Общественно-политические взгляды и деятельность В.И. Кельсиева: 1835-1872 тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 07.00.02, кандидат исторических наук Соловьев, Кирилл Андреевич

• Соловьев, Кирилл Андреевич
• кандидат исторических наук
• 2010

Оглавление диссертации кандидат исторических наук Соловьев, Кирилл Андреевич

Введение

Глава 1. В. И. Кельсиев в революционном движении 1860-х гг.

1.1 Детские годы: генезис основных оппозиций в сознании Кельсиева

1.2 Формирование оппозиционного мировоззрения

1.3 Политика, религия и наука: конфликт приоритетов и опыт его разрешения

1.4 Обретение политического идеала: миф о раскольничьей демократии

1.5 В борьбе за «святорусские начала»: революционная деятельность Кельсиева

Глава 2. В. И. Кельсиев на охранительном поприще: эволюция 209 взглядов и направлений деятельности

2.1 Морально-психологическое состояние Кельсиева после отхода от революционной деятельности

2.2 Формирование новой общественно-политической позиции

2.3 Охранительный миф и способы его реализации: общественная деятельность Кельсиева на рубеже 1860-х — 1870-х гг.

2.4 Взгляд на революционное движение и проблема самооценки

2.5 Наука, религия и мистицизм: взгляд на раскол на рубеже 1860-х -1870-х гг.

2.6 Историческое и художественное творчество Кельсиева на рубеже 1860-х - 1870-х гг.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Общественно-политические взгляды и деятельность В.И. Кельсиева: 1835-1872»

Постановка темы и ее научная актуальность.

Характерной чертой развития российской исторической науки в последние два десятилетия явились кардинальные изменения, связанные с переустройством политической и экономической жизни общества в целом. Эти перемены, результатом которых стали деидеологизация знания, выход за пределы марксистско-ленинской парадигмы, выдвижение новых задач и соответствующих им методов исследования, можно считать завершенными, но в то же время открытыми остаются вопросы, связанные с пересмотром ряда классических тем. Одной из таких тем является общественное движение 1860-х годов. Начало ее разработке было положено еще до революции, но статус одной из ключевых она получила в советские годы, когда участники движения («шестидесятники») рассматривались как прямые предшественники творцов «Великого Октября». Как движению в целом, так и его отдельным аспектам было посвящено бесчисленное множество книг, статей и очерков, тщательно изучались различные формы революционной активности и «мирной», легальной пропаганды шестидесятников, создавались биографии наиболее ярких персоналий, на основе которых складывался идеальный образ «великого революционера-демократа».

В последние годы некоторые исследователи задались целью посмотреть на радикалов 1860-х годов сквозь призму новейших методологических принципов и тем самым разрушить сложившийся в советское время канон. Результатом можно назвать несколько интересных работ. К ним относятся книги И1 Паперно о Чернышевском и Т. И. Печерской о самосознании шестидесятников^ статья А. Ä. Левандовского о формировании внутреннего мира разночинца и др.1 Эти исследования открыли читателям малоизвестные стороны личности «несгибаемых» революционеров, проли

1 Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. М., 1996; Печерская.Т-И. Разночинцы шестидесятых годов XIX века. Феномен самосознания в аспекте феноменологической герменевтики. Новосибирск, 1999; Левандовский A.A. Уязвленные души: разночинцы-шестидесятники на пороге жизни // Вестник истории, литературы и искусства. Т. 2. М., 2006. С. 260-269. ли свет на их мелкие слабости и недостатки, коснулись и сложнейших психологических комплексов, составлявших неотъемлемую часть их внутреннего мира - словом, радикальный интеллигент 1860-х гг. предстал в них живым человеком, а не вызывающим благоговейный трепет «подвижником» и «страстотерпцем» революции. В то же время в фокусе исследовательского внимания оказались только наиболее крупные участники движения, и лишь отдельные стороны личности рядовых «нигилистов». За пределами научной разработки остается основная масса участников движения, в т.ч. личности с уникальной и поучительной судьбой. Факт слабой разработанности вопроса отмечают и некоторые из историков, по мнению которых, «"глубинное" освоение этой темы еще впереди» .

Что же должно дать исследовательской активности новый толчок? До настоящего момента проблема общественного движения 1860-х гг. в большинстве случаев решалась в русле господствовавших тенденций к анализу стереотипных явлений. Это касается не только советского, но и постсоветского периода, так как освобождение от идеологических догм и. обращение к концепциям, составляющим методологический арсенал западной историографии, вовсе не означало отказа от предпочтения типичного уникальному. Напротив, антропологический подход, столь популярный сначала на Западе, а затем и у нас, в первую очередь предполагает изучение поведенческих стереотипов, ценностей и традиций социальных групп, классов, иногда всего общества в целом (так называемые менталь-ности), иными словами, явлений массовых, коллективных, повторяющихся . По словам Ю. Л. Бессмертного, «выявляя эти общие возможности поведения., ментальные исследования по необходимости ограничивались характеристикой того, что могло быть присуще всем вообще, индивидуальные же особенности кого бы то ни было в отдельности оставались не

2 Левандовский A.A. Указ. соч. С. 260.

3 См.: Репина Л.П., Зверева В.В., Парамонова М.Ю. История исторического знания. М., 2004. С. 250. раскрытыми»4. Вскрытые ограничения заставили историков выработать такие методики, как микроисторию, локальную историю и новую биографику. Эти подходы отличает приоритетный интерес ко всему индивидуальному, уникальному, нетипичному. Согласно мнению их сторонников, индивидуальный опыт или уникальная судьба могут больше сказать об эпохе, чем какие-либо массовые явления.

С другой стороны, микро-метод, как и любая другая исследовательская стратегия, также имеет свои ограничения. Под вопросом здесь оказываются возможности генерализации собранных наблюдений, а также способ включения изученного микрообъекта в более широкий социальный контекст, кроме того, неразработанной остается и сама концепция индивидуальности5. Сознание этих противоречий побудило исследователей разработать методику, которая, с одной стороны, ориентировалась бы в первую очередь на индивидуальное, но с другой — не теряла бы связей с общим контекстом. Наиболее эффективным способом решения проблемы, по мнению некоторых специалистов, должно стать внедрение в научный обиход категории, в западной историографии обозначаемой как «пограничный случай» («le cas limite»)6, а в отечественной - «казус». Иметь в виду здесь следует нестандартное, заметно отклоняющееся от принятых норм поведение. Исследование «нестандартной» ситуации, как и всего уникального вообще, должно высветить те стороны поведенческого стереотипа, которые остаются незаметными при традиционном анализе. По словам Ю. JI. Бессмертного, «именно такие казусы нагляднее всего демонстрируют взаимодействие принятых сценариев поведения и индивидуального выбора»7. Думается, что понятие «казуса» может стать довольно удачным способом интеграции большинства направлений современной историографии, поскольку аномалии возможны в любой сфере человеческого бытия, будь то

4 Бессмертный Ю. JI. Что за «казус»?. // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 1996. М. 1997. С. 9.

Там же. С. 11.

6 Levi G. Les usages de la biographie // Annales E. S. С. 1989. № 6. P. 1331.

7 Бессмертный Ю. JI. Указ. соч. С. 19. представления о мире, повседневность или быт; иными словами, работа в этом направлении способна снять противоречие между массовостью и уникальностью как основными ориентирами современной историографии.

Вполне вероятно, что изучение всего отклоняющегося от стереотипов может расширить и горизонты исследователей, занимающихся проблемами революционного движения 1860-х годов. В то же время нельзя не признать, что переход от априорных суждений к конкретному материалу сопряжен с определенными трудностями. Прежде всего, не совсем ясно, исследуем ли мы отклонения от реально существовавших норм или от наших собственных представлений о том, как вели себя люди в ту или иную эпоху. Не ставя себе задачей оценить оправданность этого подхода вообще, отметим, что рассматриваемая тема делает наиболее уместным анализ таких феноменов, которые являются аномалиями в сравнении с уже сложившимся образом эпохи. В центре исследовательского внимания в этом случае должны оказаться отклонения от историографических стереотипов, традиционных представлений о революционерах-шестидесятниках. Речь, таким образом, идет о фигурах, которые почти всегда рассматривались как участники движения с определенными оговорками, а в годы, когда идеологический контроль был наиболее жестким и всеобъемлющим, клеймились как «позорные предатели великого дела революции».

Именно в качестве такого «предателя», а также «пустого фразера», «беспринципного авантюриста» советские историки рассматривали Василия Ивановича Кельсиева (1835 — 1872), известного в основном благодаря своей пропаганде в среде старообрядцев и сектантов, а также последовавшему после ее провала отказу от революционной деятельности, раскаянию и переходу на славянофильские и консервативные позиции. Уже сам факт поиска им союзников в глубоко религиозной среде с трудом вписывается в традиционный образ «шестидесятых годов» как эпохи всеобщего отрицания и бескомпромиссной борьбы против «ветхозаветных» верований и обычаев. Ревизия же им своих взглядов наглядным образом демонстрирует всю сложность и противоречивость натуры революционера 1860-х гг., невозможность свести ее к сформированному в советской историографии образу «бесстрашного борца с царизмом». В этой связи представляется очевидным, что исследование, в центре которого окажется Кельсиев, будет соответствовать задачам, стоящим перед российской историографией, и откроет нашему взгляду до сих пор неизвестные стороны феномена «шестидесятых годов». Первостепенный акцент на динамике, изменениях и, в конечном счете, на тотальной трансформации внутреннего мира должен заметно отличить его от тех, авторы которых ориентируются на постоянство и принимают верность народническому идеалу за норму. Кроме того, разработка данной проблематики на современном уровне научного знания позволит сопоставить его пропаганду среди раскольников и ренегатство с аналогичными явлениями более позднего времени, уже освещенными в новейшей отечественной и зарубежной историографии8.

Таким образом, проблемой исследования является является взаимовлияние особенностей личности, общественно-политических взглядов и политической деятельности Кельсиева как уникального участника общественного движения 1860-х годов.

Степень изученности вопроса.

Как можно понять из сказанного выше, личность Кельсиева находилась на периферии интересов историков, сосредоточивших свои усилия на изучении «правильных» революционеров. В то же время-нельзя сказать, чтобы его жизнь и деятельность были совсем безвестны: крупная роль, которую он играл в движении 1860-х гг., громкий общественный резонанс, вызванный его раскаянием, значительная активность на литературном и

8 См.: Müller Е. Opportunismus oder Utopie? V. D. Bonc-Bruevic und die russischen Sekten vor und nach der Revolution // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd. 35. 1987. S. 509 -533; Костылев В. H. Выбор Льва Тихомирова // Вопросы истории. 1992. № 6 — 7. С. 30 -47; Эткинд А. Русские секты и советский коммунизм: Проект Владимира Бонч-Бруевича // Минувшее. Т. 19. М. - СПб., 1996; С. 275 - 319; Энгелыптейн Л. Скопцы и царство небесное. М., 2002. С. 13 - 24; 192 — 197; Сажин Б. Б. Проблема народных религиозных движений в народничестве А. С. Пругавина: 70 - 80-е гг. XIX в.: Дис. . канд. ист. наук. М., 2005. 411 с. научном поприщах приковывали к себе внимание современников и заставляли исследователей воленс-ноленс останавливаться на его фигуре. И действительно, очень трудно пройти мимо нее при изучении столь важных тем; как народничество, раскол, церковь и религия- в XIX веке, поэтому Кельсиев является «героем» многих исторических исследований, но «героем», как правило, второстепенным. В этой связи целесообразным было бы взять за основу историографического раздела не только немногочисленные работы, непосредственно посвященные Кельсиеву, но и исследования, авторы которых так или иначе касаются его фигуры, дают ему определенные оценки. То обстоятельство, что попавшие в поле зрения исследователей стороны его деятельности были связаны с двумя сферами общественной жизни - революционным движением и расколом, заставляет выделить в историографии два тематических блока — работы по истории радикализма и религиозного диссидентства соответственно. Само собой разумеется, что все работы будут рассматриваться в широком историографическом контексте эпохи, в которую они были созданы.

Начать историографический обзор следует с анализа работ о революционном движении: во-первых, эта группа более значима и по численности, и по содержанию входящих в нее исследований, а во-вторых, именно в этом русле были сделаны первые шаги к научному освоению фигуры Кельсиева. В конце XIX в. в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона и Русском биографическом словаре появляются обширные статьи о нем как общественном деятеле9. Из этих текстов можно узнать об основных вехах жизненного пути радикала: его происхождении, обучении в Коммерческом училище и на восточном факультете Санкт-Петербургского университета, его способностях (по данным Русского Биографического словаря, Кельсиев знал двадцать пять языков),.эмиграции, издательской и политической деятельности (попытках создать «на почве раскольническо

9 Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. Т. XIV а. СПб., 1895. С. 911 — 912; Русский биографический словарь. Т. 8. СПб., 1897. [Репринт, изд. 1994 г.]. С. 609-611. го неудовольствия» революционную организацию, поездке с этой целью в Россию, затем агитации среди турецких старообрядцев), наконец, провале всех начинаний, переезде в Вену, занятиях этнографией, обращении к идеям славянофильства, добровольной сдаче властям, прощении и сотрудничестве в охранительных изданиях. Конечно, эти статьи грешат значительной неточностью, главное же, их целью было поверхностное ознакомление с биографией революционера, и потому они не могут дать сколько-нибудь глубоких представлений о его личности.

Важным рубежом в изучении русского радикализма явилась революция 1905 - 1907 годов. В связи с открытием архивов и провозглашением свободы слова существенно расширились творческие возможности историков, им стали доступны темы, бывшие прежде под запретом. С другой стороны, огромную роль сыграла общая атмосфера эпохи. Волна энтузиазма, сопутствовавшая начальной фазе революции, быстро сменилась разочарованием, глубокой неудовлетворенностью результатами происшедших событий. Общественность была вынуждена признать факт поражения революции и стала искать ответ на вопрос о его причинах. В этих условиях неизбежной стала активизация исторической памяти, стремительно возрос интерес к общественной мысли предшествующих десятилетий, так как именно с ее воздействием связывался произошедший социальный взрыв. «Революция 1905 - 6 гг. и последовавшие за ней события явились как бы всенародным испытанием тех ценностей, которые более полувека, как высшую святыню, блюла наша общественная мысль», - писал философ М. Гершензон в предисловии к сборнику «Вехи», авторы которого выступили с всесторонней ревизией интеллигентского мировоззрения10. Помимо этого сборника и обобщающих трудов по истории общественной мысли и интеллигенции стали выходить и работы по истории революционного движения, обращение к которой также имело целью выявить истоки произошедшего.

10 Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990. [Репринт, изд. 1909 г.] С. 3.

Особое значение для нас имеет работа М. К. Лемке «Процесс тридцати двух», вышедшая в 1906 г. в виде отдельных статей в журнале «Былое», а затем включенная в «Очерки освободительного движения шестидесятых годов»11. По этому процессу судились лица, заподозренные в «преступных сношениях с лондонскими пропагандистами», причем одним из главных обвиняемых (хотя и заочно) проходил Кельсиев. По сути, очерк представляет собой добросовестное описание документов, к которым автор получил беспрепятственный доступ в результате открытия жандармских архивов. Аналитической глубиной исследование не отличается, большую его часть составляет пересказ допросов, а также, что для нас особенно важно, публикация документов, включенных в дело в качестве вещественных доказательств, в том числе и писем Кельсиева. Проведенная Лемке работа может дать представление о некоторых аспектах революционной деятельности будущего ренегата, в частности о его поездке в Россию в 1862 г. (об этой поездке он сам рассказал в опубликованной позднее «Исповеди»), но вряд ли способна сказать что-нибудь о его внутреннем мире, тем более что в центре исследовательского внимания оказался не Кельсиев, а Н. А. Сер-но-Соловьевич, принявший впоследствии «мученическую» смерть на сибирской каторге, подлинный образец «несгибаемого» и «бестрепетного» революционера. Можно сказать, что «Процесс 32-х» имеет не столько историографическое, сколько источниковедческое значение ввиду упомянутой выше публикации писем и других документов.

