Концепция человека в творчестве Е. И. Замятина тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, кандидат филологических наук Майорова, Татьяна Алексеевна

• Майорова, Татьяна Алексеевна
• кандидат филологических наук
• 1997

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Майорова, Татьяна Алексеевна

Введение 4

Глава I Человек и мир в дореволюционном творчестве. 28-

§ 1. «Кусочки жизни в ранних рассказах: «Один» (1908),

Девушка»( 1910), «Апрель» (1912). 28

§ 2. Псевдоэпичность героя и мира: «Уездное» (1912). 37

§ 3. Поэтика ассоциаций в системе образа: «На куличках» (1914). 50

§ 4. Мифологический «лик личности»: «Алатырь» (1914). 60-

§ 5. Языческие и христианские ценности в структуре образа человека: «Чрево» (1913), «Кряжи» (1915), «Африка» (1916),

Знамение» (1916), «Полуденница» (1916). 70

Выводы 81-

Глава II. Внешний и внутренний человек в произведениях 1917-1920 годов. 88-

§ 1. Формирование интегрального образа внутреннего человека:

Островитяне» (1917), «Ловец человеков» (1918). 88-

§ 2. Антропологическая культурология: «Островитяне» (1917),

Мы» (1920), статьи (1919-1920). 102

§ 3. Испытание диалогом: «Мы» (1920). 109-

§ 4. Замятинская концепция человека в контексте религиозно-философской традиции конца XIX - первой четверти

XX веков: «Мы» (1920), «Огни святого Доминика» (1920). 119-

§ 5. Идеалы и идолы: аксиологический уровень образа человека:

Север» (1918), «Мы» (1920), «Пещера» (1920), «Мамай» (1920). 131

Выводы. 144-

Глава III. «Ненавидящая любовь» к человеку (Развитие основных мотивов раннего творчества в произведениях 1921-1935 годов). 150

§ 1. Проблема национального характера («веселое» и «страшное») «Один» (1908), «Уездное» (1912), «Непутевый» (1913), «Три дня» (1913), «Полуденница» (1916), «Дубы» (1912), «Русь» (1923), «Блоха» (1924).

§ 2. Жажда метаморфозы («старое» и «новое»): «Непутевый» (1913), «Алатырь» (1914), «Снег» (1916,1918), «Рассказ о самом главном» (1923).

§ 3. Психоаналитический вариант эпического конфликта («свое» и «чужое»): «Ела» (1928), «Наводнение» (1929), «Бич божий» (1928-1935).

§ 4. Мера любви и добра («теплое» и «холодное»): «Один» (1908), «Уездное» (1912), «Алатырь» (1914), «Русь» (1923), «Рассказ о самом главном» (1923), «Наводнение» (1929), «Бич божий» (1928-1935).

§ 5. Энергия самоотрицания («я» и «двойник»): «Чудеса О святом грехе Зеницы-девы, Слово похвальное» (1916), «О том, как исцелен был инок Еразм» (1920), «О чуде, происшедшем в Пепельную Среду» (1924), «Икс» (1926), «Десятиминутная драма» (1928), «Встреча» (1935) и др. Выводы. Заключение.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Концепция человека в творчестве Е. И. Замятина»

Домашним, ласковым словом «возвращение» окрестили критики и читатели приход в современную жизнь произведений многолетней давности. Желанными и долгожданными стали для нас романы «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Чевенгур» А. Платонова, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, рассказы В. Шаламова и В. Тендрякова, письма В. Короленко и А. Луначарского, воспоминания Н. Заболоцкого, Е. Гинзбург, Н. Мандельштам, И. Твардовского, дневники А. Горького и И. Бунина.

Важное место в этом ряду занял и роман Е. Замятина «Мы». Со времени публикации его в журналах «Знание - сила» (1988, № 2, 3), «Знамя» (1988, № 4, 5) и до настоящего момента он остается в центре внимания любителей русской прозы. При этом восприятие произведения поражает свежестью, в печати высказываются оригинальные, часто - совершенно противоположные мнения о художественном смысле рома-на.1

Многие литературоведы, писавшие о Замятине в конце 80-х - начале 90-х годов, даже провозглашали так называемый «замятинский ренессанс» (В. Акимов, 121, 128, И. Рудзиевич, 198,3), и для этого были, по-видимому, все основания. Ведь в лице Замятина читатели нашли отнюдь не безвестного писателя, а художника, который активно печатался в 10-е - 20-е годы XX века, был заметной фигурой в культурной жизни страны. Серьезным изучением творчества писателя занимались самые прославленные критики и литературоведы того времени:

1 См., напр., материалы «Круглого стола» на тему: «Возвращение Евгения Замятина». // Литературная газета, № 22, 31 мая 1989. С. 5.

2 Все ссылки, кроме специально оговоренных, здесь и далее даются в тексте работы, в скобках. Первая цифра обозначает порядковый номер издания в «Списке цитированной литературы», последняя - страницу. В отдельных случаях между ними будут указываться том (римской цифрой), номер журнала и т. д. Курсив автора в цитатах дается в разрядку, наш курсив выделяется подчеркиванием.

А. Воронский, Б. Эйхенбаум, В. Шкловский,В. Полонский, Я. Браун и др.3

Немаловажным обстоятельством является и то, что пока в России наблюдался длительный период забвения многих замечательных творений писателя, неугодных тоталитарной системе, за границей шел достаточно активный процесс научного постижения произведений Е. Замятина. Среди исследователей его творчества можно назвать швейцарца JI. Геллера, немцев Н. Франца и JI. Шеффлера, французов Ж. Бонамур и М. Никё. И теперь отечественное замятиноведение вынуждено наверстывать упущенное ранее, «догонять» западных ученых, делать писательское «возрождение» по возможности более полным.

Знакомство с Е. Замятиным, к счастью, не ограничилось только возможностью прочтения романа «Мы». Словно грибы после дождя, возникли многочисленные сборники произведений писателя, снабженные довольно глубокими вступительными статьями О. Михайлова, В. Келдыша, М. Чудаковой, И. Шайтанова, В. Воздвиженского, Е. Скороспеловой, богатыми комментариями Е. Барабанова.

Правда, издание полного собрания сочинений Е.И. Замятина сегодня остается только мечтой, хотя есть надежда, что она в скором будущем осуществится. Пока же исследователям творчества писателя в основном приходится ориентироваться на четырехтомное собрание сочинений Замятина, вышедшее в Мюнхене (1970 -1988), и на отечественный двухтомник избранных произведений писателя (М., 1990). Вещи, не вошедшие в последнее издание, но напечатанные в России, будут нами цитироваться по разрозненным источникам.

Отрадно, что у нас образовались авторитетные центры по изучению творчества писателя. Освоением рукописного наследия Замятина серьезно занимаются научные сотрудники Национальной Российской библиотеки (Санкт-Петербург) во главе с М.Ю. Любимовой. Важная работа по сбору материалов к библиографии писателя ведется А.Ю. Галушкиным (Москва), большая часть этих

3 Историографический анализ прижизненной критики Е. Замятина будет дан в каждом разделе - при разговоре о конкретных произведениях. материалов уже опубликована.4

Достижения ученых, занимающихся научным изучением творчества Замятина, объединяет кафедра русской литературы Тамбовского государственного университета. Конференции международного уровня, которые регулярно проводятся на родине Замятина, в немалой степени способствуют упрочению исследовательского и читательского интереса к его произведениям. Выходят в Тамбове и сборники научных трудов, фиксирующие достижения творческого общения ученых и отражающие основные вехи восприятия «возвратившегося» писателя. Этой поступательностью, оправданной многими понятными обстоятельствами, «тамбовские» сборники выгодно отличаются от некоторых скороспелых попыток, что называется, одним махом разгадать все действительные и выдуманные тайны Замятина. Мы имеем в виду прежде всего нашумевшую книгу Т. Лахузена, Е. Максимовой, Э. Эндрюса «О синтетизме, математике и прочем. Роман «Мы» Е.И. Замятина» (СПб., 1994). С другой стороны, налет легкой эпатажности - непременный спутник всякого «возрождения». Иногда он оказывается даже полезнее чисто популяризаторских очерков, вроде поверхностной брошюры Л.И. Шишкиной «Литературная судьба Евгения Замятина» (СП б., 1992),

Наконец, немаловажно, что появляются попытки сугубо научного, достаточно фундаментального исследования отдельных аспектов творчества писателя. Это отличает монографии Б. Ланина «Роман Е. Замятина «Мы» (М., 1992), С. Голубкова «Комическое в романе Е. Замятина «Мы» (Самара, 1993), Н.В. Шенцевой «Художественный мир Е.И. Замятина: Учебно-методическое пособие» (Йошкар-Ола, 1996), И.М. Поповой «Чужое слово» в творчестве Е.И. Замятина (Н.В. Гоголь, М.Е. Салтыков-Щедрин, Ф.М. Достоевский)» (Тамбов, 1997). Ин

4 Галушкин А.Ю. Материалы к библиографии Е.И. Замятина. // Ежеквартальные русской филологии и культуры. 1996. № 3. С. 368-413; Галушкин А.Ю. Материалы к зарубежной библиографии Е.И. Замятина (1925-1995) // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы: В 6 книгах. Кн. III Тамбов, 1997. С. 159-201. тересным получился и обзор творчества писателя, предпринятый Т. Давыдовой в небольшой по объему книге «Евгений Замятин» (М., 1991). Важным показателем перспективности замятиноведения является тот факт, что молодые исследователи все чаще стали посвящать творчеству писателя свои диссертационные сочинения. Здесь мы имеем в виду работы М. Резун о проблемах поэтики в малой прозе Замятина, С. Бесчетниковой о жанровых особенностях романа «Мы», Ло Ливей о культурно-исторических истоках того же произведения, И. Курносовой о диалектной лексике в языке писателя, Л. Джанашия о формах условности в прозе XX века. Докторские диссертации Б. Ланина и Р. Скалона уверенно и твердо вписали творчество Замятина в контекст мировой антиутопической, философской литературной традиции.

