Ф. М. Достоевский и русская этнологическая культура тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, доктор филологических наук в форме науч. докл. Владимирцев, Владимир Петрович

• Владимирцев, Владимир Петрович
• доктор филологических наук в форме науч. докл.
• 1998

Оглавление диссертации доктор филологических наук в форме науч. докл. Владимирцев, Владимир Петрович

В качестве предмета защиты представляются: цикл взаимосвязанных концептуально между собой статей (41 статья: суммарный объем — 465 страниц типографского печатного текста) и 2 книги:

1) Поэтика "Дневника писателя" Ф.М. Достоевского: этнографическое впечатление и авторская мысль. Учебное пособие (Иркутск, 1998) —5, 25 п. л.;

2) Ф.М. Достоевский. Моя тетрадка каторжная (Сибирская тетрадь). Издание подготовил В.П. Владимирцев (Петрозаводск, 1998) — 8 п. л. (корректура);

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Ф. М. Достоевский и русская этнологическая культура»

О том говорят, в частности, такие крупные (и, мне представляется, совер-,-ленно невозможные еще 10-15 лет назад) научно-издательские успехи достоевсковедения, как выпускаемое в Петрозаводске Полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского: Канонические тексты, московско-петербургские альманахи "Достоевский и мировая культура", челябинский "Сло-рарь-справочник" по эстетике и поэтике Достоевского и проч. 3 Г ческие перемены в России либерализовали науку о Достоевском. В условиях свободы научного поиска и слова стало возможным заявить и обосновать тезис о демократических корнях искусства Достоевского, как вскормленника и выразителя традиционной "почвенной" национально-народной культуры.

Актуальность диссертации состоит прежде всего в исключительной актуальности объекта исследования — укорененного в народной "почве" творчества Достоевского, чья историческая роль в самопознании и познании России, а также в утверждении ее мировых духовных приоритетов чрезвычайно велика. Любое свежее наблюдение или прочтение, каждая новая аналитическая научная информация о свойствах поэзии этого художника оказываются в конечном итоге существенно важными для осмысления литературно-эстетических "вечных" проблем, волнующих народы России, стран Запада и Востока, Нового и Старого Света — все человечество на пороге третьего тысячелетия.

Цель и задачи исследования (опубликованных работ) заключаются в главной, предложенной мною, формуле принципиального исследовательского подхода к художественно-публицистическому миру Достоевского: последовательно и системно, с наибольшим охватом этнографического материала, изучить, в каком отношении к традиционной народной культуре (понимаемой в широком, комплексном этнографическом смысле: словесность, обычай, идиологе-ма, этика и т.д.) находится творчество писателя и как она отразилась на методах и результатах его работы над словом ("первоэлемент литературы") и содержательными категориями его произведений. Диссертантом руководило целенаправленное концептное внимание к народным основам поэтологии Достоевского.

Научная новизна исследования определяется разработанной автором методологией литературно-этнологического анализа, корректирующего бахтинские и про- и постбахтинские европоцентристские построения. Художник, чьим творческим кредо являлись открыто и на деле провозглашенные народно-"почвеннические" установки, не был и не мог быть в источниках своего искусства более "европейцем" (европейски зависимым автором), нежели "русским". (Нотабене: разумеется, здесь нет ни малейшего противопоставления одного другому в их реальном соотношении.)

Далеко не всегда основательную поэтологическую глобализацию, или космополитизацию Достоевского "стратегически" ограничивают его действительно основополагающие и всеобъемлющие исповедальные автопризнания: "<.> я, например, до такой степени родня всему русскому <.>. <.> я всегда был русским по сердцу"2. Или предсмертное, завещательное: "<.> я лишь за народ стою прежде всего, в его душу, в его великие силы, которых никто еще из нас не знает во всем величии и объеме их, — как в святыню верую, главное, в спасительное их назначение, в великий народный охранительный и зиждительный дух, и жажду лишь одного: да узрят их все. Только что узрят, тотчас же начнут понимать и всё остальное"(27; 26).

Процитированные и многие другие в том же духе высказывания-постулаты необходимо сопрягаются с приемами и законами поэтики Достоевского, то есть воплощены художнически. Такие сопряжения — предмет научных интересов диссертанта. В моих работах преодолевается давнее историко-литературное предубеждение против самой идеи связывать изнутри поэтику писателя с миром русских нравов и обычаев и социально сопутствующих им художественно-бытовых понятий и представлений. Впервые вводимые мною в научный оборот этнографические сведения и материалы пополнили и обновили источниковую базу достоевсковедения. И, наконец, последнее по счету, но не по значению новшество выполненной работы: исследование, на уровне современных методик, поставило (вернуло) "Сибирскую тетрадь" в круг главных литературных свершений Достоевского.

Научно-практическая ценность работы признана в ряде российских и зарубежных рецензий и откликов коллег на исследования соискателя, а также отмечена и подтверждена самим фактом трехкратного массового издания "Сибирской тетради" (с принадлежащим его перу научным аппаратом и комментарием) :— в виде отдельной книги (Красноярск, 1985; Петрозаводск, 1998) и в составе Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского (канонические тексты), предпринятого Петрозаводским государственным университетом (1998). С докладом о проблемах "Сибирской тетради" диссертант был приглашен на Х-й Международный симпозиум, посвященный Ф.М. Достоевскому (Нью-Йорк, 1998). Разыскания в области "Сибирской тетради" (новые материалы и концепты) вошли в широкий научный обиход и включаются в школьные и вузовские программы по истории русской литературы. См., например: Сара-скина Л.И. Региональная программа изучения жизни и творчества Ф.М. Достоевского в 3-11 классах школ г.Старая Русса и Старорусского района. М.; Старая Русса, 1995. С. 35, 37, 40).

Достоевский Ф. М„ Полн. собр. соч.: в 30 т. Л., 1972-1990, Т. 28, кн. 1. С. 208, 209. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте: первая цифра, обозначает том, последующие — страницу. Неоговоренные подчеркивания принадлежат Достоевскому.

Апробация основных положений и выводов диссертации осуществлена в различных формах: монопроблемные (посвященные проблеме диссертации) дос-тоеведческие публикации 70-90-х годов; чтение лекций о Достоевском в общих и специальных курсах в Иркутском государственном лингвистическом университете и Иркутском государственном университете в 70-90-х годах, в том числе отдельно для аудиторий стажеров из США, Германии, Австрии, Швеции, Норвегии и Китая; цикл лекций о творчестве Достоевского в Монгольском государственном университете (Монголия, 1990); лекции о Достоевском по линии всесоюзного общества "Знание" в разных аудиторных сообществах Иркутска и Иркутской области в 70-80-х годах; аналогичные лекции и семинарские занятия в рамках программы "Обновление гуманитарного образования в России" в мастер-классах гимназии №25 и лицея №3 г.Иркутска в 90-х годах; серия бесед на тему "Достоевский в Сибири" по каналу Иркутского областного телевидения (1981); многочисленные доклады и выступления на всесоюзных и всероссийских конференциях в Ленинграде-Петербурге, Москве, Старой Руссе, Великом Новгороде; доклад "Народное христианство Достоевского" на международной конференции "Религиозное прочтение Достоевского" в Университете Глазго (Великобритания, 20-22 марта 1990 г.) и доклад "Проблемы "Сибирской тетради" на X Симпозиуме Международного Общества Достоевского (США, Колумбийский университет, 23 июля — 2 августа 1998 г.).

Обзор основных проблем, исследуемых в опубликованных работах

Если довериться именитому критику в том утверждении, что Достоевский — "народный мистик"3 (греч. туэйка — таинственные обряды, таинство), то следует признать, что достоевсковедение еще и не приступило к разработке этой, отнюдь не третьестепенной, проблемы. Перед ней в сущности бессильна прославленная методо

3МережковскийД. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 525. логия М.М. Бахтина. "Омениппеенный" и "окарнаваленный" под западные и прочие мировые образцы Достоевский отрывается и в конце концов отлучается от корней народной (простонародной, "почвенной") отечественности и вовсе не подходит для исполненной им в действительности роли "народного мистика".

Рассуждение переносимо на оценку, которую Достоевский — уже после Речи о Пушкине, в благоговении перед его ролью в истории русской литературы — дал народному авторству фольклорных лирических песен о "младой": "Поэт не ниже Пушкина"(28, 45). Такая оценка народной песенности (критерий — "Пушкин") проистекала из демократических убеждений Достоевского-художника и эстетика, совершенно обойденных школой мениппеи в достоевистике4.

Продолжая мысль, зададимся вопросом, а как быть (приложить к объяснению "таинственных обрядов" поэтики писателя) с тем, что думали и писали о реальном, жившем среди них, Достоевском другие не менее авторитетные его современники: 1)"Верит с энтузиазмом в русский народ"5; 2)"Достоевский, по всему складу души, по своей способности симпатизировать внутренней красоте, был всегда, как Пушкин, поклонником простого народа"6.

Было бы методологическим недоразумением исходить из расчета, что "народопоклонничество" Достоевского носило декларативный и неконтактный относительно его искусства характер, не тронуло внутренне самых основ его поэтологии. Невозможное — невозможно, тем более в нашем случае (доминанта эстетически продуманного, всестороннего "почвенничества" Достоевского). Писатель бесконечно многое взял у народа собственно как художник. Взял органически, как нечто "свое", родное — в духе и по примеру пушкинского протеизма. Плодотворная народно-этнологическая ориентация неизгладимо отразилась на личных творческих принципах, поэтической воле и технике Достоевского.

К лексически оформленному понятию (термину) "народная культура" Достоевский приходит в "Дневнике писателя" за 1876 год (22; 110, 112). Это была выношенная и давно созревшая в глубине его творчества живая культурная идея. (Он никогда не думал о народе примитивно и никогда не считал его примитивом.) Возражая "хору Потугиных", бесчестивших русский народ насмешками, Достоевский выдвинул тезис о монистически понимаемой им "народной

4 На эту сторону школы не обращено адекватного внимания.

5Гер цен А. Л. Собр. Соч.: В 30 Т. М., 1954-1964. Т. XXVII, кн. 1.С. 247.

6 С т р а х о в Н. Н. Из воспоминаний о Ф.М. Достоевском // Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского. СПб., 1883. С. 66 (третья пагинация). культуре" как первичном духовно-нравственном достоянии России. В посылках — наихарактерное для автора "Дневника писателя" самокритичное, в духе позднего толстовства, суждение: "<.> мы (высший слой общества. — В.В.) гораздо хуже народа, и почти во всех отношениях"(22; 112).

Нельзя сказать, чтобы связь творчества писателя с народной культурой не изучилась российскими и зарубежными филологами и критиками. Только за последнее десятилетие на эту тему опубликованы разноплановые исследования В.Е. Ветловской, JI.B. Овчинниковой, А.П. Власкина, Р.Я. Клейман, В.В. Борисовой, Т.А. Касаткиной, В.А. Михнюкевича, Н.Ю. Тяпугиной, В.В. Иванова, JI.H. Цой, Ю.И. Юдина, И.Р. Ахундовой, Л.Нванич, автора настоящих строк и ряда других ученых. В свою очередь они преемственно опираются, взаимодействуя с ними, на литературно-критические и научные труды В.Г. Белинского, Д.С. Мережковского, В.В. Розанова, H.A. Бердяева, С.Н. Булгакова, П.М. Бицилли,

A. Керуа, Н.К. Пиксанова, В.В. Виноградова, JI.H. Гроссмана, М.М. Бахтина, Дж. Гибиана, Ю.М. Лотмана, Д.С. Лихачева,

B.Н. Топорова, В.Е. Гусева, A.A. Гозенпуда, Эрика Крага, Л.М. Лотман, Ю.И. Селезнева и др. Однако до исчерпанности темы не просто далеко — она представляется в принципе неисчерпаемой, как неисчерпаемы совмещенные историей России объекты нашего литературоведческого и аксиологического постижения: духовная культура народа и ее опосредованное литературное выражение — творчество Достоевского.

Поэтология писателя "умышленно" парадоксальна, что замечено еще В.Г. Белинским при разборе романа "Бедные люди"7. В известной мере, как бы отраженно, парадоксальна и сама достоеви-стика. Имеется в виду, например, полуторавековое сосуществование

7 "Посмотрите, как проста завязка в "Бедных людях: ведь и рассказать нечего! А между тем так много приходится рассказывать, если уж решишься на это!" См.: Белинский В.Г. Поли. собр. соч. Т. К. М., 1955. С. 552. Кстати, на уровне "технического" приема точно таким же образом проявляет себя в поэтологии Достоевского исследованный мною принцип троичносш, или триадности. Художественными модификациями народно-бытового и народно-сакрального числа три — этой, казалось бы, неуместной "мелочи" в литератерном инвентаре психологического и публицистического писателя — тотально и многозначаще (цифровая обрядность, "мистика") охвачено все его творчество, включая черновики и графические особенности письма. Достоевский оставил, подобно Данте, яркий след в литературной нумерологии — поэтике троичности. См.: В л а д и м* и р ц е в В.П. Наблюдения над троичной поэтикой Достоевского: правила, границы, подробности, общий смысл // Новые аспекты в изучении Достоевского: Сб. научных трудов. Петрозаводск, 1994. С. 50-66.

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ БИБЛИОТЕКА под ее крышей идеологически и эстетически полярных или, как правило, резко не совпадающих точек зрения на литературную деятельность писателя. Налицо некая "странность" (парадокс) в изучении народно-культурных основ реализма Достоевского: чем более открываются их функционально-смысловые механизмы (см. работы поименованных в первом перечне авторов), тем менее может удовлетворить состояние их общей и частной изученности. Возникает эффект, заставляющий вспомнить ломоносовскую строку "Открылась бездна." — бездна неведомого и (пока или уже) недоступного исследователям темы.

Действительно (то есть вопреки прогрессу в обсуждаемом отделе достоевсковедения), творческие отношения Достоевского с русской народной культурой крайне слабо исследованы. Во-первых, мы не знаем в полном объеме их конкретной и системной характеристики. Во-вторых, удручает бедность и лоскутная разрозненность добытых наукой сведений о фольклоризме и этнографизме писателя. А это — соль и ядро его прикладного художественно-публицистического на-родознания и всей высокой литературно-этнологической культуры, лежащих в основании его искусства.

