Роман Н.С. Лескова "На ножах": Генезис, поэтика, место в творчестве писателя тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, кандидат филологических наук Суходольский, Юрий Сергеевич

• Суходольский, Юрий Сергеевич
• кандидат филологических наук
• 2004

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Суходольский, Юрий Сергеевич

1. Введение.стр. 1

2. Глава 1. История вопроса.стр. 5

3. Глава 2. У истоков «антинигилистического» романа.стр. 66

4. Глава 3. Герои своего времени в романе Н. С. Лескова «На ножах».стр. 155

5. Глава 4. Роман «На ножах» в творчестве Н. С.

Лескова.стр. 198

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Роман Н.С. Лескова "На ножах": Генезис, поэтика, место в творчестве писателя»

Творчество Н.С. Лескова в связи с его особым положением в русской литературе на протяжении почти столетия находилось на периферии литературоведения. Отдельные монографии, посвященные этому писателю, только сейчас обретающему свое место среди русских классиков, появляются только в сороковые годы прошлого столетия, а широкий интерес к изучению его художественного наследия относится уже к шестидесятым-семидесятым годам. Можно утверждать, что и по сей день творчество Лескова остается недостаточно изученным, хотя количество исследований, посвященных творчеству писателя, неуклонно растет.

Особую, драматическую роль в творческой судьбе Лескова как при его жизни, так и после нее сыграли его так называемые «антинигилистические» романы и среди них — «На ножах». Этот пласт художественного наследия писателя начал активно разрабатываться только в последние полтора десятилетия. Предметом нашего исследования и является роман «На ножах», который мы склонны рассматривать как явление чрезвычайно важное для творческого становления писателя, внесшее значительный вклад в русскую классическую литературу.

До последнего времени этот роман Лескова числился среди самых крайних проявлений «антинигилистической» беллетристики. При все нарастающей неудовлетворенности исследователей самим этим понятием, «На ножах», однако, рассматривается исключительно как продукт общественно-политической полемики шестидесятых годов, что, на наш взгляд, препятствует как его объективному изучению, так и пониманию жанровой природы целого круга произведений русской литературы. На наш взгляд, решить эту проблему можно только внеся коррективы в современную методологию изучения типологических систем, определяемых иногда также понятием «литературная школа». Нам представляется невозможным построить объективную классификацию историко-литературных явлений без сквозного изучения литературного процесса, иными словами, без решения вопроса о генезисе того или иного художественного произведения. Только таким образом можно избежать нарушения элементарных законов познания, которые ставят необходимым условием для понимания сущности объекта понимание «чем он был», перед тем как стал тем, «что он есть».

Таким образом, у представленной работы два уровня задач -первый предполагает изучение романа «На ножах» как отдельного произведения во всей совокупности этого литературного явления, то есть мы рассматриваем то, чем этот роман был вне границ творчества Лескова, чем он объективно является в его границах и как его поэтика преломляется затем в последующем творчестве писателя. Второйуровень задач связан с выявлением слабостей традиционной методологии и предложением их коррекции, в основе которой лежат следующие положения: признание за литературой собственных законов развития, влияние идеологии на которые признается опосредствованным, изучение всех доступных исследователю произведений независимо от их художественного уровня, изучение генезиса жанра на всех этапах его реализации в национальной литературе.

Границы работы охватывают период от сороковых до девяностых годов девятнадцатого столетия; мы также совершаем экскурс в тридцатые годы, для того, чтобы обосновать один из центральных тезисов нашего исследования о принадлежности "антинигилистической" беллетристики к традиции нравственно-сатирического романа и шире -менипповой сатиры. Такой подход, на наш взгляд, позволяет не только преодолеть противоречия, связанные с попытками строить классификацию литературных систем исключительно на основе идеологических составляющих, но и дать новый импульс решению актуальной для современного литературоведения проблемы взаимовлияния творчества Лескова и Достоевского.

В основу теоретического содержания работы нами положена гипотеза о том, что объектом литературного генезиса является не творческая система писателя, а отдельное произведение. Литературные явления развиваются от простых форм к сложным, они эволюционируют от произведений второго и третьего ряда к классическим образцам, и, таким образом, история литературы есть не что иное, как такой своеобразный лес родословных деревьев. В данной работе мы анализируем только одну из таких линий развития и, приходим на наш взгляд, к выводам, способным изменить традиционные представления о многих явлениях в русской литературе. За границами этой работы остаются наши наблюдения за происхождением романа о «новых людях» из светской романтической повести, а ряда явлений натуральной школы из произведений A.A. Орлова и Ф.В. Булгарина.

Новизна работы заключается в том, что она предлагает представление об особенностях жанровой природы творчества Лескова, дает новые критерии периодизации его творчества, определяет роль и место романа «На ножах» в системе творчества писателя, обосновывает назревший отказ от термина «антинигилистический» роман, раскрывает некоторые механизмы усвоения литературной традиции, вводит в научный оборот такое интереснейшее явление русской литературы девятнадцатого века, как творчество С.А. Бурачка.

Структура работы вытекает из поставленных задач. В первой главе - «История вопроса» - мы анализируем историю исследования антинигилистического романа от момента появления самого этогопонятия в шестидесятые годы девятнадцатого столетия по настоящее время, включая новейшие работы о романе «На ножах», и даем их критическое осмысление, обосновывая наш взгляд на методологию исследования «литературных школ». Во второй главе — «У истоков «антинигилистического» романа» - мы анализируем роман С.А. Бурачка «Герои нашего времени» с целью доказать его полное соответствие канону «антинигилистической» беллетристики до появления самого слова «нигилизм» и важность этого произведения как источника творчества Лескова и Достоевского. В этой же главе мы обосновываем принадлежность «Героев нашего времени» к жанру менипповой сатиры и его связь с поэтикой нравственно-сатирического романа. Глава третья— «Герои своего времени» в романе Н.С. Лескова «На ножах» -посвящена анализу механизма трансформации романа Бурачка в «отомщевательное» произведение Лескова и дан анализ его поэтики. В четвертой главе - «Роман «На ножах» в творческой вселенной писателя»- мы рассматриваем бытование и развитие поэтики романа «На ножах» в двух циклах Лескова - «рассказах о русских праведниках» и «Египетских рассказах». «Заключение» подводит выводы и синтезирует содержание исследования.

История вопросаПринадлежность романа «На ножах» к антинигилистической беллетристике, причем к самым крайним ее проявлениям, утвердилась за романом практически одновременно с его выходом в свет. При этом он всегда рассматривался исключительно в контексте с остальными произведениями, попадавшими в разряд «охранительных», а само произведение Лескова осталось, по сути, совершенно не прочитанным критиками и историками литературы, что породило, на наш взгляд, совершенно ложное представление об этом интереснейшем творении великого писателя. Роман «На ножах» рассматривался, в этой связи, среди чрезвычайно разнородного материала, тесно связанного с понятием «литературная школа», и при попытках классификации такого материала методологические слабости проявлялись очень ярко -литературоведение сталкивалось с принципиальными трудностями, преодоление которых, на наш взгляд, и сейчас стоит на повестке дня. Поэтому нам представляется правильным и своевременным систематизировать научные представления, связанные с так называемой антинигилистической беллетристикой, в максимально возможном объеме, как для того чтобы определить место романа Лескова в современном ему литературном контексте, так и для того, чтобы проанализировать научную достоверность самого понятия, без чего тема нашего исследования не получила бы того всестороннего освещения, к которому мы стремимся.

Разговору о том, какое освещение получила в литературоведении привлекаемая к анализу беллетристика, необходимо предпослать ряд общих замечаний. Первое, что бросается в глаза при общем обзоре специальной литературы - исследований, специально посвященных данной теме, можно буквально пересчитать по пальцам одной руки. И это притом, что мы имеем дело с огромным литературным пластом, во многом определявшим неповторимый облик эпохи, справедливо считающейся расцветом русской беллетристики. Возможно, не этим произведениям мы обязаны понятию «золотого века», но ведь вопрос эстетической состоятельности, художественности, в строгом смысле, не принадлежит к ведению истории литературы как таковой, во всяком случае, никак не исчерпывает ее. Мы беремся утверждать, что изучение именно того, что не вполне справедливо называется литературой второго ряда, не только является долгом всякого добросовестного исследователя, потому что не замечать те или иные явления культурной истории нации так же странно, как истории вообще было бы странно делить факты на интересные и достойные научного освещения и не достойные такового, но и оказывается в ряде случаев более благотворно для познания самих законов литературного творчества. Только изучение всего без исключения материала позволит нам составить верную картину литературного процесса той или иной эпохи, который отнюдьне исчерпывается классическими произведениями, и показать, как формируются творческие системы её представителей.

В своем анализе «литературы вопроса» мы будем двигаться в хронологическом порядке, стараясь по возможности охватить все труды, написанные за истекшие полтора столетия, которые содержат хотя бы и отрывочные замечания по теме. Это позволит нам не только ознакомиться с взглядами исследователей и критиков, но и даст нам представление о том, как эти взгляды менялись с течением времени.

Так называемая тенденциозная беллетристика, в силу одной особенности, а именно - тесной связи со своим временем, с необходимостью вызывала активную реакцию читателя. Не будет преувеличением сказать, что на ее долю выпал такой общественный резонанс, какого русская литература ни до, ни после не видела. Корни такого положения дел лежат во многом в исторической атмосфере перемен и общественного подъема, охватившего Россию со второй половины 50-ых годов. Но дело заключалось не только в злободневности этих произведений, напрямую связанных с самыми горячими фактами и событиями, но и в способности читателя на них реагировать. Появление самого массового читателя, которым ознаменовалась эта эпоха - вот основание и первопричина кипения страстей и небывалого биения жизни вокруг этих произведений.

В авангарде столкновений разнообразных, часто полярных мнений, естественно, находилась критика, не оставившая без внимания такой в высшей степени интересный и общественно значимый факт, как появление тенденциозной беллетристики. Именно она заложила те традиции, которые во многом определили дальнейшую судьбу этой литературы и в общественном сознании, и в умах исследователей, судьбу во многом несчастную. Так или иначе, касаясь современной этим произведениям критики, мы погружаемся в малоплодотворную среду полемических сражений, в которых собственно литературные соображения далеко не первенствовали. Отстоять идею - вот что было важно прежде всего, и среди партийных сражений, во многом, возможно, искупаемых духом времени, деятели эпохи «бури и натиска» не замечали одиноко стоящую в стороне истину.

Первым же специальным литературоведческим произведением, посвященным эпохе 60-х годов, с известным приближением можно назвать «Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и отечественной журналистики за 1863 и 1864 годы».1 Задуманный как своеобразное пособие для цензурного комитета, труд этот полностью соответствует своему названию и представляет собой двойной интерес: во-первых, он1 Спб., 1865.отражает официальную точку зрения на литературный процесс эпохи, влияние которой отрицать нельзя, а она, между тем, никогда не подвергалась обстоятельному рассмотрению, и, во-вторых, как первая попытка проанализировать и классифицировать современную автору литературу. Вместе с тем, книга эта написана живо и горячо, в ней есть своя логика, а эстетические критерии, в ней представленные, во многом совпадают с теми, которые были характерны для широких читательских слоев петербургской образованной публики. Труд этот касается и непосредственно того материала, который мы взялись обозревать -антинигилистического романа. Кроме этого раздела беллетристики, автор «Собрания материалов.» действительно дает обзор всех значимых литературных явлений этого периода, и мы позволим себе остановиться на некоторых разделах этого произведения несколько подробнее, чем требует наша работа, поскольку труд этот крайне редко привлекался в качестве источника.«Общий уровень, внутренние достоинства и независимое положение нашей литературы значительно понизились в течение этого короткого периода времени (1854-1864) - Ю. С.). Оставя путь свободного развития, литература наша значительно отклонилась в несвойственную ей среду одностороннего служения временным политическим, гражданским и общественным вопросам. Прямым последствием этого должно признать замечаемую в новейших произведениях русской литературы плохо скрытую тенденциозность, скудость творческой деятельности, а потому повсеместное почти отсутствие художественности» (С.1) - такими строками открывается эта книга, которая уже в предисловии четко обозначает заявляемую в ней позицию. Автор делает исключение для тех «писателей наших - чей талант получил направление в минувшее время» (С.1). То, что все значительное и высокохудожественное в литературе этого десятилетия было создано плеядой людей «сороковых годов», вряд ли возможно теперь поставить под сомнение, но для того времени это заявление, сделанное еще до появления классических романов Толстого и Достоевского, характеризует своего автора как человека, обладающего верным литературным вкусом, который еще в начале этой блестящей эпохи увидел, что она, по выражению К.Ф. Головина, «похожа на свет Луны». При этом необходимо заметить, что издание Министерства внутренних дел ни в коей мере не ставит под сомнение талант Добролюбова и Чернышевского, признавая их необычайную даровитость; автор скорбит о присущей им односторонности, «потому что истинная натуральная школа, необходимое условие которой есть верность действительности, но не односторонняя, которая бы отвечала бы и требованиям реализма, но не исключала бы в то же время идеала, -такая натуральная школа не была для нас новостью - она имела у насвсегда замечательных представителей, чуть ли не от времен Кантемира и Фонвизина» (Собрание. С. 10). С этим положением трудно не согласиться, и, обращаясь к его сути, мы видим здесь не что иное, как стремление автора дать определение реалистического метода в искусстве, и здесь же он касается и еще одной важной проблемы, а именно: что же называть «натуральной школой». Попытка вывести физиологический очерк исключительно из Гоголя является следствием того, что «понятие о действительности уже сузилось и очерствело. Оно утратило прежний космический и психический смысл и получило значение окружающей среды известного момента известного проявления общественности» (Собрание. С. 14). Именно сужение действительности в таком направлении и лежит в основе той эстетики, которая реализовалась в знаменитой диссертации Чернышевского и развилась до своего логического завершения под сенью «Русского слова». Несомненная заслуга автора «Собрания материалов.» заключается в том, что он совершенно правильно увидел, что «натуральная школа», в строгом смысле слова, явление периферийное по отношению к реализму, и родоначальников ее надо искать отнюдь не среди русских классиков. В дальнейшем мы будем говорить об этом подробнее и постараемся доказать, что огромное количество произведений причислено к реалистическим по тематическому признаку, но никак не по своим эстетическим свойствам.

Переходя к антинигилистическому роману, «Собрание материалов.» рассматривает его как реакцию на направление «Современника» и «Русского слова». Начинается этот разбор с романа А.Ф.Писемского «Взбаламученное море», который «прямо и с плеча обличил несостоятельность наших современных молодых радикалов, агитаторов и модных фельетонных фразеров, считающих себя так называемыми передовыми людьми. Однако, с другой стороны, этот роман грешит свойственным вообще г. Писемскому недостатком -крайним цинизмом, и притом множество отдельных эпизодов в нем так разбросаны, растянуты и чужды внутренней связи между собою, что общее впечатление, производимое романом, не довольно рельефно. Роман г. Клюшникова - «Марево» изобразил этих «передовых людей» наших в провинции, в соприкосновении с польским мятежом, с агитаторской и революционною деятельностью на практике. Сумасбродство и недобросовестность этих людей обнаружены г. Клюшниковым очень удачно. Наконец, роман г. Стебницкого (Лескова) - «Некуда» уже просто, так сказать, фотографически наглядно представил самые личности этих молодых, школьнических заговорщиков, радикалов, нигилисток, их фаланстеры и разные проделки. Сколько-нибудь знакомые люди могут назвать по фамилиикаждое действующее лицо романа г. Стебницкого, так много разоблачено в ней закулисных сторон этого кружка» (Собрание. С. 195).

Вот что далее сообщается о реакции петербургской журналистики крайних убеждений на вышеуказанную литературу: «Это практическое и отрезвляющее направление парализуется следующей тактикой: сатирические листки как бы поставили себе обязанностью глумиться в каждом своем нумере над упомянутыми произведениями. Подобный образ действий нашей неустановившейся и неразвитой публицистики имеет успех потому, что в большинстве читающей публики мало людей самостоятельно мыслящих (курсив мой - Ю.С.). В этом большинстве еще существует своего рода вера в печатное слово. Многие люди из этого читающего большинства и образовалось только по одним русским журналам, не подозревая того, что в них нередко, по причине крайне недостаточной образованности пишущих, бывают невежественно искажены самые элементарные сведения и понятия» (Собрание. С.196)2.

Для каждого, кто хорошо знаком с описываемой эпохой и способен воспринимать ее непредвзято ясно, что все это, в общем, верно и заставляет задуматься над причинами такой болезненной реакции радикальной петербургской журналистики на антинигилистический роман. На наш взгляд, она говорит о том, что удар, нанесенный русскому радикализму был сильнее, чем принято полагать, и вскрыл самые уязвимые и неприглядные черты освободительного движения шестидесятых годов. Многое объясняет и приведенная здесь характеристика читающего большинства - она относится не только к адептам «Современника» или «Русского слова». Этот период русской истории вообще характеризовался крайней изменчивостью общественного мнения, которое, в условиях непривычной гласности и «дарованных» свобод, готово было завтра вознести того, кого еще вчера подвергало ярому порицанию. Безусловно, это было следствием неумения формировать отношение к жизненным явлениям самостоятельно и жажды опереться на новые авторитеты взамен утраченных.

Обычно это отсутствие людей «самостоятельно мыслящих» принято считать следствием предшествующего царствования. Стройная иерархическая система николаевской России породила одну обязательную имперскую идеологию, и после потери ею абсолютного значения в умах наступило время «зияющей пустоты». Именно так2 Достойно упоминания то, что «Собрание материалов.» видит еще одну причину успеха радикальной контрпропаганды в том, что «благонамеренная и серьезно образованная» часть нашей журналистики не может себе позволить «резкости и наглой насмешливости».объясняли известные черты русского радикализма сами его представители - Шелгунов, Скабичевский, Кельсиев, Михайловский. До некоторой степени это было, конечно, верно, но необходимо говорить и о том, что сама влага, заполнявшая «лежащие на берегу сосуды», в силу своего антихристианского содержания была катализатором той нравственной эрозии, с отражением которой мы сталкиваемся на страницах русских классических произведений.

К вопросу об антинигилистическом романе «Собрание материалов.» возвращается еще раз в разделе, посвященном общему обзору российской журналистики. Здесь высказывается ряд общекритических замечаний. Наиболее интересными автору представляется «Марево» Клюшникова, «который всматривается в вещи несравненно глубже, чем Писемский. К сожалению, художественные средства Клюшникова не соответствуют его задаче, которая может быть выполнена только великим талантом. Главные недостатки его -отсутствие ясно очерченных и твердо поставленных характеров и какая-то суматошность в развитии и изложении основы романа» (Собрание. С.280). По поводу «Некуда», начавшегося с половины 1863 года печататься в «Библиотеке для чтения», «Собрание материалов.» высказывает такое мнение: «Автор имеет целью высказать всю сумасбродную несостоятельность попыток в России лжелиберальной партии вообще, а в них с идеями опошлить и типы лиц, предающихся добросовестно или даже притворно развитию и осуществлению подобных утопий. К сожалению, автор не в состоянии совладать с этой задачею. Скучное изложение не окупается ни множеством действующих лиц, ни калейдоскопическим разнообразием вводимых характеров и положений. Русское брожение автор приводит в связь с польскою интригою, которой в то же время придает характер чисто иезуитский. В этом месте романа есть сцены, живьем взятые из «Вечного Жида» Сю» (Собрание. С.286)3.