И все же сохраняется ощущение, что мы пока не пустили писателя дальше порога своего дома и по-прежнему «настоящее узнавание Замятина, конечно, еще впереди» (117, 121). Нет обобщающих трудов, намечающих более масштабные, нежели теперь, подходы к уже прочитанным произведениям. За локальными проблемами пока недостаточно четко видны генеральные, а это уже чревато тем, что мельчает и искажается наше представление о глубине личности и творчества писателя. Не может не тревожить тенденция, идущая из-за границы, но начинающая проявляться и у нас. Это мнение о Замятине как об «интересном, но не очень интересном писателе», «банализированном» Замятине, «неживом и не оплодотворяющем классике» (??)JL46).

В условиях появления подобных опасных поветрий особенно актуальной становится задача приведения всех элементов творчества писателя в систему, рассмотрения их в аспекте такой проблемы, значимость которой ни у кого не вызывает сомнений. Статус «ключевого вопроса литературы» (62, 3), «центральной проблемы в определении идейно-эстетической позиции художника» (134, 3), «одной из важнейших и определяющих основ творческой системы любого писателя-психолога» (131, 3) позволяет концепции человека предстать в качестве главной синтезирующей силы по отношению к творчеству Замятина.

Любое «возрождение» - это прежде всего внимание к личности, а в вопросе о концепции человека в творчестве писателя современные исследователи как раз и не идут далее слишком конкретных замечаний или слишком общих деклараций. На уровне расставленных акцентов такой подход приводит к образованию своеобразных ножниц между двумя не связанными друг с другом писательскими ипостасями: Замятин-стилист, мастер сказа и Замятин-еретик, автор первой антиутопии.

Насущной потребностью в получении более целостного знания о писателе определяется актуальность данного исследования. Однако существует и более глобальный, нежели творчество избранного автора, фон, на котором разговор о человеке приобретает большую важность. Мы стоим, как теперь говорят, на пороге XXI века, и потому нам так необходимо почувствовать волнующую связь с духовными исканиями начала столетия, причаститься к мукам тех, кто пострадал в борьбе за свою духовную свободу, пережить вместе с ними горечь ошибок и поражений, радостно вздрогнуть от внезапного светлого озарения, воздать им позднюю дань нашей сыновней и дочерней благодарности. Может быть, тогда мы лучше поймем и самих себя сегодняшних. Похоже, что, выдвинув в недавнем прошлом в качестве приоритетных общечеловеческие ценности, мы только теперь начинаем понимать их действительную значимость. Не случайно сегодня такой интерес представляет деятельность недавно образованного Института Человека, призванного выработать систему целостных знаний о «высшей ступени живых организмов на Земле» (247, 510). Почетное место на полках периодики заняли такие издания, как журнал «Человек», ежегодник «Человек: образ и сущность (гуманитарный аспект)». Все это должно способствовать активизации деятельности и теоретиков литературы, появлению у них стремления поднять на новый уровень изучение концепции человека в произведениях художественной литературы. Новизна представленной работы состоит в том, что это первое исследование, ставящее проблему концепции человека на материале всего творчества Е.И. Замятина.

Специальное изучение творческих концепций человека в русском литературоведении началось сравнительно недавно, со второй половины 60-х годов. Одними из первых внимание к проблеме привлекли ученые В. Щербина, Л. Якименко, Н. Гей, В.

Пискунов.5 Период «закрытости», приходившийся на середину 60-х - 70-е годы, наложил поистине неизгладимый отпечаток на теоретико-литературную мысль того времени и последующих десятилетий. Рассмотрим основные черты научного постижения концепции человека в период 60--70 годов.

Обязательным для исполнения считалось требование рассматривать любое эстетическое явление «в контексте противоборства мировоззрений» (65, 9). Отсюда проистекала и «исключительная идеологическая острота» (65, 10) собственно концепции человека в творчестве любого художника. Раболепное почитание марксистско-ленинской трактовки личности провоцировало стремление разоблачать иные «используемые идеологическими противниками философско-эстетические концепции» (65, 23). Работы А. Овчаренко, А. Метченко, Д. Маркова особенно настойчиво отстаивали принцип связи концепции человека с категориями классовости и партийности соцреалистского искусства.6

Показательна теоретическая дискуссия о границах этого понятия, которая развернулась на страницах многих книг, выходивших в 70-е годы. Поводом для полемики стало появление неосторожных трактовок концепции человека в качестве абсолютной и всеохватывающей категории художественного творчества (обращаем в скобках внимание на то, что мы сейчас не останавливаемся на вопросе о том, насколько аргументированной была подобная ответственная позиция). Например, Д. Марков предложил такое итоговое определение: «концепция человека - это центр, откуда исходят и куда сходятся все остальные элементы произведения» (88, 240).

5 Щербина В.Г. Эпоха и человек. М., 1960; «Наш современник» М., 1964; Якименко Л.Г. Концепция человека и современное искусство. // Современные проблемы реализма и модернизм. М., 1965. С. 536-548; Гей Н., Пискунов В. Мир, человек, искусство. М., 1965.

6 Овчаренко А.И. Эпоха, человек, искусство. М., 1967; Метченко А.И. Кровное, завоеванное. М., 1971; Марков Д. Проблемы теории социалистического реализма. М., 1975.

Казалось бы, вполне безобидная точка зрения неожиданно подверглась обстрелу сразу с нескольких сторон. Литературоведу Гордиенко А.Г. подумалось, что признание за концепцией человека такой безграничной самостоятельности недостаточно правоверно по отношению к нуждам всемирной классовой борьбы и потому подобное представление о проблеме следует считать «несколько зауженным и укороченным» (65, 12). Более тонко, но не менее настойчиво от излишней, как казалось, абсолютизации значения концепции человека предостерегали авторы коллективной монографии со скромным названием «Личность в XX столетии» (М., 1979).

Исходя из соображений не узости, а, напротив, опасной широты и аморфности точки зрения тех, кто видел в постижении человека определяющий смысл литературы (56, 229), обрушился на это отклонение от задуманного курса силой своего авторитета М.Б. Храпченко. В современной трактовке концепции человека его прежде всего не удовлетворял ее «расплывчатый характер. Недостаточно ясно очерчиваются связи, соотношения художественной концепции со структурой отдельного произведения, его составными компонентами, с различными произведениями писателя» (109, 389). В общем-то, М.Б. Храпченко высказывает здесь вполне обоснованные упреки, но возрастающая полемическая горячность, использование характерной обличительной лексики, появление саркастической интонации заставляет предположить, что не только озабоченность «расплывчатым характером» доктрины беспокоит исследователя: «.иногда художественной концепции по непонятным причинам отводится роль всевластного демиурга, могущественного вершителя многих индивидуальных судеб. <.> Художественной концепции мира и человека здесь придается столь обширное, всеобщее значение, что за ней в значительной мере исчезает социальная действительность, являющаяся источником творчества, определяющим началом его роста» (109, 369). Так вот, говоря на словах о концепции человека, многие на деле боялись увидеть этого человека в полный рост, страшились, что он - один - заслонит собой в буквальном смысле обожаемую ими социальную действительность.

Между тем число работ, в которых делалась заявка на постижение концепции человека в литературе, увеличивалось словно по законам геометрической прогрессии. и

Среди них были исследования общетеоретического характера,7 книги, анализирующие концепцию человека в литературе определенных исторических периодов или произведениях определенной тематической направленности («человек и революция»; «человек и война»; «человек и НТР»; произведения о рабочем классе, о тружениках села и т. д.),8 работы об утверждении концепции личности в отдельных литературных жанрах, в творчестве отдельных писателей.9

Драматизм осмысления концепции человека в 60-70-е годы состоял в том, что даже выдвигая глубокие, интересные мысли, литературоведы тут же сами их и обесценивали чрезмерной заидеологизированностью, схематичностью. Так, Ю. Давыдов в одной из статей высказывает мысль о том, что, говоря об определенных «моделях» человека, представленных в литературе, «мы непременно придем к философии, где артикулируются «понятия» о человеке, имеющие хождение в искусстве» (66, 124). Однако вся работа в целом является попыткой разоблачить и дискредитировать вредное «модное поветрие» (66, 125) - увлечение писателей философией экзистенциализма.

С большими издержками шло и осмысление вопроса о связи концепции человека с понятиями «творческий метод» и «художественное направление». Первым коснулся его Л.Г. Якименко: «Когда мы говорим о различии реализма и

7 Храпченко М.Б. Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы. М., 1970; Барабаш Ю.Я. Вопросы эстетики и поэтики. М., 1975; Рюриков Б.С. Реальный гуманизм. М., 1972.

8 Сурганов В. Человек на земле. М., 1975; Теракопян Л. Пафос преобразования. М., 1974. и т. п.

9 Цурикова Г. Кузьмичев И. Утверждение личности (Очерки о герое современной документально-художественной грозы), Л, 1975; Рюриков Ю. Через 100 и 1000 лет (Человек будущего и советская художественная фантастика). М, 1961; Богуславский А.О. Горьковская концепция человека и современная драматургия. Материалы к юбилейной научной сессии «Горький и современность». М., 1968. модернизма, об их модификациях в современную эпоху, надо прежде всего исходить из концепции человека и - более широко - из общей концепции действительности, которая и питает определенную эстетику» (118, 537). Впоследствии мысль о тесной связи концепции человека с категорией творческого метода очень широко распространилась в литературоведении.10 Однако последствия, к которым привело развитие верного положения, никак нельзя считать удовлетворительными. Признание «художественного направление инвариантом художественной концепции личности и мира» (84, 182) как бы освобождало исследователя от анализа конкретных произведений и ограничивало его задачу автоматическим «привязыванием» всего богатства и разнообразия писательских интерпретаций проблемы человека к некой эталонной схеме, закрепленной за каждым литературным направлением. В ходу были своеобразные антологии концепций человека, предлагающие упрощенный набор стандартных формулировок, что называется, на все случаи жизни.11

Гораздо больше пользы было в трудах, авторы которых шли не от заранее известной схемы, а от стилистического и семантического своеобразия конкретного текста и на основе его кропотливого и всестороннего анализа делали концептуальные обобщения. К таким исследованиям прежде всего следует отнести известную монографию Д.С. Лихачева «Человек в литературе Древней Руси», первая редакция которой вышла в 1958 году. В качестве исходного тезиса здесь выдвинуто положение о том, что «человек всегда составляет центральный объект литературного творчества.

