Взаимодействие традиционной и государственно-административной систем управления в истории Осетии (конец XVIII - XIX в. ) тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 07.00.02, кандидат исторических наук Кобахидзе, Елена Исааковна

• Кобахидзе, Елена Исааковна
• кандидат исторических наук
• 2002

Оглавление диссертации кандидат исторических наук Кобахидзе, Елена Исааковна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА I. СТРУКТУРА И СОЦИАЛЬНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ОСЕТИНСКОГО ОБЩЕСТВА.

§ 1. РОДСТВЕННЫЕ И ОБЩИННЫЕ ОБЪЕДИНЕНИЯ У ОСЕТИН.

§ 2. СОСЛОВНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ОСЕТИНСКИХ ОБЩЕСТВ.

ГЛАВА Н. ТРАДИЦИОННАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВЕННОГО САМОУПРАВЛЕНИЯ ОСЕТИН.

§ 1. ИНСТИТУТ СТАРЕЙШИН.

§ 2. НАРОДНЫЕ СОБРАНИЯ.

ГЛАВА Ш. ОСЕТИЯ В ПОЛИТИКО-АДМИНИСТРАТИВНОМ ПРОСТРАНСТВЕ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ.

§ 1. становление государственно-административного аппарата УПРАвлЕкия

НАЦЕНТРАЛЬНОМ КАВКАЗЕ (КОНЕЦ XVIII - ПЕРВАЯ ТРЕТЬ X I X в.).

§ 2. ОСЕТИЯ В СИСТЕМЕ РОССИЙСКОГО УПРАВЛЕНИЯ (3 0-Е ГГ. - КОНЕЦ XIX в.).

§ З. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ТРАДИЦИОННОЙ И ГОСУДАРСТВЕННО-АДМИНИСТРАТИВНОЙ

СИСТЕМ УПРАВЛЕНИЯ В ОСЕТИИ.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Взаимодействие традиционной и государственно-административной систем управления в истории Осетии (конец XVIII - XIX в. )»

Научная значимость и актуальность темы. Образование Российского многонационального государства сопровождалось учреждением на национальных окраинах империи государственно-административного аппарата. Отвечая идее централизации власти и унификации управления в различных районах империи, процесс этот не был однозначным, имея свою региональную специфику. Генеральная линия российской политики на Кавказе в целом, подразумевавшей включение новоприобретенной окраины в экономическое и политическое пространство империи, детерминировала процесс установления российской государственно-административной системы управления в регионе. Исторически сложившиеся особенности в социально-политическом, экономическом, правовом, культурном развитии разных географических областей Кавказа предопределили разработку и использование Российской империей различных административно-управленческих стратегий. На Северном Кавказе административная политика российского правительства с самого начала проводилась с использованием совершенно особого арсенала средств и методов управления, отличавшихся от тех, что применялись в Закавказье. Специфика края (полиэтничность, патриархальность, неравномерность заселения), с одной стороны, и происходившие политические изменения в самой метрополии - с другой, требовали постоянного обновления, оптимизации способов управления, активного поиска тех институциональньк структур, которые облегчили бы империи проникновение и упрочение своего влияния в новоприобретенной окраине. В то же время колебания внутриполитического курса империи в значительной степени определяли стратегии управления национальными окраинами, что находило выражение в смене регионалистских и центра-листских управленческих концепций, имевшей место на протяжении всего периода политико-административного освоения Кавказа.

Процесс утверждения государственно-административной системы управления в Осетии протекал в рамках административно-политической интеграции России и Центрального Кавказа. Выгодное для империи геополитическое положение Осетии и наличие богатых при-родно-сырьевых ресурсов сделало ее объектом особо пристального внимания российского правительства и предопределило темпы и характер проводившихся здесь государственно-административных мероприятий. С другой стороны, местные особенности социально-политического и экономического развития также наложили отпечаток на конкретные проявления этого процесса, во многом определяя формы и методы российского управления, варьировавшие на разных этапах государственно-административного строительства в регионе и учреждения здесь административного аппарата.

Ко времени присоединения к России в осетинских обществах уже сложилась развитая система общественной саморегуляции, представленная различными институтами самоуправления. Принципы, на которых базировалась традиционная система самоуправления и ее институты, были достаточно архаичными по сути и напрямую никак не соотносились с теми, что сложились в сфере реализации властных отношений в рамках российской государственности. Поэтому те институциональные инновации, которые импортировала в регион Российская империя, вступали в противоречие с утвердившимися традиционными нормами осуществления властных отношений, оказываясь неорганичными политической и социокультурной специфике горского общества, разрушая традиционные принципы самоорганизации и искусственно насаждая рационально-правовые административные институты. Глубокий разрыв между формационными уровнями, типологией политических систем, социальной организацией и экономическим развитием обусловил изначальное неравенство контактирующих социумов и неравноправное взаимодействие функционировавших в рамках каждого из них систем управления: изменениям в конечном счете подвергалась традиционная система самоуправления и, шире - самоорганизации, тогда как обратного сколько-нибудь заметного воздействия, в сущности, не происходило.

Включение Осетии в политико-административное пространство империи и как следствие - навязывание российской государственно-правовой системы ставило осетинское общество перед необходимостью скорого и радикального преобразования традиционного «образа мыслей и чувствования» [60, с. 4], к чему оно было принципиально не готово. Поспешность и нередкое использование военно-бюрократических методов в процессе укрепления российских политико-административных позиций в Осетии становились факторами, обусловившими конфликтное восприятие как самой российской власти, так и ее инстит5ггов, внедрявшихся в горскую среду.

Таким образом, анализ тех далеко неоднозначных процессов, которыми сопровождалось внедрение в Осетии государственно-административной управленческой системы, представляет несомненную важность для адекватного понимания ее социально-экономического и политического развития после присоединения к России, не только дополняя картину российско-осетинских отношений в последней четверти XVIII и на протяжении всего XIX в., но и проливая свет на многие сюжеты в последующей истории осетин.

Историческое взаимодействие двух полярно различающихся систем управления: традиционной, сформировавшейся в Осетии до присоединения к России и сохранившейся в качестве значимого регулятора общественной жизни даже после учреждения российской администрации, и государственно-административной, сформировавшейся в рамках российской государственности, является предметом настоящего исследования.