Следует критически оценить и, может быть, пересмотреть терминологию, которой обслуживается сфера изучения фольклорно-энографических интересов Достоевского. Выскажу, прежде всего, возражение против недиффенцированного, безразборчиво-слепого употребления глагола "использовать" (с отглагольным существительным "использование") в тех случаях, когда судят о фольклоризме писателя. В свое время американский коллега Дж. Гибиан предложил понятие "использование фольклора Достоевским", подчеркнуто вынесенное в заглавие специальной работы: "Dostoevski's Use of Russian Folklore"8. Развиваемый в ней тезис нельзя признать сколько-нибудь удачным. По отношению к Достоевскому такое терминологическое обозначение проблемы не совсем точно. В итоге — неверно, поскольку упрощает и схематизирует акты творческого процесса. Фольклор, как и народная культура в целом, имел для писателя громадное значение и являлся постоянным — мировоззренческим, психологическим, художественным и речевым — базисным источником творчества. Отнюдь не в переносном смысле — частью самосознания художника. Применительно к Достоевскому понятие "использование фольклора" чересчур узко, прагматично и оттого

8 См. об этом в моем рецензионном обзоре прямых и косвенных источников темы: "Journal of American FoHdore"(CIHA) о поэтике фольклорных отражений в художественной литературе (1950-1970гг.) // Проблемы художественной формы: Русский фольклор. Т. XIV. Л., 1974. С. 291-299. неприемлемо. В этом понятии изначальна идея утилитарно-механистического пользования, употребления (слепок с образца, копирование, заимствование в видах пользы). Достоевскому абсолютно чужды потребительско-прокатные формы разового обращения к фольклорно-этнографическим фактам, неисчислимым в его художническом кругозоре. Писатель вырос на "таких славных сказках" "нянюшки" Алены Фроловны (22; 112), пословицах, "сло-биографически компетентные свидетельства брата A.M. Достоевского). В определенном значении был носителем и выразителем исконной и единосущной для его духовности фольклор-но-бытовой традиции и остро ощущал свою внутреннюю сопричастность к ней. Тонкая природная этнологическая культура претила ему (автор "Хозяйки" не оставил без внимания сарказма Белинского по поводу "лака русской народности" в повести) снисходить до са-моцельно-"полезной" этнографизации художественного текста. Его фольклоризм сложился под влиянием фольклоризма Пушкина и Гоголя (и не без сильных воздействий так называемой "школы Даля") и не выносил ничего внешне копирующего и утилитарного9.

По тем же причинам, исходя из особых свойств "фольклори-зованной" (фольклорозависимой) творческой личности Достоевского, следовало бы уточнить и другое принятое в научном обиходе терминологическое словосочетание (см.: Пиксанов Н.К. Достоевский и фольклор. — Советская этнография. 1934, № 1-2; он же. Горький и фольклор. J1., 1938; Горелов A.A. Лесков и народная культура. Л., 1988 и т.п.). Когда мы говорим: "Достоевский и народная культура" или "и фольклор", то невольно поступаемся истиной. Союз "и" по законам языка выражает отношение совместности на расстоянии, соседства, но не бытия одного в другом. Правильнее в нашем случае говорить все-таки иначе, прибегая к нетрадиционному обороту терминологической речи: "Народная культура (фольклор) в Достоевском". Здесь полнее уловлен момент истинного взаимоположения частей внутренне единого историко-литературного целого. (Принять такую терминологическую поправку, вероятно, нельзя, но иметь в виду, оговаривать — необходимо.) Народная культура (язык, поэзия, вера, обычай, представления, склад мышления, "мистика") была наиболее органичной составной мироощущения и миропонимания Достоевского: жила в его сознании и подсознании как единое с ним кровнородственное (этническое) опорное духовное достояние, невидимо питала эстетику и поэтику,

9 Подробнее данный аспект темы раскрыт в моей статье: Фольклоризм // Достоевский: Эстетика и поэтика: Словарь-справочник. Челябинск, 1997. С. 125-129. возбуждала творческую мысль писателя. Проникновение в это "почвенническое" единство — необходимое условие действительного углубления в мир Достоевского.

Мне неоднократно доводилось так либо иначе возражать еще против одного застарелого, ставшего, на мой взгляд, классическим, заблуждения10. Молчаливо считается (такова устойчивая литературно-критическая инерция11), что в отличие от крупнейших мастеров русской литературы XIX столетия Достоевский как художник находится Далеко от быта, целиком сосредоточен на идеологии и психологии русской жизни и ее бытовые стороны чуть ли не противопоказаны его писательскому "я". Это не совсем так или, лучше сказать, совсем не так, поскольку бытом впрямую инициирована и художественно обусловлена вся без исключений сюжетика Достоевского. И не только она: быт Петербурга (питерщина) стал ключевой мифологемой писателя. Забегая вперед, скажу больше: разговорно-бытовые слова ("словечки") Достоевский поместил в центр эстетики своего повествовательного стиля.

Чувство России у Федора Михайловича, всегда напряженное до предела, не было ни умозрительным, ни внебытовым. Напротив, он драматически ощущал свое ближайщее участие в повседневностях русской социально-бытовой жизни и придирчиво изучал и осмысливал их бытийные итоги. На этой в первую очередь основе состоялись "Петербургская летопись", "Сибирская тетрадь", "Записки из Мертвого Дома", публицистика "Времени", "Эпохи" и "Гражданина", "Дневник писателя" — этнографически адекватные модели воспроизведенной в них текущей действительности. Отнюдь не на других основаниях держится в конечном смысле и "великое пятикнижие" писателя.

По призванию и содержанию своего таланта Достоевский не был и не мог быть в узком смысле слова дотошным бытописателем,

0Владимирцев В.П. Русские былички и поверья у Ф.М. Достоевского // Жанр и композиция литературного произведения. Петрозаводск, 1989. С. 93-106; Петербург Достоевского (поэтика локальных историко-этногра-фических отражений) // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск, 1990. С. 82-99; Мотив "горячее-горящее сердце" у Ф.М. Достоевского (в срезах исторической поэтики, культурологии и этнографии // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск, 1992. С. 137-144; Достоевский и русская этнологическая культура // Ф.М. Достоевский и национальная культура. Вып. 1. Челябинск, 1994. С. 60-90.

11 Представление о мнимо-безбытовом Достоевском-художнике отчетливо обозначилось и было акцентировано в критике Серебряного века (В.В. Розанов). как представители "эмпирического реализма"(Н.А. Бердяев)12, тем более "физиологического" и этнографического направления в русской литературе. Он отторгал от себя всякий литературно-бытовой копиизм (натурализм). Ему был чужд метод "фотографической машины", или ползучей фиксации бытовых "ненужНостей", которым пользовался в своих рассказах популярный беллетрист 60-х годов Н.В. Успенский ("Рассказы Н.В. Успенского", 19; 180). Искусство Достоевского полемически отмежевано от художественно пустой и беспомощной житейской бытовой эмпирии. В плоскости исторической поэтики оно связано с "генами" обобщающе-символизиро-ванной, будто условной, назывной, или "точечной", подачи быта в народной словесности (эпическая и лирическая песня, сказка, бы-личка, пословица, загадка, легенда), испытало ее сильное, "генетическое" и непосредственное, влияние.

С тем вместе бытосодержащая поэтика Достоевского — не голословная и не надуманная презумпция быта, а художественный факт, требующий признания и осмысления. В романах, "записках", рассказах и публицистике писателя действительно нет эмпирических случайностей быта. Зато "неслучайностей" и "неэмпирических случайностей" — бессчетно. Поэтически (художественно-психологически) преломленные (транспонированные и трансформированные) бытовые реалии России XIX века самого разнообразного толка и сорта — такая же массовидная наиважнейшая черта произведений Достоевского, как двойничество, петербургский элемент, "преступление", шекспировские страсти героев, конклавы, наречие "вдруг" и т.д. Бытовизмы прослеживаются в поэтологии романиста и публициста на любом художественном уровне, от одиночного слова и детали (в сноске выше я указывал на парадоксальный прием троичности) до характерологии и сюжетно-композиционных решений. С известной долей допустимой здесь условности можно формулировать по этому поводу следующим образом: в мире Достоевского-художника только потому нет более или менее самодовлеющего "физиологического" быта, что он ушел в поэтику, сконцентрировался в ней, стал опосредованным художническим средством отображения действительности. Притом: чем малозаметнее, имплицит-нее (такова органика творческого преломления) бытовизмы в поэтической системе писателя, тем выше и утонченней их неординарная "техническая" роль в организации и воплощении художествен

12 "У Достоевского нет случайностей эмпирического реализма". См.: Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. Прага, 1923. С.23. ных идей13. В этом, в частности, и состоит новаторская сущность реализма Достоевского.

Пушкинско-гоголевская по корням и типу этнологическая мысль Достоевского позволила ему найти и определить изобразительный принцип, который с хрестоматийным совершенством конституировался прежде всего в собственном его творчестве: "Задача искусства — не случайности быта, а общая их идея, зорко угаданная и верно снятая со всего многоразличия однородных жизненных явлений. <.> Но для повествователя, для поэта могут быть и другие задачи, кроме бытовой стороны; есть общие, вечные и, кажется, вовеки неисследимые глубины духа и характера человеческого"(21; 82).

Следовательно, не отказ от "бытовой стороны", а "верно снятая" с нее "общая идея", необходимо дополняемая решением "других задач", "вовеки неисследимых", —- вот пафос и программа литературно-бытового этнологизма автора "Дневника писателя" за 1873 год, откуда взяты цитированные строки. (См. главу X под психоидеологическим названием "Ряженый": это заглавие — чистейший этнографизм, извлеченный из фольклорного быта эпохи; его "общая идея", "зорко угаданная и верно снятая" с "однородной" действительности, обыграна в публицистической аранжировке текста — генерализирует, подчиняет себе весь материал дневниковой статьи14.) -

Участвуя в работе конференции "Этнография Петербурга-Ленинграда", созванной Институтом этнографии АН СССР (1985), я предложил доклад "Петербургские произведения Ф.М. Достоевского как этнографический источник. Постановка вопроса, материалы и наблюдения"15. Его назначение состояло в классификации и систематизации "бытовых сторон" Санкт-Петербурга в художественном истолковании писателя. Выяснилось, что "Россия Достоевского" (по определению А.А. Ахматовой из "Северных элегий") целиком начиналась с "Петербурга Достоевского". Написанные им в

13 По наблюдениям В.А. Туниманова, Достоевский "мифологизирует быт" (в "Бесах"). Эта точка зрения представляется мне глубоко верной. См.: Туниманов В.А. Рассказчик в "Бесах" Достоевского У/ Исследования по поэтике и стилистике. JI., 1972. С. 150.

14 Подобные заглавия с этнографической "общей идеей" в высшей степени свойственны заголовочному искусству Достоевского. Ср.: "Елка и свадьба", "Двойник", "Домовой", "Шут", "Записки из Мертвого Дома", "Записки из подполья", "Скверный анекдот", "Игрок", "Идиот", "Бесы", "Житие великого грешника", "Бобок", "Мальчик у Христа на елке", "Море-океан", "Самый лакейский случай, какой только может быть" и т.д.

15 Концепция и материалы доклада вошли в мою статью (см. 17. С. 82-99).

40-е годы произведения составили настоящую литературную петер-бургиаду, которую он затем пополнял до конца жизни. Ее национальную этнологическую ценность невозможно преувеличить. Понятие "Петербург Достоевского" давно и прочно вошло в общественное сознание, и нет необходимости доказывать его культурно-исторические полномочия — они более чем очевидны. Чтобы дать полное описание всех культурно-бытовых материалов по Петербургу, содержащихся в сочинениях Достоевского, понадобилась бы целая книга.

Оказалось также, что для русской этнографической науки до и после 1917 года (в лице В.О. Михневича, А.Н. Пыпина, Д.А. Ровин-ского, Д.К. Зеленина, С.А. Токарева, Т.Д. Филимоновой, М.Г. Рабиновича, А.Ф. Некрыловой и др.) петербургские произведения Достоевского были и остаются (и, несомненно, останутся) авторитетным информационным культурно-бытовым источником. Аргументам "к Достоевскому" этнологи-петербурговеды неизменно придают смысл ценного фактического показания. В том есть исключительный культурологический резон: Достоевский по праву является Нестором и психологом петербургской "сиюминутной" (то есть текущей или, вернее, протекавшей) жизни. Вечный, мифологемный образ живого Петербурга в его художественной прозе и публицистике настолько истинен, репрезентативен и семиотичен, что имеет значение архетипического инвариантного образца, которому следовали и следуют художники всех муз и мыслители разных направлений.

Что означает выдвинутое в диссертации положение "бытосо-держащая поэтика Достоевского" или "быт ушел в поэтику" применительно к опыту художественно-публицистического пе-тербургизма и, распространяясь далее, общего русизма писателя?

Автор "Бедных людей" и других "петербургских поэм" (терми-нологичный подзаголовок "Двойника") отправлялся как художник от Слова (народного в субстрате) и культурно-бытовых и этнопсихологических особенностей европеизированного столичного города. Для него, ближайшего литературного правопреемника великих художников-петербурговедов Пушкина и Гоголя, Петербург — исконно воплотившийся русский Логос (см. на этот счет прямое номинативное разъяснение одного из наиболее знаковых героев Достоевского — подпольного: "самый отвлеченный и умышленный город на всем земном шаре" — 5; 101, подчеркнуто мной. — В В.), державное мужское начало русского мироздания, всей геополитической российской истории и духовной культуры. Такова главная поэтическая "общая идея", "верно снятая" Достоевским "со всего" петербургского историко-культурно-бытового "многоразличия однородных жизненных явлений". В свою очередь, петербургская художественная логосоподобная (в основе — русская народная) "идея" обусловила и оплодотворила всю поэтическую структурную конкретику творчески зависимых от нее произведений. Иначе: в основаниях бытосодержащей поэтики Достоевского лежит народное логосное слово. А в основаниях народоведческой (этнологической) культуры писателя — абсолютное знание и чувствование этого слова и совершенное художественное управление им. В своей эстетической философии конца 70-х годов Достоевский определял эти взаимозависимости следующим порядком: "Человек есть воплощенное Слово. Он явился, чтоб сознать и сказать"(15; 205).

Обратимся к характерным образцам из поэтологии Достоевского — они обладают большой принудительной доказательной силой при рассмотрении проблем его писательского народоведения.