10 См., напр.; 1) Гей Н., Пискунов В. Мир, человек, искусство. М., 1965; 2) Кедрина З.С. Главное - человек. М., 1972; 3) Кузнецов Ф.Ф. «За все в ответе» М., 1975; 4) Марков Д. Проблемы теории социалистического реализма. М., 1975; 5) Гордиенко А.Т. В борьбе за человека. Киев, 1977; 6) Тавризян Г.М. Проблема человека во французском экзистенциализме. М., 1977; 7) Москвина P.P., Мокроносов Г.В. Человек как объект философии и литературы. Иркутск, 1987 и др.

11 Мы имеем в виду работы типа: Личность в XX столетии. М., 1979.

В соотношении к изображению человека находится и все остальное: не только изображение социальной действительности, быта, но также природы, исторической изменяемости мира и т. д. В тесном контакте с тем, как изображается человек, находятся и все художественные средства, применяемые писателем» (83, 3). Так Лихачев предпринимает убедительную попытку увидеть за специфическим психологизмом, стилевыми поисками древнерусской литературы эволюцию самосознания человека в период с XI по XVII века. По выводам ученого получается, что стиль монументального историзма (XI - XIII в.в.) был «способен воплотить героизм личности, понятие чести, славы, могущества князя, сословные различия в положении людей» (83, 35). Эпический стиль (XI - XIII в.в.) наиболее адекватно отражал «героя народного эпоса» (83, 63), а экспрессивно-эмоциональный стиль древнерусской литературы (конец XIV - XV в.в.) полнее других показывал «психологические побуждения и переживания, сложное разнообразие человеческих чувств, дурных и хороших, сильных, экспрессивно выраженных, повышенных в своих проявлениях» (83, 77). Таким образом, в монографии Д.С. Лихачева аргументироваьй), с привлечением огромного количества произведений искусства XI - XVII в.в. (литературы, живописи, архитектуры т.д.) доказывается мысль об определенной зависимости важнейшей категории стиля от актуального для того или иного периода общественной и культурной жизни понимания человека. Термин «концепция человека»- не заявлен ни в первой редакции (1958), ни в последующей (1970), когда соответствующее положение уже активно обсуждалось в литературоведении, но имманентно оно присутствует в книге, определяя ее гуманистический пафос.

То же самое можно сказать о многих исследованиях Л.Я. Гинзбург. Особо следует отметить книги «О литературном герое» (1979) и «Литература в поисках реальности» (1987). Первая из них, как видно из ее названия, посвящена рассмотрению основной категории концепции человека. Под этим углом зрения осмысливается литература большого временного отрезка - от XVIII до XX веков. Данное обстоятельство дает автору возможность совместить в своей работе типологический и исторический подходы к проблеме («Я ищу здесь единства структурного и исторического подхода»

62, 3), что очень важно для выверенное™ и обоснованности концептуальных наблюдений. Наиболее перспективным в книге Л.Я. Гинзбург нам представляется выдвижение понятия «структура литературного героя». По справедливому определения исследователя, «литературный персонаж - это, в сущности, серия последовательных проявлений одного лица в пределах данного текста. На протяжении одного текста герой может обнаруживаться в самых разных формах: упоминание о нем в речах других действующих лиц, повествование автора или рассказчика о связанных с персонажем событиях, анализ его характера, изображение его переживаний, мыслей, речей, наружности, сцены, в которых он принимает участие словами, жестами, действиями и проч.» (62, 89). В условиях открывшейся многомерности героя (совмещение различных ролей, масок, установок) сохранению его целостности, по мнению Л.Я. Гинзбург, способствует наличие в персонаже организующего центра: «Единство литературного героя - не сумма, а система, со своими организующими доминантами» (62, 90). Однако принципу связи, который воплощают доминанты, в структуре персонажа противостоит «принцип противоречия - основной движущий механизм поведения литературного героя» (62, 103). С точки зрения своеобразной борьбы этих разнонаправленных сил исследовательницей предпринимается основательный анализ смены литературных направлений в зависимости от эволюции ведущего конфликта.12

Кроме идеи о структурной организации персонажа, определенный интерес для нас представляют также рассуждения Л.Я. Гинзбург о специфике познания человека в искусстве, о сущности литературного характера, о типологии человека в науке и художественном творчестве. Особенно перспективно для анализа концепции человека в произведениях Е.И. Замятина то, что с самого начала своего исследования автор актуализирует понятие «точка зрения» применительно к художе

12 В книге «Литература в поисках реальности» (Л., 1987) динамика смены художественных направлений еще более определенно связывается с концепцией человека: «Литература прежде всего моделирует человека - это и есть искомая реальность» (61,12). ственной интерпретации человека: «Литературным героем писатель выражает своепони-мание человека, взятого с некоторой точки зрения во взаимодействии подобранных писателем признаков. В этом смысле можно говорить о том, что литературный герой моделирует человека» (62, 5). Здесь, как нам кажется, дело не только и не столько в том, что точка зрения писателя должна быть индивидуальной и неповторимой. Это аксиома. Важнее продолжить мысль Л .Я. Гинзбург в том направлении, что зависимость художественной модели человека от субъективно-исторической точки зрения придает этому сотворенному единству определенную степень относительности, амбивалентности, даже игровой вероятности, допускает существование альтернативных подходов к личности.

В данном случае мысль Л.Я. Гинзбург перекликается с высказанной ранее идеей М.М. Бахтина о вненаходимости автора по отношению к своему герою как решающем условии создания «завершенного целого» (54, 16) произведения. В очень важной для нас работе «Автор и герой в эстетической деятельности» (первая половина или середина 20-х годов) философ так формулирует «общую формулу основного эстетически продуктивного отношения автора к герою - отношения напряженной вненаходимости автора всем моментам героя, пространственный, временной, ценностной и смысловой вненаходимости, позволяющей собрать всего героя, который изнутри себя самого рассеян и разбросан в заданном мире познания и открытом событии этического поступка, собрать его и его жизнь и восполнить до целого теми моментами, которые ему самому в нем самом недоступны, как то: полнотой внешнего образа, наружностью, фоном за его спиной, его отношением к событию смерти и абсолютного будущего и проч.» (54, 18). «Избыток видения и знания» (54, 16), по мнению М.М. Бахтина, достигается не только «позицией вненаходимости», но и «вчувствованием» в героя, как в «другого» (54, 27). Такая подвижность авторской позиции при художественном исследовании личности была присуща и Е.И. Замятину, о чем свидетельствует его настойчивое стремление чрезвычайными усилиями (запечатлевая каждый момент жизни героя) «полностью изобразить существо человека» (10, IV, 474), мысль о необходимости эстетической любви писателя к персонажам (1, 137), счастливой обреченности «переживать ощущения десятков, часто - тысяч других, чужих личностей, воплощаться в сотни и тысячи образов» (13, 80). Наконец, имеют такие понятия, как «всевидение» и «пока только упомянем, какое важное значение для постижения психологизма писателя всезнание» (термины И. Шайтанова).

Продолжая развивать свои идеи в широко известной книге «Проблемы поэтики Достоевского» (1929), Бахтин обращается опять-таки к важному для нас аспекту концепции человека - бытованию героя в условиях полифонического писательского замысла.13 При этом философ использует глубоко оригинальный прием: «подбирается» к персонажу со стороны его слова, в котором, как оказывается, и просвечивает его относительно свободная и самостоятельная «особая точка зрения на мир и на самого себя» (52, 54). В своем исследовании мы предполагаем широко использовать прием постижения концепции человека в творчестве Замятина через кропотливый анализ речи персонажей.

С новой стороны осуществляется подход к проблеме личности в книге М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (М., 1965). Здесь исследуются особенности карнавального мироощущения, гротескной концепции тела. Учитывая специфику рассматриваемого философом материала, нельзя не удивляться актуальности для творчества Е. Замятина многих положений Бахтина. Видимо, это следует объяснить сходством гротескового видения мира, которое лежало в основе средневековой карнавальной смеховой культуры и неореализма, нашедшего наиболее полное воплощение в творчестве Замятина.14 В любом случае, следует признать, что мысли Бахтина

13 О полифонизме произведений Замятина см.: С кал он Н.Р. Роман Е. Замятина «Мы» в зоне контакта с М. Бахтиным. // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993.№ 4. С. 25-37.

14 Сегодня мы имеем ряд работ, в которых осуществляется «попытка приложить к анализу жанра романа «Мы» научно-понятийный аппарат, выработанный М.М. Бахтиным» (223, 19). См., напр.: Морсон Г. Границы жанра. // Утопия и утопическое мышление. М., 1991. С. 233-251; Фигуровский Н.Н. К вопросу о жанровых особенностях романа Е.И. Замятина «Мы».//Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 1996. №2.С. 18—26. об «амбивалентности, внутренней противоречивости, незавершенности» (53, 33) образа, о «неготовом, незавершенном бытии и человеке» (53, 33), их вечно становящемся характере, отсутствии в них отграниченности и замкнутости, о постоянном выходе гротескового тела за свои пределы и «смешении с животными, смешении с вещами» (53, 34) - во всех этих положениях намечаются важнейшие направления анализа концепции человека в творчестве Замятина.

В конце 70-х - 80-е годы появилось множество других работ, намечающих новые подходы к постижению концепции человека в литературе. В методологическом плане бесспорный интерес для нас представляют работы О.В. Сливицкой «О концепции человека в творчестве И.А. Бунина», Н.Ф. Федюковой «Концепция человека в русской литературе XX века», JT.A. Колобаевой «Концепция личности в русской реалистической литературе рубежа XIX - XX веков», М.С. Кургинян «Человек в литературе XX века», А.А. Бронской «Концепция личности в творчестве А.А. Ахматовой» и др.