Эту сторону работы Лемке специалисты оценили почти мгновенно. Опираясь еще на первое издание, увидевшее свет в «Былом», польский историк Л. Кульчицкий (Мазовецкий) охарактеризовал существовавшие в России оппозиционные кружки и их взаимодействие с лондонским центром, полноправным представителем которого, наряду с Герценом, Огаревым и Бакуниным, автор считал и Кельсиева. По словам ученого, он играл

11 Лемке М. Процесс 32-х // Лемке М. Очерки освободительного движения шестидесятых годов. СПб., 1908. С. 15 - 230. важную роль в попытках объединения революционных сил в России и за рубежом, занимался' «усиленной доставкой» в страну нелегальной литературы, а также «агитацией* среди раскольников и изготовлением для них

10 различных брошюр и книг» . Использовал материалы «Процесса» и Б. Б. Глинский, рассматривая вопрос «о сношении русских граждан с эмигрантами». Историк пришел к выводу, что уже тогда существовала достаточно мощная оппозиция, не только разрабатывавшая теоретические планы, но и предпринимавшая практические действия. Среди них особое место принадлежало доставке запрещенной литературы и установлению связей с раскольниками; эти формы активности, вслед за своим польским коллегой, Глинский безоговорочно относит к сфере компетенции Кельсиева13.

Тогда же стала обозначаться и другая тенденция в оценках его роли в революционном движении. А. А. Корнилов вскользь упомянул о «приключениях» Кельсиева как об одном из свидетельств в пользу того, что «после 1861 года Герцен начинает шататься»14. В числе прочих аргументов исследователь приводит увлечение «полуромантическими и полумистическими» идеями А. П. Щапова о возможности использования раскольников в революции, отсутствие четкой позиций в вопросе о прокламациях и т. п. Из всего этого следует, что Корнилов видел в Кельсиеве лишь тень Герцена, отказывал ему в какой-либо самостоятельности (если бы «приключения» происходили не по инициативе Искандера, использовать их для демонстрации его «шатаний» было бы не совсем уместно). Кроме того, как можно понять из текста, сама идея привлечь раскольников на сторону революции принадлежала не Кельсиеву, а Щапову, и вдохновлен ею был не только он один, но и вожди эмиграции.

19

Кульчицкий JI. (Мазовецкий) История русского революционного движения: В 2 т. Т. 1. СПб., 1908. С. 277.

1Ъ

Глинский Б. Б. Революционный период русской истории. (1861 - 1881): Исторические очерки. В 2 ч. Ч. 1. СПб., 1913. С. 207.

14 Корнилов А. А. Общественное движение при Александре II (1855 — 1881): Исторические очерки. М., 1909. С. 163.

Новой вехой в историографии революционного движения стали события 1917 г., на долгие десятилетия положившие конец свободному развитию исторического знания в нашей стране. В особенности это касалось изучения революции и ее исторических корней: как уже отмечалось выше, данная тема немедленно стала одной из магистральных, начал формироваться канон, которого должны были держаться исследователи при характеристике тех или иных явлений или фигур15. В этих условиях огромное значение придавалось движению 1860-х гг., поскольку в шестидесятниках видели прямых предшественников социал-демократов, а в их политической деятельности — один из этапов подготовки Октябрьской революции. Такой взгляд базировался прежде всего на статье Ленина «От какого наследства мы отказываемся?». Эта работа была написана в рамках дискуссии об «отказе от наследства 60-х — 70-х гг.», вызванной кризисом народничества и разочарованием в нем широких кругов интеллигенции. Ленин рассматривал эту проблему с марксистских позиций и попытался развеять миф «об "отказе лучших русских учеников от наследства", о разрыве их с лучшими традициями лучшей, передовой части русского общества, о перерыве ими демократической нити.»16, предложив разграничить понятия «наследства» (1860-е гг.) и «народничества» (1870-е гг.). «Народничество» он рассматривал как систему воззрений, признающую капитализм в России упадком, регрессом и игнорирующую «связи "интеллигенции" и юри-дико-политических учреждений с материальными интересами определен

1 7 ных общественных классов» . Как марксист, Ленин, разумеется, таких воззрений принять не мог и обратился к «наследству», под которым понимал горячую вражду к крепостному праву, горячую защиту просвещения, самоуправления и свободы, вообще борьбу за «всестороннюю европеиза-18 цию России» . Говоря о «наследстве», по цензурным соображениям он

15 См.: Советская историография. М., 1996. С. 21,126- 136.

16 Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 2. С. 508.

17 Там же. С. 529.

18 Там же. С. 519. был вынужден ссылаться на умеренного консерватора Скалдина, но в действительности главным представителем «наследства» он считал Чернышевского19. Эти идеи Ленина легли в основу дискурса о «шестидесятых годах», который выстраивали советские историки. К числу его важнейших признаков^ следует отнести апологетическое отношение к революционной и публицистической деятельности «шестидесятников», более или менее настойчивые попытки противопоставить «народничество» и «наследство» как по идеологии, так и по способам политической борьбы. Конечно, эти характеристики не оставались абсолютно неизменными в течение всего советского времени; в разные годы ленинская концепция могла интерпретироваться по-разному. Безоговорочно следовать ей историки были вынуждены лишь в сталинский период, в годы безраздельного господства «Краткого курса истории ВКП (б)», когда противопоставление «революционных демократов» и «народников» достигло своего пика; после XX съезда в истолковании догмы стали допустимы и небольшие отклонения.

Соответствующим было отношение и к «позорным предателям великого дела революции», среди которых одно из наиболее видных мест занимал Кельсиев. Данные о нем в первом и втором изданиях «Большой советской энциклопедии» отсутствуют, а редакторы выходившего в конце 1920-х гг. (т. е. еще до вступления тоталитаризма в полную силу) словаря «Деятели революционного движения в России» ограничились краткой заметкой, значительно уступавшей по своей содержательности дореволюционным справочникам20. Что же касается научной литературы, то работ, вышедших до 1956 г. и посвященных Кельсиеву, всего две — это предисловия к его «Исповеди» и письмам Герцену и Огареву, иными словами, исследования, не носившие самостоятельного характера. Написанная в 1941 г. вступительная статья М. Клевенского к «Исповеди» имела целью изложить биографию автора публикуемого источника, не более подробно, чем

19 Ленин В.И. Указ. соч. С. 604.

20

Деятели революционного движения в России: Биобиблиографический словарь. Т. 1, ч. 2. М., 1928. С. 162-163. дореволюционные справочники, но с иными акцентами21. Они вытекали из данной в статье общей оценки его личности и итогов участия-в общественном движении. По словам Клевенского, «ренегатство Кельсиева не явилось чем-нибудь неожиданным, а наоборот, органически было связано со всем строем его социального поведения»; Кельсиев стал эмигрантом «под влиянием кратковременного увлечения революционными идеями», но в силу «скромности внутренних ресурсов», «зыбкости» не смог пронести это «увлечение» сквозь всю свою жизнь и стал «предателем дела революции»22. Поспособствовала этому и специфика его революционной деятельности, которая заключалась в заведомо обреченных на провал попытках революционизировать старообрядцев и сектантов, а сами эти попытки объяснялись такими недостойными «настоящего» революционера чертами, как мистицизм и интерес к религии. В статье Кельсиев предстает человеком невысоких способностей, но огромного самомнения, считающим себя «государственной личностью» и подлинным вождем готовящейся революции. С другой стороны, рассматриваемая работа является практически единственной, в которой затрагивается жизнь и деятельность Кельсиева после раскаяния. Клевенский пишет о его бесплодных попытках найти свое место в общественной жизни, о презрительном отношении к нему бывших соратников по оппозиционному лагерю, о нарастающей апатии и чрезмерном увлечении алкоголем. Можно с уверенностью утверждать, что описание последнего периода жизни бывшего революционера не имеет самостоятельной ценности и служит лишь для« демонстрации того, как сурово покарала его жизнь за «позорное предательство высокого дела революции». Впрочем, созданный в статье образ имеет и некоторые положительные черты. Автор воздает должное мужественному поведению Кельсиева на следствии, признает, что он сохранил добрые чувства по отношению к

21

Клевенский М. [Вступит, ст. к «Исповеди» В. И. Кельсиева] II Литературное наследство. Т. 41 -42. М., 1941. С. 252-263.

22 Там же. С. 252-253.

Герцену и Огареву, говорит о его возмущении тем фактом, что Лесков охарактеризовал «шестидесятые годы» как «комическую эпоху».

Более умеренную позицию - занял в* статье, предваряющей'публикацию писем Кельсиева к Герцену и Огареву, П. Г. Рындзюнский23. По словам историка, «деятельность. Кельсиева. протекала довольно долгое время в основном русле революционного движения. Кельсиев в 1860 -1863 гг. принимал активное участие в революционной работе»24. Главной его ошибкой, приведшей к отречению от прежних взглядов, Рындзюнский считает выбор объекта революционной работы, а именно старообрядческую и сектантскую среду. Решающую роль здесь сыграл даже не сам факт агитации в раскольничьих кругах, а особенности видения религиозного инакомыслия как общественной силы. «В понимании старообрядчества и оценке его как одной из разновидностей общественного движения, — пишет исследователь, — Кельсиев разошелся с Герценом и Огаревым. Отношение Герцена и Огарева к старообрядчеству определялось их передовой идейной позицией — позицией материалистов-просветителей, Кельсиев же подходил к старообрядчеству с существенно иной точки зрения. В противоположность Герцену и Огареву, усматривавшим в религиозной догматике старообрядцев лишь реакционное начало, вопреки этой правильной точке зрения (курсив мой. - К. С.), Кельсиев стал на скользкий путь иносказательного толкования религиозных догматов и поисков в них глубокого социально-революционного смысла. Это приводило его к совершенно фантастическим построениям»25. Упрекает его историк и в дилетантизме, отсутствии ясности политической мысли, трезвости расчета, умения быстро ориентироваться и т.д. и т.п.

Конечно, одной лишь критикой Рындзюнский не ограничивается. Его работа особенно ценна тем, что в ней делается попытка проследить по

23 Рындзюнский П. Г. [Вступит, ст. к письмам В. И. Кельсиева Герцену и Огареву] // Литературное наследство. Т. 62. М., 1955. С. 159 - 170.

24 Там же. С. 159.

25 Там же. С. 160. письмам эволюцию Кельсиева в сторону «глубокого морального и политического падения». Как пишет историк, серьезные сомнения в верности избранного пути были характерны для будущего ренегата уже в 1863 г., во время пребывания в Константинополе. Впрочем, тогда в его общем настрое еще присутствовала значительная доля оптимизма. Находясь в Константинополе, Кельсиев пытался установить контакты с представителями польской аристократической эмиграции, вести агитацию среди оказавшихся там горцев Кавказа, приехав же в Тульчу, он распространяет «Колокол» и «Общее вече», революционные прокламации в раскольничьей среде. Однако, по мере того как он все больше ощущал невосприимчивость старообрядцев, его все сильнее охватывало разочарование. Важную роль здесь сыграли смерть брата, жены и детей, самоубийство жившего с ним в «фаланстере» П. И. Краснопевцева, а также тлетворное влияние «косной среды приверженцев 'старой веры'». Результатом всего этого могло стать лишь признание собственной несостоятельности, отказ от прежних воззрений и «позорное ренегатство».

После XX съезда исследователи стали рассматривать «народников» как продолжателей традиции, заложенной революционерами-шестидесятниками. П. С. Ткаченко, вооружившись соответствующими цитатами из Ленина, сумел доказать, что история народничества получила в нашей литературе «извращенное освещение». По словам исследователя, «революционные народники продолжали вслед за революционными демократами борьбу с остатками феодально-крепостнического строя, за землю и волю, в конечном счете, за полное уничтожение самодержавия. . Революционные народники и революционные демократы 40 — 60-х годов являлись идейными выразителями антикрепостнической борьбы многомиллионного угнетенного крестьянства. И те и другие составляли передовую часть русской разночинной интеллигенции, выдвинувшей в качестве главной задачи освободительного движения борьбу за полное уничтожение всех остатков крепостничества»26. Уже вскоре под эти тезисы была подведена мощная фактическая база в капитальном труде Ш. М. Левина «Общественное движение в России в 60-е — 70-е годы XIX века»27, само заглавие которого свидетельствует о частичном возвращении к дореволюционной историографической традиции, заключающейся в отказе от проведения жесткой грани между революционным движением 1860-х и 1870-х годов.

Эти изменения коснулись и более частных сюжетов. За начавшейся после смерти Сталина реабилитацией жертв террора последовала и частичная «реабилитация» тех, кто пострадал от режима заочно или посмертно. Эти процессы распространялись и на Кельсиева: третье издание Большой советской энциклопедии и Советская историческая энциклопедия вновь посвятили ему краткие заметки28. Заметное оживление происходило с 1960-х гг. и на уровне монографических исследований. Прежде всего надо отметить работу Я. И. Линкова «Революционная борьба А. И. Герцена и Н. П. Огарева и тайное общество "Земля и воля" 1860-х годов» . Историк также движется по пути отказа от разграничения «революционно-демократической» идеологии и утопического социализма и признает, что «в представлении Герцена, Огарева и Чернышевского, как идеологов "Земли и воли", идея крестьянской революции была неразрывно связана с тео

Ткаченко П. С. О некоторых вопросах истории народничества // Вопросы истории. 1956. №5. С. 38.

27 Левин Ш. М. Революционное движение в России в 60-е - 70-е годы XIX века. М., 1958. 511 с. Надо сказать, что имели место и попытки полностью отказаться от термина «революционные демократы», распространив понятие «народничество» на весь «разночинский этап» (см.: Козьмин Б. П. Народничество на буржуазно-демократическом этапе освободительного движения в России // Исторические записки. Т. 65. М., 1959. С. 191 — 248), однако преобладающей эта точка зрения стать не смогла. Большинство историков продолжало разделять «шестидесятые» и «семидесятые» годы. См. Ионова Г.И., Смирнов А. Ф. Революционные демократы и народники //История СССР. 1961. № 5. С. 112 — 140; Вандалковская М. Г., Колесниченко Д. А. Дискуссия о внутренней периодизации разночинского этапа русского революционного движения II История СССР. 1966. №4. С. 107-134.

См.: Советская историческая энциклопедия. Т. 7. М., 1965. С. 159 — 160. Большая советская энциклопедия. 3-е изд. Т. 12. М., 1979. С. 28.

29 Линков Я. И. Революционная борьба А. И. Герцена и Н. П. Огарева и тайное общество «Земля и воля» 1860-х гг. М., 1964. 475 с.