Соответственно, нижняя хронологическая граница исследования - последняя четверть XVIII в. - определяется временем присоединения к России населенных осетинами и ингушами областей Центрального Кавказа, связанным с началом административных мероприятий по формированию здесь управленческого аппарата. Чтобы выявить этапы взаимодействия традиционной и государственно-административной систем управления в истории Осетии, его динамику и направленность, оценить степень трансформации общинных властных институтов и формы их адаптации в системе государственного управленческого аппарата, необходимо проследить за ходом этого процесса вплоть до конца XIX в., хотя окончательное утверждение российских государственно-административных порядков в Осетии можно отнести уже к началу 70-х гг. Таким образом, хронологические рамки исследования охватывают достаточно широкий временной диапазон от последней четверти XVIII до конца XIX в. Разумеется, эти рубежи весьма условны, поскольку процесс взаимодействия различных управленческих стратегий, начавшись в действительности намного раньше даты присоединения Осетии к России, не завершился и с окончанием XIX века, реализуясь уже на ином, «внеинституциональном», уровне.

Именно поэтому в работе предприняты некоторые хронологические отступления, вызванные главным образом необходимостью объяснить происхождение тех управленческих принципов, которые были взяты на вооружение российским правительством на первом этапе территориально-административного освоения Осетии.

Степень изученности темы. Конец XVIII - начало XIX в. отмечен качественными изменениями в российско-северокавказских отношениях. На место имперскому протекционизму, поддерживаемому лояльными местными элитами, пришли иные, военно-административные методы, способствовавшие географическому расширению сферы российского административно-политического и экономического влияния и упрочению позиций российской империи в кавказском регионе.

Расширение российских владений за счет кавказских территорий в конце XVIII - начале XIX в. подтолкнуло современников к всестороннему изучению и описанию природно-географических условий новоприобретенной окраины, быта и общественного устройства населявших ее народов, сбору статистических и исторических сведений о кавказских горцах [86; 118; 130; 217]. Однако специальное исследование сложных процессов становления и развития административной системы на Кавказе в целом и в отдельных его областях носило эпизодический характер, а предпринимаемые царским правительством административные мероприятия рассматривались главным образом через призму военных действий российских войск в регионе. Таковы, например, исследования дореволюционного периода, в которых освещалось административно-политическое устройство Кавказа в период утверждения здесь русского владычества (см.: [123; 131; 230; 255; 256]). В них дается обзор российско-кавказских отношений, описывается социальная жизнь местных народов, рассматриваются традиционные властные институты, оцениваются изменения, произошедшие в крае под влиянием российской системы управления. Эти исследования положили начало традиции восприятия деятельности России на Кавказе с точки зрения «исторического благодеяния», продиктованного как собственными интересами российского государства, так и его «цивилизаторской миссией» по отношению к «диким горцам», стоявшим на более низкой ступени социально-политического и экономического развития.

В советской историографии сложились иные, не всегда однозначные, подходы к проблеме становления и развития российской государственно-административной системы управления как на Кавказе в целом, так и в его отдельных областях. Наиболее популярной и одновременно наиболее идеологически окрашенной оказалась идея колонизации Кавказа, согласно которой сформировавшаяся в течение XIX в. административно-политическая система управления носила ярко выраженный военно-колониальный характер с военно-бюрократическими институтами власти. При этом Северный Кавказ определяется в качестве колонии, удерживаемой силой оружия [105; 134; 232; 81; 137].

В то же время задача формирования и укрепления многонационального государства, каким являлась Российская империя, актуализировала на Кавказе иную геополитическую концепцию, предусматривавшую включение его территории и населения как в экономическое, так и в и политико-правовое поле империи. Об этом пишет Н. С. Киняпина, по мнению которой Кавказ изначально являлся для России не колонией, а неотъемлемой частью, окраиной, где практиковавшаяся система «военно-народного» управления была организована по типу своеобразного косвенного управления, основанного на принципах постепенности [145]. С этой исследовательской позиции трактовался и долг историка, состоящий в том, чтобы «показать народы Кавказа как субъектов истории, а не ограничиваться характеристикой их только как объектов агрессивной политики иноземных захватчиков и колонизаторской политики царизма» [88, с. 8].

В работах М. М. Блиева [75], внесших серьезный вклад в изучение русско-осетинских отношений, определяется место Осетии в стратегических планах русского царизма на Кавказе и убедительно доказывается, что политика российского правительства в Осетии была одним из направлений общегосударственной политики России на Кавказе в целом, а результатом активно развивавшихся русско-осетинских отношений стало вовлечение Осетии во всероссийский рынок. В совместном труде Н. С. Киняпиной, М. М. Блиева и В. В. Дегоева демонстрируется гибкость политической линии российской администрации, учитывавшей в своей деятельности местные условш [146].

В последние годы в российской исторической науке получила развитие принципиально иная точка зрения на проблемы, связанные с внедрением Российской империи на национальные окраины, согласно которой этот процесс рассматривается с позиций исторического взаимодействия различных социокультурных систем (см., например: [175]). Выявляя особенности и закономерности генезиса, инфраструктуры и механизма взаимодействия центральных и местных органов власти, исследователи этого направления сосредоточивают фокус анализа на соотношении процессов социально-политического развития центра и периферии (см., например: [195]), при этом влияние центра оценивается в качестве внешнего мо-дернизационного импульса для всей северокавказской общности [73]. В этом же ключе анализируются основные нормативные акты и законы, регулировавшие взаимоотношения центра и национальных окраин в XIX-XX вв., которые, по мнению исследователей, в дореволюционный период были основаны на более эффективной законодательной базе, особенно по вопросам самоуправления ([153]; см. также: [187]).

Вместе с тем необходимо особо отметить, что всесторонний анализ сложных процессов становления и развития российской государственно-административной системы на Кавказе в целом и в отдельных его областях (в частности, в Осетии) в значительной мере затруднен недостаточностью в кавказоведческой и осетиноведческой литературе специальных работ, посвященных административной политике царизма в регионе. Даже несмотря на наличие монографических исследований, в которых затрагивались отдельные вопросы управления Кабардой, Осетией и Кавказской линией [75; 88; 222; 232], процесс внедрения в регион государственно-административной управленческой модели все же требует более глубокого изучения.

