, представить последний не мертвым балластовым грузом, но явлением живым и динамичным, подобным в этом отношении языку: здесь уместно вспомнить гумбольдтовское противопоставление Erzeugtes (х мертвый продукт', 'epyov) / Erzeugung (хсозидающий процесс', Ivspyei-cc) . В то же время, в большинстве работ по этнографии и этнолингвистике (написанных как в прошлом столетии, так и в последние годы) фактор времени как бы выносится за скобки самих исследований: тем самым авторы могут одновременно описывать явления, о которых говорится в средневековых рукописях, этнографических документах восемнадцатого-девятнадцатого веков - а также записях, сделанных их современниками.

Сопоставляя эти два подхода, эти две различные модели описания явлений народной культуры, отметим, что если последняя и может во многом оспариваться при изучении определенных фольклорных жанров (особенно заметной эпистемологическая ограниченность такого подхода становится при изучении жанров, с одной стороны, живых и сегодня, а с другой - постоянно меняющихся, например, загадка, поговорка и др.), то уникальное положение, занимаемое в ряду прочих фольклорных жанров заговорными текстами, вполне позволяет применять к ним этот описательный метод. Дело в том, что, с одной стороны, заговоры активно бытуют и сегодня, доказательство чему - постоянно выходящие в свет сборники текстов, публикации на страницах периодических изданий и т.д. С другой стороны, заговор, без сомнения, может считаться одним из самых архаичных жанров народного творчества - и не только в том смысле, что формы их встречаются уже в культурах древности, находящихся на ранних стадиях развития 12. Сакральный характер этих текстов должен был препятствовать их изменению во времени, ведь поменять хотя бы одно слово в заговорном тексте означало бы для того, кто его использует, сделать недействительным весь текст, лишить заговор приписываемой ему магической силы. Еще в прошлом веке чешский исследователь Й.Смола писал, что именно в заговорах сохранились следы языческих взглядов и обычаев [8шо1а 1885, е.337]. А описывая самый старый из известных на сегодняшний день чешских заговоров, изгоняющий из человека дьяволов и отсылающих их в далекие пустыни (см. Главу I) , Й.Матиегка

12

Об этом много писали специалисты в самых разных гуманитарных направлениях: [Миллер 1896; Тайлор 1989, с.92-97; Токарев 1986, с.56; Фрэзер 1980, с.215-216]. отмечал неизменность заговорных формул с течением времени: пРовИа tYm.z грйэоЬет 1 пупё^! геЬпаска [.] пейгШу па роиёЬ', аЬу пеёкосШу 11с1ет" 'тем же способом и нынешняя ворожея отсылает [.„] болезни в пустыню, чтобы они не вредили людям' [Ма1:1едка 1936, 3.301] .

С течением времени заговор остается практически неизменен -а потому в настоящей работе мы позволили себе описать и исследовать одним методом как тексты, бытующие в Чехии в настоящее время и сообщенные нам информантами, так и заговоры, зафиксированные на страницах средневековых источников, и тексты, собранные в девятнадцатом - начале двадцатого веков.

Метод описания и исследования

Для раскрытия и представления смыслового наполнения наиболее значимых заговорных концептов (человек и болезнь), мы обратились к -современным методам системной лексикографии. Один из ее основоположников, Ю.Д.Апресян, писал: «Сверхзадачей системной лексикографии является отражение воплощенной в данном языке наивной картины мира - наивной геометрии, физики, зтики, психологии и т.д. Наивные представления каждой из этих областей не хаотичны, а образуют определенные системы и, тем самым, должны единообразно описываться в словаре. Для этого, вообще говоря, надо было бы сначала реконструировать по данным лексических и грамматических значений' соответствующий фрагмент наивной картины мира» [Апресян 1995, с.39].

Так как одной из целей настоящего исследования является подробное представление и описание мифопоэтических представлений о человеке, выявляемых чешскими заговорными текстами, отметим, что выявление представлений о человеке, существующих непосредственно в языке, уже давно привлекало внимание отечественных исследователей-лексикографов Ю.Д.Апресяна, Н.Д.Арутюновой, Анны А.Зализняк, Е.В.Урысон. Так, Ю.Д.Апресян предпринял попытку системного описания образа человека по данным языка, основных отличий которой от множества предшествующих работ на ту же тему было три:

1) "образ человека" реконструировался в ней именно "на основании языковых данных" [Апресян 1995, с.37] - автор стремился говорить исключительно о "языковой" картине человека;

2) "реконструкция каждого фрагмента картины считалась мотивированной только тогда, когда реконструированный фрагмент подтверждался не разрозненными данными, а большой совокупностью фактов, позволяющих построить цельный и непротиворечивый образ какого-то объекта" [там же] ;

3) наконец, автор рассматривал исключительно русскую языковую картину мира - хотя и допускал при этом наличие в ней множества универсальных черт.

В результате Ю.Д.Апресяном были описаны «наивные» представления о восьми основных системах, из которых, судя по языковым данным, и «складывается» человек в русской языковой картине мира: это физическое восприятие, физиологические состояния, физиологические реакции на разного рода внешние и внутренние воздействия, физические действия и деятельность, желания, мышление, эмоции и речь.

В работах Е.В.Урысон современными лексикографическими методами описываются слова русского языка, обозначающие органы и части тела. В результате в теле человека, представляемом языковой моделью, помимо обычных материальных органов и субстанций, «обнаруживаются» и невидимые, нематериальные органы и сущности - это дух и душа. Они локализованы в груди, и душа, являясь вместилищем духа, называется органом, с помощью которого человек ощущает и воспринимает невидимый и мистический миры [Урысон 1995, 1997, 1999] .

Использование современных методов, разработанных лингвистами, в этнолингвистике и фольклористике во многом - восходит к трудам Е.Бартминского и С.Е.Никитиной, применивших их для составления словарей [31о\ш1к 1980]-или их отдельных фрагментов [Никитина 1993] - языка фольклора, для описания системы фольклорных концептов.

На уровне плана выражения в конкретном тексте концепты реализуются определенным набором лексем, поэтому для наиболее полного и детального их представления был составлен семантический словарь большинства самостоятельных слов (существительных, прилагательных, глаголов, числительных и наречий), встречающихся в чешских заговорных текстах.

Ограничить свое исследование лишь описанием семантики лексем, представляющих два наиболее интересующих нас концепта, показалось нам недостаточным: те особенные представления о человеке и болезни, которые выявляются заговорными текстами, интересовали нас и в своей связи с мифопоэтическими взглядами на весь заговорный универсум и его природу в целом, именно поэтому и было решено представить и описать все знаменательные лексемы, входящие в чешские заговорные тексты.

Основные трудности при составлении тематического словаря-тезауруса заговорных текстов связаны с полисемантичностью лексем. Вследствие этого, разбиение всего множества заговорных лексем на непересекающиеся подмножества представляется задачей практически невыполнимой.

Правда, некоторые исследователи все же стремятся именно к выделению ограниченного числа сфер в семантической структуре заговорных текстов. Наиболее показательна в этом отношении работа Т.В.Топоровой о древнегерманских заговорах. Автор считает необходимым разбиение всей заговорной лексики на тематические комплексы, «поскольку речь идет о круге текстов, организованных в соответствии с определенными принципами, прежде всего прагматическими. Целенаправленность заговоров на достижение конкретных результатов позволяет предположить наличие системы и на семантическом - уровне и выдвигает на первый план описание этого своеобразного языкового универсума» [Топорова 1996, с.39]. На другом, но также «тематическом» принципе представления слов, составляющих заговорные тексты, настаивает и курский фольклорист-лексикограф А.Т.Хроленко, согласно которому наиболее эффективным путем описания лексем из фольклорных текстов является кластерный метод, при котором одновременно описываются слова, реализующие тот или иной концепт-даже вне зависимости от их частеречной принадлежности или алфавитного порядка [Хроленко 1999, с.285].

Наш же словарь следует считать, скорее, не тематическим, но «толковым».

Работа велась с помощью ЭВМ. Каждый раз семантика заговорного слова рассматривалась в контексте отдельно взятого текста.

Для построения семантического словаря мы, вслед за С.Е.Никитиной, должны были "принять допущение, что совокупность отдельных— произведений (в нашем случае - заговорных текстов, Е.В.) составляет единый текст. Ведь в словаре такого типа дается семантическое поле слова, полученное на основе анализа разных текстов, рассматриваемых, как один" [Никитина 1993, с.63] .

