Специфика гибридных видов дискурса (на примере военно-политического и военно-публицистического дискурсов) тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.02.19, кандидат наук Наумова Ксения Андреевна

• Наумова Ксения Андреевна
• кандидат наук
• 2022

Оглавление диссертации кандидат наук Наумова Ксения Андреевна

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ГИБРИДНЫХ ВИДОВ ДИСКУРСА

1.1. Понятие «дискурс» в лингвистике: подходы к определению

1.2. Характеристика институционального дискурса: типология, функции, компоненты

1.2.1. К определению понятия «гибридный дискурс»

1.2.2. Военно-политический дискурс как разновидность гибридного институционального дискурса

1.2.3. Военно-публицистический дискурс как разновидность гибридного институционального дискурса

1.3. Соотношение понятий «жанр» и «дискурс»

1.3.1. Обращение президента как жанр военно-политического дискурса:жанровый портрет обращения президента

1.3.2. Аналитическая статья как жанр военно-публицистического

дискурса:жанровый портрет аналитической статьи

Выводы по главе

ГЛАВА 2. СЦЕНАРИЙ ВОЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА: СТРУКТУРА, КОМПОНЕНТЫ, ФУНКЦИИ

2.1. Методика анализа военно-политического дискурса: сценарий и его компоненты

2.2. Материал исследования

2.2.1. Характеристика текстов военно-политического дискурса

Б. Обамы

2.2.2. Характеристика текстов военно-политического дискурса

Д. Трампа

2.3. Анализ военно-политического дискурса Б. Обамы: сценарий, языковые средства, экстралингвистический контекст

2.3.1. Характеристика сценария военно-политического дискурса США во

время первого президентского срока Б. Обамы (янв. 2009 - янв. 2013 г.)

2.3.2. Характеристика сценария военно-политического дискурса США во время второго президентского срока Б. Обамы (янв. 2013 - янв. 2017 г.)

2.4. Анализ военно-политического дискурса Д. Трампа

2.5. Специфика военно-политического дискурса как гибридного

институционального дискурса

Выводы по главе

ГЛАВА 3. СЦЕНАРИЙ ВОЕННО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА: СТРУКТУРА, КОМПОНЕНТЫ, ФУНКЦИИ

3.1. Методика анализа военно-публицистического дискурса

3.2. Материал исследования

3.2.1. Характеристика текстов военно-публицистического дискурса периода президентства Б. Обамы

3.2.2. Характеристика текстов военно-публицистического дискурса периода президентства Д. Трампа

3.3. Анализ военно-публицистического дискурса: сценарий, языковые средства, экстралингвистический контекст

3.3.1. Анализ военно-публицистического дискурса в период президентства Б. Обамы

3.3.2. Анализ военно-публицистического дискурса в период президентства Д. Трампа

3.4. Специфика военно-публицистического дискурса как гибридного

институционального дискурса

Выводы по главе

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Специфика гибридных видов дискурса (на примере военно-политического и военно-публицистического дискурсов)»

ВВЕДЕНИЕ

Со второй половины ХХ века большинство лингвистических исследований подвержено влиянию так называемого дискурсивного поворота, в результате которого на первый план выходит проблема соотношения понятий «дискурс», «текст», «стиль» и «жанр», определения термина «дискурс» и классификации его типов. Сложность внутреннего строения дискурса, многообразие его видов и несовпадение исследовательских принципов и подходов к его изучению не позволяют однозначно решить поставленные проблемы. На данный момент в лингвистике не существует единого определения термина «дискурс», как не существует ни одной классификации дискурса, которая могла бы претендовать на звание универсальной. В этой связи особый интерес представляют гибридные форматы дискурса, их характеристика и место в классификации видов дискурса. В контексте настоящей работы речь идет о военно-политическом и военно-публицистическом видах дискурса, затрагивающих наиболее острые вопросы социальной и политической жизни.

Нестабильная политическая ситуация в мире поддерживает исследовательский интерес к теме войны, а также к способам и средствам ее вербализации и репрезентации в различных видах дискурса. Как показывает практика, именно дискурс выступает в качестве основного инструмента инициации, легитимации или критики военных действий, оказывающего серьезное влияние на ход конфликта за счет манипуляции общественным мнением. Тем не менее ни военно-политический, ни военно-публицистический дискурсы, средствами которых отчасти решается судьба военных конфликтов, не получили достаточного освещения в современных лингвистических исследованиях, что объясняет необходимость их дальнейшего изучения.

Степень разработанности проблемы. За рубежом фундаментальные вопросы военно-политического дискурса и «дискурса о справедливой войне»

(just war discourse) привлекают внимание исследователей с начала девяностых годов XX века, что связано с увеличением числа региональных конфликтов. Огромное влияние на изучение военно-политического дискурса оказала работа Дж. Лакоффа, описывающая систему метафор, использованных для оправдания войны в Персидском заливе [Lakoff 1991]. Отдельные вопросы военно-политического дискурса освещались также в работах Т. ван Дейка, Л. Калхун, И. Хуссари, Ф. Феррари, А. Ходжес, Дж. Майклса и др.

В отечественной дискурсологии одна из первых работ, посвященных военно-политическому дискурсу, принадлежит А.В. Оляничу [Олянич 2003], при этом подавляющее большинство исследований на данную тему было опубликовано в течение последних десяти лет. Среди отечественных исследователей разработкой вопросов военно-политического дискурса занимаются Н.И. Андреев, В.Д. Бачурин, Е.А. Кучинская, Р.Р. Мавлеев, Э.Н. Мишкуров, Н.Н. Кошкарова, О.А. Солопова, Т.Н. Хомутова, А.П. Чудинов и др.

В настоящий момент по-прежнему существуют разногласия относительно того, является ли военно-политический дискурс самостоятельным видом или же он представляет собой составную часть политического дискурса, военного дискурса или дискурса СМИ. Тем не менее отечественные исследователи сходятся на том, что военно-политический дискурс является частью институционального дискурса, обладает гибридной природой и характеризуется тесной связью с военной доктриной и идеологией государства, выступая в качестве эффективного инструмента для манипулирования общественным сознанием.

Вопросы военно-публицистического дискурса получили широкое освещение за рубежом, при этом в отечественной научной литературе по-прежнему недостаточно исследований на данную тему. Чаще всего зарубежные ученые рассматривают лингвистические особенности освещения отдельных конфликтов в средствах массовой информации. К подобным исследованиям можно отнести работы М. Амера (палестино-израильский

конфликт), Т. ван Дейка (война в Ираке 2003 г.), Д. Димитровой (война в Ираке 2003 г.), Ф. Эссера (война в Ираке 1991 и 2003 гг.), Р. Хакетта (война в Персидском заливе), П. Робинсона и др.

Отечественные исследователи преимущественно сосредоточены на разработке теоретического описания военно-публицистического дискурса. В этой связи стоит упомянуть работы Е.А. Кучинской, посвященные стратегиям, жанрам и композиции военно-публицистического дискурса, а также работы О.А. Солоповой и М.С. Салтыковой, в которых разграничиваются «дискурс о войне» (военно-публицистический дискурс) и «дискурс для войны» (военно-политический дискурс).

Названные труды внесли значимый вклад в изучение военно-политического и военно-публицистического видов дискурса, однако по-прежнему существует необходимость их системного описания, что способствовало бы формированию целостного представления о вербализации в дискурсе феномена войны.

В основу диссертационного исследования положена гипотеза о том, что интеграция военного дискурса с политическим и публицистическим порождает качественно новые виды дискурса, не сводимые к механической сумме их составляющих, что объясняет наличие у гибридных дискурсов сходств и различий.

Объектом исследования являются военно-политический и военно-публицистический дискурсы как гибридные виды дискурса. В качестве предмета исследования выступают функциональные, структурные и лингвистические особенности указанных видов дискурса.

Цель исследования - выявить специфику гибридных видов дискурса на примере военно-политического и военно-публицистического дискурсов.

Достижение указанной цели предусматривает решение следующих

задач:

1) рассмотреть теоретико-методологические основы исследования дискурса, уточнить понятия об институциональных и гибридных видах дискурса;

2) изучить организацию военно-политического дискурса с учетом его институциональной и гибридной природы, определяющей содержание его компонентов и функций;

3) изучить организацию военно-публицистического дискурса с учетом его институциональной и гибридной природы, определяющей содержание его компонентов и функций;

4) выявить сценарий (тематическую структуру) военно-политического дискурса как способ вербализации его компонентов и реализации функций;

5) выявить сценарий (тематическую структуру) военно -публицистического дискурса как способ вербализации его компонентов и реализации функций;

6) предложить алгоритм описания гибридных институциональных видов дискурса с учетом функций и компонентов, а также лингвистических средств и стратегий, вербализующих эти компоненты.

Материал исследования представлен текстами американского военно-политического и военно-публицистического дискурсов по проблематике сирийского конфликта (с 2011 г. по настоящее время). В качестве текстов военно-политического дискурса используются выступления Б. Обамы (141) и Д. Трампа (160) по сирийскому вопросу за период с 10.01.2011 по 10.01.2021 г. Военно-публицистический дискурс представлен публикациями в авторитетной американской газете The New York Times, которые являются реакцией на вышеупомянутые выступления (278 аналитических статей).

Теоретико-методологическую базу исследования составили работы отечественных и зарубежных авторов в области теории дискурса (Н.Н. Болдырев, Е.И. Голованова, В.З. Демьянков, В.И. Карасик, А.А. Кибрик, Е.С. Кубрякова, Н.Б. Руженцева, P.A. Chilton, R. Wodak, N. Fairclough, T. Van Dijk и др.), институционального дискурса (Л.С. Бейлинсон,

B.И. Карасик, G. Diani, T. Koole и др.), политического дискурса (Э.В. Будаев,

C.В. Иванова, М.В. Ильин, Е.А. Нахимова, Е.О. Опарина, А.П. Чудинов, В.Е. Чернявская, Е.И. Шейгал, F. Ferrari, J. Pratt, T. van Dijk и др.), медиадискурса (М.Р. Желтухина, Т.В. Ларина, P. Robinson, B. Zelizer и др.), военно-политического дискурса (В.Д. Бачурин, Н.Н. Кошкарова, Р.Р. Мавлеев, Э.Н. Мишкуров, А.В. Олянич, О.А. Солопова, А.П. Чудинов и др.) и военно-публицистического дискурса (Е.А. Кучинская, Е.А. Никонова, О.А. Солопова, М.С. Салтыкова и др.).

Для решения поставленных задач в работе применялись следующие методы: описательный метод, анализ словарных дефиниций, контекстуальный анализ, метод критического анализа дискурса, сценарный метод, элементы количественной обработки материала.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Гибридный дискурс представляет собой сочетание двух и более видов дискурса, один из которых является дискурсом-основой, а другие -дискурсами-дополнениями. Дискурс-основа определяет содержание дискурса, а дискурс-дополнения - его форму.

2. Военно-политический дискурс является гибридным институциональным видом дискурса, его формируют выступления представителей политических элит, сопровождающие различные этапы военных кампаний с целью их легитимации с учетом основополагающих ценностей того или иного общества.

3. Военно-публицистический дискурс является гибридным институциональным видом дискурса средств массовой информации о войне, в котором отражена альтернативная официальной точка зрения для предотвращения злоупотребления властью.

4. Военно-политический и военно-публицистический дискурсы, будучи институциональными видами дискурса, выполняют перформативную, нормативную, презентационную и парольную функции, синтез которых обеспечивает выполнение дискурсом его манипулятивной функции.

5. Единство тематической структуры гибридных видов дискурса обеспечивается содержанием таких ключевых компонентов, как агенты, цели и ценности; при этом чем меньше агентов дискурса, тем большим постоянством отличается его тематическая структура и способы ее вербализации.

6. Различия на уровне ключевых компонентов (агенты, цели, ценности) влекут за собой специфические особенности в реализации функций институциональных видов дискурса, что позволяет рассматривать подобные гибридные дискурсы как принципиально новые виды, не сводимые к сумме их составляющих: дискурсу-основе и дискурсу-дополнению.

Научная новизна работы заключается в том, что в ней впервые анализируются особенности гибридных видов дискурса, в которых вербализуется феномен войны, и факторы, способные оказывать влияние на специфические конфигурации данных характеристик. В работе предложены авторские определения военно-политического и военно-публицистического видов дискурса, введены термины «дискурс-основа» и «дискурс-дополнение» для разграничения влияния исходных видов дискурса на результирующий гибридный дискурс. В оригинальном ключе проанализирован массив материала военно-политического и военно-публицистического американского дискурса по сирийской проблематике. Впервые разработана и обоснована тематическая структура (сценарий) указанных видов дискурса, подробно описаны их функциональные, лингвистические и экстралингвистические особенности.

Теоретическая значимость исследования состоит в развитии теории языка и теории дискурса, в уточнении классификации институциональных видов дискурса, определении в ней места, занимаемого гибридными видами. Подробное описание военно-политического и военно-публицистического дискурсов, а также их сценариев позволит дополнить и систематизировать существующие представления об указанных видах дискурса.

Практическая ценность работы заключается в том, что материалы и выводы исследования могут быть использованы в университетских курсах теории языка, теории дискурса, спецкурсах по лингвистическому анализу текста, политической лингвистике. Разработанная тематическая структура военно-политического и военно-публицистического текста может применяться для написания и анализа текстов указанных видов дискурса, будет полезна филологам, политологам, спичрайтерам и имиджмейкерам.

Апробация работы. Теоретические и практические результаты исследования были изложены в докладах и сообщениях на XI, XII и XIII конференциях аспирантов и докторантов Южно-Уральского государственного университета (далее ЮУрГУ) (Челябинск, 2019-2021 гг.), 71-й научной конференции «НАУКА ЮУрГУ» (Челябинск, 2019 г.), региональной научной конференции «Гороховские чтения» (Челябинск, 2019 г.), международной конференции «Лингвополитическая персонология: дискурсивный поворот» (Екатеринбург, 2019 г.), XV Международной научно-практической конференции «Государство, политика, социум: вызовы и стратегические приоритеты развития» (Екатеринбург, 2019 г.), X Международной научной конференции «Слово, высказывание, текст в когнитивном, прагматическом и культурологическом аспектах» (Челябинск, 2020 г.), X Международном конгрессе по когнитивной лингвистике (Екатеринбург, 2020 г.), всероссийской конференции с международным участием «Великая победа в реалиях современной эпохи: историческая память и национальная безопасность» (Екатеринбург, 2020 г.), межвузовской студенческой научно-практической конференции «Новый взгляд - 5» (Челябинск, 2020 г.), а также были представлены на конкурсе научно-исследовательских работ в Дни студенческой науки ЮУрГУ (Челябинск, 2019 г.).

По теме исследования опубликовано 8 статей в рецензируемых журналах и сборниках научных трудов, из них 4 статьи в изданиях, рекомендованных ВАК (в том числе 1 статья в журнале, индексируемом в

международной базе данных Web of Science). Работа прошла апробацию в рамках научного проекта РФФИ № 19-012-00192.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка литературы.

В первой главе содержится подробный обзор зарубежных и отечественных научных трудов по проблематике диссертационного исследования, обобщаются имеющиеся теоретические знания, дается последовательное описание характеристик институционального и гибридного дискурсов, а также военно-политического и военно-публицистического видов дискурса как их разновидностей.

Во второй главе «Сценарий военно-политического дискурса: структура, компоненты, функции» изложена методика анализа, охарактеризован материал исследования, приведена тематическая классификация контекстов военно-политического дискурса, составляющих его сценарий, дается подробное описание каждого из компонентов сценария и выполняемых данными компонентами функций, анализируется специфика военно-политического дискурса как гибридного институционального дискурса.

В третьей главе «Сценарий военно-публицистического дискурса: структура, компоненты, функции» изложена методика анализа, охарактеризован материал исследования, приведена тематическая классификация контекстов военно-публицистического дискурса, составляющих его сценарий, дается подробное описание каждого из компонентов сценария и выполняемых данными компонентами функций, анализируется специфика военно-публицистического дискурса как гибридного институционального дискурса.

В заключении подводятся итоги исследования, обобщаются теоретические выводы и практические результаты работы, намечаются перспективы дальнейшего изучения гибридных дискурсов.

ГЛАВА 1. ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ГИБРИДНЫХ ВИДОВ ДИСКУРСА

1.1. Понятие «дискурс» в лингвистике: подходы к определению

Дискурс - один из самых изучаемых и неоднозначных феноменов отечественной и зарубежной лингвистики. На данный момент по-прежнему не выработано единого определения термина «дискурс», а большинство существующих определений трактуют дискурс как «речь», «текст», «коммуникативное событие» или «язык в действии».