Примером исследований, в которых особенности становления системы управления на Центральном Кавказе стали предметом специального рассмотрения, можно назвать монографии 3. М. Блиевой [81], Ж. А. Калмыкова [137], а также диссертационное исследование А. А. Хамицаевой, в котором освещаются вопросы социально-политического развития Осетии в 30-60-е гг. XIX в. [235]. Особого внимания в этом списке заслуживает работа 3. М. Блиевой, в которой особенности управления Осетией в конце XVIII - первой трети XIX в., будучи предметом отдельного изучения, рассматриваются в целостном контексте утверждения государственно-административной системы управления на Северном Кавказе.

Что же касается генезиса и развития государственно-административной системы самой Российской империи, то они получили должное теоретическое освещение в советской историографии [128; 188]. При этом нужно отметить, что особое исследовательское внимание было сосредоточено на выявлении основных принципов развития администрации в национальных окраинах России, где специфика административно-государственных форм и методов управления объяснялась местными задачами [125; 126]. Признавая в целом местные особенности в качестве значимого фактора, определяющего методы осуществления российской политики на Кавказе, авторы, однако, не останавливаются на конкретных проявлениях местной «специфики», рассматривая процесс утверждения государственного управленческого аппарата на местах с точки зрения объективной необходимости разрешения всего комплекса проблем, как частного, так и общего характера, с которыми сталкивалась империя в эпоху завоевания региона.

Между тем, анализируя процесс политико-административного внедрения России в социокультурное пространство Северного Кавказа, необходимо прежде всего выявить основные параметры, описывающие социально-политическую жизнь конкретных северокавказских обществ, определить роль и значение традиционных институтов самоорганизации, сформировавшихся у них задолго до присоединения к империи, рассмотреть функциональные аспекты их деятельности.

Вопросы, связанные с традиционной системой самоорганизации у народов, пребывавших на дофеодальной или раннефеодальной ступени общественного развития, в отечественной науке стали предметом специального изучения сравнительно недавно (см., например: [257]). Ключевым понятием, описывающим характер и специфику организации властных отношений в этих обществах, является понятие «потестарности». Это понятие, введенное Ю. В. Бромлеем в качестве особого указания на доклассовую природу первобытных племенных союзов [84, с. 128, 135; 85, с. 35], было использовано в более широком значении Л. Е. Куббелем, который употребил его применительно к способам организации власти во всех докапиталистических этносоциальных организмах вне зависимости от степени их удаления от первобытности [162, с. 4-5].

Разумеется, предложенный Л. Е. Куббелем термин небесспорен, поскольку допускает возможность расширительного толкования в контексте «волевого доминирования», свойственного любым человеческим сообществам и способного актуализироваться в подходящей ситуации при определенном совпадении объективных и субъективных условий ([205, с. 19], см. также: [124]). Между тем, ввиду отсутствия в научном лексиконе иного термина, более или менее точно указывающего на специфику организации власти в обществах, которые еще нельзя однозначно назвать классовыми, но также неправомерно относить к архаичной ступени исторического развития в силу наличия в них развитой социальной иерархии, использование понятия «потестарность» следует признать допустимым.

Таким образом, особые властные отношения, которые злгверждаются в обществах, где еще нет антагонистических социальных групп, слабо развита или отсутствует вообще эксплуатация и, соответственно, нет необходимости в централизованной системе власти, регулирующей отношения между этими группами в пользу одной из них, будут называться по-тестарными или потестарно-политическими; реализация властных функций в подобных обществах происходит в системах традиционцого общественного самоуправления [162, с. 32]. Именно таковыми являлись горские общества Северного Кавказа XVIII-XIX вв., социальный строй которых в литературе принято обозначать как «протофеодальный» [76; 189; 213].

Многоукладность горской экономики и строгая обычно-правовая регламентация общественной жизни, где прочно укоренившиеся традиции патриархально-общинной организации органически сочетались с наличием сложной сословной структуры социума, предопределили трудности дефиниции социального строя горских обществ. Однако эта проблема, как и отдельные ее аспекты, касающиеся главным образом вопросов социально-экономического развития и территориально-родственной организации этих обществ, привлекала и продолжает привлекать внимание исследователей [58; 62; 72; 74; 99; 115; 120; 141; 167; 182; 192; 214; 221; 231; 249]. Серьезный вклад в изучение социальных отношений у осетин внесен российскими и советскими учеными-этнологами [148; 92; 139; 98; 247; 141].

В целом социальная история осетин, издавна являясь объектом внимательного изучения, нашла отражение в обобщающих трудах по истории Осетии и Северного Кавказа [133; 134; 135]. В то же время вопросы, связанные с качественным анализом сложившейся у осетин традиционной системы управления, сегодня следует признать недостаточно изученными.

На этом фоне несомненный интерес представляет работа Ю. Ю. Карпова [142], в которой автор признает традиционные институты самоорганизации у осетин (народные собрания и институт старейшин) важнейшими звеньями потестарно-политической системы. Однако одного этого исследования для характеристики потестарно-политической специфики осетинского социума на сегодняшний день явно недостаточно и необходимы дальнейшие разработки в этом направлении.

Принципиальная сложность и содержательная многозначность процесса взаимодействия различных по своей социальной природе управленческих систем требует рассмотрения широкого спектра проблем, связанных как с генезисом и структурой взаимодействующих моделей управления, так и с конкретными формами трансформации и адаптации традиционных общественных институтов. Исходя из этого формулируются цели и задачи настоящего исследования. Основная цель заключается в определении параметров, отражающих процесс функционального взаимодействия различающихся по своей социокультурной специфике управленческих систем, и тех конкретных форм, в которых этот процесс осуществлялся. Достижение поставленной цели возможно при решении нескольких соподчиненных задач, в числе которых:

- описание специфики и анализ сущностных черт социальной организации и сословной структуры осетинских обществ как основы складывания потестарно-политических отношений;

- исследование традиционной системы общественного самоуправления осетин с использованием системного, структурного и функционального анализа ее основных институтов, выявление универсальных институциональных принципов самоуправления и самоорганизации;

- поэтапное рассмотрение процесса становления и развития государственно-административной системы управления на Центральном Кавказе и определение доминантных характеристик каждого этапа;

- анализ конкретных государственно-административных мероприятий по внедрению российской управленческой модели в Осетии с точки зрения возможности их адаптации в традиционной горской среде;

- выявление особенностей взаимодействия традиционной и государственно-административной управленческих систем.