Подчеркнем, что разработанные Е.Бартминским и С.Никитиной способы системного описания семантики лексем, встречающихся в фольклорных текстах, остаются на сегодняшний день единственными законченными и подробными методиками описания' фольклорного слова. Тем ' не менее, сами особенности исследуемого материала (прежде всего, язык и жанр) предполагали внесение определенных изменений в используемый метод, что повлекло за собой определенную его трансформацию -правда, не изменившую его по существу.

Опишем теперь структуру словарной статьи нашего словаря.

В качестве заглавного слова статьи бралась соответствующая лексема из современного чешского литературного языка - даже если в такой форме слово ни разу не встречалось во всем корпусе собранных текстов. (С.Е.Никитина в своем тезаурусном словаре предлагает в качестве заглавного слова брать вариант, являющийся наиболее частым во всем рассматриваемом массиве текстов. Но в. нашем словаре такое решение не было бы оптимальным для потенциального пользователя словарем. Во-первых, даже современные носители чешского языка очень часто не понимают некоторых слов, встречающихся в фольклорных текстах - настолько их форма изменилась с течением времени. Кроме того, С.Е.Никитина работала с русскими текстами, а для носителей современного русского языка, конечно, гораздо легче "опознать" уже устаревшее слово из своего родного языка, чем иметь дело с лексемами, взятыми из чужого (в данном случае - чешского) языка). Исключение составляют лишь те немногие слова, точные аналоги которым в современном литературном языке найти трудно - например, прилагательное bredlavy, которое может как соответствовать современному чешскому слову vredovity 4покрытый чирьями', так и быть этимологически связано с bred - это слово было родовым понятием, обозначающим все болезни, сопровождающиеся судорогами [Machek 1997, s.702]. Такие слова мы отмечали пометой "spec." (specificnost) 'специфика заговорного (фольклорного) текста'. Заглавное слово сопровождалось указанием на количество употреблений словоформ лексемы во всем обработанном массиве заговоров (в скобках указывались номера соответствующих текстов) . Указываемое количество словоупотреблений давало возможность каждый раз судить о семантической значимости соответствующей лексемы в заговорах (прямо пропорциональная зависимость). Далее шли указания на встречающиеся в текстах фонетические варианты каждой лексемы. Потом следовала грамматическая информация: для существительных - указание на число, для прилагательных и наречий - указание на степень сравнения (отмечалось, если в текстах они фигурировали в сравнительной или превосходной степени), для глаголов - информация о наклонениях, временах, залогах (отмечался страдательный залог) и формах (отмечалась отрицательная форма) . После этого перечислялись семантические тезаурусные функции с их значениями: словом (прежде всего), словосочетанием (в отдельных случаях) или набором слов (словосочетаний)13, связанных соответствующим семантическим отношением с заглавным словом. В целом функции укладывались в следующие три типа, выделенные еще С.Никитиной [Никитина 1993, с.72-95]:

1) функции, выражающие отношения эквивалентности (синонимы, совокупности и из©функциональные слова, антонимы и оппозиты и т.д.);

2) функции, выражающие иерархические отношения (целое-часть, гипоним-гипероним и т. д.) ;

3) функции, выражающие событийные отношения (действие-субъект, действие-объект и т.д).

Отметим, что многие функции, выделяемые в словаре С.Е.Никитиной, у нас отсутствуют. Например, мы не выделяли специально функции «Главный элемент множества», «Метаморфоза», «Следствие/импликация» и т.д. - все они могли рассматриваться как часть множества функций, выражающих иерархические и событийные отношения. С другой стороны, были введены некоторые новые семантические функции, в большей степени соответствующие особенностям исследуемого жанра - заговорным текстам. Например, уже самого поверхностного знакомства с чешским заговором достаточно для того, чтобы понять важность пространственных категорий в нем: семантика заговора, в какой-то степени, есть прежде всего семантика категорий пространства, в рамках которых мыслились в нем и многие другие типы отношений - например, причинно-следственные. Болезнь в заговоре не только отсылается в особое пространство (об этом подробнее будет сказано в Главе 3) , но и приходит к человеку из иного мира: причина ее возникновения, таким образом, мыслится как приход к человеку из особого локуса, а следовательно, категории причины и следствия в заговорном тексте оказываются вторичными, подчиненными по отношению к категориям пространства. Поэтому если, к примеру, С.Е.Никитина выделяет в своем словаре единственную функцию «Локус», а польские исследователи, в том числе Е.Бартминский, - единственную же соответствующую ей функцию "ЬокаЫга^а" ('ЧокаИга^а рггебликЛи ¿ЪазЗхмедо") [31отаи.к 1980, б.20] , то мы разграничиваем четыре разных функции: «Локус (причина) возникновения», «Локус «заговорный», «Локус «заговорный» потенциальный (цель)» и «Локус отсылки (метаморфоза)». В значении функции «Локус (причина) возникновения» фигурируют лексемы, называющие, по преимуществу, те места, в которых, согласно логике и содержанию самого текста, и находились упоминаемые в заговоре объекты или персонажи до момента произнесения текста («заговорное настоящее» время). «Локус «заговорный» - это место, в котором находится заговорный объект или персонаж или разворачивается действие в «заговорном настоящем» времени. «Локус

13 В отдельных случаях - концептом или концептами. Они выделялись в Словаре курсивом. заговорный» потенциальный» описывает то место, в котором объект или персонаж находился бы (или совершалось бы некое действие), если бы что-то не воспрепятствовало этому («условное заговорное наклонение»). Наконец, значениями функции «Локус отсылки/метаморфоза» оказываются лексемы, называющие те места, в которые объект или персонаж теоретически должны переместиться в результате произнесения текста (то потенциальное будущее, которое должно реализовываться после произнесения заговора).

Кроме того, мы вводим функцию «Члены совокупности», значениями которой для каждой конкретной лексемы являются слова, выступающие с ней в одинаковых синтаксических функциях в пределах хотя бы одного текста. На уровне языка данные слова вовсе не обязательно оказываются синонимами, напротив, часто они бывают антонимами (например, день и ночь). Однако употребление лексем в фольклорном тексте в параллельных позициях в одних и тех же синтаксических конструкциях в значительной степени способствует сближению их и в семантическом плане - это уже неоднократно отмечалось исследователями. Так, Р.О.Якобсон писал о параллелизме как фундаментальной особенности поэзии: «Можно утверждать (имея в виду скорее тенденцию, нежели результат), что чем отчетливее выражен параллелизм в формальной структуре или в выразительных средствах, тем отчетливее будет проявляться параллелизм в словах и смысле» [Якобсон 1975, с.218]. Об изосемантичности лексем, входящих в параллельные конструкции в фольклорных текстах, также говорилось отдельно: «„формой усиления и упорядочения общего смысла за счет синонимических языковых средств являются параллельные конструкции, которые, в свою очередь, усиливают эквивалентность смысла находящихся в парадигматических отношениях частей этих конструкций» [Невская 1993, с.13 0]. Поэтому более корректно было бы назвать данную функцию «Члены совокупности/изофункциональные слова». Эта функция соответствует функции "Kolekcja", введенной польскими исследователями и описанной ими как "zbiór w rozumieniu potocznym, nie zas naukowym, tzn. jako szereg wspólwyst^pu j ^cych przedmiotów." (1 собрание, совокупность объектов, выступающих вместе - в понимании простом и обиходном, в отличие от научного взгляда на вещи') [Slownik 1980, s.18] .

Наконец, отметим, что сама работа с избранным нами методом в принципе заключает в себе возможность своеобразной автоверификации. Дело в том, что для каждой функции f (кроме функции «Ассоциации») можно указать функцию ф, связанную с ней следующим соотношением: если f [ф (А)] = В, то q> [f (В) ] = А, где £ и ф - функции; их область значений - лексемы, словоформы которых фигурируют в чешских заговорных текстах 14.

Поэтому если какая-то лексема фигурировала в значении некоторой функции в словарной статье определенной лексемы, эта последняя лексема должна была быть непременно упомянута в значении функции, "обратной" исходной, в словарной статье первой лексемы. (Слово обратный мы заключаем здесь в кавычки, так как, согласно математическому определению обратных функций, функции £ и ф обратными, конечно, не являются). Исключением из этого правила были только те случаи, когда значением функции являлась лексема, относящаяся к тем частям речи, которые мы не описывали - например, местоимения и т.д.).