Можно выделить две основные тенденции, которыми руководствовались литературоведы при подходе к проблеме человека. Первый путь анализа можно условно назвать точечно-горизонтальным. Исследователь, исходя из специфики художественного материала, стремится выделить в нем узловые пункты, принципиальные моменты, имеющие выходы на концептуальные постижения, и сконцентрировать на них все свое внимание. В результате получается ряд достаточно узких по затронутой проблематике статей, из которых, как из картинок на выставке, складывается общее впечатление о том или ином авторе, том или ином периоде литературы с точки зрения воплощения концепции человека. По такому принципу, например, работали авторы сборника «Концепция человека в русской литературе» (М., 1982).15

15 См., напр., названия статей сборника: Козьмина М.А. Проблема «человек и мир» в художественно-философских исканиях М.Ю. Лермонтова; Удодов Б.Т. Феномен Печорина: «Временное» и «вечное» (К лермонтовской концепции личности); Волгина А.П. Герой в системе образов романа Ф.М. Достоевского «Бесы» и т. п.

Сходным принципом руководствуется и JI.A. Колобаева, выделяя ведущие тенденции в понимании личности у отдельных писателей рубежа веков. Осуществляя такой подход, исследовательница выявляет у каждого автора наиболее важные в концептуальном плане моменты. Вот как, например, выглядит проблемный блок по творчеству И. Куприна: «Преобразование идеи «маленького человека». Поиск массовой сильной личности. «Профессионалы риска» в рассказах 1890 - начала 1900-х годов. «Стихийные души» в произведениях писателя. Эволюция «сильного» и «слабого» человека в творчестве Куприна эпохи первой русской революции. Личность в «поединке» чести. Проблема индивидуализма и солидарности» (74, 62). Как видим, в этом развернутом заглавии статьи о Куприне заявлены достаточно серьезные проблемы. Поэтому исследователь, взявший на себя труд выявить концепцию человека сразу в творчестве многих и, что немаловажно, по-настоящему самобытных художников, оказывается в весьма затруднительном положении, рискуя создать не обобщающую, а обобщенную работу. Думается, что и Л.Л. Колобаевой, несмотря на ее завидную подчас прозорливость и богатство накопленного материала, не удалось в полной мере преодолеть указанный выше недостаток. Сегодня мы располагаем вторым, расширенным изданием книги Л.Л. Колобаевой «Концепция личности в русской литературе рубежа XIX - XX в.в.» (М., 1990), куда включена обширная глава об «аристократическом индивидуализме» и трагическом гуманизме в поэзии и прозе русских символистов. Теперь к именам А. П. Чехова, И. Бунина, И. Куприна, Л. Андреева, А. Горького добавились К. Бальмонт, А. Белый, А. Блок, Д. Мережковский, В. Иванов, И. Анненский, В. Брюсов. Несмотря на то, что во вступительной статье, содержащей важные теоретические мысли (например, о специфике изучения концепции человека в лирике16), Л.Л. Колобаева, опираясь на мысли М. Бахтина,

16 Л.А. Колобаева пишет о «способе контекста» (75, 18), необходимом для постижения целостной концепции человека в лирике: «.художественная личность в лирике реализуется особым образом - не в отдельных лирических произведениях, а лишь в определенном их объединении - в контексте циклов, стихотворных сборников, их серий, ино пишет о возможности и необходимости интенсивных концептуальных обобщений, чему «способствует существование ядра - .известной внутренней определенности» (75, 18) личности, признаться, нас несколько смущает необычная «густонаселенность» книг ученого. При этом мы не можем без должного уважения относиться к тем усилиям, которые предпринимает исследовательница для обозначения курсивной линии в постижении человека разными писателями рубежа XIX - XX веков.

К сожалению, нам приходится обратить внимание еще на один недостаток этого точечно-горизонтального подхода к раскрытию писательской концепции личности в литературоведении 80-х годов. Такой метод плохо сочетается с эволюционным подходом, то есть практически не позволяет показать развитие представлений о человеке у того или иного автора. Некий синтез типологического и исторического подходов 1 намечается лишь там, где исследователь в плане постижения концепции личности продуктивно использует категорию творческого метода. Говоря об этом, следует отметить емкие формулировки М.С: Кургинян: «Метод - путь к человеку» (81, 21), «герой - «фермент» метода» (81, 28), за которыми стоит стремление автора понять генезис концепции человека в искусстве, закономерности и условия ее бытования на протяжении веков. Однако в целом создается досадное ощущение, что теоретические посылки Кургинян оказываются богаче тех подходов, которые она осуществляет в «практической» части, которая представляет собой анализ произведений корифеев реализма XX века. Например, в широко известной работе исследовательницы «Концепция человека в творчестве М. Шолохова» художественное новаторство автора «Тихого Дона» раскрывается через систему нравственных оценок личности, производимых писателем, как мы понимаем, безупречно. Соблазн морализаторства, стремления говорить не только о литературе, но и, что называется, «за жизнь» особенно сильно искушает ученых, пишущих о человеке в искусстве.

Другие авторы, избравшие в 80-е годы данный ракурс анализа художественных гда даже всей общей лирике поэта» (75,17). Думается, этот «способ контекста» необходим и для постижения концепции человека в прозе, особенно у тех писателей, творчество которых представляет собой сеть автореминисценций. Таков, как мы убедимся ниже, и Замятин. произведений, ставили во главу угла не отдельную и достаточно локальную проблему, а центральную, как им казалось, функцию самой литературы - человековедческую. Ссылки на A.M. Горького (ведь это он назвал литературу человековедением) были необходимым звеном подобных доктрин, в скрытом виде проникавших даже в их рабочее определение: «концепция человека в литературе - понятие многовариантное (? -Т.М.), противоречивое, но каждое истолкование несет знание о самом сложном феномене на Земле» (78, 15). Познание, как известно, - процесс, поэтому концепция человека зачастую обретала несвойственную целостности ступенчатость, иерархичность, постигаемую по принципу восхождения или нисхождения - это уж как ученому будет угодно. Предположим, в коллективном сборнике «Концепция человека в современной литературе» (М., 1990) возникает такой стандартный набор «гуманистических» бло j ков: человек и природа, человек и история, человек и будущее. Н.Ф. Федюкова еще ранее оказалась способной к более извилистому пути: от «эстетической оценки социальной деятельности человека» через «нравственно-эстетическое в духовном мире че

1 п ловека» к «физической красоте человека». В результате такого подхода с заранее известными акцентами из процесса познания автоматически выключаются малейшие моменты противоречивости, неоднозначности, незавершенности как неперспективные для привычных выводов и компрометирующие безупречный облик положительного героя соцреализма. Главное определение выглядит так: «концепция человека - это одна из характеристик общества, показатель его ценностного отношения к человеку» (106, 5). Страна, которая стремится везде улучшать всевозможные показатели, хотела иметь их и в литературе, и притом в самой удобной для подсчета кондиции - в виде всесторонне совершенных человекр-единиц.

В последние годы родилось много интересных коллективных сборников и трудов отдельных авторов, среди которых хотелось бы выделить следующие:

17 Так называются основные главы ее книги.

Человек и культура. Индивидуальность в развитии культуры» (1990), Г. Гачев «Логика вещей и человек» (1991), «На грани тысячелетий. Мир и человек в искусстве XX века» (1994), М. Геллер «Машина и винтики. История формирования советского человека» (1994), О. Сливицкая «Космос и душа человека» (1995). Огорчает, правда, тот факт, что при явно большом исследовательском потенциале авторов этих работ здесь практически совсем не уделяется внимания методологическому осмыслению концепции человека, как если бы тут все было ясно. Между тем очевидно, что давно назрела необходимость пересмотра многих положений, тянущихся еще из 60-х годов. Однако прежде чем перейти к объяснению, какие методы анализа произведений Замятина положены в основу нашего исследования, мы должны разобрать значение основных категорий, которые будут при этом использоваться.

Термин «концепция» не является собственно филологическим, это «сквозное» понятие для разных форм познавательной деятельности. В современных словарях и энциклопедиях он имеет несколько толкований: «Советский энциклопедический словарь» (М., 1989) предлагает такой вариант: «Концепция (от лат. conceptio - понимание, система), определенный способ понимания, трактовки каких-либо явлений, основные точки зрения, руководящая идея для их освещения, ведущий замысел, конструктивный принцип различных видов деятельности» (245, 633). Уже этимологическое объяснение слова (понимание, система) заставляет воспринимать исходный термин как бы в двух ипостасях: в виде процесса и его результата, в плане становящегося и ставшего, формирующегося и сформировавшегося. Скрытую возможность процессуальности, незавершенности, не закрепленную в семантическом «разведении» двух значений термина «концепция», выдают и опорные слова самого толкования: способ, идея, замысел, принцип.

Другое объяснение, которое предлагает «Русский толковый словарь» (М, 1994), выделяет

1 о лишь статическую ипостась термина, тем самым существенно обедняя его значение. Этот недостаток в определенной степени преодолевает«Философский

18 «Концепция - и ж (книжн.) система взглядов на что-нибудь; основная мысль. Научная концепция. Концепция исследователя» (244, 243). энциклопедический словарь» (1997), где трактовка понятия «концепция» на сегодняшний день представлена наиболее полно за счет выделения важного процессуально-креативного аспекта.19

С середины 80-х годов преимущественно в философии, лингвистике и электронике стал использоваться термин «концептуализация». Сейчас он вошел в последний выпуск словаря-справочника «Новые слова и значения» (1997): «.концептуализация, и, ж. Превращение в концепцию, формирование концепции (в проф. речи)» (240, 367 -368). Но еще раньше, чем это понятие нашло отражение в словаре, оно обрело смысл в монографиях, посвященных проблемам концептуализации, то есть «процессу структурирования знания в соответствии с определенным набором характерных для некоторого данного уровня синтаксических и семантических норм» (76, 4).

На наш взгляд, возникновение нового термина «концептуализация» связано со стремлением наук к точности, с потребностью преодоления скрытой многозначности понятия «концепция». Возможно, и в теории литературы есть смысл ввести разграничение понятий «концепция» (оформившееся представление о каком-либо предмете) и концептуализация (поиск адекватного понимания). Однако настоящим искусством вряд ли можно назвать нечто застывшее, поэтому мы считаем возможным при анализе взглядов художника на человека и мир по традиции пользоваться термином «концепция», но вкладывать в него смысл подвижного, диалектического единства. Доминирование того или иного начала (статики или динамики) в каждом конкретном случае зависит от специфики рассматриваемой творческой личности и специфики того литературного метода, который она представляет. Определяющее значение имеет отношение писателя к существующему в литературе (шире - в искусстве) канону. Ю.М.

