Проза Инго Шульце: проблема текста тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.03, кандидат филологических наук Урупин, Иннокентий Яковлевич

• Урупин, Иннокентий Яковлевич
• кандидат филологических наук
• 2006

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Урупин, Иннокентий Яковлевич

Введение

Глава первая. Интертекстуальность, «постпсихотический дискурс» и коммуникация

Глава вторая. Локализация тотального: апроприация стратегий московского концептуализма

Глава третья. Коммуникативность в абсурде: «33 мгновенья счастья» и творчество Д. Хармса

Глава четвертая. Пространство Петербурга: непродуктивные мифологемы как основа возможной коммуникации

Глава пятая. Немецкие интертексты сборника Шульце: свое', не отменяющее 'чужого'

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Проза Инго Шульце: проблема текста»

Среди немецкоязычных авторов, получивших известность в 1990-е гг., одним из наиболее заметных объектов внимания критики является уроженец Дрездена Инго Шульце (p. 1962)1. После присуждения ему премии им. Эрнста Вильнера в Клагенфурте на бахмановских чтениях 1995-го г. и последовавшего вскоре выхода книги «33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере»3 - сборника историй, местом действия которых является Петербург начала 1990-х гг., - в газетах, прежде всего немецкоязычных, появились десятки критических публикаций4. Выход второй книги Шульце,

1 Ср. констатацию критика-'недоброжелателя': «Инго Шульце <-.->, вероятно, нужно рассматривать как самого успешного немецкоязычного прозаика 90-х гг. Пять литературных премий <.> были присуждены ему только с 1995-го по 1998-й г. Едва ли какого-то другого автора столь единодушно чествовали газетные рецензенты <.>». -Schalk A. Produktion eines Stars oder Geschichten aus der Ostzone. Uberlegungen zum offentli-chen Fall Ingo S. // Juni. Magazin flir Literatur & Politik. 2000, Nr. 32 (November), S. 105-115. S. 105. Ср. также: Auffermann V. Ein Star flir alle Jahreszeiten. Ingo Schulzes «Simple Storys» widerlegen die Marktmechanismen // Siiddeutsche Zeitung v. 10. Juli 1998.

2 Шульце участвовал в этом литературном соревновании с текстом, который вошел в сборник «33 мгновенья счастья» как 6-я история. Обсуждение текста членами жюри опубликовано в книге: Schwandter Т. (Hg.) Klagenfurter Texte. Ingeborg Bachmann-Wettbewerb 1995. Munchen, 1995, S. 168-179.

3 См.: Schulze I. 33 Augenblicke des Gliicks. Aus den abenteuerlichen Aufzeichnungen der Deutschen in Piter. Berlin, 1995; Шульце И. 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере / Пер. А. Березиной. СПб., 2000.

4 Некоторые газетные публикации, посвященные прозе Шульце, приведены в третьем разделе библиографии данной работы. романа «Simple Storys»5 (1998), посвященного первым посткоммунистическим годам в бывшей ГДР, вызвал еще более мощную волну газетной критики, в основном доброжелательной. Дополнительными моментами, демонстрирующими позиции Шульце на немецкоязычной литературной сцене, являются высокая оценка, данная его творчеству нобелевским лауреатом Г. Грас-сом6, и факт обсуждения обеих книг Шульце в телепередаче патриарха немецкой литературной критики М. Райх-Раницкого «Литературный квартет». Следует также отметить, что тексты Шульце переведены на множество языков, в том числе на русский; однако в России широкого резонанса его проза не получила, будучи удостоена лишь отдельных немногочисленных рецензий7.

Наше непосредственное внимание к творчеству Шульце привлекло то уже названное обстоятельство, что его дебют, книга «33 мгновенья счастья», посвящен России. Действие всех 33 историй этого сборника разворачивается в ранне-постсоветском Петербурге и окрестностях города; книга обладает насыщенным интертекстуальным рядом, причем большинство претекстов о это произведения русских авторов . Часть 'первоисточников' указана в конце сборника, в «Избранных примечаниях издателя»; здесь названы следующие имена: Пушкин, Чехов, Белый, Хлебников, Хармс, Булгаков, Набоков. То есть русский, петербургский 'материал', на основе которого 'работают' тексты Шульце, в немалой степени состоит из русской словесности. 'Русскими' во многом являются и сами 'методы обработки' этого материала: Шульце

5 См.: Schulze I. Simple Storys. Ein Roman aus der ostdeutschen Provinz. Berlin, 1998; Шульце И. Simple Storys / Пер. Т. Баскаковой. M., 2003.

6 Ср.: Hinzpeter W., Rosenkranz S. «Der junge Autor ist ein Epiker». Gilnter Grass iiber Ingo Schulze // Stem v. 22.12.1998, S. 43.

Русскоязычные рецензии указаны в том же разделе библиографии, что и отклики немецкоязычной прессы. о

Шульце читал эти произведения в переводах; по-русски он, судя по всему, не читает. опирается на теорию и практику московского концептуализма и, таким образом, 'примыкает' к культурным ориентирам русского постмодернизма.

При всех различиях между отдельно взятыми текстами, которые принято объединять под 'шапкой' постмодернизма, общим вектором, определяющим для функционирования постмодернистской литературы, является устремленность к декларативному недопущению существования словесного означаемого, в результате которой текст перестает пониматься как вместилище каких-либо смыслов. 'Утвердительные' возможности литературного текста в ситуации постмодернизма подвергаются критике как выражение репрессивности, ставятся под принципиальное сомнение или вовсе перестают восприниматься всерьез. В русской литературе данная общекультурная диспозиция находит многочисленные подтверждения в творчестве московских концептуалистов, которые, стремясь отрефлектировать тоталитарную природу любого текста, работали с 'чужими' языками, не предполагая при этом наличия языка, который бы назывался 'своим'. Наиболее последовательно и радикально эта стратегия проводится в прозе Владимира Сорокина, который, растворяя любую аутентичность в обсценности или наборе обессмысливающихся графем, демонстрирует некий предел возможной деконструкции литературы литературными же средствами. Вообще под постмодернизмом в данной работе подразумевается прежде всего московский концептуализм, который принято относить к постмодернизму9, но который, конечно, не может быть приравнен к феномену постмодернизма в целом.