Отсутствие единого определения понятия «дискурс» отчасти обусловлено его междисциплинарным характером и активным использованием в различных областях науки. Данное утверждение находит свое отражение у британского лингвиста Р. Водак, которая считает, что использование термина «дискурс» варьируется в зависимости от предпочтений конкретных исследователей и академической культуры. Так, по мнению Р. Водак, для Германии и Центральной Европы характерно различение понятий «текст» и «дискурс», в то время как англоговорящие страны традиционно понимают под термином «дискурс» как письменные, так и устные тексты [Wodak 2002: 7-8].

Т. ван Дейк рассматривает термин «дискурс» с нескольких позиций: в широком смысле под дискурсом понимается отдельное коммуникативное событие, а в узком смысле дискурс представляет собой письменную или устную форму вербального взаимодействия или использования языка [Оук 2002: 146]. В более поздних работах Т. ван Дейк продолжает придерживаться данной позиции, акцентируя внимание на том, что отдельные лексемы и синтаксические конструкции больше не являются предметом анализа, потому что для современных исследователей наибольший интерес представляют структуры и стратегии устного или письменного дискурса, под которым понимаются коммуникативные события [Оук 2009: 192].

Похожих позиций придерживаются уже упомянутая Р. Водак и Н. Фэрклаф, которые считают, что в основе критического анализа дискурса лежат утверждения о том, что:

1) дискурс - это социальное действие;

2) социальные действия формируют социальную реальность;

3) дискурс - это использование языка [Fairclough 1998: 258-284].

Некоторые исследователи, в свою очередь, акцентируют внимание на

семиотической составляющей дискурса и трактуют термин «дискурс» как систему значений внутри культуры [Caldas-Coulthard 1996: 7], как символическое поведение человека во всех его формах, в том числе речевой, письменной, жестовой [Bloor 2007], или как способ обозначения отдельной сферы социальной жизни [Fairclough 1995: 14]. Американский исследователь Дж. Майклс утверждает, что именно дискурс наделяет терминологию значениями [Michaels 2013: 2-3].

Данный подход к пониманию термина «дискурс» не идет вразрез с уже упомянутыми трактовками, а, наоборот, обогащает их. Отождествление дискурса с речью, текстом, событиями или даже графическими изображениями имеет целью зафиксировать многообразие форм, которые может принимать дискурс, в то время как смещение акцентов в пользу знаковой составляющей дискурса призывает обратить внимание на его содержательную сторону. Более того, с точки зрения постструктуралистской теории языка «дискурс формирует социальный мир с помощью значений» [Филипс 2008: 26]. Подобная попытка определения дискурса представляет собой компромисс между приверженцами дискурса как коммуникативного события и теми, кто обращает внимание на его знаковую сторону.

Некоторыми авторами, которые не были ограничены рамками отдельных дискурс-аналитических подходов, предпринимались попытки осветить все многообразие определений, приписываемых термину «дискурс». Так, авторы приводят сразу шесть трактовок термина «дискурс», а именно:

1) дискурс как любые проявления символического поведения и символического взаимодействия между людьми, в том числе в устной, письменной и визуальной формах;

2) дискурс как устное взаимодействие (аналог понятия «речь»);

3) дискурс как коммуникативный акт, подразумевающий создание и интерпретацию текстов;

4) дискурс как коммуникация, происходящая в специфических институциональных контекстах (например, научный дискурс, юридический дискурс);

5) дискурс как конкретный текст (устный или письменный);

6) мультимодальный дискурс, совмещающий в себе сразу несколько способов коммуникации [В1оог 2007: 6].

Таким образом, зарубежные исследователи, в первую очередь, считают, что дискурс - это результат взаимодействия (коммуникации) людей, который может быть зафиксирован как в письменной / графической, так и в устной формах, при этом содержание дискурса и форма его представления во многом определяются контекстом, в котором разворачивается дискурс.

Отдельное внимание стоит уделить рассмотрению взглядов отечественных лингвистов на определение дискурса. Например, Н.Н. Болдырев утверждает, что под дискурсом с учетом формальных признаков понимается единица, превосходящая предложение по объему [Болдырев 2015: 14]. Похожие взгляды излагал В.А. Звегинцев в своей работе «Предложение и его отношение к языку и речи», называя дискурсом уровень языка выше предложения, хотя, по его словам, «дискурс может состоять и из одного предложения при условии, что он будет обладать всеми признаками, которыми обладают два или несколько предложений, находящихся в смысловой связи и образующих эксплицитный дискурс» [Звегинцев 1976: 170]. При этом стоит отметить, что в качестве синонима к понятию «дискурс» В.А. Звегинцев употребляет понятие «связная речь», что указывает на определенную общность с англо-американской лингвистической традицией, в

которой под дискурсом понимается так называемая «connected speech» (связная речь).

Е.С. Кубрякова пишет о том, что первое время термин «дискурс» в англоязычной литературе выступал в значении «речевая деятельность» или же «коммуникативная деятельность» [Кубрякова 2000: 6]. Подобных взглядов придерживается и В.Е. Чернявская, которая утверждает, что для англоамериканского понимания дискурса характерно его отождествление с диалогом, а сам дискурсивный анализ «направлен прежде всего на устную коммуникацию, на интерактивное взаимодействие говорящего и слушающего» [Чернявская 2012: 66].

Стоит отметить, что в отечественное языкознание понятие дискурс пришло несколько позже, постепенно вытесняя более привычный анализ текста. Можно предположить, что западная практика ориентации на устную коммуникацию обусловлена давней традицией публичных политических выступлений, не характерных как для Российской империи, так и для Советской России, в которых политическая жизнь носила довольно закрытый характер и зачастую не подразумевала обратной связи от населения. Отечественный исследователь Е.О. Опарина считает, что политический язык периода СССР носил характер ритуального, поэтому его нельзя в полной мере отождествлять с дискурсом [Опарина 2002: 20].

Тем не менее, как отмечает В.Е. Чернявская, «начальным этапом в дискурсивном анализе всегда является уровень конкретной языковой реализации дискурсивного содержания, т.е. уровень текста» [Чернявская 2012: 75], поэтому было бы неправильно ограничиваться исключительно устной коммуникацией, умаляя при этом значимость письменных текстов для анализа дискурса. В поддержку данной точки зрения можно привести слова Т. ван Дейка, который утверждал, что «результаты исследований дискурса в области таких дисциплин, как теория речевой коммуникации, когнитивная психология, социальная психология и этнография показали, что дискурс не

является лишь изолированной текстовой или диалогической структурой» [Дейк 1989: 113].

Похожей точки зрения придерживается и М.В. Ильин, который утверждает, что тексты, высказывания и речевые акты являются лишь составляющими дискурса, при этом в качестве смыслообразующих факторов М.В. Ильин выделяет «волевые интенции и действия», которые не всегда выражены словами [Ильин 2002: 12]. По мнению исследователя, все, что так или иначе связано с политикой как с осмысленным взаимодействием ради достижения поставленной цели, становится общением, коммуникацией и своеобразным языком, который отличается от естественного языка. Таким образом, при интерпретации дискурса как целого нельзя довольствоваться только языковыми моментами, иначе «суть и цель политического дискурса пройдут незамеченными» [Ильин 2002: 13].

В свою очередь, Е.О. Опарина предпочитает трактовать термин дискурс как совокупность текстов, при этом данные тексты создаются непосредственно в целях коммуникации и являются актуализацией речевой практики [Опарина 2002: 20]. Исследователь предпринимает попытку найти компромисс между традицией анализа текстов, принятой в отечественной лингвистике, и коммуникативной (диалогической) составляющей дискурса, характерной для западной лингвистики.

Подобная компромиссная позиция прослеживается и у В.И. Карасика, который утверждает, что «дискурс представляет собой явление промежуточного порядка между речью, общением, языковым поведением и фиксируемым текстом» [Карасик 2002: 192].

К числу отечественных лингвистов, интерпретирующих дискурс как текст, можно отнести В.З. Демьянкова, который в статье «Политический дискурс как предмет политологической филологии» утверждает, что «дискурсом называют текст в его становлении перед мысленным взором интерпретатора» [Демьянков 2002: 32]. Несмотря на явную ориентацию на текст, исследователь также приходит к выводу, что для понимания дискурса в

целом необходимо обладать фоновыми знаниями, иметь представление об ожиданиях целевой аудитории, а также мотивах, характерных для данной эпохи. Подобная исследовательская позиция соответствует взглядам, принятым за рубежом, и концепции, сформулированной Т.А. ван Дейком, согласно которой дискурс предстает как текст в социокультурном контексте.

Данное утверждение также находит поддержку в работе А.П. Чудинова, который пишет о том, что «нет необходимости использовать термин дискурс для обозначения понятий, за которыми в лингвистике уже давно закрепились устойчивые названия» [Чудинов 2006: 40]. К числу подобных понятий автор относит, в первую очередь, контекст, текст, нарратив и речевую деятельность. Интерпретация дискурса как коммуникативного события, по мнению А.П. Чудинова, «не ограничивается рамками собственно текста, а включает также социальный контекст коммуникации, характеризующий ее участников, процессы продуцирования и восприятия речи с учетом фоновых знаний» [там же]. Подобную позицию занимает и Э.В. Будаев, который пишет о том, что «наибольшее распространение получило определение дискурса как сложного коммуникативного явления, включающего не только текст, но и экстралингвистические факторы, необходимые для понимания текста» [Будаев 2007: 24].

Список литературы диссертационного исследования кандидат наук Наумова Ксения Андреевна, 2022 год

Использование

инклюзивного «мы» для

консолидации

общественного мнения.

Отсылка к Нормативная Использование Зависит от компонента,

знаковым Стратегия на компонентов который лежит в основе

кампаниям повышение военно- отсылки к знаковому

Стратегия на политического событию

понижение дискурса о различных исторических событиях

Призыв к Манипулятивная Закрепление Использование

действию Стратегия на границ инклюзивного «мы» (we

повышение групповой must speak with one voice,

Стратегия на принадлежности, we have to do everything we

понижение в том числе, в can).

Стратегия форме Использование

театральности ультиматума риторических вопросов. Использование модальных глаголов и выражений со значением долженствования.

Анализ текстов военно-политического дискурса Б. Обамы и Д. Трампа продемонстрировал, что, несмотря на выявленные отличия содержательного характера, сами компоненты военно-политического дискурса и способы их вербализации остаются неизменными, что позволяет говорить о существовании определенного сценария, характеризующего тексты военно-политического дискурса, в чем, в том числе, проявляется его специфика.

2.5. Специфика военно-политического дискурса как гибридного институционального дискурса

Анализ военно-политического дискурса США в период президентства Б. Обамы и Д. Трампа подтвердил необходимость учета компонентов и функций военно-политического дискурса, обусловленных его институциональной природой. Список компонентов институционального дискурса, предложенный В.И. Карасиком, а также перечень функций институционального дискурса, представленный Л.С. Бейлинсон, продемонстрировали свою актуальность при описании военно-политического дискурса.

Принципиально новым в контексте нашего исследования является одновременное рассмотрение компонентов и функций военно-политического дискурса в их взаимосвязи, что позволяет установить существование определенных закономерностей: в частности, было обнаружено, что каждой функции соответствует свой набор компонентов, имеющий решающее значение в ее реализации.

Указанные наблюдения представляют особую ценность при описании гибридных видов институционального дискурса, так как позволяют сделать выводы о соотношении дискурса-основы и дискурса-дополнения в результирующем гибридном дискурсе.

В случае с военно-политическим дискурсом дискурс-основа (военный дискурс) «отвечает» за тему и, как следствие, за содержание гибридного дискурса, а дискурс-дополнение (политический дискурс) - за его форму. С учетом того, что результирующий гибридный вид не является механической суммой составляющих его дискурсов, одна и та же основа может иметь разное содержание в родственных видах дискурса, объединенных общей темой. Следовательно, можно предположить, что основные различия между гибридными дискурсами будут проявляться на уровне таких компонентов, как участники, цели и ценности, от которых зависит выполнение перформативной и нормативной функций институционального дискурса; что касается формы дискурса, то здесь различия не так очевидны и во многом зависят от реципиентов дискурса и коммуникативной ситуации.

Иначе можно сказать, что дискурс-основа «отвечает» за содержание гибридного дискурса (например, тема войны), а дискурс-дополнение - за сферу его функционирования, которая накладывает отпечаток на форму дискурса (например, политическая среда).

С учетом вышесказанного алгоритм описания любого гибридного институционального дискурса может выглядеть следующим образом:

1. Определение дискурса-основы и дискурса-дополнения с учетом доминирующей темы: так как военно-политический дискурс посвящен

вопросам инициации, ведения и легитимации военных конфликтов, то в качестве основы выступают военный дискурс и тема войны. В свою очередь, политический дискурс служит дискурсом-дополнением и очерчивает контуры коммуникативных ситуаций, в контексте которых рассматривается тема войны.

2. Определение участников дискурса (агентов), их целей и ценностей: в случае с военно-политическим дискурсом принадлежность к агентам дискурса устанавливается с учетом их вовлеченности в решение вопросов войны и мира на политическом уровне, а их цели и ценности формулируются с учетом представлений, связанных с функционированием агентов в качестве представителей государства как политического института.

3. Определение участников дискурса (реципиентов), под которых адаптируется коммуникативная ситуация и с которыми связано выполнение коммуникативной и парольной функции агентами дискурса, а следовательно, и выбор стратегий, жанров, прецедентных текстов и дискурсивных формул. На данном этапе большое значение имеет наличие/отсутствие социальной асимметрии между агентами и клиентами, так как первое неизбежно ведет к возникновению дискурсивной асимметрии, которая проявляется на лингвистическом и экстралингвистическом уровнях.

С учетом вышесказанного специфика военно-политического дискурса как гибридного институционального вида заключается в следующем:

1) доминирование темы войны и ее значения в жизни общества, легитимация войны (влияние дискурса-основы);

2) элитарность военно-политического дискурса как производная социальной асимметрии и ограниченности общественного доступа к сведениям, представляющим военную тайну (влияние дискурса-основы);

3) обширная аудитория реципиентов (влияние дискурса-дополнения);

4) существование устойчивого сценария как результат преемственности дискурса во времени (влияние дискурса-дополнения);

5) использование одних и тех же лингвистических и экстралингвистических средств для манипуляции общественным мнением в силу устойчивости сценария дискурса (влияние дискурса-дополнения).

Выводы по главе 2

Будучи институциональным и идеологическим по своей природе, военно-политический дискурс имеет устоявшийся сценарий, для которого характерен определенный набор тематических элементов, каждый из которых выполняет свою функцию. Речь идет о таких элементах военно-политического дискурса, как описание действий США, описание сцен насилия/обвинения другой стороны, описание роли США на мировой арене, отсылка к знаковым кампаниям, призыв к действию. Несмотря на то что очередность данных элементов может меняться, их присутствие в устных и письменных произведениях военно-политического дискурса можно принять за константу.

Конфликтогенный потенциал военно-политического дискурса, как это видно на примере военно-политического дискурса США, заложен в стратегии противопоставления «своих» и «чужих», лежащей в основе его сценария. С учетом тематического принципа классификации контекстов наиболее заметные различия между элементами сценария проявляются на уровне лексико-семантических групп, представленных в исследовательской картотеке.

Описание действий США как элемент военно-политического дискурса способствует реализации перформативной функции, состоящей в осуществлении институтом его рутинных задач, то есть инициации и ведения войны. Противопоставление «своих» и «чужих» при описании действий США представлено имплицитно: в качестве доминирующей выступает стратегия на повышение, подразумевающая положительную самопрезентацию. Конфликт в Сирии характеризуется как асимметричный по своему характеру, чему способствуют использование приема генерализации при описании «своих»,

использование инклюзивного «мы», а также отождествление США с мировым сообществом (интернационализация). Для данного компонента характерно использование лексем и выражений с семантикой конструктивной работы и мирного регулирования, в которых описываются действия США и их союзников.

Описание сцен насилия/обвинения другой стороны является своеобразным антиподом описания действий США. В этом элементе раскрывается сущность противоречий между конфликтующими сторонами, что способствует реализации нормативной функции (легитимации войны). Как и в описании действий США, противопоставление сторон представлено имплицитно, при этом в качестве доминирующей стратегии выступает стратегия на понижение, состоящая в критике оппонента. Акцент смещается в пользу демонстрации внутренней асимметрии конфликта благодаря употреблению антонимов для характеристики сторон и эксплуатации темы жертв среди детей.

Данный компонент военно-политического дискурса представлен сразу несколькими лексико-семантическими группами. В частности, действия Б. Асада описываются с использованием лексем с семантикой разрушения и убийства, в то время как население Сирии характеризуется с помощью лексем с семантикой мирного урегулирования. Описание населения Сирии также осуществляется с помощью лексико-семантических групп, используемых для характеристики США внутри страны. Таким образом, происходит поляризация участников конфликта по линии «США - режим Б. Асада» и конвергенция участников по линии «США - население Сирии».

