Нестандартные формы знания в истории философии и науки: Квалитативизм, плюралистическая космология, герметизм тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 09.00.01, доктор философских наук в форме науч. докл. Визгин, Виктор Павлович

• Визгин, Виктор Павлович
• доктор философских наук в форме науч. докл.
• 1999

Оглавление диссертации доктор философских наук в форме науч. докл. Визгин, Виктор Павлович

Постановка проблемы и актуальность темы. Исследование различных форм знания за пределами новоевропейской научной парадигмы привлекает сегодня многих исследователей. С тех пор как в 1936 г. на аукционе Сотби было продано большое количество алхимических рукописей Ньютона, позволившее купившему их лорду Кейнсу сказать, что основоположник новой науки представляет собой не пионера современной научной ментальное™, а скорее последнего представителя древней мифологической традиции Вавилона и Шумера, историография науки и философия отыскали иррациональные корни деятельности многих ученых. В поднявшейся волне моды много было преувеличений и передержек. Но направление такого рода исследований остается весьма актуальным особенно в конце нашего столетия, когда меняется образ не только науки, но и всей культуры в целом.

Исследование феноменов квалитативизма, плюралистической космологии, т. е. умозрительной космологии, разделяющей тезис о множественности миров, а также герметической традиции в ее связях с генезисом европейской науки представляет собой исследование важных форм нестандартного знания в их соотношении с обычной или стандартной наукой. В данном случае под стандартным знанием мы понимаем европейскую науку как она сложилась в результате научной революции (НР) ХУТ-ХУН вв. Это прежде всего математическое экспериментальное естествознание, парадигмальный образец которого дан классической механикой Галилея и Ньютона. Структура, функции, возможности этого знания достаточно хорошо изучены и описаны. Историки науки и философии,, изучающие формирование науки нового времени, установили, что новоевропейский научный стандарт возникает при участии в его генезисе нестандартных форм знания, которые в ходе развития научной революции постепенно маргинализирукзтея. Однако утрата ими научной легитимности не приводит к их исчезновению. Вытесненные за демаркационные рубежи новой научной парадигмы нестандартные формы знания сохраняются как культурные феномены. При этом их связи со епшпартной наукой, утрачивая первоначальный наукогенный характер, >м они обладали в канун НР и, частично, в период ее развертыва-ереходят в латентный режим. Важно подчеркнуть, что эта потен-юсть в определенных условиях может реактулизироваться, пусть менением или даже обращением самой направленности воздействия нестандартных форм знания на наличную науку, взятую в ее динамике.

Глубинные диспозиции знания и культуры приходят в XX в., особенно в его последние десятилетия, в метастабильное состояние. Происходят или намечаются фундаментальные изменения в образе науки, в характере ее связей с культурой и цивилизацией. Границы науки, как некогда на заре ее становления, снова становятся более открытыми для самых разных внешних контактов с различными культурными образованиями, в том числе и с теми, которые выступают как нестандартные формы знания. Философия природы с квалитативистским и телеологическим мышлением, плюралистические тенденции в космологии и вокруг нее, оживление холистско-спиритуалистических тенденций, питаемое различными эзотерическими традициями и провоцируемое экологическим кризисом, и другие подобные тенденции к «размыванию» классической научной рациональности — все это реальность наших дней, во многом вызванная или поддержанная попытками найти приемлемую для человека современной техногенной цивилизации форму для своей познающей и преображающей мир мысли. Но для того чтобы философски глубоко и научно корректно разобраться в этих тенденциях, в их возможностях, в порождаемых ими надеждах и рисках, необходимы целенаправленные историко-философские и историко-научные исследования нестандартных форм знания, сочетающие тщательность анализа огромного исторического материала с осознанием современных тенденций в науке и культуре и их философско-мировоззренческого смысла.

В ситуации постнеклассической науки возникает вполне понятная тенденция пересмотреть резко негативное отношение к аристотелевскому научному наследию, сложившееся в период научной революции и закрепленное впоследствии. Это, среди прочего, связано с тем, что естественнонаучные дисциплины, ранее казавшиеся далекими от всякого историзма, в последние десятилетия начинают рассматриваться в свете эволюционной динамической перспективы. Именно так обстоит дело в современной химии, что отражается и в методологических поисках. А переакцентировка исследований со статики на динамику, с неизменного бытия на мир становления ведет и к переоценке роли и значения в познании категории качества. Этот методологический сдвиг подмечен, например, Пригожиным, и научные следствия из него прорабатываются в его школе, как, впрочем, и в некоторых других идущих в том же русле основных идей направлениях. «Мы начинаем выходить за пределы того мира, — констатируют Пригожин и Стенгерс, — который Койре называет "миром количества", и вступаем в "мир качества", а значит, и в мир становящегося, возникающего»За повышением значимости «мира качеств» стоит фигура Аристотеля: «Теория диссипативных структур приводит нас к концепции, очень близкой к учению Аристотеля»2.

В историческом плане моральный «износ» квалитативизма связан с возникновением новой науки в трудах Декарта и Галилея. Статус и содержание понятия качества существенным образом меняются. Прежний, характерный для перипатетизма феноменологизм сменяется аналитико-механистической трактовкой качества. В историческом сознании возникает и укрепляется установка, рассматривающая этот подход как чисто негативное образование, препятствующее научному прогрессу. Однако обнаруженные в науке XX в. тенденции (в физике частиц и в теории относительности, в частности устойчивость понятий поля и континуума, в химии, особенно на ее стыке с биологией, и, наконец, в самой биологии, а также в ряде общенаучных и междисциплинарных тенденций: экология, эволюционизм, системные исследования, синергетика и т.д.) приводят к пониманию актуальной значимости квалитативистского мышления. Научно-философская мысль уже давно признала и оценила значение идей античной атомистики. Но не-атомистическая традиция, в особенности аристотелевская, все еще нередко оценивается жестким масштабом механистической методологии. Поэтому и возникает потребность в новых исследованиях и переоценке качественной физики греков и всего феномена квалитативизма с позиций сегодняшнего дня.

Проблема формулировки альтернатив механистически ориентированному редукционизму в естествознании пробуждает интерес к различным формам качественного знания. Феномен качественного знания шире по своему содержанию, чем то явление, которое мы называем квали-тативизмом. Действительно, качественное знание может оформляться на базе альтернативных аристотелевской философии природы программ. Например, мы знаем такой вариант качественного знания как качественная атомистика Анаксагора. Существуют и другие варианты качественного знания, соединяющие механистические ходы мысли, даже элементы атомистики, с квалитативистско-континуалистской физикой. Од

1 Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986. С. 79.

2 Prigogine /., Stengers I. La nouvelle alliance. P., 1979. P. 169. нако, на наш взгляд, самый важный и представительный вариант качественного знания дан именно в квалитативизме, наиболее развитую и исторически влиятельную форму которого мы находим у Аристотеля. Поэтому исследование форм нестандартного знания мы начали со всестороннего изучения аристотелевского квалитативизма, главным результатом которого стала монография «Структура и генезис квалитативизма Аристотеля» (М., 1982).

Плюралистическая космология, или космология, включающая в себя тезис о множественности миров, как и квалитативизм, представляет собой частный случай того, что можно назвать натурфилософским типом знания. Онтологической основой ее наиболее представительного варианта выступает античный атомизм, базовые понятия которого порывают с миром качеств обыденного опыта. Поэтому такая космология представляет собой естественного оппонента аристотелевской программе, в том числе и космологии Стагирита, у которого, как и у Платона, мирмыслится единым и единственным. Однако подобная неперипатетическая космология в то же время далека и от научных космологии и астрономии, хотя и вносит свой вклад в научную революцию. Ее отношения с научной ментальностью стандартного типа носят амбивалентный и напряженный характер. Это мы развернуто показываем на примере анализа учения о бесконечном множестве миров Дж. Бруно, у которого совмещаются атомистические мотивы с натурализмом анимистического толка3.

Изучая творчество Дж. Бруно, мы сталкиваемся с проблемой влияния герметизма, точнее, герметической эзотерической традиции Ренессанса на формирование новоевропейской науки. В последние десятилетия накоплен огромный историографический материал по этой проблеме, в котором мы хотели разобраться. Существенным здесь оказалось выявление конкретных линий притяжений и отталкиваний рождающейся новой науки и магико-герметической традиции. Сама эта традиция выступает как двусмысленный спутник науки. Например, астрономия не может не защищать себя от астрологии, если последняя вмешивается в ее дела. Однако в переходные или кризисные эпохи развития знаний этот опасный спутник может содействовать тем преобразованиям зна

3 См.: Визгин В. П. Идея множестенности миров. Очерки истории. М., 1988. Гл. V. ния, которые назревают как в культурном ансамбле в целом, так и в самой науке.

Все три указанные формы нестандартного знания по отношению к новоевропейской науке выступают, если прибегнуть к некоторой метафорической условности, в трех основных ролях — как антиподы, предшественники и как спутники. В какой-то мере все эти роли разыгрываются каждой из названных выше форм нестандартного знания. Но тем не менее, антиподность мы скорее связываем с квалитативизмом как формой перипатетического знания, отталкивание от которого лежит в центре драмы рождения новой науки. Кстати, антиподность квалитати-визма подчеркивается еще и тем, что это особый тип рациональности, в нем действует специфическая историческая и социокультурная форма разума, в период научной революции перестающая удовлетворять запросам общества и его культуры. Роль предшественника больше подходит плюралистической космологии, которая своими идеями антиаристотелевского толка предвосхищала новую науку и содействовала ее рождению. Что же касается роли или функции спутника, то ее мы связываем прежде всего с герметической традицией, которая как оккультная тень сопровождала науку в ее историческом развитии, порой копируя ее стиль и приемы аргументации.

Временной период исследований всех указанных форм нестандартного знания ограничивается у нас эпохой научной революции XVII в. Его началом служит досократическая философия, давшая первые образцы качественной физики и плюралистической космологии. Естественно, невозможно было охватить историческое время во всей его непрерывности. Так, например, наука средних веков нами почти совсем не затрагивалась. Античность, особенно Аристотель, Возрождение и канун научной революции XVII в. — вот основные исторически важные для целей наших исследований периоды. Однако проделанные исследования не были чисто историческими. Исследуемые познавательные явления мы сопоставляли со стандартной классической и современной наукой. Кроме того, из проведенных исследований мы всегда старались извлечь конкретные методологические выводы, значимые для интерпретации научно-философских текстов или для разработки стратегий исторического познания в области истории идей.