Указанными задачами определяется структура диссертации, которая строится по проблемному принципу и состоит из введения, трех глав, заключения и списка использованных источников и литературы.

Заключение диссертации по теме «Отечественная история», Кобахидзе, Елена Исааковна

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В ХУ1П - первой половине XIX в. горские общественные структуры, расположенные в пределах Большого Кавказа и именуемые в кавказоведении обществами «горского феодализма», двигались по пути феодализации всей системы общественно-экономических отношений, хотя и весьма неравномерно. Специфика становления и развития феодализма наряду с неравномерностью социально-экономического развития отличали и общества Осетии.

Особые хозяйственно-экономические условия, при которых индивидуализация труда и частный характер присвоения прибавочного продукта становились экономически невыгодными, предопределили коллективный характер процесса производства-потребления в качестве залога более или менее успешного выживания самого коллектива и воспроизводства основных форм его хозяйственно-практической деятельности. Именно экономической целесообразностью была обусловлена высокая степень консервации в социальной структуре осетинского общества общинной организации, наиболее доступной формой которой явились родственные объединения.

Система родственных объединений осетин была многоуровневой." семейные общины - минимальная экономически единая родственная единица - входили в более широкий круг родственников - патронимии, которые, в свою очередь, участвовали в формировании «мыг-гаг» («фамилии»). Фамильные объединения получили наименование «гервадгелтге».

Основу экономического единства семейной общины составляли общая собственность и коллективное потребление. Благодаря своей специфической роли в системе социальной организации осетинского общества именно семейная община оказалась той основной хозяйственно-экономической ячейкой, в недрах которой формировались принципы руководства и управления хозяйственной жизнью родственного коллектива. Тип и организация отношений в сфере производства-потребления, а именно отношений властвования, доминировавших в семейной общине, во многих чертах дублировались и в более сложных социальных единицах.

В отличие от семейной общины, представлявшей по существу целостный в хозяйственном и идеологическом отношениях организм, патронимия сохраняла лишь некоторые признаки единства, проявлявшиеся в первую очередь в сфере идеологии и общественного самоуправления и, помимо этого, закрепившиеся в территориальной локализации патронимии.

Отсутствие принципа коллективного производства и потребления, основополагающего в семейной общине, и тех элементов общей собственности, которые имелись в патронимии, существенным образом отличало «мыггаг» от этих родственных объединений. Единство кровного союза «мыггаг» в еще большей мере, чем в патронимии, выражалось в сфере идеологии, указывая на наличие более мощного объединяющего начала, обусловленного осознанием кровнородственной связи членов коллектива. Черты коллективизма в хозяйственной жизни «мыггаг» проявлялись в форме различных видов родственной взаимопомощи, существовавшей и на более широком уровне социальной организации - в сельских общинах. Единство более широкого родственного союза, представленного фамильными объединениями («агрвадаелтаг»), опиралось на осознание всеми членами данной общности своего происхождения от одного далекого предка.

Основные социально-экономические группы осетинского общества структурировались по территориальному и территориально-родственному принципу. В советском осетино-ведении территориальные объединения осетин принято называть соседской, или территориально-соседской, общиной. Соседская (сельская) община представляла собой сложное социальное образование, включавшее кровнородственные и территориальные объединения разных уровней, которые различались не только по количеству членов, но и по отношению к собственности. В целом экономическими основами соседской организации являлись общинное землепользование и общинная взаимопомощь. Принцип коллективного землепользования, по которому сама община выступала верховным собственником основы жизнеобеспечения всего коллектива - пастбищных земель, значительно ограничивал в правах собственности отдельные структурные единицы, составлявшие сельскую общину.

Существовали и более широкие территориальные структуры - союзы сельских общин, в которые входило несколько близлежащих сел, объединявшихся в интересах землепользования или обороны, хотя, в отличие от отдельных сельских общин, они характеризовались отсутствием какого бы то ни было экономического единства. Сплочению соседских общин в большей степени способствовали факторы идеологического порядка, связанные с местными культами, общесельскими святилищами, общинными обрядами, многие из которых, даже имея общенародный характер, воспринимались общинниками как локальные.

Физико-географические условия во многом предопределили появление в Осетии таких крупных территориальных образований, как общества, темпы социально-экономического развития которых заметно разнились. Однако общие особенности феодализации, выразившиеся в отсутствии полного аллода и крупного поместного хозяйства, личной свободе экономически зависимого крестьянства и наличии многочисленного слоя свободных общинников, владевших наследственными землями [71, с. 55], обусловили в целом слабую степень социально-правовой дифференциации в каждом из них. Имущественное и социально-правовое расслоение в осетинских обществах заметно тормозилось и одновременным функционированием в них различных форм земельной собственности в зависимости от назначения земельных участков.

Помимо сугубо экономических существенную роль в ряде случаев играли и причины идеологического свойства, значение которых наиболее отчетливо проявилось в Алагирском и Куртатинском обществах, где в обозначении социального статуса индивида участвовали две так называемые «социальные шкалы», одна из которых соотносилась с традиционным («архаическим») пониманием статусной позиции, определяемой в понятиях принадлежности к общине «по происхождению» со всеми вытекающими из этого факта обязательствами и привилегиями; другая имела в своей основе отношение к основным средствам производства и отражала по существу процесс становления раннефеодальных социально-экономических отношений [71].

Таким образом, структура осетинского общества дореформенного периода была детерминирована как причинами, вытекающими из кровного родства, так и факторами экономического и территориального характера, имевшими различную степень значимости на разных уровнях социальной организации. Однако при всем разнообразии их проявлений существовал, пожалуй, один, имевший универсальный характер и игравший важную роль при формировании объединений всех уровней. Речь идет о факторе, скорее, идеологического свойства: сознание единства происхождения от одного предка, общность культа, обязательства, вытекающие из кровнородственной связи и соседства, и т. п. не только имели существенное значение в идеологической жизни осетин, но и приобретали социоорганизующий характер. В социальной структуре осетинского общества родство (имеется в виду не фактическая кровнородственная связь, а форма единения, основанная на представлении о таковой) приобретало совершенно особую роль, что подчеркивалось широко используемой практикой установления дополнительной линии связей в виде отношений искусственного родства. Формально-идеологическое обоснование единства, основанного на личных связях, характеризует состояние осетинского общества дореформенного периода как раннефеодального.