Отдельное слово ("словечко", по излюбленному личному словарю Достоевского16). Среди художественных изобретений рассказа "Скверный анекдот" не остается незамеченным оригинальное этнокультурное понятие — психологически и повествовательно, через слово рассказчика, обоснованный Достоевским своего рода новый этноним: "петербургские русские" (5; 26)17. Ироничная тональность рассказа о курьезных злоключениях разносословных жителей столицы приличествует стилевым установкам бытового фольклорного анекдота, что само по себе есть проявление бытосодержащей поэтики в петербургском новеллизме писателя. Кроме того, в художественно-этнографическом определении вроде бы нечаянно случившегося в свадебном сюжете понятия о "петербургских русских", повествователь-рассказчик, этот записной иронист и ёра, вдруг отходит от насмешливости, меняет тон и становится докторально серьезен. Он подчиняется закону обобщающей логики в своих фельетонных наблюдениях за "многоразличием однородных жизненных явлений": "Это совершенно особенный тип русских людей" (там же).

16Владимирцев В.П. Фольклор "словечек" у Достоевского // Достоевский и современность: Материалы VIII Международных "Старорусских Чтений" 1993 г. Новгород, 1994. С. 75-78.

17 Впрочем, на литературно-лексикографический изыск Достоевского — акцентированное, выставленное напоказ словосочетание "петербургские русские" (четырежды "прокручивается" в тексте-абзаце рассказа) достоевско-веды, кажется, не обратили серьезного внимания, по крайней мере, в научной печати. Между тем нельзя пройти мимо того факта, что современный фразеологизм "новые русские" есть банализированная версия соответствующей речевой модели из "Скверного анекдота" и лингвистически (этнологически) предсказан или напророчен Достоевским.

Поэтика "снятого" таким образом определения (оно вложено в уста рассказчика) — искусство предельной концентрации типизирующих литературно-бытовых впечатлений Достоевского от повседневности Петербурга.

С поэтической точки зрения этноним-достоевизм "петербургские русские" любопытен еще и потому, что перед нами не случайность эмпирического реализма, а неотъемлемое общее место своеобразного бытосодержащего психологического письма художника-мастера. Если углубляться в поэтологию дальше и выходить на элементарно низкий словесный уровень, то открывается "связь с хорошо известной диалектичностью мировосприятия и мышления Достоевского" (Бицилли18), а именно — "умышленное" противоречие в составе этнонимического словосочетания "петербургские русские": между русскостью и европеизмом города и человека, обитающего в нем, "петербургскими" и "непетербургскими" родовыми поколениями, наконец, между народностью (простолюдинностью) и ненародностью (урбанизмом и царственностью) столицы.

В сущности бытопоэтическое наполнение словечек-русизмов, составляющих в совокупности Логос Петербурга, является нормативно-универсальной особенностью художественного мира Достоевского. Потому авторский этноним "петербургские русские" поэто-логически взаимосвязан, например, с переосмысленным крестьянским словечком-этнографизмом "подполье" ("Записки из подполья"), плачевной "песенкой" Разумихина "Зальюсь слезьми горючими" (6; 160), репортерским "словечковым" заголовком "Мальчик с ручкой" и фельетонным образом "либеральная обшмыга третьего разряда" в "Дневнике писателя" за 1876 год и т.п. — всюду диалектичная бытосодержащая оппозиция "народное/ненародное" формирует идейно-психологическое ядро образа, картины, фабулы, то есть обращается в значимую часть системно и этнологически организованной поэтики.

Если изучать народно-логосную природу отдельных "словечек" одновременно в петербургских и непетербургских произведениях Достоевского, то раньше всего, по-видимому, следовало бы принять за художественно-этнологический образец реплику-словцо Ивана Шатова "Кулики!" в романе "Бесы" (10; 110). По всем правилам народного красноречия (оценочная аргументация хлестким просторечным словом, "какого не придумаещь, хоть проглоти перо"19) Шатов бросает ее в лицо верховенцам. Обвинительное изобличаю

18 Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М., 1996. С. 486.

19 Известная строка из поэмы H.A. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" (часть первая, гл. II "Сельская ярмонка"). щее словцо "Кулики!" — "нутряной" голос "почвы"-Логоса, народа-коренника. Оно звучит последним, безапелляционным — народным — приговором бесовству, всяческой верховенщине. (В русской северо-западной диалектной и фольклорной традиции, которую хорошо знал и высоко ценил Достоевский, кулики — ряженые, закрывшие лицо платком-маской и разыгрывающие роль нечистой силы20. Личины "куликов" не расшифрованы и не прокомментированы ни в одном издании "Бесов", включая академическое "ленинградское"; шатовская реплика остается досадной лакуной в науке о Достоевском и тем самым представляет непреодолимую трудность для переводчиков романа на иностранные языки; можно априори утверждать: в существующих французских, немецких и других переводах "кулики" поданы с невосполнимым смысловым изъяном, и это будет продолжаться до тех пор, пока в России не получит права литературоведческого гражданства должный комментарий к реплике Шатова21).

Под тем же поэтико-этнологическим углом зрения может быть исследовано и трактовано словосочетание "Мертвый Дом" из книги Достоевского о своей жизни в сибирской каторге (писатель переиначил и переосмыслил в нужном ему художественном направлении народно-арестантский арготизм "Дядин дом"22) и т.д. и т.п. "Словечковая" (логосная) формула народности Достоевского-художника, таким образом, определяется с достаточной предметной основательностью.

Сквозной мотив: зрительный художествен-н ы й образ. Уже в 1844-1849 годы Петербург сделался частью души Достоевского и сохранил свой духовный статус до конца жизни писателя. Это не риторическая фигура речи. По обостренному и никогда не ослабевавшему интересу к идейно-психологическим сторонам и коллизиям петербургского быта Федор Михайлович не знает себе равных ни в литературе, ни собственно в этнологии. Мифоло-гемная природа образа Петербурга раскрыта у писателя в самых разных видах, вплоть до гиперболизированно-фантастических, но нигде не отъединяется от "почвенной" бытовой материи. Едва ли не

20 Подробнее в моей статье: Кто такие "адмирал Чаинский" и "кулики" у Ф.М. Достоевского // Русская речь. 1986, № 2. С. 30-34.

21 Достоевский придавал "куликам" важное значение: логосное шатовское словечко появилось в письме к AJH. Майкову 25 февраля 1871 года и "Братьях Карамазовых" (15; 152); ранее — в "мертводомной" фамилии "Куликов".

22 См. мой комментарий к "Запискам из Мертвого Дома" в издании: Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч. Т. III. Петрозаводск, 1997. С. 884-885. лучшее и кратчайшее тому доказательство — призрачно-миражный, а по жанровым меркам фольклорной традиции еще и, главное, фантомно-сказочный образ Петербурга, проходящий сквозным харизматическим мотивом через все творчество Достоевского ("Слабое сердце", "Петербургские сновидения в стихах и прозе", "Преступление и наказание", наброски к "Дневнику писателя" за 1873 год, "Подросток"). Мотив психологичен (общее свойство художественно-бытовой мотивологии Достоевского): согрет и одушевлен особыми "петербургскими" чувствами писателя, проникнут мистикой чуткого к превратностям бытовой жизни сердца. Сошлюсь на принципиально важный для эйдологии Достоевского текст: знаменитый лиризованный ландшафтный рисунок в "Петербургских сновидениях", где реально-бытовая, как будто деловым мужицким взглядом окинутая, явь города ("мерзлый пар валил с усталых лошадей"; "бегущие" — ради согревания — "люди"; "со всех кровель <.> поднимались столпы дыма"; "приюты нищих" и "раззолоченные палаты") диалектично раздваивается: совмещается с ирреальной, волшебно-фантастической и мистифицированной картиной ("новый город складывался в воздухе"; "греза"; "сон"; "исчезнет и искурится паром к темносинему небу"; "видение") (19; 69). Бытовые источники фантасмагорического образа Петербурга дополняются побочным оттиском из фольклорного быта эпохи — вариативно распространенным сказочным, быличным и легендарным сюжетом о чудесно исчезающих предметах: имплицитно скрытым намеком на китеж-скую легенду (имеется в виду смежный мотив петербургиады Достоевского: город и стихия воды, влаги23).

23 В народной поэтологии Достоевского гибельная (дьявольская) стихия воды, во власти которой суждено пребывать Петербургу (преемственная связь с трагедийными мотивами "Медного всадника" Пушкина), — антигероизи-рованная атрибутика "подполья", подвала, "иного", подземного, потустороннего, замогильного (хтонического) мира. См. художественно скрепленный знаковый образно-лексический подбор в "Записках из подполья": "мокрый снег", "мокрять" (народно-просторечное словечко), "место водяное такое" (ср. с "водяным", персонажем фольклора), "везде болото" (по фольклорным понятиям, болото — местонахождение злых духов), "сырость", "слякоть", "мокрая синяя глина" (5; 123, 153, 154, 161). Также поэтологическое указание писателя (он со скрупулезной точностью следует народным воззрениям) на "нечистые" истоки смердяковщины: в бане, "из банной мокроты" (24; 244), родился лакей Федора Павловича Карамазова. Среди подобных логосных словечек, найденных художником в народном разговорном быту, состоит не отмеченный (и, вероятно, не понятый) никем из специалистов по Достоевскому арготизм "вода" — речевой сигнал об опасности, грядущей беде (см. мой комментарий в третьем томе петроза

Сквозной мотив: звуковой поэтический образ. В русской литературной этнологии (пласт философ-ско-психологического народознания, народопостижения) искусство Достоевского отличается художественной приязнью по всем, пожалуй, без исключения отделам национально-народной культуры, от песен24, загадок25 и т.п. (устная поэтическая словесность в широком понимании) до лубочных картинок26, бытовой переписки27, старче-ства-монастырщины28, педагогики русских нянек29 и проч. (смешанные формы культурного наследия "почвы"). Наибольшее поэтоло-гическое предпочтение в своем творчестве писатель отдавал таким сегментам традиционной низовой культуры, в которых душевная жизнь народа получила острое эмоциональное выражение. К этнологически притягательной для него фольклорной классике он, безусловно, относил явления народных плачей, или причитаний30. Его привлекал импровизированный характер народных причетов, отводского Поли. собр. соч. Ф.М. Достоевского, с. 888). Рабочий этнологизм художественного мышления Достоевского глубоко проявился и в том, что тревожный образ воды (семиотика бедствия) играет целесообразную психоидеологическую роль в ориентальном сновидении Раскольникова, решившего преступить христианский нравственный закон (6; 56).

24Владимирцев В.П. Ф.М. Достоевский и народная песня II Русская речь. 1991, № 5. С. 130-134; Народная песня в художественном сознании Ф.М. Достоевского // Достоевский и современность: Тезисы выступлений на "Старорусских Чтениях". Часть 1. Новгород, 1991. С. 34-43.

25Владимирцев В.П. Ф.М. Достоевский и народная загадка // Русская речь. 1994, №5. С. 104-107.

26 В л а д и м и р ц е в В.П. Дополнения к комментарию // Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 10. СПб., 1992. С. 144-145. На Х-м Международном симпозиуме по Достоевскому (Нью-Йорк, 1998) коллега из Италии Н. Кауцишвили генетически сопоставила роман "Бесы" с русской лубочно-театральной традицией, — полагаю, верный ход историко-литературной мысли.

27 Подробнее в моих статьях: 1) Опыт фольклорно-этнографического комментария к роману "Бедные люди" // Достоевский. Матер, и исслед. Вып. 5. Л., 1983. С.74-89; 2) Народные плачи в творчестве Ф.М. Достоевского // Русская литература. 1987, № 3. С. 180; 3) Петербург Достоевского. С. 89-91.

28 Ср. фрагмент письма Достоевского к А.Н. Майкову 25 марта 1870 г.: "В этом мире я знаток и монастьгоь русский знаю с детства". »Владимирцев В.П. См. 23. С. 84.

30 Краткости ради опускаю здесь друг ие жанры и виды народной поэзии, занимавшие творческое воображение художника: их аналитико-обоб-щающая характеристика изложена в моей статье "Фольклоризм" — см. 34. С. 125-128. зывчивых на людское горе и страдание и потому конгениально близких собственной натуре художника. Дело не только в том, что Достоевский множество раз обращался к прямым формульным ци-тациям из фольклора заплачек ( приметный литературный штрих в "Бедных людях", "Подростке"). Полемизируя с современной ему фольклористикой (Е.В. Барсов) и публицистикой (A.C. Суворин), он оценивал психологический общественный смысл причетов и голошений с художественно-теоретической точки зрения, на фоне широкого культурно-бытового контеста эпохи (см. сцену с "бабами" возле обители Зосимы и возражения противнику обрядовых плачей, сформулированные в записях к "Дневнику" 1876 года, и др.).

Художественно-звуковой образ плача принадлежит к сквозной этнографически значимой мотивологии Достоевского. Великое обилие слез, рыданий, пронзительно-скорбных плачеобразных речей и вскриков (причем это бытосодержащее поэтическое начало произведения возглавляется лейтмотивной "песенкой" Разумихина "Зальюсь слезьми горючими") дает право определять роман "Преступление и наказание" как своеобычное "достоевское" романное причитание над "несчастным", "убивцем" Раскольниковым, и всеми его горемычными сотоварищами по судьбе. Трагическая тональность и ритмика прощальной приплачи образуют надрывное звуковое содержание ( литературная интерпретация заплачки о самоубийце) повести "Кроткая" в "Дневнике писателя" за 1876 год. Народно-бытовая плачевая песенная поэзия до такой глубины трогала эстетические чувства Достоевского-публициста, что он в "Дневнике" не единожды творчески перевоплощался то в вопленицу (см. его авторский плач по поводу самоубийств среди молодой интеллигенции — 23; 26), то в исследователя эпических корней и признаков славянского причитания (см. дневниковый отклик на газетное сообщение о турецких зверствах в Болгарии — 23; 99-102; 175-181). Повсюду ощущается действительное духовно-этническое единство писателя со своим народом-песнетворцем31.