Выведенная нами формула наглядно демонстрирует, как должен бы был функционировать данный метод в идеале. На практике же все складывается гораздо сложнее, так как сам метод, на наш взгляд, имеет ряд существенных ингерентных недостатков. В нем, к примеру, не уделяется внимания факту возможного отсутствия идентичности таксономии лексико-грамматических единиц в описаниях разных традиций, остается до конца не разрешенной проблема анафорической соотнесенности и т.д.

Поясним недостатки метода на конкретных примерах, взятых непосредственно из книги С.Е.Никитиной, подробно описывающей представляемую ею методику [Никитина 1993] . Одна из предлагаемых автором в качестве иллюстративного примера словарных статей описывает лексему гора (с.134). При этом из текста "Побежали в горы круты / там спастись» в качестве значений функции «Действие» (лексема гора выступает в значении локуса) выделяется лишь глагол бежать в, тогда как о глаголе спасаться автор забывает - и это при том, что анафорические компоненты отдельно в книге так и не описываются! С другой стороны, в словарной статье лексемы запад (с.135) С.Е.Никитина вообще не отмечает функцию "Действие" - и это несмотря на приводимые примеры "Солнце скоро шествует на запад с востока" и "Солнце идет к западу.". В них, очевидно, глаголы шествовать и идти (к) являются значениями функции "Действие" (запад - локус). Наконец, лексема гора указывается С.Е.Никитиной как значение функции "Локус", когда в роли объекта выступает лексема ад (с.132). В то же время, эта последняя лексема вообще не фигурирует в словарной статье лексемы гора (с.134). Таким образом, если следовать нашей формуле, получается, что при составлении тезауруса С.Е.Никитиной были допущены многие неточности.

Если подобные ошибки и неточности присутствуют уже в тех немногих примерах, которые призваны проиллюстрировать теоретические рассуждения о

14 Опять-таки? повторим, что в отдельных случаях элементами области значений данных функций оказывались концепты. новом разработанном методе, то нечто подобное наверняка может иметь место и в нашем Словаре-тезаурусе. Однако, подчеркнем, свидетельствует данная ситуация, прежде всего, об ингерентных недостатках, присущих методу как таковому - а вовсе не о плохом качестве проделанной работы.

Наконец, оговорим то, в какой степени в настоящей работе уделяется внимание исследованию семантики ритуала, его предметной, обрядовой и акциональной частей, сопровождающих вербальный заговорный текст. С одной стороны, точных и аккуратных формальных методов для описания ритуала в фольклоре выработано до сих пор, пожалуй, так и не было - этим объясняется то, что лингвисты в своих работах часто не уделяют ритуалу столь же пристального внимания, как исследуемым ими вербальным составляющим фольклорных текстов. Так, например, С.Е.Никитина неоднократно подчеркивала, что не ставит своей задачей толкование каких бы то ни было реалий этнографического комплекса: в ее словаре языка фольклора «предметом описания [.] является слово, структура его семантического поля, "система его устойчивых парадигматических и синтагматических связей в определенной совокупности текстов" [Никитина 1993, с.65]. Разумеется, такое положение дел сильно обедняет сами этнолингвистические исследования.

В настоящей работе мы ограничимся тем, что будем привлекать ритуальный материал для более наглядной иллюстрации некоторых положений, выявляемых на уровне вербального текста. В дальнейшем будет показано, что значение слова в заговорном тексте очень часто изоморфно тому смыслу, который приписывается соответствующему обозначаемому им денотату в ритуале (в таких случаях семантика обряда заговорного текста позволяет гораздо лучше и глубже понять смысл некоторых компонентов вербальной части заговора), но иногда бывают и расхождения. Как писала Л.Н.Виноградова, фольклорная и пэтнографическая" картины мира могут быть отнюдь не тождественны: "Фольклорная модель описания ряда животньйс, птиц, растений [.] дает набор одних признаков, а данные

31 ритуально-магической практики и мифологических поверий раскрывают новые, неизвестные фольклорной традиции [.] характеристики"[Виноградова 1989, с.106].

Именно описание некоторых элементов обряда, сопровождающего заговорный текст, позволило нам включить в материал исследования и так называемые заговорные тексты-абракадабры, в которых вообще отсутствуют слова, отсылающие к каким бы то ни было денотатам реальной действительности.

Актуальность работы

Все сказанное выше позволяет считать настоящую работу актуальной в следующих отношениях:

- современные методы этнолингвистических исследований применяются к материалу, в настоящее время практически не известному фольклористам - чешским лечебным заговорам;

-в работе исследуются заговорные тексты, которые., > являясь одним из самых архаичных жанров устного народного творчества, продолжают активно бытовать и сегодня;

- при этом во многом уточняются и сами теоретические принципы -и аналитические методы этнолингвистического исследования;

- демонстрируются преимущества структурного подхода к анализу фольклорного материала;

- работа преследует не только описательные, но и объяснительные цели.

Заключение диссертации по теме «Славянские языки (западные и южные)», Вельмезова, Екатерина Валерьевна

Выводы к Главе 3.

1. В рамках определенной культурной традиции, мифопоэтические представления человека о болезнях отражаются не только фольклорными текстами, но и самим языком: синтагматикой (фразеологизмы и устойчивые сочетания, раскрывающие коннотации соответствующих слов) и внутренней формой лексем. Все обозначения заболеваний, встречающиеся в названиях обработанных чешских заговорных текстов, условно делятся на несколько групп, каждая из которых отражает определенный способ или особенность восприятия недуга. Условность данного разбиения всего множества соответствующих лексем (проявляющаяся в пересечении, на некотором ограниченном наборе элементов, данных групп-подмножеств) свидетельствует об отсутствии единого и целостного взгляда на болезнь в мифопоэтических представлениях: вырисовывающийся в них образ болезни оказывается довольно эклектичным. Многие особенности мифопоэтического восприятия болезней, отраженные во внутренней форме соответствующих лексем, выявляются и в заговорных текстах.

2. Чешские заговорные тексты отражают следующие особенности мифопоэтического восприятия болезни:

2.1. Болезнь как самостоятельное существо, «тело» которого вовсе не обязательно совпадает с телом больного (современные взгляды на болезнь). Эта мифопоэтическая «способность» болезни существовать отдельно и независимо от человека (анимистическое мировоззрение) в большой степени определяется и наличием у нее ее собственного мира, из которого она приходит к человеку и куда должна вернуться после (post hoc ergo propter hoc!) произнесения заговорного текста. Разделение человека и болезни, таким образом, маркируется в заговоре категориями пространства;

2.2. Болезнь как существо женского пола, что подчеркивается оформлением лексем, называющих болезни, грамматическими показателями женского рода. «Пол» болезни очевидно коррелирует с полом субъекта заговора, что накладывает определенные ограничения на круг последних. Для прочих же заговорных персонажей (за исключением объекта заговора, бесполость которого в заговоре подчеркивается особо) признак «пол» оказывается нерелевантным: они лишь наделяются положительной или отрицательной символикой в зависимости от того, связываются ли они с процессом исцеления или же с семантикой болезни;

2.3. Болезнь как существо определенного возраста, что маркируется в тексте оформлением соответствующих существительных по определенным словообразовательным моделям. Болезнь в заговоре описывается оппозицией «взрослый/невзрослый», что лишний раз свидетельствует о свойственной мифопоэтическому мировосприятию тенденции к одушевлению, анимизации недугов;

2.4. Болезнь как существо зооморфное. Один из продуктивных способов номинаций заболеваний в чешском языке - обозначение их словами-зоонимами. Эта же тенденция характерна и для заговорных текстов, где в качестве номинаций болезней фигурируют лексемы, называющие насекомых и хтонических животных;

2.5. Представление болезни в виде множества демонов, выражающееся в употреблении словоформ сответствующих лексем в форме множественного числа и сочетании большинства числительных, встречающихся в заговорных текстах, именно со словами-названиями болезней;

2.6. Разнообразие/разноцветие представляемого физического облика болезней. Для чешских заговоров верным оказывается не только тот факт, что большинство существительных - названий болезней сопровождается в текстах определениями. Практически все атрибуты, встречающиеся в заговорных текстах, связаны со словами, обозначающими либо сами болезни, либо тот мир, из которого недуги приходят к человеку. Наиболее показательны в этом отношении прилагательные-цветонаименования. Кроме того, соответствующая модель номинации болезней (по визуальной симптоматике) является одной из наиболее продуктивных и в чешском языке;

2.7. Эвфемистические названия болезней, свойственные как языку, так и заговорным текстам, свидетельствуют о естественном стремлении «задобрить» болезнь, приблизить ее к человеку, тем самым по возможности редуцируя до минимума степень ее потенциального негативного воздействия.