Лотман в свое время говорил о двух видах искусства: «Один тип искусства ориентирован на канонические системы («ритуализированное искусство»,

19 «Концепция (от лат. conceptio) - ведущий замысел, определенный способ понимания, трактовки какого-либо явления; внезапное рождение идеи, основной мысли, художественного и другого мотива» (246, 222). искусство эстетики тождества»), другой - на нарушение канонов, на нарушение заранее предписанных норм. Во втором случае эстетические ценности возникают не в результате выполнения норматива, а как следствие его нарушения» (87, 16).

Обратившись теперь непосредственно к творчеству Е. Замятина, мы должны признать, что теория синтетизма, которую проповедовал писатель, мыслилась им в качестве своеобразного противовеса по отношению к реалистической и модернистской литературе и обозначала смелую попытку сознания новой художественной эстетики. Вследствие этой принципиальной неканоничности неореализма закономерно предположить, что в художественной концепции мира и человека у Замятина (и в синтетизме вообще) должен преобладать момент разомкнутости, открытости, незавершенности. Это как раз концептуализация, происходящая по известным законам диалектики. Именно процессуально значимая сторона термина «концепция» будет прежде всего актуализироваться в нашей работе.

Необходимо также кратко уточнить, в каком смысле мы будем употреблять слово «человек», заявленное в теме данного диссертационного исследования. Во многих литературных работах, посвященных изучению концепции человека в творчестве того или иного писателя, поэта, традиционно считается актуальным семантическое «разведение» категории «человек» и сходных с ним по значению понятий «личность», «индивидуальность», «индивид». Иногда еще называют: «герой», «характер», «организм». Той же проблеме посвящено бесчисленное количество трудов по философии и психологии. Мы не можем здесь разбирать все тонкости перманентной полемики по этому вопросу. Остановимся лишь на принципиальных моментах.

Наиболее ревностно многие ученые стараются отделить друг от друга слова «человек» и «личность» на том основании, что личность - «категория ценностная» (75, 14) и в ее структуре содержится «констатация единства социального и психологического» (104, 45). Такие мнения имеют в своей основе опору на обыденное сознание, которое, в свою очередь, зашорено навязанными нам представлениями ханжеской советской морали о личности как о совершенном, гармоничном, цельном, всесторонне развитом человеке, человеке с большой буквы. Эти мысли и до сих пор господствуют в самых авторитетных изданиях. Так, «Философский энциклопедический словарь» (1997) подчеркивает, что личность - это «этический феномен» (246, 244). Но разве в XX веке, давшем невиданные ранее примеры бесчеловечности человека, не стал «этическим феноменом» homo sapiens? И разве после экзистенциализма с его идеей тотального одиночества личности можно себе представить какого-то абстрактного, внесоциального человека, будь то хотя бы герой-островитянин, характерный для творчества Е.И. Замятина?

Точно так же нам представляется сомнительным гуманистический статус человека, не обладающего индивидуальным элементом. Мы предполагаем, что более корректно говорить о соотношении социального и индивидуального внутри единой человеческой личности. Понятия «человек», «личность», «индивидуальность» при этом должны выступать с учетом их определенной специфики (слово «человек» имеет более общее значение, «личность», «индивидуальность» указывают на социально и лич-ностно значимые аспекты) как вполне взаимозаменяемые. Для творчества писателя характерно не противостояние человека и личности, человека и индивидуальности, а антагонизм человека и недо-человека, человека и не-людя.

Выявление в качестве проблематичных понятий героя и характера гораздо серьезнее в процессе теоретического осмысления концепции человека, так как здесь намечается важный разговор об основных категориях, в которых и воплощается авторский замысел. Традиционно считается, что «одной из основных категорий концепции личности является герой произведения» (134, 26). Однако при этом важно осознавать, что «нельзя отождествлять образное воплощение концепции человека и обязательное воплощение концепции в образе человека» (134, 26). То есть одного анализа героев оказывается недостаточно для концептуальных постижений. Пожалуй, ни у кого не вызывает возражений важность образа автора, который, по мысли М. Бахтина, является «носителем напряженно-активного единства завершенного целого, целого героя и целого произведения, трансгредиентного каждому отдельному моменту его» (54, 16). Однако вместе с категорией автора в концепцию человека входит необузданная стихия всевозможных коннотаций и окказиональных смыслов, которая окончательно деструктирует положение исследователя, делает невозможной любую типологию. Работа М.М. Бахтина «Автор и герой в эстетической деятельности» была создана в первой половине или середине 20-х годов, но с тех пор проблема классификации героев стоит так же остро. Как писал исследователь, «в этом отношении до сих пор царит полный хаос в эстетике словесного творчества и в особенности в истории литературы. Смешение различных точек зрения, разных планов подхода, различных принципов оценки здесь встречается на каждом шагу. Положительные и отрицательные герои (отношение автора), автобиографические и объективные герои, идеализированные и реалистические, героизация, сатира, юмор, ирония; эпический, лирический герой, характер, тип, персонаж, фабулический герой, пресловутая классификация сценических амплуа: любовник (лирический, драматический), резонёр, простак и проч. -все эти классификации и определения его совершенно не обоснованы, не упорядочены по отношению друг к другу, да и нет единого принципа для их упорядочения и обоснования. Обычно эти классификации еще некритически скрещиваются между собой» (54, 13). В современной научной и научно-популярной литературе появились новые определения: природный человек, органический человек, мифологизированный, аполлонический, дионисийский и т. д.

Мы предполагаем, что невозможно, да и не нужно пытаться уложить те понятия, которые рождаются при целостном постижении художественных концепций человека, в рамки известных типологий, хотя и имеющих тоже, как кажется, «концептуальный» характер. Здесь уместно вспомнить предупреждение П.В. Палиев-ского о недопустимости трафаретного истолкования образа в литературе: «художественная мысль по самому своему заданию воплощает неподчинение и несогласие с имеющимся кругом «концепций»; она протестует против того, что найденный ею предмет можно выразить набором известных качеств, не хочет входить ни в один из знакомых объемов; она убеждена, что хотя эти общие качества, взятые одно за другим, и присутствуют в предмете, все же совместное и единичное, то есть реальное их существование, представляет собой нечто отличное от этой суммы и требует новой целостной единицы в самом сознании. Поэтому, преодолев сопротивление абстракций, как правило, более консервативных, - она устремляется к какой-нибудь посторонней индивидуальности, находит в ней аналогичный себе центр и сопрягается с ней в заряжаемый новым смыслом клубок» (96, 90).

Исходя из представления о свободе и адогматизме творческой мысли, художественного образа, мы считаем себя вправе использовать в своей работе новые концептуальные наименования (псевдоэпический герой, «настоящий» человек, «пещерный» тип и т.п.), которые, как нам кажется, наиболее адекватно отражают писательское понимание человека. Важно лишь не допускать, чтобы эти неологизмы не образовывали нагромождения чуждых друг другу смыслов. Ведь концепция человека - это предельно интегративное целое, пронизанное бесчисленным множеством разнообразных связей между его разнородными элементами. Строго говоря, в подобном разговоре речь должна идти не о концепции, а о концепциях человека, поскольку воссоздание человека в творчестве - процесс, и от произведения к произведению мы видим неизбежные и закономерные изменения условного промежуточного результата, происходящие по диалектическим законам.

Целью данной диссертации как раз и является выявление объемной модели человека, представленной творчеством Е.И. Замятина. Теоретико-методологической базой исследования являются труды ведущих ученых по методологии литературоведения, теории и истории литературы М. Бахтина, Б. Эйхенбаума, Д. Лихачева, Е. Меле-тинского, Л. Гинзбург и др. В основу методики анализа положено единство историко-генетического, историко-функционального, системно-целостного и культурологического подходов к художественному тексту. Особенно важным кажется нам органическое сочетание эволюционного и типологического элементов анализа. Взятые по отдельности, эти подходы влекут за собой существенные потери, но, думается, что они будут наименьшими, если, допуская многоэлементность концепции человека в целом, мы будем исходить из сосредоточенности каждого отдельного периода на весьма ограниченном круге доминирующих в этот момент проблем. Выделение основных периодов творчества Е. Замятина связано исключительно с теми изменениями, которые происходили в концепции человека.

Первое десятилетие творческой деятельности (1908-1918) стало для писателя периодом вхождения в культурное поле русской литературы начала XX века, соотнесения своего героя с широкой эпической традицией, диалога с народными ценностями. О том, в каких направлениях шел у Замятина поиск своего понимания человека, повествует глава I нашей работы.

Вторая глава рассказывает о гуманистических тенденциях, которые наблюдались в произведениях 1917-1920 годов. Несмотря на сравнительную краткость этого

ИС' этапа, здесь проходят важные изменения в замятинском человековедении. Прежде всего, они связаны с окончательным формированием теории интегрального образа, составляющей костяк знаменитой теории синтетизма. Предельная интеграция образа человека приводит в это время к своеобразной антропологизации эпоса.

В третьей главе диссертации за основу принят не эволюционный, как раньше, а проблемный принцип анализа произведений. Это позволяет сделать необходимые обобщения о тех изменениях, которые произошли в писательском понимании человека. Одновременно здесь рассматриваются все основные творения позднего периода. В основе каждого параграфа главы находится одна из многочисленных антинонимич-ных оппозиций, борьба между ними и формирует концепцию личности у Замятина.

Каждая глава сопровождается подведением промежуточных выводов, а в заключение излагаются основные итоги исследования.

Заключение диссертации по теме «Русская литература», Майорова, Татьяна Алексеевна

выводы

Об отношении Е.И. Замятина к своим героям критики говорили разное. Уже после выхода первой книги - "Уездное" (1916) - этот вопрос стал дискуссионным. Не слишком внимательным могло показаться, что "ни любить, ни жалеть эту серую темную массу, по примеру Глеба Успенского, Замятин не хочет, проблесков в ней света глаз его не ловит - видит одно только повальное свинство. Он не из благословляющих, а из проклинающих, и в большинстве пером его водит глубоко застывшая ненависть к силам зла и к их, может быть, несознательным аггелам, при которых оно простоит крепко веки веков" (160, 2).