9 М. Липовецкий, предпочитая наименованию «концептуализм» синонимичный термин «соц-арт», указывает: «Соц-арт - настолько характерное для русского постмодернизма явление, что нередко им подменяют весь русский постмодернизм. Показательно, что сами "соц-артисты" предпочитают называть себя концептуалистами, акцентируя тем самым, что они работают с языками не только советской-социалистической, но и всякой идеологии вообще». - Липовецкий М. Русский постмодернизм: очерки исторической поэтики. Екатеринбург, 1997. С. 252.

Любопытно, что многие тексты Сорокина были изданы в немецком переводе раньше, чем по-русски10, и, таким образом, немецкоязычный читатель в известном смысле находился в более выигрышном положении, чем русский. В этой связи проза Шульце являет собой интересный образец 'внутри-литературной' рецепции текстов - и повествовательных стратегий - Сорокина в немецком языковом ареале. Наш опыт чтения текстов Шульце был связан с попыткой реконструировать в них освоение концептуалистских творческих стратегий, причем особый интерес для нас представляли модусы апроприации: то, как и с каким результатом одни аспекты этих стратегий 'принимаются' и воспроизводятся, а другие подвергаются дистанцированию или остаются за рамками рецепции. Данные, полученные по ходу нашей реконструкции, поставили нас перед задачей по поиску средств для описания некоего 'нового' текста, выросшего на концептуализме, но перенимающего его установки не настолько, чтобы можно было говорить о немецком продолжении дела Кабакова и Сорокина. И здесь сразу хотелось бы подчеркнуть, что 'новое' у Шульце проявляется не как претензия на новаторство, а как известная дерадикализация уже реализованных в литературе установок. В целом именно проблему модификации повествовательных моделей после постмодернизма мы понимаем как «проблему текста».

Круг вопросов, связанный с такой фокусировкой проблемы, очерчивается прежде всего на основе исследований, посвященных концептуализму и околоконцептуалистской проблематике. Речь идет о построениях В. Руднева с акцентом на прагматику и психоаналитическое осмысление культуры, в которых тексты Сорокина преподносятся как пример «постпсихотического дискурса»11; о 'дерридеанских' размышлениях М. Рыклина12 и 'образцовой'

10 Мы, конечно, не имеем в виду публикации в самиздате.

11 См.: Руднев В. Прочь от реальности. М., 2000. Особ. с. 274-310.

19

См., напр.: Рыклин М. Осторожно, окрашено! // Рыклин М. Террорологики. Тарту, 1992, с. 97-107; Рыклин М. Террорологики-П // Там же, с. 185-221. постмодернистской критике В. Курицына13. Крайне важными оказались для нас рефлексии Б. Гройса14, демонстрирующие ту специфику концептуалистских литературы и искусства, которая заметно отличает их от постмодернистских практик на Западе. Работы этих и некоторых других15 исследователей и критиков задают основные теоретические планы, в которых становятся видимы отдельные концептуалистские (прежде всего сорокинские) творческие методики и границы продуктивности этих методик в литературном процессе.

Проза Шульце во многом ориентирована на такие аспекты концептуалистской поэтики, как взаимная релятивизация различных дискурсов, отказ от 'своего слова'. Однако в текстах немецкого автора данные установки не доводятся до радикального завершения - до характерной для продукции московских концептуалистов десемантизации любого текста, любого высказывания. При этом в прозе Шульце имеется практически отсутствующая у концептуалистов установка на коммуникацию, на обратную связь, реализуемая в параметрах имплицитного автора и имплицитного читателя. Эта коммуникативная установка проявляется также в 'миметичности' отдельных фрагментов повествования, в их явном несоответствии представлению о том, что текст не отсылает ни к чему, кроме других текстов. При этом речь идет как о коммуникативности, обнаруживающейся в текстах Шульце непосредственно 'на фоне' концептуалистской цитации, так и о коммуникативности, актуализирующейся в способах 'врабатывания' в повествование неконцептуалистских претекстов.

13 См.: Курицын В. Русский литературный постмодернизм. М., 2000.

14 См., напр.: Гройс Б. Gesamtkunstwerk Сталин // Гройс Б. Искусство утопии. М, 2003, с. 19-147; Гройс Б. Полуторный стиль: социалистический реализм между модернизмом и постмодернизмом // Новое л1ггературное обозрение, № 15 (1995), с. 45-53; Groys В. Der Text als Monster // Groys В. Die Erfindung RuBlands. Miinchen, 1995, S. 213-228.

15 Здесь могут быть названы также следующие работы: Липовецкий М. Русский постмодернизм.; Смирнов И. Homo homini philosophus. СПб., 1999.

Увидев под таким углом тексты Инго Шульце, мы оказываемся перед необходимостью обратиться к коммуникативному аспекту концептуалистских литературных и художественных построений, к концептуалистским импликациям 'взаимоотношений' между произведением и реципиентом. На наш взгляд, именно видоизменения концептуалистских коммуникативных моделей, происходящие в прозе Шульце, дают основной материал для выявления в ней неких 'пост-концептуалистских' потенций литературного текста16. В демонстрации этих потенций, производимой нами с помощью сопоставления различных вариантов диспозиции 'текст-читатель' в творчестве концептуалистов и в текстах Шульце, оказывается полезен нарратологиче

17 ский исследовательский инструментарий (В. Шмид) , а также собственно

1 fi коммуникативистика (П. Вацлавик, Д. Бивин, Д. Джексон) .