Степень разработанности проблемы. Следует дифференцированно рассмотреть вопрос о степени разработанности проблем квалитати-визма, плюралистической космологии и герметизма в его связях с генезисом науки нового времени. Что касается квалитативизма, то укажем на работы таких философов и историков, как П. Таннери, П. Дюгем, С. Самбурский, В. П. Зубов, X. Хапп, В. Хайдель, Л. Робен, Э. Мейерсон, Ф. Сольмсен, И. Д. Рожанский и др. В этих работах ставились важные проблемы методологического характера, исследовались отдельные моменты аристотелевских учений о качествах, обращалось внимание на их связь с предшествующими традициями, изучались учения о качествах в средневековой науке и т. п. После обобщающих работ В. Иегера, И. Дюринга, на базе достигнутых успехов в историко-филологических исследованиях аристотелевского Корпуса ученые подошли к пониманию необходимости проблемно-поисковой стратегии его изучения. Этот подход был сформулирован А. Бремоном и плодотворно реализован в применении к основным понятиям аристотелевской науки и ее метода Ж.-М. Ле Блоном. Однако подобная стратегия, согласно которой сначала выявляются трудные для интерпретации места в аристотелевских текстах, а затем они подвергаются разного рода герменевтическим процедурам, не была применена ко всему объему представлений Аристотеля о мире качеств. Именно этот исследовательский ракурс и был основным в наших исследованиях проблемы качества у Аристотеля.

До 80-х годов нашего столетия проблема множественности миров (ПММ) почти игнорировалась профессиональными историками философии и науки как якобы выходящая за рамки настоящей науки. Правда, были серьезные исследования ее отдельных аспектов, особенно на материале античной и средневековой философии. Назовем в связи с этим имена Ш. Мюглера, С.Я. Лурье, П. Дюгема. Поэтому указанная проблема изучалась прежде всего историками литературы (М.Х. Николсон, Г. Макколли и др.). Но в последние десятилетия появились работы профессиональных историков астрономии (Ст. Дик, М. Кроув), в которых, однако, изучалась не столько ПММ, сколько история проблемы внеземной жизни. В этих работах акцент делается на астрономический период в развитии данной проблемы, который открыла научная революция XVII в., и, более того, на относительно современных ее аспектах, что вызвано, несомненно, бумом космических исследований в наши дни. Однако историко-философских и историко-эпистемологических междисциплинарно ориентированных исследований ПММ, в частности проблемы обоснования тезиса о ММ, его динамики в связи с культурой и т. п., еще не было проведено.

В истории изучения герметизма и сходных с ним течений в ренес-сансной культуре следует прежде всего отметить работы А.-Ж. Фес-тюжьера, П. Росси, Э. Гарэна, А. Г. Дебаса, В. Пагеля, Ч. Вебстера и др. Особенно широкий и устойчивый резонанс вызвали работы Ф.А. Пйгс (Йейтс), выдвинувшей тезис об определяющей роли «герметического импульса» в генезисе новоевропейской науки. В отечественной литературе следует указать на работы Л.М. Косаревой, а в последние годы.— на исследования И.Т. Касавина, В.М. Розина, В.П. Филатова, Б. И. Пру-жинина, Н.В. Шабурова, М.К. Трофимовой и др. Теоретические и исторические разработки темы научной рациональности в ее связях со всем культурным и социальным целым стимулировали наше понимание указанной проблематики. При достаточно широкой исторической освещенности проблемы (работы Р. Эдиггоффера, Н.Г. Клюли и др.), на наш взгляд, недостаточно изучены механизмы связи герметической традиции с возникающим научным знанием, отсутствуют обобщающие схемы и углубленное философское осмысление этой проблемы на материале достаточно длительного исторического времени. Что касается тезиса Ейтс, то концепция научной революции, выдвинутая английским историком и поддержанная следующими за нею исследователями, в балансе различных факторов НР явно преувеличивает роль «герметического импульса».

Цели и задачи исследования:

1. Раскрыть формирование и строение того явления, которое в истории науки и философии называется достаточно неопределенно «качественным характером» аристотелевской науки.

2. Показать связь аристотелевских представлений о качествах с важнейшими понятиями аристотелевской онтологии и эпистемологии.

3. Проанализировать связи аристотелевских представлений о качествах с традициями досократиков, гиппократовской медицины, Платона.

4. Проанализировать феномен плюралистической космологии, начиная с его формирования в эпоху античности.

5. Раскрыть связи понятия о мире с учениями о множественности миров, проанализировать принципы их обоснования.

6. Показать соотношение концепций ММ с философскими и мировоззренческими установками, с культурным контекстом.

7. Выявить структуру историографического контекста проблемы вклада герметической традиции в научную революцию XVII в.

9 РООСШЙСКА

ГОСУДАРСТВА

БИБЛИОТЕК

8. Оценить наукогенные возможности «герметического импульса», проанализировать достоинства и недостатки концепции Ф.А. Ейтс, показать связь традиции волюнтаристской теологии с экспериментальным характером новоевропейской науки.

Методология исследования. В концептуальном плане основу методологической стратегии исследования составило то, что можно назвать социокультурной эпистемологией. В этой связи укажем на отечественные традиции в исследовании связей общества, культуры и науки (В. А. Лекторский, B.C. Степин, М.А. Розов, М.К. Мамардашвили, П.П. Гай-денко, Л.М. Косарева, B.C. Швырев, А.П. Огурцов и др.), находивших, в частности, свое продуктивное «месторазвитие» в семинарах в г. Звенигороде. Суть этого подхода состоит в том, что в орбиту внимания историка-эпистемолога попадает вся социокультурная целостность, внутри которой формируются знаниевые и собственно научные фигуры. Эти целостности в свое время мы назвали «симбиотическими комплексами "знание-культура-общество"»4. В особой форме концептуальный подход такого же типа мы нашли у К. Хюбнера (представление о культурном ансамбле). Итак, концептуально наше исследование ориентировалось на традиции отечественной мысли, изучающей науку в социокультурном комплексе, с одной стороны, и традиции французской эпистемологии (Фуко, Башляр, Кангилем)— с другой. В частности, укажем в связи с этим на работы М. Фуко, различавшего средствами своего подхода к знанию как дискурсивной практике структуры знания и структуры науки.

Что же касается приемов исследования, то здесь следует отметить, во-первых, установку на нахождение в историческом материале самых репрезентативных с точки зрения предмета и целей исследования явлений, и, во-вторых, их возможно более полное изучение. Так, среди множества учений о ММ был выбран атомизм Демокрита, а некоторые ключевые свидетельства о нем, как, например, свидетельство Ипполита (DK 55 А40), анализировались особенно тщательно.

Научная новизна положений диссертации, выносимых на защиту:

1) показана дивергенция в представлениях Аристотеля о качествах, состоящая в том, что понятие качества в «Метафизике» и в трактате «Категории», с одной стороны, и представление о качествах-силах

4 Визгин В. П. Наука - культура - общество// ВИЕТ. 1987. № 2. С. 62-72.

8иуа|дєц) в IV книге «Метеорологики» и в биологических сочинениях— с другой, не поддаются интеграции в унитарное представление; обнаруженная дивергенция объяснена гетерогенностью схем, на которых оформляется генезис расходящихся между собою представлений Стагирита о качествах;

2) выявлена роль, которую в историческом генезисе аристотелевского учения о качествах-силах играет традиция гипяократовской медицины; показано, что аристотелевское учение о качествах-силах, действующих самостоятельно, опирается на схемы практики типа «кухни»;

3) преодолено бесструктурное рассмотрение квалитативизма Аристотеля и показана его трехчастная структура, принцип которой определяется содержательным истолкованием самого центрального понятия — качества; выявлены соотношения каждого типа аристотелевского квалитативизма друг с другом и с принципами как онтологии, так и эпистемологии Стагирита;

4) показано, что различные варианты плюралистической космологии оформляются на базе натуралистической онтологии разного типа (например, на атомно-механистической онтологии у Демокрита и на ани-мистическо-холистской, тяготеющей к неоплатонизму и герметизму онтологии Дж. Бруно);

5) показано, что в основе структуры обоснования основного тезиса плюралистической космологии лежат принципы изономии и тождества возможного и действительного, делающие такую космологию инфини-тистской и диверсификационистской;

6) определены и проанализированы две основные стадии в истории соотношения умозрительной плюралистической космологии с астрономической наукой (косвенная и прямая астрономизация ПММ), показана их связь с изменением базового понятия космологии — понятия о мире;

7) показано, как эволюция проблемы множественности миров приводит к рождению новых научно-литературных жанров — жанра научно-популярной литературы (Фонтенель) и жанра научной фантастики (Сирано де Бержерак);

8) выявлена структура историографического поля проблемы влияния герметической традиции Ренессанса на научную революцию XVII в., раскрыты основные подходы к ее решению, дифференцирующиеся по признаку дисциплинарности историко-научных исследований, направленных на ее изучение;

9) продемонстрировано значение метаисторических предпосылок для выбора определенной стратегии исторической реконструкции «работы» герметического импульса в формировании науки нового времени;

10) показано, что для создания синтетической картины научной революции XVII в. концепция Ф. А. Ейтс должна быть скорректирована и дополнена анализом других, чем герметическая, традиций, в частности традиции волюнтаристской теологии.

Теоретическая и практическая значимость работы. Теоретические и методологические результаты диссертационного исследования могут быть использованы для дальнейшей разработки актуальных проблем теории познания в тесной связи с историей философии и науки. В частности, достигнутое в ходе проделанных исследований прояснение феномена квалитативизма, раскрытие его генезиса и структуры в фило-софииАристотеля могут быть использованы для анализа формирования и функционирования категории качества в различных познавательных ситуациях. В новые отечественные философские энциклопедии и словари понятие'квалитативизма уже начинает входить, хотя еще совсем недавно оно в них не включалось. Достигнутая разработка этого понятия может помочь при изучении различных форм качественного знания в эллинистический период (например, в школе Аристотеля, в физике стоиков, в медицине Галена и т. п.), в средние века (например, в учении о конфигурациях качеств у Н. Орема, у которого происходит своего рода попытка их геометрического представления, в различных вариантах физической науки этого времени и т. п.), в эпоху Возрождения (например, у Парацельса, Беме и др.). Складывающееся на основе изученного феномена аристотелевского квалитативизма представление о квалитати-вистском типе рациональности вносит свой вклад в концептуальный арсенал методологии науки (химии, биологии и др.). Учет выявленной в ходе исследования структуры аристотелевского квалитативизма позволяет более последовательно и методично исследовать формирование и функционирование того сложного и гетерогенного, но в то же время и целостного явления, основу единства которого образует та историческая и логическая, теоретическая и практическая «загадка», которая и сегодня, как во времена Стагирита, называется «качеством».