В заключение «Собрание материалов.» выделяют последнюю, самую ценную категорию русской беллетристики, направление «вне направлений», где «жизнь со всеми феноменами своими находит высшее воспроизведение свое и серьезное, художественное истолкование» (Собрание. С. 197). Его славные представители - Гончаров, Тургенев, Толстой.

3 Это высказывание может служить прекрасной иллюстрацией к печальной судьбе самого правдивого романа о русском освободительном движении начала 60-х годов. В чем заключались причины подобного отношения современников, да и многих последующих поколений к этому этапу творчества Лескова мы постараемся объяснить в дальнейшем.«Собрание материалов.» представляет собою первую попытку рассмотреть с определенной точки зрения то, что происходило в русской литературе в период после Крымской войны и до 1864 года включительно. Изложение отличается полнотой, содержит огромное количество материала, чрезвычайно ценного для истории литературы. Мы видим здесь не только ряд интересных и глубоких обобщающих выводов, но и остроумные критические замечания. Автор в своих построениях опирается на авторитет разнообразных источников от Белинского и «Полярной Звезды» до аксаковского «Дня», что говорит о желании его быть максимально объективным. Причина того, что это не всегда удается, лежит, на наш взгляд, в том, что «Собрание материалов.» выражало официальную точку зрения государственной власти, представители которой, на наш взгляд, не понимали прежде всего социальной логики тех процессов, отражением которых в значительной степени являлась литература, особенно основная ее, массовая часть. Правительство увидело в освободительном движении нечто вроде смуты, поразившей, как ему думалось, достаточно единое русское общество, в то время как к этому моменту оно уже было в состоянии глубокого экономического, идейного и социального расслоения, и там, где в литературе было больше злобы дня и полемики, чем художественных достижений, сталкивались отнюдь не подстрекаемые отдельными сторонниками утопических теорий тенденциозно настроенные группы людей. Идейное движение, породившее и обличительную литературу конца 50-ых годов и мировоззрение Чернышевского, имело гораздо более глубокие корни, чем это представлялось автору «Собрания материалов.» - обширные сдвиги в этом направлении происходили в русском обществе еще в начале тридцатых годов.

Такое отношение правительства к современному ему состоянию русского общества, ярко обозначившееся как раз незадолго до появления «Собрания материалов.» и нашедшее в них свое красноречивое отражение, во многом явилось источником того направления, которое приняла российская история в последующие десятилетия.

Мы позволили себе достаточно подробно рассмотреть этот труд не только в силу его несомненных достоинств, но и потому еще, что как источник он крайне редко привлекался в истории русской литературы. Между тем даже беглое с ним знакомство говорит о том, какую ценность он представляет для характеристики литературной ситуации того периода, которому он посвящен.

Что же касается непосредственно нашей темы, то здесь мы впервые сталкиваемся с попыткой дать определенную классификацию антинигилистического романа по его художественным достоинствам,выявить причину его возникновения. Недостатки изложения этого материала связаны, в основном, с тем, что автор «Собрания материалов.» стоял слишком близко к нему с точки зрения исторического расстояния, и теми недостатками работы, о которых мы говорили выше. Тем не менее, она важна для нас как первое упоминание об антинигилистическом романе вне критических статей, в обобщающем исследовании.

Литературные эпохи сменяют одна другую, наступает время обобщений, потребность взглянуть на прошедшее с высоты лет, и начинают появляться первые «новейшие истории». Пишут их, как правило, критики, они несут в себе все слабости их мировоззрения, в них еще много публицистического задора, но сквозь весь этот туман злободневности начинают проступать действительные контуры минувшего.

Интерес к русской литературе со стороны её читателей так велик, а потребность окинуть её всю единым взором так сильна, что в общем посредственная «История новейшей русской литературы» A.M. Скабичевского еще при жизни своего создателя выдерживает семь изданий. Она полна всеми известными недостатками Скабичевского как критика и мыслителя, она необъективна, полна передержек и прямого искажения действительности в угоду партийным интересам, и в то же время исследование это выполнено по-своему добросовестно, содержит огромное количество фактического материала, логика его построения выдержана безупречно и многие её недостатки и заблуждения извиняются той широтой задачи, которая стояла перед автором, первым взявшим на себе такой колоссальный труд.

Именно «История.» Скабичевского, вышедшая первым изданием в 1891 году, в основных чертах определила то, в каком ключе в дальнейшем рассматривалось творчество «беллетристов-публицистов». И в антинигилистическом романе, и в романе о «новых людях» видели явление одного порядка. Поскольку Скабичевский принадлежал к тому направлению русской критики, которое рассматривало художественный текст прежде всего как повод для публицистических высказываний и видела в литературе прежде всего дело политическое, гражданское и социальное, то совершенно не удивительно, что для него творчество Писемского, Клюшникова, Лескова, с одной стороны, и Бажина, Шеллера и Омулевского - с другой, различались только своим вектором. По сути, эти идеи правят литературоведческим миром и по сей день с той только разницей, что на определенном этапе признано было неудобным рассматривать совместно антинигилистический роман и творчество «писателей-народников».

Посвятив 18 главу своей «Истории.» беллетристам «умеренно-либерального лагеря», к которым он относит П. Д. Боборыкина, Е. Л. Маркова, Вл. Н. Немировича-Данченко, С.Н.Терпигорева, И.Салова, Н.Д.Ахшарумова и Н.А.Лейкина, автор переходит в своем движении по политическому спектру к «консервативной беллетристике».

Начало её он относит к 1862 году и связывает её появление с симптомами наступающей реакции. Первые её образцы дали писатели плеяды 40-х годов. «Почин сделал Тургенев, Писемский, затем Достоевский провел консервативно-реакционные идеи в своих романах «Преступление и наказание» и «Бесы»; наконец Гончаров. В дальнейшем это направление развивалось отчасти под влиянием этих литературных корифеев, отчасти под давлением реакции» (Скабичевский. С.351)4.

Затем А. М. Скабичевский приводит свой довольно знаменитый шаблон и для консервативной беллетристики, но делает это точно в таком же духе общего настроения, как он сделал это для «школы беллетристов-идеалистов» (Скабичевский. С.327), авторов «Русского слова» и «Дела», подчеркивая общность подхода: «Так, в то время, как в беллетристике радикального лагеря аристократические и вообще дворянские классы представлялись обыкновенно в умственном отношении отсталыми, а в нравственном - изнеженными, растленными, вместилищами всевозможных пороков и зол, идеальными же представителями прогресса и спасателями отечества рисовались бедные разночинцы, выходцы если не прямо из народа, то из близ него находящихся слоев — в романах реакционного лагеря мы видим как раз наоборот» (Скабичевский.С.352). «Но прежде, чем выработался подобного рода шаблон, и реакционный роман окончательно застыл в нем, он пережил переходный период в половине 60-х годов. Было время, когда люди, решительно склонявшиеся на путь реакции, все еще оставались до известной степени верны идеям 60-х и ратовали против партии движения во имя самих идей, отрицая не само движение, а те безобразные формы, какие оно приняло вследствие того, что люди, с одной стороны, не понимали тех идей, за которые ратовали, а с другой -были слишком искалеченными дурными условиями прежних порядков» (Скабичевский. С.354). Первым из таких романистов, был, согласно Скабичевскому, Клюшников, которого он также обвиняет в идеалистическом отношении к действительности за то, что тот «искал идеальных людей, у которых дело ни на одну йоту не расходилось бы со словом» (Скабичевский.С.355). В идейном же плане, он, вслед за4 Нетрудно заметить, что в разряд консервативной беллетристики попала почти вся русская классическая литература.

Писемским, «почил на исконных народных началах в духе квасного патриотизма и домостроя» (Скабичевский.С.355).

Обличителем новых людей во имя их же идеи был Н.С.Лесков. Его роман «Некуда» явился следствием личного оскорбления писателя в связи с публикацией статьи в «Северной пчеле», посвященной петербургским пожарам и последующими затем событиями. «В построении своего романа он употребляет те же приемы, что и Клюшников: на первый план выдвинуты им два положительных типа -идеальный социалист Райнер и столь же идеальная социалистка Лиза Бахарева. Подобно Инне Горобец, Райнер воодушевлен смертью своего отца. Подобно герою романа Клюшникова Русанову благонамеренные друзья Лизы совмещали в себе всевозможные доблести патриотические и семейные» (Скабичевский.С.357). Отличие Клюшникова от Лескова, согласно Скабичевскому, заключается в основном в том, что «он остается в пределах художественного творчества: он изображает одни типы. Лесков же вывел ряд портретов живых людей. Масса диких слухов и безобразных сплетен, ходивших в то время во взволнованном обществе, воспроизведены Лесковым в его романе как несомненные истины» (Скабичевский.С.358).

Для того, чтобы понять, как далеко от действительности оказался в своем понимании «Марева» и «Некуда» автор «Новейшей истории.» достаточно просто ознакомиться с текстом этих произведений. Говорить об идеальном социалисте Райнере с большими оговорками еще возможно, хотя Лесков на всем протяжении романа неоднократно показывает его комическую ограниченность и слепоту, о чем он впоследствии будет говорить и в «Загадочном человеке», но о Лизе Бахаревой этого уже сказать совсем нельзя. Тем более странно увидеть в смерти родителей Райнера и Горобец воодушевляющее начало. Затем, если в «Некуда» употребляются те же приемы, что и в «Мареве», то при всей туманности того, что под этим словом понимает Скабичевский, возникает вопрос о том, где же идеальные социалисты в этом романе. Кто же те благонамеренные друзья Лизы и Русанова, которые «совмещали в себе всевозможные доблести патриотические и семейные» - не пьяница ли Розанов, живущий в гражданском браке с женщиной совершено неопределенного социального положения, или карьерист Вязьмикин, муж Жени Гловацкой, или родители Лизы Бахаревой? Ничего из того, о чем пишет Скабичевский, в этих романах просто нет. Далее возникаю вопросы уже по литературоведческой тематике — если «Некуда» и «Марево» переходные формы, - то кто все-таки их предшественники; может ли быть предпринято написание обширного романического произведения вследствие личного оскорбления, насколько идейное содержание этих романов соответствует началам квасного патриотизма и домостроя, что все-таки общего междуПисемским, Клюшниковым и Лесковым и какие вообще «литературные приемы» они употребляют вместе и каждый в отдельности. На все эти вопросы мы в книге Скабичевского ответов не получаем.

Согласно A.M. Скабичевскому, судьба романа «Некуда» еще более озлобила Лескова и в результате он - «через массу5 публицистических статей, очерков, повестей, воспоминаний самого памфлетно-желчного, необузданно злого характера - дописался до романа «На Ножах», озлобленного до галлюцинаций, до бешенства» (Скабичевский.С.358). Оставляем читателю самому право оценить содержательность вышеприведенного изречения.

Дальнейший путь развития консервативной школы — «полное отрицание всего движения» (Скабичевский. С.358), и первым из таких отрицателей определяется Вс.Вл.Крестовский, чей творческий путь характеризуется следующим образом: «В гимназии у Водовозова6 перевел половину Од и всю книгу Эпод Горация, четыре первые песни Энеиды и целый ряд стихотворений Гейне, из которых многие впоследствии явились на страницах разных журналов — это были годы наиболее почтенной и плодотворной литературной деятельности В.Крестовского, в неизмеримой степени полезнейшей, чем вся остальная его деятельность в период зрелости» (Скабичевский. С.359). И здесь, как и для Лескова, основным творческим импульсом признаются причины личного характера: «То насмешливое и несколько презрительное отношение, какое встретили произведения В.Крестовского (прежде всего Петербургские трущобы) в либеральных кружках, раздражили его самолюбие и озлобили его. и в результате в 1869 году в « Русском Вестнике» появилось «Панургово стадо», в 1874 «Две силы», а в 1875 году оба эти романа вышли под одним названием отдельным изданием («Кровавый пуф»). И, в свою очередь, как и в «Петербургских трущобах», вы ничего не найдете в политических романах Крестовского, кроме нагромождения мелодраматических ужасов»(Скабичевский.С.360)7.

Обращаясь к творчеству Б. Маркевича, Скабичевский уже с трудом сдерживает себя и, приведя в первых же строках не лестно характеризующие его обстоятельства личной жизни8, прямо начинает ругаться. С его точки зрения, Маркевич больше, чем все другие5 Статьи эти легко пересчитать по пальцам одной руки.

6 Известный русский педагог, преподаватель 1 Петербургской гимназии, где учился Крестовский.

Это такое же голословное и не имеющее ничего общего с действительностью заявление Скабичевского, как и многие предыдущие.

8 Уволен в 24 часа с государственной службы в Санкт-Петербургской палате государственных имуществ по подозрению в содействии Ф.П. Баймакову в покупке Спб. Ведомостей.представители этой школы, «обнаруживал холопское благоговение и мление перед всем великосветским» (Скабичевский.С.361). Он мастер по части « клубнички», «слюнявого селадонства» и отличается «бюрократически казенной точкой зрения на все явления русской жизни» (Скабичевский. С.361).

Более благосклонно отнесся автор «Истории новейшей.» к творчеству В.Г.Авсеенко, который в своих романах «Млечный путь» (1875-76) и «Скрежет зубовный (1878), оставаясь в границах охранительной литературы, изобразил картину «полного разложения культурных классов9.В этом отношении Авсеенко представляет замечательный в своем роде пример того разлада, который часто обнаруживают писатели, обладающие несомненными талантами, когда они отдаются своим художественным инстинктам, и творчество неудержимо ведет их к созданию образов, зависящих от впечатлений жизни, а не от тех или других исповедуемых доктрин» (Скабичевский. С.362).

Такой же разлад демонстрирует, с точки зрения A.M. Скабичевского, и К.Ф.Головин, который «теоретически верен реакционным стремлениям, но изображает фактически нечто совершенно противоположное» (Скабичевский. С.363).

К этой же школе Скабичевский отнес и В.П.Авенариуса, который «свел все движение 60-х на одну сексуальную почву» (Скабичевский. С.363)10.

Совершенно без объяснений разбор консервативной беллетристики завершается творчеством Н.Д.ХвощинскойГлавным недостатком «Истории новейшей русской литературы» A.M. Скабичевского, помимо обилия фактических ошибок, натяжек и прямых инсинуаций, вызванных идеологическими пристрастиями автора, является то, что он рассматривает литературный процесс почти исключительно как отражение процесса политического, что закрывает все пути к объективному и сколько-нибудь научному анализу. Автор распределяет произведения по различным литературным школам, исходя только из идейного содержания произведений, причем понимаемого так, как ему это удобно, и оставляет совершенно в стороне их поэтику, не говоря уже о сколько-нибудь вдумчивом рассмотрении генезиса той или иной творческой системы. Скабичевский субъективно распределяет писателей по разрядам, вязнет в путанице понятий, легко9 Остается загадкой, почему такую картину Скабичевский пропускает в романе «На ножах» или творчестве того же Маркевича.

10 Далее Скабичевский пишет, что ничего подобного русская литература не видела со времен Баркова, в то время как достаточно ознакомиться с «Современной идиллией», чтобы убедиться в неправоте почтенного автора «Истории новейшей русской литературы».кочует из одного периода творчества писателя в другой, из одной литературной эпохи в другую; не найдем мы у него и четкого понимания границ того или иного творческого явления. Ценность «Новейшей истории.» заключается прежде всего в том биографическом материале, который она содержит, и в тех частях сопоставительного анализа, в которых автор отрешается от слабостей своего мировоззрения и следит прежде всего за литературным фактом. Многое в это масштабном труде можно извинить временем его появления и широтой задачи, стоявшей перед его создателем.

Следуя хронологическому порядку, принятому нами для ознакомления с литературой вопроса, мы переходим к книге К.Ф. Головина" «Русский роман и русское общество»12, вышедшей в Лейпциге в 1897 году, автор которой придерживался во многом взглядов, противоположных таковым A.M. Скабичевского, что позволит нам совершить непосредственное сравнение и их идейных установок, и плодотворности подходов. Нас в этом замечательном труде интересует часть третья, озаглавленная «Эпоха бури и натиска».

К.Ф. Головин отмечает прежде всего коренное отличие этого периода ото всех предыдущих, которое заключалось в том, что вместе с идейным содержанием «изменился коренным образом состав и характер читателей» (Русский роман. С.161). Это тонкое и важное замечание, и, как нам представляется, без понимания характера этих изменений, невозможно правильное понимание этого периода нашего литературного развития.

Автор «Русского романа.» соглашается со Скабичевским и Шелгуновым в том, что шестидесятники, «при всей грубости их кисти были глубокими идеалистами»13, но вместе с тем отмечает он и следующий принципиальный момент: «Когда герои 40-х годов являлись в роли демократов, они в сущности заботились не о себе и потому, естественным образом, относились к своей задаче довольно вяло. Для разночинца - шестидесятника, напротив, открыть себе широкую дорогу на равных правах с передовым сословием было жизненным вопросом. Они старались pro domo sua, а потому, опять-таки вполне естественно, старались очень усердно. Ставить им такую энергию в особую заслугу ввиду этого не приходится» (Русский роман. С. 164). Вместе с тем, Головин считает неправильно ставить им в упрек частое отсутствие изящности в изложении - «Ничего удивительного, - пишет он, - что наклонность к изяществу не была развита у людей, воспитанных в бурсе11 Это именно тот самый Головин, о котором говорит Скабичевский.

12 Цитируется по изданию Головин К.Ф. Русский роман и русское общество. Спб., 1904. Далее везде «Русский роман.».

13 Надо отметить, что идеализм этот понимается им несколько иначе, чем самими адептами русского радикализма.и любивших коротать часы за полуштофом, лучшим примером чему служит преждевременная смерть некоторых из них» (Русский роман. С. 164).

Однако, как считает К.Ф. Головин, движение 60-х не все целиком ушло на сословную борьбу. Многое роднило его с рационализмом конца 18 века в Западной Европе. Родство это «заключалось в восторженном, даже страстном поклонении точному знанию, от которого ожидалось не только расширение научного кругозора, но и нравственное обновление» (Русский роман. С. 173), при этом новые научно-естественные гипотезы (курсив мой - Ю.С.) стали прилагаться к самым широким жизненным вопросам. И вот «не обращая внимания на то, сколько в этих гипотезах было сомнительного и недосказанного, масса читающей публики и на Западе, и в особенности у нас, ринулась на новые пути с тем большим доверием, чем менее она была в состоянии критически отнестись к научным догадкам» (Русский роман. С.174). Автор «Русского романа.» не без оснований считает, что особые причины для успеха материалистического миропонимания сложились именно в России.

Для шестидесятников «освободиться от опеки провидения в истории значило почти то же, что освободиться от опеки государственной власти» (Русский роман. С. 175), но при этом, отмечает Головин, «восторженные адепты неоматериалистических теорий совершенно упускали из виду, что своё освобождение от самодержавного Промысла они покупают дорогой ценой — полным рабством у слепых и бессознательных сил природы. Допущение такого рабства может быть прискорбным результатом долгих и добросовестных исследований, но поводом к особой радости оно, казалось бы, служить не должно. Упускалось к тому же из виду два других обстоятельства: то, во-первых, что распространение принципа безусловной необходимости на человеческую жизнь ведет к узаконению всякого насилия и вполне устраняет милосердие в отношении человека к человеку» (Русский роман. С.175)14.