Уже к началу исследуемого периода общества Осетии являлись глубоко стратифицированными в социальном плане и отличались выраженной сословной организацией, сложность которой определялась разнообразием в формах и степени зависимости крестьян-общинников от местной знати. В свою очередь, сословная дифференциация прямо соотносилась с уровнем развития феодальных отношений в каждом из осетинских обществ: чем интенсивнее шли процессы модернизации традиционной системы регулирования общественно-экономических отношений, тем ярче бьши обозначены сословные ограничения и тем большее значение приобретали экономические критерии для определения социального статуса индивида; напротив, замедленные темпы феодализации оставляли место для функционирования в обществе традиционных норм, определявших сословно-статусные границы, и важную роль в этом процессе продолжали играть факторы идеологического содержания. Вся сложная система отношений - межсословных, межстатусных, межгрупповых - регулировалась обычно-правовыми нормами соответственно гражданскому статусу субъекта права, который не всегда прямо соотносился с социальным положением индивида.

Экономическая целесообразность, объяснявшая длительность существования общинной организации у осетин, и отсутствие прочной экономической базы у вьюшего сословия лежали в основе коллективного характера процесса производства-потребления. Индивидуализация даже одной из сторон этого процесса грозила подрывом самих экономических оснований существования общины. В этом смысле «сотрудничество» всех членов социальной структуры в процессе производства-потребления имело следствием «демократическое» равноправие большинства представителей общины, и, в свою очередь, делало обязательным соблюдение гражданско-правовых норм каждым ее членом.

Имущественно-правовые принципы организации социальной жизни по существу являлись базисом, на котором выстраивалась вся система правовых отношений в обществе. Отсутствие же прочной экономической базы при коллективном характере производства обусловливало и коллективный характер управления этим производством. Регламентация отношений собственности на основные средства производства, а также специфические функции по организации и управлению всей хозяйственно-экономической жизнью коллектива являлись прерогативами общественной власти, функциональное содержание которой определялось объективной необходимостью поддержания баланса в имущественно-правовых отношениях между всеми членами общества.

Оставаясь в пределах производственно-потребительской сферы, властные отношения реализовывались на разных уровнях общественной системы в особых институциональных структурах, сохранивших свою значимость даже после утверждения в Осетии российской администрации. Наличие этих структур свидетельствовало о потестарном характере социально-политического развития осетинского общества дореформенного времени и делало осетинскую сельскую общину самоуправляющейся общественной единицей. Характер и объем функций, закрепленньрс традицией за патриархальными властными институтами, варьировали соответственно сложности социальной единицы. Схожие механизмы и институты регулирования социально-правовых аспектов жизнедеятельности объединяли осетинские общества в едином политико-правовом пространстве.

Одним из важнейших институтов общественной саморегуляции являлся институт старейшин, стоявших во главе родственных и общинных объединений разных уровней. Принципы, на которых базировался этот институт, были едины для всех звеньев общественной системы. Право первородства или старшинства, сопряженное с немалым моральным авторитетом, обеспечивало, с одной стороны, главенство в коллективе, а с другой - было залогом эффективного руководства всей его хозяйственно-практической деятельностью. В полной мере право «старшего» осуществлялось на уровне минимальной хозяйственно-экономической единицы - в семейной общине. Вне зависимости от степени сложности общественной структуры (семейная община, патронимия, фамилия и т. п.) фигура старейшины символизировала для всех членов коллектива власть обычного права, и в его лице персонифицировались традиционные нормы общежития.

За институтом старейшин были закреплены главным образом исполнительные аспекты власти, однако процесс, направленный в сторону «разделения властей», отнюдь не был доминирующим в развитии властных отношений в осетинском обществе. Структуризация власти шла, скорее, по линии «единоначалие - коллективное управление», на каждом из полюсов которой могли одновременно реализовываться и исполнительные, и законодательные функции общественной власти.

Высокая степень консервации в общественном укладе архаических традиционных норм определения статуса индивида поддерживала необходимость соблюдения единых для всех звеньев общественной системы принципов, на которых базировался институт старейшин, обеспечивая преемственность его иерархическим уровням. Универсальным принципом, лежавшим в основе формирования института старейшин, оставался принцип старшинства. Старшинство (возрастное, статусное, экономическое), опирающееся на авторитет (личностный, приписываемый традицией, позиционный), признавалось в качестве необходимого и достаточного условия осуществления властных полномочий на разных уровнях социальной организации.

В том, что институт старейшин продолжал функционировать на каждой из ступеней общественной организации, заключалась его социальная символика, свидетельствовавшая о властном могуществе родства в традиционном обществе. Традиционное субъективное восприятие власти происходило в терминах родства, когда сама власть как авторитетно-властное полномочие трактовалась в качестве особого типа межличностных отношений, которые строились на признании авторитета старшего, закреплялись устной традицией и регламентировались установлениями этикета межличностного и межгруппового общения. Неформализованное почитание старшего, подкрепленное его экономическим всесилием в семейной общине и моральным авторитетом, основывающемся на личностных достоинствах, - в более сложных общественных структурах, становилось необходимым и обязательным атрибутом подчинения, основой того социального порядка, при котором только и возможно сохранение общественного равновесия, гарантирующего социуму его воспроизводство.

Реальное значение в организации процесса управления практическими сторонами жизнедеятельности общины приобретало народное собрание («ныхас»), которое представляло собой коллективный орган, осуществлявший преимущественно законодательную инициативу. В то же время объем прав и обязанностей таких важнейших органов общественной саморегуляции, как институт старейшин и народное собрание, не был жестко регламентирован, являясь внутренним делом коллектива (патронимического или фамильного объединения), и фактические взаимоотношения этих институтов складывались по-разному.

Однако именно ныхас исполнял роль организующего начала общинной жизни; будучи стихийным по своей природе и представляя всех равноправных членов родственного или территориально-родственного коллектива, он всегда имел в своем распоряжении необходимые резервы для мобилизации в нужный момент организационно-управленческих функций. В этом смысле ныхас, в каком бы обществе он ни функционировал - с ярко выраженными сословными отношениями или, наоборот, еще не вызревшими, - оставался институтом по-тестарным, то есть таким, в котором специфические функции по организацш! и управлению хозяйственно-экономической жизнью оставались прерогативой всего коллектива.