Однако тогда же появилась и другая точка зрения. Так, Вяч. Полонский утверждал, что пером автора "Уездного" двигала "симпатия к человеку грязному, пришибленному, даже одичавшему" (191, 263). И "любит он (Замятин ~Т.М.) их (героев -Т.М.) таких, несчастненьких", хотя знает, что "плохи -то они (знает он это прекрасно), скабрезники, завистники, злюки, бессовестные и так далее, и так далее. Но человек и они, и за одно это готов он простить им многое" (191, 263).

В лекциях по технике художественной прозы сам Замятин неоднократно высказывался о необходимости особого отношения к героям: "Для художника творить ка-кой-нибудь образ - значит быть влюбленным в нег о. Я помню отчетливо: когда я писал "Уездное" - я был влюблен в Барыбу, в Чеботариху - к а к о ни ни уродливы, ни безобразны" (1, 137). Казалось бы, после такого свидетельства самого автора не должно было оставаться сомнений в существовании особой, замятинской любви к своим героям, однако этого почему-то не происходило. Признаться, и нас сегодня смущает какой-то технический, утилитарный оттенок подобной "влюбленности". Получается, что она нужна только затем, чтобы создать образ, сблизиться, "сжиться" с ним, вобрать в себя его дух и плоть, независимо от того, смердят они, как отхожее место, или благоухают, как розы. Такое отношение легко могло толковаться и толковалось как нравственная неразборчивость, всеядность, а попросту - безразличие к изображенному человеку.

После революции оказалось, что критика еще менее понимает позицию Замятина и видит лишь какие-то бессмысленные, ничем не мотивированные метания писателя: "лютая и слепая ненависть заменяется самоутешительным анализом и примиренческой проповедью" (183, 62). Между тем теперь сам Замятин предпринимает гораздо больше усилий для того, чтобы прояснить свою точку зрения. Так, в статьях он неоднократно высказывается о вреде ненависти, не подкрепленной никаким позитивным началом: "ненависть - голодная, огромная, ненависть - великолепная для того, чтобы осуществить разложение. Творческой силы в ненависти нет и не может быть" (12, 85). Любовь, в свою очередь, тоже вызывает у писателя сомнения. Еще в статье "Домашние и дикие" (1918) Замятин говорит о том, что существует "все-таки любовь" и "любовь" (12, 77). Первая из них отличается благоразумием и осторожностью, желанием и умением закрыть глаза на все недостатки того, кого (или что) любишь. Ею обладает мечтатель домашний, примерный семьянин и "удобнейший гражданин". Любовь же дикого мечтателя бескомпромиссна: ему "только на секунду - на десятую секунды - сквозь лицо Прекрасной Дамы мелькнула визгливая женщина - и Прекрасная Дама умерла. Дикий мечтатель оставит Прекрасную Даму - Господи, в общем она ведь прекрасна и добродетельна, нелепый мечтатель! - и отправится бродить по улицам и вглядываться в лица встречных проституток" (12, 76). Тезис о бескомпромиссном отношении к жизни и человеку составляет основу и другой важной для Замятина статьи "Скифы ли?" (1918).

Так в писателе вызревало то чувство, которое совмещало в себе и непримиримое отношение к открывшейся порочности и неполноценности человека, и веру в его нравственное возрождение. Называться ненавидящей любовью это чувство стало с легкой руки Блока, от которого Замятин услышал выражение: "Помню, однажды летом 1920 года мы ехали с Блоком в трамвае и, стоя в тряске, держась за ремни говорили. Блок сказал: "Сейчас Россию я люблю ненавидящей любовью - это, пожалуй, самое подходящее определение" (5, II, 254). Потом выяснилось, что "самым подходящим" это определение стало и для Ф. Сологуба, и для Г. Уэллса, и для самого Замятина: "Молния вспыхивает только тогда, когда один из полюсов заряжен положительно, другой отрицательно. Эта любовь как молния: на одном полюсе ее - непременно минус, непримиримый, острый" (5, II, 254-255).

Образ человека строится по законам притягивания-отталкивания бесчисленного количества оппозиционных рядов. Так, разгадка русского национального характера, по мнению Замятина, во многом зависит от понимания процессов, происходящих в нем между сферами "веселого" и "страшного". Художественное постижение стихии русской души происходит у писателя на почве взаимодействия импрессионистического и экспрессионистического подходов к человеку, когда образ, не лишая читателя ощущения своей свежести и первозданности, становится способным быть проводником важных для автора идей.

Однако не менее, чем национальный тип, Замятина всегда интересовал человек вообще, его родовые свойства, его суверенность, его будущее. И здесь на первом плане оказывается традиционный эпический конфликт между человеком и миром, сферой "своего" и областью "чужого". Оказывается, что острота отчуждения важнейших душевных желаний человека чувствуется сильнее именно в эпоху овеществления и обобществления личности. Отъединенность ее от роевой жизни общества воспринимается как необходимое условие для упрочения "своего", реализации жизненного предназначения, норма, подкрепленная народной моралью.

Трепетно заботясь о сохранении экзистенциальных "владений" человека, писатель весьма своеобразно откликнулся на идеи русских космистов о замене антропологической концепции мира на космологическую. Для Замятина выбор между человеком и космосом неприемлем. Писателя пугает отвлеченная масштабность подобных предложений, угрожающих окончательно обесценить и без того короткую жизнь человека. Своеобразной защитной реакцией автора становится романтическая концепция метаморфозы ("Рассказ о самом главном"). Здесь не только страстная мечта о превращении современного человека в новое, возвышенное, совершенное, прекрасное "цветоподобное" существо, но и трезвое осознание невозможности такого поворота событий. В этой трезвости - спасительное ощущение предела возможных изменений человека, предела, в рамках которого любому из живущих на земле суждено прожить свою недолгую, несовершенную, грешную, но такую бесценную, великую, освященную любовью - жизнь. Не случайно в это время Замятин пишет о "ничтожнейшем. грандиознейшем величии человека" (5, II, 382).

При всем том, что писатель постоянно подчеркивает непримиримость по отношению к людским порокам, все же именно любовь остается главным и постоянным компонентом словосочетания "ненавидящая любовь" и тех его синонимичных вариантов, которые встречаются в статьях и выступлениях Замятина: злая любовь, жестокая любовь, белая любовь, непримиримая любовь. Еще заметнее потепление автора к своим героям. Оно тем более ценно, что возникает не от юношеской романтической наивности, не от идеализма, а от глубокого осознания хрупкости человеческой природы, ее страшной обреченности на нескончаемую внутреннюю борьбу между идеалом Мадонны и идеалом содомским. Мир, нарисованный в творчестве Замятина второй половины 20-30-х годов, кажется более гармоничным, чем раньше: остроумный, веселый комизм заменяет здесь злую сатиру, которую мы видели в "Уездном" или романе "Мы". Трагическое начало, если оно и появляется ("Наводнение", "Ёла"), сопровождается катарсисом - "очищением аффектов" - и потому не кажется безысходным, как это было, например, в ранней повести "На куличках". Наконец, Замятин впервые, пожалуй, выходит на изображение сильного, цельного, героического характера в лице Атиллы из романа "Бич божий".

Однако ставить здесь точку значило бы не договорить главное об отношении к человеку зрелого Замятина. В этой главе мы затронули тему об экзистенциальном двойничестве писателя, провоцирующем его на протест против канонизаци любых, даже самых бесспорных, даже самых дорогих, мнений о мире и человеке. Тот подпольный двойник, который питался духом тотальной релятивности, не позволял Замятину ни минуты не останавливаться на достигнутом. С горечью, но и каким-то самодовольным упрямством автор признавался в письме литератору И. Ерошину: ".я себя счастливым человеком никак не могу назвать: мне всегда мало того, что есть. и всегда - нужно больше. И мне часто трудно - потому что я человек негнущийся и своевольный. Таким и останусь" (15, 149).

Проделки подпольного человека, живущего в писателе, видны, например, в том, какие неожиданные подсветки получает вдруг словосочетание, смысл которого мы уже, кажется, пояснили и впирали в соответствующий контекст. Вспомним, что один из героев Замятина тоже говорил о том, что самое истинное чувство, которое можно испытывать к людям и которое было даже у "милосерднейшего Бога" - это соединение любви и жестокости: ".истинная, алгебрарическая любовь к человечеству - непременный признак истины - ее жестокость. Как у огня - непременный признак тот, что он сжигает" (5, II, 142). Это слова Благодетеля из романа "Мы". JI. Геллер убедительно доказывает, что сцена свидания Д-503 с Благодетелем, когда правитель Единого Государства и произносит монолог, отрывок из которого мы только что процитировали, пародирует трактат о. П. Флоренского "Столп и утверждение истины" (1914), в частности, такие строки оттуда: "Бог не только благостен, но и страшен, страшен именно непереносимой благостью Своею, этим бичом любви для всякого нарушителя Его Святой Правды. Как одно и то же пламя светит и греет одних, а других - жжет." (147, 211).

Получается, что, сочтя первоначально выражение "ненавидящая любовь" (или, в другом варианте, "жестокая любовь") "самым подходящим определением" для раскрытия образа России и своего современника, Замятин, тем не менее, устроил ему своеобразную проверку привычным уже способом - через остранение сниженными двойниками. Один из этих двойников - трудная "алгебрарическая любовь", в которой точно вычислены и софистичёски обоснованны пропорции жестокости и мило-сердия, необходимые для полного духовного порабощения человека . Другой остра-ненный вариант исходной идеи -благостная любовь, давящая на личность тяжестью требовательного милосердия. Итог раздумий Замятина отражен в названии и замысле последнего неза

63 Немаловажно, что такой вариант "ненавидящей любви" отнюдь не был только воображаемым. A.M. Горький в очерке "В .И. Ленин" (1924) приводит отрывок из конченного романа. "Бич божий" весь проникнут мучительным ожиданием нависшего над человечеством страшного возмездия, призыванием этого ужасного момента и предупреждением о его приближении.