Как указано выше, сборник Шульце представляет собой пример современной немецкой прозы с русским тематическим акцентом - как жизненным, социальным, так и литературным, интертекстуальным. Исследование обращения к русской литературе, а также к социокультурной реальности России

16 Проблематика постконцегггуализма уже тематизировалась на материале русской литературы, причем в перспективе, не лишенной сходства с нашим взглядом на творчество Шульце (ср.: Кузьмин Д. Постконцептуализм. Как бы наброски к монографии // Новое литературное обозрение № 50 (2001), с. 459-476). Однако мы бы не решились в связи с немецкой прозой говорить о «резком переломе по отношению к непосредственно предшествующему явлению» (Кузьмин Д. Постконцептуализм. С. 476), то есть к концептуализму, поскольку «предшествование» в этом случае затрудняется языковыми, 'межлитературными' границами. 'Пост-концептуализм' в прозе Шульце - это не столько 'следующий этап' одного и того же литературного процесса, сколько 'объективное' следствие 'чужой' апроприации концептуалистских стратегий. Касательно же внутринемецкоязычнои ситуации, в которую могла бы быть вписана проза Шульце, см., напр.: Hofler G.A. Erzahlen ohne Schnorkel. Narrative Positionen nach der Postmoderne // Bartsch K. (Hg.) Avantgarde und Tra-ditionalismus: Kein Widerspruch in der Postmoderne? Innsbruck, 2000. S. 197-211.

17 См.: Шмид В. Нарратология. М, 2003.

IS

См.: Вацлавик П., Бивин Д., Джексон Д. Психология межличностных коммуникаций / Пер. И. Авидон, П. Румянцевой. СПб., 2000.

90-х гг. в немецкоязычной прозе и само по себе могло бы быть весьма привлекательной задачей для русскоязычного германиста, тем более что этот русский аспект творчества Шульце изучен по меньшей мере недостаточно. Причем тексты Шульце, благодаря их убедительной, на наш взгляд, встроен-ности в литературный контекст, соответствующий территориальному, даже с точки зрения условного 'русского читателя' вряд ли являются лишь экзотикой 'навыворот', наивными впечатлениями чужака, не предполагающими 'погружения в материал'19. Недостаточным оказывается и понимание русской составляющей прозы Шульце как проекции 'своих' проблем на 'чужую' реальность - по причине той же встроенности и адекватности шульцевских лл русских интертекстов . И, несмотря на концептуалистскую отправную точку в нашем подходе к текстам Шульце, в исследовании оказывается необходим достаточно подробный анализ не-концептуалистских претекстов, который базируется на разработках Р. Лахман , У. Бройха , Б. Шульте-Мидделиха ,

19 Ср. с впечатлениями отечественной рецензентки: «Ощущение полного погружения в русскую реальность подкрепляет и скрупулезно, как у Достоевского, выполненный топографический рисунок повествования, подчас поражающий точностью соотнесения места и смысла происходящего». - Федяева Т. 33 мгновенья счастья // Нева, 2001, № 5, с. 202-203. С. 203. 'Контр-примеры' освоения Петербурга в немецкоязычной литературе 1990-х гг. будут упомянуты в пятой главе. Здесь хотелось бы подчеркнуть, что основная значимая для нас особенность текстов Шульце состоит, как уже сказано, в том, что не только 'материал', но и сам подход к построению литературного текста восходит в его случае к русской л1ггературной традиции.

По этому поводу, конечно, допустимо предположить, что 'петербургскость' и 'русскость' прозы Шульце - результат нашего 'вчитывания', демонстрирующий слабость позиции именно русского читателя или исследователя. Однако возможностей для такого вчитывания в текстах Шульце обнаруживается слишком много, и это говорит все же об их русском 'попадании'. Другие образцы немецкоязычной 'петербургской' прозы 90-х гг. практически не открывают подобных возможностей.

21

См.: Lachmann R Gedachtnis und Literatur. Intertextualitat in der russischen Moder-ne. Frankfurt a. M., 1990. занимающихся интертекстуальностью как суммой конкретно выявляемых 'первоисточников' в том или ином конкретном тексте, - в отличие от существующего также воззрения, согласно которому вся культура понимается как единый интертекст. В процессе анализа интертекстов прозы Шульце мы, кроме того, обращаемся к работам, посвященным самим затрагиваемым нами претекстам. Это, например, исследования Ж.-Ф. Жаккара24 о Д. Хармсе, JI. Долгополова об А. Белом, В. Топорова о «Петербургском тексте русской литературы». Для интермедиального анализа связей 27-й истории сборника Шульце с инсталляционным творчеством И. Кабакова были, помимо 'общих' концептуалистских источников, привлечены искусствоведческие работы Е. Деготь27, Д. Челанта28 и др.

Однако, при всей притягательности интертекстуального анализа как такового, мы стремились подчинить его задаче по выявлению самих стратегий обращения к претекстам в прозе Шульце, и это стремление вызвано все тем же намерением показать коммуникативное, 'пост-концептуалистское' измерение его текстов. То же относится и к нашему разбору особенностей шульцевского петербургского пространства, образующему в работе само

22 См.: Broich U. Formen der Markierung von Intertextualitat // Broich U., Pfister M. (Hgg.) Intertextualitat. Formen, Funktionen, anglistische Fallstudien. Tubingen, 1985, S. 31-47.

23 См.: Schulte-Middelich B. Funktionen intertextuelier Textkonstitution // Ibid., S. 197243.

24 См.: Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб., 1995.

См.: Долгополов Л. Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белого «Петербург» // Белый А. Петербург. СПб., 1999, с. 785-967.

См.: Топоров В. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) // Топоров В. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифо-поэтического. М., 1995, с. 259-367.

27 См.: Деготь Е. Русское искусство XX века. М., 2001.