30 рией общинного социализма. имела социалистическую оболочку» . Кельсиева он характеризует «как человека, хотя и оплевавшего. свое революционное прошлое, но близко стоявшего. к Герцену и Огареву в пел | риод их землевольческой, деятельности» . Основное внимание Линков уделяет поездке Кельсиева в.Россию в 1862 г. и ее итогам в плане установления связей между «Землей и волей» и Лондонским центром. Анализируя «Исповедь», письмо Н. А. Серно-Соловьевичу и в гораздо меньшей степени — другие источники, исследователь приходит к выводу, что работа революционера в этом направлении дала определенные результаты: было оговорено вступление Герцена и Огарева в состав тайной организации, начали функционировать новые центры транспортировки «Колокола» и других нелегальных изданий32. Автор признает, что главной целью поездки было налаживание взаимоотношений с раскольниками, но обходит эту сторону миссии Кельсиева стороной. На первый взгляд, такой подход вполне оправдан: во-первых, предметом исследования является исключительно взаимодействие зарубежного и внутрироссийского революционных центров, а во-вторых, работу Кельсиева среди старообрядцев нельзя на-" звать продуктивной. В то же время игнорирование аспекта поездки, который был наиболее значимым с точки зрения самого радикала, могло иметь и более глубокую причину: факт агитации в «косной старообрядческой среде» плохо согласовывался с образом революционера, «принимавшего. активное участие в деятельности лондонского центра»33, образом несомненно более позитивным, чем созданные в работах сталинского периода.

Несколько слов следует сказать и о книге Э.С. Виленской «Революционное подполье в России (60-е гг. XIX в. ней с наибольшей последовательностью проводится идея о том, что разделить «революционную демократию» и «народничество» невозможно, демократизм в России имел

30 Линков Я. И. Указ. соч. С. 36.

31 Там же. С. 19.

32 Там же. С. 268-270.

33 Там же. С. 266.

34 Виленская Э.С. Революционное подполье в России (60-е гг. XIX в.). М., 1965. 484 с.

1 ■ , 19' социалистическую окраску, а переход от преобладания одних идей к другим характеризовался плавной эволюцией, но никак не разрывом. Главной задачей исследования является рассмотрение того, как менялись формы и методы революционной борьбы при, переходе от «Земли и воли» к организации Н. А. Ишутина —И: А. Худякова, поэтому Кельсиев является в монографии сугубо «эпизодическим» действующим лицом, однако касающиеся его замечания заслуживают самого пристального анализа. Говоря о тактике землевольцев в 1862 - 1863 гг., когда в целях максимального привлечения оппозиционных сил они выдвинули на передний план конституционные лозунги и старались не афишировать свою приверженность социализму, Виленская не только приводит факт осуждения ее впоследствии Н. И. Утиным, но и упоминает о несогласии с нею Кельсиева, видящего в таком подходе отсутствие подлинного стремления к «земле и воле»35. Если учесть охарактеризованную выше концептуальную линию исследования, согласно которой социализм и революционность неразрывно связаны между собой, нельзя не признать, что Кельсиев выступает в этом сюжете едва ли не более «правильным» революционером, чем землевольцы.

Чуть большее внимание Кельсиеву уделила Е. Л. Рудницкая в вышедшей в 1969 г. монографии «Огарев в русском революционном движении»36. Его она упоминает в основном в связи с некоторыми аспектами деятельности Н. П. Огарева: изданием газеты «Общее вече», которая была адресована народным массам и в первую очередь раскольникам, попытками взаимодействия с внутрироссийским революционным центром, доставкой прокламаций в Россию через Константинополь и Одессу, а также проектом старообрядческого собора. В общей оценке его личности и деятельности исследовательница,, как можно понять из текста, следует за Рынд-зюнским: «.Он был человеком, в котором. было развито только отрицательное начало ко всему существующему, но он не сумел приобрести

35 Виленская Э. С. Указ. соч. С. 169 - 170.

Рудницкая Е. Л. Н. П. Огарев в русском революционном движении. М., 1969. 422 с. сколько-нибудь ясных представлений о задачах политической борьбы. Кельсиев находил в реакционной догматике старообрядцев* социально-политический смысл, а в идее приобщения их к революционному делу ви

1*7 дел смысл собственной жизни» . Впрочем, большое значение оппозиционному потенциалу раскольников придавали и вожди эмиграции (ведь издавал же Огарев «Общее вече» и разрабатывал проект старообрядческого собора), однако их взгляд на религиозное диссидентство сложился под влиянием работ Щапова, а не Кельсиева, которого они «никогда не рассматривали как зрелого и серьезного политического деятеля»38. Наиболее ярко различие в подходах Кельсиева и Огарева к проблеме раскола могут продемонстрировать их позиции относительно содержания «Общего веча»: будущий ренегат видел в планируемой газете прежде всего орган догматической полемики старообрядцев, в то время как Огарев полагал, что она должна носить светский характер, служить задачам борьбы за свободу совести и воспитания в народе гражданского чувства39.

Вместе с тем, выходили работы, в которых тенденция к частичной «реабилитации» образа Кельсиева получила дальнейшее развитие. Одновременно с книгой Рудницкой была опубликована обширная статья Ю. М. Рекки «А. И. Герцен и революционная эмиграция на территории Молдавии и Валахии в 50-е — 60-е гг. XIX в.»40. Выбор объекта исследования обусловлен тем, что, с одной стороны, для участников центрально-европейского освободительного движения Молдавия и Валахия были одним из важнейших опорных пунктов, а с другой - через этот регион «пролегал один из основных путей транспортировки в Россию изданий Вольной русской типографии с первых дней ее существования»41. Именно эти два обстоятельства определяют точку зрения, с которой в статье рассмат

37 Рудницкая Е. Л. Указ. соч. С. 279.

38 Там же. С. 300.

39 Там же. С. 279-281.

40 Рекка Ю. М. А. И. Герцен и революционная эмиграция на территории Молдавии и Валахии в 50-е — 60-е гг. XIX в. // Уч. зап. № 212. Вып. 7 / Пермский гос. ун-т им. А. М. Горького. Пермь, 1969. С. 117 - 149.

41 Там же. С. 117. ривается деятельность Кельсиева во время его пребывания в нижнем Поду навье. По словам историка, «факт ренегатства В. И. Кельсиева психологически отрицательно повлиял на объективную оценку исследователями его роли», что заставляет его, учитывая рассмотренный выше контекст, внести «некоторые коррективы» в его образ42. Из текста статьи следует, что отправиться в Турцию революционера побудило не только стремление изучать старообрядцев и заняться земледелием (впрочем, еще Рындзюн-ский признавал, что, даже находясь в Тульче, Кельсиев вел пропаганду среди раскольников), но и задачи, «которые ставил перед ним Герцен»43. К этим «задачам» исследователь относит взаимодействие с польскими и болгарскими революционерами, организацию в Тульче фаланстера как опорного пункта для пропагандистской деятельности, пересылку изданий Вольной русской типографии в Россию. В статье Рекки Кельсиев превращается в безликого «агента» Герцена и Огарева, послушно выполняющего их поручения общереволюционного характера; вопросы же, связанные с агитацией в раскольничьей среде, не рассматриваются вообще, так как «идею. об успешном использовании старообрядцев. в борьбе с царизмом Герцен не разделял»44. Историк приходит к выводу, что Кельсиев оставался на революционных позициях вплоть до конца 1865 г. (основанием для этого является его переезд в Галац - место концентрации польских революционных сил) и связывает его ренегатство прежде всего со смертью жены. Не трудно заметить, что образ, созданный в статье, еще более привлекателен, но ценой этого стала почти полная потеря Кельсиевым индивидуальности: он низведен до ранга исполнителя поручений, которые давал ему Герцен, представлен человеком, совершенно не самостоятельным в своей политической деятельности.

С наибольшей отчетливостью тенденция к «частичной реабилитации» Кельсиева прослеживается в монографии В. Я. Гросула «Российские

42 Рекка Ю. М. Указ. соч. С. 135 - 136.

43 Там же. С. 136.

44 Там же. С. 148. революционеры в Юго-Восточной Европе (1859 — 1874 гг.)»45. Следует признать, что в этой работе анализ деятельности Кельсиева вообще представлен наиболее обстоятельно. Цель работы состояла «в отражении общей картины деятельности революционеров. в тех. областях, которые. в те времена носили название Европейской Турции»46. Хронологически изучение личности и деятельности Кельсиева ограничено в основном 1862 — 1865 гг., т.е. пребыванием его в Турции в качестве активного революционера; коротко останавливается исследователь и на его ренегатстве, географически также связанном с Юго-Восточной Европой, предыдущие же годы жизни интересуют Гросула мало. Основное средство смягчения оценок, данных Кельсиеву в сталинский период, исследователь видит в выдвижении на передний план его деятельности как активного участника «Земли и воли», подчеркивании факта его революционной работы на Балканах и связей с польскими революционерами. В отличие от Рекки Гросул признавал значимость пропаганды в раскольничьей среде, но все-таки не делал на этой стороне биографии Кельсиева основного акцента. В Турции радикал оказался прежде всего потому, что этот регион вообще притягивал политических эмигрантов своей близостью к российским границам, хорошо налаженными путями пересылки нелегальных изданий, проживанием там оппозиционных элементов — поляков, черкесов и лишь затем старообрядцев. Говоря о пребывании Кельсиева в Стамбуле, историк беспрестанно называет его агентом «Земли и воли» и пытается создать впечатление, что работа среди старообрядцев (прокламации, устная пропаганда) была лишь одной из сторон его деятельности наряду с установлением связей с болгарскими и польскими революционерами, транспортом «Колокола» и прочих изданий. Конечно, в рассматриваемой монографии радикал не выглядит безропотным исполнителем воли Герцена и Огарева, но степень его индивидуальности все же остается невысокой. Разочарование Кельсиева в пер

45 Гросул В. Я. Российские революционеры в Юго-Восточной Европе (1859 — 1874 гг.). Кишинев, 1973. 540 с.

46 Там же. С. 6. спективах своей работы на революционной арене Гросул объясняет не только равнодушием раскольников к его агитации, но и общим спадом революционной активности, поражением польского восстания, смертью брата, всемерным противодействием вице-консула в Тульче А. Н. Кудрявцева и прочими бедами. Принимая позицию Рекки, согласно которой Кельсиев вплоть до 1866 г. стоял на революционных позициях, лишь в качестве «гипотетической», Гросул тем не менее усматривает в его взглядах колебания и относит его ренегатство ко второй половине 1866 года. Таким образом, Кельсиев в монографии Гросула предстает активным революционером, для которого работа в раскольничьей среде не является единственным направлением деятельности, а его ренегатство сопряжено с целым комплексом бедствий и лишений. Мы видим, что создание положительного образа Кельсиева в рамках советского канона могло быть осуществлено лишь за счет отрицания первостепенной значимости его связей со старообрядцами в период непосредственной политической активности.

Наконец, в вышедшей в 1980 г. статье Л. Ф. Чащиной «Русская революционно-демократическая эмиграция и старообрядчество Юго-Восточной Европы ("революционное агентство в Тульче" в 1862 — 1865 гг.)» Кельсиев предстает несамостоятельным и как агитатор среди старообрядцев47. Конечно, исследовательница признает определяющую роль революционера в организации пропаганды, называя его главой тульчинского «агентства» и воздавая должное его усилиям по распространению лондонских изданий и организации типографии в самой Добрудже (нижнем По-дунавье). В то же время она отказывает ему в идейной самостоятельности и отдает общую инициативу в деле пропаганды «лондонскому центру» революционной демократии, т.е. фактически Герцену и Огареву, которые «много занимались данным вопросом» и отводили старообрядцам

47 Чащина Л. Ф. Русская революционно-демократическая эмиграция и старообрядчество Юго-Восточной Европы («революционное агентство» в Тульче в 1862 - 1865 гг.) // Социально-экономическая и политическая история Юго-Восточной Европы (до середины XIX века). Кишинев, 1980. С. 196-214. крестьянам активную роль в грядущей революции48. Кроме того, обращение к расколу было вообще характерно для революционеров-шестидесятников, искавших в нем, «народные, социалистические элементы»49. Все это неизбежно приводит Чащину к следующему выводу: «деятельность революционного агентства в Тульче во главе с В: И. Кельсие-вым. была не следствием его личной инициативы, а входила в общие задачи лондонского центра русской революционной демократии»50. Следует отметить, что провал начинаний «русской революционно-демократической эмиграции» исследовательница связывает с коварством иерархов старообрядческой церкви, на словах поддерживавших пропагандистов, а на деле всячески противодействовавших им. Именно в обращении в первую очередь к консервативной элите старообрядчества Чащина усматривает основную ошибку Кельсиева и его соратников.

Впрочем, и в 1980-х гг. продолжали звучать оценки, близкие по своей сути к концепции, основы которой были заложены еще Клевенским. В вышедшей в 1989 г. монографии «Александр Герцен — человек, мыслитель, революционер» Н. М. Пирумова упомянула Кельсиева в ряду «неожиданных» людей, которые составляли окружение Герцена в начале 1860-х годов. Главной чертой молодого революционера исследовательница считала гипертрофированное самолюбие, но отказывала ему в качествах, благодаря которым он мог бы «выделиться из окружающей среды», а именно в политической подготовке, характере и воле51. Под влиянием работ А. П. Щапова» и материалов, высылаемых в редакцию «Колокола» из России, он «увлекся "грубо наивным социализмом в евангельской ризе" (цитата из «Былого и дум». — К. С.)» и попытался установить связи с представителями старообрядчества, но потерпел провал52.

48 Чащина Л. Ф. Указ. соч. С. 197.

49 Там же. С. 196.

50 Там же. С. 214.

51 Пирумова Н. М. Александр Герцен — революционер, мыслитель, человек. М., 1989. С. 131.

52 Там же. С. 131-133.

В постсоветский период, когда исследователи освободились от необходимости неукоснительно следовать канону, восхваляя «правильных» и порицая или стараясь оправдать «неправильных» революционеров, появилась возможность компромисса между обеими тенденциями в характеристике Кельсиева. К сожалению, воспользоваться ею в полной мере исследователи так и не смогли. Е. В. Маркелов последовательно рассмотрел все этапы взаимодействия революционных эмигрантов с раскольниками (лондонские переговоры с епископом Пафнутием, конспиративную поездку Кельсиева в Россию, создание газеты «Общее вече» и пропагандистскую работу в Турции), однако общую инициативу в этих предприятиях оставил за Герценом, искавшим «социальную опору в русском обществе, оппозиционную правительству» . Кельсиев же, как человек, «более близкий к христианской проблематике»54, занимался практическим осуществлением его планов, пользуясь в своих действиях значительной автономией, но все же не претендуя на роль идейного вдохновителя, которая всецело принадлежала Искандеру. Таким образом, несмотря на попытку выявить психологические предпосылки деятельности Кельсиева («близость к христианской проблематике»), Маркелов продолжает линию, отчетливо прослеживающуюся в статье Л. Ф. Чащиной и заключающуюся в признании за вождями эмиграции инициативы в деле контактов с раскольниками.

Русский радикализм давно является предметом пристального интереса зарубежных историков. Будучи свободны от ленинских оценок, в большинстве своем они рассматривают революционное движение 1860-х -1870-х гг. как единый феномен и используют для его обозначения термин «народничество», подчеркивая связь между идеями, поспособствовавшими созданию «очень неопределенной ткани предрассудков, обычаев и лозун

53 Маркелов Е.В. Издания А. И. Герцена и М. Н. Каткова как источник по истории раскола русской православной церкви середины XIX века // Проблемы источниковедения истории книги: Межведомственный сборник научных трудов. Вып. 1. М., 1997. С. 79.