Ф.И. Гиренок в книге "Русские космисты" говорит о том, что существуют по крайней мере две точки зрения на мир. Для одной из них мир есть космос, для другой - мир есть история. Если мир - космос, то в нем (с ним) уже все было, и круговорот событий не оставляет человеку надежды на будущее, то есть надежды на то, что в этом мире с моим участием что-то впервые может появиться. Если мир - история, то в этом мире еще не все явлено и есть надежда на будущее" (63, 7). Тенденции, которые появлялись в замятинском "Рассказе о самом главном", историческом романе "Бич божий", других произведениях, заставляют думать о том, что писатель в поисках ответов на свои мучительные, неразрешимые вопросы пытался выработать третью, синтетическую, концепцию мира, призванную помочь человеку обрести целостность в неэвклидовых координатах времени и пространства.

Проблема целостности личности, проблема целей и перспектив положительной гуманистической эстетики - самые жгучие в творчестве Е.И. Замятина. Разрешить их можно было только путем осознания смысла мироздания, а это было трагически недостижимо в рамках тотального релятивизма. Л.Геллер высказал интересное предположение, что именно культивирование самодовлеющей антиномичности мира "помешало крупному писателю стать великим" (147, 210).

Подобную "гуманистическую" позицию победившей партии перенимало и искусство. М. Геллер, исследуя "историю формирования советского человека", констатировал: "литература, рождающаяся после революции меняет . понятия. жертва и палач. местами. Тот, кто убивает, изображается жертвой, ибо ему приходится выполнять тяжелую, грязную, неприятную работу - для счастья человечества" (60, 95). монолога вождя: "А сегодня гладить по головке никого нельзя; и надобно бить по головкам, бить безжалостно. Гм-гм, - должность адски трудная!" (21, XX, 42).

Во всяком случае, нам приходится констатировать: при исключительном богатстве отдельных точек зрения на личность (импрессионистический и экспрессионистический подходы к изображению человека, специфический замятинский психоанализ, эмпирическое представление о "теплом" человеке, человеке-чувствующем тростнике, человеке - сгустке противоречий и т.д.) в позднем творчестве писателю не удалось (во многом сознательно) создать целостную концепцию человека. Приближаясь к познанию гуманистических глубин с помощью психоанализа и возвращаясь к исходному чувственному уровню личности, Замятин каждый раз находил все новые неразгаданные изображения на поверхности того барельефа, которому мы условно уподобили писательскую концепцию человека. В авторском сознании возникает своеобразный эффект калейдоскопа, обрекающий процесс художественного познания личности на бесконечный "мультиперспективизм". Замятин был из тех, кто приносит в любую концепцию динамит, который взорвет концепцию. Основной источник энергии, формирующий писательское понимание человека - это взрыв.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В статье "О синтетизме" (1922) Замятин наметил "подпирающую небо спираль искусства" (1, II, 378): утверждение, отрицание и синтез. Образно это выглядит так:

Плюс: Адам - только глина, мир - только глина. Влажная, изумрудная глина трав; персиково-теплая на изумруде - нагое тело Евы. Яркая, простая, крепкая, грубая плоть." (5, II, 379) Затем этот глиняный мир материальной плоти отрицается во имя иного мира, который Адам обнаруживает в глазах Евы: " на дне этих жутких колодцев, прорезанных в глиняном трехмерном мире - туманно брезжит иной мир. И выцветает изумруд трав, забыты румяные, упругие губы, . "нет" - всей плоти. Потому что там, на дне, в зыбких зеркалах - новая Ева, в тысячу раз прекраснее этой, но она трагически недостижима, она - Смерть" (5, II, 379).

Однако процесс познания жизни не завершается, по мнению Замятина, познанием жутко-трагической внутренней Евы: "еще годы, минуты - Адам вновь вздрогнул, коснувшись губ и коленей Евы. Но сегодняшний художник, сегодняшний Адам - уже отравлен знанием той, однажды мелькнувшей Евы, от его поцелуев со сладостью остается горький привкус иронии. <.> Так - синтез" (5, II, 379).

Эта несколько упрощенная схема познания искусством жизни приводится нами столь полно потому, что она соответствует процессу замятинского человековедения. Концепции искусства и человека у писателя взаимно приоткрывают друг друга, и потому характерно использование в качестве объясняющих новое литературное направление (синтетизм) именно антропоморфных образов (Адам, Ева).

Сам Замятин, подобно древнему Адаму прошел все фазы своей концепции "вочеловечивания", прежде чем возлюбил своего героя той любовью, которую он назвал "ненавидящей".

Родовым" свойством творческой манеры писателя считают его установку на изображение внутреннего мира через внешние его проявления. Об этом неоднократно говорил и сам Замятин: "Показ, а не рассказ. Показывать в действии. Автор переживает не когда-то, а в самый момент рассказа. Все живет, движется, действует" (13, 90).

Получается, что понимание героя рождается вместе с самим героем на основе внимательного и всестороннего изучения внешних атрибутов его поведения. Эта концепция человека как динамического целого несовместима по духу с простой созерцательностью писателя, которую порой усматривают у Замятина литературоведы. Так, И. Шайтанов, исходя из верного представления о важности зрительных представлений в произведениях писателя, допускает крен в сторону первичной статики образа: "Действию, поступку предшествует предметное, пространственное обозначение характера" (227, 8). В действительности у Замятина преобладает динамическое самораскрытие образа. Этой цели служит специфический замятинский сказ, своеобразная поэтика ассоциаций, особенности орнаментальной прозы.

Однако наступает момент, когда писатель осознает, что не всякий человеческий тип можно глубоко понять только по внешним проявлениям. Неоднократно обойдя вокруг барельефного изображения, которому мы условно уподобили концепцию человека раннего Замятина, писатель чувствует: от него ускользает главное, увиденное с разных сторон и в разное время не сливается в целостный образ, а существует в качестве отдельных проявлений по-прежнему непонятного объекта художественного познания. Во всяком случае, уже в 1919 году Замятин демонстрирует четкое осознание ограниченности такого подхода: "обыкновенно в жизни. мы видим только сегодняшний кусочек, или - выражаясь математически - сегодняшнее сечение человека" (10, IV, 474). Для того, чтобы "полностью изобразить существо человека", как думает писатель, нужно "взять и систематически фотографировать человека со дня его рождения и затем на кинематографической ленте слить все эти образы в один" (10, IV, 474). Понятно, что результат этих чрезвычайных усилий вряд ли можно было признать удовлетворительным. Писатель остро чувствует необходимость новых способов изображения человека. И вот, начиная с английского цикла, кочующим становится мотив закрытости личности, наличия в ней как бы "двойного дна". Навязчивым стремлением писателя становится желание обнаружить за внешней оболочкой человека его богатую, противоречивую "настоящую" сущность. Не останавливаясь, как всегда, на полпути, Замятин исследует своего героя до самых дальних глубин, но не находит дна: дорога ведет в бездну. Внутренние идолы и идеалы оказываются способными на всевозможные превращения. Героя романа "Мы" Д-503 из послушного слуги Единого Государства превращается в самоценную личность, а затем вновь становится рабом тоталитарной системы. Испытывая очень большое сочувствие к героям рассказа "Пещера", Замятин также с ужасом видит истоки трагедии этих людей в них самих.

Часто говорят, что "после романа "Мы" взгляд Замятина на новую действительность постепенно просветляется" (165, 29). Это значит, что в творчестве писателя наступает новый этап. Он связан с приходом новой фазы познания человека. Вслед за Замятиным назовем его синтезом. Утоление страстного желания постичь личность до последнего предела было сопряжено и с ее разоблачением, и с прославлением ее. Вопрос о положительной программе встал остро в сознании неверующего писателя. Сегодня просто нелепо видеть разрешение проблемы в "смещенной религиозности" Замятина, как пытается доказать А. Кашин: "думается нам, что Богом Замятина была математика" (164, 17), даже если сделать оговорку, будто это была "не та [математика], что утверждает дважды два четыре, а та, которая это утверждение опрокидывает" (164, 17). Религия разрушения в эпоху разрушений - это даже не оппозиционность. Более глубоко суждение В. Туниманова: Замятин - не ортодоксальный пра-вославист, еретик. Но "несомненно, что христианским чувством пронизаны все его произведения о России" (220, 12). •

В статье "Чехов" (1924) подробно обозначен процесс обретения веры как автором "Вишневого сада", так, надо полагать, и самим Замятиным: "сложным путем, глубоко заглянув в темный колодец человеческой души, полной грязи - и там где-то на самом дне Чехов нашел, наконец, свою веру. И эта вера оказалась верой в человека, в силу человеческого прогресса и богом оказался человек" (5, II, 263). Такая трудная вера получила расхожее для того времени наименование "человекобожества", но от этого не стала менее великой. Эту своеобразную религию Замятин, видимо, пронес до конца своих дней. В эмигрантском наброске "В пивной" заклятьем звучат слова: "Верю в людей. Люби людей, люби эту маленькую землю. Помогай ей вертеться и не сойти с оси. Ты любишь мать? Так люби и то, откуда она произошла" (220, 12).

Ореол святости вокруг человека у Замятина не должен вводить нас в заблуждение. Обожествляет "городского homo soon" тот, кто помнит ежесекундно смрад и духоту тех "жутких колодцев, прорезанных в глиняном трехмерном мире" (5, II, 379), которые открыл Адам в своей Еве. Но именно этого "последнего человека" (10, IV, 509) принимает Замятин под свою защиту, возносит на пьедестал мученичества и святости. Учтем, что в то же самое время, когда, скажем, А. Ремизов более однозначно формулирует свой символ веры: "быть человеком - это поднять высочайший, какой ни есть, труд, и взяв его так, со сжатыми губами и стиснутым сердцем, бесстрашно нести, светя и светясь по путанной ночи судьбы и суда" (196, 1). Суд Ремизова суров: современные ему люди - пятачки, Россия - хлев. Еще более остро переживает кризис своего человекобожества И. Бунин. В его "Окаянных днях" неоднократно встречаются полные горького разочарования возгласы: "во что можно верить теперь, когда раскрылась так называемая правда о человеке" (18, 72), "святейшее из званий, звание человека, опозорено, как никогда. Опозорен и русский человек" (18, 90).