Итог движения 60-х оказался неожиданным для самих его участников - «.они чистосердечно верили, что пропаганда социального равенства всех классов и полной равноправности полов не только в юридическом, но и в бытовом смысле совершенно тождественны с делом обновления русского общества, и за это чистосердечие им многое простится»209. Однако материалистические доктрины «оказались более живучими и легче применимыми к жизни, чем озлобленная, но все-таки идеалистическая проповедь Добролюбова и егопоследователей. Призыв к свободе от нравственного долга, к14 Прекрасное художественное воплощение этой мысли дал и Н.С. Лесков, я Ф.М.Достоевский.разнузданию эгоистических инстинктов не прошел даром и оказался, как это всегда и бывает, торжеством своекорыстных поползновений. Настоящий день, о котором мечтал Добролюбов, оказался, таким образом, очень печальным днем» (Русский роман. С.213).

Подведя такой нравственный итог движению 60-х годов, автор «Русского романа и русского общества» переходит непосредственно к литературе этого периода. «Мы правдиво, - пишет он, - смотрим на шестидесятые годы как на время самого блестящего расцвета беллетристики, но слава 60-х похожа на свет Луны. Что написано у нас крупного за это десятилетие, принадлежит перу людей 40-х и 50-х годов» (Русский роман. С.228). Более того, все шедевры « созданы людьми либо стоявшими в стороне от движения, либо относившимися к нему прямо враждебно» - в сравнении с ним «все, напротив, выросшее на почве этого движения, всё, написанное его участниками, слабо, бледно, незначительно» (Русский роман. С.229). Литература, созданная самими шестидесятниками, по мнению К.Ф.Головина отчетливо распадается на две категории - «борьба новых людей и описание, разработка народного быта» (Русский роман. С.229).

После обзора литературы, связанной с демократическим лагерем, автор «Русского романа.» переходит к рассмотрению беллетристики противоположного направления. «Перевес таланта, — пишет Головин, — с конца десятилетия15 несомненно переходит на сторону охранительного течения, и не только потому, что почти все литературные представители 40-х годов, в особенности Достоевский и Гончаров, стали явно во враждебные отношения к шестидесятникам, а потому в особенности, что большинство вновь появившихся второстепенных талантов - Лесков, Вс.Крестовский, Клюшников и Маркевич выступили с резкими обличениями против эпохи бури и натиска» (Русский роман. С.273).

Появление первых антинигилистических произведений еще более накалило общественные страсти, но при этом, как считает нужным отметить Головин, «.ни за либералами более или менее ярких оттенков, ни за представителями дворянского консерватизма, ни даже за литературными охранителями не стоял, в сущности, никто, и под тонким покровом раскаленной лавы царило мертвенное равнодушие» (Русский роман. С.273)16. Причины же столь болезненной реакции шестидесятников на консервативную беллетристику заключались в том, что к моменту её появления в самом движении уже наблюдался15 Из этого следует, что, по всей вероятности, Головин придерживался общепринятой теперь точки зрения о том, что «шестидесятые годы» это период с 1855 по 1866 годы.

16 Иными словами, литературные баталии касались очень узкого круга столичных деятелей, в то время как остальная Россия жила совершенно иными проблемами.отчётливый упадок сил и поэтому «два таких могучих психологических стимула, как собственное разочарование и противодействие со стороны, вызвали в передовом лагере воинственные наклонности, создав, таким образом, ту атмосферу почти явной борьбы, которую Лесков охарактеризовал в своем романе «На Ножах» (Русский роман. С.273)17.

Свою характеристику отдельных произведений этого направления18 Головин предваряет общими замечаниями по поводу тенденциозной беллетристики вообще, которые мы считаем не лишним привести. "Неизбежная судьба её заключается в том, - пишет он, - что мы не можем предъявлять к ней лишь требования чисто литературного свойства, а вынуждены рассматривать её с точки зрения строгой правдивости. И благодаря тому, что правда и справедливость для тенденциозности недоступны, они и заключает в себе неизбежные внутренние противоречия, ставя себе задачу, которую выполнить не в силах» (Русский роман. С.283)19.

Появившийся в «Русском Вестнике» роман «Взбаламученное море» Головин называет «бесспорно лучшим» произведением Писемского, замечая при этом, что «едва ли Россия начала 60-х годов1 7Таким образом, появление охранительной литературы даже сплотило уже почти рассеявшееся движение перед лицом нового врага и дало его представителям возможность ощутить себя как «нечто немаловажное». Со своей стороны хотелось бы отметить, что, по всей вероятности, горькая правда противонигилистической беллетристики произвела гораздо более сильное впечатление на шестидесятников, чем принято думать и чем бы они сами хотели того. Относительно обстановки явной или «почти явной борьбы» пример романа «На ножах» нам кажется не слишком удачным - и исторические условия ко времени его написания были иными, и содержание его значительно шире.

18 Небезынтересно отметить, что автор «Русского романа и русского общества» считал, «что привычка видеть в Щедрине по преимуществу обличителя крепостного права и сторонника прямого радикализма 1860-х основана на явном недоразумении» (Русский роман. С.279). Со своей стороны хотелось бы добавить, что таких недоразумений в связи с этим неоднозначным временем вообще необыкновенно много. Положение же Щедрина в стане "Отечественных записок", на наш взгляд, напоминает положение Лескова в "Русском Вестнике" Каткова - оба они были значительно шире заявляемой в этих повременных изданиях программы.

19 Вероятно это не вполне так. К любому тексту можно предъявлять требование чисто литературного свойства, даже к газетному объявлению, а уж тем более к роману, каким бы он ни был. Здесь Головин сам впадает в противоречие и вынуждает его к этому само понятие «тенденциозность». Как литературоведческий термин оно несостоятельно, поскольку носит явно субъективный характер. Так, Н.С.Лесков до конца своей жизни был уверен в том, что роман «Некуда» - самая правдивая и художественная картина своего времени, из того, что было о нем написано, и с этим все чаще приходится соглашаться. А для сотрудников журнала Благосветлова «Война и Мир» Л.Н. Толстого явилась резко тенденциозным произведением потому только, что в произведении этом значительное место отведено описанию быта дворянской усадьбы.представляла в самом деле то сплошное безобразие» (Русский роман. С.322), которое мы наблюдаем на страницах этого произведения. Автор «Русского романа.» объясняет резкое неприятие Писемским освободительного движения тем, что у людей поколения 40-х годов разночинец своим появлением на общественной арене вызвал состояние, близкое к культурному шоку - «.громкий трезвон прогрессивного скоморошества ему (Писемскому - Ю.С. ) казался таким же некультурным, таким же нелепым, как дореформенная обломовщина» (Русский роман. С.318)20.

Среди крупных талантов, выступивших против движения 60-х наряду с Достоевским, чьи «Бесы» он упоминает как наиболее правдивое и яркое из всех произведений обличительной беллетристики, Головин отмечает И.А.Гончарова в качестве автора «Обрыва». Указывая на причину раздвоенности образа Марка Волохова, он говорит о том, что это скорее герой не 60-х годов, а сороковых21, и называет истинным главным действующим лицом этого романа Т.М.Бережкову, видя наиболее «сродную ей фигуру» в дедушке из «Семейной хроники» Аксакова22.«Второстепенные» же таланты охранительного направления, воспитанные на традициях литературы сороковых годов, «примыкают либо по духу, либо по крайней мере по форме к Тургеневу, Достоевскому и Толстому» (Русский роман. С.376). При этом Головин отмечает, что антинигилистический роман породил 1863 год23, та перемена в общественном настроении, которая была вызвана дипломатической победой России над Западной Европой и которая явилась в определенной мере компенсацией за поражение в Крымской войне.«Выведение в бой сомкнутыми рядами всех охранительных элементов сильно напоминало столь же шаблонные приёмы передовой школы» (Русский роман. С.376), но в одном отношении представители20 Головин вскользь при этом замечает, что у Писемского «настоящего разночинца в романе нет». Нет его и в романах Лескова, Клюшникова, Вс. Крестовского, почти нет и позднее у Маркевича. Главным действующим сословием в антинигилистическом романе продолжало оставаться дворянство, и осознание этого факта должно с неизбежностью приводить к совершенно иному решению вопроса о том, против кого и чего был этот роман направлен.

21 Этот своеобразный анахронизм Волохова был замечен почти сразу же по выходе романа, но понадобилась еще более пятидесяти лет чтобы обнаружить, что образ этот имеет очень мало общего и с нигилизмом, и с освободительным движением. См. об этом В.Ф.Переверзев. У истоков русского реализма. М., 1989.

22 В качестве наиболее близкого этому персонажу Гончарова нам бы хотелось указать на княгиню Протазанову Лескова.

2 Имеется в виду польское восстание 1863 года.реакции, по мнению автора «Русского романа.» отличаются живой и оригинальной чертой.«Обличая слабость и расшатанность власти и склонность её органов мирволить крамоле, писатели нового направления сами были вынуждены отрицательно смотреть на официальный мир и в изображении его слабых сторон достигали зачастую значительного блеска и юмора. Нельзя также не сказать, что при всей искусственной тенденциозности своих произведений они стоят ближе к истине (курсив мой - Ю.С.), чем их противники, и большей частью хорошо знают описываемый быт. Ложь у них только в преднамеренной группировке, а не в измышлении фактов, которые сами по себе по большей части верны. Но как раз эта близость к истине побуждала писателей новой школы рисовать прямо с натуры, выводя перед читателем действительных лиц, и таким образом подходить очень близко к пасквилю» (Русский роман. С.378)24.

Как на самого талантливого представителя этой школы Головин указывает на Б.Маркевича, видя в его творчестве «подражание» Толстому. «Крупное дарование» автор «Русского романа.» признает и за Лесковым, но относит его вместе с Мельниковым-Печерским к беллетристам-этнографам. Говоря о романе «Некуда» и «На ножах», Головин вместе с «поражающим его» отсутствием чувства меры отмечает характеры отца Евангела и майора Форова, причем между образом последнего и Райнера он ставит знак равенства. Особенного внимания с его точки зрения заслуживает и характер Лизы Бахаревой, развитие которого «ведено с большим искусством и в нашей литературе представляет ценный, притом единственный пример подобного анализа мотивов, выбивавших из колеи русских девушек в эпоху бури и натиска» (Русский роман. С.391), но при этом роман «Некуда» еще «умеренная вылазка» против движения в сравнении с «На Ножах», который представляет собой «один сплошной пасквиль» и фабула которого «навеяна «Бесами». «Чтобы признать эту ватагу грязных авантюристов за представителей нашей подпольной революции, надо поверить Лескову на слово. Их агитационная деятельность лежит за пределами романа, в раннюю пору их жизни» (Русский роман. С.392)24 Это, конечно, отголоски мнений современников. Реальные прототипы героев «Некуда» известны теперь узкому кругу специалистов, и роман совершенно утратил свою злободневность, бесконечно от этого выиграв. Данте в своей «Божественной комедии» вывел не под вымышленными, а под собственными именами половину современной ему Европы, однако пасквилем это сочинение никак не назовешь. Кроме того, и самый пасквиль может быть исполнен в высшей степени художественно, чему мы находим большое количество примеров в истории мировой литературы.

Предваряя подробный разговор об этом произведении, стоит отметить, что, вопреки мнению Головина, автор его и не ставил перед собой задачу «изобличения нигилистических козней». В гораздо большей степени он был озабочен влиянием радикальной идеологии шестидесятников на развитие их характера по мере вступления членов ограниченных петербургских кружков в соприкосновение с реальной жизнью, и преуспел в этом. Но и это не являлось центральной темой произведения, что же касается заимствований Лескова из «Бесов», то скорее можно говорить об обратном влиянии не только одного автора «На ножах», но и всей антинигилистической литературы на этот роман, тем более, что «На ножах» писалось и публиковалось все-таки раньше «Бесов» - это характерный пример небрежности в отношении творчества раннего Лескова, тем более показательный, что она допущена таким добросовестным и взвешенным исследователем, каким предстоит нам Головин в своем труде.

Таким образом, автор «Русского романа и русского общества» проявляет в анализе охранительной литературы гораздо меньше четкости, чем там, где это, например, касалось романа о «новых людях». Связано это, на наш взгляд, с тем, что она была и количественно и качественно разнообразней, сложнее «передовой школы». Тем не менее, если следовать логике Головина, то мы с неизбежностью придем к выводу, что вся русская литература, за исключением беллетристов «Русского слова» и впоследствии «Дела», состоит из одних только «охранителей», учитывая тот факт, что при таких расплывчатых критериях, какие мы наблюдаем в его книге, мы можем числить среди консервативных беллетристов и Л.Н. Толстого с его «Зараженным семейством», и «Поумнел» П.Д.Боборыкина и даже «Пугачевцев» Сальяса. Остается совершенно непонятным и то, каким образом, помимо степени одаренности, можно отделить Писемского, Гончарова и Достоевского от остальных представителей этого направления. Перед нами по-прежнему возникает понятие литературной школы, границы которой в этом случае выглядят еще менее определенными, чем для «передовой беллетристики». О поэтике антинигилистического романа Головин не говорит вовсе, сводя писательские приемы её представителей к подражанию литературным корифеям.

Мы предоставляем самим читателям судить о том, сколько отличается по тону изложения и глубине мысли, «История русского романа и русского общества» от «Истории новейшей русской литературы» А.М.Скабичевского. Два этих произведения, стоящих еще очень близко к литературной критике, намечали собой две различных дороги, одна из которых впоследствии стала торной и привела в бесплодную и сухую пустыню, где не осталось места ни творческой мысли, ни объективности, другая же, обещавшая гораздо большее,оказалось покинутой. Между тем блестящая по языку книга Головина, несмотря на свойственную времени её написания широту и неопределенность подходов, содержит в себе такие положения, развитие которых позволило бы значительно углубить современные представления об истории русской литературы.

Продолжая наш обзор, мы переходим к прекрасной и незаслуженно забытой «Истории русской литературы 19 столетия»25 Н. Энгельгардта, сына знаменитого автора «Писем из деревни». Несмотря на то, что издание это носит, по признанию самого автора, «справочный характер» и то, что «он воздерживался от изложения своими словами, характеризуя писателей яркими цитатами из их произведений и оценками из наших выдающихся критиков» (С.Х11), те принципы, которые он декларировал в предисловии к своей работе и отчасти использовал в группировке материала обещали изменить лицо молодого еще тогда литературоведения, если бы оно было способно осознать все значение их.

Энгельгардт построил свой труд по хронологическому принципу - каждое десятилетие 19 века описывается отдельной главой, каждая из которых, в свою очередь, делится на 5 разделов - 1) История критики, 2)История романа и всех остальных повествовательных форм, 3) История стихотворных форм, 4) История драматургии, 5) История литературных кружков. Каждой главе предваряется обзор центральных исторических событий описываемого периода. Несмотря на то, что автор предвидел «некоторые неудобства в таком построении», он придерживался той точки зрения, что «в общем, ритм десятилетий положительно наблюдается в литературной эволюции».

Главное, на чем настаивает автор «Истории русской литературы 19 века», это то, что «необходимо сравнительное и последовательное изучение всех (курсив мой - Ю.С.) явлений литературы, имевших значение для данного десятилетия как предшествующих звеньев в преемственном труде над выработкой той или другой словесной формы. При этом откидывается само собой разделение писателей на непризнанных и признанных, забытых и бессмертных, левых и правых, овец и козлищ» (Энгельгардт. С.Х) Между тем, «хорошо изучены только немногие любимые и прямо гениальные писатели, но черновая работа, оценка писателей промежуточных, имеющих только относительное значение в преемственной работе над литературными формами, не сделана. (Энгельгардт. XI).Некоторые эпохи в отношении известной литературной области словно позабыты, и сводных монографий по ним не имеется.» (Энгельгардт. XI). Энгельгардт настаивает на том, «что,25 Энгельгардт Н. История русской литературы 19 столетия: В 2 т. Спб.,излагая историю литературы по авторам, всегда дают выбор, так сказать, букет литературных цветов, причем на оценку непременно влияют политические взгляды автора или его эстетические пристрастия. Метод это совершенно субъективный, следовательно, антинаучный (курсив мой — Ю.С.) (Энгельгардт. XI). Таким образом, для Энгельгардта основной задачей становится выяснение преемственности писателей в выработке литературных форм, а вопросы формы — «первыми вопросами» истории литературы.

Рассматривая историю литературного движения 60-х, Энгельгардт опирался в основном на Головина и Скабичевского, поэтому неизбежно был должен унаследовать и те их слабые стороны, о которых мы говорили. Вместе с тем он добавил к точке зрения этих авторов ряд своих собственных замечаний, поэтому его позиция не вполне совпадает с позицией его предшественников.

Автор «Истории русской.» безоговорочно причисляет И.С Тургенева к представителям тенденциозной беллетристики, считая его вместе с Писемским писателем, первенствующим по таланту среди остальных представителей этого течения. Наряду со «Взбаламученным морем» Энгельгардт относит к охранительной литературе не только «Отцов и детей», но также и романы «Накануне» и «Дым».

Тургенев, по мнению Энгельгардта, не смог разглядеть сути движения, его Базаров - более француз, чем русский, и знаменитое природа не храм, а мастерская «прямая цитата из Фонтеня, да и сцена его с Одинцовой совсем не в духе русского разночинца; она отдает скорее жён-премьером французского театра» (Энгельгардт. С.198)26. Не более объективно и «Взбаламученное море», которое изображает только «хлопья пены»; да и 3 первых её части целиком посвящены эпохе сороковых годов. «Тем не менее, роман Писемского занимает выдающееся место по богатству художественно выполненных фигур и картин» (Энгельгардт. С.209).

Еще менее удовлетворительными в отношении раскрытия смысла движения 60-х годов казались Энгельгардту романы Лескова и «Марево» Клюшникова, которое, при этом, обратило на себя особенное внимание автора. «Марево», - пишет он, давая не совсем традиционное толкование романа, — это польское повстанье 1863 года. Марево - та великая ошибка, в силу которой многие передовые люди и сам Герцен, будучи демократами и социалистами, впутались в это «шляхетское» дело и в конце концов очутились между двух стульев —и поляки, и ихЭнгельгардт замечает далее, что эта черта Базарова скорее ближе самим людям 40-х годов. «Увы, эта слабовольная похотливость и падкость на распутную бабу, основной порок людей сороковых годов, даже самых передовых, как пьянство и неспособность выдержать при виде «четверти» и не очутиться на самом дне её, характерная слабость гражданственных шестидесятников» (Энгельгардт. С.198).дело было им чуждо, и русское общество от них отшатнулось27. Изображая эту сложную картину, Клюшников нигде не впал в карикатуру, остался художником. Вообще роман Клюшникова -вполне художественное создание и должен занимать видное место в русской литературе. Не понят был и тот тонкий юмор, который разлит на каждой странице, беззлобный и гуманный. Невежественная раздражительность направленческой критики не поняла этого юмора и перетолковала все в нем нелепо и грубо» (Энгельгардт. С.210). Далее, видимо, с целью восстановить справедливость, приводятся обширные выписки из романа, после чего утверждается даже следующее: «Удивительно обрисован в романе тип русского гимназиста - Коли. С ним только сравнится Коля Красоткин из «Братьев Карамазовых» Достоевского» (Энгельгардт. С.212). Таким образом, по мнению Энгельгардта, «.критика оклеветала Клюшникова, будто он ополчился на все движение 60-х, тогда как он осудил лишь польское восстание, а никак не освобождение крестьян» (Энгельгардт. С.214)28.