3. Большинство видовых лексем, обозначающих элементы одного родового понятия (семантического поля) и употребляющихся в заговорных текстах в совокупностях друг с другом, десемантизируются, нейтрализуясь в смысловом отношении. Сближению семантики данных слов способствует и употребление их в одинаковых синтаксических позициях. Так, это верно для существительных, называющих органы и части человеческого тела, элементы ландшафта и природного мира - речь идет о словах, отсылающих к физическим, вещественным, реально существующим денотатам. Десемантизируются в заговорных текстах и существительные - названия болезней. Но в отличие от случаев, можно говорить о смысловой нейтрализации соответствующих слов не только в заговорном тексте, но и непосредственно в системе языка: это объясняется отсылкой соответствующих лексем к диффузным денотатам. Существует зависимость между степенью неопределенности семантики слова, обозначающего болезнь, в языке, и частотой его употребления в заговоре: чем более размытым и неопределенным является значение слова, тем в более разнообразных контекстах оно может употребляться в заговоре (использование лексем, обозначающих родовые понятия, вместо

Заключение

Открытый vs. закрытый характер научных исследований. «Открытость» диссертации

Сам характер нашей работы, а также избранный метод исследования - описательно-аналитический - изначально предполагали открытость диссертации в том смысле, что она не должна была представлять собой некоторой единой теории, способной объяснить всю совокупность фактов в определенной области. Напротив, мы лишь стремились к выделению и представлению основных, наиболее значимых в семиотическом плане моментов смысловой структуры заговорного текста, а именно семантики концептов человек и болезнь. Возможно, поэтому, что привлечение большего по объему материала для исследований, а также свежий взгляд «со стороны» позволят раскрыть и другие аспекты семантики чешского лечебного заговора, в нашей работе подробно не описанные.

Общетеоретические выводы из исследования

Тем не менее, из всего исследования могут быть сделаны следующие выводы общетеоретического характера:

1. Лексическая семантика фольклорного текста не совпадает с семантикой соответствующих слов в речи, хотя о принципиально разных значениях речь при этом все же не идет. Например, как это было показано в Главах 2 и 3, «заговорное» море может находиться и в лесу, и в горах - и в то же время включать в себя и землю со всеми элементами ее ландшафта и обитателями, и небосвод со звездами и небесными телами; болезнь в заговоре представляется не столько определенным физическим состоянием человека, сколько свободным и независимым существом, способным самостоятельно передвигаться, размножаться и вступать в коммуникацию, обитающим в своем собственном мире и приходящим оттуда к людям; сам же больной (объект заговора, или его адресат) на время произнесения заговорного текста как бы лишается пола: представления о нем как о конкретной личности стираются, заменяясь рисунком архетипического характера, и т.д.

2. Смещение семантического ореола лексемы в заговоре объясняется сразу несколькими причинами.

2.1. Во-первых, на модификацию смысловой структуры слова могут влиять особые мифопоэтические представления, во многом обуславливающие и само существование заговорного текста как особого жанра фольклора - здесь можно говорить о влиянии особой магической ориентации заговора на его лексическую семантику. Отсюда, для полного раскрытия смыслового наполнения каждой конкретной лексемы в заговоре, возникает необходимость обращения к чешской мифопоэтической традиции в • целом: привлечение для сопоставительного анализа материала других фольклорных жанров и сравнительное изучение последних, а также обращение к данным языка.

2.2. С другой стороны, изменение значений лексем в заговоре по сравнению с обычными языковыми значениями соответствующих слов происходит и благодаря взаимодействию лексем как единиц заговорного текста друг с другом. Наиболее характерным примером в этом отношении можно считать сближение семантики слов, фигурирующих в заговорных текстах в тождественных синтаксических позициях и, вследствие этого, оказывающихся значениями одних и тех же семантических функций для одних и тех же аргументов. В то же время, при изолированном рассмотрении смыслы соответствующих лексем нередко оказываются довольно далеко отстоящими друг от друга.

3. Само лексическое и концептуальное содержание заговора определяется, прежде всего, его прагматикой, ориентацией на конкретного индивида и оценкой происходящего непосредственно с точки зрения последнего.

В связи с этим одни сферы лексики оказываются представлены в заговорном тексте очень детально и подробно - это позволяет говорить об «энциклопеличности» заговора, свойственной данному фольклорному жанру тенденции к всеохватности, глобальности представления описываемых элементов универсума. В частности, именно прагматизм определяет детальное описание в тексте лечебного заговора не только объектов, на исцеление которых текст был изначально ориентирован (человек и его телесное строение), но и тех объектов, против которых направляется заговор (мир болезней и сил, враждебных человеку). Другие же сферы лексики, не имеющие важного и первостепенного значения для объекта (субъекта) заговора, напротив, оказываются в заговорном тексте сильно редуцированными.

Таким образом, именно прагматический фактор можно считать имеющим первостепенное значение для определения лексического наполнения заговорного текста.

4. Учитывая всю значимость прагматического фактора, определяющего лексическую семантику заговора, имеет смысл говорить о зависимости прямо пропорционального характера между степенью разработанности и детальности представления лексических сфер заговорного текста и значимостью концептов, представляемых соответствующими лексемами.

5. Символический язык вербальной части заговора во многом связан и с семантикой денотатов, обозначаемых заговорными лексемами, в обрядности (акциональный и предметный коды ритуала, сопровождающего произнесение заговора).

Перспектива дальнейших исследований

В настоящее время весьма перспективными нам представляются дальнейшие исследования в следующих направлениях:

1. Продолжение работы по сбору чешского заговорно-заклинательного материала.

В настоящей работе мы ограничились лишь анализом заговорных текстов, найденных в чешских источниках. Между тем, существуют указания на то, что чешские заговоры были известны и немецким исследователям-фольклористам прошлого века. К примеру, в «Поэтических воззрениях славян на природу» А.Н.Афанасьев неоднократно цитирует чешские заговоры и описывает лечебные обряды, ссылаясь при этом на Громана [Афанасьев 1995, T.III, с.43, 45, 4849, 50 и дал.]. Не исключено, поэтому, что при обращении непосредственно к немецким источникам будут найдены новые, пока не известные нам тексты.

2. Сравнительно-сопоставительное исследование смысловой структуры уже изученных нами лечебных заговоров с семантикой чешских заговорных .текстов иной прагматической ориентации: текстов, связанных с бытовой магией и профессиональными занятиями, общественными отношениями, природой и сверхъестественными существами. Собрав соответствующий материал, можно попытаться выделить здесь то общее семантическое «ядро», которое будет свойственно чешской заговорной традиции в целом, и периферию, свойственную лишь текстам заговоров определенной прагматической направленности.

Особенно интересной кажется нам перспектива изучения семантики лечебного заговора в сопоставлении со смысловой структурой разнообразных текстов «любовного» жанра: отстудами и отсушками, приворотными заговорами, присушками. Несмотря на кажущуюся близость лексической семантики лечебных и любовных заговоров, некоторые расхождения между ними, очевидно, могут быть весьма значительными - сошлемся здесь на более известные на сегодняшний день примеры, взятые из русских заговоров. В отличие от лечебных текстов, в любовных заговорах человек (объект заговора) предстает не просто телесным существом, описываемым исключительно цепочками лексем, называющих органы и части его тела, но изображается существом чувственным, homo sensualis. К примеру, если лексема сердце в русском (как и в чешском) лечебном заговоре обозначает не более чем анатомический орган, то есть вполне материальную часть тела, то сердце любовного заговора - это средоточие и символ чувств. Вот пример из любовного заговора, записанного на обнаруженной во время археологических раскопок в Новгороде берестяной грамоте (рубеж XIV-XV вв.) (приводим перевод) : «. так пусть разгорится сердце твое и тело твое и душа твоя [страстью] ко мне и телу моему и к виду моему" [Зализняк 1995, с.540].

С другой стороны, и в любовных заговорах присутствуют подробные и детальные перечисления частей и органов человеческого тела, откуда, подобно болезни в лечебном заговоре изгоняется любовь: " Чтобы спала, с моего лица белаго сухота плакучая, а из ретива сердца тоска тоскучая" [Майков 1994, N3 0] ; «на море на окияне, на острове на Буяне стоит столб; на том столбе стоит дубовая гробница; в ней лежит красная девица, тоска-чаровница; кровь у нея не разгорается, ноженьки не подымаются, глаза не раскрываются, уста не растворяются, сердце не сокрушается. Так бы и у (имя рек) сердце бы не сокрушалося, кровь бы не разгоралася, сама бы не убивалася, в тоску не вдавалася. Аминь» [Майков 1994, N32].