В методологическом плане анализ аристотелевского квалитативизма позволяет лучше осознать ситуацию в современной науке, в частности, возможности нередукционистских подходов. Ситуация в физике элементарных частиц в определенном смысле лучше согласуется с аристотелевской методологией (феноменологизм, понятие возможного бытия), чем с демокритовским атомизмом (принципиальная неизменность и абсолютная фундаментальность атомов). Современное представление о виртуальных объектах может быть осмыслено в концептуальных рамках аристотелевской логики мышления с ее понятием потенциального бытия, но не может быть понято в пределах элеатовской логики, включая и атомистический вариант ее преодоления.

Проделанный в ходе диссертационного исследования анализ проблемы плюралистической космологии и полученные при этом результаты могут оказаться полезными при обсуждении теоретико-методологических проблем современного космологического познания (гипотеза о множественности миров-вселенных, антропный принцип и т.п.), а также для понимания связей культуры с возникающим в ней образом мира, рассматриваемых в их исторической динамике. •

Результаты, полученные при исследовании герметической традиции в ее соотношении с генезисом новоевропейской науки, могут быть полезными для оценок продуктивности/контрпродуктивности ее связи с изменяющейся наукой в наши дни в современной культурной ситуации. Возможно, что полученные в ходе исследования выводы помогут несколько умерить некритический настрой, распространяемый модой на специфические формы «иррационального» как единственную базу рациональности в науке и культуре.

Многие положения диссертации могут применяться в учебно-педагогической работе при чтении различных спецкурсов по актуальной проблематике истории философии и науки, методологии науки, по проблемам, носящим междисциплинарный характер, а также в преподавании культурологических дисциплин.

Апробация работы. В своей развернутой форме результаты проделанных исследований были опубликованы в монографиях и статьях (их список прилагается). Высказанные в них идеи обсуждались в научной среде, в опубликованных рецензиях (A.J1. Доброхотов, Ю. А. Шрейдер). Кроме того, автор многократно выступал с докладами и сообщениями на конференциях и семинарах, в том числе в Институте истории естествознания и техники им. С. И. Вавилова, в Институте философии РАН, в Институте всеобщей истории РАН, в Институте мировой литературы, на семинарах B.C. Библера, И. Д. Рожанского и т.д. Некоторые основные результаты исследований были включены в доклады и обсуждались коллегами на VIII-м Между народном конгрессе по логике, методологии и философии науки (Москва, 1987 г.), на ХХ-м Международном конгрессе по истории науки (Льеж, 1997 г.). В 1991-1992 гг. на базе проделанных исследований были составлены лекции, которые читались в Университете г. Сарагоса. Впоследствии некоторые из них были опубликованы в научных журналах Испании и Бразилии. Статьи, подводящие итоги некоторым из проведенных исследований, публиковались в ведущих философских журналах Франции, в историко-научных изданиях других стран.

Текст диссертации в виде научного доклада обсуждался в Секторе философских проблем истории науки Института философии РАН и по результатам обсуждения был рекомендован к защите.

Структура работы. Диссертация, представляемая в виде научного доклада, состоит из следующих частей и разделов: Общая характеристика работы; Основное содержание доклада (квалитативизм, плюралистическая космология, герметизм и научная революция XVII в.); Публикации по теме диссертации.

Основное содержание доклада

Квалитативизм

Квалитативизмом мы называем особый нестандартный (в смысле его несоответствия стандарту новоевропейской науки) тип знания, главной отличительной чертой которого выступает отсутствие редукции чувственно воспринимаемых качеств изучаемых явлений, данных в опыте, к механо-структурным и, соответственно, количественно определимым факторам их объяснения. Квалитативизм сохраняет свою близость к миру обыденного опыта и выражающего его языка в период своего научно-теоретического оформления в античности. Различные виды такого знания входят в более широкое, чем квалитативизм, явление качественного знания, которое может сочетать квалитативизм с базовыми понятиями альтернативного ему механистического мировидения. Научная революция XV 1-ХVII вв постепенно маргинализирует этот тип знания, лишает его научной легитимности, вытесняя за свои пределы в культурный андерграунд. Однако в некоторых естественных науках, особенно в химии и даже в физике, квалитативистские подходы продолжают существовать достаточно долго и после научной революции. Близкими по смыслу к термину «квалитативизм» служат такие выражения, как «качественная физика» (Зубов), «качественная теория» (Сам-бурский), «теория качества» (Мейерсон). Нередукционистский характер квалитативизма обусловлен прежде всего повышенным по сравнению с количеством онтологическим статусом центральной для него категории качества. Термин «квалитативизм» был употреблен Л. Робеном5 для характеристики аристотелевской науки, однако широкого распространения и, подчеркнем, специального и комплексного исследовательского изучения вслед за этим не последовало. Эту лакуну мы и постарались заполнить в нашем исследовании. В частности, у Робена квалитативизм Аристотеля берется исключительно как метафизическая онтология сущностей, носящая в противовес платоно-пифагорейской традиции подчеркнуто вербалистский характер. Однако, как показали проведенные нами исследования, квалитативизм как целостная, хотя и некогерентная, система представлений Стагирита о мире качеств не исчерпывается этим его видом.

Существенным моментом в наших исследованиях квалитативизма Аристотеля было изучение функционирования представлений о качествах в доаристотелевской философии греков. Анализ представлений о качествах до Аристотеля позволяет нам лучше понять аристотелевское учение о качествах в целом. У Аристотеля качество поливалентно. Оно обладает широким спектром значений, статусов или позиций. Качества— это и ощущения, «противоположности чувственного восприятия»; качества — это и формы (йС [«О возникновении и уничтожении»]) и материя (РА [«О частях животных»], II); наконец, качества— это и силы, действующие самостоятельно и не нуждающиеся в специальном носителе, в какой бы то ни было независимой от них материи. Фактически все эти статусы, правда, в несколько ином модусе и освещении, существовали у качеств в философии и науке и до Аристотеля. Но Аристотель как бы собрал их все воедино, разумеется, что при этом получилось смещение каждой позиции, вызванное прежде всего применением к качествам новых метафизических понятий, таких, как «материя» и «форма» в первую очередь. Но тем не менее главное направление всего процесса мы видим именно в «суммировании» всех способов употребления понятия качества и его истолкований, накопленных в античности до Аристотеля. Но Аристотель, проведя эту интеграцию, нашел для каждой позиции, в которой выступают качества, свой контекст, место в «системе». Наконец, подчеркнем, что важнейшей позицией, в которой качество выступает у Аристотеля, оказалось его рассмотрение как онтологиче

5 КоЬт /. АлвШе. Р., 1944. Р. 63. ской («род сущего») и теоретико-познавательной категории. В этом плане новаторство Аристотеля, видимо, наибольшее, хотя и здесь он развивает представления, уже выдвинутые Платоном.

Важнейшую функцию в этой системе представлений Аристотеля о качествах занимает понятие противоположностей. «Противоположности» действуют как коммутатор статусов качеств, благодаря своим синкретическим и «нейтралистским» возможностям, которые они наследуют из традиции, начиная с философов Ионии. Качество как категория переключается в позицию конститутивного, «материального» начала, или «формального» начала, или в позицию «ощущения», или в позицию «силы» через его отождествление с качественной противоположностью. Так, где у Аристотеля «работают» разные статусы качеств, там он широко применяет свой коммутатор — понятие «противоположностей» (например, в вС).

В литературе, посвященной науке Аристотеля, отсутствует, как мы уже сказали, комплексное исследование его квалитативизма, анализирующее это явление как в плане изучения его внутренней структуры, так и в плане объяснения его возникновения. Долгое время в аристотелеве-дении господствовало представление о внутренней гомогенности аристотелевского мышления. Считалось, что наследие величайшего философа античности представляет собой когерентную, лишенную внутренних противоречий систему, совершенную в своем универсализме, в унифицирующей мир цельности теоретических представлений. Такое представление об Аристотеле было выработано и закреплено в эпоху средневековой схоластики и, несмотря на существенный сдвиг в понимании Аристотеля, который произошел уже в XX в., сохраняется в известной степени и до настоящего времени. В таком догматизированном, и даже отчасти сакрализованном, Аристотеле исчезли как принципиальный проблематизм его мышления, его апорийный и поисковый характер, так и просто расхождения между отдельными компонентами его учений. Если у самого Аристотеля развертывание содержания его основных понятий неотделимо от конкретной предметной проблемной ситуации и от их генезиса в ее «контексте», то в его традиционном комментаторском прочтении внутренняя неоднородность, поисковый динамизм его мышления часто оказывались во многом утраченными.

В XX в. исследования аристотелевского наследия привели к существенному обновлению и углублению понимания творчества великого мыслителя. Впервые проблемный характер мышления Аристотеля как его существенная внутренняя характеристика был зафиксирован в работе Бремона. «Не будет ли истинно по-аристотелевски мудрым, — вопрошает Бремон, — изучать Аристотеля в неопределенностях его мысли, в его движении, удачном или безуспешном. вполне откровенно признать трудности, противоречия, по крайней мере очевидные, его системы (иногда очень яркие), и попытаться их свести, ничем не насилуя, к одной фундаментальной апории?»6 Эту фундаментальную апорию или дилемму Бремон видит в споре платонизма и эмпиризма внутри аристотелевского мышления. Впоследствии ряд исследователей (Ле Блон7, Сольмсен8, Обанк9 и др.) подробно и в разных планах исследовали проблемный характер мышления Аристотеля. С этих позиций были проанализированы его учение о бытии, основные философские понятия и структура научного метода. Однако проблема качества при всей ее важности в различных отношениях не была рассмотрена в плане такой, проблемной, интерпретации аристотелевского мышления.

Все известные нам интерпретации «качественной» ориентации аристотелевской науки истолковывают это сложное, гетерогенное явление как простое и гомогенное. Мы не нашли таких интерпретаций, которые расчленяли бы аристотелевский квалитативизм на типы и объясняли бы их дифференцированно. Между тем, без такого структурного подхода генетические построения, ставящие перед собой задачу исторического объяснения феномена аристотелевского квалитативизма, оказываются малонадежными.

Рассмотрение структуры квалитативизма Аристотеля следует начать с метафизико-эйдетического типа. Этот тип может еще быть назван формальным квалитативизмом, или квалитативизмом формы, выступающей как «метафизическое качество». Действительно, форма —: важнейшее понятие «Метафизики», «первой философии» Стагирита. Редукция физических количественных и качественных различий к метафизическому качеству составляет основу этого подхода к объяснению при

6 BremondA. Le dilemme aristotélicien. P., 1933. P.3.

7 Le Blond J.-M. Logique et méthode cher Aristote: Etude sur la recherche des principes dans la physique aristotélicienne. 2 éd. P., 1970.