Описание роли США на мировой арене как элемент военно-политического дискурса играет центральную роль в формировании имиджа США в ходе военной кампании и отвечает за выполнение презентационной функции институционального дискурса. В отличие от описания действий США, когда речь идет о конкретных мерах и действиях, предпринимаемых

властями, описание роли США строится с учетом тех традиционных целей и ценностей, которые разделяет американское общество.

Закономерно, что обоснование материального и морального превосходства США над другими странами осуществляется при помощи сравнений и лексем с семантикой исключительности. Для данного компонента военно-политического дискурса характерно использование лексико-семантических групп «Государство и власть» и «Цели и ценности», с помощью которых формируется имидж США внутри страны и за ее пределами.

Отсылка к знаковым кампаниям состоит в обобщении исторического опыта участия США в различных войнах и последующей интерпретации данного опыта в зависимости от потребностей власти. Зачастую отсылка к знаковым кампаниям представляет собой не что иное, как военно-политический дискурс о других событиях, поэтому вербализация данного компонента зависит от того, какой именно элемент сценария военно-политического дискурса лежит в его основе. Так как отсылка к знаковым кампаниям содержит упоминания как «своих», так и «чужих», то в качестве используемых стратегий можно отметить стратегию на повышение и стратегию на понижение, которые направлены на реализацию нормативной функции легитимации войны.

Призыв к действию ориентирован на мобилизацию международного сообщества и представляет собой эксплицитное противопоставление «своих» и «чужих», что объясняет многообразие стратегий, задействованных в данном элементе дискурса. С учетом того, что призыв к действию является своеобразным синтезом всех элементов военно-политического дискурса, он ориентирован на реализацию манипулятивной функции. Отличительной характеристикой данного элемента является использование модальных глаголов и выражений со значением долженствования, в которых содержится непосредственный призыв.

Несмотря на выраженные тематические различия между элементами военно-политического дискурса, существует набор языковых средств, характерный для каждого из перечисленных элементов.

В частности, речь идет о феномене «лексической когезии», подразумевающий использование одних и тех же лексем для характеристики «своих» и «чужих», чтобы сформировать у клиента дискурса однозначное мнение по поводу конфликтующих сторон.

Помимо использования лексем с отрицательной коннотацией, противопоставление сторон осуществляется за счет личных местоимений, в том числе, с использованием инклюзивного «мы», содержание которого определяет агент дискурса.

По аналогии с приемом «лексической когезии» стоит отметить единство синтаксических структур, используемых в выступлениях военно -политического дискурса. Для данного вида дискурса характерны, прежде всего, синтаксический параллелизм и анафора, которые можно встретить повсеместно.

Вышеперечисленные особенности военно-политического дискурса проистекают из уникального соотношения дискурса-основы (военного дискурса) и дискурса-дополнения (политического дискурса), входящих в его состав и определяющих принципы его функционирования. В контексте военно-политического дискурса дискурс-основа задает тему дискурса и существенно ограничивает круг его участников. В свою очередь, дискурс-дополнение объясняет существование устойчивого сценария дискурса и использование одного и того же набора лингвистических и экстралингвистических средств для манипулирования общественным мнением.

Анализ военно-политического дискурса Б. Обамы и Д. Трампа продемонстрировал ряд отличий в содержательном плане, связанных как со сменой политического курса Д. Трампом (акцент на внутреннюю политику), так и с личностью самого президента (частое использование личного

местоимения «я», иное содержание инклюзивного местоимения «мы»). Тем не менее, военно-политический дискурс обоих президентов содержит один и тот же набор элементов сценария, вербализованных с использованием одних и тех же языковых средств, что говорит о преемственности военно-политического дискурса как части многолетней глобальной политики США на международной арене.

ГЛАВА 3. СЦЕНАРИЙ ВОЕННО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА: СТРУКТУРА, КОМПОНЕНТЫ, ФУНКЦИИ

3.1. Методика анализа военно-публицистического дискурса

Всеобъемлющее исследование военно-политического и военно-публицистического дискурсов, по нашему мнению, возможно только при условии их сопоставления в качестве своеобразных антиподов.

Существование подобной дихотомии подтверждается тем, что, по мнению некоторых авторов, в последние годы журналисты, освещающие различные военные конфликты, отходят от некогда традиционных пропагандистских взглядов в пользу «критики правительственных и военных решений, принимаемых в ходе конфликта» [Ьшо 2019: 2; БЫпаг 2013; Youssef 2009].

Таким образом, описание военно-публицистического дискурса и его последующее сопоставление с военно-политическим дискурсом подразумевает использование одной и той же методики, но с поправкой на то, что каждый из этих видов дискурса преследует диаметрально противоположные цели. Возможность использования одной и той же методики также объясняется тем, что оба дискурса принадлежат к институциональным, гибридным видам, а следовательно, выполняют один и тот же набор функций институционального дискурса (перформативная, нормативная, презентационная, парольная, манипулятивная функции).

Тем не менее, необходимо подчеркнуть, что в отличие от военно-политического дискурса, который замкнут в себе (агенты дискурса являются его центром: они сосредоточены на самих собственном образе в глазах аудитории), военно-публицистический дискурс направлен во внешний мир (СМИ как агенты дискурса репрезентируют себя через критику или одобрение клиентов дискурса, к которым относятся институты власти), поэтому

выполнение каждой из функций военно-публицистического дискурса представлено имплицитно и опосредуется за счет субъективной оценки СМИ.

Следовательно, в случае соответствия военно-публицистического дискурса заявленным функциям и цели недопущения/прекращения боевых действий, а также с учетом его вторичности по отношению к военно-политическому дискурсу как к основному источнику информации, он, предположительно, отвечает на следующие вопросы:

1. Перформативная функция: какие действия были предприняты/предпринимаются властями? Какую оценку им можно дать? По сути, средства массовой информации выполняют роль адвоката или обвинителя официальной власти в зависимости от занимаемой СМИ позиции, а перформативная функция СМИ как института состоит, прежде всего, в информировании аудитории и оценке резонансных событий (в том числе, военных конфликтов).

2. Нормативная функция: что движет представителями власти? Чем они руководствуются? Отвечая на этот вопрос, агенты дискурса дают обоснование занимаемой ими позиции и при наличии убедительных доводов способны оказать серьезное влияние на формирование общественных взглядов, в том числе, акцентируя внимание на недочетах властных институтов во внутренней/внешней политике.

3. Презентационная функция: как позиционируют себя клиенты дискурса? Как это вписывается в систему координат агентов дискурса? Агенты военно-публицистического дискурса не описывают себя напрямую, но дают описание клиентам дискурса, по которому можно судить, насколько СМИ поддерживают тот или иной общественный институт, а значит, насколько они отождествляют себя с ним или абстрагируются от него.

4. Парольная функция: как определяют свой статус агенты и клиенты дискурса? Как и в случае с военно-политическим дискурсом, на указанный вопрос можно ответить благодаря анализу дискурсивных формул, которые употребляют агенты и клиенты дискурса.

Выполнение манипулятивной функции военно-публицистического дискурса напрямую зависит от того, насколько аргументированно и полно будут даны ответы на поставленные вопросы.

Дальнейший анализ военно-публицистического дискурса подразумевал учет его лингвистических и экстралингвистических особенностей в рамках когнитивно-дискурсивного исследования, что потребовало выполнения следующих действий:

1) собрать тексты материалов СМИ по поводу участия США в боевых действиях в Сирии;

2) проанализировать тематические контексты, характерные для военно-публицистического дискурса;

3) выявить сценарий (тематическую структуру) военно-публицистического дискурса как способ вербализации его компонентов и реализации функций.

Использование одной и той же методики для обоих видов дискурса закономерно предполагает привлечение одинакового набора методов, к которым относятся описательный метод, анализ словарных дефиниций, контекстуальный анализ, сопоставительный метод, метод критического анализа дискурса, упомянутые в предыдущей главе.

3.2. Материал исследования

Материал исследования включает тексты СМИ, представляющие реакцию журналистов на выступления Б. Обамы и Д. Трампа. Все тексты были опубликованы в американской газете «The New York Times», выбор которой обоснован следующими причинами:

1) согласно зарубежным исследованиям, газета «на протяжении десятилетий признается в качестве лидера среди американских СМИ по освещению кризисных событий на Ближнем Востоке» [Zelizer 2002: 303];

2) некоторые авторы подчеркивают, что «The New York Times» придерживается «норм объективности», что позволяет публикацию статей как оппозиционного, так и проправительственного толка [Horvit 2006: 428];

3) вебсайт газеты «The New York Times» входит в тройку лидеров по посещаемости, уступая место лишь BBC и CNN, а печатное издание входит в тройку лидеров по тиражу среди американских газет, уступая таким изданиям, как «USA Today» и «The Wall Street Journal» [Majid 2021].

Из всех разделов сайта, которых на данный момент насчитывается 10, больше всего новостей по теме Сирии было представлено в разделе «Мнение» (Opinion), материалы которого принадлежат искомому жанру аналитической статьи. Это предположение подтверждает Е.А. Никонова, которая отмечает, что «аналитические статьи могут печататься как в специальном разделе "analysis, opinion, comment" (анализ, мнение, комментарии), так и в разделах "editorial" (редакторская статья), "lead" (лид), "coverstory" (заглавная статья)» [Никонова 2019: 44].

3.2.1. Характеристика текстов военно-публицистического дискурса

периода президентства Б. Обамы

Стоит отметить, что за период президентства Б. Обамы в «The New York Times» было опубликовано 56 434 материалов, при этом тема Сирии так или иначе поднималась в 13 306 из них (свыше 23%). Таким образом, было решено исследовать только те материалы, которые вышли за две недели до и через две недели после выступления Б. Обамы, которое было охарактеризовано как знаковое для военно-политического дискурса США по сирийскому вопросу [Mirhosseini 2017]. В частности, речь идет об обращении Б. Обамы к нации от 10.09.2013.

Следовательно, для первого собрания текстов военно-публицистического дискурса был задан временной промежуток с 27.08.2013 по 24.09.2013. В общей сложности за этот период времени в разделе «Мнение»

газетой было опубликовано 759 материалов, из которых 144 (19% всех публикуемых статей) затрагивали тему Сирии, что подтверждает актуальность темы для заданного промежутка времени.

Все опубликованные материалы были внимательно изучены и прочтены, после чего исключены те, в которых Сирия выступала промежуточной темой, а также материалы, состоящие из карикатур и писем в редакцию. Таким образом, все представленные далее контексты были отобраны из полнотекстовых статей (211 300 знаков с пробелами), либо предварявших выступление Б. Обамы, либо посвященных только речи президента и теме Сирии.

3.2.2. Характеристика текстов военно-публицистического дискурса периода президентства Д. Трампа

За период президентства Д. Трампа Сирия упоминалась в 6 755 материалах, что сопоставимо с количеством статей, выпущенных за аналогичный период времени в период президентства Б. Обамы (в среднем 6 653 статьи за один президентский срок). Собранные нами документы включают только те материалы, которые были выпущены за две недели до и через две недели после обращения Д. Трампа к нации от 13.04.2018, которое сыграло важную роль в сирийской операции [Scharf 2019].

Таким образом, для текстов военно-публицистического дискурса был задан временной промежуток с 01.04.2018 по 30.04.2018. В общей сложности за этот период времени газетой было опубликовано 318 статей о Сирии, но лишь 65 из них - в разделе «Мнение» (Opinion), что в два раза меньше, чем за аналогичный промежуток времени до и после выступления Б. Обамы (144). Всего же в разделе «Мнение» было опубликовано 565 материалов, то есть лишь 12,2% статей касались событий в Сирии, по сравнению с 19% за аналогичный период времени президентства Б. Обамы. Можно предположить,

что смена политического лидера и затяжной характер войны заметно снизили интерес к сирийской кампании, как у СМИ, так и у населения.

Для увеличения количества материалов исследования нами были отобраны аналитические статьи из раздела «Мир» (World), чтобы число и объем текстов были сопоставимы: 144 текста и 161 текст, соответственно.

Все опубликованные материалы были внимательно изучены и прочтены, после чего исключены те, в которых Сирия выступала промежуточной темой. Все представленные далее контексты взяты из полнотекстовых статей (213 700 знаков с пробелами), либо предварявших выступление Д. Трампа, либо посвященных только речи президента и теме Сирии.

3.3. Анализ военно-публицистического дискурса: сценарий, языковые средства, экстралингвистический контекст

Анализ военно-публицистического дискурса представляет больше трудностей в силу неоднородности данного вида дискурса. Стоит отметить, что военно-публицистический дискурс указанного промежутка времени (с 27.08.2013 по 24.09.2013) можно разделить, как минимум, на три тематические подгруппы:

1) тексты СМИ, не поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии (55%);

2) тексты СМИ, отстаивающих необходимость незамедлительной военной операции ради поддержания мировой стабильности (26%);

3) тексты СМИ, представляющих описание происходящего без выражения явной симпатии какой-либо из предыдущих сторон (19%).

Таким образом, выделение единого сценария, как это было с военно-политическим дискурсом, не представляется возможным по нескольким причинам, среди которых: неоднородность содержания дискурса, потенциально неограниченное число агентов (а следовательно, форм подачи информации), а также неравный доступ к информации среди агентов (в

зависимости от автора, его близости к правительственным структурам и так далее).

Тем не менее, отсутствие ярко выраженного сценария у военно-публицистического дискурса не исключает существования определенных закономерностей конструирования его произведений. В частности, речь идет о постоянном присутствии в текстах военно-публицистического дискурса таких элементов, как отсылка к знаковым кампаниям и призыв к действию, которые будут проанализированы более подробно.

3.3.1. Анализ военно-публицистического дискурса в период президентства Б. Обамы

Отсылка к знаковым кампаниям является центральным элементом военно-публицистического дискурса. В этой связи стоит отметить принципиальную разницу, существующую между военно-политическим и военно-публицистическим видами дискурса: военно-публицистический дискурс по своей природе ретроспективен или проспективен, что объясняется ограниченным доступом СМИ к актуальной информации. Этот вид дискурса, по сути, представляет собой выстраивание аналогий с историческими событиями с последующим прогнозированием возможных сценариев будущего. В свою очередь, военно-политический дискурс максимально сосредоточен на необходимости принятия решений здесь и сейчас, а отсылка к знаковым кампаниям выступает лишь одним из способов аргументации принятых решений.

Примечательно, что вне зависимости от отношения к операции в Сирии во всех контекстах упоминаются одни и те же исторические события, при этом их интерпретация имеет существенные различия, поэтому данную группу контекстов следует анализировать с учетом позиции, отстаиваемой СМИ.

Дискурс СМИ, не поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии. Стоит отметить, что с точки зрения способа подачи информации все контексты заметно отличаются друг от друга, что объясняется относительной свободой изложения, принятой в СМИ, по сравнению с более формальным военно-политическим дискурсом, в котором представлена позиция официальных лиц.

Контексты (1-6) демонстрируют вербализацию такого элемента как отсылка к знаковым кампаниям в текстах оппозиционного военно-публицистического дискурса.

(1) The second is that in 1988, when Saddam Hussein used chemical weapons against Kurdish rebels and Iranian troops, Washington remained carefully silent so as not to help the Iranian side in the war with Iraq.

В отрывке (1) при общем нейтральном тоне изложения внимание привлекает использование имени собственного «Вашингтон» (Washington), а также наречия образа действия «осторожно» (carefully), когда речь идет о пассивной позиции США в отношении курдов, подвергшихся атаке С. Хусейна.

С одной стороны, под «Вашингтоном» подразумевается центр политической жизни США, с другой стороны, автор подчеркивает обособленный характер принимаемых решений, которые могут идти вразрез с желаниями населения. Использование наречия «осторожно» (carefully), одно из толкований которого занесено в словарь как «с внимательным отношением к деталям» [Oxford Learner's Dictionaries], подчеркивает намеренный характер бездействия политического руководства США, которое в сходных исторических обстоятельствах воздержалось от помощи иракскому населению по политическим соображениям.

(2) Critics of intervention are now asking, if we strike now, what do we do when Mr. Assad does it again? All this is being debated in the context of George W. Bush's extraordinary duplicity a decade ago when the United States invaded Iraq

to remove weapons of mass destruction that proved to be a myth. The result: tragic loss of life and treasure and a region even further destabilized.