Опираясь в своей руководящей деятельности на обычно-правовые нормы, ныхас по сущестпу являлся гпкмм же про1Н).1ич11а>м и.нипн оГх.ртию пршш, мю и иисииу! С1арс»1ши\1. Расширявший основные полномочия ныхаса в качестве проводника обычного права законотворческий аспект его деятельности был объективно обусловлен все той же необходимостью поддержания баланса в производственно-потребительской сфере. Между тем, приоритеты в законотворчестве общинного собрания отдавались социальным связям и отношениям, свидетельствующим о такой целостности коллектива, которая возникла и поддерживалась на иной, нежели кровнородственная, основе. Представляя интересы социальной структуры более высокого порядка, чем любой кровнородственный коллектив, общесельский ныхас играл важную роль в консолидации соседской общности, и эта его функция приобретала особый смысл, становясь социоорганизующей.

Таким образом, ныхас, с одной стороны, явился тем институтом общественной саморегуляции, в котором были зафиксированы, углублены и расширены регулирующие и контролирующие функции общественной власти. С другой же стороны, народное собрание служило существенным противовесом, сдерживавшим авторитарные тенденции в руководстве деятельностью общины. В самом факте наличия в системе управления осетин коллегиального органа, ведавшего всеми аспектами хозяйственно-экономической и политической жизни общества, отразился стержневой принцип патриархально-общинного уклада, согласно которому статус коллектива расценивался выше статуса индивида.

Вся сложная многоуровневая система народных собраний - от квартально-фамильны> и общесельских до верховного ныхаса, представлявшего интересы целого общества, - была выстроена в соответствии с демократическим началом. Будучи институциональным, принцип коллегиальности, лежавший в основе формирования общинных органов самоуправления любого иерархического уровня, соблюдался во всех обществах Осетии, однако степень развития социальных отношений накладывала свой отпечаток на его социальное содержание. В то же время безусловность соблюдения «демократического» принципа представительства на всех уровнях социальной организации формально сдерживала сословно-статусную дифференциацию, обеспечивая народному собранию характер не просто «демократического», но «внесословного» органа. Внесословность как основная качественная характеристика народного собрания трактовалась в понятиях обычного права и коренилась в слабой степени социально-правовой дифференциации в осетинских обществах, отражая значимость архаического общинного начала в структуре традиционного самоуправления.

Таким образом, специфика и сущностные особенности социальной организации и сословной структуры осетинского общества были основой складывания властных отношений потестарно-политического характера, которые реализовывались посредством институтов старейшин и народных собраний, являвшихся важнейшими звеньями системы общественной саморегуляции. Каждый из этих институтов отличался иерархической преемственностью властных функций на всех ступенях социальной организации, а их наличие делало осетинскую сельскую общину самоуправляющейся хозяйственно-территориальной единицей социума. В ходе структуризации власти принципы, на которых выстраивалась вся система общественных властных отношений, приобретали характер универсальных институциональных признаков. Сложный комплекс социально-экономических и природно-географических факторов объяснял жизнестойкость общинного самоуправления, которое сохранило свои основные черты и в период активного внедрения в Осетии российских государственно-административных порядков.

Процесс установления российской государственно-административной системы управления в Осетии осуществлялся в соответствии с генеральной линией российской политики на Кавказе в целом, подразумевавшей включение его территории в состав империи в качестве административной единицы и нацеленной на «слияние» окраины с остальной частью государства в политическом, экономическом и социальном отношениях. Стремление к этой цели определяло в конечном счете и конкретные методы ее достижения в рамках чередующихся регионалистских и централистских стратегий, используемых в ходе проникновения империи в этот регион. Разработка конкретных управленческих стратегий, которые применялись правительством в отношении народов Кавказа и, в частности, осетин, соотносилась с общими основными этапами становления государственно-административной системы управления в регионе и имела конечной целью нивелирование различий в социально-политическом и хозяйственно-экономическом укладах местных народов и населения центральных областей.

Ярче всего особенности этого процесса со всеми его позитивными и негативными последствиями отразились на Осетии, изначально являвшейся предметом особого внимания российского правительства. Геополитическое положение в сочетании с лояльностью по отношению к российским администраторам со стороны ряда осетинских обществ предопределили тот факт, что в ходе установления на Центральном Кавказе российской государственно-административной системы Осетии отводилась роль своеобразного полигона, где отрабатывались те принципы действия государственного механизма, которые с течением времени брались за основу российской политики в регионе в целом.

Распространение в Осетии государственно-административной системы пошло по пути формализации и бюрократизации управления, что в целом отвечало идее укрепления центральной власти в империи. Однако «неуловимость» и категориальная неопределенность традиционной повседневности в горской среде, организованной на основе неформализованных и некодифицированных обычно-правовых норм, сочетаемые с полифункциональностью традиционных властных институтов, напрямую никак не соотносились с рационализмом и формализмом властноуправленческих принципов, регламентировавших деятельность государственно-административных учреждений. И если поначалу российская администрация еще предпринимала попытки учитывать традиционные принципы самоорганизации, соответственно адаптируя их к собственным целям и задачам, то впоследствии административное вторжение в горскую среду происходило уже практически без оглядки на местные условия.

Институциональное взаимодействие традиционной и государственно-административной систем управления в Осетии в течение всего исследуемого периода шло в широком диапазоне: от дипломатических контактов, имевших место на первых этапах внедрения в Осетии российской системы управления, до реорганизации по общегосударственному административному образцу всей системы традиционного жизнеустройства осетин. В то же время формы, в которые облекалось взаимодействие двух полярных систем, не всегда были четко обозначены - чаще всего как бы «встраивались» друг в друга лишь некоторые элементы различных управленческих моделей.