8 Solmsen F. Aristotle's System of the Physical World: A Comparison with his Predecessors. N. Y., 1960.

9 Aubenque P. Le problème de l'être cher Aristote: Essai sur la problématique aristotélicienne. P., 1962. родных процессов. Количественные различия (объем и масса), как и физические качественные различия (теплое, холодное), описываются равным образом в виде потенциальных форм одной и той же материи («Физика» IV, 9, 217а27-217Ь2). Здесь нет редукции количественных различий к физическим качественным различиям: последние сами выступают как сводимые к формам в потенции, к «метафизической» качественности. Такой подход, в котором в основе объяснения явлений лежит понятие формы как качества и обязательно присутствуют понятия материи, «потенции» и «акта», мы назвали метафизико-эйдетическим квалитати-визмом. На ведущую роль в этом подходе понятия формы (éíSog) указывает его определение как «эйдетического».

Этот подход, как и весь аристотелевский квалитативизм, противостоит не столько количественному подходу (хотя и ему тоже), сколько механистическому способу объяснения. Если мы присмотримся к упомянутому тексту из «Физики», то увидим, что Аристотель здесь стремится показать, что как в случае изменения количественного толка (рост-убыль), так и в случае качественного (нагревание-охлаждение) не происходит механического прибавления или отсоединения чего-либо от исходного субстрата: субстрат или «материя тела как большого, так и малого, одна и та же», — говорит Аристотель. Одна и та же материя имеется и для качественных противоположностей, и никакого нового тепла к уже имеющемуся теплу при нагревании не добавляется, а просто идет переход от одной формы к другой, уже в потенции имеющейся в той же самой материи.

Этот метафизико-эйдетический квалитативизм мы обнаруживаем в дедукции элементов в GC, во всех формальных построениях теории элементов. Этот формализм ограничивается там, где качество начинает выступать не как форма как таковая, а как самостоятельная сила (физико-динамический квалитативизм). Для метафизико-эйдетического ква-литативизма опорными понятиями служат понятия материи и формы, носителя (субстрата) и качества (носимого).

Итак, первый тип квалитативизма Аристотеля — это метафизико-эйдетический тип, в котором качество задано как форма, присущая субстрату и анализируемая прежде всего в таких метафизических специфически аристотелевских понятиях как «потенция-акт».

В основе следующего типа квалитативизма лежит признание абсолютности и несводимости качественных различий природы, прежде всего различий в естественных движениях тел. Этот подход развивается в космологии («О небе», IV), в физике. Существенную характеристику качественного подхода составляет несводимость физических качественных различий к количественным. В отличие от метафизико-эйдетического квалитативизма, который как универсальный метафизический прием примешивается и в эти физические анализы, здесь нет редукции физических качеств к «метафизическим» качествам, к чистому формализму. Основу этого типа квалитативизма Аристотеля составляет представление о качестве как несводимом физическом различии, или форме. Лучше всего этот подход выявляется в учении о тяжелом и легком. Он имеет известное метафизическое обоснование, будучи «подготовлен» как онтологически, так и эпистемологически. В онтологии он подготовлен критикой элеатов, введением множественности и движения в систему бытия, а в теории знания — принципами гомогенности объяснения и несообщаемое™ родов. В структуре аристотелевского квалитативизма этот подход занимает особое место, располагаясь между учением о качестве как категории бытия и учением о качествах как силах, в известной мере смягчая остроту расхождения между этими учениями.

Третий, и последний, выделяемый нами тип — это физико-динамический квалитативизм. Качества в этом подходе выступают как самостоятельно действующие силы, не нуждающиеся в носителях, а поэтому как своего рода «субстанции» и конститутивные начала. В отличие от всех вышеупомянутых типов для динамического квалитативизма характерна несовместимость с онтологическим и логическим учениями о качествах как категориях и родах бытия. Поэтому этот тип квалитативизма выступает обособленно от других, причем в основе такого обособления лежат различные схемы, на которых строятся эти подходы, или типы.

Мы отмечаем достаточно резкое изменение представлений о качествах у Стагирита при переходе от метафизических, логических и общефизических концепций к конкретно-физическим и биологическим исследованиям. Действительно, IV книга «Метеорологики» Аристотеля содержит учение о качествах-силах, действующих самостоятельно без какого бы то ни было материального субстрата. Такое представление достаточно резко расходится с учением о качестве как категории бытия, которое излагается как в его «Метафизике», так и в трактате «Категории». Действительно, в учении о бытии и его категориях качество ставится в безусловную зависимость от сущности, являясь ее атрибутом, не способным к самостоятельному существованию и действию10. Наличие такого расхождения препятствует построению единой систематической интерпретации аристотелевских представлений о качествах, что с неизбежностью приводит к попытке объяснить указанное расхождение с помощью исторической интерпретации. Такой ход мысли мы находим у Сольмсена11 и Хаппа12. Однако историческая интерпретация не всесильна. Она действительно помогает понять генезис учения о качествах-силах, хотя при этом и возникает целый ряд новых вопросов. Благодаря применению исторической интерпретации динамический статус качеств истолковывается как продолжение традиции досократовских «фисиоло-гов», а также гиппократовских медиков, у которых качества всегда представляли собой нечто большее, чем простые «атрибуты» «субстанций». Однако встает вопрос, почему Аристотель присоединился именно - к этой традиции в истолковании качеств, хотя имелись и другие традиции, например пифагорейско-платоновская? И как он мог присоединиться к данной традиции, если его собственное онтологическое учение о качествах было совсем другим?

Сольмсен и Хапп попытались ответить на эти вопросы. Суть предложенного ими ответа состоит в соединении двух моментов: во-первых, признания неоспоримой эффективности представлений о качествах-силах, действующих самостоятельно, в медико-биологических исследованиях и в соответствующей практике вообще, а во-вторых, учета характерной для Аристотеля «департаментализации» научного знания. В соответствии с этим мы могли бы реконструировать логику мышления Стагирита, «реабилитировавшего» качества-силы, следующим образом: так как качества-силы эффективны как медико-биологические понятия, а медицина и «биология» в эпоху Аристотеля выступают как относительно самостоятельные сферы исследований, вполне достойные иметь свои особые принципы и методы, то в силу этого уместно и удобно применить здесь представления о качествах-силах. «Департаментализация» смягчает противоречие в представлениях о качествах в учении о бытии и категориях, с одной стороны, и в биологии — с другой, а практическая эффективность выступает в роли побудительного мотива для формули

10 Метафизика, III, 6, 1006а6-9; VII, 13, 1038b32-34; VII, 1, 1028а15-18, 2628 и другие места.

11 Solmsen F. Aristotle's System of Physical World.

12 Happ H. Hyle. Studien zum aristotelischen Materie-Begriff. В., 1971. ровки такого учения о качествах-силах и для использования при этом соответствующей традиции. Казалось бы, вопрос достаточно освещен. Однако, на наш взгляд, такое объяснение дает скорее картину прагматических мотивов и внешних условий, возможно благоприятствовавших такой реабилитации качеств как сил, чем ее действительно глубокое обоснование. Что осталось за бортом такого объяснения? Существенно важный момент: бросающийся в глаза двойственный характер учений Аристотеля о качествах, о котором мы говорили выше. Если всеобщие «оперативные» понятия Аристотеля, действующие, несмотря на «депар-таментализацию», во всех его построениях (понятия материи и формы, потенции и акта), не смогли интегрировать его разнородных учений о качествах в единую внутренне согласованную систему, то это, видимо, означает, что дифференцирующий фактор, ответственный за расслоение аристотелевских представлений о качествах, был достаточно сильным, лежащим где-то в более глубоком слое генезиса знания, чем механизмы его внутрисистемной унификации.

В прояснении указанной проблемы нам помогло исследование Ле Блона, применившего представления о схемах для анализа аристотелевского мышления, использовав такой подход для объяснения напряжений и рассогласований как внутри понятий, так и между различными частями теоретических построений Стагирита. «Ключевые понятия Аристотеля, —г говорит Ле Блон, — отсылают нас к трем поистине основополагающим характеристикам человека, к "действию", "языку" и "жизни", что, хотя и отдаленно, не может не напомнить нам анализов Фуко относительно параллелизма структур биологии, обменов и грамматики. Это разнообразие аристотелевских схем есть источник если и не разрывов связности, то, по крайней мере, интерференции в понятиях»13. Ле Блон показал, что генезис основных понятий Аристотеля включен в сами понятия так, что они не могут быть отделены от него. Однако он совершенно не исследовал интересующую нас проблему генезиса учения о качествах-силах и не дал какого-либо объяснения расхождению в учениях Аристотеля о качествах. Но роль схем была показана Ле Блоном, в частности схем языка. Но грамматические структуры и шире — структуры языка — представляют собой только один тип схем, который направлял построения Аристотеля как в учении о категориях в трактате «Категории», так и в «Метафизике», включая, конечно, соответствую

13 Le Blond J. M. Logique et méthode chez Aristote. P., 1970. P. XXXV. щее учение о качествах. В основе этого учения лежит субстрат-атрибутивная схема представления качества, отражающая грамматическую структуру языка. Мы предположили, что учение о качествах-силах строилось Аристотелем на другой «матрице», или схеме, а именно на схеме практического управления качествами в таких сферах деятельности, как античная кухня, аптека и садоводство. Разнородность схем, лежащих в основании генезиса представлений Аристотеля о качествах, и явилась основной причиной их гетерогенности и внутреннего расхождения. Действительно, в основе учения о качествах, излагаемого в «Категориях» и в «Метафизике», лежат схемы языка, а в основе учения о качествах как силах, излагаемых в «Метеорологике» и в биологических работах, лежат схемы кухни и врачебно-аптекарской практики. Схемы ремесленно-бытовых практик медицины и кухни интегрируются в план теоретического мышления благодаря, как мы уже отмечали, аристотелевскому учению об аналогии природы и искусства, благодаря теоретико-познавательному принципу гомогенности объясняющего и объясняемого и, а также специфическому понятийному аппарату, заимствованному Аристотелем из традиции досократовских физиков и гиппократов-ских медиков.

В рамках такой схематической интерпретации соображения, развитые Сольмсеном и Хаппом, находят свое место. Действительно, широкое применение Аристотелем учения о качествах-силах и его последующая историческая долгоживучесть могут быть частично объяснены его «пригнанностью» к сфере медико-биологической практики, эволюционировавшей в своем схематическом фундаменте достаточно медленно.