Контекст (2) отстаивает идею невмешательства в дела Сирии более агрессивно: во-первых, сама военная операция характеризуется как «интервенция» (intervention), а предыдущий военный опыт США описывается как вторжение благодаря использованию соответствующего глагола (to invade), в котором уже заложена негативная коннотация [Oxford Learner's Dictionaries],

Стоит отметить, что существительное «интервенция» при этом не может трактоваться однозначно отрицательно: например, в оксфордском словаре британского варианта английского языка под «интервенцией» понимается «непрошенное вмешательство в дела других стран» [Oxford Learner's Dictionaries], но подобное толкование не было зафиксировано в словаре американского английского, где интервенция подразумевает «добровольное вмешательство в сложную ситуацию с целью ее улучшения или предотвращения ее дальнейшего усугубления» [Oxford Learner's Dictionaries],

Внимание также привлекает использование инклюзивного местоимения первого лица множественного числа «мы» (2), под которым понимается все население США и, в том числе «противники интервенции» (critics of intervention). Таким образом, подчеркивается, что при категорическом несогласии с официальной позицией, СМИ и население играют роль пассивного наблюдателя. Использование риторического вопроса в начале отрывка акцентирует внимание на отсутствии политического и общественного консенсуса по данному вопросу.

Далее в контексте (2) упоминается военная кампания в Ираке (2003 г.), которая повсеместно признается внешнеполитической катастрофой [Altheide 2005; Speer 2017],

Ответственность за события в Ираке персонифицируется за счет использования притяжательной формы «' s», при этом само решение о вторжении характеризуется как «необыкновенное лицемерие» (George

W. Bush's extraordinary duplicity). Исход войны представлен устойчивым выражением «трагические потери» (tragic loss of life), которое было расширено до «трагические потери и расходы» (tragic loss of life and treasure), что отражает приоритеты США как государства: защита собственных граждан и сохранение финансового благополучия.

(3) The United States government dispatched nearly 30,000 troops to Somalia in 1992 and 1993for humanitarian purposes, but the operation came to grief when the Americans stumbled into a partisan conflict, caused the deaths of hundreds of Somalis and lost 42 service members, including 18 killed in one culminating battle. The NATO bombing of Belgrade in 1999 forced the Serbs to withdraw from Kosovo, but only after the campaign was expanded and the United Nations took responsibility for administering the area. In Afghanistan and Iraq, the United States and its allies got dragged into long and difficult wars. The consequences of NATO action in Libya are still uncertain.

Отрывок (3) представляет собой краткий экскурс по наиболее значимым военным кампаниям США в конце двадцатого века. Внимание привлекает использование так называемой «игры с цифрами», сопровождающей фактологический материал (численность военных контингентов, численность жертв, год проведения военной операции), благодаря которой излагаемая информация приобретает более объективный характер.

Примечательно, что отрывок, кажущийся, на первый взгляд, нейтральным перечислением фактов, не лишен субъективной авторской оценки. В первом предложении отрывка (3) внимание привлекает использование идиоматического выражения «потерпеть бедствие» (to come to grief), а также фразового глагола to stumble into (случайно попасть, вляпаться), что подчеркивает непродуманность сомалийской операции и трагичность ее последствий. Употребление выражений, свойственных неформальной речи, не только делает текст доступным для более широкой аудитории, но и позволяет имплицитно выразить авторское отношение к описываемым событиям. То же самое можно сказать об употреблении фразового глагола to drag (smb) into

(smth) (втянуть в) в третьем предложении контекста, с помощью которого подчеркивается определенная беспомощность США и стран коалиции, не ожидавших, что военные кампании могут выйти из-под контроля. Более того, использование страдательного залога, с помощью которого описываются действия, пассивно воспринимаемые со стороны субъекта, лишь усиливает впечатление, что США и их союзники стали заложниками ситуации.

Следовательно, антивоенная риторика отрывка (3) прослеживается за счет сочетания лингвистических и экстралингвистических факторов, к которым относится: использование лексем неформального стиля, преимущественно глаголов, семантика которых содержит имплицитную оценку, использование страдательного залога, а также обращение к статистическим данным и историческим событиям, вызывающим негативные ассоциации у аудитории, что позволяет реципиентам дискурса провести требуемые аналогии и выстроить негативный сценарий развития операции в Сирии.

(4) The most tragic application of the credibility argument for the United States was the Vietnam War. America fought in Vietnamese jungles to prove to the Kremlin that once the United States drew its red lines it would use all of its power to achieve its objectives.

В (4) отдельного внимания заслуживает лексема credibility, которая занимает особое место в военно-публицистическом дискурсе США и подразумевает «способность вызывать доверие» [Oxford Learner's Dictionaries], когда речь идет о репутации власти в глазах населения, в том числе СМИ. Данная лексема встретилась 29 раз за обозначенный промежуток времени и употреблялась как в проправительственных публикациях, так и в статьях оппозиционного толка.

В материалах, оспаривающих необходимость вмешательства во внутренние дела Сирии, термин credibility связывался, в первую очередь, с необдуманным участием США в военных операциях за рубежом, которые, по мнению журналистов, изначально не имели принципиального значения для

имиджа США, а впоследствии обернулись внешнеполитическим провалом [Al-Bayati 2020]. Речь идет об участии во Вьетнамской войне во второй половине двадцатого века, которая получила широкое освещение в СМИ как из-за своей продолжительности (20 лет), так и из-за тяжелых последствий для населения и экономики страны.

Примечательно, что война во Вьетнаме позиционируется как противостояние элит, что подчеркивается противопоставлением США и Кремля (the United States - Kremlin), олицетворяющего руководство СССР. Негативное отношение автора к событиям прошлого демонстрируется за счет употребления прилагательного «трагический» в превосходной степени (the most tragic), семантика которого подразумевает «смерть и страдания» [Oxford Learner's Dictionaries]. Еще одно свидетельство неуместности военных событий тех лет - противопоставление США не Вьетнаму как государству, а «вьетнамским джунглям» (Vietnamese jungles), благодаря чему подчеркивается, что страна, в которой шла война, изначально отставала от США по уровню политического, экономического и социального развития, поэтому США не должны были проявлять к ней интерес, учитывая статус сверхдержавы.

Упоминание авторитета США практически во всех контекстах сопровождается отсылкой к так называемой «дипломатии красных черт» (redlines), тема которой уже затрагивалась в прошлой главе [Ferrari 2018]. По сути, США стали заложником собственного политического ультиматума, выдвинутого Сирии и связанного с недопустимостью применения химического оружия. Речь Б. Обамы от 20 августа 2012 г. стала прецедентным текстом для многих политиков и журналистов в связи с тем, что в ней впервые очерчивались границы дозволенного (red lines) в отношении Сирии, нарушение которых являлось предлогом для международной интервенции. Именно «дипломатия красных черт» нанесла серьезный удар по репутации США, так как лишала страну возможности воздержаться от вмешательства в дела Сирии без риска для авторитета государства на международной арене.

(5) No "boots on the ground. " Definitely not "boots on the ground.." It was as if we were talking about footwear: rest assured, folks, wingtips and Birkenstocks are out of the question. But we were talking about lives, about American servicemen and servicewomen, the kind who were dispatched for dubious reasons to Iraq and less dubious ones to Afghanistan, some of whom didn't come back, some of whom will never be the same.

Еще одна очевидно негативная отсылка к прецедентному тексту содержится в отрывке (5), в котором дословно цитируется обещание Б. Обамы не принимать участие в наземной операции в Сирии. С подачи Б. Обамы в качестве синонима словосочетания «наземные операции» широкое распространение в СМИ получило выражение boots on the ground, которое, по различным сведениям, появилось еще в середине двадцатого века, но не вошло в обиход у военных [BBC News].

В (5) автор подчеркивает беспринципность подобного подхода при описании боевых действий и заостряет внимание на синекдохе («солдатская обувь» заменяет понятие «солдат»), содержащейся в выражении, которая, по мнению автора, умаляет человеческий фактор и человеческие жертвы, ассоциирующиеся с войной.

Синтаксический параллелизм, на котором строится контекст (5), позволяет провести циничную по своему характеру параллель «обувь - жизни - мужчины и женщины военнослужащие», которая передает представления политических лидеров о народе как о «винтиках» в государственном механизме, о бездушной массе, которая может быть использована в политических целях. При этом критика проводимой государством внешней политики выражается в использовании оценочной лексики и, в частности, прилагательного «сомнительный» (dubious), описывающего природу операций США в Ираке и Афганистане. Очевидно, что для автора на первое место выходит человеческий фактор, внимание к которому привлекается за счет многочисленных повторов в третьем предложении отрывка.

(6) I keep reading about how Iraq was the bad war and Libya was the good war and Afghanistan was the necessary war and Bosnia was the moral war and Syria is now another necessary war. Guess what! They are all the same war.

Не менее эмоциональный пример антивоенной риторики представлен в контексте (6), в единственном из которых среди предложенных повествование идет от первого лица. В первом предложении отрывка (6) внимание привлекает ряд придаточных в составе сложно-подчиненного предложения, с помощью которых создается ощущение монотонности и усталости автора от цикличности происходящего. Автор приводит в пример основные военные кампании США конца XX - начала XXI века, а также указывает их собирательный образ в СМИ.

Стоит отметить, что в данном контексте интерпретация прилагательных с оценочным значением не имеет смысла, если анализировать их по отдельности, потому что основная мысль контекста передается за счет следующей параллели: «плохая (война) - хорошая - необходимая -правильная - необходимая - одна и та же» (bad, good, necessary, moral, necessary, the same). Автор заявляет об условности шаблонов, навязываемых обществу, так как природа вещей остается неизменной. Максимально приближенный к разговорному стиль изложения, который проявляется в использовании восклицания для привлечения внимания к основной идее контекста, создает впечатление, что автор говорит от лица населения, утомленного наблюдением за войнами, смысл которых ему не ясен.

Таким образом, отсылка к знаковым кампаниям как часть военно-публицистического дискурса оппозиционного толка действительно представляет собой так называемый дискурс «о войне», причем речь идет не о каком-то конкретном геополитическом противостоянии, а о феномене войны в целом и его месте в истории государства. На первый план при этом выходит человеческий фактор и те последствия, которые влечет за собой война. СМИ выступают в качестве обвинителя, реализуя свою перформативную функцию через критику насилия как средства урегулирования конфликтов.

Дискурс СМИ, поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии.

(7) If an atrocity is committed before our eyes, whether it is the methodical killing of Jews, genocide in Rwanda, slaughter of civilians by chemical weapons, or a person in need of immediate assistance in a highway accident, and we have the power to stop the atrocity or help the person in need at little or no danger to ourselves, surely we have a moral duty to do so.

Контекст (7) является эталонным примером так называемого «дискурса о справедливой войне» (just war discourse), в основе которого лежит идея о предотвращении или прекращении войны как о моральном долге. Особый интерес представляют исторические аналогии, используемые в отрывке: речь идет не о военных кампаниях или войнах, а о примерах геноцида, что подчеркивает беспомощность жертв и необходимость стороннего вмешательства в конфликт.

Чтобы искусственно стереть временные и географические границы, автор выстраивает следующую цепочку: methodical killing of Jews - genocide in Rwanda - slaughter of civilians by chemical weapons - a highway accident, в которой, с одной стороны, связывается прошлое (холокост, геноцид в Руанде) и настоящее (химическая атака в Сирии, дорожно-транспортные происшествия, которые происходят ежедневно), а с другой стороны, Европа (холокост), Африка (Руанда), Ближний Восток (Сирия) и потенциально любая точка мира (авария на автостраде). Таким образом, автор подчеркивает ценность человеческой жизни и умения сострадать вне зависимости от масштабов происходящего.

Подобная постановка вопроса имплицитно делит аудиторию на два лагеря: благородные люди, готовые оказать поддержку, и безучастные зрители, занявшие позицию наблюдателя. К первым относится употребление инклюзивного «мы», призванного объединить сознательную часть реципиентов.

Отдельного внимания также заслуживает обстоятельство образа действия «с минимальным риском или без риска для себя» (at little or no danger to ourselves), которое исключает восприятие происходящего как военных действий. Благодаря использованию синтаксического параллелизма выстраивается схема «власть - моральный долг» (we have the power, we have a moral duty), оправдывающая использование любых средств в деле предотвращения войны.

(8) In Bosnia, there was eventually an international force and a Security Council resolution. This would be the ideal. In Kosovo, on the other hand, there remains controversy about NATO's role, which was undertaken without such a resolution. But the outcome has been generally good, with NATO more secure, the region more or less at peace and an independent Kosovo now recognized by almost 100 nations.

Иллюстративный контекст (8) выстраивается по принципу антитезы за счет противопоставления санкционированных и несанкционированных военных действий на территории бывшей Югославии и сопредельных стран. Таким образом, в (7) и (8) выдвигается идея о возможности инициации войны без разрешения соответствующих надгосударственных структур с разницей в том, что в примере (7) понятие легитимности подменяется понятием «морального долга» (we have the power, we have the moral duty), а в примере (8) военное вмешательство оправдывается благополучным исходом событий (the remains controversy - but the outcome has been generally good).

Стоит отметить, что конфликт в Косово также упоминался в отрывке (3), представленном в описании оппозиционного дискурса, следовательно, одни и те же исторические события могут приводиться в качестве аргументов как в оппозиционном, так и в проправительственном военно-публицистическом дискурсе, а их интерпретация всецело зависит от позиции конкретного автора. Например, в (3) успех операции на Балканах приписывается вмешательству ООН, а в (8) заявляется как достижение НАТО. При этом автор очевидно осторожен в своем призыве к несанкционированным действиям: сравнивая две

военные операции, он противопоставляет их как «идеал» (ideal) и «противоречие» (controversy), указывая на общепринятую оценку данных исторических событий.

Тем не менее, исход операции на Балканах оценивается автором позитивно и описывается по принципу убывания в географических масштабах: НАТО (безопасный) - регион (мирный) - Косово (независимый).

(9) Berlin: Europe knows, and this city in particular, about the importance of American "red lines." West Berlin, caught for more than four decades 100 miles within the Soviet occupation zone, survived on the credibility of the U.S. commitment to it, demonstrated by the Allied airlift in response to the Soviet blockade of 1948.

В (9) в рамках одного контекста снова соседствуют «дипломатия красных черт» и понятие credibility, подразумевающее авторитет властей внутри страны и за рубежом. Если отрывок (4) был призван проиллюстрировать неуместное отстаивание интересов страны, приведшее к затяжной войне, то (9), по мнению автора, символизирует продуманную политику американского руководства. Стоит отметить, что в обоих контекстах (4 и 9) авторы ссылались на события холодной войны (Soviet occupation zone, Soviet blockade, America fought (in Vietnamese jungles) to prove to the Kremlin), однако даже в рамках одного и того же исторического периода авторы проправительственного и оппозиционного публицистического дискурса подбирают примеры таким образом, чтобы представить одно и то же понятие (credibility) в противоположном свете.

(10) Mr. Obama should stick to the issue of weapons of mass destruction, despite the inevitable echo of Iraq. By using chemical weapons against innocent men, women and children, Mr. Assad has breached one of the oldest international laws — the 1925protocol banning the use of poison gas — to which Syria is a party.

Контексты (10) и (11) имеют очевидное сходство с текстами военно-политического дискурса. Например, отрывок (10) содержит в себе призыв к действию, что выражается в использовании модального глагола should. В отличие от военно-политического дискурса, в котором нередко встречается

модальный глагол долженствования must, военно-публицистический дискурс вынужден адаптироваться к социальной дистанции между его агентами (СМИ) и клиентами (в данном случае - власть), что и объясняет рекомендательный (should), а не приказной (must) тон подобных заявлений.

Кроме того, в (10) также можно увидеть обвинения в адрес президента Б. Асада, причем формулировка, содержащая методичное перечисление жертв, точь-в-точь дублирует высказывания Б. Обамы, противопоставляя заведомо «невинные» (innocent) жертвы и деспотичную власть. В обвинении также содержится отсылка к прецедентному тексту - Женевскому протоколу (1925 protocol), что подкрепляет фактологическим материалом информацию, призванную оказать эмоциональное воздействие.

Примечательно, что военная кампания в Ираке (2003 г.) расценивается журналистами единогласно отрицательно, что демонстрируют контексты (1012), в которых при описании событий тех лет используется метафора «неизбежное иракское эхо» (inevitable echo of Iraq), а также лексемы с отрицательной коннотацией (badly, disaster).

(11) Some military interventions, as in Sierra Leone, Bosnia and Kosovo, have worked well. Others, such as Iraq in 2003, worked very badly. Still others, such as Libya, had mixed results. Afghanistan and Somalia were promising at first but then evolved badly.

So, having said that analogies aren't necessarily helpful, let me leave you with a final provocation.

If we were fighting against an incomparably harsher dictator using chemical weapons on our own neighborhoods, and dropping napalm-like substances on our children's schools, would we regard other countries as "pro-peace" if they sat on the fence as our dead piled up ?