54 Там же. С. 82. гов»55. Впрочем, для большинства авторов Кельсиев является фигурой малоизвестной. Упоминания заслуживают лишь отдельные работы, в частности, вышедшая в 1952 г. книга итальянского исследователя Ф. Вентури «Русское народничество», в 1960 г. переведенная на английский язык под названием «Корни революции» и выдержавшая несколько изданий56. Среди зарубежных работ эта монография по праву считается наиболее обстоятельным и авторитетным исследованием русского революционного движения, что признавали и советские специалисты57. Кельсиева историк рассматривает главным образом как агитатора среди различных сект, в общих чертах характеризуя его контакты со старообрядческим епископом Пафну-тием и книгоиздателем К. Т. Солдатенковым, конспиративную поездку в Россию и почти не касаясь его деятельности в Европейской Турции. Все эти акции представлены в монографии плодом его собственной инициативы, а сам он - более или менее самостоятельным деятелем, на пропаганду которого воодушевило знакомство с материалами о раскольниках. О впечатлениях, вынесенных им из этого знакомства, Вентури судит в основном по «Исповеди», в которой раскольники представлены подлинными выразителями народного духа, не привлекая документы, созданные непосредственно в момент оппозиционной активности. В его ренегатстве исследователь видит следствие некоторых качеств его личности: «Кельсиев был человек замечательного таланта и способности с энтузиазмом отдаваться самому трудному делу, но его впечатлительная, чувствительная и колеблющаяся натура мешала ему довести до конца все, что он начинал»58. В этих словах отчетливо прослеживаются отзвуки характеристики, которая была

55 Gleason A. Young Russia: The Genesis of Russian Radicalism in the 1860-s. N.Y., 1980. P. 34.

56 Последнее изд.: Venturi F. The Roots of Revolution: A history of the Populist and Socialist Movements in 19th Century Russia. Rev. Ed. L., [2001]. CIII, 850 p.

57 «Объем привлеченного материала, весьма скрупулезный анализ идейной жизни и практической деятельности русского народничества отличают этот труд от многих других работ» (Карпачев М. Д. Истоки российской революции: Легенды и реальность. М., 1991. С. 52).

58 Venturi F. Op. cit. P. 114. дана Кельсиеву еще Клевенским и которой следует сам Вентури, пусть в его словах и нет ничего уничижительного по отношению к ренегату.

Иной подход представлен в работах французского исследователя М. Мерво59. Задачей автора было описание попыток редакторов «Колокола» установить связи со старообрядческими кругами в России и за ее пределая ми, а также объяснение причин их провала. Из текста можно заключить, что именно Герцену и Огареву принадлежала инициатива в налаживании взаимоотношений с религиозными диссидентами, и именно они играли в этой авантюре ведущую роль. Что же касается Кельсиева, то его роль сведена до сугубо подчиненной; Мерво видит в нем лишь агента «лондонских пропагандистов». Более того, интерес у историка вызывает не столько сам Василий Иванович, сколько его брат Иван, также занимавшийся пропагандой среди раскольников. Таким образом, Мерво продолжает уже хорошо известную нам по работам отечественных историков традицию, согласно которой Кельсиев не был самостоятелен в своей революционной деятельности, а лишь исполнял поручения Герцена, Огарева и Бакунина.

Вторая группа работ - исследования о расколе, авторы которых так или иначе касаются фигуры Кельсиева, еще менее многочисленна, а его характеристики в них еще более поверхностны. Подавляющее большинство работ, заслуживающих упоминания, было написано в постсоветский период, когда начал расти интерес к религиозной проблематике. Из советских работ отметим лишь монографию А. И. Клибанова «История религиозного сектантства в России», автор которой, характеризуя корпус источников по сектам, утверждал, что Кельсиев составил «Сборник правительственных сведений о раскольниках» по поручению Герцена60. Одно это заявление позволяет признать, что Клибанов примыкал к кругу исследователей, отказывавших Кельсиеву в какой бы то ни было самостоятельности.

59 Mervaud M. Socialisme et Liberté: la pensée et l'action de Nicolas Ogarev (1813 — 1877). Mont-Saint-Agnan - P., 1984. P. 479 - 482. Idem. Une alliance ambiguë: Herzen, Ogarev et les Vieux-Croyants // Revue des études slaves. 1997. № 1/2. P.l 19 - 134.

60 Клибанов A. И. История религиозного сектантства в России (60-е гг. XIX в. — 1917 г.). М., 1965. С. 13.

Современные работы о расколе, как отечественные, так и зарубежные, можно, в свою очередь, разделить на две группы — исследования, посвященные старообрядчеству, и исследования, посвященные сектантству. Если говорить о первой подгруппе, то здесь надо выделить работы Т. А. Мошиной, М. О. Шахова, О. П. Ершовой, К. М. Товбина и Д. В. Сеня. Статья Т. А. Мошиной «Василий Кельсиев о старообрядцах. К эволюции взглядов» начинается с заявки на пересмотр того, «что в свое время несправедливо было о нем сказано, например, П.Г. Рыдзинским (Рындзюн-ским. — КС.), обвинявшим его в "клеветнических суждениях о народе" или М. Клевенским, считавшим, что иные из его оценок старообрядцев стоят на грани клеветы»61. Анализ текста статьи заставляет признать, что Моши-на ограничилась изложением биографии Кельсиева в рамках, заданных еще энциклопедическим словарем Брокгауза и Эфрона, обращая при этом внимание на его впечатления от знакомства с представителями старой веры. Из проведенного исследования видно, что если первоначально он идеализировал старообрядчество как «общественную силу с чисто политическим началом», то впоследствии он отошел от идеализации и стал «гораздо реальнее смотреть на старообрядцев» . Впрочем, круг используемых источников не позволяет провести четкой грани между этими периодами: говоря о первых впечатлениях Кельсиева от раскола, как и Вентури, Мо-шина ссылается на мемуарные тексты, относящиеся ко времени его отхода от указанной выше идеализации, и игнорирует его ранние работы, дающие наиболее адекватное представление о его взглядах.

Исследователь старообрядческой философии М. О. Шахов (кстати говоря, сам являющийся старообрядцем) упоминает Кельсиева в ряду «единомышленников» Щапова, представленного в монографии основоположником концепции, по которой раскол «имеет гражданскую (социальную) природу», является формой борьбы низов против господствующих

61 Мошина Т. А. Василий Кельсиев о старообрядцах. К эволюции взглядов // Старообрядчество: история, культура, современность: Тезисы. М., 1996. С. 42.

62 Там же. С. 44.

- классов и централизации государственной власти . Таким образом, работа Шахова продолжает традицию, сторонники которой рассматривали пропагандистскую деятельность Кельсиева как результат заимствования, а не самостоятельного вынашивания идей о политической сущности раскола. По-иному расставлены акценты в книге О. П. Ершовой «Старообрядчество и власть». С одной стороны, она также признает, что его взгляды «вписывались в теории демократов революционного направления»64, но с другой — рассматривает его позицию относительно раскола как самостоятельный феномен, обходя стороной проблему внешних влияний. По существу, монография Ершовой является почти единственной, в которой в качестве источника привлечены его предисловия к «Сборнику правительственных сведений о раскольниках» (а именно в них, как увидим мы ниже, он выразил свои воззрения на раскол). Анализ этого текста позволил исследовательнице утверждать, что Кельсиев исходил из противопоставления государственного единства и личной и областной независимости как главных начал русской истории. Выразителями второго начала и были раскольники, облекшие свое стремление к политической свободе в форму непринятия догматов и обрядов официальной церкви65. Ершова весьма высоко оценивает вклад Кельсиева и других исследователей демократического лагеря в дело изучения раскола, даже утверждает, что они совершили в нем подлинный прорыв, впервые анализируя его с научных позиций и как часть светской истории (при этом она, разумеется, забывает об огромной ангажированности таких работ)66. Как бы то ни было, опора на конкретные источники, а не стереотипные представления позволила ей избежать бессодержательности, свойственной другим работам, и лишь общая тематика исследования не дала ей возможности развить эти ценные замечания. Высокую оценку работам Кельсиева о некрасовцах дает и Д. В. Сень, хотя и

Шахов М. О. Философские аспекты староверия. М., 1997. С. 174.

Ершова О. П. Старообрядчество и власть. М., 1999. С. 38.

65 Там же.

66 Там же. называет его «агентом Герцена» . Наконец, К. М. Товбин в своей диссертации, посвященной бытованию идеи «Москва — Третий Рим» у старообрядцев, ставит Кельсиева в один ряд с Щаповым и Пругавиным, не поднимая таким образом вопроса о первенстве и влияниях; он также признает большую научную ценность их работ, хоть и относится отрицательно к

ГО расставленным в них «революционным акцентам» .

Из работ о сектантах в первую очередь следует отметить монографию А. М. Эткинда «Хлыст: секты, литература и революция»69, предметом которой является дискурс о сектах начала XX века (художественный, философский и публицистический). Кельсиев рассматривается автором как предшественник политиков, пытавшихся установить связи с сектантами, прежде всего В. Д. Бонч-Бруевича, которому уделено особенно много места. Следует признать, что позиция историка отличается некоторой двойственностью: в одном месте будущий ренегат представлен наряду с Щаповым родоначальником народнической традиции восприятия раскола, но в другом - лишь одним из тех, кто, будучи вдохновлен идеями Щапова, ак

7Л тивно претворял ее в жизнь . Как бы то ни было, эту традицию Эткинд противопоставляет характерному для представителей Серебряного века восприятию раскола как мистического явления, а грядущей революции с участием раскольников как тотального преображения мира. Впрочем, грань между «поэтами» и «политиками» не представляется Эткинду жесткой: две эти традиции, являющиеся разными сторонами романтической тяги к природе и простому народу, находятся в постоянном взаимодействии и взаимовлиянии, а в числе «учителей» Мережковского были не только Достоевский, но и Щапов и Кельсиев71.

Сень Д. В. «Войско Кубанское Игнатово Кавказское»: исторические пути казаков-некрасовцев (1708 - конец 1920-х гг.). Краснодар, 2001. С. 22,197.

68 Товбин К. М. Трансформация концепции «Москва — Третий Рим» в русском православном старообрядчестве. Автореф. дис. канд. филос. наук. Ростов/Д., 2006. С. 13.

69 Эткинд А. Хлыст: (Секты, литература и революция). М., 1998. 688 с.

70 Там же. С. 649.

71 Там же. С. 591; 190.

Бегло останавливается на некоторых сторонах деятельности Кель-сиева и американская исследовательница JI. Энгелыытейн, автор монографии «Castration and Heavenly Kingdom», переведенной на русский язык под названием «Скопцы и царство небесное». Тому, как он (а также Щапов и некоторые другие представители революционного лагеря) воспринимал самое радикальное направление в расколе, посвящена глава под характер

ТУ ным названием «Отвращение народников» . Предметом анализа является первая часть статьи «Святорусские двоеверы», другие источники не привлекаются: судя по всему, историку они знакомы лишь понаслышке. Согласно Энгелыытейн, в 1867 г. Кельсиев приехал к скопцам с надеждой возбудить в них революционные настроения, но жестоко разочаровался. Несмотря на суровые репрессии, скопцы были абсолютно аполитичны и даже лояльны по отношению к русским властям. Весьма далек был их жизненный уклад и от социалистического идеала: в скопческих общинах существовала жесткая иерархия, основанная на беспрекословном подчинении вождю, а отсутствие физического пола не означало отсутствия пола социального, того, что сейчас называется тендером. Кельсиев был вынужден признать, что женщины в этих селениях страдают от бесправности и притеснений со стороны кастрированных единоверцев ничуть не меньше, чем жительницы общин, находящихся в лоне официальной церкви. Главное же, внешний облик скопцов, несший на себе печать страшных увечий, вызывал у него глубокую физическую антипатию, что, с одной стороны, препятствовало установлению контактов с ними, а с другой — роднило Кельсиева с исследовавшими их царскими чиновниками.

Такой анализ представляется вполне логичным, однако эпизод посещения скопческой общины вырван из биографического, а очерк «Святорусские двоеверы» — из интеллектуального контекста (очевидно, слабо знакомых Энгелыытейн). Впервые Кельсиев познакомился со скопцами еще в сентябре 1864 г., много общался с ними и во время пребывания в Га

72 Энгелыытейн JL Указ. соч. С. 96 — 103. лаце зимой 1865 - 1866 гг., наконец, наиболее интенсивные контакты пришлись на 1867 г., когда жил в Молдавии после выдворения из Австрии (см. основную часть). Таким образом, он изучал скопцов в основном в тот период, когда окончательно разочаровался в попытках, превратить раскольников в авангард революционного движения. Пропагандировать среди них он даже и не пытался, а к некоторым даже искренне благоволил, о чем сообщает в неизвестной Энгелыитейн «Исповеди». Как мы видим, замена контекста поверхностными представлениями о Кельсиеве как «народнике, бунтовавшем раскольников», приводит к превратным суждениям и затрудняет адекватное толкование источника.

Касается того, как Кельсиев воспринимал мистическое сектантство, и А. А. Панченко в своей монографии «Христовщина и скопчество»73. Исследователь разбирает статьи, составляющие цикл «Святорусские двоеве-ры», в специальном историографическом разделе, куда входят и другие работы, посвященные русскому мистическому сектантству. Анализу этих текстов автор предпосылает краткий биографический очерк, из которого становится ясно, что, во всяком случае, к моменту знакомства со скопцами Кельсиев отошел от революционных воззрений. Статьи бывшего радикала рассматриваются с точки зрения полноты и достоверности информации о сектах, которая в них содержится. Первая работа, опубликованная в 1867 г. в «Отечественных записках», не вызывает у Панченко серьезных возражений. Историк признает, что она несет в себе «ряд любопытных подробностей о скопческой ритуалистике и легендарной традиции.»74 Что же касается «Богини Авдотьи» и «Божьих людей», то Панченко относится к ним с «недоумением»: аутентичность данных, на которых базируется первая статья (свальный грех, причащение ампутированной грудью, человеческие жертвоприношения), не выдерживает никакой критики, а предложенная во второй статье интерпретация хлыстовских обрядов отличается сумбурно

73

Панченко А. А. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект. М., 2002. 544 с.

74 Там же. С. 25. стью и бездоказательностью. Исследователь не делает конкретного вывода, но читателю становится очевидно, что работы Кельсиева носят сугубо дилетантский характер и значительной ценности в плане изучения хлыстовского и скопческого фольклора не представляют (впрочем, такой же вердикт автор выносит и большинству других исследований). С точки же зрения поставленной нами проблемы, статьи Кельсиева о хлыстах и скопцах сохраняют свою ценность независимо от того, являются ли содержащиеся в них данные правдой или вымыслом, поскольку эти работы раскрывают его индивидуальное видение сектантов. Выявление причин, побудивших его создать вымышленные образы и события, может стать дополнительной задачей исследования.

Предмет и объект исследования.

Как видно из проведенного обзора, большинство характеристик, данных Кельсиеву, трудно назвать выгодными. В работах сталинского периода все, что он делал, представлено недопустимым отклонением от принципов «революционного демократизма», сам он изображен человеком бесхарактерным, пустым, неспособным к серьезному делу, а произведенная им ревизия прежних взглядов и ценностей - нравственной и политической деградацией. После XX съезда имело место некоторое смягчение оценок, однако оно стоило ему почти полной потери собственного лица. С некоторым недоверием относятся к Кельсиеву и современные исследователи раскола, по мнению которых он пытался эксплуатировать религиозные чувства староверов и сектантов в политических целях. Эта предвзятость заставляла и заставляет специалистов воздерживаться от всестороннего рассмотрения его деятельности, поэтому в большинстве работ высвеченными оказываются лишь отдельные ее стороны. В результате созданный в историографии образ Кельсиева страдает значительной противоречивостью и дискретностью, целостное восприятие его фигуры практически невозможно. В этой связи возникает целый ряд вопросов и проблем. Во-первых, не совсем ясно, что привело Кельсиева в революционный лагерь и заставило обратиться к старообрядцам и сектантам; во-вторых, непонятно, насколько он был самостоятелен в своей деятельности и какое место в ее внутренней структуре занимала агитация среди раскольников; невозможно однозначно ответить и на вопрос о причинах прекращения им своей пропаганды и добровольной сдачи властям. Наконец, и это, очевидно, главная проблема исследования, трудно понять, что объединяет «пустого фразера», посвятившего несколько лет своей жизни заведомо безрезультатным попыткам пропаганды среди раскольников, с революционером, которому было вверено исполнение задач «лондонского центра», и автором весьма ценных работ о старообрядцах. Такая неопределенность, однако, позволяет выявить то, что было упущено из виду большинством исследователей, так или иначе касавшихся его фигуры. Это сам Келъсиев как самостоятельный исторический деятель, его собственный голос, его взгляд на свою деятельность, находящийся в неразрывной связи с системой его ценностей и практических установок.