Исходя поначалу из необходимости административного воздействия, отвечающего местным условиям, российское правительство в своей деятельности руководствовалось принципами «невмешательства» и «постепенности». Поручая исполнение административных функций - главным образом, контролирующих - приставам, бывшим комендантами военных укреплений, выстроенных вдоль Военно-Грузинской дороги, российская администрация в то же время апеллировала и к традиционным авторитетам в лице местных владетелей. Результат такого взаимодействия, при номинальном сохранении традиционной системы самоуправления, выразился в постепенно складывавшейся диспропорции между единоличной властью старшины селения и коллективной властью обшины, проводником которой являлось народное собрание. Начавшееся таким образом разрушение целостности отношений власти и властвования вело в конечном итоге к индивидуализации процесса управления, что в корне противоречило универсальным принципам коллегиальности, на которых строилась вся система традиционного жизнеустройства. Намерение же России выполнять контролирующие функции посредством российских приставов и представителей местной элиты сушественно ограничивало функциональную сферу народного собрания и ставило под сомнение его роль стабилизатора общественных отношений в общине, что не могло не оказывать деструктивное влияние на сам характер внутриобщинных властных отношений.

Основным каналом проникновения государственно-административных методов управления в общественный быт осетин, ранее других подвергшихся стандартизации и унификации, стала сфера судопроизводства. Однако уже первый опыт распространения российских законов в местной судебнопроцессуальной практике наглядно продемонстрировал принципиальную несовместимость понятийной основы российского судопроизводства с традиционным пониманием вины и ответственности. Введение принципа индивидуализации вины и ответственности коренным образом противоречило принципу «объективной ответственности», на котором строилась деятельность посреднического суда. Это противоречие усугублялось другим, не менее существенным - разделением сферы судебной деятельности на гражданскую и уголовную, которое было предпринято вопреки традиционной неразделенно-сти гражданско-правовой и уголовно-правовой ответственности, отличающей обычно-правовые механизмы регулирования интересов членов общины. В результате сферой функционирования государственной модели судопроизводства оказалась уголовно-процессуальная, в то время как гражданское судопроизводство по-прежнему опиралось на традиционные юридические нормы и осуществлялось в участковых народных судах, преобразованных впоследствии в горские словесные суды.

Поиск оптимальных административных решений в ходе территориально-административного строительства в регионе требовал от российского правительства стандартизации всей системы управления, что, в свою очередь, делало необходимыми и соответствующие изменения в судебнопроцессуальной сфере. Вместе с тем намерение российских властей постепенно приспособить нормы обычного права кавказских горцев к законам Российской империи входило в противоречие с очевидным стремлением к скорейшему «обрусению» края. Поэтому процесс формализации местного судопроизводства, выразившейся в постепенном изымании исполнительно-распорядительных полномочий из сферы деятельности народных судов и отказе даже от тех элементов обычно-правовой судебной процедуры, которые присутствовали в словесных судах, завершился окончательным отказом от местной судебной практики, поставленной вне российской правовой системы. На Владикавказский округ было распространено действие судебных уставов России, а сами народные суды перестали сушествовать как самостоятельные судебные органы.

Вместе с тем традиционная судебная практика частично сохранилась на уровне сельской общины, реализуясь в сельских судах. Обращение к положениям обычного права при разбирательстве мелких дел гражданского характера и применение в самом судопроизводстве традиционных элементов практиковалось в Осетии одновременно с переводом гражданского и уголовного судопроизводства на общероссийскую законодательную базу.

Наряду с процессом формализации и рационализации судебной деятельности искусственной трансформации были подвергнуты и внутренние устои общинной жизни осетин. Преследуя уже не столько административные, сколько политические цели, правительство стремилось регламентировать все стороны общественного быта состоявших в российском управлении народов Военно-Осетинского округа, фактически лишая их возможности самоуправления. Под правительственным контролем начался процесс искусственного формирования сельских общин, в которых насаждались новые административные порядки. Внутри-общинная жизнь горских обществ подверглась строгому правительственному контролю, что подрывало основы общинной самоорганизации и нарушало исконные прерогативы самой сельской общины в сфере исполнительно-распорядительных полномочий.

Уже в первые пореформенные годы в сельских обществах были учреждены новые административные структуры и введены должности, на которые российскими властями назначались «надежные люди» из числа местной социальной элиты, причем необязательно выходцы из той же общинной среды. Как показало время, применявшаяся еще на первых порах проникновения России в регион практика привлечения «туземного элемента» к посреднической деятельности оправдывала себя, делая не только полезным, но и необходимым назначение на низшие административные должности «лучших» представителей народа. Таким образом формировалась сельская администрация, занявшая место низового управленческого звена в государственно-административной иерархии. Все аспекты деятельности новой сельской администрации определялись особыми государственными актами, в которых оговаривались состав, круг деятельности, права и обязанности новоиспеченных сельских чиновников.

Верховная власть в общине вручалась старшинам, которые поначалу выбирались на сельских сходах, а позже, в пореформенное время, стали назначаться российской администрацией. Введенный российскими властями принцип назначения на высшую аульную должность входил в очевидное противоречие с «демократическим» принципом выборности, игнорируя выборное начало во властноуправленческой сфере общинной жизни. Перевод аульного старшины, как и остальных представителей сельской администрации, на денежное довольствие, которое предоставлялось общиной, завершил процесс трансформации некогда общественной должности в государственную, занявшую место низового звена государственно-административного аппарата.

Появление в сельской общине официальных должностей привело к тому, что большинство функций общины перешло к новым сельским административным органам, сама же пореформенная община из самоуправляющейся общественной единицы превратилась в один из низовых органов местного управления, отвечавших прежде всего экономическим интересам российского правительства. Переняв некоторые внешние формы традиционного общественного самоуправления и социальной организации, российская администрация шла по пути всемерной унификации управленческих структур на всех уровнях административной иерархии. Традиционные прерогативы коллегиального органа самоуправления - сельского ныхаса - почти в полном объеме перешли к аппарату низовой сельской администрации, возглавляемой аульным старшиной. При формировании аппарата сельского управления полностью игнорировалось «демократическое» выборное начало и отменялся принцип «внесосоловно-сти», по которому аульный старшина, даже принадлежа к высшему сословию, перед лицом обычного права уравнивался с остальными полноправными членами общины. В результате «огосударствление» общественных должностей привело, во-первых, к отчуждению ряда функций, присущих потестарно-политическим властным инститзггам - народным собраниям и старейшинам, и, во-вторых - к формализации и рационализации властноуправленческих отношений в общинной среде в целом.