Контекст (11) представляет собой своеобразный эталонный пример проправительственного военно-публицистического дискурса благодаря очевидному давлению на реципиентов, которое сам автор, не скрывая, называет «провокацией» (provocation). Перечисление военных операций, в

которых принимали участие США, само по себе привлекает внимание, однако не является центральным для данного контекста.

Последнее предложение в (11) содержит не что иное, как скрытые обвинения, описание сцен насилия и скрытый призыв к действию, представленный в форме риторического вопроса. Все вышеперечисленное значительно увеличивает манипулятивный потенциал отрывка, что сближает его с текстами военно-политического дискурса.

Несмотря на гипотетичность самой ситуации, которая передается использованием условного наклонения, употребление лексем «диктатор» и «химическое оружие» (dictator, chemical weapons) является аллюзией на тексты военно-политического дискурса, посвященные сирийскому вопросу. Более того, используется характерное для военно-политического дискурса инклюзивное «мы», которое противопоставляется как «диктатору», так и странам, «безучастным» к чужому горю. Таким образом, создается иллюзия изолированности жертв конфликта, следствием которой является их полная беспомощность.

Воссоздание сценария гипотетической войны с США в главной роли призвано «поставить» реципиентов на место жертв, чтобы оказать эмоциональное давление на аудиторию. Примечательно, что, как и в текстах военно-политического дискурса, в данном отрывке поднимается тема детства, неоднократно затронутая Б. Обамой и Д. Трампом, а уточнение причины смерти детей (napalm-like substances) является примером конкретизации, подразумевающей, что, чем больше деталей содержит описание, тем более правдоподобным оно становится.

Контекстуальным синонимом «сторонников мира» (pro-peace) выступают страны, «занимающие выжидательную позицию» (to sit on the fence), пока увеличивается количество жертв (as our dead piled up). Таким образом, автор переносит вопрос из политической плоскости в категорию морального выбора, искусственно определяя участников конфликта как «плохих» или «хороших», в зависимости от принятого ими решения.

(12) While the war that began in 2003 was a disaster, two limited interventions succeeded in Iraq. One was President Clinton's 1998 bombing of Iraqi military sites for a few days (maybe the closest parallel to Obama's plan for Syria); it may have convinced Saddam Hussein to abandon W.M.D. programs. The other is the no-fly zone over Iraq's Kurdish areas in the 1990s to prevent a genocide there. They were limited uses of force that proceeded so smoothly that they are hardly remembered.

Отрывок (12) представляет собой более нейтральный пример проправительственного военно-публицистического дискурса, который преподносится как анализ сходных исторических событий и их последствий. Концепция полномасштабной войны контекстуально противопоставляется понятию «ограниченная интервенция» (war - limited intervention). Стоит отметить, что «катастрофой» (disaster)завершилась именно война, в то время как формат «ограниченной интервенции» ассоциируется с успехом (two limited interventions succeeded).

Закономерно, что операция в Сирии позиционируется как ограниченная по своей природе, более того, проводится прямая аналогия с конкретными историческими событиями, завершившимися в пользу США и отстаиваемых ими интересов. Отдельного внимания заслуживает последнее предложение отрывка (12), в котором автор очевидно успокаивает аудиторию заявлением о том, что подобные боевые действия не входят в историю благодаря отсутствию жертв. Следовательно, речь идет не только о подмене понятий (война - интервенция), но и о представлении войны как чего-то обыденного и необходимого.

Таким образом, отсылка к знаковым кампаниям как часть проправительственного военно-публицистического дискурса не столько анализирует предыдущий исторический опыт, сколько «встраивает» текущую политическую ситуацию в выгодный для себя контекст.

Отстаивание непопулярной у аудитории точки зрения требует обращения к теме морального долга, который в некоторых контекстах

противопоставляется букве закона. Морализаторский тон определенных отрывков закономерно ведет к тому, что контексты содержат описание сцен насилия и обвинения другой стороны, что сближает между собой военно -политический и проправительственный военно-публицистический виды дискурса.

Призыв к действию является неотъемлемой частью военно-публицистического дискурса и аналитической статьи как одного из его жанров. Это объясняется тем, что аналитическая статья, в числе прочих, выполняет воздействующую функцию, благодаря которой автор убеждает аудиторию в правильности выдвигаемых положений и, следовательно, ждет от нее определенную реакцию [Никонова 2019: 7].

Таким образом, данный элемент сценария военно-публицистического дискурса стоит рассматривать отдельно с учетом деления военно-публицистического дискурса на оппозиционный и проправительственный.

Дискурс СМИ, не поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии. Стоит отметить, что каждый из контекстов (1318) был взят из последнего абзаца соответствующей аналитической статьи, что не только указывает на постоянное присутствие данного элемента в текстах военно-публицистического дискурса, но и закрепляет за ним определенное место в структуре самой статьи.

Большинство указанных контекстов (13, 14, 17, 18) обращаются к власти, лишь опосредованно призывая другую часть аудитории (население), разделить авторскую позицию. Обозначенная тенденция подтверждает мысль о том, что оппозиционный военно-публицистический дискурс выступает своеобразным антиподом военно-политическому дискурсу.

(13) While sending a strong military signal to Damascus and other regimes to never again use chemical weapons, Washington should at the same time intensify attempts to lay the diplomatic basis for this eventual settlement.

Контекст (13) выглядит достаточно нейтральным: автор не поддерживает инициацию военных действий, но разделяет мнение о ситуации

в целом. Сирию и идеологически близкие к ней страны автор называет «режимами», поддерживая официальную риторику. Принципиальным отличием авторской позиции является приверженность исключительно дипломатическим средствам решения конфликтов. Оценивая ситуацию со стороны, автор высказывает свои рекомендации по поводу дальнейшей тактики поведения властей, что выражено использованием соответствующего модального глагола should. В (13) автор не причисляет себя ни к одной из социальных и политических групп, о чем свидетельствует отсутствие личных или притяжательных местоимений (во всей статье), что позволяет сохранить объективность изложения.

(14) The question Congress and Mr. Obama must ask now is whether employing force to punish Mr. Assad's use of chemical weapons is worth endangering the fragile international order that is World War Il's most significant legacy.

Автор отрывка (14) придерживается похожего стиля изложения, предпочитая оценку ситуации со стороны, что подтверждает отсутствие притяжательных и личных местоимений. Тем не менее, он настроен более критически, чем автор предыдущего контекста (13). Употребление модального глагола must как призыва к осознанию «внутреннего долженствования» подчеркивает важность вопроса, поставленного перед представителями конгресса и президентом. Участие в войне в Сирии, по мнению автора, является неуместным вмешательством во внутренний конфликт другой страны, поэтому, используя притяжательное существительное, автор противопоставляет частное преступление отдельного диктатора, который выступает в качестве субъекта действия (Assad's use of chemical weapons), и международный порядок (international order), который не может быть поставлен под угрозу из-за акта агрессии в отдельно взятом государстве.

Поддержание международного порядка подразумевает как уважение к подвигам прошлого, так и сохранение преемственности поколений, на что

указывает притяжательное существительное (World War II's) и лексема «наследие» (legacy). Ставя знак равенства между «международным порядком» и «наследием Второй мировой войны», автор выражает свое отношение к ним с использованием прилагательных «хрупкий» (fragile) и «самый важный» (the most important), что, с одной стороны, говорит о том, с какой легкостью может быть нарушен баланс сил, а с другой, подчеркивает необходимость его сохранения.

(15) "Arm and shame" is how we best help the decent forces in Syria, deter further use of poison gas, isolate Assad and put real pressure on him or others around him to cut a deal. Is it perfect? No, but perfect is not on the menu in Syria.

Иную риторику можно встретить в контексте (15), который взят из достаточно противоречивой статьи, отрицающей возможность проведения военной операции, но пропагандирующей поставки оружия в Сирию и широкое освещение действий Б. Асада и его приближенных (Arm and shame).

В отличие от предыдущих отрывков автор использует инклюзивное «мы», ассоциируя себя со всеми неравнодушными к происходящему в Сирии, а также дает позитивную оценку повстанческим войскам с помощью прилагательного decent, обладающего положительной коннотацией (общественно приемлемый, хороший) [Oxford Learner's Dictionaries], Оппозиция «мы - они», играющая важную роль в текстах военно-политического дискурса, четко прослеживается и в данном примере (we, decent forces - Assad, others around him) и точно так же служит инструментом поляризации участников конфликта.

Автор (15) использует лексемы, характерные для военно-политического дискурса по сирийскому вопросу, речь идет о глаголах и выражениях с ними: «предотвратить дальнейшее использование отравляющего газа» (to deter further use of poison gas), «изолировать (Асада)» (to isolate (Assad)), «оказать (реальное) давление» (to put (real) pressure), что говорит о тесной связи статьи с прецедентными текстами.

Публицистическая составляющая отрывка проявляется в использовании риторического вопроса как способа спровоцировать аудиторию на дальнейшие размышления, при этом автор открыто высказывает собственное мнение, обнаруживая субъективную природу публикуемых материалов (относительно предыдущих контекстов 13 и 14) [Желтухина 2018].

(16) Yes, let's remember and mourn and be motivated by the dead children in Syria. But let's also not forget all the other dead children of the world, including our own.

Отрывок (16) является наиболее наглядным примером призыва к действию, так как содержит форму повелительного наклонения (let's), с помощью которой автор побуждает аудиторию переосмыслить прецедентные выступления военно-политического дискурса. Отдельного внимания также заслуживает тот факт, что данная форма имеет значение совместности, что отождествляет автора с населением и подчеркивает оппозиционную природу дискурса. Примечательно, что контекст (16) связан с манипуляцией темой детства в выступлениях Б. Обамы, о чем уже говорилось в предыдущей главе.

С точки зрения организации текста отрывок (16) построен по принципу синтаксического параллелизма, автор прибегает к приемам анафоры и антитезы и привлекает дополнительное внимание к использованию повелительного наклонения.

Иллюстративный контекст (16) выступает примером того, насколько чутко аналитические статьи улавливают основные тенденции, характерные для текстов военно-политического дискурса, чтобы впоследствии «извлечь» и расшифровать их манипулятивную составляющую. Противопоставляя намеренное привлечение внимания к жертвам среди детей в Сирии и общемировую ситуацию, автор разоблачает определенное лицемерие военно -политического дискурса и утрированный характер описания тех социальных проблем, которые традиционно вызывают наиболее сильные эмоции у аудитории.

(17) My position is simple: if the administration wants me to vote for war, on this occasion or on any other, then I need to know all the facts. And I'm not the only one who feels that way.

Отрывок (17) также поднимает тему злоупотребления властью и манипуляции общественным мнением, однако в данном контексте автор обращает внимание на элитарный характер военно-политического дискурса и, как следствие, ограниченный доступ к источникам информации военно-политического характера для реципиентов (I need to know all the facts).

Как и в предыдущем контексте, автор противопоставляет себя как часть общества и «администрацию» (administration) как представителей власти, нуждающихся в общественной поддержке. Стоит отметить, что уточнение автора о том, что ему не важно, о какой именно войне идет речь (on this or any other), подтверждает предположение о том, что, будучи дискурсом «о войне», военно-публицистический дискурс освещает феномен войны в целом сквозь призму конкретных исторических событий. Таким образом, бессмысленность войны заключается в неизменности ее природы, подразумевающей смерть, разрушение и непредсказуемые последствия для каждой из сторон.

Призыв к действию в (17) заявлен имплицитно: по сути, автор выдвигает ультиматум власти, сформулированный с помощью предложения условного типа. Таким образом, между лексемами «голосовать» (to vote) и «знать» (to know) устанавливается причинно-следственная связь (if - then), указывающая на то, что непременным условием достижения консенсуса между властью и обществом является максимально прозрачный процесс принятия политических решений, связанных с войной.

(18) So give Obama credit for standing up for an important principle in a chaotic region. But also give the American people some credit. They're telling our leaders something important: It's hard to keep facing down Middle East Hitlers when there are no Churchills on the other side.

Последний иллюстративный контекст в данной группе (18) также призывает прислушаться к народному мнению для принятия важных

внешнеполитических решений. Как и отрывок (16), (18) выстраивается по принципу синтаксического параллелизма и антитезы. В первом предложении контекста автор противопоставляет власть в лице Б. Обамы и народ, во втором предложении противопоставление сохраняется, но уже выражено местоимением «они», с одной стороны, и существительным «лидеры», с другой стороны.

Как и в случае с контекстами (13) и (14), автор не заявляет в открытую о своей принадлежности к какой-либо из сторон, однако притяжательное прилагательное «наши» в словосочетании «наши руководители» (our leaders) наводит на мысль о симпатии к населению и антивоенным взглядам.

Особый интерес представляют использование прецедентных имен [Нахимова 2007] и аллюзия на события Второй мировой войны в последнем предложении (18), которые могут быть интерпретированы неоднозначно с учетом экстралингвистического контекста отрывка.

Имя собственное «Гитлер» (Hitler) употреблено во множественном числе (как и «Черчилль»): с одной стороны, аналогия может быть проведена по принципу сходства отрицательных качеств главы третьего рейха и современных ближневосточных правителей, с другой стороны, это может быть отсылка к событиям американского прошлого, когда руководство США в своих выступлениях методично выстраивало параллель между Саддамом Хуссейном и Гитлером [Oddo 2011]. В последнем случае негативные качества Гитлера как исторической фигуры отодвигаются на второй план и уступают место отсылке к манипуляции общественным мнением ради инициации войны в Ираке в 2003 году.

Упоминание Черчилля также может интерпретироваться двояко: прямая аналогия подразумевает, что на современной международной арене не осталось политических гениев, способных одержать победу в этой символической войне «добра и зла». С другой стороны, автор может намекать на то, что традиционный союзник США в лице Великобритании не поддержал

идею открытой интервенции в Сирию, что ослабило позиции США по данному вопросу.

Как бы то ни было, автор (18) предостерегает, что военная кампания в Сирии не принесет политических очков своим инициаторам, не войдет в историю как благородная освободительная война, а ее последствия для США невозможно предугадать заранее.

Таким образом, проанализированные контексты указывают на то, что призыв к действию как элемент оппозиционного военно-публицистического дискурса, прежде всего, связан с побуждением аудитории к переосмыслению выступлений военно-политического характера и подталкиванию власти к пересмотру внешнеполитического курса. Учитывая большое количество аллюзий в текстах оппозиционного военно-публицистического дискурса, можно сделать вывод, что если отсылка к знаковым кампаниям демонстрирует высокую зависимость от исторического контекста, то призыв к действию формулируется на основе прецедентных текстов военно-политического дискурса.

Дискурс СМИ, поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии. Призыв к действию как элемент проправительственного военно-публицистического дискурса связан с побуждением аудитории к одобрению внешнеполитического курса, принятого властями, что сближает его с призывом к действию в военно-политическом дискурсе и объясняет его зависимость от прецедентных текстов военно-политического характера.

Как и в случае с оппозиционным дискурсом, в проправительственном военно-публицистическом дискурсе призыв к действию находится в конце текста, чтобы обратить на себя внимание аудитории.

Наглядным примером проправительственного военно-публицистического дискурса выступает контекст (19), риторика которого соответствует содержанию призыва к действию в военно-политическом дискурсе.

(19) I understand that Syria is a hard case, with uncertain consequences. But if we are broadly retreating from the principle of humanitarian intervention to avert mass atrocities because of compassion fatigue in a tumultuous and ungrateful world, then we're landing on the wrong side of history, and some day we will look back in shame.

На первый план выходит обращение к теме морального долга, создается пессимистичная картина ситуации на Ближнем Востоке и в мире, требующая немедленного вмешательства наиболее авторитетных игроков на международной арене. Мир представляется как набор бинарных оппозиций, выраженных эксплицитно и имплицитно.

Так называемый «принцип гуманитарной интервенции» (the principle of humanitarian intervention) противопоставляется «массовым проявлениям жестокости» (mass atrocities), а наличие «неправильной стороны истории» (the wrong side of history) имплицитно подразумевает возможность сделать правильный выбор.

Стоит отметить, что выражение «неправильная сторона истории» неоднократно встречалось в журналистских материалах [Anderson 2018], тем не менее, в данном случае его употребление является аллюзией на выступления самого Б. Обамы, подвергшегося критике за навязчивое использование данного клише в своих речах [там же].

Пессимистичная картина мира подчеркивается с помощью лексем с отрицательной коннотацией таких, как «неустойчивый» (tumultuous) и «неблагодарный» (ungrateful), а отдаленные последствия участия в сирийской кампании оцениваются как «непредсказуемые» (uncertain). Подобное положение вещей приводит к тому, что американские социологи называют «усталостью сострадать» (compassion fatigue), под которой подразумевается отчуждённость аудитории от острых социальных проблем при перенасыщении информационного поля плохими новостями. Упоминание данного социального феномена призвано одновременно подвести

рациональную почву под нерешительность аудитории и попытаться призвать ее к ответу [Moeller 2002].