Менее ясно высказывается автор «Истории русской литературы.» по поводу принадлежности романа «Обрыв» к антинигилистической литературе, о котором говорится лишь следующее: «Даже такой художник, как Гончаров в своем «Обрыве», в этом сложном, изумительном по гармонии и общей архитектонике27 Общество действительно отшатнулось от Герцена в связи с той позицией, которую он занял по поводу польского восстания 1863 года - см. об этом, например, Н.Котляревский. Канун освобождения. Пг.,1916. К какому отчуждению и жизненным трагедиям приводило участие в нем русских радикалов, можно судить из мемуаров В.Кельсиева. (Келъсиев. В. Пережитое и передуманное. Спб., 1867.)28 Воистину не перестаешь удивляться разнообразию мнений, высказанных по поводу антинигилистического романа. С нашей точки зрения, трудно, если не невозможно, согласиться с выше приведенной интерпретацией «Марева». Польское «повстанье» занимает в нем незначительное место в сравнении с теми главами романа, которые описывают, с одной стороны, совершенно в гоголевской традиции нравы русских помещиков, а с другой - романтические образы Вронского и Инны. Оставляя на совести Энгельгардта его смелое заявление относительно образа нигилиста Коли, нельзя не сказать о том, что Клюшников действительно один из «самых прочитанных» Достоевским русских писателей, наряду с Лесковым, и решить в полном объеме проблему генезиса «Бесов», например, совершенно невозможно без привлечения в том числе и «Марева».

Сколько мы можем припомнить, никто и не обвинял Клюшникова в том, что он «осудил освобождение крестьян», тем не менее, это высказывание Энгельгардта заставляет еще и еще раз задуматься о том, что же из себя представляет в действительности «антинигилистический» роман.произведении отдал дань тенденциозному герою современности, нигилисту 60-х М. Волохову» (Энгельгардт. С.214)29.

Энгельгардт объясняет неудачу писателей школы 40-х годов в изображении освободительного движения шестидесятых самой «художественной манерой и приемами их искусства. Это искусство могло в совершенстве изображать только застывшие в законченном облике бытовые типы, выражавшие коллективную, национальную, сословную и профессиональную личность. Но там, где ломались бытовые формы и падали устои векового строя, шло бурливое творчество жизни, там это художество было бессильно30, и, уловляя отдельные резкие зигзаги и абрисы, давало шарж, карикатуру, целое же тонуло во «Взбаламученном море», «Мареве», «Дыме», в том шевелящемся хаосе, где ворочаются «демоны глухонемые», о чем говорит только Тютчев из русских лириков. Проникнуть в «хаос», «дым», «марево», «муть» вскипевшей до дна пучины, ломавшей лед закоченевшего строя дореформенных типов русского моря могло только «изнутри» к вещам подходящее искусство Достоевского. Он один смог вызвать «бесов» из этого хаоса. Другие только сумели зарисовать «мелкого беса из самых нечиновных» нашей эпохи бури и натиска» (Энгельгардт. С.214).

Вообще, Энгельгардт склонен обращать свое особенное внимание на тот факт, что «направленческая» борьба эпохи бури и натиска носила во многом характер культурного столкновения. Если раньше, пишет он, в сороковые годы, «все резко сословные черты стирала культура помещичьего класса», то теперь, в шестидесятые, «мы видим борьбу двух типов мысли, вкуса, воспитания, культуры, если так можно выразиться - «гимназической» и «семинарской», гуманитарной и схоластической. «Отречение от Пушкина — характерная черта писателей, вышедших из духовенства, и главный пункт раздора с писателями помещичьего сословия. Наследники Ржевского попа Матвея, твердившего Гоголю - «Отрекись от Пушкина. Пушкин был язычник и грешник! - призывали к отречению от самого прочного факта русской культуры, от искусства, от всего, что представляет цвет и плод исторической жизни народа. Это отречение вышло из семинарии, верной заветам Матвея; Пушкина, а вместе с ним чистое художество, красоту,Далее Энгельгардт несколько непоследовательно говорит о том, что Марк Волохов скорее является «изобретателем новой манеры ухаживать», чем деятелем освободительного движения.

30 Подтверждением этого высказывания автора «Истории русской.» может служить тот факт, что на протяжении шестидесятых-семидесятых годов И.А. Гончаров неоднократно объяснял невозможность для себя писать именно отсутствием сложившихся типов новой России.свободную, чуждую «полезного» мысль ненавидели и гнали» (Энгельгардт. С.230)31.

Энгельгардт обращает наше внимание на то, что духовное сословие было воспитано в римско-византийской системе мышления, в которой «вдохновению нет места.» Этот авторитет веков, санкционирующий правоту любого, остающегося в пределах схоластических построений, порождает тот крайний фанатизм и упорство, характерные для представителей этого мировоззрения, которые таким образом далеки от того, чтобы быть личными. «Мы, миряне, поступаем и говорим не твердо, ибо мы на каждом слове своем отвечаем лично и творим; но о. Матвей и множество отцов Матвеев, до известной степени целое сословие, ничего лично от себя не творя, зато не несут в себе искуса совести, мук раскаяния, рефлексии за свои стереотипные слова и поступки. Литература их обширна. Там много укоров миру, сословиям, грешным душам, человеческой совести, но молитва мытаря «Боже, милостив буди мне грешному», отсутствует в них и как факт, и как тенденция. Это все сплошные непогрешимость, непоправимость, повеление, угнетающее волю, стесняющее сознание. Таким систематиком гнетущим был Фома Аквинат, Филарет, Сперанский, Чернышевский. Без рефлексий, без самоукора, без снопов света со стороны» (Энгельгардт. С.234).

Мы позволили себе сделать эту обширную выписку культурологического содержания потому, что, с нашей точки зрения, она представляется чрезвычайно важной для понимания характера эпохи. Безусловно, не во всем можно согласиться с её автором, который при всех оговорках делает почти то же самое, что и радикалы 60-х -казнит целое сословие. Русское духовенство на протяжении своей истории давало примеры и иного характера, да и литургическая поэзия, как продукт византийской культуры, безусловно, несет на себе все признаки высокого вдохновения. Тем не менее, если рассматривать все вышесказанное как тенденцию, то многое представляется чрезвычайно верным, и это противопоставление двух систем мышления -гуманитарной и схоластической заслуживает самого пристального внимания историка литературы, прежде всего тем, что нашло свое отражение непосредственно в поэтике русского романа32.«3 |Далее Энгельгардт говорит следующее: «.При жизни Пушкина кто же был главный его гонитель? — воспитанник рязанской семинарии и М.Д.А. магистр богословских наук критик Надеждин за то, что в «пленительной гармонии» не обретал «полезного содержания»! (Энгельгардт. С.231). Именно эта традиция, подойдя к своему логическому пределу, нашла себе прибежище на страницах «Русского слова» Благосветлова.

32 Энгельгардт пишет о том, что он цитирует современного публициста, но какого именно, не указывает.

Нетрудно заметить, что принципы, высказанные Энгельгардтом в предисловии к своей книге, так и остались принципами. Инерция оказалась сильнее, - и он в свою очередь продолжил делить литературу на разряды, исходя из собственных представлений о серьезном и занимательном. Собрав и сгруппировав интересный материал, автор «Истории русской.» не создал никакой хотя бы относительно стройной концепции по примеру своих предшественников. Его исследование тенденциозной беллетристики носит скорее философско-культурологический характер, чем литературоведческий, и помимо оттенков ничего нового не содержит, поэтика же этой литературы находится вообще за пределами его внимания.

Первое десятилетие двадцатого века и годы, предшествующие Первой мировой войне, отмечены выходом целого ряда «очерков» по истории русской литературы33, что было связано с желанием осмыслить уходящее столетие, столь богатое своим художественным содержанием. Наиболее известным среди их создателей является С.А. Венгеров, автор знаменитого «Критико-биографического словаря русских писателей и ученых».

Венгеров смотрел на художественную литературу исключительно с точки зрения её «учительного» значения, и содержанием истории её он полагал прежде всего «смену идей и настроений», поэтому главной задачей историка становится указание на взаимодействие между общественной жизнью и литературой34. Это тем более оправданно, с его точки зрения тем, что «исследователю, который захотел бы заняться историей новейшей русской литературы только с эстетической точки зрения, было бы очень мало дела» (Венгеров. С.14)35. Автор «Очерков по истории.» придерживался того мнения, что на протяжении всего 19 века мы могли наблюдать «беспрерывную эволюцию идей, а литературные формы оставались почти неподвижны» (Венгеров. С.15)36.

33 Выходные данные на них приводятся в соответствующем разделе библиографии, мы же рассмотрим те из них, которые сдержат материал по теме.

Очевидно, что подход этот не содержит ничего нового, и какова будет картина литературного процесса при его применении, нетрудно предсказать. Правда, Венгеров здесь же замечает, что всякий гений только кульминационный пункт, и значительные таланты вырастают только на глубоко замечательной литературной почве, но положение это никакого дальнейшего развития не получает. Таким образом, если следовать логике этой традиции, разделяющей писателей на «овец» и «козлищ», получается, что почва была «глубоко замечательная», а писатели, её представлявшие - никудышными.

35 Венгеров С.А. Очерки по истории русской литературы. Спб., 1907.

36 Это положение выгляди настолько уязвимым, что непонятно, есть ли смысл подвергать вообще его какой-либо критике. Примечательно, что далее Венгеров утверждает, что Толстой будет долгое время законодателем форм русского романа! И это говорится в то время, когда русский классический роман вступил вТаким образом, художественное творчество объявлялось автором «Очерков.» «проводником идей». Разделение им писателей на «первосортных и второсортных» приводит к тому, что материал по интересующим нас вопросам приходится выбирать из его книги буквально по крупицам.

Венгеров, уже в русле сформировавшейся традиции, рассматривает вместе консервативную беллетристику и роман о «новых людях». «Русский Вестник» объявляется им «приютом противонигилистической литературы, где все нигилисты «в лучшем случае дурачки, а большей частью воры, мошенники, грабители, убийцы и поджигатели» (Венгеров. С.75). Список этих «жителей литературной Вандеи», приводимый Венгеровым, также традиционен. С другой же стороны, в «Деле» «пышным цветом распускается крайне тенденциозная беллетристика, посвященная прославлению «новых37людей» (Венгеров. С. 105). Главным представителем её объявляется Шеллер. Писатель этот « лишен способности сколько-нибудь тонкой нюансировки, обработка сюжета у него самая схематичная и прямолинейная, при крайней тенденциозности переходящая водеревянность» (Венгеров. С. 106).

Тенденциозной же беллетристике, группировавшейся вокруг «Русского Вестника», Венгеров посвящает в своих очерках всего несколько строк. Он перечисляет уже хорошо известные фамилии39 и безоговорочно причисляет к представителям охранительной литературы Ф.М.Достоевского, чьи «Бесы» - «роман гениальный, что и говорить, но целиком посвященный истерической борьбе с молодым поколением» (Венгеров. С.117)40.

В начале семидесятых годов, пишет далее Венгеров, на страницах «Русского вестника» выступает, «как она себя называет, «плеяда» -Маркевич, Аверкиев, Авсеенко» (Венгеров. С.117) - поставившая себе задачу рядом с изобличением нигилизма создание положительного героя и чье литературное значение менее чем второстепенное. Самый даровитый из них - Маркевич, но и содержание его творчества сводится к тому, что «прокуроры и жандармы не преследуют, везде крамола,пору своего кризиса. Ошибка такого рода прекрасно демонстрирует, насколько ошибочной была сама методология автора «Очерков.».

37 Венгеров относит это явление исключительно к 70 годам.

Что это все это значит, мы предлагаем определить самому читателю. Эта цитата дает прекрасный образец того, какими понятиями оперирует Венгеров.

39 В этом перечне имен и названий он даже не упоминает роман «Некуда» и причисляет его создателя, исключительно как автора «На ножах», вместе с Вс.Крестовским к самым крайним проявлениям обскурантизма.

40 Следовательно, можно создавать тенденциозные произведения, которые при этом будут «гениальными, что и говорить!»; здесь мы оставляем совершенно в стороне вопрос о глубине понимания романа уважаемым критиком.прогрессивная молодежь собрание жалких трусов, невежд и глупцов, которую надо вразумлять нагайкой» (Венгеров. С.117)41. На этом разбор охранительной беллетристики заканчивается.

Таким образом, если постараться придать стройный вид разрозненным и малосодержательным замечаниям С.А. Венгерова, то можно отметить следующее: тенденциозная охранительная беллетристика, нашедшая себе приют в Мекке черного реваншизма «Русском Вестнике», имеет, за исключением Достоевского, столь жалкое литературное значение и скудное идейное содержание, что и упоминать о ней если и приходится, то как о печальном факте нашего литературного развития.

Нетрудно заметить, сколько у автора «Очерков по истории.» неопределенного, слабо аргументированного и противоречивого; такое положение дел, на наш взгляд, явилось прямым следствием его методологических предпосылок. У Венгерова меньше логики и больше политических устремлений, чем даже у его предтечи Скабичевского, здесь всякий литературоведческий анализ окончательно подменяется личным мнением и сама литература рассматривается исключительно как манифест.

В русле сложившейся традиции мыслил и профессор Варшавского университета И.И.Замотин, автор книги «Сороковые и шестидесятые годы. Очерки по истории русской литературы 19 столетия»42, а также главы «Тенденциозная беллетристика 70-х годов» в фундаментальной «Истории русской литературы» под редакцией Д.Н. Овсянико-Куликовского43. В своих воззрениях он опирался на Скабичевского, широко цитируя последнего и дополняя его точку зрения рядом критических замечаний, касающихся отдельных авторов. Мы остановимся на тех положениях, которые отличают его от предшественников.

И.И.Замотин не столь уверенно, как Скабичевский, относит романы Тургенева и «Обрыв» Гончарова к антинигилистической беллетристике, утверждая только, что «они давали толчок правой тенденции, потому что были истолкованы консерваторами 60-х годов в свою пользу» (Замотин. С.420). В тоне Замотана меньше резкости и больше объективности по отношению к литературе «правого лагеря»; он настаивает на том, что «несмотря на крайности, публицистическая беллетристика как в прогрессивном, так и консервативном своем направлении, служила все-таки по-своему к уяснению и укреплению41 Эта оценка творчества Маркевнча состоит в таком же отношении к действительности, в каком и оценка «Бесов» Достоевского.^Замотин И. И. Сороковые и шестидесятые годы: Очерки по историй русской литературы 19 столетия. Варшава, 1911.

43 Овсянико-Купиковский Д.Н. История русской литературы: В 4 т. М., 1910.новых путей жизни или путем пропаганды прогрессивных общественных идей, или путем восстановления необходимой исторической связи новой, пореформенной русской жизни с лучшими заветами ее прошлого» (Замотин. С.427). Он полагает, что «тип «нового человека», намеченный Тургеневым в лице Базарова и Соломина, получил дальнейшую разработку в произведениях современников Тургенева - гр. Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского» (Замотин. С.350).

Ряд нового по отношению к своим предшественникам внес Замотин в оценку творчества Лескова и Маркевича в написанном им разделе «Истории русской литературы» под редакцией Овсянико-Куликовского». «Своеобразная особенность Лескова, - пишет он, -заключается в том, что, осудив, и иногда слишком пристрастно (роман «На ножах») новые идеалы со стороны их несостоятельности, он противопоставил им не великосветские гостиные и бюрократические сферы, но глубину и задушевность народной морали и исконного русского идеализма» (Овсянико-Куликовский. Т.З. С.146)44. Он представлялся Замотину не вполне характерным представителем направления.

В свою очередь и Маркевич назван его «ярким и в своем роде единственным представителем». Подчеркивая связь его образов и мировоззрения с эпохой сороковых годов, Замотин отмечает, что в его романах «нашла свое отражение художественно яркая и полная идеология правительственной и общественной реакции наступившей в первые же годы 60-х» (Овсянико-Куликовский. Т.З С. 146-149). Основной чертой творчества писателя при том, что многое у него описано « подробно, красочно и нередко остроумно» Замотин считал его несамостоятельный характер. Так, о романе «Забытый вопрос»45 он пишет: «.подражательность Маркевича чувствуется и здесь: роман пестрит ссылками на Грибоедова, Лермонтова и Гоголя, некоторые характеры и сцены - прямо написаны на мотивы и вариации; в речи героев марлинизм 30-х» (Овсянико-Куликовский. Т.З С. 149). В «Типах прошлого» Замотин отмечает образ Кириллина, как «первый эскиз к пореформенным новым людям, которые из-под его пера всегда44 Характерная и для Замотана, и для Венгерова неточность в выражениях, берущая своё начало в радикальной фразеологии 60-х. С какой же еще стороны можно осудить идеи? Важно еще раз отметить, что Лесков осудил не столько их самих а ту форму, которую они приняли у «чичиковых» нигилизма. Тем не менее, это мнение Замотана, прозвучавшее через полвека с момента выхода в свет «Некуда» и «На ножах» и 15 лет со дня смерти их автора, отчасти восстанавливало историческую справедливость и пролагало дорогу к объективной оценке этого периода творчества писателя.

45 Замотин делит творчество Маркевича на два периода: 60-е - начало 70-х, конец 70-х - 80-е годы.выходили физическими неряхами и нравственными уродами» (Овсянико-Куликовский. Т.З С.149).

Второй этап творчества Маркевича открывается романом «Марина из Алого Рога» (1873), все действие которого построено на «спасении» главной героини его «идеалистами старшего поколения». «Вокруг носителей идей 60-х годов, обрисованных явно карикатурными красками, Маркевич группирует второстепенную массу подонков прогрессивной эпохи: недоучившихся либералов-разночинцев, которым в интересах личной наживы было выгодно и дворянское разорение, и восстановление крестьян против помещиков, и вообще всякое шатание государственных и общественных устоев» (Овсянико-Куликовский. Т. 3. С.155). В дальнейшем творчество писателя развивается в направлении дальнейшего сгущения красок, и в «Бездне» он указывает уже на прямое потворство власти террористам.

Маркевичу, как представителю охранительной литературы, Замотин противопоставляет в качестве явления одного порядка, но с противоположным «знаком», Шеллера, считая этих писателей характерной иллюстрацией к «союзу русской художественной литературы с публицистикой» (Овсянико-Куликовский. Т.З С.133).

Таким образом, основная заслуга Замотана состоит в том, что он дал заслуживающие внимания наблюдения над творчеством Маркевича, одним из первых обратил внимание на особенное положение творческой системы Лескова среди тех писателей, которых традиционно относили к охранительной литературе. Более корректным представляется нам и используемый им термин «публицистическая литература». В остальном же Замотин по-прежнему опирается на Скабичевского и Головина, на основе работ которых он строит свой обзор творчества «беллетристов-публицистов».«История русской литературы» под редакцией Овсянико-Куликовского в 3 томе содержит главу «Литературное и критическое движение 60-х годов», написанную Ч. Ветринским (Вас.Е. Чешихиным), в которой есть несколько интересных замечаний по теме нашей работы.

Борьбу против широко понимаемого нигилизма разворачивают в своих редакционных статьях «Русский Вестник» и охранительный роман, развившийся под его сенью. Это направление стоит на страже исключительно сословных интересов и серию обличительных романов открывает «Взбаламученное море». «Поверхностный общественный взгляд Писемского удовлетворялся так называемым здравым смыслом, за которым скрывалось много косных привычек мысли сонного обывателя, и автор грубо отождествил с современным ему демократическим движением внешние угловатости поверхностного нигилизма и положил начало именно такому поверхностному пониманию дела в этой литературе памфлетов» (Овсянико-Куликовский.