Конечно, динамический квалитативизм качеств-сил имеет общие черты с другими типами квалитативизм а. В этом типе качества не просто несводимы к чему-то бескачественному, но они «субстанциализированы», замкнуты друг на друга, причем их иерархизация возмещает расчленения, лежащие вне качества как понятия. Например, расчленение «материя-форма» представлено в иерархии пассивных и активных качеств. На наш взгляд, динамический квалитативизм представляет собой своего рода «пик» аристотелевского квалитативизма в целом. Природа определяется теперь не просто как нечто качественное, но качества и

14 «Принципы, — как говорит Аристотель, — должны быть той же самой природы, что и их объекты» («О небе», III, 7, 306а8—12). есть сама природа, сами природные сущности. Но, с другой стороны, именно в этом типе квалитативизма открывается возможность для кван-тификации качеств, так как, будучи силой, качество доступно отношению степени, а поэтому, в принципе, измерению и количественной оценке.

Вся предлагаемая нами классификация типов аристотелевского квалитативизма может быть представлена как последовательность трех типов: метафизико-эйдетический - физико-эйдетический - физико-динамический или, сокращенно, метафизический - физический - динамический. Различия между этими типами подчеркнуты достаточно ясно. Но каковы же общие черты, присущие всем типам и позволяющие нам говорить, что в каждом из этих трех случаев мы действительно имеем дело с квалитативизмом как целостным явлением? Отметим в связи с этим три момента. Во-первых, единство аристотелевского квалитативизма задается фундаментальным для Стагирита неприятием механистической концепции мира. Оппозиция «квалитативизм-механицизм» является более общей и существенной, чем, казалось бы, более корректная оппозиция «квалитативизм-квантитативизм». Хотя отношение к возможностям квантификации у трех типов квалитативизма разное, в то же время все они противостоят механистическому подходу. Во-вторых, их общей чертой является принцип противоположностей. Преодолеть или отбросить его означало бы преодолеть аристотелевский квалитати-визм в целом. Радикальным образом это было осуществлено атомистами, менее решительно — Платоном. Атомы и пустота — вот и все, что осталось у атомистов от принципа противоположностей, замененного в логике их мышления принципом изономии, вводящим бесконечности в их вселенную. И, наконец, в-третьих, общей чертой всех типов квалитативизма Аристотеля является цементирующий их универсальный понятийный аппарат, достаточно гибкий, чтобы функционировать в каждой предметной сфере, модифицируясь сообразно с ней.

Итак, вытекающая из всего нашего исследования структура аристотелевского квалитативизма, понимаемая как система его основных расчленений, строится на основе различных форм представления качества: качество как метафизическая форма (метафизико-эйдетический тип), качество как абсолютное природное различие, несводимое к количественному различию (физико-эйдетический тип), качество как самостоятельно действующая сила-конституент (физико-динамический тип).

Плюралистическая космология

Выбор единственности мира (ЕМ) или множественности миров (ММ) зависит от того, какое содержание вкладывается в понятие «мир». В абстрактном плане в семантике этого понятия можно выделить два основных полюса: представление о всеохватном (космологическом) единстве сущего и о частных или локальных формах упорядоченных единств, которые также называются мирами.

В античности существовали три основные традиции истолкования понятия мира в космологическом смысле. Во-первых, мир понимался как тотальность видимого, «неба» и «земли». В центре такого мира находилась земля, выше— планеты, еще выше — сфера неподвижных звезд. Мыслимый таким образом мир, нередко называвшийся «урано-сом» (небом), вмещал в себя все пространство и вещество и считался несотворенным, вечным. Такой взгляд разделял Аристотель, учение которого, соединившись с системой Птолемея, доминировало во взглядах на мир вплоть до XV-XVI вв. Во-вторых, сходное понятие о мире разделяли и атомисты. Как и у Аристотеля, мир атомистов включал в себя все видимое человеком («наш мир»). Однако таких миров принималось ими бесчисленное множество, поскольку допускалась беспредельная «пустота» и считалось, что если в данной ее части находится наш мир, то в других «местах» должны находиться другие миры в силу отсутствия достаточного основания для обратного (принцип изономии — основной принцип аргументации в пользу умозрительного тезиса о ММ). Естественно, что мир (ксГстцод) в таком случае не совпадает со Вселенной (то tiócv) в противоположность позиции Аристотеля, у которого эти понятия совпадали. В-третьих, в рамках орфико-пифагорейской традиции, разделяемой Гераклидом Понтийским, Посидонием, Клеомедом и др., существовало представление, согласно которому «миром» считалось любое небесное тело, причем существенным его признаком было то, что он мыслился населенным. В частности, Луна считалась населенной душами умерших людей. Такое понимание мира, на долгие столетия оттесненное господством аристотелевско-птолемеевской космологии, возобновляется в эпоху Возрождения, способствуя не только размыканию и гомогенизации замкнутого и иерархического антично-средневекового мира, но и открывая путь к астрономизации ПММ, о чем мы скажем ниже.

Если у Платона и Аристотеля беспорядок явно преодолевается порядком, космос побеждает хаос, а форма торжествует над бесформенной материей, то у атомистов ситуация обратная, несмотря на формальную равноправность их основных начал. Симпликий, говоря об атомистах, выражает это так: у них «беспорядок существует согласно природе»15. Природа как порождающее начало характеризуется отсутствием всякой целесообразности. Этот мотив атомистических учений был совершенно неприемлем и для Платона, и для Аристотеля, и для Августина, который принимает аргументы Стагирита, утверждавшего, что «случайное столкновение» атомов не позволяет понять качество вещи, ее единство и красоту (Письмо к Диоскору 118, 31. ЛД, № 303). Суть спора состоит в следующем: соотносится ли вещь, человек, любое существо со смыслом целого, в которое оно включено, или же нет, поскольку нет и самого целого как единства, а значит нет и его смысла? Платон и Аристотель уверенно принимали первую часть этой альтернативы, а атомисты — вторую. И соответственно первые учили о единственности мира (ЕМ), а вторые —; о бесконечной множественности миров (БММ). Правда, в истории был осуществлен и определенный (пара)синтез этих базовых позиций. Его осуществил Дж. Бруно, в учении которого о БММ неоплатонизм и герметизм соединились, пусть и не без логических лакун, с- атомизмом.

По своей структуре атомистический мир близок к аристотелевскому космосу. Действительно, в обоих случаях это геоцентрический, замкнутый и конечный мир, ограниченный в одном случае «крайней сферой» (Аристотель), а в другом — «мембраной» или «оболочкой» (атомисты). Но радикальное различие в мировоззрениях и в исходных метафизических принципах приводит к тому, что Аристотель утверждает тезис о ЕМ, а атомисты — о БММ. С развитием христианской культуры ситуация с проблемой множественности миров (ПММ) претерпевает существенные изменения. У Августина и других отцов церкви возникает учение, полагающее принцип вселенского единства сущего в его божественном первоисточнике.

Если для большинства греко-языческих авторов (кроме атомистов) важно было утвердить идею вечности мира или по крайней мере его неуничтожимое™, то для христианских мыслителей на первый план выступает задача утверждения тезисов о сотворении мира из ничего и о действии в нем божественного промысла, которым мир в конечном сче

15 Лурье С. Я. Демокрит. Тексты. Перевод. Исследования. Л., 1970. №305 (Сокращ. ЛД.) те управляется. Так как христианское вероисповедание объединяло мир истиной откровения, наделяя сущее смыслом, превосходящим видимый мир как таковой, и тем самым несло с собой телеологическое миропонимание, оно могло до известной степени находить общий язык как с платонизмом, так и с аристотелизмом. В связи с этим понятно, почему именно атомизм с его учением о БММ и отрицанием телеологии стал основным объектом критики со стороны христианских апологетов. Ситуация изменилась после декрета от 7-го марта 1277 г., подписанного епископом Парижа Э. Тампье и перечислявшего распространенные ошибки в преподавании, среди которых 34-й ошибкой было признано положение «Quod prima Causa non posset plures mundos facere» (Первопричина не может создать многие миры). В результате была допущена возможность сотворения ММ всемогущим Творцом. Правда, к учению о ММ в явной форме это не привело, но дорогу к допущению возможности такой гипотезы все-таки в значительной степени расчистило.

Истолкование понятия мира влияет как на выбор между ММ и ЕМ, так и на конкретное содержание принимаемого тезиса. Атомистическое учение с его положением о неизбежной гибели нашего мира не могло не приходить в конфликт не только с христианской теологией, но и с языческой религиозностью, для которой характерно представление о вечности «неба» и «звезд». Религиозно-моральный характер споров вокруг ПММ убедительно раскрывается в поэме Лукреция. Мысль о неизбежном грядущем крушении Неба, говорит поэт-эпикуреец, «всех поражает и кажется дикой». И это потому, что люди, подобные Меммию, к которому он обращается, «стянуты уздой религии». Именно религиозные верования не позволяют допустить, чтобы небесные светила и даже земля и море, обладающие «божественным телом» (V, 116), погибли. Но поэт, не разделяющий этих верований, стремится успокоить Меммия и не только доказать ему правоту тезиса о БММ, но и дать его душе необходимые в этом случае утешения вместо обычных религиозных. Лукреций здесь выступает как пророк нового, атомистического и плюралистического мировоззрения. Свои «прорицания» поэт-атомист считает «много священней и тех достоверней гораздо, какие Пифия нам говорит с треножника Феба под лавром» (там же, 111-112).

Вселенная атомистов — беспредельная по размерам «машина» (machina mundi), частицы которой, имея подходящие для взаимного сцепления фигуры, образуют как отдельные вещи в мире, так и сами миры, которые для нас невидимы, кроме нашего мира. Конечно, и в такой картине можно увидеть некоторый порядок. Но это порядок атомарного эгалитаризма и механицизма. Никакой телеологии, отношения к смыслу здесь не просматривается. Никакой структурной иерархии в подобной вселенной нет, а структура миров лишена ценностных значений, все ее элементы равным образом уничтожимы.

Другой особенностью атомистических концепций ММ выступает их атемпоральность. Если мы проанализируем две основные модели античной космологии, а именно модель вечного возвращения (ВВ) и модель множества миров (ММ), то увидим, что время в них по сути дела сведено к пространству. В концепциях ВВ это очевидно: время здесь— не более чем однообразное кружение в том же самом. Но и в концепциях ММ времени как драмы, как возможности уникального события тоже нет. Мысль, допускающая БММ, не может не признавать не только разнообразия миров, но и возможности их полного тождества.

Если теперь взглянуть на то общее, что на уровне базовых мировоз-зренческо-философских установок объединяет основные традиции мышления, принимающего ММ, то нельзя не увидеть, что их объединяет натурализм. Действительно, в атомизме античности от Левкиппа до Лукреция основу мировоззрения составляет механистический (в античном смысле) натурализм. Природа истолкована через атомы, пустоту и вечное движение первых во второй. В эпоху Возрождения, когда происходит определенный возврат к античному мировоззрению, натурализм сохраняется, но механистический натурализм в учениях о ММ замещается, как правило, анимистическим (например, у Дж. Бруно).