Автор отрывка обращается к использованию инклюзивного местоимения первого лица множественного числа «мы», подчеркивая необходимость общественного консенсуса по данному вопросу. Основным реципиентом, как и в военно-политическом дискурсе, выступает население, частью которого является, в том числе автор, поэтому он предстает как лицо, заинтересованное в том, чтобы избежать последствий неправильного выбора в будущем (we will look back in shame).

(20) The American government has concluded "with high confidence" that some 1,429 Syrians, including at least 426 children, were killed by toxic chemicals. What is the threshold for action? NATO should be part of an international effort to sharply punish the Assad regime, which poses a clear and present danger to the alliance — and the United States should lead NATO in doing so.

В отличие от иллюстративного контекста (19), в котором автор руководствуется достаточно абстрактными рассуждениями о моральном долге, отрывок (20) содержит «игру с цифрами», характерную для текстов военно-политического дискурса. Речь идет о традиционно используемой статистике жертв, причем, как и в текстах военно-политического дискурса, особое внимание уделяется теме жертв со стороны детей, которая вызывает наибольший резонанс у населения.

Помимо «игры с цифрами» стоит также отметить прием конкретизации для уточнения оружия убийства (toxic chemicals) и ссылку на официальные данные, что позволяет представить имеющуюся информацию как заслуживающую доверия. Использование вышеуказанных приемов сопровождается провокацией в виде риторического вопроса, употребление которого свойственно текстам публицистического стиля.

Несмотря на отказ от использования инклюзивного «мы», в (20) сохраняется оппозиция «свой/чужой», которая выражается в

противопоставлении «американского правительства» и «НАТО» (the American government, NATO) с «режимом Асада».

В контексте (20) четко прослеживается преемственность официальной риторики в отношении сирийского президента Б. Асада, правление которого характеризуется как «режим» (the Assad regime) и выступает синонимом «угрозы» (a clear and present danger). Более того, в отрывке повторяется тема «наказания» сирийского президента со стороны мирового сообщества (to punish) и особой роли США в восстановлении баланса сил (the United States should lead NATO), что практически дублирует содержание военно-политического дискурса.

(21) In the case of Syria there exists moral agreement that the use of chemical weapons was an atrocity, and perhaps even that Syria committed it, but no consensus will be reached about who should be the 21st century Antigone who must go to Damascus, or what rites need be performed once she gets there.

Контекст (21) обращает на себя внимание за счет того, что представляет собой аллюзию на древнегреческий миф об Антигоне (Antigone), которая была казнена за то, что ставила моральный долг выше земных законов. Выстраивая подобную аналогию, автор, во-первых, поощряет саму идею несанкционированной интервенции ради прекращения агрессии в Сирии, а во-вторых, возвеличивает того, кто согласится инициировать подобную кампанию, несмотря на критику, которая может за этим последовать.

Как и в предыдущем контексте (20), призыв к действию выражен в форме риторического вопроса, что наряду с метафоричной манерой изложения подчеркивает формальную близость публицистического и военно-публицистического видов дискурса.

Общей тенденцией, характерной для текстов военно-политического и проправительственного военно-публицистического дискурсов, оказывается противопоставление морали и закона, за счет которого реализуется манипулятивная функция указанных видов дискурса. Таким образом, война, в том числе инициированная в нарушение международных норм,

позиционируется как инструмент восстановления справедливости в глобальном понимании, что вторит содержанию военно-политического дискурса.

(22) We will be asked by our children what we did against this mass murder, as we asked our parents about Nazism. We will then lower our eyes and have to remain silent.

Контекст (22) во многом дублирует содержание отрывков (19) и (20), что дает основания полагать, что проправительственный военно-публицистический дискурс более однороден по содержанию благодаря близости с военно-политическим дискурсом.

В частности, в (22) затрагивается тема морального долга и ответственности перед будущими поколениями, происходит демонизация образа сирийской власти, политика которой сравнивается с идеологией нацизма (Nazism) в гитлеровской Германии. Описание происходящего в Сирии соответствует официальной позиции властей: на первый план выходят лексемы с семантикой убийства, причем неизменно подчеркивается масштаб преступлений: «массовое убийство» (mass murder) в контексте (22) и «массовое проявление жестокости» (mass atrocities) в (19).

СМИ проправительственного толка формируют устойчивую ассоциативную связь между бездействием в настоящий момент и позором в будущем: отдельное внимание уделяется описанию чувства неловкости, которое будут испытывать участники текущих событий (we will look back in shame, we will then lower our eyes and have to remain silent). Стоит отметить, что в обоих контекстах (19 и 22) используется инклюзивное местоимение «мы», с помощью которого выражается идея коллективной ответственности за события, происходящие в Сирии, при этом в обоих случаях автор причисляет себя к аудитории.

Проанализированные контексты дают основание полагать, что призыв к действию в проправительственном военно-публицистическом дискурсе демонстрирует значительное сходство с одноименным компонентом военно -

политического дискурса, что объясняется сходством целей, лежащих в основе данных видов дискурса.

3.3.2. Анализ военно-публицистического дискурса в период президентства Д. Трампа

Анализ военно-публицистического дискурса периода президентства Д. Трампа представляет особый интерес, так как, вне зависимости от отношения конкретных СМИ к войне в Сирии, действия самого Д. Трампа практически повсеместно подвергались критике со стороны журналистов, в особенности предпринимаемые им попытки поляризации общества на «своих» и «чужих» [Boczkowski 2018: 9].

Как и во многих политических вопросах, решения Д. Трампа относительно урегулирования конфликта в Сирии отличались непоследовательностью и резкой сменой приоритетов: от полного вывода американских войск с территории Сирии до немедленного ракетного удара по военным целям противника. Сирия по-прежнему играла заметную роль в информационной повестке дня, но вызывала меньший ажиотаж у СМИ в силу, во-первых, затяжного характера конфликта и, во-вторых, большого количества новых информационных поводов, связанных с деятельностью Д. Трампа.

Тем не менее, так называемый «сценарий» военно-публицистического дискурса при Д. Трампе по-прежнему вращается вокруг двух принципиальных элементов: отсылке к знаковым кампаниям и призыву к действиям, на которых стоит остановиться подробнее.

Отсылка к знаковым кампаниям. Дискурс СМИ, не поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии. Прежде всего, стоит отметить, что, чем более затяжной характер принимал конфликт в Сирии, тем к более современным событиям обращались журналисты, при этом традиционное сравнение происходящего в стране с операциями в Афганистане и Ираке не теряло своей актуальности.

Как и в период президентства Б. Обамы, большое внимание по-прежнему уделялось вопросу законности участия США в операции в Сирии, что видно из контекстов (23-24), которые очень близки по содержанию:

(23) Since then, President Barack Obama and now Mr. Trump have used those same authorizations at least 37 times to justify attacks on the Islamic State and other militant groups in 14 countries, including Yemen, the Philippines, Kenya, Eritrea and Niger, according to Dan Grazier of the Project on Government Oversight. This has allowed the Republican-led Congress to avoid public debate — and any responsibility for sending American men and women into battle.

(24) Although 17 years have passed since the attacks on the United States, President Barack Obama and Mr. Trump, defying credibility, kept using the same authorizations to justify operations against the Islamic State and other groups that didn't even exist in 2001 and to legitimize operations in many other countries, including Yemen, the Philippines, Kenya, Eritrea and Niger.

Примечательно, что, судя по формулировкам, ограниченность источников информации на данную тему подтолкнула журналистов к использованию одних и тех же прецедентных текстов. В частности, речь идет о ссылке на отчет независимой негосударственной организации по надзору за правительством (Project on Government Oversight - POGO) [POGO].

Использование «игры с цифрами» (37 раз, 14 стран) в иллюстративном контексте (23) наглядно демонстрирует, что статистические данные, во-первых, придают достоверность излагаемой информации, а во-вторых, позволяют составить более точное представление о масштабах злоупотребления властью, что делает контекст (23) более убедительным по

сравнению с отрывком (24), в котором та же информация приводится без каких-либо дополнительных уточнений.

Стоит отметить более критическую природу контекста (23) по сравнению с (24), для которого свойственно явление эвфемизации, что видно из следующих словосочетаний: «обосновать атаки» (to justify attacks) (23) -«обосновать операции» (to justify operations) (24); «и прочие боевые формирования» (and other militant groups) (23) - «и прочие формирования» (and other groups) (24).

Например, понятие «атака» (23) подразумевает «акт жестокости, направленный на причинение вреда или уничтожение кого-либо/чего-либо» [Oxford Learner's Dictionaries], поэтому его замена на официальную терминологию («операция») «смягчает» семантику насилия, заложенную в контексте (23). То же самое можно сказать и об употреблении прилагательного «боевой» (23), которое было исключено из контекста (24).

В контексте (23) также поднимается тема ответственности власти за инициацию боевых действий. Автор подчеркивает, что на войну отправляются не солдаты, а «американские мужчины и женщины» (American men and women), которым приходится расплачиваться за решения властей.

Таким образом, в отличие от проправительственного военно-публицистического дискурса, в котором доминирует тема участия в войне как «морального долга», в оппозиционном военно-публицистическом дискурсе на первый план выходит тема ответственности власти перед народом за последствия принимаемых политических решений.

В контексте (24) понятие «атака» применяется по отношению к террористам (the attack son the United States) и событиям 2001 года, что наводит на мысль о том, что в контексте (23) автор провел неоднозначную параллель между властями и преступниками, воспользовавшись соответствующей терминологией.

Зависимость (24) от прецедентных текстов также прослеживается благодаря употреблению уже упомянутого термина credibility, который

прочно вошел в военно-публицистический дискурс еще в период президентства Б. Обамы.

Конфликт «морального долга» и закона также прослеживается в употреблении таких лексем как «разрешение» (authorization), «оправдать» (to justify), «легитимировать» (to legitimize), употребление которых несвойственно для проправительственного военно-публицистического дискурса, для которого характерны лексемы с семантикой «моральные ценности».

Контекст (25) затрагивает тему участия в сирийской войне в более близкой для администрации Д. Трампа терминологии, согласно которой политика воспринимается как бизнес. Подобная интерпретация войны свойственна как для военно-политического, так и для военно-публицистического дискурса, о чем писал еще Дж. Лакофф в своей работе, посвященной системе метафор для легитимации войны в Персидском заливе [Lakoff 1991: 6].

(25) The problem is the United States already spends more on its military than the next seven or eight nations combined. Total annual expenditures, including for the wars in Iraq and Afghanistan, have averaged $561 billion since 2001. So, how much more must Americans spend to maintain a military edge sufficient to deter attacks against others?

В контексте (25) СМИ делают акцент на убытках, связанных с инициацией и ведением военных действий, что также является примером так называемой «игры с цифрами», однако принципиальным отличием от проправительственного военно-публицистического дискурса можно считать то, что война преподносится как неэффективное расходование средств, что видно из риторического вопроса в конце контекста. В свою очередь, Д. Трамп, напротив, акцентировал внимание на сэкономленных средствах, представляя войну как рациональное вложение денег (Д. Трамп, 71: We are also protecting taxpayer dollars. I've already saved more than $725 million on a simple order of F-35 planes).

Трагические события 2001 года, связанные с террористическим актом в Нью-Йорке, заявлены как своеобразная точка отсчета для резкой смены курса внешней политики США сразу в двух контекстах: 24 и 25, при этом расходы на кампании в Ираке и Афганистане упоминаются отдельно как наиболее существенные.

Фрагменты (23-25) наглядно демонстрируют то, как одни и те же приемы по-разному реализуются в рамках военно-публицистического и военно-политического дискурсов. Рациональный подход к исследованию феномена войны позволяет избежать однотипного представления данных: военно-публицистический дискурс не ограничивается численностью жертв и демографической информацией, которые сопровождают эксплуатацию темы морального долга, а ориентируется на различные статистические данные, в том числе не затрагивающие эмоциональную сторону вопроса.

(26) Acting too quickly means that policymakers don't have full information when making key decisions, and it prevents them from carefully considering the long-term consequences. In best-case scenarios, like Mr. Trump's 2017 Syrian airstrikes, the harm done of rushing to action is minor. In other cases, it can be disastrous. Just look at the Obama administration's 2011 decision to intervene in Libya.

Контекст (26) подтверждает, что военно-публицистический дискурс ретроспективен и проспективен одновременно, при этом, чем более затяжной характер приобретает конфликт, тем больше встречается упоминаний относительно недавних исторических событий, как, например, авиаудары 2017 года. Проспективность военно-публицистического дискурса подтверждается упоминанием «долгосрочных последствий» (the long-term consequences)и своеобразным «сценарным» мышлением авторов (in best-case scenarios, in other cases), при котором выстраиваются предположения о возможных вариантах развития событий на основе знаний о подобных исторических ситуациях.

Ни один из контекстов (23-26) не содержит инклюзивное «мы», которое столь характерно для военно-политического и проправительственного военно-публицистического дискурса, при этом авторская позиция представлена имплицитно, либо за счет употребления определенных синтаксических конструкций (риторический вопрос, 25), либо за счет использования соответствующих лексем (disastrous, 26).

Таким образом, оппозиционный военно-публицистический дискурс не претерпел особых изменений в результате смены администраций, что подтверждает нацеленность данного вида дискурса не на конкретные исторические события, а на феномен войны в целом и критику ее возможных последствий. В данном случае для СМИ не имеет принципиального значения, кто находится у власти: история военных конфликтов рассматривается как цепь непрерывных и одинаково пагубных по своей природе событий.

Дискурс СМИ, поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии. Стоит отметить, что с течением времени материалов, поддерживающих участие США в сирийской кампании, стало выпускаться меньше, как минимум, по двум причинам:

1) в 2018 году исполнилось 7 лет с тех пор, как сирийский вопрос прочно закрепился в информационной повестке дня у жителей США, что привело к уже упомянутой «усталости сострадать» (compassion fatigue), когда переизбыток информации на тему Сирии привел к отчужденному ее восприятию со стороны населения США;

2) политика Д. Трампа, как и его личность в целом, подвергались активной критике буквально по всем фронтам: и республиканцы, и демократы выражали свое несогласие с действиями президента внутри страны и за ее пределами.

Проправительственный военно-публицистический дискурс в период президентства Д. Трампа приобрел свои отличительные черты: сторонники войны призывали властей к более активному вмешательству США в дела

Сирии и были недовольны частой сменой приоритетов действующей администрации.

(27) In a column I wrote for The Wall Street Journal in 2013, I argued that the U.S. should target Assad and his senior lieutenants directly in a decapitation strike, just as the U.S. attempted in Iraq in 2003, and against Osama bin Laden in 2011.Nothing that has happened in the intervening five years has changed my view about this.

Автор контекста (27) настаивает на том, что урегулирование сирийского конфликта требует более решительных действий от властей и смены правящего режима по аналогии с операцией в Ираке в 2003 году. В своем заявлении автор прибегает к использованию военной терминологии, в том числе, термина decapitation strike, не имеющего аналога в русском языке и обозначающего победу над противником за счет свержения правящих кругов государства.

В отличие от контекстов, иллюстрирующих оппозиционный военно-публицистический дискурс, автор отходит от сухой констатации фактов и придерживается изложения от первого лица, подразумевающего выражение авторской позиции.

Подобно военно-политическому дискурсу, отрывок (27) сохраняет имплицитное противопоставление «Асада и его старших лейтенантов» (Assad and his senior lieutenants) и США, а, значит, придерживается бинарного восприятия мира с делением на «своих» и «чужих», которое не характерно для военно-публицистического дискурса оппозиционного толка.

Таким образом, стоит отметить, что оппозиционный военно-публицистический дискурс - это, прежде всего, дискурс о США и возможных последствиях участия США в какой бы то ни было войне. В свою очередь, проправительственный военно-публицистический дискурс сосредоточен на жизни другого государства и роли США в его функционировании. Данное предположение находит свое подтверждение в контекстах (28) и (29).

(28) By not destroying Mr. Assad's conventional, formidable war machine,

Mr. Trump is giving the green light for the civil war to continue, with the Russians and Iranians given an O.K. to continue supporting Mr. Assad as well. "Mission Accomplished"? Really?

Специфика контекста (28) заключается в том, что, несмотря на поддержку расширения военного присутствия на территории Сирии, автор, ко всему прочему, высказывает недовольство политикой американского президента.

Как и в военно-политическом дискурсе, в отрывке (28) звучат обвинения в адрес сирийского режима, который сравнивается с «чудовищной военной машиной» (formidable war machine) - метафора, в разное время использовавшаяся для описания военной мощи фашистской Германии, Советского Союза и даже самих США [Slater 2013]. Ответственность за преступления режима возлагается непосредственно на президента Б. Асада, что подчеркивается использованием притяжательной формы имени собственного Assad's.