Т.З, С. 117). Клюшников в своем романе смешивает с этим еще и польское восстание, и таким образом формируется «готовый канон реакционного дидактического (курсив мой - Ю.С.) романа. Лесков в своем творчестве этой поры следует в основном тому же духу, и хотя «главные его герои Райнер и Л.Бахарева представлены далеко не в обличительном духе, а даже с сочувствием к их стремлениям, но третья часть романа представляет неблаговидный пасквиль на попытки Слепцова дать артельную организацию женскому труду» (Овсянико-Куликовский. Т.З, С. 117). Творчество же Вс.Крестовского и роман Лескова «На ножах» принадлежат целиком и полностью, по мнению Ветринского, бульварной литературе.«Но наиболее серьезное и глубоко отрицательное отношение к разночинскому радикализму Чернышевского и Писарева, а следовательно, к нигилизму, было заявлено Достоевским» (Овсянико-Куликовский. Т.З, С. 122). Среди произведений, написанных им в шестидесятые годы и посвященных критике нигилистической идеи, Ветринский называет «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863) «Записки из подполья» (1864), «Преступление и наказание»(1866)46 и затем справедливо говорит о том, что трудно в литературе этой эпохи отыскать произведение, в той или иной форме (Курсив мой - Ю.С.) не содержащей полемики против идей русского радикализма, и что, «беря исторически момент литературного развития в его целом, и в «Войне и Мире» нельзя не увидеть естественной реакции не только кричащим резкостям, все объясняющим немногим фразам нигилизма, но вообще рационалистической вере в центральную роль «мыслящей личности», ничем не связанной в безграничном полете индивидуального рассудка» (Овсянико-Куликовский. Т.З, С. 123).

Таким образом, мы видим, что к 10-м годам двадцатого столетия у исследователей вызревает понимание того, что публицистическая беллетристика далеко не так монолитна, как ранее казалось, и требует более дифференцированного и объективного подхода. Выработке же такого подхода препятствует по-прежнему желание опереться в своей оценке на субъективное понятие тенденциозности, терминологическая путаница и отсутствие всяких попыток серьезно проанализировать его содержание, генезис и поэтику; в особенности последнюю, которая не сводилась только к подражательности. С десятых годов 20 столетия и до начала шестидесятых, т.е. на протяжении почти полстолетия, и без того небогатый материал по нашей теме практически пресекается, что было связано, конечно, отнюдь не с логикой научного развития.

46 Как мы видим, список антинигилистических произведений беспрерывно расширяется в зависимости от понимания тем или иным исследователем степени их тенденциозности.

В период с 1911 по 1962 год появляются статья А. Цейтлина «Сюжетика антинигилистического романа»47 и книга В. Базанова «Из литературной полемики 60-х годов »48. Так же в 1926 году выходят «Очерки по новейшей русской литературе» в двух томах,, содержащие одно предложение, где антинигилистический роман назван «жестокой сатирой», а также указывается на близость философии Базарова с Ницше49.

А.Г.Цейтлин принадлежал к так называемой «вульгарно-социологической школе», которая была «разгромлена» вместе с ленинградским формализмом. С этого момента всякому организованному инакомыслию был положен окончательный конец.

Социологическая школа была опаснее для режима, чем ленинградские вольнодумцы. Последние были только аполитичны, а Переверзев и его ученики вторгались в запретные идеологические сферы со своим хотя бы и односторонним, но объективным научным методом.

Пафосом творчества В.Переверзева являлся поиск соответствия между социальным значением произведения и его поэтикой. Стоило, например, с таких позиций взглянуть на литературу соцреализма или тот же роман о «новых людях», как с неотразимой ясностью проступило бы много такого, что никак бы не соответствовало утвержденной линии.

Социологическую школу и ленинградских формалистов, при всей разности их подходов к литературе, объединяла одна важная черта - они старались придать литературоведению объективный, научный характер; Переверзев и Шкловский, по сути, стремились к одному - к тому, чтобы оно перестало быть мнением частных лиц по поводу художественных произведений. На современном им этапе развития существовал только один путь - ввести некое ограничение в сферу своих научных поисков, ограничение по методу, но не по материалу, и потому, как ни парадоксально может показаться такое утверждение, это были явления одного порядка.

Социологический подход к литературному произведению - это один из методов его анализа, который способен давать очень разные и часто очень интересные результаты; другое дело, что вряд ли верно видеть в литературе исключительно социальное явление. Беда, если это47Цейтлин А.Г. Сюжетика антинигилистического романа // Литература и марксизм, 1929.*гБазанов В. Из литературной полемики 60-х годов. Петрозаводск, 1941. Это исследование осталось для нас по объективным причинам недоступно, но если судить по цитатам из него, встречающимся, правда, крайне редко, Базанов придерживался той точки зрения, что антинигилистический роман являлся эпигонским по отношению к Тургеневу.

49 Это чрезвычайно любопытное сближение никак не пояснено, конечно, но оно стоит того, чтобы обратить на него внимание. Буржуазный индивидуализм Базарова действительно бросается в глаза.можно назвать бедой, школы Переверзева заключалось в том, что этот метод требовал от того, кто его применяет, того ясного критического чувства литературы и того её знания, которыми обладал её выдающийся основатель. Он требовал знаменитого «медленного чтения» и огромного знания фактического материала. Без этих необходимых условий он незамедлительно превращался в профанацию в руках того, кто был введен в заблуждение его видимой легкостью и всеприменимость. Тем не менее, статья Цейтлина, является одной из самых содержательных и интересных среди всего, что по этому поводу было написано уже в рамках литературоведения, а не тех его переходных форм, которые существовали в конце 19 столетия.

А.Г. Цейтлин выделяет три метода построения сюжета антинигилистического романа: 1) Повседневный, типизирующий 2) Авантюрный 3) Психологический - отмечая при этом, что в огромном большинстве случаев «компонирование повествования достигается комбинированным употреблением всех методов сюжетосложения» (Цейтлин С.36) и указывает на соответствие этого разделения принятым во французском литературоведении терминам comedies d'intrigue comedies des moeurs, comedies des caracteres,. «Давая изображение человеческих состояний, переживаний и поступков, эти три творческих метода в сущности, исчерпывают всю возможную динамику образа» (Цейтлин. С.37)«Нашим материалом, - пишет автор статьи, - будут соответствующие произведения Тургенева, Писемского, Клюшникова, Лескова, Крестовского и Маркевича. Их романы все тенденциозны, все разнородны по классовому генезису и по идеологическим устремлениям» (Цейтлин. С.39).

Первой Цейтлин рассматривает группу произведений с преобладающей психологизацией - это «Отцы и дети», «Новь», «Марево», «Вне колеи»50. Авторы этих романов не обличают нигилистов, а изучают их душевный облик, поэтому и сюжетика их «по преимуществу питается психологическими переживаниями героев» (Цейтлин. С.47). Наиболее сдвинута в сторону событийности фабула «Марева»; социальная база — среднее и мелкое дворянство.«Второй сюжетный поток « представлен творчеством Лескова и Писемского. Это романы «Взбаламученное море», «Некуда» и «Соборяне», их социальная база «не в усадьбе, а в провинциальном городе». «Историки установили, что именно мелкая буржуазия была основным поставщиком адептов нигилизма, и поэтому именно эволюция от патриархализма к своеобразному бытовому нигилизму — вот что легло в основу обеих фабул («Взбаламученного моря» и «Некуда» so В.Орловского (Головина)Ю.С.)» (Цейтлин. С.49). «Вытопись» была единственным способом изобразить эту эволюцию. Отсюда следуют особенности поэтики этих романов. «Психологизм требует от писателя углубленного анализа немногих главных образов; бытовизм столь же естественно располагает к экстенсивному охвату действительности, к широким и многочисленным картинам общества» (Цейтлин. С.50).

Однако, - отмечает Цейтлин, - Лесков бессилен объяснить, «почему эта чистая и идейная девушка (Лиза Бахарева) тянется к отвратительным сборищам маркизы де Лаваль и петербургских коммунистов» (Цейтлин. С.51). Слабость романов с сюжетосложением второго типа заключалась в том, что он пытался «бытовыми условиями объяснить то, что нуждалось совершенно в ином объяснении» (Цейтлин. С.55).

Романисты третьего лагеря - Крестовский, Мещерский (Тайна магистра Боба), Незлобин-Дьяков (Кружковщина) были «выразителями дум самых реакционных групп мещанства 70-х годов» (Цейтлин. С.5 7). «У этого класса с нигилизмом не было ни малейших связующих нитей, и такое положение по отношению к нему требует освещения его как антинациональной авантюры» (Цейтлин. С.60). Отсюда -соответствующее построение сюжета.

Однако ряд произведений тенденциозной беллетристики развернут сложным сочетанием трех повествовательных планов. К таким произведениям относится, в частности, «Перелом» Б.Маркевича.

Несмотря на то, что, как пишет сам Цейтлин, «сюжетная структура антинигилистической беллетристики 60-70-х годов вскрыта выше частично и неполно» (Цейтлин. С.65) и «за двадцать лет революционный процесс зашел далеко вперед» (Цейтлин. С.66), он не считает эту оговорку существенной для конечных выводов своей работы. «Таким образом - завершает он свою статью, - выбор сюжетных линий не был ни субъективным, ни случайным. Он предопределен социальным генезисом антинигилистических романов» (Цейтлин. С.74).

Видимая стройность этой работы легко разрушается при ближайшем рассмотрении. Прежде всего, мы не можем доверять конечным выводам работы потому, что круг произведений, привлеченных для анализа, выбран произвольно, и по каким критериям они попали в разряд антинигилистических остаётся неясным. Как мы видели, к моменту написания статьи Цейтлина нет никакого единодушия по поводу границ этого явления, каждый исследователь считает своим долгом прибавить к этому списку еще что-нибудь, исходя из своего понимания степени консерватизма того или иного произведения; не говоря уже о том, что никто даже не пытался поставить вопрос о том, что же представляет собой антинигилистический роман с точки зрения его поэтики. Предпринимаятакую попытку, автор статьи «Сюжетика антинигилистического романа» на неизвестных основаниях причисляет к тенденциозной литературе, например, «Новь» Тургенева, и на столь же неизвестных основаниях даже не упоминает «Бесы».

При в общем, правильном, на наш взгляд, распределении произведений по предложенным группам и интересными над ними наблюдениями, возникает вопрос, почему «Марево» более «психологичное» произведение, чем «Некуда», где в центре романа -образы Райнера, Юстина Помады и в особенности Лизы Бахаревой никак не уступают в психологической мотивированности образам Клюшникова.

Совершенно не ясно, чем «мелкая буржуазия» отличается от «реакционного мещанства» и почему у первого были связующие нити с нигилизмом, а у второго — нет. В этой связи легко поставить под сомнение главный вывод работы о детерминированности повествовательной манеры социальным генезисом. По сути своей, даже с точки зрения «марксистской науки» это не что иное, как отрыв формы от содержания, что еще раз подтверждает высказанный нами тезис о принципиальном родстве социологов с формалистами.

Однако, несмотря на эти слабости, работа Цейтлина служит красноречивым примером того, что едва мы касаемся поэтики антинигилистического романа, как становится очевидно, какое это * сложное и разнородное художественное явление. Comedies d'intrigue, comedies des moeurs, comedies des caracteres, - о которых говорится в статье, действительно исчерпывают всю возможную динамику образа, и, конечно, это справедливо не только для анализируемой литературы. Вывод, с неотразимой логикой следующий из статьи А.Г.Цейтлина - это отнюдь не тот, который её завершает; она убедительно доказывает: по крайней мере на уровне сюжетосложения, то что принято субъективно называть тенденциозной беллетристикой, объективно принадлежит к совершенно разным по методу творческим системам.

Известная «История русской литературы 19 века» под редакцией Г.Н. Поспелова51 содержит всего несколько абзацев по интересующей нас теме. В ней говорится, что продолжая традиции Помяловского, романисты демократического лагеря 60-х годов «изображали разночинцев-демократов в их идейной борьбе с дворянством, в становлении их социально-политических взглядов» (Поспелов. С.360). Это, прежде всего, Чернышевский и Слепцов. По их стопам «шли в пореформенный период и некоторые другие демократические романисты, не обладавшие однако ни смелостью, ни глубиной политической мысли, ни значительной творческой одаренностью»51 Поспелов Г.Н. История русской литературы 19 века. М., 1962.(Поспелов. С.363). Среди них — Бажин «продолжавший в основном традиции «Что делать?» и Федоров « в довольно завуалированной форме проводивший тенденции демократического просветительства писаревского склада» (Поспелов. С.363).«Значительно меньших успехов по сравнению с представителями демократической литературы и литературы, изображавшей жизнь в свете идеалов патриархальности52, достигли те, кто так или иначе был связан с идеалами либерализма» (Поспелов. С.364). Это Гончаров с его «Обрывом» и тургеневский «Дым». К этой же группе писателей отнесен и Шеллер, о котором сказано следующее: «Сюжеты его первых романов не выходят за пределы семейно-бытовых отношений, а его герои, как носители пороков карьеризма, так и воплощающие в себе добродетель честного труда и прогресса, очерчены довольно схематично и тенденциозно» (Поспелов. С.364).

Параллельно с литературой демократической развивается литература ей враждебная, призванная «идейно разоблачить и опорочить революционную демократию; дискредитировать их идеалы и борьбу, а вместе с тем и защитить те основы и принципы жизни общества, с которыми были связаны их собственные реакционные идеалы. Первым, кто вступил на этот скользкий путь шельмования передового революционного движения, был Писемский.» (Поспелов. С.364). К этому же направлению отнесен Лесков с повестью «Овцебык (1862), романом «Некуда» (1864), который назван «злым и поверхностным пасквилем», «Обойденными» (1865). Одновременно с ним «выступает Клюшников со своим «Маревом», в котором впервые связывает движение 60-х «с польской интригой и людьми сороковых годов» (Поспелов. С.364).

В 1963 году в Баку выходит монография «Роман Лескова «Некуда» и «Соборяне» Н.С.Плещунова53. Ровно через сто лет после появления этой литературы в свет она удостаивается специальных исследований, которые оставались первыми и последними на протяжении еще 30 лет, вплоть до начала годов девяностых.

Книга Н.С.Плещунова, посвященная прежде всего творчеству Н.С. Лескова, как это и следует из её заглавия, содержит отдельную главу под названием «Антинигилистический роман». Главная задача, которую поставил себе автор этого исследования, заключалась в том, чтобы отделить творчество писателя от реакционной беллетристики, показать, что хотя идейно роман «Некуда» «направлен против революционного движения», но «в то же время верно и то, что содержание его гораздо шире и включает в себя много ценных,52 Здесь имеется в виду ни кто иной, как Ф.М.Достоевский.

53 Плещунов Н.С. Роман Лескова "Некуда" и "Соборяне". Баку, 1963.

РОССИЙСКАЯ 41 Г0СУДАРСТВЕННАУБИБЛИОТЕКАнесомненно положительных сторон» (Плещунов. С.45). Попытка доказать первую половину этого тезиса предпринимается при помощи следующей аргументации: образ Белоярцева является пасквилем потому, «что он поет на гитаре непристойную песню, а его между тем приглашали студенты на концерты» (Плещунов. С.45)54. «Изображая собственно накипь нигилизма, Лесков обобщал эти отрицательные факты, придавал им всеобщее значение, старался выдать их за изображение революционных демократов».«Ценные и положительные стороны» состояли, по мнению Плещунова, прежде всего в образе Л. Бахаревой55, в меньшей степени -Райнера56, а также в художественных достоинствах романа, в котором «есть немало интересных, содержательных и живых сцен, заметны следы подлинного художественного мастерства. Все это дает основания проявлять известную бережливость в подходе к роману «Некуда», увидеть в нем черты реализма» (Плещунов. С.75), «некоторые его главы57 не уступят по своей выразительности прославленным произведениям крупных мастеров русской литературы 19 века» (Плещунов. С.75).

Н.С. Плещунов привлекает ряд новых для своего времени материалов по поводу романа - переписку Лескова, приводит знаменитую дарственную надпись на экземпляре романа, подаренного ПН.Щебальскому, свидетельство А.Григорьева по поводу «Некуда». Делается и ряд замечаний по его поэтике: сообщается, сколько глав содержит роман, какое количество описаний природы, каковы сюжетные линии и сколько их. Вывод следующий: «.первая книга преимущественно бытовая, вторая авантюрно-обличительная, третья наиболее динамично рисует драму лучших людей и крах дела их, по мнению автора» (Плещунов. С.84). Язык романа нейтральный, для создания образов используется речевая характеристика. «Особый стиль выбран для главы «Чужой человек» (Плещунов. С.88).

54 Речь идет, конечно, о его прототипе - Слепцове. Мы бы поставили вопрос о том, почему бы ему не сменить репертуар в зависимости от обстоятельств, если бы было вообще возможно так произвольно смешивать реальное историческое лицо и литературного героя.

Плещунов, опираясь на ряд материалов, а именно на книгу С.Рейснера «Записки политкаторжанина», биографию Софьи Ковалевской и «Записки революционера» П.Кропоткина, отмечает, что свидетельства Лескова «во многом верны».

56 В этой чести Райнеру отказано потому, что он не может служить примером для подражания, как герои Чернышевского. О Розанове сказано, что Лиза, «разоблачив его, вскрыла его буржуазную сущность», а вместе с тем и буржуазную сущность самого Лескова, « общественный же идеал Женни Гловацкой пронизан неприкрытым эгоизмом» (Плещунов. С.74)!57 Именно те, конечно, где нет нигилистов.

Роман «Соборяне», названный автором работы также «антинигилистическим», рассматривается Н.С.Плещуновым в том же обзорном ключе.

Глава «Антинигилистический роман» открывается следующим положением: «.несмотря на то, что сопоставление58 Лескова с романом «Марево» и другими антинигилистическими произведениями является общим местом, установившееся мнение нуждается в пересмотре» (Плещунов. С. 165).

Н.С. Плещунов отказывается считать И.С. Тургенева родоначальником реакционной беллетристики на том основании, что в его романе «Отцы и Дети» «нет ни извергов, ни негодяев, ни чудовищ революционеров» (Плещунов. С. 165). Переходными формами к таковой являются по своему типу «Обрыв» Гончарова. С первым же произведением, принадлежащим целиком к охранительному направлению, «выступил Писемский», который оказался «несостоятельным перед задачей правдивого, художественного изображения жизни 60-х годов» (Плещунов. С. 169). Несправедливую критику революционного движения этого периода и «извращенное его изображение» дал в своем романе «Марево» В.П. Клюшников (приводится отзыв Писарева о романе). «Крайне реакционными, слабыми в художественном отношении являются написанные в форме бульварных романов «Панургово стадо» и «Две силы» Крестовского. Несмотря на совпадение некоторых,совершенно второстепенных моментов их содержания с «Некуда», нужно признать, что у Лескова нет такого персонажа, как Хвалынцев, на котором бы он проиллюстрировал мысль о преданности даже случайных людей в восстании монархически-помещечьему строю» (Плещунов. С. 176).

К числу самых реакционных писателей отнесен и Маркевич. Приводя описание Левиафанова из романа «Бездна», Плещунов пишет: «.таким образом Б.Маркевич хочет убедить читателя в несостоятельности нигилизма» (Плещунов. С. 178). Для характеристики творчества писателя он приводит мнение К. Арсеньева59: «Маркевич -разрушитель с целью восстановления тех или других сторон прежнегопорядка. приёмы Маркевича не только антихудожественны, они несогласны с исторической и жизненной правдой» (Плещунов. С. 180)60.