Предметом настоящего исследования в этой связи должны стать его мировоззренческая и общественно-политическая позиция, а также основные направления его революционной и общественной деятельности. Такая постановка предмета может придать его образу недостающую целостность, дать ответ на большинство вопросов, не решенных предшествующей историографией, а главное, пролить свет на его специфику как революционного и общественного деятеля 1860-х годов.

Объектом же диссертационного исследования должны стать биография Кельсиева, а также тексты, составляющие его публицистическое, научное и художественное наследие.

Цель исследования должна заключаться в том, чтобы на основе анализа общественно-политической, научной и литературной деятельности Кельсиева определить его роль в общественной жизни России 1860-х гг.

Поставленная цель предполагает решение следующих задач:

1. Установление психологических и мировоззренческих предпосылок революционно-пропагандистской активности Кельсиева и его взглядов.

2. Определение специфики его оппозиционной деятельности и анализ ее внутренней структуры.

3. Установление причин, побудивших Кельсиева прекратить антиправительственную деятельность.

4. Рассмотрение мировоззренческой и общественно-политической позиции, сформировавшейся у него после пересмотра революционных воззрений, и оценка в этом свете его деятельности на рубеже 1860-х - 1870-х годов.

Хронологическими рамками исследования служат естественные даты рождения (1835 г.) и смерти (1872 г.) Кельсиева, однако основное внимание уделяется периоду с 1859 по 1872 г. как времени его общественно-политической, публицистической и научной активности.

Методологические и теоретические основания диссертационного исследования.

То обстоятельство, что в центре исследования находится уникальная человеческая личность, с неизбежностью заставляет обратиться к биографическому методу. С другой стороны, первостепенный интерес не к конкретным фактам биографии Кельсиева, которые уже в значительной мере известны, а к его взглядам, ценностям, представлениям ставит проблему совмещения биографического подхода с методикой, которая в первую очередь ориентировалась бы на осмысление человеком окружающей его действительности. Эта проблема в настоящее время является вообще весьма актуальной. Все острее ощущается потребность в таком типе исторической биографии, который во главу угла поставил бы не внешнюю, событийную сторону жизни человека, а рефлексию по поводу происходящего с ним, вообще эволюцию его мировоззрения и ценностей. По словам Л. П. Репиной, «биография в полном смысле слова» должна включать и «психологическое измерение» личности, речь в ней также должна идти о понятиях, с помощью которых «люди представляют и постигают свой мир», о «внутренних мотивах» и «обоснованиях», о «эмоциональной жизни», «исканиях ума и чг духа» . Изучение внутреннего мира человека как одну из основ биографического исследования выдвигает на передний план и И.Ф. Петровская: «Жизненный путь — это не только события жизни личной и окружающей среды, но переживания по их поводу, эмоциональное к ним отношение. Деятельность человека можно понять, лишь принимая во внимание его чувства, эмоции .Нужно. выяснить в целом моральные нормы и ценности героя биографии, его понятия о добре и зле, справедливости и т. д.»76.

Начавшиеся методологические поиски привели к выработке таких направлений, как «интеллектуальная», «духовная» и «психологическая»

77 биография . Все эти методики, при некоторых различиях, объединяет общая ориентация не на внешнюю, а на внутреннюю жизнь человека. Их использование при решении конкретных исторических проблем уже дало определенные результаты. Так, В. С. Парсамов, проанализировав мировоззрение декабриста М. С. Лунина, сумел внести новые штрихи в понимание как его католицизма вообще, так и некоторых его поведенческих установок, «удивлявших» современников и потомков; понять особенности практической деятельности С. Греллета (одного из виднейших квакерских проповедников) помогла К. П. Грушко реконструкция его религиозного облика; предпринимались и попытки оценить творчество некоторых крупных гуманитариев XX столетия (Дж. М. Кейнс, А. Тойнби и др.) в свете их по биографической индивидуальности» . Вместе с тем, нельзя не признать,

Репина JI. П. Историческая биография и «новая биографическая история» // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 5. Спец. выпуск: Историческая биография и персональная история. М., 2001. С. 6 - 10.

7 Петровская И.Ф. Биографика: Введение в науку и обозрение источников биографических сведений о деятелях России 1801-1917 годов. СПб., 2003. С. 34,43.

77

Павлова Т. А. Опыт духовной биографии: Джон Вулман // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 5. С. 280.

78 См.: Парсамов В. С. Декабрист М. С. Лунин и католицизм // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 5. С. 297 - 316; Грушко К. П. Homo Quakerus: что рассматриваемые подходы имеют и серьезные ограничения. С одной стороны, предметные поля всех этих типов биографии остаются в значительной мере размытыми, между ними невозможно провести жесткие грани. С другой стороны, оправданно ли вообще обособлять друг от друга интеллектуальное, психическое и духовное, искусственно дробить внутренний мир изучаемой личности, выдвигая на передний план одни стороны и игнорируя другие? Результатом здесь является та же самая дискретность, с которой мы сталкивались при рассмотрении образа Кельсиева, созданного предшествующей историографией. Разрешить отмеченные трудности могло бы еще одно направление в современной историографии — «персональная история», претендующая на воссоздание нравственного облика человека с максимально возможной полнотой79, однако ее методы не разработаны еще в достаточной мере. В частности, открытым остается вопрос о взаимосвязи внутреннего и внешнего, человека и окружающей действительности. «.В рамках подобной методологии становится бессмысленным словосочетание "объективные законы исторического развития", - пишет Д. М. Володихин. - Вытравляется любая номотетичность: ничто общее, массовое не имеет ценности. Социальное начало пребывает в виде фона, антуража, в лучшем случае социокультурной атмосферы эпохи. .Если для разработки выбрана личность масштаба Наполеон, то это, ско

ЯП рее всего, должен быть Наполеон без Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо» . Между тем, по вполне справедливому замечанию Л. П. Репиной, Наполеон не «может быть понят. без его переживания, восприятия и осмысления мировоззрение Стивена Греллета // Там же. С. 317 - 339; Нейман А. М. Биография в истории экономической мысли и опыт интеллектуальной биографии Дж. М. Кейнса // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 8. Спец. выпуск: Персональная история и интеллектуальная биография. М., 2002. С. 11—31 и др.

79 Репина Л. П. От «истории одной жизни» к «персональной истории» // История через личность: историческая биография сегодня. М., 2005. С. 55 — 74.

80 Володихин Д. М. Экзистенциальный биографизм в истории // Персональная история. М., 1999. С. 4-6.

Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо"», иными словами, без тех «кульмина

81 ционных моментов», которые конституируют его жизненный опыт .

Более продуктивным могло бы быть использование методов современной феноменологии и феноменологической социологии. Эти направления на передний план выдвигают собственную точку зрения изучаемой личности, ее «жизненный мир», понимаемый как «мир, который постоянно 82 дан нам как действительный в нашей конкретной мировои жизни.» , как оо мир, в котором мы живем. в котором мы действуем.» , мир «обычной

84 повседневной жизни» , «аффекты и ценности, мировоззрения и обычаи, практические установки и традиции»85. Таким образом, основной акцент в исследовании перемещается на анализ мира, «преломленного в сознании», анализ «моего мира» изучаемой личности, который содержит в себе «идеи, мысли, настроения», «смыслы, не включенные в систему исследователя», — иными словами, на анализ «функций чужого сознания»86. «Посмотрим, -писал А. ПЬотц, — как каждый из нас интерпретирует общий для всех социальный мир, в котором он живет и действует как человек среди других людей, мир, который он постигает как поле своего возможного действия и

87 ориентации.» Исследователь декларировал необходимость «ответить на ряд вопросов о том, что этот мир означает для наблюдаемого актора и чем по обусловлены действия последнего в этом мире» . Принципиальную значимость в этом случае приобретает рассмотрение создаваемых человеком мифов, которые, с одной стороны, объясняют воспринимаемую им действительность, а с другой — санкционируют его собственные действия. При

81 Репина Л. П. Историческая биография. С. 11.

82 Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. М.,

2004. С. 78.

83 Ингарден Р. Введение в феноменологию Эдмунда Гуссерля. М., 1999. С. 171.

84 Теория и жизненный мир человека. М., 1995. С. 5.

85 Каравашкин А.В., Юрганов А.Л. Регион Докса. Источниковедение культуры. М.,

2005. С. 24-25.

Они же. Опьгг исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности. М., 2003. С. 19,20,22.

87

Шютц А. Смысловая структура повседневного мира: Очерки по феноменологической социологии. М., 2003. С. 102.

88 Там же. С. 100. чем само понятие мифа должно трактоваться не как «архаическое повествование и способ предлогического обобщения. явлений природы и общества»89 и тем более не как некое заблуждение, ошибка в восприятии чего-либо, а как универсальный способ понимания мира. Тогда в каждом конкретном мифе можно будет увидеть не искажение реальности (сама оппозиция «мифа» и «реальности» в этих условиях лишится смысла), а самодовлеющий феномен определенной эпохи, определенной культуры, индивидуального сознания, наконец. «Например, — пишут А. Л. Юрганов и A.B. Каравашкин, обосновывая подобное понимание этой категории, - сегодня вполне допустимо считать, что сталинский миф — откровенная ложь, поскольку мы смотрим на него с позиций другого жизненного мира. Для большинства современников сталинской эпохи причинно-следственные связи существовавшего мифа были реальностью их живого опыта, а значит, наделялись критериями собственной истинности и достоверности»90.

В результате появляется возможность «вернуться к "забытому человеку" социальных наук, к актору в социальном мире, чьи деяния и чувства лежат в основе всей системы, и. понять действия, чувства и состояние сознания, побуждающие его к принятию определенных установок по отношению к своему социальному окружению»91. Именно изучение человеческой личности «изнутри», в аспекте смыслов, которыми она наделяет окружающий мир, и мифов, с помощью которых она его интерпретирует, дает гарантии безошибочного понимания осуществляемых ею действий, а не просто их внешней (пусть и вполне добросовестной) характеристики. Только в этом случае можно будет говорить о полноценной «персональной истории», так как никакой иной метод не сможет столь полно раскрыть содержание «процесса индивидуализации сознания и поведения человека»92. Лишится почвы и антагонизм «внутреннего» и «внешнего», так как в этом

OQ

Каравашкин A.B., Юрганов A.JI. Опыт исторической феноменологии. С. 339.

90 Они же. Регион Докса. С. 172.

91 Шюц А. Указ. соч. С. 100.

92 Репина JI. П. От «истории одной жизни». С. 66. случае речь должна будет идти о «Ватерлоо в сознании Наполеона». Главное же, эта «биографическая индивидуальность», которая вообще «является основой любой естественно вырастающей в жизненном мире установки»93, сможет предоставить и реальную базу, способную объединить самые разные стороны деятельности Кельсиева и разрешить все существующие в историографии противоречия.

Источниковая база.

Исследование проводится на основе широкого круга опубликованных и неопубликованных источников (АВПРИ, ГАРФ, ОР РГБ, РГАЛИ). К их числу принадлежат документы официального и личного происхождения, материалы прессы, публицистика и художественная литература.

К источникам официального происхождения относятся делопроизводственные материалы, прежде всего следственная документация. Это хранящиеся в Государственном Архиве Российской Федерации (ф. 95, 109) и в Архиве Внешней политики Российской Империи (ф. 161/1, 161/3) донесения агентов III Отделения и МИД, данные допросов, обысков и т.п. Только часть этих материалов попадала в поле зрение исследователей, а между тем они способны сообщить весьма ценную информацию о некоторых эпизодах жизненного пути Кельсиева. Из опубликованных делопроизводственных материалов привлекаются Отчеты III Отделения, особенно за 1860-1861 годы.

Большую часть используемых в исследовании источников личного происхождения составляют тексты, принадлежащие руке самого Кельсиева. В первую очередь к ним относятся его мемуарные тексты: «Исповедь», «Пережитое и передуманное», отдельные очерки («Эмигрант Абихт», «Из рассказов об эмигрантах», «Польские агенты в Царьграде» и пр.). Кроме того, изучению подверглись его письма (как опубликованные и уже в большей или меньшей мере известные исследователям, так и неопубликованные), а также сохранившиеся фрагменты его дневника. Значительное

93 Теория и жизненный мир человека. С. 104. внимание уделяется документам лиц, так или иначе знавших Кельсиева. В первую очередь рассматривались адресованные ему письма. Помимо хорошо известных корреспонденций Герцена и Огарева, были привлечены неопубликованные письма его родственников, друзей и сотрудников (А. А. Краевского, И. Курчина, В. И. Ламанского, И. Люгебиля, П. Сливовского и др.). Анализируются также мемуары, дневники и письма, в которых была дана характеристика Кельсиева. «Классическим» мемуарным источником, неоднократно подвергавшимся исследованию, здесь является глава «Кель-сиев» в «Былом и думах» Герцена. Разумеется, этим текстом характеризуемая группа не исчерпывается. В нее также входят воспоминания Д. В. Аверкиева, архимандрита Павла, М. П. Мельниковой, Н. К. Михайловского, Т. П. Пассек, Е. А. Салиаса, Н. А. Тучковой-Огаревой, А. П. Чебышева-Дмитриева, М. И. Шемановского, дневники Н. А. Добролюбова, В. Ф. Одоевского и А. В. Никитенко, письма епископа Аркадия, Б. М. Маркеви-ча, С. С. Снадина. По своему характеру и содержанию близок к мемуарному тексту и некролог Кельсиева, опубликованный в журнале «Пива».

Публицистические источники представлены предисловиями Кельсиева к его переводу Пятикнижия и составленному им «Сборнику правительственных сведений о раскольниках», прокламацией «От старообрядцев к народу русскому послание», а также статьями в различных периодических изданиях. За исключением «Гонения на Крымских татар», опубликованного в «Колоколе» в 1861 г., в своем большинстве они относятся к периоду, когда Кельсиев отошел от революционной деятельности. Это увидевшие свет на страницах газеты «Голос» «Письма из Австрии», статьи, в которых он делился впечатлениями от поездок по Восточной Галиции и Карпатам и которые с существенными дополнениями и поправками вошли в сборник «Галичина и Молдавия», научно-публицистические работы, посвященные старообрядцам и сектантам («Русское село в Малой Азии» и цикл «Святорусские двоеверы»), а также некоторым народам Центральной и Юго-Восточной Европы («Словацкие села под Пресбургом», «Румуны»), наконец, исторические очерки, в которых он выражал свой взгляд на русскую историю («Заметки о татарском влиянии на великорусов», «Александр Невский и Дмитрий Донской» и пр.). Значительным публицистическим потенциалом обладают и отмеченные выше мемуарные тексты, поэтому в исследовании они рассматриваются как источники не только по революционному «прошлому», но и по консервативному «настоящему» Кельсиева, по его представлениям на момент раскаяния.