В то же время автор эксплуатирует тему морального долга, характерную как для военно-политического, так и для военно-публицистического дискурсов: в частности, бездействие (not destroying) приравнивается к поощрению (giving the green light) гражданской войны в Сирии, а действия самого Д. Трампа в подобном случае отождествляются с политикой давних геополитических противников США в регионе - России и Ирана.

Отдельное внимание стоит обратить на риторический вопрос в конце фрагмента, который является аллюзией на речь Дж. Буша-младшего в честь окончания основных боевых действий в Ираке. Несмотря на то, что сам Дж. Буш-младший не говорил «миссия выполнена» (mission accomplished), его выступление проходило на фоне баннера, содержащего соответствующий текст. Учитывая, что после выступления президента присутствие США в Ираке затянулось еще на долгие годы, высказывание «миссия выполнена»

приобрело иронический характер и стало синонимом недооценки собственных возможностей в достижении поставленной цели.

Д. Трамп воспользовался той же самой формулировкой после серии ударов по территории Сирии, которые он оценил как внешнеполитический успех США и стран коалиции. Ожидаемо, что аллюзия на печально известный эпизод истории США вызвала широкий общественный резонанс и лишь усилила неприязнь СМИ и населения к политике, проводимой Д. Трампом [Cillizza 2018].

(29)As for the Russians, the withdrawal of American troops is a huge victory. Without them, the war will come to a faster, more brutal end, a win for Mr. Assad and his patrons and proof that Moscow has the stamina to stay in a conflict until the end.

Контекст (29) строится на риторике в духе событий холодной войны. Мир представляется ареной столкновения двух сверхдержав в лице США и России, при этом проигрыш одной из сторон автоматически засчитывается как преимущество для другой стороны. Сама Сирия при этом не рассматривается как независимое государство, а его руководитель описывается как нуждающийся в «покровителях» (Mr. Assad and his patrons).

Дж. Лакофф указывал, что подобное восприятие феномена войны укладывается в систему под названием «война - это соревнование» [Lakoff 1991: 12], что объясняет использование лексем с семантикой игры (a huge victory, a win) и полярное восприятие исхода конфликта. Примечательно, что судьба самой Сирии при этом отходит на второй план, уступая место демонстрации принципиальных качеств участников «соревнования» таких, как «выносливость» (the stamina) и умение доводить начатое до конца (to stay in a conflict until the end).

Таким образом, отсылка к знаковым кампаниям как элемент военно-публицистического дискурса подтвердила свою формальную и содержательную близость военно-политическому дискурсу благодаря эксплуатации темы морального долга, бинарному видению мира,

субъективному изложению авторской позиции и преобладанию эмоциональной информации в оценке исторических событий.

Тем не менее, по сравнению с проправительственным военно-публицистическим дискурсом периода Б. Обамы, при Д. Трампе военно-публицистический дискурс продемонстрировал неизменную поддержку войны в Сирии при общем снижении доверия к власти и администрации президента.

Призыв к действию. Дискурс СМИ, не поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии. Призыв к действию как элемент оппозиционного военно-публицистического дискурса периода президентства Д. Трампа продемонстрировал серьезный политический раскол внутри американского общества. В частности, если при Б. Обаме СМИ обращались к власти как к единому целому, то при Д. Трампе Конгресс США (законодательная власть) и президент США (исполнительная власть) позиционировались как конкурирующие структуры, ограничивающие функционирование друг друга.

Данный тренд вторит военно-политическому дискурсу самого Д. Трампа, который противопоставляет собственные действия и действия своей администрации деятельности остальных властных структур США.

Контексты (30-33) наглядно демонстрируют кризис исполнительной власти в период президентства Д. Трампа. Стоит отметить, что все указанные фрагменты были взяты из заключительных абзацев соответствующих аналитических статей, как это было сделано для одноименного элемента сценария военно-публицистического дискурса периода Б. Обамы.

(30) But legislation should also set limits on a president's ability to wage war against states like Syria. Without that, Congress would be once again abdicating its responsibility and ceding broad powers to an impulsive president with dubious judgment.

Отрывок (30) подтверждает, что ключевыми темами оппозиционного военно-публицистического дискурса выступают соблюдение требований

«законодательства» (legislation) и «ответственность» (responsibility) за последствия инициации войны.

В первом предложении контекста содержится вспомогательный глагол долженствования (should), выражающий рекомендации по поводу того, как в идеале должна функционировать система, чтобы предотвратить неоправданные военные интервенции. Несмотря на то, что призыв к действию по-прежнему обращен к власти, спецификой оппозиционного военно-публицистического дискурса при Д. Трампе становится поляризация сторон внутриполитического конфликта в лице «президента» (an impulsive president) и конгресса (Congress).

Сами США позиционируются как арена войны законодательной и исполнительной власти, что влечет за собой использовании лексем с семантикой борьбы/поражения при описании ситуации в стране (to abdicate, to cede).

Автор подчеркивает, что речь идет не о конкретной войне, а о праве на войну в целом (to wage war against states like Syria), что подтверждает предположение о природе военно-публицистического дискурса как «дискурса о феномене войны», а не конкретном историческом событии.

Примечательно, что сам Д. Трамп, как и его действия, характеризуется крайне негативно (an impulsive president with dubious judgment), что смещает акцент с внешней политики США на проблемы внутри страны, связанные с личностью президента.

Фрагмент (31) практически дублирует содержание (30) и предупреждает об опасности обладания «правом войны».

(31)They should be prepared to make it clear to the president — first privately, then publicly — that they will no longer block demands for his impeachment if he defies the Constitution, and the War Powers Resolution, and insists on his authority to make war whenever he likes.

Как и в (30), в (31) сохраняется противопоставление на уровне конгресса (they)и президента (the president). С помощью модального глагола

долженствования (should) автор высказывает свои рекомендации относительно желаемого развития событий.

В качестве прецедентных текстов в данном отрывке выступают Конституция (the Constitution) и так называемое «Положение о военных полномочиях» (the War Powers Resolution), что подчеркивает значимость закона для оппозиционного военно-публицистического дискурса.

Президенту, как и в предыдущем контексте (30), приписывается неподобающее поведение: нарушение законодательства (to defy the Constitution and the War Powers Resolution) и злоупотребление властью (to insist on one's authority). Выражение «развязывать войну по своему усмотрению» (to make war whenever he likes) ставит под сомнение соответствие Д. Трампа занимаемой должности и говорит о следовании президентом собственным прихотям (whenever he likes), а не государственным интересам, этим же объясняется угроза процедуры импичмента (impeachment), о которой говорится в (31).

В (32) и (33) по-прежнему сохраняется тема противостояния конгресса и президента.

(32)Congress needs to be more involved in decisions like those about when and where America fights terrorists. But the Kaine-Corker bill would not make Congress take enough responsibility for how those decisions are made and would give presidents too great an ability to keep spreading the war on terrorism.

В контексте (32) призыв к действию неизменно адресован властям, при этом для каждого из контекстов (30-33) характерна схема «рекомендация -прогноз», которая синтезирует авторскую мысль.

Отрывок (32) упоминает прецедентный текст - законопроект (the Kaine-Corker bill), в соответствии с которым регламентируется участие США в военных кампаниях, инициируемых под предлогом борьбы с терроризмом. Данный законопроект вызвал широкий общественный резонанс в США в связи с возможностью расширения президентских полномочий в отношении инициации военных действий. Неизменное обращение к конкретным

международным и локальным законодательным актам, а также использование лексем с юридической семантикой призвано подчеркнуть объективную и рациональную природу оппозиционного военно-публицистического дискурса в отличие от проправительственного военно-публицистического дискурса, выстроенного на апелляции к моральным ценностям.

В отличие от (30) и (31) автор не прибегает к критике непосредственно Д. Трампа, что видно из употребления лексемы «президент» во множественном числе, а использование условного наклонения во втором предложении говорит о прогностическом характере отрывка, при этом авторские прогнозы строятся исходя из многолетней практики участия США в военных операциях после трагических событий 2001 г. (Афганистан, Ирак, Ливия).

Отдельное внимание также стоит уделить словосочетанию «распространять войну с терроризмом» (spreading the war on terrorism) и, в частности, глаголу «распространять» (to spread), который в англоязычном сообществе вызывает устойчивые ассоциации с болезнью, например, распространением рака или метастазов в организме, что имплицитно подразумевает негативное отношение автора к военным инициативам на территории других государств.

(33) Mr. Bolton is certain to accelerate American alienation from its allies and the rest of the world. Congress may not be able to stop his appointment, but it should speak out against it and reassert its responsibilities under the Constitution to authorize when the nation goes to war.

В (33) личность Д. Трампа отходит на второй план, при этом автор упоминает Дж. Болтона, который был назначен в 2018 году советником президента США по национальной безопасности. Противостояние исполнительной и законодательной власти в данном контексте выражается с помощью противопоставления личности Дж. Болтона как представителя Д. Трампа и конгресса (Mr. Bolton - Congress), при этом само назначение Дж.

Болтона вызвало обеспокоенность американского истеблишмента в связи с приверженностью политика военным средствам урегулирования конфликтов.

Негативные тенденции в американской политике, по мнению автора, противопоставляют США всему остальному миру (American alienation). Примечательно, что если в военно-политическом и проправительственном военно-публицистическом дискурсе обособленность США воспринималась как доказательство их уникального места на мировой арене, то употребление лексемы alienation («действия, приводящие к утрате поддержки или порождающие разногласия») в (33) указывает на возможность вынужденной изоляции США как результата непродуманного политического курса [Oxford Learner's Dictionaries]. При этом автор не сомневается в неблагоприятном развитии событий, что подтверждает использование формы present simple для выражения будущего времени и прилагательное certain в значении «несомненный» [Oxford Learner's Dictionaries].

Отдельное внимание также стоит уделить придаточному времени «когда нация отправляется на войну» (when the nation goes to war). В (33) нация противопоставляется конгрессу как законодательному органу, способному принимать решения, влияющие на жизнь всего общества. Ответственность конгресса перед народом подчеркивается с помощью лексем с семантикой власти - responsibilities и to authorize. Таким образом, автор отмечает, что решения ограниченной группы людей в лице конгресса способны спровоцировать глобальные перемены, в том числе связанные с войнами. Следовательно, автор призывает сделать все, чтобы взять под контроль использование ключевых инструментов принуждения силой.

Проанализированные контексты подтверждают предположение о том, что призыв к действию в оппозиционном военно-публицистическом дискурсе связан с побуждением аудитории к переосмыслению выступлений военно-политического характера и подталкиванию власти к пересмотру внешнеполитического курса. Тем не менее, стоит отметить, что политический кризис, спровоцированный Д. Трампом, привел к тому, что оппозиционный

военно-публицистический дискурс во многом ориентировался не на население, а на те властные структуры, которые могут обеспечить нормальное функционирование так называемой системы «сдержек и противовесов».

Как и в случае с материалами СМИ периода президентства Б. Обамы, важную роль играют прецедентные тексты и тема соблюдения закона, которая противопоставляется теме следования моральному долгу в проправительственном военно-публицистическом дискурсе.

Дискурс СМИ, поддерживающих вмешательство США в гражданскую войну в Сирии. Несмотря на то, что в период президентства Д. Трампа материалы в поддержку операции в Сирии издавались реже, тем не менее, они не утратили метафоричности изложения и определенного морализаторского тона, характерного для военно-политического дискурса.

(34) None of this will solve Syria's problems. But it can begin to solve the problems Syria has caused for us — as a violator of moral norms, a threat to our regional allies, and an opportunity for our most dedicated enemies. There's a new national security adviser in the White House, and a final chance for American initiative in this devastated land.

Стоит отметить, что статья Staring down at Syria, из который был взят фрагмент (34), содержит многочисленные авторские рекомендации по поводу дальнейших действий США в регионе, поэтому сама по себе может рассматриваться в качестве призыва к действию. Тем не менее, ключевая идея присутствия США в регионе содержится именно в заключительном абзаце статьи, которая порицает бездействие, несмотря на невозможность решения (None of this will solve Syria's problems) сирийской проблемы как таковой.

Например, в контексте (34) внимание привлекает поляризация участников конфликта, традиционно используемая в текстах военно-политического дискурса (Syria - us, regional allies). Использование притяжательного местоимения «наш» (our) по отношению к «врагам» (enemies) подразумевает, что автор позиционирует себя частью населения США.

Благодаря использованию приема сравнения контекстуальными синонимами Сирии выступают лексемы «нарушитель» (a violator) и «угроза» (a threat), которые использовались в военно-политическом дискурсе по отношению к режиму Б. Асада.

В (34) нет отсылок к прецедентным текстам, которые часто встречаются в оппозиционном военно-публицистическом дискурсе, при этом присутствует упоминание «моральных норм» (moral norms), что подтверждает апелляцию к теме нравственного долга в текстах подобного плана в отличие от апелляции к букве закона в текстах оппозиционного военно-публицистического дискурса.

Примечательно, что назначение нового советника по национальной безопасности (Дж. Болтона), вызывавшее опасение у противников войны в Сирии (33), позиционируется как «последний шанс» (a final chance) в текстах проправительственного военно-публицистического дискурса, что говорит о диаметрально противоположном видении одних и тех же реалий у авторов оппозиционного и проправительственного военно-публицистического дискурса.

(35) To me, greatness goes a little deeper than how much marble we put in our hotel lobbies and whether we have a Soviet-style military parade. America at its best is a place where people from a multitude of backgrounds work together to safeguard the rights and enrich the lives of all. That's the example we have always aspired to set and the model people around the world hunger to see. And no politician, not even one in the Oval Office, should be allowed to tarnish that dream.

В контексте (35) ключевую роль играет лексема «величие» (greatness), с помощью которой описывается роль США на мировой арене. Автор противопоставляет экономическую (marble) и военную (a Soviet-style military parade) мощь страны ее духовно-нравственным ценностям (the rights, the live so fall). Упоминание Советского Союза как государства, оставшегося в прошлом, несмотря на его кажущуюся монументальность, является не только

отсылкой к геополитическому противнику, но и указанием на то, что мораль выступает самым прочным фундаментом существования любой страны.

В данном случае призыв придерживаться традиционных американских ценностей во внешней политике практически дублирует содержание военно-политического дискурса и по форме, и по содержанию благодаря использованию инклюзивного местоимения первого лица множественного числа «мы» (we) и притяжательного местоимения «наш» (our); использованию лексем со значением совместности «вместе» (together), использованию лексем с семантикой созидания (to work, to enrich).

США противопоставляются всему миру (America - the world) как образец (the example, the model), к которому нужно стремиться (the world hunger to see). В своем призыве не навредить «американской мечте» автор указывает на определенный раскол в американском обществе: в последнем предложении отрывка (35) имплицитно упоминается президент США (not even one in the Oval office), который воспринимается как угроза традиционному образу жизни (to tarnish that dream).

Контекст (35) наглядно демонстрирует, что именно проправительственный военно-публицистический дискурс содержит смысловые фрагменты, характерные для описания сцен насилия/обвинения другой стороны, описания действий США и роли США на мировой арене, которые являются интегральной частью военно-политического дискурса.

(36) These steps won't end the Syrian civil war, bring back the innumerable lives lost, nor assuage our collective moral conscience. But they will keep the United States focused on clear and achievable objectives, avoid strategic overreach and wisely tend to our core national interests.

Статья (36), как и статья, из которой был взят отрывок (34), содержит целый перечень «шагов» (these steps) или возможных действий со стороны политического руководства США, каждое из которых сформулировано с использованием модальных глаголов долженствования must или should, в частности: America and its allies must maintain current force levels; the United

States must help secure, rebuild and establish effective local governance in liberated areas; the United States should continue to refrain from deposing Mr. Assad militarily; the United States must sustain its generous humanitarian assistance to Syrians inside the country and in neighboring states; the United States should renew its push for a negotiated settlement to the conflict.

Таким образом, сам по себе материал с говорящим заголовком Trump's problem in Syria? It was Obama's too является своеобразным призывом к действию для администрации Трампа.

Как и в предыдущих контекстах, подчеркивается моральная сторона участия в войне: на первый план выходит эмотивная информация о человеческих жертвах (innumerable lives lost) и общественном восприятии конфликта (collective moral conscience). Отрывок (36) не содержит «игры с цифрами», а наоборот, прибегает к использованию приема генерализации, когда оценка числа жертв сводится к абстрактному «бесчисленные» (innumerable), что позволяет «испугать» аудиторию потенциальными масштабами трагедии.