См.: Челант Д. Кочующие сооружения: Илья Кабаков / Пер. К. Гухрадзе, Е. Беспаловой // Кабаковы И. и Э. Случай в музее и другие инсталляции / Kabakov I. and Е. Incident in the Museum and Other Installations, from 22 June to 29 August 2004 in the State Hermitage Museum, St. Petersburg. Bielefeld, 2004, c. 16-37. стоятельный тематический блок, но позволяющему, как мы надеемся, увидеть важные аспекты коммуникативности в творчестве немецкого автора -аспекты, которые, как следует отметить, практически не затронуты в весьма скромном корпусе посвященных этому творчеству литературоведческих текстов.

Наиболее заметными образцами научной рецепции прозы Шульце являются раздел исследования М. Зюмманка , в котором ее фрагменты рассматриваются с позиций бахтинской теории карнавала, и статьи А. Березиной30, где книга «33 мгновенья счастья» анализируется с акцентом на прово-кативность и взаимодействие повествовательных инстанций, а также в связи с «Петербургским текстом русской литературы». В. Шмиц31 обращает внимание на амбивалентность текстов Шульце, имея в виду взаимозаменяемость в них биографического, 'приватного' - и надперсоналыюго, интертекстуального кодов прочтения; последний для «33 мгновений счастья» исследователь также увязывает с «Петербургским текстом». Ризоматичность петербургско

29 См.: Symmank М. Karnevaleske Konfigurationen in der deutschen Gegenwartslitera-tur. Untersuchungen anhand ausgewahlter Texte von Wolfgang Hilbig, Stephan Krawczyk, Katja Lange-Muller, Ingo Schulze und Stephan Schiitz. Wiirzburg, 2002. Л

См.: Березина А. Автор-рассказчик-герой-читатель в художественном пространстве провокации // Вестник филологического факультета института иностранных языков, 1999, 2/3. СПб., с. 191-199; Березина А. Книга И. Шульце «33 мгновенья счастья» и «Петербургский текст» // Studia Germanica. Немецкоязычная литература XIX-XX веков в современных исследованиях. Неконфронтационный диалог. СПб., 2004, с. 394-409. (Ср. также: Beresina A. Das Buch von Ingo Schulze «33 Augenblicke des Glilcks» und «Petersbur-ger Texte» // Merten S., Pohl I. (Hgg.) Texte: Spielraume interpretativer Naherung; Festschrift fur Gerhard Fieguth. Landau, 2005, S. 305-318). Разновидность «Петербургского текста» в сборнике Шульце увидела также исследовательница из Италии Михаэла Бёмиг, выступившая в 2001 г. с докладом на конференции «Санкт-Петербург и проблемы "открытой культуры"», которая проходила в Петербурге и Новгороде (Bohmig М. Петербургский текст Инго Шульце «Тридцать три мгновения счастья». Рукопись).

31 См.: Schmitz W. «Nomaden des Raumes und der Zeit». Uber Ingo Schulze // Die politische Meinung, 2002, Nr. 388 (Marz), S. 83-92. го пространства в прозе Шульце обнаруживает венгерская исследовательница К. Теллер . И. Роганова пишет о «постмодернистской направленности» текстов Шульце, связывая ее с «цитатной сущностью Петербурга»33. В статье А. Белобратова34 тематизируются возможные трудности в рецепции русских интертекстов книги «33 мгновенья счастья» немецким читателем и делается попытка позиционировать сборник за рамками 'русской' или 'петербургской' проблематики. А. Шальк35 стремится выявить «эпигонство»36 прозы Шульце, имея в виду недостаточное, по его мнению, растворение авторского субъекта в текстах, претендующих на то, чтобы быть демонстрацией отказа от 'своего слова' . М. Дурцак в лекциях о немецкоязычном романе 90-х гг. называет слабыми сторонами текстов Шульце отсутствие запоминающихся характеров и смысловой преемственности по отношению к цитируемым претекстам39. Есть и еще некоторые публикации, в которых наряду с другими образцами немецкоязычной прозы 90-х гг. для анализа привлекается роман Шульце

См.: Teller К. Netzhaut. Verflechtungen von Wahrnehmungsmustern in der GroBstadt. Zu Andrej Belyjs Petersburg und Ingo Schulzes 33 Augenblicke des Glucks H http://www.kakanien.ac.at/beitr/ncs/KTellerl.pdf.

Роганова И. «33 мгновенья счастья» Инго Шульце II Литературная учеба, 2002, № 4, с. 55-60.

34 См.: Белобратов А. «Желток и деготь»: Ленинград в современной немецкой литературе // Багно В. (отв. ред.) Образ Петербурга в мировой культуре: материалы международной конференции (30 июня - 3 июля 2003 г.). СПб, 2003, с. 177-195.

35 См.: Schalk A. Produktion eines Stars.

36 Ibid. S. 114.

37

Значимость в текстах Шульце тех 'реалистических' элементов, которые критикует А. Шалые, станет одним из объектов анализа в данной работе.

38 Durzak М. Der Roman der neunziger Jahre: Ingo Schulze, Michael Kumpfmiiller, Bernhard Schlink, Helmut Krausser, Matthias Politycki, Christian Kracht // http://www.hrz.uni-paderborn.de/durzak/roman-90erl .pdf.

39 В работе будет показана повествовательная продуктивность этих моментов, вполне точно зафиксированных исследователем.

Simple Storys»40, однако о подробных обширных исследованиях говорить не приходится41. В завершении данного обзора могут быть упомянуты также тексты Б. Гройса42 и Т. Федяевой43, формально не являющиеся научными публикациями, но, как нам представляется, обозначающие продуктивные подходы для литературоведческой рецепции прозы Шульце. Б. Гройс сосредоточивается на родстве повествовательных стратегий Шульце с художественными практиками московского концептуализма; Т. Федяева среди прочего указывает на открытость текстов Шульце для диалога с читателем.