Из художественных текстов привлекаются исторические повести Кельсиева («Москва и Тверь», «При Петре», «На все руки мастер»), в которых также нашел свое выражение его взгляд на русскую историю.

Научная новизна диссертационного исследования определяется следующими положениями.

1. Впервые биография Кельсиева рассматривается с позиций современной феноменологии, предполагающей перенесение акцента на анализ того, как изучаемая личность осмысливает окружающую ее действительность. Это позволило понять мотивы, которыми Кельсиев руководствовался в своей деятельности, и таким образом дать однозначный ответ на вопросы о специфике и внутренней структуре его антиправительственной деятельности, о том, насколько он в ней был самостоятелен, а также о причинах, заставивших его отойти от революционной пропаганды и сдаться властям.

2. Впервые были исследованы его взгляды на свою агитационную деятельность, ее цели и средства, а также на роль народа и интеллигенции в грядущей революции и будущий политический строй. Анализ его политического мировоззрения позволил определить его место в революционном движении, а это, в хвою очередь, пролило новый свет на сам феномен русского радикализма в целом.

3. Впервые была рассмотрена мировоззренческая и общественно-политическая позиция, сформировавшаяся у Кельсиева после пересмотра революционных воззрений, и определены основные направления его общественной деятельности в последние годы жизни. Это позволило охарактеризовать поздний период его биографии как время значительной общественно-политической активности и ввести в научный оборот весомую долю его публицистического и литературного наследия.

4. Общим итогом исследования стало рассмотрение Кельсиева как самостоятельного исторического деятеля и оригинального политического мыслителя. Это позволяет расширить представления о людях, вовлеченных в общественное движение 1860 — 1870-х годов, а также более адекватно понять место и роль в общественной жизни весьма заметной личности, оценки которой столь неоднозначны в современной историографии.

Практическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что его результаты могут использоваться при подготовке общих лекционных курсов по отечественной и всеобщей истории, а также специальных курсов по истории общественного движения, истории раскола, международных отношений в Европе и борьбы славянских народов за свое освобождение.

Апробация результатов исследования.

Основные положения исследования были озвучены на конференции-семинаре молодых ученых «Науки о культуре в XXI веке» в Российском институте культурологии, а также на Гуманитарных чтениях в РГГУ. Диссертация была дважды обсуждена на кафедре истории России нового времени РГТУ и рекомендована к защите.

Структура диссертационного исследования.

В соответствии с поставленными задачами настоящее исследование состоит из Введения, двух глав, Заключения, Списка источников и литературы и Приложения.

I. В. И. КЕЛЬСИЕВ В РЕВОЛЮЦИОННОМ ДВИЖЕНИИ 1860-х ГОДОВ

Заключение диссертации по теме «Отечественная история», Соловьев, Кирилл Андреевич

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Василий Иванович Кельсиев принадлежит к числу тех исторических деятелей, роль которых почти не поддается однозначной оценке. Его сложная, противоречивая натура с трудом вписывается в ставший уже традиционным образ, «шестидесятых годов» и может сокрушить любые стереотипы. Угроза внести диссонанс в давно сложившиеся представления не позволяла исследователям подвергнуть его взгляды и деятельность комплексному анализу. Внимание уделялось лишь отдельным аспектам, которые не вступали в противоречие с советскими канонами, а его облику придавались черты типичного революционера-шестидесятника.

Однако, ставшая в последнее время особенно ощутимой потребность в пересмотре прежних трактовок заставляет обращаться именно к таким «нетипичным» фигурам. Данное исследование является первым, в центре которого стоит Кельсиев как самостоятельный исторический деятель и оригинальный политический мыслитель. Его фигура рассматривается с точки зрения концепций, составляющих методологический арсенал современной феноменологии, и прежде всего, концепции «жизненного мира», предполагающей первостепенный акцент на анализе того, как человек воспринимает и интерпретирует окружающую действительность, себя в ней, свои решения и поступки. Такой подход позволил установить мировоззренческие и психологические истоки его деятельности, цели и задачи, которые он перед ней ставил и которые определили ее специфику и внутреннюю структуру, а также проследить эволюцию его взглядов, обусловившую прекращение им своей оппозиционной активности и попытки сотрудничества с самодержавием. Результаты, полученные благодаря применению подобной методики, могут указать место, которое занимал Кельсиев в общественной жизни «шестидесятых годов», а значит, и существенно расширить ее современное видение.

Точкой отсчета в системе его взглядов должно стать его отношение к самодержавному государству: в конечном счете, именно оно предопределило его вступление на революционную стезю, а затем, подвергнувшись серьезной эволюции, заставило пойти на сотрудничество с властями. Через все его тексты революционного периода проходит чувство глубокой отрешенности от государства и официальной идеологии, чувство, вообще присущее многим представителям образованной молодежи того времени. Вместе с тем, Кельсиев резко выделялся из общей массы нигилистов благодаря своему мистицизму и интересу к религии. В этих наклонностях, очевидно, и заключался его «казус»: слишком плохо согласовывавшиеся с традиционным образом «шестидесятых годов» как времени всеобщего отрицания, они не только не оставили его на периферии общественной жизни, но и позволили занять одну из ведущих позиций в радикальном движении. Эта парадоксальная ситуация стала возможной благодаря тому, что Кельсиев подходил к занятиям вероисповедной проблематикой с позиций типичного шестидесятника, внося в них чувство отчужденности от самодержавия и его идеологии. Он стремился к независимости от «преданий», поддерживаемых церковными властями, и вообще видел в религии средство сокрушения существующих порядков. Впервые эта тенденция обнаружила себя в переводе Библии, имевшем целью создание принципиально новой, независимой от официальной идеологии традиции восприятия священного текста. Наиболее же полное выражение она получила в его взгляде на раскол как на социально-политический феномен и попытках наладить взаимодействие с религиозными диссидентами на почве подготовки революции. В нежелании держаться обрядов и догматов официальной церкви Кельсиев увидел неприятие самодержавной государственности и безотчетное стремление к политической свободе и потому счел раскольников своими единомышленниками и потенциальными союзниками. Таким образом, его революционно-пропагандистская деятельность, направленная на установление связей со старообрядцами и сектантами, имела своей предпосылкой не просто какую-то неопределенную «оппозиционность», но глубокое своеобразие его натуры, сочетавшей в себе неприятие современной российской действительности с интересом к религии. Только это могло заставить его обратиться* к раскольникам, и только пропагандируя среди них, он смог состояться как революционер. Если бы он не ознакомился с документами, касающимися религиозного инакомыслия, он так и остался бы малоизвестным эмигрантом 1860-х гг., скромным корректором Вольной русской типографии.

Миф о политическом значении сект наложил неизгладимый отпечаток на специфику и внутреннюю структуру антиправительственной деятельности Кельсиева. Работа в раскольничьей среде заняла в ней центральное место; что же касается других форм политической борьбы (транспортировка лондонских изданий в Россию, взаимодействие с польскими и российскими революционерами), то в его глазах они носили второстепенный и вспомогательный характер, служа основной цели - сближению с раскольниками. Дело тут не просто в том, что эти формы активности не вызывали у него должного интереса; он был убежден, что они заведомо обречены на провал, поскольку прямо не связаны с интересами народа. Кельсиев видел в народе вообще, а тем более в раскольниках как его наиболее активном сегменте, своего рода революционном авангарде самостоятельную политическую силу, направленную против самодержавного произвола. Ему казалось, что начала, которые пытается осуществить на практике интеллигенция, - вольное общинное житье, широкое самоуправление, свобода совести, выборный суд, комплектование армии на добровольных началах — давно воплощены в социальной жизни простонародья и представляют собой остатки древнего вечевого строя. Роль «образованного меньшинства» должна в этой связи ограничиться пробуждением у народных масс политического сознания, направлением стихийных протестов в нужное русло. Только в этом случае в России сможет произойти революция^ и установиться по-настоящему справедливый строй, блестящая альтернатива полностью дискредитировавшему себя самодержавию и стремительно надвигающемуся капитализму с его приматом собственности и всесилием ненавистного «мещанства». Апелляция же к «абстрактным» принципам западноевропейского конституционализма, которые чужды русскому народу не в меньшей степени, чем «петербургское правительство», лишь подорвет доверие народа к революционной среде. Не случайно он называл будущий демократический строй порядком «по божьему, а не по немецкому, и не по французскому, и не по английскому», «своей правдой» - «святорусской властью», противостоящей «чужой кривде» — власти «иностранной». Целью народной революции, руководимой «образованным меньшинством» и раскольниками, должно стать не просто изменение политического строя, но очищение великорусского быта от всех внешних заимствований, главным из которых (но не единственным) является самодержавие. Именно поэтому Кельсиев предчувствовал «недобрый конец» «Земли и воли», члены которой придали нечто «западноевропейское» своей пропаганде, а один из ее виднейших деятелей, Н. А. Серно-Соловьевич, не веря в возможность союза между «слепым приверженцем старины» и «другом свободы», ставил под большой вопрос перспективы его агитации.

Стремление согласовывать свои планы с интересами и требованиями народа, категорическое неприятие западного опыта, признание «великорусских начал» единственной основой будущего политического и экономического строя — все это заставляет видеть в Кельсиеве типичного народника. Его взгляды и деятельность могут предоставить решающий довод против бытовавшего в советской историографии искусственного разделения радикалов второй половины XIX в. на «революционных демократов» 1860-х гг. и «народников» 1870-х. Внедрение в научный оборот такой фигуры позволяет говорить не только о доктринальном оформлении народничества в начале 1860-х гг., но и об активных усилиях по практической реализации народнических идей, настоящем «хождении в народ», которое предпринял Кельсиев, пропагандируя и даже живя в среде старообрядцев и сектантов. Использование термина «народничество» применительно ко всей второй половине XIX в., таким образом, является вполне допустимым и обоснованным шагом, а не просто данью новым веяниям.

Вместе с тем, воплощая в жизнь идеи Герцена, Кельсиев шел гораздо дальше своего учителя. Его недоверие к европейской цивилизации не ограничивалось экономической плоскостью, но носило по-настоящему всеобъемлющий характер, включая в себя отрицание таких атрибутов, как манеры или костюм. Кельсиев противопоставлял Петербург и Москву, считал, что за завершающимся «петербургским периодом» должен вновь наступить «московский», бывший в его глазах «золотым веком» русской истории - временем свободы и социальной справедливости. Вера в особый путь России в его интерпретации приобретала ярко выраженную иррациональную составляющую; отчасти это была вера в «Святую Русь», вера в «богоизбранность» русского народа. В этой связи бесспорной представляется значительная близость его взглядов к идеологии славянофилов. Кельсиев был как бы промежуточной фигурой между народничеством и славянофильством и сочетал в себе черты обоих течений. Такой вывод заставляет по-новому взглянуть на саму идейную сущность народничества. Конечно, оно не было лишь «радикальной формой» славянофильства, как считал американский историк А. Глисон, речь здесь скорее должна идти об отдельных личностях, которых можно охарактеризовать как «революционных славянофилов». Вне всякого сомнения, Кельсиев был первой из таких фигур, как и вообще одним из первых русских народников. Особенности его политического мировоззрения могут не только расширить хронологические рамки народничества, но и пролить свет на скрытые тенденции и противоречия внутри него.

Как бы то ни было, вера в историческую роль русского народа предопределила не только специфику пропагандистской деятельности Кельсиева, но и ее исход. Реальное столкновение с народом, продемонстрировавшее его политическую безынициативность, полное отсутствие каких-либо оппозиционных настроений, а главное, кардинальное отличие его быта от идеалов социализма и демократии, вызвало радикальную перестройку воззрений несостоявшегося-агитатора. Главным стало осознание того, что «особый путь» является не-более чем иллюзией, а сила находится на стороне «прусских начал», крепнет «государственная идея», растут города,, и поднимается буржуазия. И здесь он вновь оказался ближе к потерпевшим точно такое же банкротство пропагандистам 70-х годов. Трудности, с которыми они столкнулись в деревне, заставили их серьезно пересмотреть принципы революционной тактики. Кто-то, потеряв безусловную веру в народ, ушел в терроризм и стал придерживаться бланкистских идей захвата государственной власти (А. Михайлов, С. Перовская, Н. Морозов и т.п.), кто-то, как и Кельсиев, пошел на «мировую» с правительством (JI. Тихомиров), кто-то занялся богоискательством (Н. Чайковский), наконец, для многих выходом стал марксизм (Г. Плеханов, П. Аксельрод, Л. Дейч и др.); верными старым народническим идеалам остались лишь единицы. Смысл, который априори вкладывал Кельсиев и другие народники в социальную жизнь нижних слоев русского общества, был бесконечно далек от реального положения дел. С какой бы последовательностью представители интеллигенции ни отрицали «западные начала», тот идеальный порядок, который они пытались найти в «великорусском» быту, в конечном счете восходил к европейскому конституционализму и теоретическим конструктам социалистов-утопистов. У русского мужика был свой взгляд на равенство, справедливость и самоуправление; его разительные отличия от французского socialisme и английского self-government были окончательно осознаны лишь в XX веке, когда стоившая огромных усилий и жертв революционная пропаганда бумерангом вернулась к самим пропагандистам.

Значительный интерес для исследователя могут представлять и поздние годы жизни Кельсиева, поскольку и в это время; он проявлял себя* как политический мыслитель и активный общественный деятель.Исследователи, оценивавшие его фигуру с точки зрения вклада в дело революции, видели в его сдаче властям следствие внутренней слабости и неспособности противостоять жизненным невзгодам. Перенесение акцента на смыслы, которыми он наделял окружающий мир, позволило прийти к выводу, что сотрудничество с самодержавием вытекало из глобальных перемен в,его мировидении. Осознание невозможности дальнейшей борьбы с самодержавием обусловило прекращение им своей пропаганды и поиск новых, нереволюционных форм активности. Эти занятия (наука, славянский вопрос) поспособствовали переходу Кельсиева на более умеренные позиции, а новые контакты (прежде всего, с беззаветно преданными России представителями славянства) и впечатления (Великие реформы, австро-прусская война, поездка по Галиции) заставили его окончательно примириться с правительством. К 1867 г. от его оппозиционности не осталось и следа. Теперь Кельсиев совершенно иначе интерпретировал порядки, господствующие в империи. Он признавал самодержавие единственно приемлемой формой правления, был полностью удовлетворен результатами Великих реформ, считал «петербургское правительство» вполне дееспособным и связывал с ним надежды на будущее развитие и процветание страны. Главное же, он заявил себя апологетом «государственной идеи», которую еще недавно отрицал и считал искусственно навязанной русскому народу. Именно в создании и укреплении государства он видел теперь магистральную тенденцию русской истории, своего рода «национальную идею», заветную мечту русского человека. Важно отметить, что эти новые настроеV ния сделали возможным не только сдачу властям, но и вновь привели Кельсиева на общественную арену; правда, теперь его деятельность проходила в рамках, заданных официальной идеологией. Она включала в себя самые разные направления, однако основным была публицистика, отстаивание «государственной идеи» и полемика с бывшими соратниками по оппозиционному лагерю. Хотя многие из его начинаний потерпели крах, все-таки сам их замысел подтверждает, что произошедшая с ним перемена была действительно глубока, а его решение — серьезным и осознанным.