Таким образом, российское государство, значительно превосходя традиционные горские общества в экономическом и социально-политическом отношениях и опираясь главным образом на силу оружия, в исторически короткий промежуток времени установило в регионе свое политическое господство, перенеся на местную почву административные принципы, свойственные государственной политической культуре. Идею постепенного и обоюдовыгодного слияния окраины с Россией подменила практика насильственного насаждения модели государственного управления по имперскому образцу.

Проникновение и утверждение в регионе инокультурной системы управления осложнялось столкновением различных основ легитимации власти, когда институциональнью инновации вступали в открытое противоречие с утвердившимися нормами осуществления властных отношений, оказываясь неорганичными политической и социокультурной специфике горского общества и идя «совершенно вразрез с духовно-социальным строем туземцев во

154 всех его разнообразных проявлениях. Новые властители Северного Кавказа, к сожалению, не вполне поняли правовые и бытовые особенности завоеванных племен и решили сразу применить к ним такие государственные нормы, к восприятию которых они решительно не были подготовлены предшествовавшей своей историей» [241, с. 137].

Конечным результатом долгого исторического взаимодействия диаметрально противоположных управленческих систем стала выборочная легализация некоторых «внешних» элементов традиционного самоуправления в осетинском обществе с одновременным «навязыванием» искусственных схем самоорганизации. И те, и другие встраивались в общую государственную систему управления и экономических отношений. Это вело к тому, что традиционная практика самоорганизации, сохранившаяся от прошлого, получила статус неофициальной. Вместе с тем эта «маргинальная» практика не была вполне независимой от государственной политики: во-первых, она была ее следствием, дополняя официальные механизмы и заполняя всевозможные лакуны, так или иначе возникавшие в общественной жизни; во-вторых, она, именно как неофициальная, использовалась государственной властью в собственных интересах. Российская администрация нередко обращалась к этой традиционной практике как «настоящей», «рекрутируя» традиционные принципы и персонифицированные авторитеты в официальные административные структуры, что должно было повышать уровень их легитимности.

С другой стороны, стремление государства регламентировать все сферы жизни общества, в целом отличавшее российский этатизм, вместе с нараставшими в самой империи централистскими тенденциями наложило отпечаток на всю систему местного самоуправления и предопределило характер деятельности самих низовых управленческих структур, существенно ограничив сферу их функциональных полномочий и не дав им должным образом развиться в самостоятельные административные учреждения.

Список литературы диссертационного исследования кандидат исторических наук Кобахидзе, Елена Исааковна, 2002 год

1. Акты, собранные Кавказской археографической комиссией. Тифлис, 1866-1904. Т. I-XII.

2. Гюльденштедт И. А. Путешествие по России и Кавказским горам // Осетины глазами русских и иностранных путешественников (XIII-XIX вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б. А. Калоева. Орджоникидзе, 1967. С. 70-89.

3. Документальная история образования многонационального государства Российского. -В 4-х кн. Кн. 1. Россия и Северный Кавказ в XVI-XIX веках. М., 1998. 672 с.

4. Зичи Е. Путешествие по Кавказу и Центральной Азии // Осетины глазами русских и иностранных путешественников (XIII-XIX вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б. А. Калоева. Орджоникидзе, 1967. С. 283-297.

5. Исторические данные об образовании губерний, областей, градоначальств и других частей внутреннего управления империи, с указанием высших чинов этого управления в хронологическом порядке по 1 ноября 1902 г. СПб., 1902. 215 с.

6. Кануков А. А. Положение о сельских (аульных) обществах и их общественном управлении и о их повинностях государственных и общественных в горском населении Терской области. Владикавказ, 1911. Ч. 2.

7. Кер-Портер. Путешествие по Грузии, Персии, Армении и т. д. в 1817-1820 годы // Осетины глазами русских и иностранных путешественников (XIII-X1X вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б. А. Калоева. Орджоникидзе, 1967. С. 195-204.

8. Клапрот Ю. Путешествие по Кавказу и Грузии, предпринятое в 1807-1808 гг. // Осетины глазами русских и иностранных путешественников (XIII-XIX вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б. А. Калоева. Орджоникидзе, 1967. С. 105-180.

9. Кох к. Путешествие через Россию к Кавказскому перешейку в 1837 и 1838 гг. // Осетины глазами русских и иностранных путешественников (XIII-XIX вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б. А. Калоева. Орджоникидзе, 1967. С. 222-274.

10. Леонтович Ф. И. Адаты кавказских горцев. В 2-х т. Одесса, 1882-1883. Вып. П. - 1883.

11. Материалы по истории Осетии (XVIII век): Сборник документов / Сост. Г. А. Кокиев. Орджоникидзе, 1933. Т. I. 345 с.

12. Материалы по истории осетинского народа: Сборник документов по истории завоевания осетин русским царизмом / Сост. В. С. Гальцев. Орджоникидзе, 1942. Т. П. 360 с,

13. Материалы по истории Осетии. Сборник документов, относящихся к периоду от 1868 до 1904 г. / Сост. Д. А. Дзагуров. Дзауджикау, 1950. Т. III. 349 с.

14. Осетины глазами русских и иностранных путешественников (XIII XIX вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б. А. Калоева. Орджоникидзе, 1967. - 319 с.

15. Пояснительная записка к проекту положения об учреждениях Кавказского наместничества. СПб., 1866.

16. Рейнеггс Я. Общее историко-топографическое описание Кавказа // Осетины глазами русских и иностранных путешественников (ХП1-Х1Х вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б. А. Калоева. Орджоникидзе, 1967. С. 90-105.

17. Русско-осетинские отношения в XVIII в.: Сборник документов в 2-х т. / Сост. М. М. Блиев. Т. I. 1742-1762 гг. Орджоникидзе, 1976. 512 с; Т. II. 1764-1784 гг. Орджоникидзе, 1984.-455 с.

18. Скитский Б. В. Хрестоматия по истории Осетии. Орджоникидзе, 1956. Т. I. С древнейших времен до 1917 г. 376 с.

19. Энгельгардт М., Паррот Ф. Путешествие в Крым и на Кавказ // Осетины глазами русских и иностранных путешественников (Х111-Х1Х вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б. А. Калоева. Орджоникидзе, 1967. С. 183-195.

20. Яновский А. Осетия // Обозрение российских владений за Кавказом, в статистическом, этнографическом, топографическом и финансовом отношениях. СПб., 1836. Ч. II. С.159.210.23