Подытоживая все сказанное выше, можно объявить, что актуальность настоящей работы определяется в первую очередь возможностью на основе прозы Шульце исследовать некоторые потенции 'пост-концептуалистского' письма - в частности, в его коммуникативном аспекте. Кроме того, актуаль

40 См., напр.: Menke Т. Lebensgefuhle in Ost und West als Roman: Ingo Schulzes Simple Storys und Norbert Niemanns Wie man s nimmt. Mit einem Seitenblick auf Tim Staffels Ter-rodrom // Fischer G., Roberts D. (Hgg.) Schreiben nach der Wende: Ein Jahrzehnt deutscher Li-teratur; 1989-1999. Tubingen, 2001, S. 253-261; Briel H. Humor im Angesicht der Absurditat. Gesellschaftskritik in Thomas Brussigs Helden wie wir und Ingo Schulzes Simple Storys // Ibid., S. 263-273. Заслуживает упоминания также следующая статья, которая, несмотря на педагогический уклон, содержит весьма обширную литературоведческую часть: Hahn H.-J. Konversationsunterricht als Literaturgesprach. Ingo Schulzes Simple Storys im Unterricht Deutsch als Fremdsprache // Harder M. (Hg.) Bestandsaufnahmen. Deutschsprachige Literatur der neunziger Jahre aus interkultureller Sicht. Wiirzburg, 2001, S. 215-230.

41 Наиболее объемными текстами, посвященными прозе Шульце, по-видимому, до сих пор являются две магистерские работы: Eicken С.М. Studien zum literarischen VVerk Ingo Schulzes / Magisterarbeit. Wuppertal, 1999 // http://www.diplomarbeiten24.de/vorschau/6079.html; Zeilinger R. L. Zwei historische Wende-zeiten im Spiegel der Literatur. Ein Vergleich der Werke Tauben im Gras von Wolfgang Koep-pen mit Simple Storys von Ingo Schulze / Dipl.-Arb. Wien, 2001.

42 Cm. Groys B. Die Disziplin der Selbst-Distanzierung. Ein Meister der 'condition postcommuniste': Boris Groys' Laudatio auf Ingo Schulze anlaBlich der Verleihung des Joseph-Breitbach-Preises // Frankfurter Rundschau v. 4.10.2001.

43 См.: Федяева Т. 33 мгновенья счастья. ность обращения к творчеству Шульце может быть связана с его слабой изученностью, а также со специфическим интересом, который представляет собой для русскоязычного германиста современный мало исследованный немецкий текст, питаемый русскими интертекстами.

Объект исследования: в диссертации анализируется сборник Шульце «33 мгновенья счастья» - его истории разбираются с точки зрения интертекстуальности на разных повествовательных уровнях. В отдельных случаях к анализу также привлекается книга «О носах, факсах и нитях Ариадны»44 (1994), состоящая из писем-факсов Шульце, возникших в Петербурге в 1993 г., и рисунков X. Пендорфа. Данная работа мыслится прежде всего как исследование модифицирования в прозе Шульце русских литературных практик, поэтому роман «Simple Storys» остается за ее рамками. Роман «Новые жизни»45 (2005) не был учтен, поскольку к моменту его выхода в свет работа над диссертацией была практически завершена.

Предметом исследования являются, широко говоря, трансформации постмодернистского письма или постмодернистских нарративных моделей (не обязательно вербальных, как станет понятно из анализа отсылок к инсталляциям Кабакова) - что, как уже указывалось, и понимается под «проблемой текста», вынесенной в заглавие работы. Фиксация изменений в нарративных стратегиях оказывается возможной, несмотря на немецкий язык исследуемых текстов и русский - претекстов; и даже несмотря на то, что русские претексты были реципированы автором исследуемых текстов в немецком переводе, поскольку речь идет о трансформации самых общих установок, о трансформации, которая выявляется даже в анализе невербальных интертекстов сборника «33 мгновенья счастья».

В более узком плане предметом нашего исследования является коммуникативный аспект прозы Шульце, обнаруживаемый при анализе характера

44 См.: Penndorf Н.; Schulze 1. Von Nasen, Faxen und Ariadnefaden: Zeichnungen und Fax-Briefe. Berlin, 2000.

45 См.: Schulze I. Neue Leben. Berlin, 2005. апроприации в ней литературных и художественных стратегий московских концептуалистов, а также на основе других ее интертекстов. Одновременно -также в связи с коммуникативностью текста как такового — предметом анализа становятся те параметры, которые в прозе Шульце принимают петербургская мифология и петербургское социокультурное пространство.

В соответствии с таким представлением о предмете исследования целью работы видится демонстрация конкретных примеров модифицирования повествовательных принципов концептуалистского типа. В частности, мы пытаемся показать, какими средствами в сборнике Шульце 'преодолевается' (по крайней мере частично) десемантизация; каким образом в текстах немецкого автора актуализируется характерная для них специфическая коммуникативная интенция.

В этой связи в работе можно выделить следующие основные задачи, определяющие структуру исследования:

- показать, какую роль в прозе Шульце играет интертекстуальность и какие понимания этого понятия применимы к его прозе;

- продемонстрировать коммуникативные установки сборника «33 мгновенья счастья» как его общую особенность, выявляемую даже вне прямой связи с интертекстуальностью;

- проанализировать 'непосредственную' роль московского концептуализма (а именно творчества В. Сорокина и И. Кабакова) в текстах Шульце;

- выявить коммуникативные возможности текстов Шульце на основе отсылок к абсурдистской поэтике Д. Хармса;

- проанализировать 'петербургский' интертекст сборника, его связи с «Петербургским текстом русской литературы» и петербургской мифологией. В ракурсах 'петербургской' цитации (отсылки к Н. Гоголю, А. Белому, а также к нелитературной городской мифологии) вновь выявить коммуникативные интенции текстов Шульце;

- кратко указать на немецкоязычные претексты сборника «33 мгновенья счастья» и на обнаруживаемые с их помощью дополнительные аспекты повествовательных стратегий сборника.