Бестиарные. или зооморфные мотивы. Бестиар-ная поэтика Достоевского практически не изучалась ранее. Между тем наблюдения за его художественным бестиарием, взятым во всех проявлениях как единое целое, приводят к неожиданному и опять-таки парадоксальному результату. Фактически оказывается: гениальный законодатель психологической прозы и Нестор Петербурга, настолько внешне вроде бы далекий от литературного анимализма, испытал все известные формы, типы и мотивы обращения

31 Подробнее в моей работе — см. 12. С. 179-190. искусства слова к животному миру. От непосредственно бытовых, элементарных, сугубо информационных, в том числе репортерско-журналистских, до многоразличнейших условных, метафоризиро-ванных, трикстерско-мистических (бык Фалалея-сновидца; сенсационный "Крокодил"), мифо- и аллегориеподобных. Созданный им совокупный художественный образ зоологического — самобытен и грандиозен. Главное: может быть, никто из писателей XIX века, за исключением разве что Л.Н. Толстого и отчасти А.П. Чехова, не передает так психологически (этнологически) изощренно, как это делает Достоевский, единство человеческого и звериного в литературном истолковании бытия.

Достоевский-бестиарист следовая святоотеческому завету, выраженному в записанной им монастырской фольклорной формуле всеобщего, гармонизирующего мир по-христиански, благопожела-ния: "Дай Бог доброй ночи нам и всем диким зверям" ("Житие великого грешника"). Но еще более — тому "почвенному" оценочному логосному принципу, который счел нужным занести в "Сибирскую тетрадь": "Ты на всех зверей похож" (запись 130). Это устное народное (т.е. фольклоризованное) речение совпадало по своей идее (потому и выбрано для "Тетради") с художественной натурфилософией самого Достоевского и проецировалось — прямо и косвенно — на его бестиарное повествовательное искусство.

Поэтология Достоевского бесконечно разнообразна в сопоставительных отношениях человеческого с "бестиальным" (окавы-ченное слово принадлежит ему — характеристическая номинативная единица из авторского вокабуляра, заимствованная из французского), ибо человек :— как основоположно и, главное, в дидактическое назидание писателю заключает "почва"-Логос — похож на всех зверей.

Бестиарий Федора Михайловича глубоко этнологичен, и в том — его художественная сущность, лежащая в структурах общего писательского народоведения. Главу ' "Каторжные животные" в "Записках из Мертвого Дома" обычно рассматривают под стереотипным углом зрения: братья наши меньшие положительно разделяют с арестантами страдальческую участь невольников, образно-символически дополняют, дублируют и оттеняют ее. Это неоспоримо так. Анималистические строки и страницы "Записок" действительно соотносятся со звериными началами в людях из Мертвого Дома и вне его. Однако Достоевскому, этнологу и бестиаристу, чужда идея внешнего сходства между человеческим и бестиальным. То и другое в зооморфных сюжетах "Записок" связано узами внутреннего естественно-исторического родства. Рассказчик не следует средневековым христианским бестиарным традициям, предписывающим видеть за реальными свойствами животных химерические подобия божественному или дьявольскому. Он целиком во власти здравых посюсторонних народно-крестьянских представлений о буднично близких людям животных и бытийно-бытовых контактах с ними. Этнологическая поэзия главы "Каторжные животные" — в пушкинской простоте рассказа о народном человеке и его извечных ("инвариантных") отношениях к лошади, собаке, козлу и орлу. Отношениях соответственно: любовно-хозяйственных (лошадь), ути-литарно-шкуродерских (собака), потешно-карнавальных, обрядных (козёл) и милосердно-почтительных, возвышенных (орёл). Смысло-отличительный этнологический признак главы в том и заключается, что все ее персонажи — антропо и зоо — слиты с народной массой и вовлечены по авторской воле в единый русский "страдательный психологический процесс"32, протекающий в Мертвом Доме, который локально-конкретно и символически обозначает весь мир России. В отечественной этнологии, за пределами художественной литературы, не найти ничего хоть сколько-нибудь подобного: этноло-гизированный бестиарий "Записок из Мертвого Дома" — единственный и неповторимый в мировой культуре человековедения (каторжные животные, или животные-сокаторжники).

Сказанное — лишь малая толика бестиарно-этнологического материала в творчестве Достоевского. Людская похожесть "на всех зверей" исследовалась художником-психологом постоянно и с необыкновенной пластичностью. В переполненном Ноевом ковчеге, или универсальном поэтическом Скотопригоньевске Достоевского встречается всё, что к середине XIX века пользовалось вниманием у народного интеллигента шатовской разновидности (этнологическая ориентация автора на тип Ивана Шатова — того "Шатушки", который легко, с хода нашел в понятийном арсенале народного миропонимания зоосемичное и мифологемное определение для "бесов" — "Кулики!"33). "Всё" — это птицы, насекомые, рептилии, млекопи-тающиеся, рыбы, наконец, нерасчлененный класс неких тварей вообще и народно-фантастическое приложение к ним — популярные в народном бытовом художественном обороте баснословные звероподобные существа: железные носы, дракон, трехрыбное чудище, сфинкс, тритон, Полкан и др. Далее — маргинальные персонажи так

32 Григорьев А. А. Литературная критика. М., 1967. С. 183.

33 На этом основании роман "Бесы" мог бы иметь второе, параллельное, синонимично-дублирующее "языческое", или народно-логосное название: "Кулики". В творчестве Достоевского есть к тому "словечковые" этнологические предпосылки (прецеденты) — см. арготизированные заглавия "Записки из Мертвого Дома", "Мы в Европе лишь стрюцкие". называемой низшей мифологии: домовой, черт, Антипка беспятый, привидение, коровья смерть, кулики, двойник и т.п. За немногими исключениями (глава "Каторжные животные" в "Записках из Мертвого Дома", художественно-кинологические и гиппологические страницы иных произведений) Достоевский не возлагал на себя протокольных обязанностей натуралиста-анималиста по образцу своих современников С.Т. Аксакова или А.Э. Брема. Ему внутренне, по складу дарования, ближе зоологические традиции языка, мифа, фольклора, басни, Библии, Корана, язычества, средневековых бес-тиариев, "Физиолога", лубка, орнамента, зодчества, эмблематики, скульптуры — с их символизмом, культурно-зоологической обобщенностью, народным преданием и всей поэтикой условного нравоописательного иносказания. Здесь он был как художник совершенно в своей стихии. Человеческое в его поэтологии тем или иным способом, через комбинаторику условных литературных приемов, непременно соотносится с животным — этнология пересекается с зоологией. Писатель исходил из убеждения, что психический строй человека потому загадочен и непредсказуем, что соприроден "шевелящемуся" (по слову Ф.И. Тютчева34) Хаосу общеземного и обще-бестиального. Простейшее, но тем не менее художественно сложное тому свидетельство — разветвленный поэтический именослов Достоевского, то есть все эти Пчелка, Быков ("Бедные люди"), Баранников ("Белые ночи"), Курочкин ("Дядюшкин сон"), Перепелицына ("Село Степанчиково"), Кукушкин ("Сибирская тетрадь"), Орлов, Кошкин, Куликов ("Записки из Мертвого Дома"), Волково, Зверков ("Записки из подполья"), Кобелев, Кобылятниковы ("Преступление и наказание"), Мышкин, Барашкова ("Идиот"), Скворешники. Быкова и Муравьиная улицы, Дроздиха, Лебядкины ("Бесы"), Голубенке ("Вечный муж"), Червяков, Осетров, Скотобойников, Коров-кин ("Подросток"), Скотопригоньевск, Снегиревы, Лягавый ("Братья Карамазовы") и мн. др. Ономастическая зоонимия имела для писателя не меньшее идейно-поэтическое значение, чем иные формальные компоненты его произведений.

Так, в художественно-этнологическим плане именовательное ок-сюморонное словосочетание "Лев Мышкин" (роман "Идиот") есть целая историко-литературная проблема, разрешение которой проливает новый свет на скрытую от поверхностного взгляда диалектику и метафизику поэзии Достоевского. Древние религиозно-бес-тиарные придания связывали образ Спасителя с образом льва. Достоевский откликнулся на зоологические представления христианства, назвав своего христоподобного героя вознесенным именем Лев

Тютчев Ф.И. Соч. В 2т. Т. 1.М., 1980. С. 73. прямое отражение сакрально-этнографической функции канонического именословия). Напротив, простонародно-языческой (тотемная традиция), прозвищной по бытовому происхождению, далекой от святцев фамилией Мышкин художник развернул и семантизировал образ в ином, диаметрально противоположном "львиному", направлении. Фольклор типически наделяет мышь дьявольской чудесностью35. В поэтологии Достоевского ("Записки из подполья", "Преступление и наказание", "Бобок", "Бесы") этот зверек соответственно хтоничен и эсхатологичен. Бестиальное антиномическое противоречие между "львовством" и "мышкинством" само по себе изначально предрекает возвышение и крах протагониста романа "Идиот". Другими словами, "умышленно" (и парадоксально) подобранное фамильное прозвание героя, чреватое дурными, гибельными предзнаменованиями, трагически оправдывается в итогах романа. Мы вновь убеждаемся в том, как Достоевский-художник извлекает из традиционных народнопоэтических, казалось бы, "пустячных" воззрений (мышь в фольклоре суеверий) литературное вещество высокого трагического накала (в подтверждение формулы "быт уходит в поэтику"). К аналогичным эстетическим результатам приводит анализ множества иных бестиарных вводов и включений в художественную конструкцию произведений Достоевского (Ивико-вы журавли Макара Девушкина; сновидческий белый бык в диалогах Фал алея и Фомы Опискина; проделки пассажного крокодила; "саврасая клячонка" сновидений Раскольникова; мыши и банные пауки Свидригайлова; насекомовидная химера Ипполита Терентье-ва; муха, пролетевшая над смертным одром Настасьи Филипповны; "красный паучок" из истории преступления Ставрогина; церковный купольный "голубок", осенивший своим полетом Подростка; крысы и тараканы в доме Карамазовых; борзые собаки, растерзавшие восьмилетнего крестьянского мальчика "в клочья"36) — они неизменно входят в самое ядро его поэтологии.

35 Г у р а A.B. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997, С. 20, 276, 403-416.

36 Подробнее в моих статьях: Бестиарий // Достоевский: Эстетика и поэтика: Словарь-справочник. Челябинск, 1997. С. 140-142; Из поэтики Достоевского: бестиарий // Достоевский и современность: Материалы XII Международных Старорусских чтений 1997 года. Старая Русса. 1998. С. 26-31; Животные в поэтологии Достоевского: народно-христианское бестиарное предание П Евангельский текст в русской литературе: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск, 1998. С. 294-303. Кроме того, в производстве (московский выпуск альманаха "Достоевский и мировая культура") находится итоговая статья "Поэтический бестиарий Достоевского".

Функциональное расположение животных в художественном мире Достоевского системно, скажу более — рангировано, иерар-хично. Его поэтический бестиарий упорядочен: имеет верх, середину, низ и переходные маргиналии. Важно подчеркнуть — в точном согласии с традиционными народнопоэтическими воззрениями на животное царство.

В русской литературно-этнологической культуре модель бести-арной лестницы у Достоевского напоминает басенную (переведенный Эзоп, A.A. Сумароков, И.И. Хемницер, И.И. Дмитриев, А.Е. Измайлов, И.А. Крылов), с теми же "вершинными" и "нижними" зоологическими объектами изображения. Однако там, где баснописцы "останавливали" музу, справедливо посчитав свою задачу выполненной (иносказательные звериные нравоучения; памфлетная зашифрованность смысла), Достоевский-художник вовсе не задерживался и уходил в таинственную психологическую глубь бестиар-но-этнологического материала. В уста своих повествователей и героев он вложил такие натурфилософские сентенции, которые выходят далеко за пределы литературных иерархических построений и до крайности заостряют вечные проблемы человеческого бытия. В бестиаризме сентенций слышен голос высшего народного разума, Логоса России: "Есть люди как тигры, жаждущие лизнуть крови" (Горянчиков, "Записки из Мертвого Дома"); "<.> в звере заключается что-то роковое и какая-то тайна" (Ипполит Терентьев, "Идиот"); "<.> выражаются иногда про"зверскую" жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток" (Иван Карамазов). В художественно-теоретической подкладке бестиариады Достоевского — мысль о тесном и непостижимом до конца единстве всего земного, в первый черед — людского и звериного начала в социальном и биологическом организме общества37. Это — достижение его исследовательской художественной этнологии, литературного учения о конечно народной природе человека.

Сюжетослагающая интрига. Другое осязательное эстетическое представление о том, как под пером Достоевского-художника "быт растворяется в поэтике", способен дать анализ народной культурно-бытовой интриги, положенной в основу романа "Униженные и оскорбленные". Его сюжет формально замешен и держится на семейно-бытовом разладе между "отцами и детьми":

37 Показательно: народнический критик-современник без околичностей называл героев Достоевского "зверинцем" (Михайловский Н.К. Литературно критические статьи. М., 1957. С. 187). дочь осмелилась пойти против отцовской воли, за что подвергнута сильнейшему по тем временам (середина XIX века) исправитель-но-карательному наказанию >— предана проклятию и лишена родительского благословения. (Вспомним о склонности писателя к разработке данного этнографического мотива: участь "проклятых детей" — у Катерины в "Хозяйке" и Катерины Ивановны в "Преступлении и наказании", и потому обе героини фатально не могут быть счастливы в "личной" сюжетной жизни; схема отцовского проклятия обозначена в черновых набросках к "Братьям Карамазовым", где Федор Павлович угрожает: "Алешка, не смей ходить в монастырь! Прокляну!" — мотив противоречил художественной логике романа и был, естественно, опущен — 15; 206.) По русскому бытовому праву (юридические санкции традиционной народной точки зрения на семейный уклад), мера, к которой прибегнул Ихме-нев-отец, была чем-то вроде гуманной формы жестокой казни, учиненной над непокорной дочерью. Сила карательного действия покоилась на повсеместном убеждении: "Отец проклял, и Бог покарает" (3; 217)38. Бремя отцовского проклятия смертельно тяготит всю семью, пока не снимается к общему благополучию: Наташа Ихмене-ва возвращается на стезю патриархальной добродетели, покоряется воле родителя. Достоевский поэтически (психологически) исследует бытовой трюизм эпохи (наложение и мучительное преодоление проклятия), послуживший ему сюжетным материалом для воплощения главного художественного романного замысла: аналитически изобразить своенравные любовные страсти и отношения.