По-видимому, этот факт может свидетельствовать если не об отождествлении, то, во всяком случае, о сближении представлений о любви и болезни в мифопоэтическом восприятии мира, в частности, в заговорной "картинке мира" в русской традиции. Дальнейший анализ должен будет показать, останется ли данное утверждение верным и для чешской традиции -или и вовсе окажется своеобразной "архетипической константой", свойственной мифопоэтическому мировосприятию вообще.

3. Исследование смысловой структуры чешских заговоров в сопоставлении с семантикой чешских текстов, относящихся к другим фольклорным жанрам (кроссжанровый подход). В рамках этой работы полезным окажется выделение общефольклорного семиотического ядра и периферии в рамках чешской этнокультурной традиции.

Особенный интерес здесь может представлять сопоставление смысловой структуры заговоров с семантикой произведений других малых форм фольклора -пословицами, поговорками, загадками. Разумеется, разная прагматическая направленность произведений всех данных жанров не может не отразиться и на их лексической семантике, на различиях в смысловом наполнении слов, которые образуют ткань соответствующих текстов. В то же время, налицо и многие сходства. Прежде всего, это антропоцентризм как онтологическая сущность как заговора, так и загадки. Вспомним в этой связи работу Т.Я.Елизаренковой и В.Н.Топорова о ведийской загадке типа ЬгаЪтойуа [Елизаренкова, Топоров 1984] : загадка есть один из основных способов постижения Вселенной через установление тождества между элементами Микро- и Макрокосма. В частности, речь может идти о выявляемых как в заговоре (см. об этом Главу 2), так и в загадке соответствиях, устанавливаемых между элементами человеческого тела и разными частями Вселенной: первые очень часто загадываются названиями последних, и наоборот.

4. Изучение семантики, символики и структуры чешских заговорных текстов, предполагающее ориентацию на иные методы исследования. Например, весьма перспективным нам представляется анализ звуковой и ритмической организации текстов, выделение отдельных заговорных сюжетов, мотивов и т.д.

5. Сравнительно-типологический анализ чешских заговоров и заговорных текстов других традиций.

Попытка такого анализа уже была предпринята нами в специальном исследовании, посвященном изучению организации пространственного универсума в чешских, восточнославянских (русских, украинских и белорусских) и западнороманских (французских) текстах [Вельмезова 1999с)].

Непосредственным объектом изучения стали формулы отсылки болезни в заговорных текстах трех традиций. Так, в русских (и восточнославянских вообще) текстах недуг отсылается как в далекий «чужой» мир («во сини моря» [Попов 1903, N33], «во темны леса» [Майков 1994, N233], «под гнилую колоду, под смоляной пень» [Майков, 1994, N196]—), так и в «антимир», мир-НЕ, организованный как человеческий со знаком минус («где солнце не огревает» [Майков 1994, N128] , «где люди не ходят и кони не бродят, .и птица не летает» [Майков 1994, N233]™). В чешских заговорных текстах такой «антимир» практически отсутствует - болезнь отсылается лишь в «природное далеко» ("do more" (N149), "za hory" (N219), nza lesy" (N219)™] (см. об этом также Главу 3 диссертации). Пространство же многих французских лечебных заговоров представляется в этом отношении еще более редуцированным: не многоуровневым («свой мир - чужой мир - чужой антимир») , как в русских заговорах, и даже не двухуровневым («свой-чужой») , как в чешских текстах, но - сжатым в одну точку: ту, в которой происходит встреча персонажей заговора и совершается исцеление: wAu pied d'un arbre, sur une pierre de marbre* " "y подножия дерева, на мраморном камне—' [Camus 1990, N66]. Таким образом, можно говорить о постепенной редукции количества пространственных «уровней» в заговорном тексте по мере продвижения с востока на запад.

Кроме того, интересным предметом сравнения может стать и анализ системы персонажей заговорных текстов разных традиций, а также сами выявляемые смысловой структурой лечебного заговора представления о болезни. В одной из работ [Вельмезова 1999а)] мы уже отмечали, что, к примеру, по количеству и многообразию зооморфных существ, «населяющих» лечебные тексты, чешские заговоры значительно уступают русским, тогда как во французских текстах эти персонажи, за немногими исключениями, отсутствуют вовсе. В очень многих славянских текстах болезнь представляется независимым антропоморфным

165 существом, способным самостоятельно передвигаться и вступать в коммуникацию, тогда как во французских заговорах «тело» болезни практически точно совпадает с телом больного человека или животного: узнать что-то о недуге можно только на основании того, какие пораженные им органы и части тела описывает заговор.

Как уже отмечалось выше, настоящее исследование можно считать первой и, на сегодняшний день, единственной большой работой, посвященной чешским лечебным заговорам. И именно оно, как хочется надеяться, должно положить начало последующему серьезному изучению чешских заговорных текстов в самых разных аспектах.

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Вельмезова, Екатерина Валерьевна, 1999 год

1. Агапкина, Усачева 1995 Агапкина Т.А., Усачева В.В. Болезнь человека // Славянские древности. Т. I. Москва, 1995

2. Аничков 1903-1905 Аничков Е. Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян. 4.1-2. Санкт-Петербург, 1903-1905

3. Апресян 1986 Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Семиотика и информатика, 1986, вып. 28

4. Апресян 1995 Апресян Ю.Д. Образ человека по данным языка: попытка системного описания // Вопросы языкознания, 1995, N1

5. Афанасьев 1995 Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. T.I-III. Москва, 1995

6. Бердяев 1990 Бердяев H.A. Душа России. Ленинград, 1990

7. Богатырев 1971 Богатырев П.Г. Магические действия, обряды и верования Закарпатья // Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. Москва, 1971

8. Богатырев, Якобсон 1971 Богатырев П.Г., Якобсон P.O. Фольклор как особая форма творчества // Богатырев П.Г. Вопросы теории народного искусства. Москва, 1971

9. Буслаев 1861 Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. T.I-II. Санкт-Петербург, 1861.

10. Вельмезова 1999а) Вельмезова Е.В. Два мира славянских заговоров: Россия/Славия // Ежегодные международные чтения памяти кн. Н.С.Трубецкого. Москва, 1999

11. Вельмезова 1999b) ,- Вельмезова E.B. «Кузнечные заговоры» и текст кузнеца в чешской фольклорной традиции // Славяноведение, 1999, N6 (в печати)

12. Вельмезова 1999с) Вельмезова Е.В. Семантика пространства лечебного заговора: к типологии формул отсылки болезни (на примере восточнославянских, чешских и французских заговоров) // Вестник МГУ, Серия 9: Филология. N4, 1999

13. Виноградова 1989 Виноградова JI.H. Фольклор как источник для реконструкции древней славянской духовной культуры // Славянский и балканский фольклор. Москва, 1989

14. Виноградова 1996 Виноградова JI.H. Человек / нечеловек в народных представлениях // Человек в контексте культуры. Славянский мир. Москва, 1996

15. Витгенштейн 1994 Витгенштейн JI. Философские работы 4.1. Москва, 1994

16. Голованивская 1997 Голованивская М.К. Французский менталитет с точки зрения носителя русского языка. Москва, 1997

17. Головачева 1994 Головачева A.B. К вопросу о прагматике загадки // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Загадка как текст (часть I). Москва, 1994

18. Гура 1995 Гура A.B. Волк // Славянские древности. T.I. Москва, 1995

19. Гура 1997 Гура A.B. Символика животных в славянской народной традиции. Москва, 1997

20. Дубровина 1999 Дубровина С.Ю. Библейские сюжеты в народных легендах о растениях // Живая старина, 1999, N2

21. Елизаренкова, Топоров 1984 Елизаренкова Е.Я., Топоров В.Н. О ведийской загадке типа brahmodya // Паремиологические исследования. Москва, 1984

22. Ефименко 1874 Ефименко П. Сборник малороссийских заклинаний // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. Москва, 1874

23. Ефименко 1878 Ефименко П. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии. Часть 2, Народная словесность. Москва, 1878

24. Зализняк 1995 Зализняк A.A. Древненовгородский диалект. Москва, 1995

25. Зеленин 1995 Зеленин Д.К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: умершие неестественной смертью и русалки. Москва, 1995

26. Иванов 1977 Иванов Вяч.Вс. Древнебалканский и общеевропейский текст мифа о герое - убийце пса и евразийские параллели // Славянское и балканское языкознание: Карпатско-восточные параллели. Структура балканского текста. Москва, 1977