Описанным задачам подчинена структура работы, состоящей из пяти глав, которые дополняются двумя приложениями (интервью с Инго Шульце и иллюстративный материал к рассматриваемой во второй главе инсталляции И. Кабакова).

Методы исследования: работа построена на основе системного и типологического анализа, структурного анализа текста с применением интертекстуального анализа и нарратологии.

Ее научная новизна состоит, во-первых, в обращении к мало исследованным текстам Инго Шульце и, в частности, в выявлении их интертекстов. Во-вторых, она обусловлена анализом коммуникативной составляющей литературного текста и демонстрацией возникновения на основе апроприации постмодернизма (московского концептуализма) нового типа текста, сохраняющего многие постмодернистские черты, но всё же заметно отличного от претекстов.

Научно-практическая значимость работы определяется возможностью использования ее материалов и выводов в рамках общих курсов по истории новейшей зарубежной литературы, в спецкурсах по немецкой литературе, а также в исследованиях, посвященных проблемам современной немецкой и русской литературы.

Текст работы прошел апробацию на межвузовских научно-методических конференциях преподавателей и аспирантов в СПбГУ (2001 и 2002 гг.), в рамках Летней школы по литературоведению в г. Марбахе на Некаре (Германия, 2005 г.), а также на конференции, посвященной литературным стратегиям визуализации, в Потсдамском университете (Германия, 2006 г.), где автором были представлены отдельные положения диссертации. Материалы работы легли в основу его отечественных и зарубежных публикаций (см. список литературы).

Заключение диссертации по теме «Литература народов стран зарубежья (с указанием конкретной литературы)», Урупин, Иннокентий Яковлевич

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

1. Отметив, что проза Инго Шульце выстроена по интертекстуальным моделям, а также увидев в ней черты «постпсихотического дискурса», мы попытались сконцентрировать наше внимание на ее коммуникативном аспекте. Нам представляется, что разобранные тексты Шульце позволили выявить в себе специфическую коммуникативную интенцию, которая реализуется во многом за счет 'слабой' позиции абстрактного автора. 'Слабый автор', которого конструирует Шульце, увеличивает удельный вес читательской Инстанции.

2. Выявив тесную интертекстуальную связь сборника Шульце «33 мгновенья счастья» с прозой Владимира Сорокина и инсталляциями Ильи Кабакова, мы одновременно постарались продемонстрировать принципиальные различия между текстами и претекстами. Если концептуализм (во всяком случае, усвоенные Шульце образцы концептуализма) производит десеманти-зацию любого высказывания, то Шульце к десемантизации не стремится. Более того, пытаясь с опорой на концептуалистов отреагировать на постсоветскую социокультурную реальность, Шульце ресемантизирует литературный текст как таковой. Отталкиваясь от 'мертвого', 'монструозного', немецкий автор возвращает тексту конструктивную интенцию. Разумеется, речь идет об изменениях в рамках того прагматического поля, параметры которого предзаданы радикальностью концептуалистской версии постмодернизма. Однако это и показательно: усвоив, восприняв радикальные 'правила', автор и не пытается действовать в полном соответствии с ними. Литературе, возникающей на базе концептуализма, уже 'неинтересно' специально концентрироваться на разоблачении неправомерных «претензий на истинность», содержащихся в любом высказывания. Не веря в абсолютную силу 'своего слова', Шульце в своих текстах не столько демонстрирует это неверие, сколько ищет возможности для отображения социокультурной реальности - пусть и с помощью слова 'чужого'. При этом 'чужое слово' не подвергается полной десемантизации, что становится признаком заложенных в тексте коммуникативных интенций.

3. Коммуникативные намерения прозы Шульце подтверждаются и в освоении текстов, которые сегодня принято относить к литературному канону. Так, трагический абсурдизм Даниила Хармса перекодируется у Шульце в юмор, хармсовская дискоммуникация с окружающим миром оборачивается у Шульце растворением повествующего субъекта в мире людей.

4. Вместе с тем именно в манере обращения Шульце к традиционным текстам проявляется продуктивность концептуалистских стратегий для сборника «33 мгновенья счастья». Практически весь комплекс 'петербургской' цитации входит в сборник по концептуалистской 'линии': перед нами апроприация 'канона' с тенденцией к его тривиализации. Выстраиваемое в сборнике петербургское пространство во многом демонстрирует нежизнеспособность традиционных петербургских мифологем. Претексты - а это классика русской словесности - возникают у Шульце в выхолощенном виде, оказываясь в соседстве с нелитературными стереотипами сознания. Высокий или низкий 'штиль' для сборника неактуальны; его петербургские интертексты -это монструозные фрагменты петербургской мифологии, выступающие либо как 'плохой' смысловой балласт, либо как туристические клише. Однако тексты Шульце выстроены таким образом, что деконструкцию мифов в них нельзя расценивать как 'последнюю' интенцию. 'Слабая' авторская инстанция делает возможным возникновение на месте прежних мифологем некоего конструктивного пространства, 'заполнение' которого смыслами переадресуется читателю.