Семейно-быговая коллизия Ихменевых (ее русский, православный, отечественный вариант) дополняется и проверяется в "Униженных и оскорбленных" интригой-двойником в семействе Смитов (вариант иноземный, иноверческий, европейский). Ихменев великодушно прощает проклятую было дочь и тем спасает семью от гибели. Старый Смит упорствует в своих анафемах и обрекает семью на выморочное исчезновение39.

Насыщенная живым народно-обывательским (мещанским) бытом России XIX века, сюжетослагающая интрига романа "Униженные и оскорбленные" имела — в рамках общей поэтологии Достоевского — продуцирующее художественно-этнологическое значение. В любом произведении писателя, последовавшем после романа о пагубах отцовского проклятия, могут быть установлены этнографиче

38 "с. .> проклятого земля не принимает, и будет он всю жизнь трястись как осиновый лист" (Зеленин Д.К. Описание рукописей Ученого архива Русского географического общества. Вып. 1. Птд., 1914. С. 802).

39 Подробнее в моих статьях — см. 15. С. 93-106; 17. С. 82-99. ски содержательные сюжетные узлы (матримониальные, криминальные, салонные, лакейские, уличные, бесовские и проч.), вокруг и на основании которых Достоевский демиургически созидает свою художественную психоидеологическую модель мироустройства.

Отражения бы личной практики народа. В группе русских народных культурно-бытовых источников творчества Достоевского, причем из наиболее влиятельных и эффективных в литературно-этнологическом отношении, долгое время оставались не замеченными и не востребованными былички и быличко-подобные фольклорно-этнографические материалы. В докладе на ленинградских (петербургских) Чтениях "Достоевский и мировая культура" 1988 года я впервые обратил внимание на этот казусный пробел в источниковедении достоевистики и попытался восполнить его40.

В литературной личности Достоевского, ее общественном самоощущении рано пробудился интерес к летучему, вездесущему фольклору быличек и суеверий. По косвенным данным следует, не боясь, впрочем, ошибиться, предположить, что няня Алена Фролов-на (близкий характерологический и культурно-типологический аналог пушкинской няне А.Р. Яковлевой) была для писателя первой живой народной школой быличного поэтизма (см. автобиографические реминисценции на этот счет в записках Вареньки Добросело-вой— 1;84)41.

Быличка подкупала (синонимизируя: манила, волновала, провоцировала, дразнила) Достоевского эстетически, философски и, не в последнюю очередь, психологически. Она подчиняла себе простодушной игрой заурядно-бытового и мистического, физики и метафизики — будничной народной верой в случаи житейских переходов реального в ирреальное, и наоборот. Примат действительности выгодно сочетался в ней с поэзией "наивного" (определение, неоднократно прилагавшееся Достоевским к явлениям фольклора) мисти

40 Концепция и фактология доклада вошли в мои статьи — см. 15. С. 93 106; 23. С. 83-87. Ныне историко-филологическое понятие о быличке включено в нормативную номенклатуру поэтики Достоевского. См., напр., статью "Быличка" в челябинском "Словаре-справочнике" о поэтологии Достоевского. С. 142-144.

41 Алена Фроловна могла начать день с рассказа (былички) о том, как ее во сне "опять домовой душил, такой страшный, с рогами" (Воспоминания A.M. Достоевского. JL, 1930. С. 27). Личности Алены (Елены) Фроловны был посвящен мой специальный доклад на Достоевских Чтениях 1990 года в Ленинграде (Петербурге): "Проблема Алены Фроловны (московская няня Ф.М. Достоевского)". Свою няню писатель относил к "совершенно святым" (24; 181, подчеркнуто мной. — В.В.) цизма (см. прямо отнесенное к этому предмету психологическое замечание в дневниковом очерке 1873 года "Влас": "<.> мистический ужас, самая огромная сила над душой человеческой" — 21; 38). Другими словами, жанр былички, или устного рассказа (зачастую ко-роткофабульного) на суеверные темы и мотивы, интересовал (интриговал) писателя не собственно с этнографической стороны, как, допустим, того же В.И. Даля, написавшего исследование "О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа" (1845-1846), еще по молодости знакомое Достоевскому42. По тому, как быличка художественно натурализовалась в творчестве Федора Михайловича, можно с достаточной определенностью судить о сложных его интересах к народным представлениям быличного порядка. Писателя влекла к себе драматургия былички, основанная на чувствуемой (то есть предполагаемой) или свидетельствуемой встрече человека со сверъе-стественной силой, "иными" мирами и психологических последствиях экстраординарного события. (В пример здесь можно поставить того же "Власа" или свидригайловские привидения.) Литературно-профессиональное влечение поддерживалось личным эмпирическим суеверным опытом (ср. характерное признание Анны Григорьевны от 1867 года, высказанное по поводу суеверных предосторожностей мужа: "Право, я сделалась ужасно какая суеверная <.>"43).

В мнении Достоевского-художника, поэтическая (драматургическая, литературоформирующая) ценность быличек совпадала с этнологической, или народно-гносеологической. Через бьшичное слово и действо народа писатель художественно воспроизводил характеры и драмы характеров.

Кстати, в опосредованной связи с проблемой былички в творчестве Достоевского необходимо отметить архиважную деталь из истории становления литературных убеждений молодого писателя в 1840-е годы — она ускользнула от исследователей (Л.П. Гроссмана, A.C. Долинина, B.C. Нечаевой, Б.И. Бурсова и др.). Василий Тимофеевич Плаксин (1795-1869), преподававший будущему автору "Хозяйки" и "Бобка" курс русской словесности и риторики в Главном инженерном училище44, был положительно тенденциозен, когда об

42 Из газетных публикаций в еженедельнике Н.В. Кукольника "Иллюстрация", пристрастным читателям которого был Достоевский (28, кн. 1., 114, 117).

43 Последняя любовь Ф.М. Достоевского: А.Г. Достоевская: Дневник 1867 год. СПб., 1993. С. 297.

44 Достоевский в письме к брату Михаилу 1 января 1840 года, характеризуя учебные курсы Инженерного училища и стоявших за ними авторов-преподавателей, не преминул указать: "Словесность и литература русская — Плаксива, который сам ведет у нас". ращал внимание своих воспитанников на эстетический потенциал народного быличного опыта. Его педагогическо-филологические и этнографические наставления (сужу о них по его печатным работам) пестрели отсылками к "народным нравам", истории "народописа-тельной — этнографической", "разговорам", в том числе "сократическим" и "в царстве мертвых", "письмам" и "переписке"45, "старой народноязыческой литературе"46 и т.п. Плаксин, очевидно, переживал настоящее воодушевление, когда в полемическом тоне заводил речь об устной народной словесности, особенно "баснословной": "Прислушайтесь к рассказам старожилов внутренней России, вы услышите много занимательного, кроме сказок, сохраненных в письменах и распеваемых нищими <.> а сколько суеверных рассказов из искаженного древнего славянского баснословия!

Неужели это литература? Неужели это наша поэзия? — Да, соотечественники!"

И призывал: "<.> изучайте исторический быт народа с его нравами, поверьями, мнениями и предрассудками"47.

Прогрессивно-демократический и "предпочвеннический" смысл таких призывов — вряд ли надо сомневаться в том, что Плаксин насыщал ими свои академические занятия, — конечно, имел на юного, но очень пылкого в отношении к литературе Достоевского неповерхностное влияние. Его литературно-философский наставник последовательно подчеркивал необходимость вникать в культурное значение "нашего баснословия" и включил в "руководство для молодых людей", обучавшихся в Инженерном училище, опять-таки фольклористическую строку: "<.> обратим ли внимание на нравы наши и поверья?"48. Достоевский — не без воздействия эстетических взглядов своего учителя — "обратил": русские народные "нравы" и этнологически интегрированные с ними "поверья" стали источни-ковой основой его романной поэзии и дневниковой публицистики.

Мировоззренческие и поэтологические следы, оставленные бы-личкой (сюжетикой, идеологией, психологией и ситуативными обычаями поверий), есть в каждом произведении Достоевского. Это не

45 Плаксин Вас. Краткий курс словесности, приспособленный к прозаическим сочинениям. 2-е изд., значит, испр. СПб., 1835. С. 85-86, 77, 99, 130, 131, 132-142.

ПлаксинВ. О народности в изящных искусствах и преимущественно в словесности // Сын отечества и Северный архив. 1835. Т. 47. № 1, С. 17, 110.

47 Плаксин. О народности. С. 114, 115. Подчеркнуто мной. — ВВ.

48 Руководство к изучению истории русской литературы, составленное наставником-наблюдателем, преподающим русскую словесность <.> в верхних классах Главного инженерного училища <.> Василием Плаксиным. 2 изд., оконченное и во многих частях совсем переделанное. СПб., 1846. С. 21. дооцениваемая — и, главное, проистекающая прямо из личных бытовых впечатлений — органика его искусства. Когда он в письмах из Дрездена в августе 1870 и марте-апреле 1871 года жалуется на нравственные мучения, которые терпит от заграничной жизни ("тоска по родине, необходимость русского быта мне как литератору и проч."; "без родины не пишется" — 29, кн. 1; 135, 191. Подчеркнуто мной. — В.В.), в подтексте слышится сетование на отсутствие свежих "поточных" бытовых впечатлений, которые этнологически питают мысль и поэтику его сочинений. Ср.: "Русский за границей теряет употребление русского языка и русских мыслей" (20; 186). В непременный состав авторского творческого бытового "импрессионизма" входили и впечатления от разноликого и пластичного фольклора быличек.

Судя по всему, Достоевский считал народно-бытовые суеверные рассказы, какими бы краткими и маловербальными они ни случались, этнографически исконным средоточием той самой "тайны" человека, разгадывать которую он положил себе пожизненной целью еще в юности (письмо к М.М. Достоевскому 19 августа 1839 года). Необъятный массив быличных народных материалов в творчестве писателя (возможно, на этом основании его следовало бы именовать художником-быличковедом) требует справок и объяснений, чтобы войти в инновационные штудии его поэтики и народознания. Все дело в том, что былички и быличкообразные суеверно-поэтические, например, демонологические, представления, имеющие народную — языческую и христианскую — основу и плоть, принадлежат к главнейшим средствам художественногомышления Достоевского.

В первом же романе "Бедные люди" писатель, задетый литературно-фольклористическими рацеями В.Т. Плаксина и вдохновляемый опытом отечественных писателей-"сказочников" (Пушкин, Гоголь, Даль и др.), обратился как художник слова к демонологическим персонажам быличек ("поверий") и их романтически-пси-хологизированному восприятию человеком. Из домашней предыстории Вареньки Доброселовой явствует, что "страшныё сказки про колдунов и мертвецов" (былички, фабулаты и мемораты, по современной терминологии)49, которые рассказывает няня Ульяна Фро-ловна (ее реальный прототип, как известно, няня Достоевского, мастерица былично-сказочного жанра), наводили мистический ужас на слушателей-подростков (1; 84). Фольклорные впечатления герои

49 Сообразуясь с русской — массовой по тем временам — бытовой фольклорной традицией, полагаю: эпатажный рассказ Достоевского "Бобок" не мог не восходить генеалогически к поименованным и другим "страшным сказкам про мертвецов". ни — отнюдь не "пустая" иллюстрация из частного быта 30-40-х годов. Практическое назначение былички — предупредить об опасности встречи со сверхъестественным, потрясти эстетикой ужасного — реализуется в петербургском романе по законам художественной диалектики. В памяти "бедной" Вареньки демонологические "сказки" няни возникают парадоксально ("быт уходит в поэтику"): как отзвук светлой поэтической стихии детства — в противовес реальным кошмарам Петербурга и одновременно с этим — "двойнически": как страшное окольное предупреждение о смертельной опасности встречи с "господином Быковым", демоном ("колдуном") соблазнительства и мучительства.

Взыскующую правды о человеке творческую мысль Достоевского неизменно привлекали психологические и философские отношения народно-бытовых рассказов на суеверные темы. Повесть "Двойник" явилась высоким образцом свободного идейно-поэтического переосмысления быличек — в духе исповедуемого писателем "реализма в высшем смысле" (27; 65). Бытовавшие в Петербурге поверья о двойниках и двойничестве (см. упомянутое исторически синхронное исследование Даля на эту тему) Достоевский воссоздал с абсолютной художественно-этнографической точностью, однако исключительно в интересах своей психологической народоведческой поэтологии: дабы показать — небывало оригинальным способом — трагическую разорванность самосознания "маленького человека", "голядки" петербургской. В итоге — двойнический сюжет стал выдающимся в русской литературе художественным претворением тривиальной по тогдашним временам быличной истории. Замечено ли современниками, тем же В.Г. Белинским, что якобы надуманный и потому отвергнутый критикой "фантастический колорит" повести есть не что иное как литературно трансформированный колорит расхожего столичного фольклора о двойниках? Кажется, нет.

Из повести о злоключениях Голядкина видно, как виртуозен Достоевский в психологической (поэтической) разработке суеверного сюжета. Быличка о несчастье видеть себя вдвойне (предзнаменование болезни, смерти) понадобилась художнику для исследования самых потаенных уголков "закомплексованной" человеческой души. В его изображении-интерпретации быличный случай — это и реалия эпохи, и литературный факт, который катастрофически переживается героем "поэмы": становится мотивом его поведения, жеста, слова, мысли. В конце концов гибельный быличный знак приводит Голядкина к безумию, краху. (Такой же сюжетный ход не исключался в "Подростке" — см. ремарку из черновиков: "Двойник. Сумасшествие. 16; 413).

Творческие подходы Достоевского к искусству народной былинки неистощимо гибки и разнообразны. Последовавшая за "Двойником" повесть "Хозяйка", например, будто наэлектризована быличкой сплошь. Здесь в сюжетный узел стянуто множество суеверно-художественных линий и мотивов, которые, вместе с песенными, сказочными и речевыми элементами, дают повести мощную народно-поэтическую и народно-бытовую поддержку. "Хозяйка" вполне сравнима с лучшими отечественными литературными произведениями в подобном роде (то есть с признаком быличности): гоголевскими "Вечерами на хуторе близ Диканьки", пушкинским "Гробовщиком", тургеневским "Бежиным лугом" (все написаны приблизительно в одну эпоху истории России). В повести, столь саркастически (несправедливо, с моей точки зрения) отринутой В.Г. Белинским, утвердился опробованный уже в "Двойнике" и "Господине Прохарчине" перспективный в поэтологии Достоевского принцип живописи словом: вводить в текст произведения не былич-ку саму по себе, в виде цитаты, соподчиненного законченного микротекста, интертекстуальной единицы, а всего лишь ситуативный намек на нее, часто довольно-таки слабый, отдаленный, сложно ре-минисцируемый и потому с трудом опознаваемый50.