Самым же «реакционным» произведением 70-х годов являются «Бесы», «несмотря на то, что они художественно выше всех антинигилистических романов» (Плещунов. С. 182). Современныеf аСопоставление подразумевает сравнительный анализ, а как раз этого то никогда и не было сделано.

59 Вестник Европы. 1886, февраль, С. 826.

60 О творчестве Маркевича, конечно, существуют и совершенно противоположные отзывы.

Лескову критики - пишет Плещунов - находили большое сходство «На Ножах» и этого романа Достоевского. « Однако приведенные выше замечания о романе «Бесы»61 не дают основания для такого заключения.не только содержание, но и поэтика этих романов другая» (Плещунов. С. 183). Лесков выступает в своем произведении «как бытописатель», и в этом отношении Достоевский является «прямой противоположностью». Кроме того, Лесков изображает «не настоящих революционеров, а переродившихся» в отличие от Достоевского, который считал, что «суть революции в том и состоит, чтобы убивать и грабить» (Плещунов. С.183). Отличает «На ножах» и «интерес к народу».

Из всего вышесказанного автор книги «Роман Лескова «Некуда» и «Соборяне» делает следующий вывод: «Между рассматриваемыми выше романами и Лесковым, конечно, немало общего. Отрицательное отношение, приписывание того, чего не было (нечестность, отношение к браку, вульгарный материализм)62. Но Лескова следует отнести вместе с Тургеневым и Гончаровым к отдельной группе. В противоположность Клюшникову, Крестовскому, Маркевичу он не выдавал за идеал существующий буржуазно-дворянский строй царской России» (Плещунов. С. 185).

Таким образом, Н.С.Плещунов предлагает следующую схему: «Отцы и дети», «Обрыв» и Лесков «Некуда» рассматриваются как отдельная, переходная группа к антинигилистическому роману -исследователя при этом не смущает временной разрыв этих произведений - который далее, по мере нарастания своей «реакционности» распределяется так: «Взбаламученное море» и «Марево», романы Крестовского и Маркевича, «Бесы» Ф.М.Достоевского63.

Можно было бы подвергнуть заслуженной критике общий уровень этой работы, традиционный субъективно-идеологический подход, искажение фактов, если бы она не обладала важнейшими достоинствами - она призывала к более внимательному и научному подходу к творчеству Лескова вообще, и в особенности к роману «Некуда», положив начало заслуженному продвижению писателя от полузабытого автора «Левши» к русской классике - Плещунов впервые ставит его имя рядом с именами Тургенева и Гончарова. Автор книги61 Кроме выше приведенного, не говорится до этого момента ничего.

62 Нетрудно заметить, что Плещунов вступает в противоречие с самим собой, признавая чуть раньше, что даже если исходить из написанного революционерами о самих себе, свидетельства Лескова « в основном верны». Более широкое знакомство с материалом позволяет утверждать, что автор «Некуда» выступил очень доброжелательным критиком движения 60-х годов.

63 Роман Лескова «На ножах» никак не упоминается в этом списке вообще.привлекает для анализа антинигилистического романа элементы его поэтики, пока еще слабо и совершенно недостаточно для того, чтобы делать свойственные ему однозначные выводы; при этом он не боится следовать избранной логике и, в прямом соответствии с нею, отправляет «Бесы» в самый последний круг охранительной преисподни. Чрезвычайно важно и то, что исследователь предлагает рассматривать раннее творчество Лескова вне отрыва от его последующих художественных достижений, но такое отношение к нему только в настоящий момент начинает пробивать себе дорогу.«История русского романа в 2 томах»64, содержит одну главу по теме нашего исследования - «Антинигилистический роман» Ю. Сорокина.

Сорокин рассматривает антинигилистический роман как ответ недоброжелателей демократического движения на литературу противоположного направления: «Появление «Что делать?» и других романов о «новых людях» вызвало бешеную злобу в реакционных кругах» (Сорокин. С.97) - и выделяет в нем три волны: 1) «Взбаламученное море (1863), «Некуда» и «Марево» (1864), «Бродящие силы» (1867). 2) «На ножах» (1871), «Кровавый пуф» («Панургово стадо(1869), «Две силы» (1874), «Марина из Алого Рога» (1873) Маркевича, «Тайны современного Петербурга» (1876-77) Мещерского65. 3) «Перелом» (1880-81) и «Бездна» (1883-84) Маркевича, «Злой дух» (1881-83) В. Авсеенко, К. Орловский - «Вне колеи» (1882).«Антинигилистический роман 60-80-х годов по основному своему содержанию, - пишет Сорокин, - роман политический по преимуществу. По своему идеологическому направлению это роман реакционно-охранительный, центральной темой его является борьба двух сил - демократической и реакционной. По приемам характеристики представителей демократического движения это роман-памфлет. Его основная задача состоит не в объективно-исторической и всесторонней характеристике героев, «не в истолковании нового типа», а в его осуждении, клеветнически пасквильном его изображении. По манере своего письма, по своему стилю антинигилистический роман явление типично эклектическое, для него характерно соединение совершенно разнородных стилевых приемов - традиционного романического повествования, авантюрного романа, исторического романа, светской64 Сорокин Ю. Антинигилистический роман // История русского романа: В 2 т. М.-Л., 1964.

65 Здесь же упоминается Ф.М.Достоевский, но позиция автора выражена крайне туманно. По всей вероятности речь идет о том, что роман "«Бесы» содержит некоторые черты антинигилистического романа, но какие именно, остается неизвестным.повести 30-х годов, обличительного жанра 50-60 годов, прямого памфлета и пасквиля.

Чисто художественные достоинства этих реакционно-тенденциозных романов, как правило, столь малы, их идеи настолько предвзяты, а их приемы так легко перерождаются в шаблон и схему, что нет никакой необходимости подвергать подобному анализу все произведения этого рода» (Сорокин. С. 102).

Эволюцию антинигилистического романа Ю. Сорокин рассматривает как поэтапное вырождение от «сложных произведений» Лескова и Писемского к поздним романам Б. Маркевича, вырождение в сторону «реакционности» и «усиления элемента авантюрности». Это симптоматичное движение жанра «обнажает» роман «На ножах», содержащий черты старого романа тайн».

Таким образом, статья Сорокина не содержит ничего принципиально нового и интересна исключительно разбросанными в ней и традиционно никак не аргументированными указаниями на некоторые черты его поэтики, пролагающие дорогу к пониманию происхождения этого романа.

Наш обзор мы продолжим книгою Н.Г.Тамарченко «Чернышевский-романист»66. Последняя глава её носит название «Чернышевский и антинигилистический роман».

Тамарченко рассматривает охранительную беллетристику как прямое и исключительное следствие романа «Что делать?», как факт силы его влияния на русское общество67. Особое положение, по его мнению, занимает в ряду антинигилистических произведений роман Лескова, по причине того, что он «наследует проблематику» Чернышевского, поскольку, с одной стороны, «исходной авторской позицией в романе «Некуда» является твердая уверенность в том, что массовая народная революция в тогдашней России невозможна» (Тамарченко. С.281), а с другой, автором «Что делать?» « указана была не только еще историческая неподготовленность крестьянских масс к народной революции, но и связанная с этим интеллектуальная и моральная неподготовленность широких кругов разночинной интеллигенции к выпавшей на её долю организатора борьбы этих масс» (Тамарченко. С.294).

66 Тамарченко Н.Г. Чернышевский-романист. Л., 1976.

67 Говоря о том, что образовался «чуть ли не особый жанр антинигилистического романа» (Тамарченко. С.271), автор отмечает как одну из черт поэтики последнего «документализм» - «едва ли не в каждом романе этого типа зафиксированы те или иные события петербургской, московской и провинциальной жизни, реально происходившие на рубеже 50-60-х годов» (Тамарченко. С.271).

Последователи же Лескова превращали его «нравственный антинигилизм в социально-политический». Они низвели этот тип повествования до «чисто бульварной занимательности. В своем стремлении к коммерческому успеху они обращаются к опыту западного адюльтерного, порою и порнографического романа (Авенариус) или к приемам авантюрно-развлекательного жанра («Кровавый Пуф» В. Крестовского)» (Тамарченко. С.295-296)68.«Задача борьбы с этическим нигилизмом (и его теоретическим оправданием от имени вульгарно понятой революционной целесообразности и не менее вульгарно истолкованной теории расчета выгод) была бесконечно углублена в творчестве Достоевского» (Тамарченко. С.296). Автор книги считает, что и Лесков, и Достоевский были единомышленниками Чернышевского, но не считали возможным реализовать его «гениальные» идеи немедленно69.

На наш взгляд, вышеприведенная теория автора книги построена на малоубедительных натяжках. Говорить о том, например, что «Некуда» «наследует проблематику «Что делать?», оперируя на таком уровне обобщения, можно только в том смысле, что «все наследуют проблематику всех». Совершенно неверным представляется и центральный тезис работы о том, что антинигилистический роман, в существовании которого, судя по употреблению в отношении этого жанра слова «чуть ли», исследователь вообще сомневается, является полемическим следствием «Что делать?». Проблематика романов Лескова и Клюшникова значительно шире проблематики романа Чернышевского, да и сам этот жанр сформировался задолго до начала литературной деятельности последнего70. Не выдерживает никакой критики и трактовка отношения Ф.М.Достоевского к идейному движению 60-х годов, поскольку в своих произведениях этого времени он выступает не против «вульгарно понятой революционной целесообразности» и «вульгарно истолкованной теории расчета выгод», а против рационалистического материализма, атеизма и утилитарной этики, составлявших его суть.

Обобщающий, итоговый характер, носила «История русской литературы» в 4 томах, изданная Пушкинским домом в Ленинграде вОстаётся неразъясненным какова должна быть степень «развлекательности», чтобы она превращалась в «чисто бульварную» и как с этой точки зрения обстоит, например, дело с «Братьями Карамазовыми» - «ещё» они или «уже»?69 Так исследователь склонен видеть в князе Мьппкине «общие черты» с Рахметовым. Следуя логике автора этой книги, мы и самого Рахметова должны числить среди единомышленников Аввы Дорофея и Серафима Саровского.

7 Далее об этом подробнее.

1982 году. Статья «Антинигилистический роман 60-70 годов» написана для этого издания A.M. Батюто71.A.M. Батюто рассматривает антинигилистический роман как «реакционную дискредитацию идей революционной демократии» (Батюто. С.286)72 и отмечает, что он «никогда не порождал сколько-нибудь существенных противоречий в оценках его идеологического содержания и направления. Несмотря на довольно значительные различия в подходе его авторов к объектам своих изображений (о чем речь впереди), антинигилистический роман в целом - это, прежде всего, роман, защищающий незыблемость государственных и семейных «устоев», роман, злобно отрицающий самую мысль о правомерности «форсированных маршей», т.е. революционных методов решения центральных проблем русской действительности. Как явление общественно-политического порядка антинигилистическиепроизведения, написанные Писемским, Лесковым, Клюшниковым, Авенариусом, Крестовским, Маркевичем отличались друг от друга только степенью агрессивности одушевляющей их охранительной тенденции.» (Батюто. С.286).«Менее ясен литературный генезис антинигилистического романа. Здесь неизбежно встает всё еще не решенный вопрос о традиции и характере ее использования, вопрос о том, какие литературные явления прошлого и современности лежат у истоков этого процесса» (Батюто. С.286). Батюто отмечает, что «начиная с 1930 годов73 в течение последнего полувека связи Тургенева с антинигилистическим романом трактовались по принципу убывающей прогрессии» (Батюто. С.287). Со своей стороны автор приводит ряд существенных соображений, не позволяющих рассматривать создателя «Отцов и Детей» и «Накануне» основоположником охранительной беллетристики. Персонажи, «очень похожие» на Ситникова и Кукшину, по мнению Батюто, в них действительно встречаются, он отмечает в этой связи мадам Штейнфельд из «Марева», братьев Галкиных и юную Базелейн из «Взбаламученного моря», Пархоменко и Завулонов из «Некуда». «Однако эти, и подобные им персонажи всё-таки не занимают центрального положения в антинигилистическом романе. С гораздо большим основанием претендуют на это положение нигилисты, обладающие существенно иными внешними и духовными данными. Притом они вовсе не проецируются на соответствующие образы71 Батюто A.M. Антинигилистический роман 60-70 годов // История русской литературы: В 4 т. Л., 1982.

72 A.M. Батюто употребляет следующие выражения: «лакейски-верноподданическая интерпретация национального вопроса», «яростный антисемитизм», «опошление идей женской эмансипации».

ТХАвтор ссылается на труды Цейтлина, Базанова, Сорокина.

Тургенева «по той причине, что этих соответствий у Тургенева попросту нет» (Батюто. С.288). Батюто отмечает также, что «первым произведением, оказавшим определенное воздействие на образную систему антинигилистического романа, был не роман «Отцы и дети», а, пожалуй, фарс Д.В. Григоровича «Школа гостеприимства» (Батюто. С.290)74. Анализируя, например, образ Проскриптского, он приходит к выводу, что его «весьма затруднительно подогнать» к тургеневской традиции, а обращаясь к творческой истории романа «Некуда» отмечает в качестве его «широкого и солидного фундамента» (Батюто. С.290) образную систему Гоголя. Батюто доказательно указывает на то, что образы Бычкова, Арапова, Басардина с одной стороны и Галкина, Пархоменко - с другой «представляют собой величины, неравнозначные по этико-нравственному содержанию».

На следующей стадии своего развития (70-е годы) антинигилистический роман «идейно и художественно катастрофически деградирует. Стремление к объективности, свойственное в какой-то мере «Взбаламученному морю» и «Некуда», написанным в предыдущие десятилетие, проявляются теперь лишь в форме многообещающих, но по существу пустых деклараций. Несмотря на это, удельный вес тургеневских традиций в сюжетной и образной структуре антинигилистической беллетристики значительно возрастает. Логика этого на первый взгляд парадоксального процесса становится понятной при более или менее детальном анализе романа Лескова «На ножах»75, хроники Крестовского «Кровавый пуф» и романа Б.Маркевича «Марина из Алого рога» (Батюто. С.292).

В своей оценке романа «На ножах» А.И. Батюто следует в целом за «Историей русского романа» и видит в нем «сплав приемов построения авантюрного повествования с приемами пошлейшей композиции низкопробного бульварного чтива» (Батюто. С.292). Отличает его позицию только то, что это произведение Лескова он рассматривает как попытку продолжить и дописать «Отцы и дети», «раскрыть в поведении Горданова крайние формы «логического» развития базаровщины.» Влияние Тургенева Батюто усматривает в ряде сходных сюжетных мотивов - ссылка Горданова на теорию Дарвина в74 Библиотека для чтения. 1855, №9. Батюто справедливо указывает одно из произведений, важных для понимания генезиса этого романа, но оно, как мы в дальнейшем покажем, далеко не первое.

75 Нам кажется, что для того, чтобы прийти к подобным выводам, необходимо захотеть увидеть влияние Тургенева. Может быть, при «более или менее детальном анализе» это и так, но мы, со своей стороны, никак не можем с этим согласиться.качестве обоснования своих этических взглядов, его смерть «почти по-базаровски» (Батюто. С.292)76.

Хронику Крестовского «Кровавый пуф» исследователь рассматривает в основном уже как следствие тургеневского «Дыма», отмечая при этом влияние Лескова как мастера хроникального жанра, на композицию романа, традицию исторического романа 30-х годов, а также воздействие «крупнейших литературно-общественных деятелей той эпохи — Достоевского, Писарева и даже Герцена» (Батюто С. 305.) на оценку нигилистических идей этим писателем.«Преобладание мотивов тургеневского творчества» отмечает A.M. Батюто и в произведениях Болеслава Маркевича. «Подобно Лаврецкому, главный герой романа «Марина из Алого рога» граф Завалевский возвращается из дальних краев в свое родовое гнездо человеком усталым и разочарованным. В прошлом у него неудачная любовь, будущее сулит лишь одинокую старость. Размышления Завалевского об утраченном счастье и молодости перекликаются с грустными медитациями Лаврецкого и облекаются в ту же словесную форму («Бесполезно прошла вся его жизнь /./ «ты на земле совершил все земное). Наконец с мечтой Лаврецкого научиться хорошо пахать опять гармонируют и побуждения Завалевского («Запрягись сам в плуг»)» (Батюто. С.310). В итоге «спекулятивное использование Маркевичем тургеневских мотивов и сюжетных положений приводит к пошло-мажорному разрешению конфликтов в его романе» (Батюто. С.310)77.

Рассмотрев таким образом антинигилистический роман, А.И. Батюто приходит к следующему выводу: «Злобная поспешность, с76 Чрезвычайно симптоматично, что Батюто отмечает, хотя и с оговорками, наличие в этом романе гармонии между основной идеей романа и формой её выражения. Даже при таком предвзятом отношении к этому произведению, с каким мы сталкиваемся у этого исследователя, этого просто нельзя не заметить.

77 Размышления человека, возвращающегося после долгих лет странствий в родные места, при условии, что он холост и не обрел «дела всей жизни», а таких людей всегда на свете было не мало, неизбежно будут вращаться в том кругу, который исследователь считает достаточным для указания на заимствование. Это вообще завязка для мировой литературы традиционная. Неясно и то, что же значат понятия «гармонизировать» и «перекликаться», чем отличается «сюжетное положение» от «мотива». Но если бы в данном конкретном случае Батюто и угадал бы, то встает следующий вопрос - а что еще есть в этом романе «гармонизирующего» с другими произведениями и самого Тургенева и других писателей. Без ответа на него нельзя говорить о несамостоятельности того или иного автора и его зависимости от другой, пусть даже более мощной художественной системы, хотя и это в случае Маркевича и Тургенева отнюдь не очевидно. И уже совсем непонятно, что понимается под «спекулятивным использованием мотивов» я «пошло-мажорным разрешением конфликтов».которой работали писатели-антинигилисты78, их тенденциозная субъективность, тесная связь их убеждений с реакционной идеологией, наконец, малая даровитость большинства этих авторов - все это привело к тому, что антинигилистический роман в целом занял место на крайней периферии литературного отражения общественно-политической жизни той эпохи в качестве позорного памятника мракобесию и зоологической ненависти ко всему передовому и честному» (Батюто. С.311)79. Исключение сделано только для Лескова и Писемского, как наиболее объективных и творчески одаренных представителей движения, исследователь отмечает их влияние на творчество Тургенева, отразившееся в романах «Дым» и «Новь»80.

На наш взгляд, название статьи Батюто не отражает её содержания, которому более бы соответствовало следующее: «И.С. Тургенев и антинигилистический роман», но и в этом случае центральная мысль её - о преобладании элементов поэтики автора «Отцов и детей» в содержании охранительной беллетристики -выглядела бы малоубедительной. Вообще, только сходство сюжетных коллизий само по себе не может быть основанием для оценки взаимовлияния произведений.

Достаточно бегло ознакомиться с антинигилистическим романом, чтобы увидеть, насколько он пронизан живым взаимодействием с окружающей его действительностью, в том числе и литературной, и насколько творческая система Тургенева выглядит периферийной по отношению к этому роману. В заключение необходимо отметить, что практика заимствования целых сюжетных линий из тех или иных произведений вообще была характерна для этого литературного периода, - в качестве примера можно привести такое заимствование, осуществленное Ф.М. Достоевским из «Марева» Клюшникова в его «Бесах».