27. Иванов 1997 Иванов Вяч.Вс. Глаз // Мифы народов мира. Т.1. Москва, 1997

28. Иванов, Топоров 1965 Иванов Вяч.Вс., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие системы. Москва, 1965

29. Иванов, Топоров 1974 Иванов Вяч.Вс., Топоров В.Н. Исследования в области славянских древностей. Москва, 1974

30. Иванов, Топоров 1983 Иванов Вяч.Вс., Топоров В.Н. Лингвистические вопросы славянского этногенеза (в связи среконструкцией праславянских текстов) // Славянское языкознание. IX Международный съезд славистов. Москва, 1983

31. Иванов, Топоров 1995 Иванов Вяч.Вс., Топоров В.Н. Навь // Славянская мифология. Москва, 1995

32. Иванов, Топоров 1997а) Иванов Вяч.Вс., Топоров В.Н. Велес // Мифы народов мира. Т.1. Москва, 1997

33. Иванов, Топоров 1997Ь) Иванов Вяч.Вс., Топоров В.Н. Постановка задачи реконструкции текста и реконструкции знаковой системы // Из работ московского семиотического круга. Москва, 1997

34. Кабакова 1995 Кабакова Г.И. Блажей // Славянские древности.Т.I Москва, 1995

35. Кляус 1997 Кляус В.Л. Указатель сюжетов и сюжетных ситуаций заговорных текстов восточных и южных славян. Москва, 1997

36. Кляус 1998 Кляус В. Л. Что такое заговор? (к проблеме жанровой дифференциации заклинательного фольклора) // Тезисы конференции «Слово как действие». Москва, 1998

37. Крушевский 1876 Крушевский Н. Заговоры, как вид русской народной поэзии. Варшава, 1876

38. Кун 1977 Кун Т. Структура научных революций. Москва, 1977

39. Леви-Брюль 193 0 Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. Москва, 1930

40. Лихачев 1981 Лихачев Д.С. Заметки о русском. Москва, 1981

41. Майков 1994 Майков Л.Н. Великорусские заклинания. Санкт-Петербург, 1994

42. Максимов 1996 Максимов C.B. Нечистая, неведомая и крестная сила. Москва, 1996

43. Мамардашвили, Пятигорский 1997 Мамардашвили М.К., Пятигорский А.М.^ Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. Москва, 1997

44. Мелетинский 1997 Мелетинский Е.М. Имир // Мифы народов мира, T. I. Москва, 1997

45. Миллер 1896 Миллер Г.Ф. Ассирийские заклинания и русские народные заговоры // Русская мысль, 1896, N7

46. Мишле 1997 Мишле Ж. Ведьма. Женщина. Москва, 1997

47. Невская 1983 Невская Л.Г. Синонимия как один из способов организации фольклорного текста // Славянское и балканское языкознание. Москва, 1983

48. Невская 1993 Невская Л.Г. Балто-славянское причитание. Реконструкция семантической структуры. Москва, 1993

49. Никитина 1993 Никитина С.Е. Устная народная культура и языковое сознание. Москва, 1993

50. Никитина 1999 Никитина С.Е. Сердце и душа фольклорного человека // Образ человека в культуре и языке. Москва, 1999

51. Николаева 1997 Николаева Т.М. Введение к сборнику «Из работ московского семиотического круга» // Из работ московского семиотического круга. Москва, 1997

52. Николаева 1999 Николаева Т.М. Речевая модель «обывателя» и идеи H.С.Трубецкого - P.O.Якобсона об оппозициях и «валоризации» // Поэтика. История литературы. Лингвистика. Москва, 1999

53. Петренко 1996 Петренко O.A. Этнический менталитет и язык фольклора. Курск, 1996

54. Познанский 1995 Познанский Н.Ф. Заговоры. Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. Москва, 1995

55. Попов 1903 Попов Г. Русская народно-бытовая медицина. Санкт-Петербург, 1903

56. Потебня 1993 Потебня A.A. Мысль и язык. Киев, 1993

57. Пропп 1946 Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Ленинград, 1946

58. Пропп 1969 Пропп В.Я. Морфология сказки. Москва, 1969

59. Раденкови"К Раденкови^ Jb. Дъна - стари словенски назив j едне болести // Слово и культура, Т.Н. Москва, 1998

60. Романов 1891 Романов Е.Р. Белорусский сборник. Вып.5: Заговоры, апокрифы и духовные стихи. Витебск, 1891

61. Русские заговоры 1993 Русские заговоры. (Сост. Н.И.Савушкина). Москва, 1993

62. Свешникова 1993 Свешникова Т.Н. Структура восточнороманского заговора в сопоставлении с восточнославянским (формулы отсылки болезни) // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор. Москва, 1993

63. Свешникова, Цивьян 1973 Свешникова Т.Н., Цивьян Т.В. К исследованию семантики балканских фольклорных текстов // Структурно-типологические исследования в области грамматики славянских языков. Москва, 1973

64. Семь спящих отроков эфесских 1914 Семь спящих отроков эфесских. Москва, 1914

65. Смирнов, Ильинская 1992 Смирнов Ю.И., Ильинская В.Н. «Встану я благословясь.» Лечебные и любовные заговоры, записанные в части Архангельской области. Москва, 1992

66. Тайлор 1989 Тайлор Э.Б. Первобытная культура. Москва, 1989

67. Токарев 1986 Токарев С.А. Религия в истории народов мира. Москва, 1986

68. Толстая 1992 Толстая С.М. К прагматической интерпретации обряда и обрядового фольклора // Образ мира в слове и ритуале. Балканские чтения - 1. Москва, 1992

69. Толстая 1998 Толстая С.М. Имя в контексте народной культуры // Проблемы славянского языкознания (три доклада к XII Международному съезду славистов). Москва, 1998

70. Толстой 1982 Толстой Н.И. Некоторые проблемы и перспективы славянской и общей лингвистики // Известия АН СССР, сер. ЛиЯ, 1982, т.41, N5

71. Толстой 1983 Толстой Н.И. О предмете этнолингвистики и ее роли в изучении языка и этноса // Ареальные исследования в языкознании и этнографии. Язык и этнос. Москва, 1983

72. Толстой 1987 Толстой Н.И. Христианизация как фактор усложнения структуры древнеславянской духовной культуры Ц Введение христианства у народов Центральной и Восточной Европы. Крещение Руси. Сборник текстов. Москва, 1987

73. Толстой 1991 Толстой Н.И. Мифологизация грамматического рода в славянских народных верованиях // Историческая лингвистика и типология. Москва, 1991

74. Толстой 1995 Толстой Н.И. Народная этимология и этимологическая магия // Толстой Н.И. Язык и народнаякультура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. Москва, 1995

75. Толстой, Усачева 1995 Толстой Н.И., Усачева В.В. Волосы // Славянские древности. Т. I. Москва, 1995

76. Топорков 1993 Топорков А. Л. Из наблюдений над функциями категории рода в этнодиалектных текстах //Славянский и балканский фольклор. Вып.7. Верования. Текст. Ритуал. Москва, 1993

77. Топорков 1999 Топорков А.Л. Указатели славянских заговоров // Живая старина, 1999, N1

78. Топоров 1969 Топоров В.Н. К реконструкции индоевропейского ритуала и ритуально-поэтических формул (на материале заговоров) // Ученые записки Тартусского университета. Тарту, 1969, IV

79. Топоров 1984 Топоров В.Н. Петербург и петербургский текст русской литературы (введение в тему) // Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам XVIII. Тарту, 1984

80. Топоров 1993 Топоров В.Н. Об индоевропейской заговорной традиции (избранные главы) // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор. Москва, 1993

81. Топоров 1995 Топоров В.Н. О «поэтическом» комплексе моря и его психофизиологических основах // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. Москва, 1995

82. Топоров 1997а) Топоров В.Н. Заговоры и мифы // Мифы народов мира. Т.1. Москва, 1997

83. Топоров 1997Ь) Москва, 1997- Топоров В.Н. Имена // Мифы народов мира, Т.1.