Несмотря на отсутствие инклюзивного «мы» в данном отрывке, использование притяжательного прилагательного «наш» в словосочетаниях «наше коллективное моральное сознание» (our collective moral conscience) и «наши ключевые интересы» (our core interests) позволяет сделать вывод о том, что автор причисляет себя к населению и, следовательно, непосредственно заинтересован в исходе конфликта.

Проанализированные контексты (34-36) позволяют сделать вывод, что в период президентства Д. Трампа призыв к действию в проправительственном военно-публицистическом дискурсе по-прежнему апеллирует к теме морального долга и коллективной ответственности за происходящее в Сирии, при этом субъективность изложения, присутствие эмотивной информации и метафоричность формулировок проправительственного дискурса сближают его с военно-политическим

дискурсом, несмотря на определенную критику властей, встречающуюся в отдельных фрагментах.

3.4. Специфика военно-публицистического дискурса как гибридного институционального дискурса

Анализ военно-публицистического дискурса США, выступающего как реакция СМИ на участие США в военных операциях за рубежом, подтвердил актуальность учета компонентов и функций гибридных институциональных видов дискурса в их взаимосвязи.

С использованием авторского алгоритма описания гибридных институциональных видов дискурса военно-публицистический дискурс может быть представлен следующим образом:

1. Определение дискурса-основы и дискурса-дополнения с учетом доминирующей темы: как и в случае с военно-политическим дискурсом, принципиальное влияние дискурса-основы проявляется в преобладании темы войны, при этом позиции, с которых рассматривается данная тема, определяются уже не политическим, а публицистическим дискурсом, который задает рамки рассматриваемых коммуникативных ситуаций.

2. Определение участников дискурса (агентов), их целей и ценностей: анализ и интерпретация военно-публицистического дискурса представляют особые трудности в связи с многообразием агентов дискурса и проистекающей из этого неоднородностью их целей и ценностей. В отличие от элитарного военно-политического дискурса, в котором циркуляция информации, связанной с войной, осуществляется узким кругом лиц по ограниченному количеству каналов коммуникации, в военно-публицистическом дискурсе война позиционируется как резонансный информационный повод, представляющий интерес для многочисленных участников журналистского сообщества.

Цели и ценности агентов военно-публицистического дискурса во многом зависят от концепции конкретного издания, а трудность их определения связана с необходимостью учета как авторской, так и редакционной позиции по вопросу войны. Закономерно, что большое количество агентов дискурса, несовпадение их целей и интересов ведет к отсутствию стабильного сценария с постоянным набором элементов в отличие от военно-политического дискурса, сценарий которого легко прослеживается.

3. Определение участников дискурса (реципиентов), под которых адаптируется коммуникативная ситуация: аудитория СМИ максимально обширна, что сближает военно-политический и военно-публицистический дискурсы с точки зрения реципиентов. Тем не менее, разница в подаче информации агентами военно-политического и военно-публицистического дискурсов объясняется различным доступом к инструментам власти, а значит, факторами социальной и дискурсивной асимметрии. Если военно-политический дискурс опирается на социальную и дискурсивную асимметрию, проистекающую из высокого иерархического положения власти, то дискурс СМИ должен быть максимально понятен реципиенту и адаптирован под аудиторию конкретного издания.

С учетом вышесказанного специфика военно-публицистического дискурса как гибридного институционального вида заключается в следующем:

1) доминирование темы войны и ее пагубных последствий, критика войны (влияние дискурса-основы);

2) массовость военно-публицистического дискурса и нивелирование социальной и дискурсивной асимметрии в его произведениях (влияние дискурса-дополнения);

3) обширная аудитория реципиентов (влияние дискурса-дополнения);

4) отсутствие устойчивого сценария как результат массовости и неоднородности военно-публицистического дискурса (влияние дискурса-дополнения);

5) использование разнообразных лингвистических и

экстралингвистических средств для манипуляции общественным мнением в силу неустойчивости сценария дискурса (влияние дискурса-дополнения).

Выводы по главе 3

Анализ военно-публицистического дискурса позволил выявить его неоднородный характер с точки зрения содержания и формы, что объясняется потенциально неограниченным числом агентов дискурса, а также полярностью отстаиваемых ими точек зрения. Специфика военно-публицистического дискурса преимущественно ассоциируется с дискурсом-дополнением (публицистический дискурс) и проистекает из массовости военно-публицистического дискурса, которая приводит к отсутствию единого сценария дискурса и, следовательно, большему разнообразию лингвистических и экстралингвистических средств, с помощью которых вербализуется феномен войны.

Особый интерес представляет одновременное исследование двух разновидностей военно-публицистического дискурса: оппозиционной и проправительственной, которые демонстрируют существенные различия.

Формальное сходство данных разновидностей военно-публицистического дискурса объясняется наличием, как минимум, двух элементов сценария, вокруг которых выстраивается любой военно-публицистический дискурс: отсылка к знаковым кампаниям и призыв к действию. Тем не менее, содержательная сторона указанных элементов получает разное наполнение.

В частности, для оппозиционного военно-публицистического дискурса характерны следующие особенности: оппозиционный военно-публицистический дискурс посвящен не конкретному историческому событию, а феномену войны в целом, который рассматривается сквозь призму текущих событий и исторического опыта. На первый план при этом выходит

обращение к неудачному опыту участия во внешнеполитических кампаниях, которые закончились большими человеческими и/или финансовыми потерями.

Ключевыми вопросами оппозиционного военно-политического дискурса становятся законность инициации войны, возможные последствия военных действий и ответственность за эти последствия. Для обоснования отстаиваемой позиции предпочтение отдается фактологической информации, а также приемам конкретизации и «игры с цифрами», при этом описание статистических данных в большинстве своем не сопровождается эмотивной лексикой.

Призыв к действию обращен, в первую очередь, к властям и не нацелен на поляризацию общества по принципу «свои-чужие», в связи с этим практически не употребляется инклюзивная форма местоимения первого лица множественного числа «мы». Непосредственно призыв выражен в форме рекомендаций с употреблением соответствующих модальных глаголов, при этом рекомендации чаще всего адресованы властям (президенту и/или конгрессу) и содержат конкретные варианты действий в той или иной ситуации.

Проспективный характер военно-публицистического дискурса проявляется в том, что оппозиционный военно-публицистический дискурс тяготеет к прогнозированию событий с использованием форм условного наклонения.

Проправительственный военно-публицистический дискурс, в свою очередь, продемонстрировал следующие особенности: данный вид дискурса посвящен конкретному историческому событию и его роли в истории страны, при этом на первый план выходит обращение к удачному опыту участия в военных кампаниях в отличие от оппозиционного военно-публицистического дискурса.

Ключевыми темами проправительственного военно-публицистического дискурса становятся тема морального долга и следования моральным

принципам не только на территории США, но и за ее пределами, поэтому предпочтение отдается эмотивной информации и использованию лексем с оценочной коннотацией.

Призыв к действию адресован как властям, так и простому населению и нацелен на консолидацию общественного мнения, что достигается за счет использования инклюзивного «мы». Непосредственно призыв выражен в форме рекомендаций с употреблением соответствующих модальных глаголов should и must, при этом в контексте данного элемента сценария также эксплуатируется тема морального долга, производится апелляция к моральным ценностям аудитории.

Проправительственный военно-публицистический дискурс тяготеет к прогнозированию негативных событий будущего, в особенности, в случае бездействия или отказа поддержать официальный курс властей.

Указанные выше тенденции характерны для военно-публицистического дискурса в период руководства обоих президентов (Б. Обамы и Д. Трампа), что говорит о зависимости дискурса СМИ не столько от конкретной администрации, сколько от произведений военно-политического дискурса в целом.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Феномен войны как резонансного и беспрецедентного по своим масштабам исторического события является предметом изучения многочисленных гуманитарных дисциплин, в том числе лингвистических. Любая война начинается задолго до первых выстрелов, ее сценарии прописываются на бумаге, а затем методично оглашаются с высоких трибун до получения нужного отклика.

В условиях массового вещания дискурс становится полноправным инструментом инициации и ведения войн, при этом смешанный или так называемый «гибридный» характер современных конфликтов отчасти определяет сложную природу дискурса, с помощью которого эти конфликты освещаются и легитимируются.

Таким образом, наше исследование, с одной стороны, опирается на всевозрастающий интерес к феномену войны и его роли в современном обществе, а с другой стороны, призвано дополнить немногочисленные работы в области теории дискурса, рассматривающие вопросы функционирования его гибридных видов.

В ходе изучения специфики гибридных видов дискурса выполнены сформулированные ранее задачи теоретического и практического характера. В частности, определены теоретико-методологические основы исследования гибридных институциональных видов дискурса на примере военно -политического и военно-публицистического дискурсов, в которых вербализуется феномен войны.

Автором установлено, что всестороннее описание указанных видов дискурса требует последовательного освещения вопросов определения дискурса, его типологии, внутреннего строения и функций. Отдельное внимание в исследовании уделено теории институционального дискурса и, в частности, его гибридных разновидностей.

В ходе исследования были систематизированы и изложены основные положения теории дискурса, связанные с описанием его компонентов и функций. Автором обоснована возможность и необходимость описания компонентов и функций институциональных видов дискурса в их единстве и взаимосвязи, предложено дополнить перечень функций институционального дискурса манипулятивной функцией, представляющей собой синтез уже известных ранее функций (перформативной, нормативной, презентационной и парольной).

Автором представлено описание военно-политического и военно-публицистического дискурсов с учетом их гибридной институциональной природы, даны авторские определения военно-политического и военно-публицистического дискурсов.

Автором доказано, что интеграция двух и более видов дискурса порождает качественно новые виды дискурса, не сводимые к механической сумме их составляющих, что объясняет наличие у гибридных дискурсов сходств и различий. В связи с этим предложены термины «дискурс-основа» и «дискурс-дополнение», позволяющие описать соотношение исходных дискурсов в результирующем гибридном дискурсе, установлены ключевые компоненты (агенты, цели, ценности) дискурса, влияющие на данное соотношение.

В практической части работы обоснован выбор материала исследования, подробно описаны критерии его отбора и принципы работы с ним. Разработана и реализована на практике новая методика исследования сценария дискурса на основе присутствующих в нем тематических контекстов, установлена связь между элементами сценария, компонентами и функциями дискурса. В частности, в ходе исследования было доказано, что устойчивость сценария дискурса напрямую зависит от количества участников (агентов) дискурса.

Установлено также, что военно-политический дискурс (на примере дискурса США по сирийскому вопросу) имеет один и тот же сценарий с

постоянным набором элементов (описание действий США, описание сцен насилия/обвинения другой стороны, описание роли США на мировой арене, отсылка к знаковым кампаниям, призыв к действию), синхроничен во времени и подчиняется семантической оппозиции «свой - чужой» в своей вербализации.

Военно-публицистический дискурс не имеет единого сценария в силу потенциально неограниченного числа агентов, но содержит повторяющиеся элементы, свойственные военно-политическому дискурсу (отсылка к знаковым кампаниям, призыв к действию). Военно-публицистический дискурс ретроспективен и проспективен одновременно и отходит от концептуальной оппозиции «свой-чужой» в пользу более объективной оценки происходящего, что объясняет его неоднородность по отношению к описываемым событиям (деление на проправительственный и оппозиционный военно-публицистический дискурс).

Анализ военно-политического и военно-публицистического дискурсов позволил разработать алгоритм, в соответствии с которым возможно составить описание и выявить специфику любого гибридного институционального дискурса. Предложенный алгоритм включает определение дискурса-основы и дискурса-дополнения с учетом доминирующей темы; определение участников дискурса (агентов), их целей и ценностей; определение участников дискурса (реципиентов), под которых адаптируется коммуникативная ситуация.

Перспективы исследования состоят в дальнейшем изучении и описании гибридных видов дискурса с возможностью применения авторской методики, представленной в настоящей работе. Особое внимание следует уделить выявлению сценариев гибридных видов дискурса, которые впоследствии могут быть использованы для написания и анализа текстов соответствующих видов дискурса.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Алефиренко, Н.Ф. Речевой жанр, дискурс, культура / Н.Ф. Алефиренко // Жанры речи. - 2007. - № 5. - С. 44-55.

2. Андреев, Н.И. Особенности терминологии немецкого военно-политического дискурса в аспекте перевода на русский язык / Н.И. Андреев // Вестник Моск. ун-та. Серия 22. Теория перевода. - 2011. - № 1. - С. 117-125.

3. Бакумова, Е.В. Ролевая структура политического дискурса : дис. ... канд. филол. наук: 10.02.19 / Бакумова Елена Владимировна. - Волгоград, 2002. - 200 с.

4. Баранова, Н.А. Основы формирования дискурсивной компетенции студентов при обучении иноязычному профессионально-ориентированному общению : дис. ... канд. пед. наук: 13.00.08 / Баранова Наталья Александровна. - Санкт-Петербург, 2008. - 244 с.

5. Бахтин, М.М. Философская эстетика 1920-х годов / М.М. Бахтин. -М. : Русские словари, 2003. - 957 с.

6. Бачурин, В.Д. Манипулятивные технологии, применяемые СМИ в современном военно-политическом дискурсе / В.Д. Бачурин // Политическая лингвистика. - 2014. - № 4. - С. 99-104.

7. Бейлинсон, Л.С. Функции институционального дискурса / Л.С. Бейлинсон // Вестник Иркутск. гос. ун-та. - 2009. - № 3 (7). - С. 143-147.

8. Болдырев, Н.Н. О формировании социокультурной специфики дискурса / Н.Н. Болдырев, О.Г. Дубровская // Вопросы когнитивной лингвистики. - 2015. - № 3 (44). - С. 14-25.

9. Будаев, Э.В. Критический дискурс-анализ СМИ: основные направления исследований в зарубежной лингвистике / Э.В. Будаев // Современный дискурс-анализ. - 2019. - № 1(22). - С. 7-12.

10. Будаев, Э.В. Методологические грани политической метафорологии / Э.В. Будаев // Политическая лингвистика. - 2007. - № 1. - С. 22-31.

11. Воркачев, С.Г. Дискурс и его типология в российской лингвистике / С.Г. Воркачев, Е.А. Воркачева // Актуальные проблемы филологии и педагогической лингвистики. - 2019. - № 3. - С. 14-21.

12. Голованова, Е.И. Профессиональный дискурс, субдискурс, жанр профессиональной коммуникации: соотношение понятий / Е.И. Голованова // Вестник Челяб. гос. ун-та. - 2013. - № 1. - С. 32-35.

13. Горбунов, Ю.С. Упреждающие меры в свете современного международного права / Ю.С. Горбунов // Журнал российского права. - 2008.

- № 3. - С. 94-105.

14. Григорьева, В.С. Дискурс как элемент коммуникативного процесса: прагмалингвистический и когнитивный аспекты: монография / В.С. Григорьева. - Тамбов : Изд-во Тамб. гос. техн. ун-та, 2007. - 288 с.

15. Грошева, А.В. Политико-институциональные концепты в российских медиа: к определению понятия / А.В. Грошева // Вестник Волжск. ун-та им. В.Н. Татищева. - 2019. - № 1. - С. 184-191.

16. Данилова, С.А. Типология дискурса / С.А. Данилова // Гуманитарные, социально-экономические и общественные науки. - 2015. - № 1. - С. 345-349.

17. Дегтяренко, К.А. Функционирование метафоры в военном дискурсе и способы ее перевода на русский язык (на материале англоязычных периодических изданий) / К.А. Дегтяренко, Е.В. Курицкая // Научный диалог.

- 2018. - № 5. - С. 71-82.

18. Дейк, Т.А. ван Язык. Познание. Коммуникация / Т.А. ван Дейк. - М. : Прогресс, 1989. - 312 с.

19. Демьянков, В.З. Политический дискурс как предмет политологической филологии / В.З. Демьянков // Политическая наука. Политический дискурс: история и современные исследования: сб. науч. тр. -М. : РАН ИНИОН, 2002. - С. 32-43.

20. Довгаль, Е.В. Аналитическая статья как разновидность медийного дискурса / Е.В. Довгаль // Язык. Текст. Дискурс. - 2011. - № 9. - С. 357-361.

21. Дубровская, Т.В. Интервью с судьями как гибридный тип дискурса / Т.В. Дубровская // Юрислингвистика. - 2010. - № 10. - С. 25-35.

22. Желтухина, М.Р. Вербальное медиавоздействие на политическое сознание в кризисной ситуации / М.Р. Желтухина // Вестник Центра международного образования Моск. гос. ун-та. Филология. Культурология. Педагогика. Методика. - 2011. - № 3. - С. 7-12.

23. Желтухина, М.Р. Создание медиаобраза политического врага в современных российских и американских СМИ: лексико-грамматический аспект / М.Р. Желтухина, Л.Л. Зеленская // Известия Волгоград. гос. пед. унта. - 2018. - № 4 (127). - С. 121-130.