В структуре обоснования умозрительных концепций ММ от первых атомистов античности до конца XVII в. одно из самых важных мест принадлежит принципу изономии. Выражение Эпикура „Болот.а Цицерон перевел как аеяиаЬШБ ПтЬЩю, т. е. «равномерное распределение», и связал его с таким рассуждением: «Поскольку есть природа смертная, то должна быть также и бессмертная» (О природе богов I, XXXIX, 109), — которое в другом месте уточняется так: «Из этого (т. е. из изономии. — В. В.) следует, что если столь велико количество смертных, то и бессмертных должно быть не меньше» (там же, XIX, 50). Из приведенных высказываний видно, что здесь смешаны два смысла изономии. Во-первых, изономия экзистенциальная, состоящая в том, что вещи равным образом мыслимые или возможные наделены равным правом на существование. И, во-вторых, изономия дистрибутивная, предписывающая вещам, раз они уже существуют, присутствовать во Вселенной в одинаковом количестве. Кроме того, у атомистов изономия может относиться как к объектам, например, к атомам, так и к их движению. В последнем случае мы имеем дело с динамической изономией, «дающей право на существование всем состояниям движения»16. Этот вид изоно-мии важен для оформления атомистической космологии с БММ. Изономия движений атомов и самих миров эквивалентна изотропности пространства Вселенной. Изономия как бы транслируется с атомного уровня на космологический, пронизывая систему Демокрита снизу доверху. Лурье называл принцип изономии «принципом Демокрита» и подчеркивал, что в нем отождествляются возможность и действительность, мыслимое и реально существующее, правда-, существующее не обязательно в этом мире, а в БММ. Ключевым местом для понимания изономии он считает рассуждение Аристотеля: «А если находящееся за [небом] беспо числу] миры, ибо почему пустоты будет больше здесь, чем там? Таким образом, если масса имеется в одном месте, то она [находится] и повсюду. Вместе с тем, если пустота и место бесконечны, необходимо, чтобы и тело было бесконечным, так как в [вещах] вечных возможность ничем не отличается от бытия» («Физика», III, 4, 203Ь25-30). Это рассуждение Лурье относит к Демокриту, излагаемому Стагиритом.

Итак, «арматурой» космологического эгалитаризма Демокрита выступает принцип изономии. Он определяет его учение и косвенно, через основания системы, в частности через введение в нее принципа пустоты и через утверждение целого ряда бесконечностей (числа атомов каждой формы, самих форм и т. д.), формируя тем самым представление о беспредельности ресурсов становления во Вселенной, и прямо (если данный мир существует в данном месте, то нет оснований не существовать другим мирам в других местах; однородность и изотропность Вселенной при этом предполагается, что тождественно с ее изономическими свойствами). Мы считаем учение Демокрита о БММ ярким проявлением изономического мышления в истории, когда оно выступает полифункционально — и как природная симметрия, и как своеобразно истолкованное тождество мыслимого и существующего, и как аналог принципа достаточного основания, и тем самым как представление, ведущее к картине всеохватывающего разнообразия бытия (шаг к формулировке

16 Мщ1ег СИ. Ьопогте с1е5 аЮтЫех/УКегие с1е РЫ1о1с^1е. 1956. Т. XXX. Р. 235. принципа полноты). Но принцип достаточного основания, равно как и принцип полноты, отличаются от принципа изономии, как показывает история ПММ.

С Эпикуром и Лукрецием, в частности, под воздействием аристотелевской традиции, ситуация меняется. Сдвиги мы обнаруживаем уже в школе Демокрита, в частности у Метродора Хиосского. У Метродора мы отмечаем роль биоморфной аналогии в обосновании БММ. И дело не просто в такого рода сравнении— они были и у первых атомистов, — а в том, что на первый план выступает природа в беспредельности ее производительной мощи. Этот аспект производительности в рождении вещей был несколько затушеван у первых атомистов в силу их механицизма. Динамизм совокупной природы вещей ярко выступает у Эпикура и Лукреция.

В аргументации Лукреция в пользу ММ к тезисам о вечности движения атомов в беспредельной пустоте и о бесконечно большом их числе добавлен новый: принцип эффективности природы, ее безостановочной занятости в «труде» созидания. Как рассуждения Лукреция, так и аргументация Метродора действительно похожи на такое высказывание Лейбница: «во вселенной нет ничего невозделанного или бесплодного» (Монадология,

§ 69). Сопоставление с Лейбницем неслучайно: именно у него принципы достаточного основания, полноты и непрерывности соединены в одно целое.

Итак, принцип полноты в его существенных элементах входит в аргументацию в пользу ММ, начиная с Эпикура и Лукреция, но в полной форме он реализуется позднее, в средние века, прежде всего в своей теологической интерпретации, которая в эпоху Возрождения «смешивается» (в какой-то степени) с натуралистической.

Историки науки длительное время обходили тему ММ как сомнительную с точки зрения строгой науки. И поэтому неудивительно, что она разрабатывалась главным образом историками литературы (например, М.Х. Николсон) и историками философии (например, Ш. Мюгле-ром). Идею множественности миров обсуждали, разделяли или критиковали в той или иной форме не только философы античности, средних веков и Возрождения, но и творцы науки нового времени — Коперник, Декарт, Галилей, Ньютон, Гюйгенс. Кажется, что уже одного этого вполне достаточно, чтобы считать анализ истории этой проблемы прямым делом не только истории философии, но и истории науки. Но в таком случае почему же, «если споры о разумной внеземной жизни когдалибо и затрагивались историками, то скорее с презрением, чем с объективностью, скорее как забава, чем как анализ серьезного ученого»?

На наш взгляд, дело здесь прежде всего в том, что современного ученого и ориентирующегося на него историка отталкивает в концепциях множественности миров и внеземной жизни упорное, как ему кажется, игнорирование наблюдений, фактов, доставляемых в первую очередь быстро прогрессирующей астрономией, хотя и не только ею. Эта позиция не беспочвенна. Действительно, концепция внеземной жизни возникла как преимущественно умозрительная и длительное время сохраняла такой статус. Однако еще до того, как в ночь с 8 на 9 января 1610 г. Галилей направил на звездное небо свою астрономическую трубу и провел первые телескопические наблюдения Луны, неподвижных звезд, Млечного Пути, а также четырех спутников Юпитера, концепции ММ, в частности у Дж. Бруно, уже повернулись к астрономии, раскрыв возможности влияния на них потока новых наблюдений. Мы называем этот процесс астрономизацией темы (проблемы) ММ и выделяем в нем две основные стадии: во-первых, скрытую и не осознаваемую самими мыслителями в качестве таковой (например, у Бруно); во-вторых, ясно осознаваемую (например, у Кеплера).

В истории познания идея ММ не сразу обрела свой астрономический контекст с соответствующей наблюдательной базой и верификацией гипотез. Тот способ отношения к «звездной» действительности, который можно назвать астрономическим, развивался самостоятельно и во многом независимо от умозрительной логики рассуждений, приводящих к утверждению ММ во Вселенной. Иными словами, развитие наблюдательной астрономии, построение на ее основе математических моделей было слабо связано с космологической мыслью, определяемой мировоззренческими и философскими позициями мыслителя. Это относится в первую очередь к греческим мыслителям, прежде всего к атомистам и к тем, кто следовал за ними. Соединение умозрительного теоретико-философского статуса дискурса о ММ с наблюдательной астрономией происходило постепенно, в несколько стадий, и решительный перелом в этом процессе наступил только в эпоху научной революции благодаря работам Коперника и особенно Кеплера и Галилея.

16 Dick S.J. Plurality of Worlds. The Origins of the Extraterrestrial Life Debate from Democritus to Kant. Cambridge, 1982. P. 176.

Первая стадия астрономизации ПММ была связана с созданием умозрительных предпосылок для ассимиляции астрономических исследований как способа решения этой проблемы в ее уже конкретно-научной постановке. Речь идет об умозрительно-теоретической подготовке к включению инструментально обеспеченного наблюдательного знания в структуры мышления о ММ. Когда начинает расшатываться перипатетическая физика, то задевается и соответствующая космология. В частности, возникает представление о множественности центров притяжения в пределах видимой Вселенной, при этом каждый такой центр мыслится как независимый мир. Этот поворот поддерживался возрождением традиций неоплатонизма, герметизма и пифагореизма в эпоху Ренессанса, а на его размах и устремленность в будущее решительно повлиял Коперник, признавший каждую планету за автономный центр притяжения. Всю эту эволюцию мы можем представить как изменение господствующих понятий о мире. Сначала ММ мыслится как множество невидимых замкнутых конечных космосов (наш мир включает в себя всю видимую нами совокупность небесных тел), затем — как множество уже наблюдаемых землеподобных небесных тел (Леонардо, Николай Кузанский, Бруно). Наконец, постепенно, к концу XVII в. все больший вес приобретает представление о ММ как множестве систем, подобных солнечной.

Новое понятие о мире (мир теперь понимается как землеподобное небесное тело, являющееся автономным центром притяжения) делает миры в принципе открытыми для наблюдений и тем самым для решающей коррекции умозрительных конструкций опытными данными. Хотя в эпоху Возрождения теоретическая аргументация в пользу ММ достигает высокого уровня развития и к теологическим аргументам добавляются натуралистические, причем все античные ходы мысли также воспроизводятся, однако перелом в астрономизации ПММ наступает только в начале XVII в. и связан прежде всего с телескопическими наблюдениями Галилея. Их революционное значение было ясно осознано Кеплером, который в посвящении к селенографическому приложению к своему «Сну» подчеркивал, что возникающие вопросы надо «решать по частям на основе наблюдений, открытых при помощи зрительной трубы, если эти явления приведены в соответствие с заключениями, выведенными из аксиом оптики, физики и метафизики» п. Мы видим, что в ряду важности аргументов метафизические допущения явно оттеснены оптикой и

17 Кеплер И. О шестиугольных снежинках. М., 1982. С. 152. физикой, науками нового типа, быстро тогда развивавшимися. С этого времени начинается прямая астрономизация проблемы ММ.

Герметизм и научная революция XVII в.

Связующим звеном между исследованиями роли герметизма в генезисе новоевропейской науки и изучением истории идеи множественности миров послужило учение Дж. Бруно, давшего яркий образец плюралистической космологии Ренессанса накануне научной революции XVII в. Среди историков науки и культуры на Западе большой резонанс вызвали работы английского историка Ф.А. Ейтс, особенно ее книга «Дж. Бруно и герметическая традиция» (1964). Выдвинутый ею тезис об определяющей роли «герметического импульса» в генезисе новой науки был подвергнут плодотворному и многостороннему обсуждению, стимулируя новые исследования этой проблемы. В нашей стране пионером в этой области была Л. М. Косарева. Автор научного доклада в начале 80-х годов также подключился к исследованию данной проблематики. Эти исследования были направлены на то, чтобы прояснить «предпара-дигмальную» (предстандартную) ситуацию в период научной революции (НР).