84. Топоров 1997с) Топоров В.Н. Модель мира // Мифы народов мира, Т.1. Москва, 1997

85. Топоров 1997<1) Топоров В.Н. О структуре некоторых архаических текстов, соотносимых с концепцией «мирового дерева» // Из работ московского семиотического круга. Москва, 1997

86. Топоров 1997е) Топоров В.Н. Пространство // Мифы народов мира, Т.Н. Москва, 1997

87. Топоров 1997:Е) Топоров В.Н. Пространство и текст // Из работ московского семиотического круга. Москва, 1997

88. Топоров 1997д) Топоров В.Н. Пуруша // Мифы народов мира. Т.Н. Москва, 1997

89. Топорова 1996 Топорова Т.В. Язык и стиль древнегерманских заговоров. Москва, 1996

90. Топорова 1999 Топорова Т.В. Об антропоцентризме древнегерманского космогонического мифа // Образ человека в культуре и языке. Москва, 1999

91. Трубецкой 1995 Трубецкой Н.С. Верхи и низы русской культуры // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. Москва, 1995

92. Урысон 1995 Урысон Е.В. Фундаментальные способности человека и наивная "анатомия" // Вопросы языкознания, 1995, N3

93. Урысон 1999 Урысон Е.В. Дух и душа: к реконструкции архаичных представлений о человеке // Образ человека в культуре и языке. Москва, 1999

94. Усачева 1996 Усачева В. В. Медицина народная (из словаря «Славянские древности») // Славяноведение, 1996, N5

95. Успенский 1982 Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. Москва, 1982.

96. Фасмер 1986-1987 Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. T.I-IV. Москва, 1986-1987

97. Федотов 1991 Федотов Г.П. Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам. Москва, 1991

98. Фрэзер 1980 Фрэзер Д.Д. Золотая ветвь. Москва, 1980

99. Фуко 1998 Фуко М. Рождение клиники. Москва, 1998

100. Хренов 1995 Хренов H.A. Картина мира как система архетипов // Этническое и языковое самосознание. Москва, 1995

101. Хроленко 1998 Хроленко А.Т. Словарь языка фолькора как база этнолингвистических исследований // Слово и культура. Т.2. Москва, 1998

102. Цивьян 1990 Цивьян Т. В. Лингвистические основы балканской модели мира. Москва, 1990

103. Цивьян 1993 Цивьян Т.В. Защита от дурного глаза: пример из албанской традиции // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор. Москва, 1993

104. Цивьян 1995 Цивьян T.B. Из восточнославянского пастушеского текста: Пастух в русской сказке // Этноязыковая и этнокультурная история Восточной Европы. Москва, 1995

105. Цивьян 1999 Цивьян Т.В. Прорыв иного мира через око-окно // Цивьян Т. В. Движение и путь в балканской модели мира. Исследования по структуре текста. Москва, 1999

106. Широкова, Нещименко 1978 Широкова А.Г., Нещименко Г.П.

107. Становление литературного языка чешской нации // Национальное возрождение и формирование славянских языков. Москва, 1978

108. Шпенглер 1993 Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993

109. Якобсон 1975 Якобсон P.O. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». Москва, 1975

110. Яковлева 1993 Яковлева Е.С. О некоторых моделях пространства в русской языковой картине мира // Вопросы языкознания, 1993,. N4

111. Яковлева 1994 Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия) . Москва, 1994

112. Аагпе 1961 Aarne A. The types of . the folktale. A classification and bibliography. Helsinki, 1961

113. Bacovsky 1904a) Bacovsky J. Zazehnávání nátchy (nátky) // Cesky lid, 1904

114. Bacovsky 1904b) Bacovsky J. Zazehnávání ustknutí // Cesky lid, 1904

115. Bacovsky 1904c) J. Zazehnávání vymknuté zíly // Cesky lid, 1904 • .

116. Balás 1949-1950 Balás E. Povérecné lidové lékarstvl a zverolékarství na Valassku // Národopisny vestnlk ceskoslovensky, 1949-1950

117. Bartos 1883-1885 Bartos F. Lid a národ. Sv.I-II, Velké Mezirící, 1883-1885 *

118. Bartos 1888 Bartos F. Nase déti, jejich zivot v rodiné, mezi sebou a v obci, jejich poezii, zábavy a hry i práce spolecné. Brno, 1888

119. Bartos 1889 Bartos F. Národni písné moravské, v novénasbírané. Brno, 1889

120. Bartos 1892 Bartos F. Moravsky lid. Sebrané rozpravy z oboru moravské lidovédy. Tele, 1892

121. Bartos 1905-1906 Bartos F. Dialekticky slovnlk moravsky.

122. D.I-II. Praha, 1905-1906 . .

123. Blazka 1896 Blazka F. Domácí lékárnicka na Národopisné vystavé // Cesky lid, 1896

124. Bruna 1913 Bruna R. Zaríkadla z Neveklovska // Césky lid, 1913

125. Buchowski 1986 Buchowski M. Magia: jej funkeje i struktura. Poznan, 1986

126. Bürget 1925 Bürget J. Doktor Skampalice-palice // Cesky lid, 1925

127. Camus 1990 Camus D. Paroles magiques. Secrets de guérison. Paris, 1990

128. Cermák 1846-1847 Cermák M. Národni powéry w Cechách // Kvéty, 1846-1847

129. Cermäk 1892 Cermäk E. Vesnicke lecenx v okoli Prosece na Skutecsku // Cesky lid, 1892

130. Cernika 1909 Cernika J. Zpevy moravskych kopanicäru // Cesk^-lid, 1909v'

131. Cizkovä 1899 Cizkovä B. Jak lid vychodneslezsky "doktori" // Cesky lid, 1899

132. Cizkovä 1913 Cizkovä B. Jak lid slezsky leci nemocne // Cesky lid, 1913

133. Cizmär 1929 Cizmär J. Herbäre ceskoslovenske dobytci // Cesky lid, 1929

134. Cizmär 1946 Cizmär J. Lidove lekarstvi v Ceskoslovensku. Sv.1-2. Brno, 1946

135. Ebermann 1903 Ebermann O. Blut-und Wundsegen in ihrer Entwickelung dargestellt. Berlin, 1903

136. Erben 1860 Erben K.J. Ceskä zarxkadla v nemocech // Casopis Ceskeho Muzeum, 1860

137. Erben 1864 Erben K.J. Prostonärodni ceske pxsne a rikadla. Praha, 1864

138. Franek 1903 Franek B. Zafxkävänx nemocx z Rakovnicka // Cesky lid, 1903

139. Dvoräk 1903 Dvoräk A. Lidovä zazehnävadla z Kolxnska // Cesky lid, 1903

140. Hadac 1928 Hadac V. Starodävnä kouzla streleckä // Cesk^ Lid, 1928

141. Hajny 1931 Hajny A. Paberky lidoveho lecenx z okolx Nymburka // Cesky lid, 1931

142. Homolka 1913 Homolka Fr. Zafxkadlo proti strili pricinou prezdivky // Cesky lid, 1913

143. Horäk 1912 Horäk J. Erbenova sbirka ceskych plsniJlidovych // Närodopisny vestnik ceskoslovensky, 1912

144. Horäk 1933 Horäk J. Närodopis ceskoslovensky // Ceskoslovenskä vlastiveda. Dil II. Clovek. Praha, 1933

145. Horälek 1977 Horälek K. 0 teoreticke zäklady folklorni komparatistiky // Cesky lid, 1977

146. Houska 1853-1856 Houska J. Povery närodni v Cechäch // Casopis Ceskeho Muzeum, 1853-1856c*

147. Hrabe 1903 Krabe V. Zazehnäväni nemoci, kouzel a bourliveho povetrx // Cesky lid, 1903

148. Hradecky 1913 Hradecky V. Jak se näs lid leöi // Cesky lid, 1913

149. Humboldt 1905 Humboldt V.von. Ueber das vergleichende Sprachstudium in Beziehung auf die verschiedenen Epochen der Sprachentwicklung // Gesammelte Schriften. Bd.IV. Berlin, 1905

150. Humboldt 1907 Humboldt V.von. Ueber die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluss auf die geistige Entwicklung des Menschengeschlechts // Gesammelte Schriften. Bd. VII. Berlin, 1907

151. Hüsek 1932 Hüsek J. Hranice mezi zemi moravskoslezskou a Slovenskem. Studie etnografickä. Praha, 1932

152. Jobes 1962 Jobes G. Dictionary of mythology, folklore and symbols. P.I-II. New York, 1962

153. Klvana 1931 Klvana A. Zarikadla v nemocech na Brnensku // Cesky lid, 1931

154. Komensky 1901 Komensky J.A. Moudrost starych Cechü, za zrcadlo vystavenä potomküm. Praha, 1901

155. Komensky 1941 Komensky J.A. Orbis (sensualium) pictus (Svet v obrazich). Praha, 1941

156. Kost'al 1904 Kost1al J. Zarikäväni na vsechny nemoci // Cesky lid, 1904

157. Kratochvil 1924 Kratochvil A. Zazehnäväni v Ptacove uJ

158. Trebice // Närodopisny vestnik ceskoslovensky, 1924

159. Krolmus 1845-1851 Krolmus V. Staroceske powesti, zpewy, hry, obycege, slavmosti a näpewy ohledem na bägeslowi cesko-slcwanske. Praha, 1845-1851