Не выясненным, как и у его предшественников, остаётся у Батюто вопрос о том, что такое антинигилистический роман, где границы этого явления - по-прежнему к анализу привлекается некий круг произведений, произвольно ограниченный автором. Безусловно78 Интересно, в этой связи, какое бы определение подобрал уважаемый исследователь для поспешности, с какою работал, например, Достоевский над романом «Игрок».

79 Если под центром «литературного отражения общественно-политической жизни» понимается творчество русских классиков, то тогда это почти незаметная точка среди огромного массива русской литературы этой эпохи.

80 И. А. Батюто затрагивает интереснейший вопрос о влиянии антинигилистического романа на произведения, признанные классическими. Оно обширно, многообразно и никогда не было объектом внимания исследователей, а между тем анализ его мог бы способствовать ответу на важнейший вопрос — как «делается» классика.необъективной выглядит оценка идейного содержания охранительной беллетристики, её роли в истории русской литературы.

Вместе с тем, при отмеченных выше недостатках, статья Батюто имеет капитальные достоинства и является шагом вперёд в исследовании творчества «писателей-антинигилистов». Несмотря на субъективную оценку идейного содержания этой литературы, вызванную духом и условиями времени, эта работа знакомит читателя, как никогда то того подробно, с мировоззрением представителей этого направления русской словесности и содержанием их произведений. Батюто в своем исследовании убедительно показывает сложную структуру образов антинигилистического романа, совершает интересные наблюдения над его поэтикой и генезисом. Романы Лескова «Некуда» и Писемского «Взбаламученное море» окончательно переводятся в разряд серьёзной и заслуживающей внимания литературы.

В 1985 году O.E. Майоровой защищается кандидатская диссертация на тему «Литературная традиция в творчестве писателя на материале произведений Н.С. Лескова»81. О самом романе «На ножах» в этом исследовании только упоминается, однако оно затрагивает чрезвычайно интересные и малоизученные аспекты исторической поэтики, анализирует формы бытования литературной традиции, о которых современному литературоведению известно чрезвычайно мало. Касательно же генезиса творческой системы Лескова, насколько нам известно, диссертация Майоровой остается единственным специальным исследованием, и ее слова о том, что творческой разработкой проблемы традиции «ученые прошлых лет занимались крайне редко, эпизодически» (Майорова. С.3), и по сей день остаются в силе.O.E. Майорова взяла на себя важный труд систематизации представлений современной науки о проблемах литературного генезиса, который позволил ей сделать некоторые существенные для нас выводы, в частности о том, что «усвоение традиции вне процесса преемственности» (Майорова. С. 185) не только возможное, но и достаточно распространенное явление. Исследователю удалось также определить «носителей» литературной памяти, которыми являются «миросозерцательно значимые компоненты поэтики» (Майорова. С. 184). Доказательный анализ связей поэтики Лескова и поэтики Гоголя дал, на наш взгляд, такой блестящий результат82 потому, что исследователь еще во введении, вслед за Жирмунским, говорит о «собственных законах развития литературы» (Майорова. С. 8), а не погружается в81 Майорова O.E. Литературная традиция в творчестве писателя на материале произведений Н.С. Лескова. М., 199582 Это лучшее, на наш взгляд, что написано о «Соборянах» со времени появления хроники.малоплодотворное соотнесение содержания произведений с историческим моментом.

Необходимо отметить, что в границах кандидатской диссертации невозможно было конкретизировать все многочисленные аспекты проблемы литературного генезиса, поэтому построения Майоровой скорее фиксируют, чем решают проблемы бытования традиции, не со всеми ее выводами можно безоговорочно согласиться, но нельзя не отметить колоссальный труд исследователя, который сумел, образно выражаясь, картографировать целый неизученный материк. В процессе нашей работы мы еще вернемся как к теоретическим построениям Майоровой, так и к ее глубоким наблюдениям над поэтикой Лескова.

В конце восьмидесятых - начале девяностых годов двадцатого века стремительно начинает расти интерес исследователей к антинигилистическому роману вообще, и к роману «На ножах» в особенности. Последний связан не только с объективизацией оценки этого произведения, но и с мощным процессом окончательной реабилитации его автора, этого, по выражению Игоря Северянина, «прозеванного Гения». С этого этапа освоения творческого наследия писателя в работах о «На ножах» чувствуется даже некоторая растерянность - исследователи как будто не верят собственным глазам, с трудом укладывается в их сознании, что такое крупное явления могло более столетия оставаться в тени. Литературоведение начинает с того, что, сняв идеологические шоры, начинает разбираться в том, что же действительно есть в романе, постепенно извлекая его из-под слоя «антинигилистических» ярлыков. Большие заслуги в этом направлении принадлежат Р.Н. Поддубной, которая в своих статьях «Становление концепции личности у Н.С. Лескова»83 и «На ножах в творческой истории «Бесов»84 делает ряд ценных наблюдений над поэтикой этого романа, оставаясь, однако, в основном на позиции принадлежности его к творческой неудаче писателя. Так, она полагает, что несмотря на «общность в организации действия обоих романов», «удивительном созвучии структурно-повествовательных особенностей» (Поддубная С.35), опыт Лескова явился для Достоевского примером, «как делать не надо», и способствовал пониманию автором «Бесов», что Горданов, Висленев и Кишенский выражают собой «не глубинную сущность, а поверхностную накипь» (Поддубная С.36) нигилизма. На наш взгляд, связь между этими романами носит более глубокий и интенсивный83 Поддубная Р.Н. Становление концепции личности у Н.С. Лескова (разновидности и функции фантастического в романе «На ножах» // Творчество Н.С. Лескова: Межвуз.сб. научных трудов. Курск, 198884 Поддубная Р.Н. «На ножах» в творческой истории «Бесов» Достоевского // Тезисы докладов научной конференции к 160-летию со дня рождения Н.С. Лескова. Орел, 1991.характер, далеко еще не исследованный литературоведением. Тем не менее, Поддубная снимает важный вопрос о временных рамках создания обоих произведений, приближая нас к пониманию особенностей творческой переклички писателей.

Кандидатская диссертация A.A. Кондюриной носит название «Русский антинигилистический роман 60-70-х годов 19 века»,85 и явление, ставшее предметом исследования рассматривается в ней по-прежнему как «отражение в литературе той полемики, которая велась представителями различных направлений общественной мысли» (Кондюрина. С.1). Границы антинигилистической беллетристики и здесь в очередной раз изменяются, причем автор ограничивает себя по материалу исходя из того, что он рассматривает «только те романы, принадлежность которых к интересующему нас единству признана всеми историками литературы» (Кондюрина. С.1). Однако, как мы увидим, никакой общепринятой точки зрения на этот счет как не существовало как в начале девяностых годов прошлого столетия, так и не существует по настоящее время.

В качестве «единого угла зрения», под которым автор рассматривает указанную проблематику, «выступает концепция человека» (Кондюрина. С.4). Антинигилистический роман понимается исследователем как выражение сознания русской интеллигенции, в основе которого лежит «триада « власть - интеллигенция — народ» (Кондюрина. С.6). Роману на "Ножах" отводится в работе особенное место, так как он, "будучи антинигилистическим, то есть написанным на злобу дня, есть в то же время роман философский" (Кондюрина. С. 18), причем такой, в "котором существует мифологический пласт" (как в "Бесах Достоевского") (Кондюрина. С. 18) Примечательно, что Кондюрина усматривает единство антинигилистической беллетристики в ее главном герое, искателе "третьего пути" (Кондюрина. С.20) - здесь, на наш взгляд, она очень близко подходит к существенным особенностям жанра, реализовавшегося в ряде анализируемых произведений.

Исследователь предлагает свою типологиюантинигилистического романа, которая "основывается на особенностях проблематики произведений, принадлежащих к этому жанру" (Кондюрина. С.21)." В первом типе антинигилистического романа объектом полемики становится этика революционного направления, то есть русский социализм и его философские основы" (Кондюрина. С.22). Исследователь относит сюда "Обойденных" Лескова, "В водовороте"Кондюрина A.A. Русский антинигилистический роман 60-70 годов 19 века: Автореф. дисс. на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 1991.

Писемского, "Марина из Алого рода" Б.Маркевича, "Тайны современного Петербурга" В Мещерского."Во втором типе антинигилистического романа "отрицательное направление" выступает как общественная сила прежде всего". В отличие от романа первого типа, где в центре стоит частный человек, здесь преобладает внимание к политической деятельности героев. В основу типизации положен идейный признак. В чистом виде второй разряд романов представляют две последние части трилогии Маркевича ("Перелом" и "Бездна") а также "Кровавый пуф" Крестовского. Романы 60-х годов "Взбаламученное море" Писемского, "Марево" Клюшникова и "Некуда" Лескова соединяют признаки первого и второго типов" (Кондюрина. С.22).

Исследователь полагает, что "предложенный им подход к исследованию антинигилистического романа позволяет более адекватно истолковать как отдельные произведения этого жанра, так и логику развития писателей так называемого антинигилистического лагеря" (Кондюрина. С.24). Однако, на наш взгляд, эта работа никак не проясняет, а скорее еще более запутывает суть проблемы, а типология, построенная на проблематике, объединяет под одной рубрикой разные по времени и весьма отличные по поэтике произведения, а часть из них помещает посередине как "соединяющие признаки" и того и другого. В очередной раз этот материал, на наш взгляд, "перетасовывается" по произволу исследователя. Большое значение этого исследования заключается, на наш взгляд, в том, что оно внесло свой вклад в снятие табу с данной темы и способствовало пробуждению к ней научного интереса.

Следует сказать, что судьба романа «На ножах», будучи одной из вопиющих несправедливостей, свершившихся в отношении нашего национального гения, отнюдь не является единственной. Красноречиво свидетельствует об этом докторская диссертация И.П. Видуэцкой «Творчество Лескова в контексте русской литературы 19 века»86, до написания которой в 1994 году, действительно, автор «Очарованного странника» и «Египетских рассказов» ощущался как нечто если не «периферийное», то никак и не «магистральное». Невозможно не согласиться с основным выводом этой работы о том, что Лесков, «этот оригинальный и самобытный художник всеми своими корнями уходит в почву русской литературы» (Видуэцкая. С.370). Исследователь считает важнейшим влияния Гоголя на его художественное творчество, и Герцена на публицистику. Непосредственно роман ЛесковаЙЛВидуэцкая И.П. Творчество Лескова в контексте русской литературы девятнадцатого века. М., 1994.рассматривается в разделе «Новый этап в осмыслении революционного движения 60-х годов и роман Лескова «На ножах»».

И.П. Видуэцкая продемонстрировала взвешенный и глубокий подход к этому произведению, справедливо указывая, что, «хотя большинство исследователей отмечают низкий художественный уровень романа «На ножах» и уходят от серьезного разговора о нем, с точки зрения идейно-художественной эволюции творчества писателя и места в литературном процессе эпохи это произведение представляет не меньший интерес, чем все другие» (Видуэцкая. С.141). Мы надеемся не только подтвердить этот тезис в нашем дальнейшем исследовании, но и показать, какую роль сыграл этот роман в становлении великого писателя.

Глазами непредвзятого исследователя литературоведение, наконец, увидело хотя бы то, о чем написан этот роман, который «представляет собой развитие характеров и судеб людей различных категорий, примкнувших в силу разных причин к революционному движению начала 60-х годов» (Видуэцкая. С.141). С нашей точки зрения, этот роман вообще неправильно связывать с нигилизмом как таковым, о чем мы и скажем впоследствии.

И.П. Видуэцкая отмечает особые отношения творческих систем Лескова и Достоевского, отмечая, что автор «На ножах» «подходит близко в своих исканиях к Достоевскому» (Видуэцкая. С. 151), и делая вывод о том, что «форма романического повествования, заимствованная у массовой беллетристики, не помешала Лескову поставить в романе «На ножах» важные проблемы русской жизни» (Видуэцкая. С. 151). Исследователь полагает, что «Роман «На ножах» не выбивался из общего русла идейных исканий писателя и представлял собой один из экспериментов в области жанровой формы, которыми так богато его творчество 60-х-70-х годов» (Видуэцкая. С. 154). В своей работе мы предлагаем иное видение жанровой природы творчества Лескова, которая, на наш взгляд, далеко не так дискретна, как это кажется при первом приближении.

Примечательно, что и этот исследователь внес свои коррективы в распределение произведений между «антинигилистическими» и «нигилистическими», предлагая рассматривать «Некуда» и «Обойденные» как «одну из ветвей разночинского романа о новых людях» (Видуэцкая. С. 10). Несмотря на аргументацию Видуэцкой своей позиции, это еще раз доказывает невозможность построения непротиворечивой типологии исключительно на идеологическом материале.

В целом же работа И.П. Видуэцкой вносит, на наш взгляд, крупный научный вклад в исследование творчества Лескова вообще, и его романа «На ножах» в частности. Исследователь прямо называетприменение понятия «антинигилистического» романа к «Некуда», «Обойденным» и «На ножах» «ярлыком» (Видуэцкая. С.374) Мы считаем правильным пойти дальше и вообще снять это понятие применительно к жанрам русского романа.

Видуэцкая отмечает «поражающее многообразие воспринятых и развитых Лесковым литературных традиций» (Видуэцкая. С.380). Об одной из них, кажущейся маргинальной, совершенно забытой, пойдет речь и в нашем исследовании.

В этом же, 1994 году выходит статья Ю.М. Проскуриной «Жанровые разновидности антинигилистического романа 60-х годов»87. Хотя исследователь и отмечает, что «термин антинигилистический роман» имеет условное типологическое значение» (Проскурина. С.87), а «критика нигилизма может быть лишь частью многопроблемного произведения» (Проскурина. С.87), в основных своих положениях Проскурина солидаризируется с Кондюриной, полагая типологическим признаком «антинигилистического» романа «изображение противоположных полюсов в интеллигентском сознании» (Проскурина. С.88). Принципиально нового эта работа не содержит, а ее центральный вывод о том, что «антинигилистическая позиция Лескова находит выражение в сюжетной, объектной и в композиционной, субъективной организации текста, которые определяют его жанровую природу» (Проскурина. С.90) не выглядит, на наш взгляд, достаточно аргументированной.

Книга H.H. Старыгиной «Роман Н.С. Лескова «На ножах». Человек и его ценностный мир»88 является первым исследованием посвященным исключительно и непосредственно этому произведению в русском литературоведении, что уже само по себе красноречиво говорит об изменении «статуса» этого романа. Анализ его последовательно осуществляется с позиций, заявленных самим заглавием работы. Поскольку мы располагаем новейшей и охватывающей более широкий материал монографией Старыгиной, которую мы будем рассматривать отдельно, мы сосредоточимся на тех положениях ее книги, которые ушли в тень, или недостаточно ярко прозвучали на фоне ее новых исследований.

Научной деятельности H.H. Старыгиной «антинигилистический роман» обязан своей «реабилитацией» в глазах современного литературоведения, одной из важных задач которого, по мнению исследователя, является «восстановление целостной картины русского87 Проскурина Ю.М. Жанровые разновидности антинигилистиского романа 1860-х годов // Проблемы стиля и жанра в русской литературе 19 века: Сборник научных трудов. Екатеринбург, 1994.

88 Старыгина H.H. Роман Н.С. Лескова «На ножах». Человек и его ценностный мир. М., 1995.литературного процесса» (Старыгина. С.З). Для нас представляется особенно важным, что автор книги обращает особое внимание на тот факт, что жанровое обозначение «антинигилистического», традиционно употребляемое в литературоведении, воспринимается на новом уровне развития науки «узким и в сущности неадекватным тому явлению, которое имеется в виду» (Старыгина. С.8).H.H. Старыгина впервые воссоздает творческую историю романа и убедительно доказывает, что вопреки расхожему мнению Лесков отнюдь не считал этот роман творческой неудачей, а относился к нему как к «детищу, выстраданному и выношенному» (Старыгина. С. 16).

В 1996 году выходит в свет докторская диссертация С.М. Телегина «Жизнь мифа в художественном мире Ф.М. Достоевского и Н.С. Лескова»89. Автор полагает, что в творчестве этих писателей нашел свое выражение особый вид реализма, некий мифореализм, который способен не только фиксировать видимый, бытовой мир, данный нам в наших ощущениях, но и исследовать связи человек- абсолют. Исследователь ориентируется на мифологическую школу, но, на наш взгляд, искусственно расширяет понятие «мифа», который в результате у него становится одновременно и субъектом и объектом гносеологии, онтологии и метафизики. Для автора работы трансцендентное равно подсознательному, и поэтому само христианство не более, чем «форма сознания». Если признавать правомерность такого подхода, трудно не согласиться с тем, что «влияние мифа на художественное творчество становится решающим» (Телегин. С.20), а добро и зло есть «мифомотив» (Телегин. С.27). В этой связи становится понятным предложенный исследователем термин «мифореализм», как попытка зафиксировать тот творческий метод, о котором сам Достоевский говорил как о высшем реализме.

Непосредственно роману Лескова «На ножах» посвящен четвертый раздел третьей главы работы: «Введение и развитие мифологической ситуации в романе «На ножах», который назван «типичным политическим романом», главной жанрово-образующей особенностью которого является катастрофизм» (Телегин. С.37). Рассматривая роман как явление «эсхаталогической мифологии» (Телегин. С.37), Телегин применяет для анализа текста метод, который он называет «мифореставрацией», то есть исследователь ищет следы мифа на разнообразных уровнях организации лесковского текста и уверенно находит их. В значительном числе случаев такая интерпретация выглядит очень интересной и убедительной, но остается только интерпретацией.

АОТелегин С.М. Жизнь мифа в художественном мире Ф.М. Достоевского и Н.С. Лескова»: Дисс. докт. филол. наук. М., 1996.

На наш взгляд, особенное достоинство работы С.М. Телегина, помимо ее высочайшего общего филологического уровня, заключается в том, что она уверенно ставит рядом творчество Достоевского и Лескова, а за романом последнего признает безусловное право на «мифореализм».

Одновременно с монографией Телегина выходит кандидатская диссертация Л.В. Чередниченко «Проблемы нигилизма в русской литературе начала 70-х годов девятнадцатого века (Н.С. Лесков «На ножах», Ф.М. Достоевский «Бесы»)90. С точки зрения исследователя именно эти два романа «наиболее значимые» (Чередниченко. С.З) в ряду вступивших в полемику по поводу такого общественного явления, как нигилизм». Молодой исследователь в своем понимании поставленных в работе проблем опирается на работы H.H. Старыгиной и С.М. Телегина, что, однако, не умаляет его самостоятельных заслуг. Особенно значимой нам представляется та часть диссертации, которая восстанавливает атмосферу общественной полемики вокруг «На ножах» и в которой Чередниченко, качественно закрывая основную часть белых пятен связанных с этой темой, не только возвращает роману внимание «классического» литературоведения, но и дает материал к интереснейшим комментариям этого произведения.

Анализируя отношения обоих писателей к нигилизму, реализованное в их произведениях, автор приходит к выводу, что в обоих случаях имело место осознание этой проблемы как проблемы «духовного состояния общества» (Чередниченко. С. 16), как «действие дьявольских сил, овладевших человеком» (Чередниченко. С. 16). Чередниченко приходит к выводу, что оба романа являются «идейно-художественным целым»91, что является, по сути, перифразом наиболее знаменитого прижизненного высказывания критика «Дела» на тему обоих романов о «гомункуле», родившемся в одной чернильнице. Если можно говорить о достаточной аргументированности идейного родства произведений Лескова и Достоевского, то в отношении их «общей» поэтики, исследователь, на наш взгляд, почти ничего не говорит.