Герметизм, или магико-герметическая традиция, ведущая мифологический отсчет своего происхождения от легендарного Гермеса Трис-мегиста, включает в себя, с одной стороны, практическую магию и такие оккультные науки, как алхимия и астрология, а с другой — эклектические доктрины философско-теологического плана, близкие к гностицизму. На первый взгляд, ничего общего у этой традиции с новой наукой, возникшей в XVII в., быть не может, и поэтому, казалось бы, расцвет герметической традиции накануне научной революции XVII в. не более, чем исторический курьез, никак не связанный с возникновением новоевропейской научной ментальности. Такая точка зрения, наследующая традиции Просвещения, сохраняется частично и до сих пор. Но исследования последних примерно 30 лет заставляют вновь поставить вопрос: чем же была герметическая традиция для генезиса новоевропейской науки, какую роль играла она в процессе ее формирования? Историку науки, погруженному в специальные проблемы истории своей дисциплины, трудно воссоздать картину того широкого исторического контекста, внутри которого возникает новая наука, находя в нем поддерживающие ее импульсы и мотивы. Поэтому ясно, что проблема генезиса науки требует к себе внимания со стороны историков культуры. И книга

Ейтс о Бруно — лучший тому пример. Для нее главное в феномене возникновения новоевропейской науки в XVII в. — новое направление воли человека этой эпохи, ведущее его к радикальному преобразованию интеллектуальной картины мира. «За возникновением новой науки,— говорит Ейтс, — стояло новое направление воли, ее обращение к миру, к его чудесам, к таинственным явлениям, страстное желание и решимость объяснить эти явления и практически воздействовать на них»18. Вывод Ейтс о формировании нового направления воли человека позднего Возрождения под воздействием магико-герметической традиции, расцвет которой приходится именно на это время, был подготовлен ее исследованием таких сложных фигур этой эпохи, как Дж. Ди (1527-1608) и особенно Дж. Бруно.

Ейтс отдает себе отчет в том, что содержательно научные понятия отличаются от оккультных и магических представлений. Однако она сознательно ставит вопрос не столько о концептуальной преемственности между ними, сколько о преемственности воли и стимулов к познанию. Мог ли практико-волевой импульс к овладению миром природы придать новое дыхание научным исследованиям, способствуя, например, освобождению от старых, схоластических, и новых, гуманистических, пут? Мог ли, иными словами, герметический импульс работать не только на магию, а и на новую науку? Ейтс отвечает положительно на этот важный вопрос.

Почему же и в каком историческом и культурном контексте возникает это новое направление воли человека в ХУ1-ХУИ вв.? Кратко ответ можно свести к одному главному, по мнению английского историка, фактору — к герметической традиции.

Магико-герметическая традиция выходит на поверхность общественной и интеллектуальной сцены с особенным размахом в конце XV в. после перевода Фичино сочинений «Герметического корпуса» (1471 г.). Вытесненное на периферию, преследуемое официальными институтами герметическое движение становится, можно сказать, если не доминирующим, то во всяком случае мощно присутствующим, завоевывающим себе широкое признание. Герметизм участвовал в формировании науки нового типа главным образом, считает Ейтс, как мощный энтузиастический импульс. Так, например, магический ореол над обычной механикой

18 Yates F.A. Giordano Bruno and the Hermetic Tradition. Chicago, 1964. P. 449. вел Паолини, автора известного в конце XVI в. трактата «Hebdomades», к его увлечению технологией в духе Герона Александрийского. Многие ученые, интересовавшиеся механикой как прикладной наукой, склонны были отождествлять механическое движение неодушевленных устройств и движение одушевленных тел как происходящие в обоих случаях благодаря действию в них души мира (anima mundi).

Итак, основу концепции Ейтс составляет гипотеза о причине поворота воли европейского человека в XVI-XVII вв., приведшего к возникновению новой науки. Экспериментализм, конструктивизм, утилитаризм новой науки оказываются в силу таких допущений тесно связанными с традицией ренессансного герметизма.

Суть драматически напряженного спора, открытого книгой Ейтс, такова: благодаря или вопреки герметизму и оккультному знанию возникает новоевропейская наука? Спор этот серьезен и затрагивает сами основания историко-научной мысли Аргументы Ейтс в пользу тезиса о герметизме как главном позитивном факторе в процессе возникновения науки нового времени сначала показались нам несостоятельными, в частности, основной ее аргумент, сводящийся к указанию на практическую направленность, присутствующую в герметической традиции, которая могла бы привести к отбрасыванию умозрительной схоластики перипатетическо-томистской мысли и установлению нового отношения к миру, в центре которого стояло бы практическое и экспериментальное к нему отношение. Действительно, стопроцентный «герметист» Бруно поражает отсутствием у него какой-либо практической ориентации, и если, например, и до него, и после были попытки разработки, пусть и утопические, технологии полетов человека около Земли и между мирами (вспомним Леонардо, Годвина, Сирано де Бержерака), то у него они как раз отсутствуют полностью. И это понятно. Зачем разрабатывать механическую технологию полетов, если миры — живые существа и сами в силу своей биоморфной природы могут сближаться и даже соединяться друг с другом, причем такое соединение носит витальный характер и подобно половому размножению животных? Способствует ли анимизм и магия развитию практико-технологического отношения к миру? Из этого примера видно, что они скорее препятствуют возникновению необходимости обращения к развитию рациональной техники и, соответственно, науки как способа ее теоретического обоснования.

Этот аргумент казался нам решающим. Но он был таковым лишь в рамках метаисторической настороженности по отношению к концепции

Ейтс как демонстрации «воскрешения оккультизма» (revival del ос-cultismo, по выражению П. Росси). Историческая ткань поливалентна, позволяя строить аргументацию в пользу каждой из спорящих позиций. Дж. Ди был заподозрен в чернокнижии из-за того, что ради забавы сконструировал в Тринити-колледже Кембриджа механического скарабея. «Для Ди, — пишет Ейтс, — его занятия механикой и математикой принадлежат к тому же самому мировоззрению, что и его попытки заклинать ангелов с помощью каббалистической нумерологии» А у Агрип-пы (1485-1535) механика рассматривалась как один из видов математической магии. И, приведя ряд других подобного рода наблюдений, Ейтс приходит к выводу: «Тем самым герметическое движение благоприятствовало развитию настоящих прикладных наук, включая механику». Какие же наблюдения и аргументы весомее? Дело в том, что сам историк еще до детального ознакомления с аргументацией того или иного рода уже стоит на определенной метаисторической позиции и именно она будет определять его отношение к аргументации и к выбору «фактов».

Структура исторического знания, включая и его метаисторическое основание, может быть представлена как ряд взаимосвязанных уровней, и мы можем сказать, что воздействие аргументации историков, стоящих на противоположных метаисторических позициях, неизбежно ограничено достаточно поверхностным слоем такой структуры. Ейтс может приводить сотни примеров в пользу тезиса об определяющем влиянии герметического импульса на развитие практической ориентации познания. Но одного аргумента, обоснованно построенного, может оказаться вполне достаточно, чтобы подтвердить совсем другую позицию, полагая, что в герметизме вовсе нет достаточного позитивного импульса для движения в направлении к научной революции XVII в. и что помимо его вклада в расшатывание официального аристотелизма он мало что сделал для "формирования новой науки. Если мы считаем, что разум развивается автономно, что рациональное познание имеет свои собственные традиции, идущие из древности, если в их возрождении мы видим основу и для формирования новой науки в XVI-XVII вв., то никакой самой богатой аргументации, как это делает Ейтс, в пользу противоположного тезиса не будет достаточно для того, чтобы нас переубедить. Сдвиг в убеждениях возможен, но он, скорее, носит транснаучный характер, так как

19 Yates F. A. The Hermetic Tradition in Renaissance Science//Art, Science and History in the Renaissance. Baltimore, ¡967. P. 259. убеждения, как правило, не меняются под воздействием прочитанных книг историков, мыслящих иначе, чем мы. Если историческое исследование в своих результатах зависит от исходных мировоззренческих и философских установок историка, то стратегия воли к истине в истории должна проходить через структуры дискуссий, диспутов, споров, полемик, когда одна и та же проблема решается многими исследователями. Это создает объемный контекст и выправляет односторонности, связанные с идеологической и методологической ангажированностью историка. Кроме того, нужно признать, что существует, по крайней мере в методологической теории, образ «идеального историка», который следует принять за образец. Это — модель историка как бы нейтрального по отношению к той или иной метаистории. «Идеальный историк» обязательно должен принять во внимание контрпример, особенное внимание обращая на моменты, говорящие не в пользу его рабочей гипотезы, а про-— тив нее. И если он это во всем доступном ему объеме делает, то его исторический нарратив будет обладать некоторыми признаками дискурса, нагруженного большей истинностью, чем дискурсы сторонников наперед заданных доктрин и установок, не утруждающих себя такими нормами.

Когда историки астрономии и физики принялись за проверку главного тезиса Ейтс, то в большинстве своем они пришли к несогласию с нею, подчеркнув, на наш взгляд, справедливо, что Ейтс недооценивает концептуально-физической аргументации Бруно, а также те влияния на него, которые не обязательно исходят от «Герметического корпуса». Анализируя эти работы, вчитываясь в полемику и дискуссии, вызванные книгой Ейтс, убеждаешься в одном: для историка науки его герой, как бы по определению — ученый. Кем бы ни был Бруно — мистиком, неоплатоником, герметистом, стопроцентным магом самого радикального агрипповского толка, миссионером от египетской религии, пантеистом, виталистом, луллистом и т. п., но для историка физики он — физик. И уже поэтому все мистические, магические, герметические смыслы, фиксируемые для его «опознания» и значимые в большом историко-культурном контексте, оказываются для него как физика, как правило, чужеродными, посторонними. И неудивительно, что тезис Ейтс нашел себе куда больше поддержки (если говорить только об историках науки) не у историков физики или астрономии, а у историков медицины и химии (Дебас, Вебстер и др.). Такая неоднородная реакция на книгу Ейтс понятна: ни химия, ни медицина не были столь суровы по отношению к герметизму, как механика или астрономия, а в ХУ1~ХУН вв., да и в XVIII в. тоже, они еще во многом не отделились от него. Поэтому неудивительно, что историки этих дисциплин были даже раздражены самонадеянной экспансией историко-научного физикализма при объяснении НР. Действительно, исследования историков посвящались, как правило, творцам механики, астрономии, открывателям математических методов, но не врачам и химикам, которые в XVII в., говоря языком позитивистов и физикалистов от истории науки, еще «барахтались в мутных водах» парацельсизма, алхимии, спиритуализма, мистики и магии. Однако, как показали перечисленные выше историки, парацельсисты сыграли свою позитивную роль в формировании научной революции по всему фронту наук. Для своего времени парацельсисты и гельмонтиан-цы выступали носителями новой ментальное™, их внимание к библейской экзегезе отвечало их стремлению избавиться от язычников Стаги-рита и Галена и создать новую науку, свободно сочетающую библейское откровение и новые медицину и химию.