Тексты, в которых он проявил себя как политический мыслитель и. публицист, заслуживают самого пристального анализа. Их изучение позволяет констатировать, что единственным принципом, которому Кельсиев остался верен и после отхода от революционной деятельности, было категорическое неприятие западного опыта. Конечно, теперь он критиковал заимствования извне с позиций не «радикального», а «умеренного», «традиционного» славянофильства. Таким образом, славянофильство, вера в особый путь России действительно можно назвать доминирующими элементами его мировоззрения. Продемонстрировав значительную гибкость, они смогли приспособиться к его новым взглядам, стать органической частью охранительной идеологии. Надо сказать, что введение в научный оборот его текстов, созданных в духе «умеренного славянофильства» позволит вписать еще одну страницу в такую сравнительно малоизученную тему, как идеология поздних славянофилов. Наиболее ценными представляются не столько его внутриполитические взгляды, в целом не выходящие за пределы традиционной славянофильской критики бездумного подражания Западу, сколько его внешнеполитическая концепция. Кельсиев не просто развивал выдвинутую Н. Данилевским идею «всеславянского государства» под эгидой России, но и предложил целый ряд мер, которые должны были бы поспособствовать ее осуществлению. Особое значение имеет разработка им галицийской проблемы. Его поездка по Галичине, имевшая целью обследование этнополитической ситуации в регионе, а главное, серия публицистических статей, в которых он изложил свое видение вопроса, заставляют увидеть в нем настоящего специалиста по делам Восточной Галиции. Несмотря на известную субъективность, его работы могут сообщить много нового по одному из самых «темных» и в то же время животрепещущих вопросов нашей истории и современности, указать на исторические корни проблем, существующих и по сей день.

Проведенное исследование показало, что господствовавшие прежде трактовки «шестидесятых годов» как времени борьбы «за всестороннюю европеизацию» России в значительной мере односторонни. Эпоха «Великих реформ» была периодом столкновения различных взглядов на место России в системе мировых цивилизаций, временем напряженного поиска национальной идеи, путей, по которым должны были следовать общество и государство в дальнейшем. Для одних кругов идеалом действительно выступал Запад с оформляющимися там институтами парламентской демократии и рыночной, капиталистической экономики. Другие же круги ставили себе целью возврат к социальным порядкам Древней Руси, казавшимся им воплощением справедливого политического строя. Причем приверженность седой старине не всегда означала «реакционность»: Кельсиев одно время с оружием в руках готов был отстаивать древний вечевой строй, «Святую Русь». Эта особенно ярко выраженная в мировоззрении Кельсиева взаимосвязь глубокой архаики с питавшейся новейшими западными учениями революционностью в той или иной степени была присуща всему радикальному движению, что во многом предопределило его итог, оказавшийся роковым для исторической судьбы России.

Список литературы диссертационного исследования кандидат исторических наук Соловьев, Кирилл Андреевич, 2010 год

1. Источники. А. Неопубликованные.

2. Архив внешней политики Российской Империи (АВПРИ)

3. Ф. 146. Славянский стол. Оп. 495. Д. 3970.

4. Ф. 161/1. Политические донесения по Ближнему и Среднему Востоку (Санкт-Петербург, Главный архив, У Аг). Оп. 181/1. Дд. 947, 948.

5. Ф. 161/3. Политический отдел Санкт-Петербургского Главного архива. Оп. 233. Д. 1.

6. Ф. 312. Консульство в Яссах. Оп. 575. Д. 667.

7. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ)

8. Ф. 95. Следственная комиссия 1862 г. по делам о распространении революционных воззваний и пропаганде. On. 1. Д. 411.

9. Ф. 109. Третье Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.1.я экспедиция.1860 г. Оп. 35. Д. 282.1861 г. Оп. 36. Д. 148.1862 г. Оп. 37. Дд. 84; 230, ч. 110. 3-я экспедиция.1860 г. Оп. 145. Д. 202.

10. Секретный архив. On. 1. Дд. 122,402, 404, 405.

11. Российская государственная библиотека. Отдел рукописей (ОР РГБ)

12. Ф. 93/II. Достоевские. Ед. хр. 5.66.

13. Ф. 120. M. Н. Катков. Ед. хр. 7.31, 7.32.

14. Ф. 231/II. М. П. Погодин. Ед.хр. 30.58.

15. Ф. 239. Н. А. Попов. Ед. хр. 10.26.

16. Российский государственный архив литературы и искусства1. РГАЛИ)

17. Ф. 321. П. И. Мельников (Печерский). Оп. 1. Д. 20.

18. Ф. 2197. Заграничный архив А. И. Герцена и Н. П. Огарева. («Пражская коллекция»). Оп. 1. Дц. 824, 828, 830.1. Б. Опубликованные.

19. Аверкиев Д. Наши университетские отцы и дети // Эпоха. 1864. №1-2. С. 325 349.

20. Аверкиев Д. В. Письмо в редакцию // Современная летопись. 1862. № 47. С. 21. № 50. С. 21 22.

21. Аверкиев Д. В. Русский публицист (памяти Н. А. Добролюбова) // H.A. Добролюбов в воспоминаниях современников. JL, 1961. С. 149 150.

22. Аверкиев Дм. Школьные годы (из записок Второва) // Северная пчела. 1862. № 265, 277, 297, 298.

23. Александр Серно-Соловьевич. Материалы к биографии // Литературное наследство. Т. 67. М., 1959. С. 698 740.

24. Антонович М. А. Что иногда открывается в либеральных фразах? // Современник. 1859. № 9. С. 37 52.

25. Бакунин М. А. Собр. соч. и писем. Т. 3. М., 1935. 572 с.

26. Бенни А. Письма В. И. Кельсиеву и Герцену // Литературное наследство. Т. 62. М., 1955. С. 23 36.

27. Бонч-Бруевич В. Д. Избр. соч.: В 3 т. Т. 1. О религии, религиозном сектантстве и атеизме. М., 1959. 407 с.

28. Василий Иванович Кельсиев (Некролог) // Нива. 1872. № 42. С. 667-668.

29. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954 1966. Т. 11. М., 1957. 806 с. Т. 27, кн. 1. М., 1963. 404 с. Т. 28. М., 1963. 437 с.

30. Герцен в Париже летом 1861 г. (письма статс-секретаря В: П. Буткова шефу жандармов кн. В. А. Долгорукову) // Литературное наследство. Т. 63. М., 1956. С. 306-310:

31. Д. П. Мельников П. И. Новые подвиги наших лондонских агитаторов // Русский вестник. 1862. № 9. С. 425 — 438.

32. Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. М. Л., 1961 - 1964. Т. 8. М. - Л., 1964. 713 с. Т. 9. М. - Л., 1964. 698 с.

33. Донос иже по делам веры фискальствующего купца Сопелкина (с примечаниями В. Кельсиева.) // Общее вече. 1862. № 1. 15 июля. С. 6 -8.

34. Дух и истина // Сионский вестник. 1817. № 4. Кн. 1 (апрель). С. 36-61.

35. И.-Ж. Кельсиев В. И. Письма из Австрии // Голос. 1866. №№ 190. 12 (24) июля. 218. 9 (21) авг.

36. И.-Ж. Кельсиев В. И. Путешествие по Галиции. Перемышль // Голос. 1866. №№ 260. 20 сент. (2 окт.). № 261. 21 сент. (3 окт.). 263. 23 сент. (5 окт.). 268. 8 сент. (10 окт.). 274. 4 (16) окт.

37. И.-Ж. Кельсиев В. И. Путешествие по Галичине. Львов // Голос. 1866. №№ 276. 6 (18) окт. 278. 8 (20) окт.

38. Иванов-Желудков Кельсиев В. И. Путешествие по Галичине. Иереи и евреи //Голос. 1867. №№ 90. 31 марта (12 апр.). 91. 1 (13) апр.

39. Иванов-Желудков Кельсиев В. И. Путешествие по Галичине. Хлопы // Голос. 1866. №№ 318. 17 (29) ноября. 325. 24 ноября (6 дек.). 333. 2 (14) дек. 1867. 3. 3 (15) янв.

40. Иванов-Желудков В. Кельсиев В1 И. К путешествию по Галичине: польские эмигранты //Голос. 1867. № 68. 9 (21) марта.

41. Иванов-Желудков В. Кельсиев В. И. Наблюдение над Яссами // Голос. 1867. № 55. 23 февр. (7 марта).f 375

42. Иванов-Желудков В. Кельеиев В. И. Русское село в Малой Азии // Русский Вестник. 1866. № 6. С. 413 451.

43. Иванов-Желудков В. Кельеиев В. И. Словацкие села под Прес-бургом // Русский Вестник. 1866. № 7. С. 5 — 29.

44. Иванов-Желудков В. П. Кельеиев В. И. Психологическая заметка // Отечественные записки. 1867. № 1. С. 109 124.

45. Из переписки Огарева с Павлом Прусским (П. И. Ледневым) // Литературное наследство. Т. 63. М., 1956. С. 130 139.

46. Кельеиев А. Петербургские балаганные прибаутки, записанные

47. B. И. Кельсиевым // Сб. сведений для изучения быта крестьянского населения России (обычное право, обряды, верования и пр.). Вып. 1. М., 1889.1. C. 309-323.

48. Кельеиев В. И. Александр Невский и Дмитрий Донской // Нива. 1872. С. 41-43. № 11. С. 170-171.i

49. Кельеиев В. И. Галичина и Молдавия. СПб., 1868. IV, 351 с.

50. Кельеиев В. И. Гонение на крымских татар // Колокол. 1861. № 117. 22 дек. С. 973-977.

51. Кельеиев В. И. Грозный царь Иван Васильевич // Нива. 1872. № 19. С. 294-298.

52. Кельеиев В. И. Загадочный человек: Эпизод из комического времени на Руси, с письмом автора к И. С. Тургеневу, Лескова-Стебницкого //г

53. Заря. 1871. № 6. Отд. II. С. 1 31.

54. Кельеиев В. И. Заметки о татарском влиянии на великорусов // Гражданин. 1873. № 44, 45.

55. Кельеиев В. И. Из рассказов об эмигрантах // Заря. 1869. № 3. С. 76-100.

56. Кельеиев В. И. Исповедь // Литературное наследство. Т. 41^42.

57. М., 1941. С. 265 417. (Архив русской революции. Кн. 11. Берлин, 1923. С.163.310).

58. Кельсиев В. И. Москва и Тверь: Историческая повесть. СПб., 1872. 261 с.

59. Кельсиев В. И. На все руки мастер (историческая повесть) // Семейные вечера. 1871. № 8. С. 1 — 30.

60. Кельсиев В. И. О том, как я труса праздновал // Всемирный труд. 1868. №2. С. 111-137.

61. Кельсиев В. И. Обличитель прошлого века // Всемирный труд.1868. № 10. С. 176-211.

62. Кельсиев В. И. От старообрядцев народу русскому послание // Общее вече. 1863. № 12. 8 марта.

63. Кельсиев В. И. Очерки Тульчи // Всемирный труд. 1868. № 6. С. 53 74. № 8. С. 93 - 120.

64. Кельсиев В. И. Первый русский царь, Иван III Васильевич // Нива. 1872. № Ю. С. 155-156.

65. Кельсиев В. И. Пережитое и передуманное. СПб., 1868. 443 с.

66. Кельсиев В. И. Письма Герцену и Огареву // Литературное наследство. Т. 62. М., 1955. С. 171 216.

67. Кельсиев В. И. Письма Н. Ф. Петровскому, И. И. Шибаеву, H. М. Владимирову, Н. А. Серно-Соловьевичу, О. М. Белозерскому // Лемке М. Очерки освободительного движения «шестидесятых годов». СПб., 1908. С. 29-39.

68. Кельсиев В. И. Письмо Д. В. Аверкиеву // Русская старина. 1882. № 9. С. 636 639.

69. Кельсиев В. И. Письмо епископу Кириллу // Православный собеседник. 1867. Ч. 1. С. 114-120.

70. Кельсиев В. И. Польские агенты в Цареграде // Русский вестник.1869. № 6. С. 520 544. № 9. С. 290 - 302. № 11. С. 152-194.

71. Кельсиев В. И. (в соавторстве с В. Клюшниковым). При Петре: Историческая повесть времен преобразования России // Нива. 1871. № 38 — 46; 48-52.

72. Кельсиев В. И. Просветители славян св. Кирилл и Мефодий // Нива. 1871. № 5. С. 70 73. № 6. С. 87 - 90. № 8. С. 121 - 123.

73. Кельсиев В. И. Путешествие по Галичине. Арест в Карпатах // Голос. 1868. № 133. 12 (24) мая.

74. Кельсиев В. И. Путешествие по Галичине. Иереи и евреи // Голос.1868. №№ 69. 9 (21) марта. 88. 28 марта (9 апр.). 99. 8 (20) апр. 106. 15 (27) апр.

75. Кельсиев В. И. Румуны // Нива. 1870. № 19. С. 299 300.

76. Кельсиев В. И. Святорусские двоеверы. Богиня Авдотья // Заря.1869. № 10. С. 1-30.

77. Кельсиев В. И. Святорусские двоеверы. Ч. I // Отечественные записки. 1867. № 19 (окт., кн. 2). С. 583 619.

78. Кельсиев В. И. Святорусские двоеверы. Ч. II Божьи люди // Заря. 1869. № 11. С. 1-35.

79. Кельсиев В. И. Устье Дуная // Нива. 1870. № 4. С. 55 58. № 9. С. 137-140.

80. Кельсиев В. И. Цыфирная счетная мудрость // Нива. 1872. № 8. С. 119-122.

81. Кельсиев В. И. Эмигрант Абихт // Русский Вестник. 1869. № 1. С. 228-251.

82. Кельсиев В. И. Я. П. Полонский как юморист // Всемирный труд. 1868. №9. С. 103-144.

83. Кельсиев И. И. Письма Герцену и Огареву // Литературное наследство. Т. 62. М., 1955. С. 229 253.

84. Костомаров Н. И. Бунт Стеньки Разина. 2-е изд., доп. СПб., 1859.237 с.

85. Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. 799 с.

86. Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1956 1958. Т. 3. М., 1957.640 с.

87. Мартьянов П. Государство и народ. Лондон, 1862. 68 с.

88. Мельников П. И. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1976. 440 с.

89. Михайловский Н. К. Литературные воспоминания и современная смута: В 2 т. Т. 1. СПб., 1905. 505 с.

90. Начальное и среднее образование в Санкт-Петербурге в XIX -начале XX в.: сборник документов. СПб., 2000. 359 с.

91. Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. Т. 3. Л., 1956. 582 с.

92. Огарев Н. П. Избр. социально-политические и философские произведения. Т. 1. М., 1952. 862 с.

93. Одоевский В. Ф. Текущая хроника и особые происшествия // Литературное наследство. Т. 22 24. М., 1935. С. 92 - 253.

94. Очерк истории старообрядцев в Добрудже // Славянский сборник. Т. 1. СПб., 1875. С. 605-620.

95. Павел Прусский. О моем знакомстве с Кельсиевым // Братское слово. 1889. Т. II. № 19. С. 690 696.

96. Пассек Т. П. Из дальних лет: Воспоминания: В 2 т. Т. 2. М., 1963. 789 с.

97. Полное собрание законов Российской империи. Сер. 2. Т. 16. Отд.1.СП6., 1842. 8, 924 с.

98. Россия под надзором: Отчеты III Отделения. 1827 1869. М., 2006. 703 с.

99. Русский Боголюбский М. Об издании Библии в русском переводе в Лондоне (письмо из-за границы) // Православное обозрение. 1860. №1.. С. 381-391.

100. Салиас Е. А. Семь арестов // Исторический вестник. 1898. № 3. С. 828 856.