В целом 'петербургская' проза Шульце, возникшая во многом как результат апроприации стратегий московского концептуализма, выступает версией 'пост-концептуализма'. Особенностью этой версии становится фокусирование в самом концептуализме опосредованной дескриптивности, социально-критической составляющей. Такая расстановка акцентов достигается за счет известного 'дожима' (или, наоборот, 'ослабления') - включения 'прямой' дескриптивности, локального 'возвращения' к миметичности. Речь при этом ни в коем случае не идет о 'традиционализме': реальным автором, Инго Шульце, в интервью и эссе многократно и настойчиво декларируется полное следование заветам старших московских коллег. Он как будто предполагает, что он 'с ними', однако на практике получается, что его релятивизационные намерения намного мягче. Вероятно, это и естественно: Инго Шульце осваивает не язык государственного тоталитаризма, он осваивает 'тотальную инсталляцию', выросшую из этого тоталитаризма, на фоне крушения самого тоталитаризма. Смягчение релятивизационных установок происходит, по-видимому, не вследствие намерения что-либо смягчать, а вследствие опосре-дованности восприятия самих установок. В результате у Шульце намечается отношение к литературному творчеству, для описания которого ('постконцептуализм') приходится использовать еще одну приставку «пост», имеющую в данном случае коннотацию конструктивности.

Инго Шульце перенял концептуалистскую модель присвоения чужих повествовательных техник (чужих языков), но, вероятно, не воспринял (разумеется, увидел, но именно не воспринял) пафоса тотального разоблачения репрессивности любого и каждого языка. А многообразие языков 'как прием' оказалось адекватным средством для реакции на обострившуюся в начале 90-х гг. стилистическую неоднородность собственно 'жизни'. Шульцевские релятивизации - это всегда немного меньше, чем концептуалистские десеман-тизации. Партикулярность концептуалистских текстов имела под собой гомогенность пафоса борьбы с террором любого 'утвердительного' высказывания. В текстах Шульце сам релятивизационный пафос стал гетерогенным, и появились локальные возможности иногда сказать что-то 'со смыслом'. Концептуализм был 'сильным' порождением советского тоталитаризма; порождением, производящим 'сильное' впечатление, - но описание этого впечатления получается уже 'слабее'. Стратегия концептуалистов строилась на жестком дистанцировании - чтобы обсудить само дистанцирование, надо приблизиться к собеседнику. Неактуальность десемантизации обозначает не столько возможность 'вернуться к традиционным формам', сколько актуальность коммуникативности. И концептуалистские, и не-концептуалистские интертексты, выстраиваемые Инго Шульце, работают как инструменты для постижения жизненной реальности, которое происходит под знаком коммуникации. Как бы негативны ни были результаты 'проверок связи', предпринимаемых по линии 'текст-внетекстовое', сохраняется стремление обеспечить обратную связь по линии 'текст-читатель'. И в этом правомерно видеть основную альтернативу постмодернистским стратегиям, содержащуюся в прозе Шульце, - прозе, которая, наверное, создавалась не как поиск альтернатив постмодернизму, концептуализму или чему-либо еще. Рассмотренная нами проза - это, как нам кажется, не результат отказа от тотальной 'текстуальности', а свидетельство объективной неактуальности 'абсолютно немиме-тичного' литературного текста - в том месте и в то время, в которые писал свои тексты Инго Шульце.

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Урупин, Иннокентий Яковлевич, 2006 год

1. Schulze I. 33 Augenblicke des Glucks. Aus den abenteuerlichen Aufzeich-nungen der Deutschen in Piter. Berlin, 1995.

2. Schulze I. Simple Storys. Ein Roman aus der ostdeutschen Provinz. Berlin, 1998.

3. Penndorf H.; Schulze I. Von Nasen, Faxen und Ariadnefaden: Zeiclinungen und Fax-Briefe. Berlin, 2000.

4. Schulze T. Mr. Neitherkom und das Schicksal. Berlin, 2001.

5. Schulze I. Triimmer. Schlaglicht: Kaliningrad // Neue Rundschau 109 (1998), Nr. 2, S. 99.

6. Шульце И. 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере / Пер. А. Березиной. СПб., 2000.

7. Шульце И. Simple Storys / Пер. Т. Баскаковой. М., 2003.1..

8. Schulze I. «Berlin ist eine unschuldige Stadt» // Die Zeit Magazin v. 3. Okto-ber 1997, S. 30-38.

9. Schulze I. Alles ist wie sonst und sonst gar nichts. Frisch und weich und in Zellophan verpackt: Vladimir Sorokins ungewohnlicher Roman «Norma» // FAZ v. 23. Marz 1999.

10. Schulze I. Leben in interessanten Zeiten // Siiddeutsche Zeitung v. 1. August 2002.

11. Schulze I. Lesen und Schreiben I I Siiddeutsche Zeitung v. 6. Juli 2000.

12. Schulze I. Stil als Befiind // Sprache im technischen Zeitalter 35 (1997), Nr. 141, S. 5-13.

13. Schulze I. Unter alien Drogen ist diese liier die beste. Wer einmal Daniil Charms probiert hat, wird ilin nicht mehr vergessen und nach mehr verlangen denn mit diesem Dichter ist fast alles auszuhalten // FAZ v. 3. Dezember 2002.

14. Schulze I. Vorbilder und Vorbilder und Vorbilder // Jakob J. (Hg.). Helden wie Ihr. Junge Schriftsteller iiber ihre literarischen Vorbilder. Berlin, 2000, S. 184-188.

15. Schulze I. Wo Katzen tippig an der Seele kratzen. Anton Tschechows Novel-len und Romane // FAZ v. 12. Dezember 2000.

16. Schulze I.; Geiger T. Wie eine Geschichte im Kopf entsteht // Sprache im technischen Zeitalter 37 (1999), Nr. 149, S. 108-123.1..

17. Belyj A. Petersburg / Aus dem Russischen iibertr. v. G. Drohla. Frankfurt a. M., 1991.

18. Brecht B. Die Strassenszene. Grundmodell einer Szene des epischen Theaters // Brecht B. Werke. Grofie kommentierte Berliner und Frankfurter Ausgabe. Band 22, Teil 1, Berlin, 1993, S. 370-381.

19. Charms D. Morgen / Ubers. v. P. Urban // Charms D. Alle Falle. Das unvoll-standige Gesamtwerk in zeitlicher Folge. Zurich, 1995, S. 63-67.