160. Kfemen 1910 Kiemen J. Zarikäväni a caroväni ricici ve Vavrinci u Uhl.Janovic // Cesky lid, 1910

161. Machek 1997 Machek V. Etymologicky slovnik jazyka ceskeho. Praha, 1997

162. Majtariovä 1974 Majtanovä M. Zarikäväni nemoci ve staroceskem lekarskem rukopise // Cesky lid, 1974

163. Mangeart 1860 Mangeart J. Catalogue descriptif et raisonné des manuscrits de la bibliothèque de Valenciennes. Paris, 1860

164. Matiegka 1936 Matiegka J. Lidové lécenî // Ceskoslovenskâ vlastivëda. Rada II. Nârodopis. Praha, 1936

165. Matuska 1911 Matuska J. Koëici baba zazehnâvâ ruzi // Cesky lid, 1911

166. Mikolâsek-Skalsky 1903 Mikolâsek-Skalsky V. Zarikâvâni z Pisecka // Cesky lid, 1903

167. Nëmcovâ 1846-1847 Nëmcovâ B. Zarikaci formule mezi lidem ceskym a jak se od nemocx pomâhâ // Kvëty, 1846-1847

168. Novâk 1930 Novâk O. Lidovâ zarikadla nemoci na Presticku // Ôesky lid, 1930

169. OSN Otto J. Ottuv slovnik naucny. Illustrovanâ encyklopaedie ^ obecnych vedomosti. D.I-XXVIII. Praha, 1888-1908

170. Podliska 1929 Podliska J. Povëry z Predboric (Milevsky okres) // Cesky lid, 1929

171. Polivka 1922-1931 Polivka J. Sûpis slovenskych rozprâvok. Martin, Sv.I-V, 1922-1931

172. Prucha 1903 Prûcha E. Zarikadla v nemocech na Bernardicku // Cesky lid, 1903

173. Robek 1953- Robek A. Krolmusova rukopisnâ sbirka lidovych povër // Cesky lid, 1953

174. Roubal 1902 Roubal J. Rostliny v lidovém podâni na Klatovsku // Cesky lid, 1902

175. Repa 1930 Repa V. Nârodopisné klasobrani z Netolicka a Pisecka // Cesky lid, 1930

176. Sachs 1988 Sachs H., Badstübner E., Neumann H. Christliche Ikonographie in Stichworten. Leipzig, 1988

177. Sériot 1995 Sériot P. Changements de paradigmes dans la linguistique soviétique // Histoire.Epistemologie.Language. Paris, 1995, 17-2

178. Simonides 1913 Simonides B. Zazehnâvâni natchy // Cesky lid, 1913

179. Skrivânkovâ-Simerkovâ 1925 Skrivânkovâ-Simerkovâ J. Lidové léceni na Plzensku // Cesky lid, 1925

180. Slownik 1980 Slownik ludowych stereotypôw jçzykowych (Zeszyt prôbny). Wroclaw, 1980

181. Smola 1885 Smola J. Lékovadla ci zarikâvadla // Kvëty, 1885

182. Sobotka 1879 Sobotka P. Rostlinstvo v nârodnxm podani slovanském. Praha, 1879

183. Sobotka 1882 Sobotka P. Vyklady prostonârodni z oborujazykopytu, bâjeslovi, psychologie nârodni atd. Praha, 1882 ^s

184. Soukup 1902 Soukup J. Pamâtky, obyceje a povëry kovârské // Cesky Lid, 1902V

185. Svoboda 1904 Svoboda G. Starodâvnâ lékovadla nemoci // Cesky lid, 1904 "

186. Smrha 1924 Smrha K. Lidové léceni na Doudlebsku a Podlesâcku // Cesk^- lid, 1924

187. Stëtina 1928 Stëtina V. Povëry a zarikadla ze Zinkovska // Cesky lid, 1928

188. Teige 1898a) Tejge J. Öarodejnä doktorka z r.1641 // Cesky lid, 1898

189. Teige 1898b) Teige J. Zazehnaväni vsi a blech // Cesky lid, 1898

190. Teply 1902 Teply F. Stirani souchotin na Milöinsku // Öesky lid, 1902

191. Thompson 1928 Thompson S. Narrative motif-analysis as a folklore method. Helsinki, 1955'

192. Tille 1894 Tille V. Staroôeské zarikadlo bolesti zubnî // Cesky lid, 1894

193. Tille 1929-1937 Tille V. Soupis ceskych pohadek, Sv.I-III. Praha, 1929-1937

194. Tomicek 1898 Tomicek A. Z lidového lékarstvi ve vychodnich Cechâch // Cesky lid, 1898

195. Toporov 1985 Toporov V. Tradition mythologique lettone et *Vel- en balto-slave (un fragment du "mythe principal") // Exigences et perspectives de la sêmiotique. Amsterdam, Philadelphia, 1985

196. Trnka 1910 Trnka Fr. Lidovâ' zazehnaväni ze âd'arska na Moravë // Cesky lid, 1910

197. Trost 1978 Trost P. O nëkterych zarîkadlech u K.J.Erbena // äesky lid, 1978

198. Vâla 1928 Väla K. Lidové lécenî na Pribramsku // Cesky lid, 1928

199. Vlasâkovâ 1903a) Vlasâkovâ J. Lidové modlitby // Cesky lid, 1903

200. Vlasakova 1903b) Vlasakova J. Lidove zazehnavani // Cesky lid, 1903

201. Vlascikova 1906 Vlasakova J. Zazehnavani deti ze Zizelic n.Cidlinou // Cesky lid, 1906

202. Vluka 1930 Vluka J. Leceni nemoci ve Vychodnim Slezsku // Cesk^ lid, 1930

203. Vondrafiek 1903 Vondracek A. Zarikani proti souchotinam z Horovicka // Cesky lid, 1903

204. Wierzbicka 1990 Wierzbicka A. Dusa (soul), toska (yearning), sud'ba (fate): Three key concepts in Russian language and Russian culture // Metody formalne w opisie j^zykowslowianskich. Bialystok, 1990 —

205. Wild 1912 Wild Pr. 0 "zarikavani" na Zbirovsku // Cesky lid, 1912

206. Zachar i896 Zachar O. Povery mydlarske // Cesky Lid, 1896

207. Zibrt 1889 Zibrt 2. Starocesk^ vyrocnx obyceje, povery, slavnosti a zabavy prostonarodni, pokud o nich vypravuji pxsemne pamatky az po nas vek. Praha, 1889

208. Zibrt 1896 — Zxbrt C. Z netistenych zapisku Krolmusovych // Cesky lid, 1896

209. Zxbrt 1897 Zibrt C. Staroceske obyceje a povSry mlynarske. Praha, 1897

210. Zxbrt 1905 Zibrt C. Staroceska zarxkadla a lekovadla nemoci /'/ Cesky lid, 1905

211. Zibrt 1908 Zxbrt C. V.Krolmusa Slovnxk obyceju, povesti, pover, zabav a slavnosti lidu ceskeho // Cesky lid, 19081851. J /

212. V Zíbrt 1909 Zíbrt С. Lekovadla a zazehnávadla z г. 1745 // Cesky lid, 1909

213. Zíbrt 1911 Zíbrt Ö. J.A.Komenskf-, znalec lidového podání ceského // Cesky lid, 1911

214. Zíbrt 1927 Zíbrt C. Lidové lécení v Kostelci nad Vltavou // Cesky lid, 1927

215. Zíbrt 1928 Zíbrt C. J.K.Hrase sbëratel lidového podání ceského // Cesky lid, 1928

216. Zíbrt 193 0 Zíbrt C. Kouzla a óáry staroceské // Cesky lid, 1930

217. Zíbrt 1995 Zíbrt C. Seznam povër a zvyklostí pohanskych z VIII. vëku. Praha, 1995

218. Р о с с и и с к* а я Институт с

219. Академия наук лавяноведения1. На правах рукописи

220. Вельмезова Екатерина Валерьевна

221. Текст человека и болезни: чешский лечебный заговор (опыт исследования семантической структуры)