101. Сборник правительственных сведений о раскольниках / Сост., вступ. ст. В. Кельсиева. Вып. 1. Лондон, 1860. XL, 221 с. Вып. 2. Лондон, 1861. XVIII, 298 с. Вып. 3. Лондон, 1862. 388 е., разд. паг.

102. Соловьев С. М. Соч: В 18 кн. Кн. 23, заключит. М., 2000. 414 с.

103. Субботин H. И. Раскол как орудие враждебных России партий. М., 1867. 199 с.

104. Сциборский Б. И. Письмо Н. Г. Чернышевскому от 10-го февр. 1862 г. // Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. JL, 1961. С. 94-117.

105. Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. М., 1959. 383 с.

106. Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. и писем: В 6 т. Т. 6. М., 2004. 592 с.

107. Шелгунов Н. В., Шелгунова JI. П., Михайлов M. JI. Воспоминания: В 2 т. Т. 1. Воспоминания Н. В. Шелгунова. М., 1967. 510 с.

108. Шемановский М. И. Воспоминания о жизни в Главном Педагогическом институте 1853 — 1857 гг. // Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. JL, 1961. С. 48 — 90.

109. Щапов А. П. Соч.: В 3 т. Т. 1. СПб., 1906. 803 с.

110. Экс Чебышев-Дмитриев А. П. На полпути: Очерки и заметки. СПб., 1874. 355 с.

111. Энгельсон В. А. Статьи, прокламации, письма. М., 1934. 194 с.2. Литература.1. А. Статьи и монографии.

112. Альтман М. С. Топонимика Достоевского // Достоевский: Материалы и исследования. Т. 2. Л., 1976. С. 51 — 65.

113. Антонов В. Ф. Народничество в России: утопия или отвергнутые возможности? // Вопросы истории. 1991. № 1. С. 5 — 20.

114. Балакшина Ю. В. Святой праведный отец Иоанн Кронштадтский и история одного малоизвестного перевода Библии на русский язык (по материалам дневников) // Режим доступа: http://siya.donb.ru/index.php.?num=1841

115. Бердяев H.A. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955. 159 с.

116. Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990. Репр. воспр. изд. 1909 г.. С. 5-26.

117. Бессмертный Ю. Л. Что за казус?. // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 1996. М., 1997. С. 7 — 24.

118. Булдаков В. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. 376 с.

119. Вандалковская М. Г., Колесниченко Д. А. Дискуссия о внутренней периодизации разночинского этапа русского революционного движения // История СССР. 1966. № 4. С. 107 134.

120. Венедиктов В. Ю. Этноконфессиональный диалог двух столиц. Константинополь и Петербург в XIX столетии // Науки о культуре в XXI в.: Сб. мат-лов ежегодной конференции молодых ученых. Т. 8. М., 2008. С. 342 346.

121. Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990. 216 с. Репр. воспр. изд. 1909 г..

122. Виленская Э.С. Революционное подполье в России (60-е гг. XIX в.). М., 1965. 484 с.

123. Володихин Д. М. Экзистенциальный биографизм в истории // Персональная история. М., 1999. С. 3 6.

124. Глинский Б. Б. Революционный период русской истории: (1861 1881). Исторические очерки: В 2 ч. Ч. 1. СПб., 1913. 528 с.

125. Гордеева И. А. «Забытые люди». История российского комму-нитарного движения. М., 2003. 240 с.

126. Гросул В., Кидель А. Михаил Бейдеман // Днестр. 1962. № 8. С. 151 157.

127. Гросул В. Я. Российские революционеры в Юго-Восточной Европе (1859 1874). Кишинев, 1973. 540 с.

128. Грушко К. П. Homo Quakerus: мировоззрение Стивена Греллета // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 5. Спец. выпуск: Историческая биография и персональная история. М., 2001. С. 317 — 339.

129. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. М., 2004. 398 с.

130. Егоров Б. Ф. Петрашевцы. Л., 1988. 234 с.

131. Ершова О. П. Старообрядчество и власть. М., 1999. 204 с.

132. Зверев В. В. Реформаторское народничество и проблема модернизации России. От сороковых к девяностым годам XIX в. М., 1997. 366 с,

133. Иванов-Разумник (Иванов Р.В.) История русской общественной мысли: В 3 т. М., 1997. Т. 1. 414 с.

134. Ингарден Р. Введение в феноменологию Э. Гуссерля. М., 1999.224 с.

135. Ионова Г. И., Смирнов А. Ф. Революционные демократы и народники // История СССР. 1961. № 5. С. 112 140.

136. Каравашкин A.B., Юрганов А.Л. Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности. М., 2003. 381 с.

137. Каравашкин A.B., Юрганов А.Л. Регион Докса. Источниковедение культуры. М., 2005. 210 с.

138. Карпачев М. Д. Истоки российской революции: Мифы и реальность. М., 1991.269 с.

139. Клевенский М. Вертепники // Каторга и ссылка. 1928. № 10 (47). С. 18-44.

140. Клевенский М. Вступит, ст. к «Исповеди» В. И. Кельсиева. // Литературное наследство. Т. 41 42. М., 1941. С. 252 - 263.

141. Клибанов А. И. История религиозного сектантства в России (60-е гг. XIX в. 1917 г.). М., 1965. 348 с.

142. Козьмин Б. П. Народничество на буржуазно-демократическом этапе освободительного движения в России // Исторические записки. 1959. Т. 65. С. 191-248.

143. Корнилов A.A. Общественное движение при Александре II (1855 1881). М., 1909. 263 с.

144. Костылев В. Н. Выбор Льва Тихомирова // Вопросы истории. 1992. №6 — 7. С. 30-47.

145. Кряжева-Карцева Е. В. Проблема истоков деловой активности евреев и пути решения вопроса современной исторической наукой // Ежегодник историко-антропологических исследований. 2008. М., 2008. С. 128-134.

146. Кульчицкий Л. (Мазовецкий). История русского революционного движения: В 2 т. Т. 1. СПб., 1908. 394 с.

147. Левандовский A.A. Уязвленные души: разночинцы-шестидесятники на пороге жизни // Вестник истории, литературы, искусства. Т. 2. М., 2006. С. 260 269.

148. Левин Ш. М. Революционное движение в России в 60-е — 70-е гг. XIX в. М., 1958.511 с.

149. Лемке М. Процесс 32-х // Лемке М. Очерки освободительного движения шестидесятых годов. М., 1908. С. 15 230.

150. Лемке М. К. Дело П. А. Мартьянова (По неизданным документам) // Былое. 1906. № 8. С. 83 105.

151. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 2. М., 1958. 677 с. Т. 5. М., 1959. 550 с. Т. 6. М., 1959. 550 с.

152. Линков Я. И. Революционная борьба А. И. Герцена и Н. П. Огарева и тайное общество «Земля и воля» 1860-х гг. М., 1964. 475.

153. Маджаров А. С. Эволюция демократического направления в русской историографии 50-х 70-х гг. XIX в. (историческая концепция А. П. Щапова). Автореф. дисс. . д-ра ист. наук. М., 1993. 43 с.

154. Маркелов Е. В. Издания А. И. Герцена и М. Н. Каткова как источник по истории раскола русской православной церкви середины XIX века // Проблемы источниковедения истории книги: Межведомственный сборник научных трудов. Вып. 1. М., 1997. С. 79 — 90.

155. Мошина Т. А. Василий Кельсиев о старообрядцах: К эволюции взглядов // Старообрядчество: История, культура, современность. Тезисы конференции. М., 1996. С. 42 47.

156. Нейман А. М. Биография в истории экономической мысли ( и опыт интеллектуальной биографии Дж. М. Кейнса // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 8. Спец. выпуск: Персональная история и "интеллектуальная биография. М., 2002. С. 11-31.

157. Новикова Н. Н. Революционеры 1861 г.: «Великорусе» и его комитет в революционной борьбе 1861 г. М., 1968. 342 с.

158. Олейников Д. И. Классическое российское западничество. М., 1996. 168 с.

159. Павлова Т. А. Опыт духовной биографии: Джон Вулман // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 5. Спец. выпуск: Историческая биография и персональная история. М., 2001. С. 279 — 296.

160. Панченко А. А. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект. М., 2002. 544 с.

161. Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский -человек эпохи реализма. М., 1996. 207 с.

162. Парсамов В. С. Декабрист М. С. Лунин и католицизм // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 5. Спец. выпуск: Историческая биография и персональная история. М., 2001. С. 297 316.

163. Пашаева Н. М. Очерки истории русского движения в Галичине XIX XX вв. 2-е изд., доп. М., 2007. 192 с.

164. Пашаева Н. М>. Русские ученые и публицисты о национальном возрождении в Галиции // Развитие капитализма и национальные движения в славянских странах. М., 1970. С. 310 321.

165. Петровская>И. Ф. Биографика: Введение в науку и обозрение источников биографических сведений о деятелях России 1801 — 1917 годов. СПб., 2003. 490 с.

166. ПечерскаяТ. И. Разночинцы шестидесятых годов XIX в. Феномен самосознания в аспекте феноменологической герменевтики. Новосибирск, 1999. 299 с.

167. Пиетров-Эннкер Б. «Новые люди» России. Развитие женского! движения от истоков до Октябрьской революции. М., 2005. 444 с.

168. Пирумова Н. М. Александр Герцен человек, мыслитель, революционер. М., 1989. 256 с.

169. Рейсер С. Артур Бенни. М., 1933. 124 с.

170. Рекка Ю. М. А. И. Герцен и революционная эмиграция на территории Молдавии и Валахии в 50-е 60-е гг. XIX в. // Уч. зап. № 212. Вып. 7 / Пермский гос. ун-т им. А. М. Горького. Пермь, 1969. С. 117 - 149.

171. Репина Л. П. Историческая биография и «новая биографическая история» // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 5. Спец. выпуск: Историческая биография и персональная история. М., 2001. С. 5 — 11.

172. Репина Л. П. От «истории одной жизни» к «персональной истории» // История через личность: историческая биография сегодня. М., 2005. С. 55-74.

173. Репина Л.П., Зверева Г.И., Парамонова М.Ю. История исторического знания. Учеб. пособие. М., 2004. 288 с.

174. Рудницкая Е. Л. Н. П. Огарев в русском революционном движении. М., 1969. 422 с.

175. Рындзюнский П.Г. Вступит, ст. к письмам И. И. Кельсиева Герцену и Огареву. // Литературное наследство. Т. 62. М., 1955. С. 219 — 228.

176. Рындзюнский П. Г. Вступит, ст. к письмам В. И. Кельсиева Герцену и Огареву. //Литературное наследство. Т. 62. М., 1955. С. 159 170.

177. Сажин Б. Б. Проблема народных религиозных движений в народничестве А. С. Пругавина (70-е 80-е гг. XIX в). Дисс. .канд. ист. наук. М., 2005. 411 с.

178. Сень Д. В'. «Войско Кубанское Игнатово Кавказское»: исторические пути казаков некрасовцев (1708 — конец 1920-х гг.). Краснодар, 2001. 385 с.

179. Советская историография! Колл. мош М., 1996. 589 с.

180. Соловьев К. А. Культура коммуникаций в среде «новых людей» 1860-х гг. // Дни аспирантуры РГТУ: Мат-лы научной, конференции. Мат-лы круглых столов. Научные статьи. Переводы. Образовательные программы аспирантуры РГТУ. Вып. 3. М., 2009. С. 211 216.

181. Соловьев К. А. Общественное дело как способ самореализации интеллигентов 1860-х гг. // Ежегодник историко-антропологических исследований. 2008. М., 2008. С. 109 116.

182. Теория и жизненный мир человека. Колл. мон. М., 1996. 204 с.

183. Ткаченко П. С. О некоторых вопросах истории народничества // Вопросы истории. 1956. № 5. С. 34 45.

184. Товбин К. М. Трансформация концепции «Москва Третий Рим» в русском православном старообрядчестве. Автореф. дис. . канд. филос. наук. Ростов/Д., 2006. 24 с.

185. Успенский Б. А. Раскол и культурный конфликт XVII в. // Успенский Б. А. Этюды о русской истории. СПб., 2002. С. 313 — 360.

186. Успенский Б. А. Царь и самозванец: Самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский Б. А. Этюды о русской истории. СПб., 2002. С. 149 196.

187. Фалькович-С. М. Левые течения в польской эмиграции накануне восстания 1863 года// Русско-польские революционные связи 60-х годов и восстание 1863 года: Сб. статей и мат-лов. Ml, 1962. С. 49 — 164.

188. Харламов В". И. Из истории либерального народничества в конце 70-х — начале 90-х гг. XIX в.: общественно-политические взгляды Каблица (Юзова). Автореф. дисс. . канд. ист. наук. М., 1980. 18 с.

189. Цамутали А. Н. Историк-демократ: Афанасий Прокофьевич Щапов // Историки России XVIII начало XX века. М., 1996. С. 379 - 395.

190. Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды. М., 1967. 341 с.

191. Чистович И. А. История перевода Библии на русский язык. М., 1997. 368 с. Репр. воспр. изд. 1899 г..

192. Шахов М. О. Философские аспекты староверия. М., 1997. 208 с.

193. Шютц А. Смысловая структура повседневного мира: Очерки по феноменологической социологии. М., 2003. 334 с.

194. Щеголев П. Алексеевский равелин: Книга о величии и падении человека. М., 1989. 380 с.

195. Энгелыптейн Л. Скопцы и царство небесное: Скопческий путь к искуплению. М., 2002. 336 с.

196. Эткинд А. Русские секты и советский коммунизм: Проект Владимира Бонч-Бруевича // Минувшее. Т. 19. М. СПб., 1996. С. 275 - 319.

197. Эткинд А. Хлыст: (секты, литература и революция). М., 1998.688 с.

198. Becker Ch. Raznotchintsy: The Development of the Word and of the Concept // The American Slavic and East European Review. 1959. № 1. P. 63 -74.

199. Gleason A. Young Russia: The Genesis of Russian Radicalism in the 1860-s. N.Y., 1980. XVI, 437 p.

200. Levi G. Les usages de la biographie // Annales E. S. С. 1989. № 6. P. 1325-1336.

201. Mervaud M. Socialisme et Liberté: la pensée et l'action de Nicolas Ogarev (1813 1877). Mont-Saint-Aignan - P., 1984. 596 p.

202. Mervaud M. Une alliance ambiguë: Herzen, Ogarev et les Vieux-Croyants // Revue des études slaves. 1997. № 1/2. P. 119 134.

203. Müller E. Opportunismus oder Utopie? V. D. Bonc-Bruevic und die russischen Sekten vor und nach der Revolution // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd. 35. 1987. S. 509 533.

204. Venturi F. The Roots of Revolution: A history of the Populist and Socialists Movements in 19th Century Russia. Rev. Ed. L., 2001. CHI, 850 p.

205. Б. Энциклопедии, словари, справочники.

206. Большая советская энциклопедия. 3-е изд. Т. 12. М., 1979. 623 с.

207. Венгеров С. А. Критико-библиографический словарь русских писателей и ученых: В 5 т. Т. 1. М., 1889. 1060 е., разд. пагинация.

208. Деятели революционного движения в России: Биобиблиографический словарь. Т. 1,ч. 2. М., 1928. XVI е., 496 стлб.

209. Русский биографический словарь. Т. 8. СПб., 1994. 756 с. Репр. воспр. изд. 1897.

210. Серков А. И. Русское масонство. 1731 2000. Энциклопедический словарь. М., 2001. 1224 с.

211. Советская историческая энциклопедия. Т. 7. М., 1965. 1020 стлб.

212. Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. T. XIV а. СПб, 1895. 960, II с.388