Весьма и весьма распространенная у Достоевского поэтика бы-личных намеков играет незаменимую конструктивную роль в художественно-психологической организации его сочинений. Аллюзив-ные отнесения к быличкам и связанным с ними поверьям несут смысловую этнологическую нагрузку. Их наивысшее литературное предназначение — художнически свидетельствовать о непрерывной творческой сопричастности автора своему этносу, "почве": народу-мыслителю, выдумщику, речетворцу, поэту, психологу, мистику.

Собственная и сподвижников по литературе "почвенническая" ("славянофильская") эстетическая практика углубляет и развивает этнологическое самосознание Достоевского, и в 1871 году он формулирует открытый им в ходе эпистолярного общения с публици-стом-"почвенником" H.H. Страховым "закон поворота (деятелей искусства. — ВВ.) к национальности" (народности, народным корням. — В. В.) (29, кн. 1; 207). Мало того: подверстывает к нему "другой закон: если человек талантлив действительно, то он из вы

50 Способностям и умению "понимать" "намеки родного фольклора" С.С. Аверинцев, известный авторитет в области гуманитарно-филологических дисциплин, придает особо принципиальное значение в культуре преемственности поколений, "связи времен" (Аверинцев С. К читателю // Христианство: Энциклопедический словарь. Т. 1. М., 1993. С. 5. Подчеркнуто мной. — ВВ.). ветрившегося слоя будет стараться воротиться к народу, если же действительного таланта нет, то не только останется в выветрившемся слое, но еще экспатрируется, перейдет в католичество и проч. и проч." (там же; 208). Философское осмысление происходивших в русской литературе "славянофильских" идейно-эстетических процессов обратным порядком возымело сильнейшее "патрийное" влияние на поэтологические установки и приемы Достоевского. Его романистика и публицистика еще интенсивнее (в свою очередь, многое, если не все, эволюционно предварялось "Сибирской тетрадью", "Записками из Мертвого Дома", статьями 1861 года "Книжность и грамотность") проникаются концепцией твердой приверженности народным этическим идеалам (Христос, Илья Муромец, Алексей человек Божий, Алена Фроловна, монашествующие старцы, святоотеческие фигуры, Мужик Марей, Фома Данилов.).

К 70-м годам и складывается система художественного "почвенничества", или народничества Достоевского. Система, в которой намеки на родной быт и фольклор играют — в открытых и, еще более, подспудных формах — ни с чем не сравнимую огромную роль. Информационно-логическим основанием для эвристической выработки этого тезиса послужили результаты наблюдений за поэтикой быличного присутствия в творчестве Достоевского.

Если составить словарь-указатель быличек и быличных намеков, к которым прибегал Достоевский-художник, то по частотности далеко вперед выйдет популярная народная демонология: черт, бес и прочая преследующая человека нечистая сила. Гениальной поэтической (психологической) "раскруткой" былично-демонологических мотивов являются такие шедевры Достоевского, как рассказ "Бобок"51, фельетонное эссе "Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти" в "Дневнике писателя за 1876 год" и, конечно, вершина из этого ряда — сцены с чертом Ивана Карамазова (преемственное "сверхразвитие" проголядкин-ского сюжета)

Своеобразную психоидеологическую атмосферу ("быт растворяется в поэтике") создают в произведениях Достоевского быличные намеки, известные фольклористам как мотив "неосторожное слово"52. Поэтическую роль таких слов выполняют в текстах писателя чаще всего чертыхания (поминания черта, посыл к черту, ругательства соответствующие). Заметно, что чертыхаются у Достоевского

51 Фольклорно-быличные отношения рассказа "Бобок" подробно рассмотрены в моей книге — см. 39. С. 47-59.

52 См., напр.: Сравнительный указатель сюжетов: Восточнославянская сказка. Л., 1979. С. 205-206. не все герои, а лишь избранные для этой неблаговидной речевой миссии: богооставленные или богооставляемые, оторванные, отошедшие или отклоняющиеся от этических идеалов своего народа. Так, ни разу не чертыхнулась Сонечка Мармеладова, но погряз в чертыханиях Родион Раскольников ("Преступление и наказание") и т.д. Эти антиподные параллели выведены во всех романах. Зачем они поэтически и этнологически, в чем их авторское оправдание?

Известна предельная (и запредельная) литературно-психологическая чуткость Достоевского к буквально каждому слову своего художественного текста. Ему всегда в высшей степени важно исчерпать до конца выразительно-психологические возможности слова, тем более семантически нагруженного и осененного мудростью народного Логоса. Словечки-чертыхания, как прямые отзвуки-агенты народных быличных историй и поверий о проклятых, запроданных черту и погубленных нечистой силой людях, — психоидеологический объект особого внимания Достоевского-поэта. Романы "Преступление и наказание", "Бесы" и "Братья Карамазовы", рассказ "Бобок" — своего рода литературная "алхимическая" лаборатория, где Достоевский, поддаваясь и повинуясь загадочному провоцирующему магнетизму исконных народно-быличных воззрений на человека и миры "иные", художнически исследовал таинственную суггестивную (возбуждающе-внушающую) силу речевых воззваний к имени, образу и мотивам чертовщины. Раскольников ("убивец") и его приятель и заступник Разумихин союзнически демонологичны в своих речах: чертыхаются больше, чаще, чем все остальные персонажи, вместе взятые. Их греховное речевое поведение выглядит так, как определено Достоевским, — правда, по другому, но сходному случаю, — в записной книжке: "<.> причитывать к каждому слову черта <.>" (21; 316). Раскольникову и принадлежит честь первой реплики-чертыхания в романе (суггестия быличного "неосторожного слова"). Разумихин несколько раз, будто нечаянно (та же суггестивность быличного намека) называет своего приятеля чертом (6; 190, 339). Здесь виден указующий перст автора: "нечистое" дело вопиет о себе в ^нечистых" словах. Раскольников пытается с помощью народно-бытовых поверий (так функционирует в романе народное бытовое право) снять с себя ответственность за злодеяние, выгородить перед собственной совестью, гласом Божьим В' собственной натуре: "<.> я ведь и сам знаю, что меня черт тащил"; "<.> черт-то меня тогда потащил <.>"; "А старушонку эту черт убил, а не я <.>" (6; 321, 322). Неосторожные слова-чертыхания суггестивно (художественно-психологически) выявляют смуту в душе Расколь-никова, былично намекают на традиционное в поэтологии Достоевского быличное же двойничество (черт как двойник Родиона, и Родион как двойник черта).

В романе "Бесы" (быличка ассоциирована в заглавии, эпиграфах, особенно из пушкинских "Бесов") словечки-чертыхания изливаются из уст "наших" (верховенцев) безудержным потоком и художественно точно выражают бытовой духовный климат в городе "нечистых". "Неосторожные" слова-чертыхания — доминанты речевой личности Петруши Верховенского, его своеобразный "автобиографизм". Петр Степанович "неосторожно", проговариваясь по-быличному, называет сам себя "чертом" (10; 274), а "должность" свою на земле России — "чертовой" (там же; 478). Он, единственный из героев Достоевского, думает (мыслит) "чертями" (там же; 469, 474, 475), и этот психологический снимок с быличек о "нечисти", "куликах" поистине страшен. С тревогой и каламбурной насмешкой подытоживает свои впечатления от шабаша чертовщины в городе Бесов Лебядкин: "Черт знает что затевают эти черти <.>" (там же; 214).

Народно-быличная суггестивность "неосторожных" чертыханий Ивана Карамазова, резко усилившихся и участившихся в кризисных пунктах романа "Братья Карамазовы", выразилась сполна характерно в том, что они поэтически подготовили и в конце концов спровоцировали (вызвали к романной жизни) сцену с чертом. Чертыхания как бы прорвали духовный нарыв в душе Ивана Федоровича, и быличное начало показало, кто есть кто в общей характерологии романа.

Эстетика былички, близкая поэтологии и этнологии Достоевского, позволяет поставить не решенный в науке вопрос о происхождении знаменитого обстоятельственного наречия "вдруг" у писателя (5012 случаев его употребления, по подсчетам сообщившего мне эту цифру Ю.Ф. Карякина). Достоевский обновил смысл этого наречия, вернул "вдругу" народно-логосное значение таинственной, неизъяснимой внезапности, критического момента в цепи событий (эхо "шевелящегося" Хаоса). Резонно предполагать, что феномен "вдруг" в поэтике Достоевского генезисно может восходить к художественным принципам рассказывания и композиционного членения былички53. Чрезвычайно — до парадоксальности и кажущейся

53 Наречие "вдруг", типичное для быличек, знаменует в их поэтике границу между обычным и сверхъестественным. "Часто вводится оборот "вдруг все пропало" или синонимичный ему. И вслед за этим исполнитель старается усугубить ощущение необычности. Он как бы подводит итог, в котором удивляется, высказывает свое возбуждение, подчеркивает как бы собственную растерянность перед невозможностью отыскать объективные причины ненужности — частыми вводами наречия "вдруг" писатель вольно или невольно соединяет свои тексты с обычаем рассказывания суеверно-бытовых историй, то есть с эпикой, техникой и психологизмом быличек. Многотысячное присутствие наречия "вдруг" в художественной феноменологии произведений Достоевского имеет народно-разговорные корни, и, весьма вероятно, это объясняется литературным неравнодушием писателя к быличной ветви фольклора.

Творчество Достоевского замечательно по набору и художественной реализации быличек (поверий, предрассудков) и по тому культурно-бытовому и психологическому материалу, который с ними взаимосвязан. Перед нами — выдающееся явление русской этнологической культуры. После Н.В. Гоголя никто из великих писателей России не обращался к быличке творчески так часто, свободно и артистически, как Достоевский. Этнографическая мысль русской литературы приобрела в его лице художника, который заново открыл духовные глубины повседневных народно-суеверных представлений. Быличка осмыслена Достоевским не только с художественно-словесной стороны, но и в более широком невербальном этнологическом плане: как текущая и готовая (подручная) социально-психологическая информация о состоянии современной ему загадочной, темной душевной жизни русского массового человека, о его самочувствии, полном тревог, обеспокоенности, трагических ощущений. Культурно-психологическая функция суеверий и быличек — извещать о постоянно нависающей над человеком угрозе неблагополучия и небытия, испытывать его личность на этой драматической складке мироздания — пришлась Достоевскому по литературному вкусу, потому что отвечала нуждам его поэтической, системы, обращенной к разгадке человеческой души.

Речевая фигура бытового рассказчика и монументальные беседные формы повествования. Разные виды и типы устной народнопоэтической культуры (сказка, песня, быличка, плач, пословица, легенда, духовный стих, молва, красноречие, "народный театр"54, сказ, загадка, бес-тиарий, заговор и проч.) осваивались Достоевским-художником не изолированно друг от друга, а в их реальном естественном бытовом происшествия. Этот момент тоже обязательно присутствует в быличках." (Зиновьев В.П. Жанровые особенности быличек. Иркутск, 1975. С. 30. Подчеркнуто мной. — В.В.).

54 Термин "народный театр" принадлежит художественно-теоретической мысли Достоевского ("Записки из Мертвого Дома", Глава "Представление"). духовном единстве, как живое национальное достояние — фольклорное слово вообще. Существует внутренняя (этнобытовая, психологическая, языковая) связь между творческой наклонностью к родному — вездесущему и всеобъемлющему — фольклорному слову и разговорными формами предпочтенного им еще во время работы над романом "Бедные люди" и переводом бальзаковской "Евгении Гранде" — повествовательного искусства. Первым, кто проницательно указал на избыточную "говорливость" как на отличительное свойство стилевого рисунка "Бедных людей", был Н.В. Гоголь55. (Ср. автокомментарий Достоевского: "говорит Девушкин, а не я" — 28, кн. 1; 117). Почти то же самое критическое обвинение относительно романа "Бедные люди" повторил спустя много лет H.H. Страхов: квалифицировал "письма (Девушкина и Вареньки. — В.В.), писанные языком, возможным только в разговоре", как "несовершенство формы" произведения56. Страхов будто не заметил общего стилистического разговорного (коллоквиального) своеобразия Достоевского-художника. Ибо другой критик, уже из эпохи Серебряного века, ставил метод "разговорного письма", наоборот, в заслугу писателю перед русской литературой и всей отечественной словесностью57. Возражать против этого суждения не приходится — критик прав. Стоило бы только добавить по существу рассматриваемой этнокультурной художественной проблемы: разговорность письма, в силу своей исконной народной природы и основы, явилась главным фольклоропроводящим потоком творчества Федора Михайловича. В этом обстоятельстве (фольклорное естество говорения) находится объяснение гармонии его литературного фольклоризма. Объяснение — важнейшее, поскольку художественно-психологическая гармония, внутренняя сбалансированность всего и вся — ключевое эстетическое качество фольклоризма писателя, исключавшее любые непсихологические и клишированные текстовые формы.

Достоевский-романист однажды дал самому себе творческий стратегический технический наказ: "Писать в смысле: говорят" (9; 236). Так, разговорно (коллоквиально), писаны все его произведения, от "Бедных людей" и перевода "Евгении Гранде" до "Карамазовых" и "Дневника". Разговорность (неоспоримо народная по сво

55 Г о г о л ь Н.В. Полн. собр. соч. Т. XIII. М., 1952. С. 66 (письмо к A.M. Виельгорской 14 мая 1846 года).

56 Страхов H.H. Наша изящная словесность. Статья третья Н Отечеств, записки. 1867. Т. 170. № 1-2. С. 551.