20. Faro M. Die Frau eines Weinhandlers. Leipzig, 1998.

21. Gogol N. Der Mantel // Gogol N. Gesammelte Werke: in 5 Banden. Band 3, Berlin, 1952, S. 197-247.

22. Hoffmann E. Т. A. Die Abenteuer der Sylvesternacht // Hoffmann E. T. A. Samtliche Werke: in 6 Banden. Bd. 2/1. Frankfort a. M., 1993, S. 325-359.

23. Hoffmann H. Der Mundart-Struwwelpeter. Lustige Geschichten und drollige Bilder / Originalfassung von Heinrich Hoffmann und Ubertragungen in 25 deutsche Mundarten. Heidelberg, 1996.

24. Kabakov I. Die Verzweiflung des Kiinstlers oder Die Verschworung der Un-talentierten. Berlin, 1994.

25. Kabakov I. Incident at the museum, or water music. Chicago, 1993.

26. Kabakov I. The red waggon. Diisseldorf, 1991.

27. Kabakov I. Stepan Yakovlevich Koshelev. Chicago, 1993.

28. Marginter M., Gawrilow F. St. Petersburg: WeiBe Nachte, dunkle Tage. Lite-rarische Spaziergange. Stuttgart, 1998.

29. Morsbach P. Plotzlich ist es Abend. Frankfort a. M., 1995.

30. Rosei P. Die schone Dame hinkt // Die Presse v. 8. Mai 1999.

31. Rosei P. Eine Zeit in St. Petersburg (Fragment) // Rosei P. St. Petersburg. Paris. Tokio. Wien, 2000, S. 79-84.

32. Sorokin V. Vorfall auf der StraBe / Ubers. v. G. Leupold // Sorokin V. Der Obelisk. Zurich, 1992, S. 197-221.

33. Белый А. Петербург // Белый А. Сочинения: в 2 томах. М., 1990, т. 2, с. 7-292.

34. Войнович В. Москва-2042 // Войнович В. Малое собрание сочинений: в 5 томах. Т. 3, М., 1993, с. 5-338.

35. Брехт Б. Об экспериментальном театре / Пер. В. Клюева // Брехт Б. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания: в 5 томах. Т. 5/2, М., 1965, с. 83-101.

36. Брехт Б. Примечания к опере «Расцвет и падение города Махагони» / Пер. Е. Михелевич // Брехт Б. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания: в 5 томах. Т. 5/1, М., 1965, с. 296-307.

37. Брехт Б. Уличная сцена. Прообраз сцены в эпическом театре / Пер. Е. Эткинда // Брехт Б. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания: в 5 томах. Т. 5/2, М„ 1965, с. 318-328.

38. Гоголь Н. Ревизор // Гоголь Н. Собрание сочинений: в 8 томах. Т.4, М., 1984, с. 5-93.

39. Гоголь Н. Шинель // Гоголь Н. Собрание сочинений: в 8 томах. Т. 3., М., 1984, с. 121-151.

40. Гофман Э.Т.А. Приключение в ночь под новый год / Пер. JI. Лунгиной // Гофман Э.Т.А. Собрание сочинений: в 6 томах. T.l, М., 1991, с. 263-293.

41. Друскин Я. О голом человеке // Сажин В. (отв. ред.) «.Сборище друзей, оставленных судьбою». "Чинари" в текстах, документах и исследованиях: в 2 томах. М., 1998, т. 1, с. 824.

42. Пригов Дмитрий Александрович. Книга о счастье. В стихах и диалогах // Знамя, 1994, № 8, с. 71-76.

43. Розай П. Красавица хромает / Пер. А. Жеребина // Звезда, 2004, № 9, с. 213-217

44. Сорокин В. Дорожное происшествие // Сорокин В. Первый субботник. М., 2001, с. 235-256.

45. Сорокин В. Желудевая падь // Сорокин В. Первый субботник. М., 2001, с. 32-35.

46. Сорокин В. Забинтованный штырь // Psychopoetik. Beitrage zur Tagung «Psychologie und Literatur»: Miinchen 1991.(Wiener Slawistischer Alma-nach Sonderband 31.) Wien, 1992, S. 565-568.

47. Сорокин В. Заседание завкома // Сорокин В. Первый субботник. М., 2001, с. 36-59.

48. Сорокин В. Кисет// Сорокин В. Первый субботник. М., 2001, с. 167-180

49. Сорокин В. Норма. М., 2002.

50. Сорокин В. Обелиск // Сорокин В. Первый субботник. М., 2001, с. 223234.

51. Сорокин В. Открытие сезона // Сорокин В. Первый субботник. М., 2001, с. 212-222.52. Сорокин В. Пир. М., 2001.

52. Сорокин В. Поминальное слово // Сорокин В. Первый субботник. М., 2001, с. 181-193.

53. Сорокин В. Сергей Андреевич // Сорокин В. Первый субботник. М., 2001, с. 7-19.

54. Сорокин В. Тридцатая любовь Марины // Сорокин В. Тридцатая любовь Марины. Очередь. М., 1999, с. 5-416.

55. Хармс Д. «Петя входит в ресторан.» // Хармс Д. Цирк Шардам: собрание художественных произведений. СПб., 1999, с. 727-728.

56. Хармс Д. Вода и Хню // Хармс Д. Цирк Шардам: собрание художественных произведений. СПб., 1999, с. 389-391.

57. Хармс Д. Вываливающиеся старухи // Хармс Д. Цирк Шардам: собрание художественных произведений. СПб., 1999, с. 775.

58. Хармс Д. Комедия города Петербурга // Хармс Д. Цирк Шардам: собрание художественных произведений. СПб., 1999, с. 69-112.

59. Хармс Д. Месть // Хармс Д. Цирк Шардам: собрание художественных произведений. СПб., 1999, с. 308-316.6163