Парадоксально, на первый взгляд, но все же закономерно, что именно у этой последней черты падения и позора человека рождается в душе Замятина "ненавидящая любовь" к нему, которая окрашивает творчество в совершенно новые тона.

Вопреки утверждениям о том, что "философский кругозор Замятина чрезвычайно куцый" (183, 164), концепция человека становится у писателя как никогда близкой художественной философичности. Традиционное эпическое поле взаимодействий личности и мира оказывается пронизанным бесчисленным количеством оппозиционных тенденций, диалектических противоречий, образующих самые непредвиденные единства ("веселого" со "страшным", "своего" с "чужим", "старого" с "новым", жалости и жестокости, любви и ненависти и т.д.).

Иным становится отношение Замятина к национальной народной ментально-сти, даже в ее утопической части. Открытая оппозиционность ("Уездное", "Алатырь") сменяется более внимательным вглядыванием, желанием соотнести свои выводы с создававшейся веками традицией. Яснее всего это видно при анализе концепции национального характера в творчестве Замятина. Если раньше автора занимал переход от "веселого" к "страшному" в душе русского человека, то теперь писатель приходит к выводу о естественности сосуществования "страшного" и "веселого", их укорененности в народной карнавальной традиции. Знание о "страшном", постоянная память о нем не только не затмевает многих светлых оттенков русского характера, но делает их еще более зримыми. Поэтому рассказ "Русь", пьеса "Блоха" так отзывчивы к мотивам русской народной утопии о богатой и веселой жизни.

Мудрость и величие мира, согласно новому видению Замятина, состоит именно в том, что в нем истинно только сосуществования противоположностей, только их синтез, включающий обязательный момент их борьбы и взаимного отрицания. Еще в статье "Рай" (1921) писатель иронично говорил: "кажется, никому не приходило в голову, что стержневое безвкусие вселенной - в поразительном отсутствии монизма: вода и огонь, горы и пропасти, праведники и грешники. Какая точная простота, какое было бы не омраченное ни единой мыслью счастье, если бы Он сразу создал единую огонь-воду, если бы Он сразу избавил человека от дикого состояния свободы" (10, IV, 524-525). В более позднем творчестве Замятина видна мысль о необходимости диалектического противоборства не только оппозиций свобода - несвобода, счастье - несчастье, но и многих других выявленных писателем антиномий человеческого существования.

Для того, чтобы родилось "новое", необходимо доведение до логического конца, до абсурда "старого", любви достоин только тот, кто прошел горнило ненависти. Потеряет всякий смысл жизнь человека, если ей не будет угрожать смерть, "свое" не сможет осуществиться без "чужого". Следующим неотвратимым логическим тезисом этой концепции было : добро есть зло и зло есть добро. И этот шаг сделало искусство неореализма, заявив устами Замятина, что ему "нужен релятивизм, нужна дерзкая диалектика" (5, II, 365). Следствием этого и явилось роковое для Замятина признание "относительности всего" (5, II, 382).

Н. Лейдерман и М. Липовецкий сегодня говорят о "новой парадигме художественности" (82, 236) применительно ко всему постреализму. "В ее основе, по мнению литературоведов, - лежит универсально понимаемый принцип относительности, диалектического постижения непрерывно меняющегося мира и открытости авторской позиции по отношению к нему" (82, 236).

Нечто сходное было и в реализме, достаточно вспомнить принцип текучести у Толстого или так называемые "двойные мысли" у Достоевского. Но все же вряд ли можно говорить, как это сегодня подчас пытаются делать,64 что в основе реализма лежал принцип тотального сомнения. Позитивизм, бывший научно-философской основой реализма, неизбежно противоречил бы такому подходу. Даже Ф.М. Достоевский, выдвинул широко известную формулу "Красота спасет мир" ("Идиот"), увидел ее продолжение лишь в синонимичном варианте "Некрасивость убьет" ("Бесы"), а не в виде какой-нибудь антиномии типа "Некрасивость спасет мир". А Замятин бы именно этим последним, антинонимичным путем и пошел, для него прочнее расчет, что люди, погрязнув в страшном уродстве, возжаждут красоты.

Любое произведение, образ, художественная идея, как известно, имеют бесконечное количество истолкований, но часто ли можно встретить в истории искусства момент непонимания самим автором того, что им создано? А между тем "образ в постреализме, как правило, строится так, что сама его структура предполагает амбивалентность эстетической оценки. Оценка становится неразрешимой проблемой и для автора, и для читателя" (82, 239).

В зыбучих песках этой трагической неразрешимости, которая особенно заметна в поздних произведениях Замятина, когда даже антиномичная картина мира представляется всего лишь относительной истиной и всякой диалектической оппозиции противостоит другая, карнавально перевернутая оппозиция, принципиально не могла сложиться никакая положительная, утверждающая концепция человека. Единственное, что еще мог делать художник - это задавать вопросы. Но это и оказалось самым еретичным, самым бесстрашным в эпоху

64 См.: Затонский Д.В. Реализм - это сомнение? Киев, 1992. С. 275-276. затвердевающих канонов и догм. Новая вопрошающая концепция человека - это апофеоз "детскости" в творчестве Замятина, ибо, как говорила героиня романа "Мы" I-330, "дети - единственно смелые философы. И смелые философы - непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?" (5, II, 116) Неразрешимые "нелепые "детские" вопросы" (5, II, 390) положил Замятин в основу своей эстетической программы: "Сейчас можно смотреть и думать только, как перед смертью: ну, вот умрем - и что же? прожили и как? если жить сначала, по-новому - то чем? для чего? Сейчас в литературе нужны огромные, мачтовые, аэроплановые философские кругозоры, нужны самые последние, самые страшные, самые бесстрашные "зачем" и "а что дальше?" .

Генетически это вопрошающая концепция человека восходит к известному образу "русских мальчиков" ("Братья Карамазовы"), которые, по мысли Ф.М. Достоевского, "будут рассуждать" о "мировых вопросах не иначе: есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога неверуют, ну те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца" (23, 14, 213). К этому поколению "русских мальчиков" относился В. Соловьев с его "самым важным вопросом: где средства?" (40, 3, 87-88), А. Блок с "самыми острыми вопросами личности и с самыми глубокими вопросами о боге и мире" (16, 6, 139), В. Маяковский с его "ранним": ".если звезды зажигают - значит - это кому-нибудь нужно?" (26, I, 52) Таким же беспокойным "русским мальчиком" был и Е.И. Замятин, всеми своими произведениями ставящий главные вопросы: Что есть человек? Каково его место в мироздании? Что в нем "самое главное"? Каковы особенности русского человека? Автор видит богатство и справедливость различных подходов к человеку и, не настаивая на собственной точке зрения как единственно правильной, неизменно приглашает к соразмышлению над проблемой умного, творческого читателя.

I4i

0~

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Майорова, Татьяна Алексеевна, 1997 год

1. ЗамятинЕ.И. Автобиография. Мученики науки. Рассказ. Чехов и мы. Современная русская литература. Лекции. / Публикация А. Стрижева. // Литературная учеба. 1988. № 5.

2. Замятин Е.И. Африканский гость. Невероятное происшествие в 3 частях. Пьеса. // Лепта. 1994. № 1.

3. Замятин Е.И. Дубы. Наброски к роману. / Вступительная статья В. Тунима-нова. // Новый журнал. 1993. № 2.

4. Замятин Е.И. Из литературного наследия. / Публикация А. Тюрина. // Новый журнал. 1989. № 170.

5. Замятин Е.И. Избранные произведения: В 2 Т. М., 1990.

6. Замятин Е.И. Избранные произведения. М., 1989.

7. Замятин Е.И. Москва Петербург. Из переписки с родными. / Вступительная статья М. Голубкова. // Наше наследие. 1989. № 1.

8. Замятин Е.И. Мы: романы, повести, рассказы, сказки. М., 1988.

9. Замятин Е.И. О себе.// Новая русская книга. 1922. № 3.

10. Замятин Е.И. Сочинения: В 4 Т. Мюнхен, 1970-1988.

11. Замятин Е.И. Сочинения. М., 1988.

12. Замятин Е.И. Статьи 10-20-30-х годов. / Публикация и предисловие А.Стрижева. // Литературная учеба. 1990. № 3.

13. Замятин Е.И. Техника художественной прозы. / Текст подготовлен А. Стрижевым. // Литературная учеба. 1988. № 6.

14. Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 Т. М. Л., 1960- 1963.

15. Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986.

16. Бунин И. Окаянные дни. М., 1991.

17. Вольтер Стихи и проза. М., 1987.

18. Гоголь Н.В. Собраание сочинений: В 7 Т. М., 1989.

19. Горький A.M. Полное собрание сочинений: В 25 Т. М., 1968-1976.

20. Гумилев Н.С. Сочинения: В 3 Т. М., 1991.

21. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 Т. М., 1972-1990.

22. Лавренев Б. Сорок первый. Повести и рассказы. Киев, 1987.

23. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 Т. М., 1989.

24. Маяковский В.В. Сочинения: В 2 Т. М., 1987.

25. Орлов В. Аптекарь. М., 1993.

26. Платонов А.И. Собрание сочинений: В 3 Т. М., 1994.

27. Пушкин А.С. Сочинения: В 3 Т. М., 1985-1987.

28. Цветаева М.И. Избраное. М., 1990.

29. Чехов А.П. Собрание сочинений: В 12 Т. М., 1985.

30. Чуковский К.И. Сочинения: В 2 Т. М., 1990.3.

31. Башляр Г. Психоанализ огня. М., 1993.

32. Бердяев Н. Любовь у Достоевского.//Русский эрос или Философия любви в России. М., 1978.

33. Бэкон Ф. Сочинения: В 2 Т. М., 1978.

34. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991.

35. Ницше Ф. Сочинения: В 2 Т. М., 1990.

36. Розанов В. Апокалипсис нашего времени. М., 1990.39.