57Горнфельд А.Г. Новые словечки и старые слова. Пб., 1922. С. 33. Подчеркнуто автором. — В.В.). ей субстанции и речевому этнографизму) — основная стихия повествовательного искусства Достоевского. С этой точки зрения ("Писать в смысле: говорят") полифоническое и спектральное миро-видение писателя есть не что иное, как литературно организованная многоголосица разговаривающих о всякой всячине —. своего рода российский парламент. Диалогизм, столь специфически значимый для поэтологии Достоевского, не только формально обусловлен и порожден "разговорным письмом". В нем художественно сконцентрирован колоссальный психоидеологический опыт России говорящей, беседующей, или русское соборное "почвенническое" многоголосие-разномыслие. Вот почему наделены необъятными эстетическими полномочиями художественно-бытовые фигуры "Разговоров Петровичей"58 — разнородных повествователей и рассказчиков в произведениях Достоевского. Родоначальное лицо в этой литературной шеренге — "говорливый" Макар Девушкин, превосходно владеющий питерским народно-бытовым красноречием: "величайший болтун из всех возможных титулярных советников на свете", по характеристике рецензента "Бедных людей"59. Речевой личности Де-вушкина суждено было стать выдающимся стилевым и этнологическим открытием Достоевского-художника. Впредь он стал отдавать предпочтение "макардевушкинским" формам повествовательного искусства. За "величайшим болтуном" последовали мордасовский "летописец" ("Дядюшкин сон"), Неизвестный ("Село Степанчико-во"), Иван Петрович ("Униженные и оскорбленные"), Горянчиков, Акулькин Муж, Баклушин ("Записки из Мертвого Дома"), Подпольный человек ("Записки из подполья"), Молодой человек ("Игрок"), Ипполит ("Идиот"), Хроникер ("Бесы"), Аркадий и Макар Иванович Долгорукие ("Подросток"), провинциальный биограф Карамазовых, Зосима, Митенька, Иван Федорович и другие ("Братья Карамазовы") и, наконец, сам Писатель и ряд его "марионеточных" рассказчиков ("Дневник писателя"). Несмотря на художественную условность приема "рассказчик", все фигуры повествователей вписаны Достоевским в культурно-бытовой контекст произведений как носители устных традиций обыденного народного и интеллигентного красноречия (Девушкин, Горянчиков, Хроникер, Долгорукие, Зосима, Писатель).

В лингвоэтнологической культуре русской словесности XIX века бытосодержащее "разговорное письмо" Достоевского (поэтика пси-хоидеологизма — средоточие его мощи) разрывало оковы книжно

58 Разговор Петрович — народное типажное лицо из "Сибирской тетради" (запись 435).

59 Библиотека для чтения. 1846. Т. 75. Отд. V. С. 31. но-письменной традиции, преодолевало прагматизм "чистой" и "низшей", замкнутой на себе, книжности и было связано с процессами демократизации литературно-общественной мысли. Опираясь на собственный опыт в искусстве повествования, он с библейской возвышенностью чувства утверждал: "Слово, — слово великое дело!" (19; 109). Соответственно не прощал писателям-современникам фальшивых нот в искусстве рассказывания, литературных имитациях говорения. Известно, например, как иронизировал Федор Михайлович по поводу "некоторой неточности в употреблении слов", найденной им в "разговорном письме" у Н.С. Лескова (21; 89-90). Известны также его претензии к оформлению речевой фигуры рассказчика у И.С. Тургенева в повести "Собака": <.> совсем не умеет выводить рассказчиков, не знает быта. <.> Так не говорят" (24; 7677). Особо отметим: характерное для повествовательной техники самого Достоевского "выведение рассказчиков" на основе безупречного "знания быта" не предполагало и не означало, что он держался приемов речевого натурализма. Его рабочие эстетические установки, напротив, совершенно свободны от языковой бытовой ко-пиистской "физиологии". Пользоваться недотянутым в литературно-психологическом отношении словом-"сырцом" писатель не считал сколько-нибудь возможным для себя делом. "Этой натурально-стию языка, — подчеркивал он в статье о народной драме Д.Д. Ки-шенского "Пить до дна — не видать добра", — и мы недовольны; всё должно быть художественно" (21; 99).

В сочинениях Достоевского феноменальна "умышленно" высокая частотность модально-вводного "говорят" (ссылка на подсудность факта молве, многоголосному неоднозначному мнению), с вариантами-дериватами: "поговаривали", "весь город заговорил", "рассказывают", "ходят такие рассказы", "вспоминают", "слышно", "ходили сплетни", "уверяли", "сообщал о слухах", "недавние слухи", "в городе передавали" и т.п. — внутриповествовательное интенсивное поэтическое обыгрывание житейско-бытовой разноголосицы, стилизированного устно-разговорного полифонизма. В отдельных случаях такая модально-отсылочная словесность сообщает повествованию эксклюзивное художественное качество. Так, в замысле и фактурном осуществлении "Записок из Мертвого Дома" народные рассказчики, балагуры, острословы и прочие златоусты сыграли неоценимую "соавторскую" роль: без услышанного и по "эстафете разговорности" перенятого от них книга — в том виде, в каком она есть, — не состоялась бы. Мы вправе настаивать, что "Записки" необходимо считать книгой, в известной мере рассказанной народом, "братьями (Достоевского) по несчастью" — настолько велик в ней удельный вес разговорной традиции, преданий, толков, слухов, молвы, рассказов и всего живого народного слова60. Это выдает в Достоевском художника, чье образо- и речетворчество сближено, порой до совпадения, с народной культурой словесности. Этнологические преимущества (народопостижение, народоутвержде-ние) его нарративного стиля самоочевидны.

Изучающие полифоническо-диалогическую природу романов Достоевского традиционно не считаются с этнографической зависимостью его сочинений, тогда как она должна приниматься в расчет самым несуетным образом. Итоги моих долговременных разысканий вынуждают заключить: внеэтнографические подходы к по-этологии Достоевского в какой-то мере заведомо обеднены и оттого ущербны. Поскольку именно этот художник слова высокоэтногра-фичен и народен по дарованию, жизненной судьбе ("Вы не жили с ним (народом. •— В.В.), а я с ним жил" — 24; 181) и в своей литературно-публицистической феноменологии. "Разговорное письмо" его романов и "Дневника" — еще одно тому доказательство, быть может, первостепенно дополняющее приводимые ранее.

В речевых личностях повествователей-рассказчиков отразился материализованный поиск общезначимого национально-поэтического языка, в основание которого Достоевский заложил принципы и формы устного — городского, разночинского и простонародного — стиля: разговорно-беседное и сказовое начало, художнически сбалансированный речевой демократизм.

Наиболее выразительной и типичной во всех отношениях бытовой фигурой повествователя является Антон Лаврентьевич Г-в, или Хроникер из "Бесов". В характерологии Достоевского это особо знаковый образ. За ним стоит громко заговорившая о насущном речистая и демократичная провинциальная масса благородная интеллигентная "чернь" России. В универсалиях "почвенных" речевых способностей и возможностей Хроникера есть все, что генетически и этнологически объединяет его с пушкинским Иваном Петровичем Белкиным: народное осуждение бесовщины, народное понимание человека и его места в жизни, прочные нравственные устои, горячая стихийная любовь к родному слову, к Логосу России. Рассказчик в "Бесах" — русский коренной национальный характер, поднятый на высоту обобщения мирового художественного уровня.

Следовательно, отечественные истоки полифонии Достоевского — в исконно "мениппейном" разговорно-беседном искусстве народной России, явленных потенциях великорусской речевой культуры. Писатель подхватил традиции разговорного и фольклор

60 Подробнее в моей статье: Книга века // Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч.; Канонические тексты. Т. III. Петрозаводск, 1997. С. 760-761. но-книжного беседословия и дал им новейшее литературное истолкование ("многоголосые" рассказчики-повествователи, изысканно "говорливые" герои-"болтуны").

Академическая фольклористика, ни в прошлом, ни в настоящем, не занималась жанром народнопоэтической мировоззренческой беседы, и он мало известен61. Обратиться к нему побуждает потребность в изучении полифонической и народоцентристской бытосо-держащей поэтологии Достоевского.

Беседный строй стилистики "Бедных людей" и фельетонов "Петербургской летописи", этнографически зависимый от культуры народной речевой деятельности, прсжосхитил и во многом определил творческое своеобразие зрелого и позднего Достоевского. Разговорно-литературное двуединство, образовавшееся в сердцевине романного метода, инициировало и облегчило переход к повествовательным системам "Дневника писателя". Дневниковая формула публицистики Достоевского — предельно доверительная и открытая всем злобам текущего дня беседа (собеседование) с читателем, журналистский — репортерский (как у Хроникера Антона Лаврентьевича), корреспондентский и аналитико-обозреватеяьский — с ним разговор. Всё, что было накоплено прежним повествовательным коллоквиальным опытом, сказовым мастерством, — вылилось в монументальные по размаху мысли и весомости слова беседные формы прямого публицистического общения с нацией, Россией. Таким общением читатель не был избалован и принял его, судя по читательским письмам к Достоевскому ("обратная связь"), с демократическим восторгом. "Правда народная" получила в лице Достоевского такого по силе и настойчивости выразителя, какого не знала никогда ранее" (Розанов)62. Это сказано по поводу Пушкинской речи, но характеризует дневниковое бе-седословие Достоевского в целом.

Дневник писателя", в котором Достоевский действительно "конечно народен" (27; 65), — вершина неопосредованного авторского "разговорного письма". Его речевая этнографическая адекватность нуждается в дальнейшем исследовании (в частности, поэтика народности слова63).

Сибирская тетрадь (СГ) как художестве н-н о-н ародоведческая модель творчества писателя ("с емиотическое окн о"-). Чем глубже погружаешься

61 Этот жанр изучался православным богословием. См., напр., статью "Беседа" в энциклопедическом словаре "Христианство" (Т. 1. М, 1993. С. 204-205).

62 Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 200.

63 Об этом в моей книге. См. 39. С. 32-75. в историю создания, многослойный семантизм текстов и литературную судьбу СТ, тем основательнее складывается убеждение: заветная для Достоевского "тетрадка каторжная" является самым загадочным и хитросплетенным его творением. В известном смысле это личностные конфиденциальные записки "из подполья" Мертвого Дома. Они не предназначались для постороннего глаза, тем более читательского. Русская литература не знала такого "жанра". Эмпирически не знала и того, что испытал и пережил опальный Достоевский и в силу каких причин состоялась СТ: никто из писателей-современников, близких к нему по масштабам дарования, и дня не провел в сибирской военно-каторжной тюрьме на положении "государственного преступника", которому строжайше, под угрозой карательного преследования, запрещались какие бы то ни было литературно-письменные занятия. Другими словами, у СТ нет прецедента и аналога. На ней лежит, во-первых, печать беспримерного личного мужества автора. . Писателя-ослушника, "умышленно'':, с опасностью для себя, переступившего границы юридически и фактически дозволенного. И, во-вторых, — печать, тоже беспримерной, писательской изобретательности и хитроумности. Достоевский нашел (!) крайне рискованную, но единственную возможность для продолжения литературной деятельности в условиях, жестко исключавших таковую. Эту возможность он гениально угадал и использовал в двоякой по внутреннему содержанию "жанровой" форме СТ. С одной стороны, Федор Михайлович заносил в самодельную конспиративно хранимую "тетрадку каторжную" фрагменты из действительно прозвучавших "на месте" (28, кн. 1; 349), то есть в омской каторге 50-х годов, речей, разговоров, бесед. Это были адресные, документальные, прикрепленные к подлинным языковым фактам записи, без видимых поползновений к сочинительству. Достоевский не сомневался (потому и вел записи тайно, "в подполье"): если его изобличат в нарушении грозных острожных запретов, ему несдобровать. Однако имелся крохотный правовой шанс — отстаивать в случае провала версию о безобидном нелитературном механическом, забавы и курьеза ради, воспроизведении острожного витийства и тем самым смягчить или отвести обвинение в нарушении запрета на писательскую деятельность.

С другой стороны, и она главнейшая, — Достоевский завел СТ из безусловно творческих соображений, томимый жаждой неукротимого писательства. Подвиг жизни он, как поэт, совместил с подвигом творчества. Тетрадные записи, при всей их проверяе-мо-адресной верности народноречевому оригиналу, представляют собой плод литературных размышлений и трудов автора. Достоевский думал "разговорами" "Тетради", как драматург думает сценами (медитативная функция СТ). Строго говоря, тексты СТ нельзя назвать стенограммой услышанного. Но можно и, вероятно, нужно •— "психограммой" впечатлений Достоевского от услышанного и зафиксированного сугубо избирательно, то есть творчески.

Работа над СТ была литературно-творческим процессом, приноровленным к минимуму и максимуму возможного в чрезвычайных обстоятельствах военно-каторжной тюрьмы. Наибольшая трудность для имеющего дело с СТ в том и состоит, чтобы признать за ней самостоятельное художественно-литературное значение. "Тетрадка каторжная" — не хранилище случайных словесных заготовок впрок (такова точка зрения первопубликаторов этого памятника потаенной литературы и их последователей), а уникальная творческая лаборатория, в которой Достоевский взял на себя смелость изучить в последней доскональности — через живое, трепетное народное слово — людские характеры, массовую и личностную психологию, бытовые воплощения наиболее важных в его понимании общественных идей. Вместе с тем "тетрадка каторжная" и не второстепенного смысла копия раздробленных кусочков вочелове-ченной действительности, но зеркало напряженной мысли Достоевского-сердцеведа, документально-художественное отражение внешнего и внутреннего бытия его. СТ запечатлела пробы обновленного и возрожденного каторжной экстремой литературно-психологического письма Достоевского, и уже только поэтому ошибочно считать ее "непроизведением" писателя, якобы стоящим вне русской литературы.

Мне многажды приходилось говорить и писать о СТ. Последний раз на Х-м Международном симпозиуме по Достоевскому в Нью-Йорке (1998). В настоящее время в издательстве Петрозаводского государственного университета печатается (проходит корректура) второе отдельное издание СТ, подготовленное автором предлагаемой в виде научного доклада диссертации (научная статья, научный аппарат, реальный комментарий). Мои усилия направлены к тому, чтобы доказательно восстановить громадное значение "тетрадки каторжной" в литературной эволюции Достоевского и тем самым в истории русской этнологической культуры.

Формализованные знаковые смысловые связи текстов СТ с целым творчеством Достоевского семиотичны (эффект семиотического окна, или ключа). Условное семантизированное наложение СТ на творческое поле писателя дает любопытные этнолого-по-этологические результаты. Оказывается, что в ней обозначена вся совокупность фольклористических и этнографических интересев и вкусов романиста. Иначе говоря, "тетрадка каторжная", самим принципом отбора и наметившейся трактовки записанных с голоса народноречевых материалов, может служить жанровым и предметным указателем к его фольклоризму и этнографизму. Нередко СТ выступает единственным источником, семиотически свидетельствующим о неочевидных свойствах фольклоризма Достоевского-художника. Так, запись 468 — обращенный инвариант загадки о том, чего нет в Питере (отца-матери нет), выявляет неизвестную науке творческую заинтересованность в этом жанре народной поэзии и проч.