Механический редукционизм обеднял образ научной рациональности. Но механоцентризм уже тогда, в период создания механистической картины мира, оспаривался химиками и теми, кого называли «герметическими философами», а мы привыкли называть алхимиками. Как и «чистые» герметисты (вроде Бруно или Флудда), парацельсисты не были в полном смысле слова ни «новыми», ни «древними». Они выполняли функцию посредника между «древними» и «новыми», выступая в роли катализатора нового интеллектуального синтеза.

Превосходство парацельсистов как представителей герметического движения перед флорентийскими платониками Метаксопулос фиксирует в понятии «эмпирического платонизма»20. Эмпирический платонизм выступает как особое движение или традиция, идущая от Р. Бэкона с его идеей ваег^а таШетаПса ехрептетаПв, выступающей целью для многих ученых и философов. В ХУ1~ХУП вв. эмпирический платонизм быстро распространяется по Европе прежде всего благодаря движению английских парацельсистов. Представление об эмпирико-платонической традиции позволяет нам провести определенную демаркацию среди позднеренессансных ученых. Причем важны и нюансы в портрете каж

20 Metaxopoulos E. A la suite de F. A. Yates: débats sur le rôle de la tradition hermétiste dans la révolution scientifique des XVIe et XVIIe siècles//Rev. de synthèse. P., 1982. T. 103. N 105. P. 58. дого ученого, так как они позволяют построить своего рода шкалу степеней «отмывания» ренессансного мага, пределом для которой выступает новый ученый. Например, цели деятельности Флудда всегда герметические, хотя научные приемы, им применяемые, вполне органично могут включаться в их реализацию, играя определенную демонстрационную роль.

В это переходное время существовала целая серия смешанных категорий учености, благодаря которым, в согласии с концепцией Ейтс, герметическая традиция непрерывным образом переходила в новую науку. Но и разрывы (что не устает подчеркивать П. Росси) также имели место, обозначившись в серии полемик (Кеплер-Флудд, Мерсенн-Флудд и вся герметическая традиция). Платонистский эмпиризм, конечно, не был строго научным направлением. Но, что важно, он не был и чужд науке. Историческое исследование выполняет здесь функцию тонкого анализатора, позволяющего построить общую синтетическую картину HP как многофакторного и поликонфликтного процесса, идущего с разными скоростями и в различных формах в разных европейских странах. Так, например, ученый-платоник эмпирической ориентации характерен для Англии и для биомедикохимического цикла знаний. Во Франции же доминировали другие типы ученого, в частности, тип картезианца-механициста, что проявилось и в химии. Ни надменно-рационалистическое отталкивание концепции Ейтс, ни восторженно-мистическое ее принятие, на наш взгляд, не отвечают смыслу свершаемого в интеллектуальной области при формировании науки нового времени.

Нам представляется, что при обсуждении проблемы связи HP с герметической традицией нельзя обойти вниманием и противоположный герметизму импульс, без которого новая наука не возникла бы. Речь прежде всего идет о христианстве и том рациональном мышлении, которое через перипатетизм и схоластику с ним было тесно связано. Соотношение герметического и христианского импульсов в процессе HP можно себе представить таким образом: герметический импульс приводит к повороту воли человека в сторону практической ориентации знания, а христианский импульс маргинализирует само герметическое движение в то время, когда возникает новое механистическое естествознание, уже «заряженное» утилитарной перспективой. После того как герметический импульс выполнил свою наукогенную роль, христианский импульс наносит ему coup de grâce: мавр сделал свое дело. Поэтому тезис Ейтс об определяющей роли «герметического импульса» в генезисе науки нового времени должен быть скорректирован, или, точнее говоря, дополнен выявлением других, в том числе противонаправленных, импульсов.

Публикации по теме диссертации (80 п. л.)

1. Проблема специфики химии и принцип развития//Философские вопросы химии. Изд-во Ростовского ун-та, 1972. С. 12-13. 0,1 п. л.

2. И.Д. Рожанский. «Анаксагор». М., 1972. [Рец.]//Вопросы истории естествознания и техники. 1975. № 4. С. 79-80. 0,1 п. л.

3. Об определении предмета современной химии//Вопросы истории естествознания и техники (ВИЕТ). В. 4(53). 1976. С. 17-24. 1 п. л.

Перевод на польск. яз.: О definiowanu przedmiotu chemii wspolczes-nej//Czlowick i swiatopoglad 10(159). 1978. P. 121-133.

4. Качества в картине мира Аристотеля//Природа. 1977. № 5. С. 6877. (Перевод на чешек, яз.). 1 п. л.

5. Возникновение и развитие натурфилософских представлений о веществе//Возникновение и развитие химии с древнейших времен до XVII века. М.: Наука, 1980. С.92-184. 5 п.л.

6. Hippocratic Medicine as a Historical Source for Aristotle's Theory of the Dynameis//Studies in History of Medicine. Vol. IV. 1 March 1980. P. 112. 1 п.л.

7. К проблеме генезиса учения Аристотеля о Suvapeu; (Метеор.IV)// Вестник древней истории. 1981. № 3. С. 134-141. (Перевод на чешек, яз.) 1 п.л.

8. Генезис ируктура квалитативизма Аристотеля. М.: Наука, 1982. 428 22,7 п.л.

9. Аристотелевская теория тяготения: качественный подход// Природа. 1982. №4. С. 97-104. 0,7 п.л.

10. Познание природы вещества и формирование предмета химии// Книга для чтения по неорганической химии. 4.1. М.: Просвещение, 1983. С.26-30. 0,4 п.л.

11 .Научный текст и его интерпретация //Методологические проблемы историко-научных исследований. М.: Наука, 1982. С.320-335. 1,2 п. л.

12. Towards the interpretation of scientific texts//Abstracts of 7th International Congress of Logic, Methodology and Philosophy of Science. Vol. 3. Sect. 6. Salzburg, 1983. P. 277-280. 0,2 п.л.

13. Культура - знание - наука // Наука и культура. М.: Наука, 1984. С. 50-63. 1,3 п. л.

14. Герметическая традиция и генезис науки // Вопросы истории естествознания и техники. 1985. № 1. С. 56-63. 0,7 п. л.

15. Идея множественности миров как предмет историко-научного исследования // Вопросы истории естествознания и техники. 1985. № 4. С. 148-150. 0,3 п.л.

16. «Метеорология» Аристотеля и современная наука // Вопросы истории естествознания и техники. 1986. № 1. С. 157-160.0,2 п.л.

17. Qualitativisihe aristotélicien: genèse et structure // Abstracts of VIII International Congress of Logic, Methodology and Philosophy of Science, 17-22 Aug. 1987. Moscow, 1987. Vol. 5. Part 3. P. 185-186. 0,2 п.л.

18. Идея множественности миров. Очерки истории. М.: Наука, 1988. 292 18,5 п.л.

19. Проблема множественности миров в учении Анаксагора // Исследования по истории физики и механики. М., 1989. С.5-25. 1,2 п.л.

20. Традиция и инновация: взгляд историка науки // Традиции и революции. М., 1991. С. 187-203. 1,5 п.л.

21. 2375 лет со дня рождения Аристотеля // Молодежный календарь. М., 1990. С. 10-11.0,2 п.л.

22. Evolución de la idea de sustancia química de Tales a Aristóteles // Llull. Revista de la Sociedad Española de Historia de los Ciencias y de las Técnicas. Vol. 14. 1991. P.603-644. 3 п.л.

23. La structure du qualitativisme aristotélicien // Les Etudes philosophiques. 1991. N 3. P. 355-368. (Републ.: Revue philosophique de la France et de l'étranger. N 2, au.-juin 1993. P. 223-237) 1,2 п.л.

24. Revolución química: factores del retraso // Revista da Sociedade bra-sileira de História da Ciência. 1992. N 7, Jan-Junho. P. 3-14. 1,2 п. л.

Републ. на рус. яз.: Научная революция в химии: факторы запаздывания // ВИЕТ. 1993. № 1. С.3-15; републ.: Llull. 1993. N 31. Vol. 16. P. 621-639.)

25. Evolución de la idea de sustancia química en la Antigüedad: el caso de Epicuro // Llull. 1992. N 29. Vol. 15. P. 415-427. 1 п. л.

Републ.: Revista da Sociedade brasileira de História da Ciência. 1993. N 10, Julho-Dez. P. 75-84.)

26. Механика и античная атомистика // Механика в истории мировой науки. М.: Наука, 1993. С.3-81. 5 п.л.

27. Le problème de la qualité chez Aristote // Epistemological problems of science in the works of Russian philosophers. M., 1993. P. 40-42. 0,2 п. л.

28. Оккультные истоки науки нового времени // Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 1. С. 140-152. 1 п. л.

29. Эксперимент и чудо: религиозно-теологически^ фактор генезиса науки нового времени // Вопросы истории естествознания и техники. 1995. №3. С. 3-20. 1,2 п. л.

30. Химическая революция как смена типов рациональности // Исторические типы рациональности. Т.Н. М.: ИФРАН, 1996. С. 173-204. 2,5 п. л.

31. К анализу квалитативистского типа рациональности: случай Аристотеля // Историко-философский ежегодник. 1996. М.: Наука, 1997. С. 5-15. 1 п. л.

32. Герметизм, эксперимент, чудо: три аспекта генезиса науки нового времени // Философско-религиозные истоки науки. М.: Мартис, 1997. С. 88-141. 1,5 п. л.

33. La tradition hermétique et la révolution scientifique: vers une révi-„¿lésion de la thèse de F. A. Yates // XXth International Congress of History of Science. Liège (Belgium). 20-26 July 1997. Book of Absracts. Scientific Sections. Ed. By C. Opsomer. Liège, 1997. P. 115. 0,2 п. л.

34. История и метаистория // Вопросы философии. 1998. № 10. С.98-111. 1,2 п.л.

35. Герметический импульс формирования новоевропейской науки: историографический контекст // Одиссей-1998. Человек в истории. М,: Наука, 1999. С. 162-187. 1,3 п.л.

36. Взаимосвязь онтологии и физики в атомизме Демокрита// Философия природы в античности и в средние века. Ч. II. М.: ИФРАН, 1999. С. 14-28. 0,7 п.л.