Возьмем другие знаковые срезы.

В "разговорах" СТ уже открывается во всю ширь творческая склонность Достоевского к Многоголосному, соборному обсуждению мучивших его сознание вопросов добра и зла. С натуры воссозданный "тетрадный конклав" - одно из ранних указаний на подспудное движение писателя к романам "идей-страстей". СТ и есть творчески смоделированная в миниатюре полная схема художественного полифонизма Достоевского, причем с русскими бытовыми корнями.

Голосовая картина российского быта, колоритно и в подробностях выписанная текстами и "словечками" СТ, — тоже семиотическое указание: на бытосодержащую поэзию якобы безбытового реализма писателя.

Разговорно-беседная энергетика и генетика "тетрадки каторжной" находится в прямом коррелятивном отношении к "разговорному письму" повествовательного искусства романиста и публициста: подтверждает и генетически проясняет это его главное — по сути народное — отличительное стилевое свойство.

Мир "словечек" "Тетради", во всех моделях их смыслов и форм, есть знаковое окно в словесность Достоевского. Так, на семиотическом фоне СТ существительное "бобок", заглавное и лёйтмотивное в одноименном дневниковом рассказе, отнюдь не выглядит "бессмысленным", как утверждает грезивший им рассказчик-повествователь: за ним укрыт реальный бытовой пласт русской народной мистической жизни64. Искательный пассаж о народном "словце" "стрюцкие" в "Дневнике" за 1877 год оценивается полнее, если рассматривать его сквозь призму СТ\ находишь явное лингвистическое (лексикографическое) соперничество с В.И. Далем; очевиден этно-графизированный филологизм Достоевского; наконец, писатель указывает здесь на свой способ получения нужной ему языковой информации: "неоднократные расспросы мои у народа" (26; 63), а

64 Мистический смысл этнохрафизма "бобок" раскрыт в моей книге. См. 39. С. 47-58. это — ретроспективное объяснение методов работы над СТ. Семиотическая проекция "Тетрадки" на очерк о "стрюцких" позволяет также составить представление о том, как в поисках и при записывании и толковании народного слова духовно обогащала и услаждала себя личность народолюба и народознатца Достоевского. Иначе говоря, СТ проникнута психологизмом еще и такого порядка: передает чувство социально-речевого единства писателя со своим народом, указует на самовыражение автора СТ через словесность "демоса".

Тетрадное обыкновение судить о человеке по состоянию народной души и мотивам поведения простолюдина (см. мотивологию и сюжетику речей "Разговоров Петровичей") перешло, — правда, не без посредства вторичных в этом плане "Записок из Мертвого Дома" — в публицистический принцип "Дневника писателя". Какая бы проблематика ни обсуждалась в "Дневнике", Достоевский непременно привлекает к ее освещению народные, "почвеннические" мнения, персонифицированные и опредмеченные еще в СТ, однотипно с ее материалами и духом (словечки, реплики, наивно-философские точки зрения, поведенческая логика).

В слове СТ, остановившем мгновения народной жизни, голос Достоевского, собирателя (вернее "отбирателя" или "выбирателя") и записывателя слова, братски65 слился (совоплотился) с народными голосами и обрел свойства незаемной внутренней духовной народности66. В этом аспекте "тетрадка каторжная" полнокровно репрезентативна, как ни одно из других произведений писателя (за исключением психологически и "каторжно" сопредельного с ней "Мужика Марея"). СТ, бесспорно, народное сочинение Достоевского, и, главное, ее народность выражена и сосредоточена в уникальном личном опыте писателя. "<.> это уже что-то любовное, что-то милое и умиленное в его созерцании народа", — сказал Достоевский о забытых современниками произведениях Пушкина (и о состоянии души поэта): "болтовне двух пьяных мужиков" и "Сказании о медведе, у которого убили медведицу" (26; 11 б)67. Мы имеем все основания отнести эту интерпретацию пушкинской народности к записям

65 Достоевский называл сокаторжников: "мои братья по несчастью" (28, кн. 1; 208).

66 См. также мою статью "Опыт суждения (мнения) о народности Достоевского" в кн.: Достоевский и современность: Материалы XII Международных Старорусских чтений 1997 года. Старая Русса, 1998. С. 164-169.

67 Подробнее в моей работе: "Пушкинское фольклорное слово в истолковании Достоевского: "Сказание о медведе, у которого убили медведицу" // Пушкин и Достоевский: Материалы для обсуждения. Новгород Великий; Старая Русса. 1998. С. 159-161.

Достоевского в корпусе СТ, как бы "автобиографизировать" ее (интерпретацию). Этнологически то и другое, пушкинское и досто-евское — явления близкородственные, социально однокорневые (задушевная обращенность гениев русской культуры к Логосу своего народа).

СТ, если позволительно так выразиться, гиперэтнологична и от начала до конца проникнута общественными народными чувствами автора. Ее уникальность сходится всего более и единственно с уникальностью "Дневника писателя". Исторически "тетрадка каторжная", в ее подневно записанном соборном "почвенническом" слове и этнологическом превосходстве, может считаться праматерью "Дневника писателя" (створ и зеркало художественно-публицистического народоведения). В коррелятивной связке такого взаимодополнения "Дневник писателя" представляется творением, которое задумано и осуществлено Достоевским ради того, чтобы в полном ("глобальном") объеме уяснить свои созидательные отношения с "почвой", "демосом" и утвердить собственную единосущ-ность с ними.

В "конечной" системе ценностных творческих координат Достоевского народознанию-народопоклонению принадлежит одно из главенствующих мест. Тем отличен культурно-поэтический профиль "реалиста в высшем смысле" — художника "всех глубин души человеческой" (27; 65).

Анализ творчества Достоевского с предложенных в диссертации точек зрения доказывает: народоведческая культура действительно великого писателя имеет прямой ход ко всем тонкостям и сложностям его поэтологии.

Список работ по теме диссертации

1. Пословичный фольклор в творчестве Достоевского 40-х годов ("Бедные люди", "Двойник") // Проблемы идейно-эстетического анализа художественной литературы в вузовских курсах в свете решений XXIV съезда КПСС: Тезисы совещания. — М., 1972. С. 150-152.

2. "Journal of American Folklore" (США) о поэтике фольклорных отражений в художественной литературе (1956-1970 гг.) // Проблемы художественной формы: Русский фольклор. Т. XIV. — J1.: Наука, 1974, —С. 291-299.

3. Folk-lore of Shakespeare. By rev. Т. F. Thiselton Dyer. M. A. Oxon. — Dover Publications. New York, 532 p. [рец.] // Вопросы теории фольклора: Русский фольклор. Т. XIX. — Л.: Наука, 1979. — С. 212-214.

4. В зеркале Сибирской тетради // Енисей. — 1981. — № 6. — С. 39-44.

5. В зеркале Сибирской тетради (К 100-летию со дня смерти Ф.М. Достоевского)//Сибирь. — 1982, —№ 1, — С. 109-116.

6. Опыт фольклорно-этнографического комментария к роману "Бедные люди" II Достоевский: Материалы и исследования. — Л.: Наука. — В. 5. — С. 74-89.

Рец.: Dostoevsky Studies. Journal of the International Dostoevsky Society. — Vol. 5, 1984. — Reviews. — P. 189-190.

7. К типологии мотивов сердца в фольклоре и этнографии // Фольклор и этнография: У этнографических истоков фольклор-ноных сюжетов и образов. Сб. науч. тр. под ред. Б.Н. Путилова.

Л.: Наука, 1984, — С. 204-211.

8. Сибирская записная тетрадь Достоевского // Ф.М. Достоевский. Моя тетрадка каторжная (Сибирская тетрадь). Изд. подг.

B.П. Владимирцев и Т.И. Орнатская. [С предисловием академика Д.С. Лихачева.] — Красноярск: Кн. изд-во, 1985. — С. 38-58. Рец.: Иванчикова Е.А. "Тетрадка каторжная" Ф.М. Достоевского // Русская речь. — 1987. — № 6. — С. 43-49; ТунимановВ. Достоевский в Сибири II Вопросы литературы.

1988. — № 1. — С. 229-337; Т у р к о в А. "Угль, пылающий огнем" // Известия. — 1987. — 27 июля.

9. Реальный комментарий к "Сибирской тетради" // Там же. —

C. 59-110.

10. Сибирская тетрадь: Дополнения к комментарию // Достоевский: Материалы и исследования. — Л.: Наука, 1985. — В. 6. — С. 228-230.

11. Кто такие "адмирал Чаинский" и "кулики" у Ф.М. Достоевского // Русская речь. — 1986. — № 2. — С. 30-34.

12. Народные плачи в творчестве Ф.М. Достоевского // Русская литература. — 1987. — № 3. — С. 179-190.

13. "Зальюсь слезьми горючими" // Русская речь. — 1988. — № 1. — С. 119-123.

14. Из наблюдений над этнологической культурой Ф.М. Достоевского // Четвертые Алексеевские чтения: Материалы научн. межвузовской конф., посвященной памяти академика М.П. Алексеева и 70-летию Иркутского гос. ун-та. 3-5 окт. 1988 г. — Иркутск: Изд-во ИГУ, 1988. — С. 29-31.

15. Русские былички и поверья у Ф.М. Достоевского II Жанр и композиция литературного произведения: Историко-литературные и теоретические исследования: Межвузовский сб. — Петрозаводск,

1989. —С. 93-106.

16. Если подняться на этаж Достоевского: Заметки с одной литературно-философской конференции // Привал: Литературно-публицистическое приложение газеты "Советская молодежь". —

1990. — Февраль. — С. 10.

17. Петербург Достоевского: Поэтика локальных историко-этно-графических отражений // Проблемы исторической поэтики: Исследования и материалы: Межвузовский сб. — Петрозаводск, 1990, — С. 82-99.

18. Народная песня в художественном сознании Ф.М. Достоевского // Достоевский и современность: Тезисы выступлений на "Старорусских Чтениях". — 4.1. — Новгород, 1991. — С. 34-43.

19. Достоевский и народная песня // Русская речь. — 1991. — № 5. — С. 130-134.

20. Мотив "горячее-горящее сердце" у Ф.М. Достоевского: В срезах исторической поэтики, культурологии и этнографии II Проблемы исторической поэтики: Выпуск 2: Художественные и научные категории: Сб. научн. тр. — Петрозаводск: Изд-во ПГУ, 1992. — С. 137-144.

21. Фольклорные акцентировки в "Дневнике писателя" Ф.М. Достоевского // Достоевский и современность: Тезисы выступлений на "Старорусских Чтениях". — Ч. II. — Новгород, 1992. — С.33-38.

22. Дополнения к комментарию // Достоевский: Материалы и исследования,—Т. 10, —СПб.: Наука, 1992, —С. 140-146.

23. Достоевский и русская этнологическая культура // Глава третья в коллективной монографии "Ф.М. Достоевский и национальная культура". Вып. 1. — Челябинск, 1994. — С. 60-90.

24. Наблюдения над троичной поэтикой Достоевского: правила, границы, подробности, общий смысл // Новые аспекты в изучении Достоевского: Сб. научн. тр. — Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1994. — С. 50-66.

25. Достоевский и народная загадка II Русская речь. — 1994. — № 5.

С. 104-107.

26. Фольклор "словечек" у Достоевского // Достоевский и современность. Материалы VIII Международных "Старорусских Чтений" 1993г. — Новгород, 1994. — С. 75-78.

27. Детский фольклор и этнография детства в творческих воспроизведениях Ф.М. Достоевского // Дети и народная культура: Иркутск. 6-е Виноградовские чтения. — М. — 1995. С. 12-13.

28. Достоевский и народная пословица // Русская речь. — 1996. — № 5, —С. 102-105.

29. Из поэтики Ф.М. Достоевского: фольклорный жанр в авторской литературной интерпретации // Судьба жанра в литературном процессе: Сб. научн. статей. — Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та. —

1996, —С. 30-33.

30. Книга века // Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. — Петрозаводск: Изд-во Петрозав. ун-та. — Т. III. —

1997, —С. 754-763.

31. Реальный комментарий к "Запискам из Мертвого Дома" // Там же, — С. 884-908.

32. Сибирская тетрадь // Там же. — С. 766-772.

33. Реальный комментарий к "Сибирской тетради" Ii Там же. — С. 772-848.

34. Фольклоризм // Достоевский: Эстетика и поэтика: Словарь-справочник / Сост. Г.К. Щенников, A.A. Алексеев; ЧелГУ. — Челябинск: Металл. — 1997. — С. 125-128.

35. Бестиарий II Там же. — С. 140-142.

36. Из поэтики Достоевского: бестиарий // Достоевский и современность: Материалы XII Международных Старорусских Чтений 1997 года. — Новгород. 1998. — С. 26-31.

37. Опыт суждения (мнения) о народности Достоевского // Там же.

С. 164-169.

38. Пушкинское фольклорное слово в истолковании Достоевского: "Сказание о медведе, у которого убили медведицу" // Пушкин и Достоевский: Материалы для обсуждения: Международная научная конференция 21-24 мая 1998 года. — Новгород Великий; Старая Русса, — 1998, — С. 159-161.

39. Поэтика "Дневника писателя" Ф.М. Достоевского: Этнографическое впечатление и авторская мысль. Учебное пособие. — Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та. — 1998. — 83 с.

40. Животные в поэтологии Достоевского: народно-христианское бестиарное предание // Евангельский текст в русской литературе: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. — Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 1998. — С. 294-303.

41. "Сибирская тетрадь" (С7) в творчестве Достоевского и русской этнологической культуре // Ф.М. Достоевский. Моя тетрадка каторжная (Сибирская тетрадь). Изд. подг. В.П Владимирцев. — Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ (корректура, 3 п. л.).

42. Реальный комментарий к "Сибирской тетради" // Там же. 5 п. л.

43. Поэтический бестиарий Достоевского (в производстве — московский выпуск альманаха "Достоевский и мировая литература", 1,5 п. л.).