Можно сказать, что современное литературоведение ощущает особенные отношения творческих систем двух этих величайших русских писателей, но пока еще не нашло дорогу к пониманию их90 Чередниченко JI.B. Проблемы нигилизма в русской литературе начала 70-х годов 19 века (Ф.М. Достоевский «Бесы», Н.С. Лесков «На ножах»): Дисс. канд. филол. наук. М., 1996.

91 М.А. Шишков {Шишков М.А. Нигилисты в романе Ф.М. Достоевского «Бесы» и в романе Н.С. Лескова «На ножах» 11 Творчество Н.С. Лескова в контексте русской и мировой литературы: Материалы международной научно-теоретической конференции, посвященной 100-летию со дня смерти писателя. Орел, 1995.) напротив, сосредоточивает свое внимание на отличии подходов обоих писателей к изображению «нигилистов», замечая, что у Достоевского последние значительно теснее связаны с радикальными социальными идеями.взаимодействия; «истина где-то рядом», и поиски ее непосредственно связаны с романом «На ножах». В нашей работе мы надеемся вплотную подойти к решению этого актуального для современной филологии вопроса.

Ровно через сто сорок лет после выхода в свет первых романов, получивших название антинигилистических, появляется первая монография посвященная этому явлению - « Русский роман в ситуации философско-религиозной полемики 1860-1870 годов»92. В пределах нашего исследования мы не можем дать полный разбор этого крупного и интересного явления, и поэтому мы сосредоточимся на тех его аспектах, которые наиболее тесным образом связаны с темой нашей работы.

К сожалению, здесь продолжена традиция бездоказательного размещения художественных произведений по рубрикам и остается совершенно непонятным, почему к анализу привлечены одни произведения и совершенно оставлены в стороне другие. Так, например, без всяких оговорок и объяснений рассматривается роман Гончарова «Обрыв» как антинигилистический, хотя, как мы видели, большинство исследователей не решались на столь однозначные оценки этого произведения (Старыгина. Русский роман. С. 10). Вопреки мнению писавших о Тургеневе так же безоговорочно к антинигилистическим отнесен «Дым»; произвольно и, несмотря на оговорки, на крайне недостаточном материале, рассматриваются позднейшие «дериваты» охранительной литературы. Примечательно и то, что в рамках устоявшейся традиции, H.H. Старыгина стремится «реабилитировать» какое-нибудь «свое» антинигилистическое произведение, как это уже делали ее предшественники - теперь в недооцененных оказываются «Бродящие силы» Авенариуса - этот роман признается «достаточно глубоким по содержанию» (Старыгина. Русский роман. С.ЗОЗ). Однако вышеуказанные недостатки не помешали автору сделать ряд важных и глубоких наблюдений в границах заявленной темы исследования.

Автор отмечает необоснованность подходов в советском литературоведении к антинигилистической беллетристике, аргументировано обвиняет его в идеологических искажениях и вводит понятие полемического романа, объединяя под этим названием и «нигилистические» и «антинигилистические» произведения. Автор монографии при этом оговаривается, что «полемичность в той или иной степени присуща практически всем видам романа. Но ведь любое определение является научной абстракцией (или идеальной схемой), не исчерпывающей полноты и реальности описываемого явления» (Старыгина. Русский роман. С. 11). Это высказывание не кажется нам92 83. Старыгина Н.Н. Русский роман в ситуации философско-религиозной полемики 1860-1870-х годов. М., 2003.убедительным - таким образом декларируется как бы априорно ущербная позиция, заключающаяся в признании невозможности соблюдения первого критерия научности определения - его непротиворечивости и возможной для человеческого сознания и уровня развития науки полноты. Не является чем-либо принципиальным замена несостоятельного понятия «тенденциозности» на понятие «полемичности». Безусловно, последнее чуть менее абстрактно по форме, но неизменно по сути, и по-прежнему это понятие охватывает всю, без исключения, русскую литературу. Что может быть полемичнее «Анны Карениной»? Старыгина оговаривается и здесь, приводя в сноске как «возможность интерпретации» мнение современного исследователя о романе «Братья Карамазовы» как об «обширной полемике» (Старыгина. Русский роман. С.11). Исследователь предпринимает попытку именно обосновать жанровую концепцию этого романа как «полемического», преувеличивая интенсивность взаимодействия «романа о новых людях» и «охранительной беллетристики».

Следует также заметить, что попытка рассматривать «нигилистический» и «антинигилистический» романы как единое явление не несет в себе никакой новизны и, более того, является шагом назад, так как все дореволюционное литературоведение именно и рассматривало таким образом эту беллетристику, и нам пришлось с целью избежать уклонения от темы работы искусственно буквально «отдирать» в трудах Скабичевского, Головина, Венгерова одно от другого.

К такой точке зрения добросовестного и внимательного исследователя приводит представление об антинигилистическом романе как о явлении исключительно шестидесятых годов, с их атмосферой, возникшей впервые в относительно свободной прессе общественной полемики, которая, однако, и в предыдущий исторический период, как мы увидим, отличаясь по форме, мало отличалась по интенсивности. По мнению исследователя, «полемичность определяет выбор жизненного материала, проблематику, идею, систему образов, сюжетно-композиционную организацию, поэтику» (Старыгина. Русский роман. С.12). Если абстрагироваться от того, что было выше сказано о несостоятельности понятия «полемичности», это, на наш взгляд, до некоторой степени верно, но сама «полемичность» является не чем иным, как следствием куда более глубинных закономерностей поэтики этого жанрового явления, чем банальная реакция на злобу дня.

Та же замкнутость в границах эпохи «бури и натиска» приводит исследователя к тому, что он предполагает существование целого эстетико-философского учения «антинигилизма». Монография рассматривает исследуемое явления в «контексте философско-религиозного спора о человеке», заявляя, таким образом, что кругинтереса ее автора по-прежнему замкнут в сфере идейного содержания романа.

Исследователь открывает первую главу своего труда — «Нигилизм и антинигилизм в философско-религиозном споре о человеке» цитатой из Веселовского: «История литературы, в широком смысле этого слова - это история общественной мысли, насколько она выразилась в движении философском, религиозном и поэтическом и закреплена словом» (Старыгина. Русский роман. С.16), заявляя, таким образом свое научное кредо, немногим отличающееся, на наш взгляд, от понятия Венгерова о литературе как публицистической трибуне, ораторы на которой подчинены исключительно закономерностям актуальных социальных идей. Мы кардинально не согласны с этой позицией, полагая, что у литературы есть свое собственное бытие, своя структура, имманентно присущие ей, как всякой информационной системе законы развития, а идеи есть не что иное, как ветер, шумящий в кронах деревьев, локальный колорит. Не идеология определяет, на наш взгляд поэтику, а поэтика скорее влияет на идеологию - жанр несет в себе генетическую информацию, субъект которой именно «миросозерцательно значимые компоненты поэтики», своеобразная ДНК литературного организма. В этой ДНК органично соединяется система образов, сюжет, архитектоника и исторически закрепленные за этой жанровой системой идеи. Не писатель выбирает жанр, а жанр выбирает писателя.

Старыгина подробно рассматривает понятие «нигилизма» в многочисленных трудах по теме и приходит к выводу, что своеобразие русского нигилизма 1860-х годов определяется сосредоточенностью на актуальных в жизни россиян этого времени идеях: богоборчество. социальная этика; радикализм или революционаризм мышления; социально-политический утопизм» (Старыгина. Русский роман. С. 18). Но ведь эти явления широко представлены и в сороковые годы, - мы постараемся доказать, что доктрина, названная случайно «нигилистической», сформировалась гораздо раньше, чем об этом принято думать, причем именно в той самой специфической для эпохи «бури и натиска» окраске.

Старыгина восполняет пробелы, образовавшиеся в нашем литературоведении в части касающейся борьбы с нигилизмом русской критики, анализируя труды H.H. Страхова и B.C. Соловьева. Исследователь предпринимает попытку проанализировать возникновение в русской культуре «образа-понятия» (Старыгина. Русский роман. С.54) «нигилист», и в этой связи очень ценно ее обращение к журналу Аскоченского «Домашняя беседа» Автор фиксирует крайне важное, на наш взгляд, явление, - критику нигилистической концепции до появления самих понятий «нигилист» и«новый человек». Тем самым автор монографии отодвигает это явление от шестидесятых годов и, по сути, обосновывает возможность существования нигилизма до нигилизма.

Во введении ко второй части своей монографии автор, анализируя работы последних лет об антинигилистической беллетристике, еще раз утверждает, что «осознание масштабности и глубины содержания антинигилистических романов вызывает неудовлетворенность самим термином «антинигилистический роман» (Старыгина. Русский роман. С. 137). Однако, как отмечается далее, «при всей правомерности и доказательности ни одна из предложенных концепций не является всеобъемлющей, то есть соответственно характеризующей содержание и форму, тот «ряд констант», в «поле действия которых «роман каждый раз зарождается и как бы заново производится на свет как жанр» (Старыгина. Русский роман. С. 138). Мы надеемся, что в этой работе нам удастся решить эту сложную задачу.

Анализируя соотношение образов-понятий «новый человек» и «нигилист», в том числе в романе «На ножах», H.H. Старыгина совершает ценное наблюдение над связями структуры образа нигилиста и понятия «нечистой силы», подробнейшим образом анализируя все, связанное с этой семантикой в романе Лескова. На наш взгляд, исследователь идет даже несколько дальше, чем позволяет текст произведения, в котором достаточно однозначных привязок отрицательных героев к силам зла. Не кажется нам научно объективным разнообразные поиски символизма там, где это недоказуемо - иначе безобидная и практичная привычка одеваться в черный цвет становится равнозначна акту продажи души дьяволу. Так же подробно анализируется и привязка противоположного лагеря к силам света и добра. Это действительно, на наш взгляд, одно из существеннейших свойств этой литературы, и мы будем подробно анализировать в границах нашей темы это явление.

Интересен и анализ мотива игры и «приема маски» (Старыгина. Русский роман. С. 154), действительно, на наш взгляд, теснейшим образом связанный с самой сутью поэтики этого произведения. Мы надеемся дополнить и показать иное измерение этого мотива.

С точки зрения исходных посылок автора, кажется нам непротиворечивой и полной типология образов романа «На ножах», за исключением отнесения ряда его героев к «праведникам». Мы надеемся внести в нее коррективы и дополнить в связи с генезисом этого романа. Возвращаясь же к проблеме «праведничества», хотелось бы отметить, что герои цикла о «Русских праведниках» это несколько иное явление, по отношению к которому отец Евангел или Катерина Астафьевна есть нечто предварительное - они не во всей полноте несут черты и, главное, судьбу, праведников Лескова, эти образы только намечают важнейшуюколлизию - трагизм их пребывания в мире, и, поэтому на наш взгляд, правильнее рассматривать их как «подготовительный материал» для позднего Лескова. Свои соображения по поводу образа «трудящегося гуманиста» (Старыгина. Русский роман. С. 178) в связи с генезисом этого типа в русской литературе мы выскажем в своем месте. Плодотворными и интересными выглядят наблюдения автора за житийными мотивами в построении образа генеральши Синтяниной — мы будем говорить о реализации этого образа в творчестве писателя восьмидесятых годов. Нельзя не отметить и прекрасный анализ образа отца Евангела, выполненный с тем качеством, которое дает в литературоведении только любовь к своей теме. Дискуссионный характер носит, на наш взгляд, применение понятия идеализации в создании образа положительного героя в романе «На ножах», но это никак не отменяет правомерность подхода, продемонстрированного исследователем.

Так же спорным представляется нам плодотворность реконструкции христианского подтекста в произведении. Вообще, разговор о христианстве в литературоведении, есть, на наш взгляд, привлечение в него чуждого предмета, чуждого, прежде всего по формам познания мира. Тем более, что когда речь идет о произведениях, создававшихся в период массового бытования православной культуры, легко увидеть влияние христианства там, где оно никак не связано с поэтикой произведения, а является простым следствием фиксации бытовых подробностей. Именно с этим пластом в работе, на наш взгляд, связано большинство малоубедительных натяжек, а понятие «сверхтекста» (Старыгина. Русский роман. С.251) тогда получит право на жизнь, когда человечество научится читать мысли, и, таким образом, объктивизирует «образно-смысловые ассоциации, возникающие у читателя, целенаправленно (при «подсказке» автора) воспринимающего художественный текст» (Старыгина. Русский роман. С.251). Полностью в поле произвольных интерпретаций остается и авторский анализ символики в привлекаемой к анализу литературе. Однако в целом не может быть никаких возражений в связи с доказательным анализом исследователя противопоставленности в антинигилистическом романе традиционных христианских ценностей атеизму «новых людей».

В целом же монография H.H. Старыгиной вносит большой научный вклад в современное литературоведение, и можно сказать, что эта работа исчерпывает тему в границах традиционной методологии, связанной с исключительным вниманием к синхронии литературного процесса и его идеологичностью. Выдвинутая же автором концепция «полемического романа», объединяющего собой практически всю русскую литературу периода ее расцвета, не может быть признана отвечающей условиям непротиворечивой классификации, что мы постараемся еще раз доказать при сквозном изучении литературногопроцесса и на основании которого предложить принципиально иной подход к этой проблеме.

Таким образом, мы имеем полное право заключить, что литературоведение не выработало до настоящего времени какого-либо общепринятого мнения по вопросу о том, что представляет из себя тенденциозная беллетристика как литературное явление, какие черты поэтики произведений, попадавших так или иначе в этот раздел, позволяют говорить об их общности, каковы границы литературных школ и что следует под этим понимать. Список русских романов, привлекавшихся исследователями в качестве «публицистических», «тенденциозных», «охранительных», «антинигилистических», «полемических», оказался столь широким, их типология столь произвольной, что фактически не представляется возможным каким-либо иным образом суммировать представление наших предшественников по этой теме. Но иначе этого и не могло быть, поскольку в основание научного анализа было положено субъективное понятие «тенденциозности», а основные критерии оценки черпались в сфере идейного содержания произведений.

Мы предлагаем сосредоточиться на поэтике одного из романов, традиционно относимых к самым крайним проявлениям «охранительной» беллетристики», чтобы определить как его место в творчестве самого писателя, так и его положение на оси координат истории жанра, которому он принадлежит. Для решения этой задачи мы предлагаем проанализировать генезис романа «На ножах» и обратиться в этой связи к еще одному из «забытых» романов русской литературы.«У истоков антинигилистического романа»К моменту появления в "Маяке" программного произведения Бурачка "Герои нашего времени" тираж журнала составлял меньше 400 единиц. Год "Героев." - 1845 - последний в недолгой истории этого изданияРоман Бурачка93 - первое в русской литературе художественное произведение с направлением, первое произведение, в котором принцип художественности принесен в абсолютную жертву идеологии. Это -крупнейшее явление в литературе сороковых годов, конечно, не по влиянию на текущий момент, не по художественному значению, а по значению генетическому, эволюционному. Без анализа этого произведения, учета его влияния на литературный процесс невозможно, на наш взгляд, выстроить объективную диахронию истории русской литературы.

Автор не случайно заимствует название у Лермонтова -установка романа намеренно полемическая, и эта полемичность заявляет себя уже в названии. Бурачок отрицает не только злободневность героя Лермонтова - он восстает против романтизации безнравственного бытия "светских львов", которых он назовет "ослами" и "поросятами", не видит в лермонтовской прозе живого контакта с современностью, и, стремясь восполнить этот недостаток, автор "Героев." противопоставляет мнимым, на его взгляд, "героям" героев настоящих, обладающих цельным христианским мировоззрением. В этом романе русская литература отходит от монологической линии развития, здесь зарождается другая литература - литература последних вопросов, в которой психологическая история личности отступает на второй, если не на третий план, уступая первенство последним вопросам бытия.

При анализе этого произведения мы будем указывать на важнейшие черты его поэтики, давшие богатые всходы в период расцвета русской литературы. Эстетическое значение «Героев нашего времени», как и многих других романов и повестей, для науки не имеет значения, - в истории литературы крупные творческие системы, на наш взгляд, взаимодействуют только поверхностно — мы бы уподобили этот процесс с известными оговорками деревьям, которые способны срастаться лишь своими кронами; но сам ствол такого дерева - следствие сложного эволюционного процесса от примитивных форм литературной93 Сам автор поставил после заглавия своего произведения слово «повесть». Но, как верно отмечает современный исследователь, «повесть - авторское определение жанра, на самом же деле перед нами довольно пухлый нравоописательный (курсив мой - Ю.С.) роман с уже несколько архаичным для 1845 года авантюрным сюжетом». Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе: Проблемы поэтики. М., 2002. С.215жизни, мертвые останки которых затеряны в пыльных пластах забытой периодики, к совершенным классическим произведениям.

С.А. Бурачок и его детище - "Маяк современного просвещения и образованности" - принадлежит к тем историко-художественным явлениям, которые воинствующе не принимаются современниками и мгновенно забываются потомками. На протяжении десятилетий единственным сколько-нибудь подробным упоминанием о деятельности одаренного темпераментом древнего проповедника автора "Героев." оставалась статья Аполлона Григорьева "Оппозиция застоя. Некоторые черты из истории мракобесия»94, но и она далека от сколько-нибудь внимательного отношения к этому явлению.

В характере влияния романа Бурачка на последующий литературный процесс содержатся, на наш взгляд, неопровержимые доказательства того, что генетическая информация в ее эволюционной цепочке передается по каналам, имманентным самой литературе. Прежде всего, это выражается, по нашему мнению, в том, что для того или иного писателя нет никакой необходимости в знакомстве с литературным произведением для того, чтобы попасть под его влияние. Достаточно того, чтобы он подключился к литературной традиции, и тогда поэтика ее, независимо от его воли, начнет разворачивать свои жанровые возможности. Там, где исследуемый материал и современное состояние развития литературоведения дадут нам такую возможность, мы постараемся отметить некоторые закономерности такого наследования и на этой основе высказать гипотетические предположения о законах, управляющих этим процессом.

Роман Бурачка, помимо чисто литературоведческого, представляет огромный интерес с точки зрения оценки культурной и политической ситуации начала и середины сороковых годов, то есть времени, предшествующего "мрачному семилетию". "Герои нашего времени" - яркое свидетельство начинающегося разрушения Николаевской Империи, нарастающих в ее системе структурных сдвигов; полемическая заостренность романа говорит о том, каков был накал на этих линиях разлома и какое кипение намечалось за фасадами, столь внешне незыблемой феодальной России. Как подземные гулы, едва уловимые сейсмической техникой, неопровержимо предсказывают землетрясение, так культурные процессы в обществе - часто единственное, что дает историку возможность увидеть, как готовятся те или иные социальные сдвиги."Герои нашего времени" - первое произведение литературы, стремящейся подпереть устои, показать, что и в ветхие меха можно94 А. Григорьев. Оппозиция застоя. Некоторые черты из истории мракобесия // Время. Спб., 1861. №.5, отд. 2.влить новое вино, желательно, конечно, основательно разбавленное. Бурачок прекрасно осознавал, и мы это увидим, что ему не на что опереться в современной ему России, что тенденции исторического развития явно шли вразрез с его чаяниями. Он, как наиболее последовательный из славянофилов, также ищет идеалы развития страны в допетровской Руси, но не в ее земских добродетелях, а в ее азиатской замкнутости и идеологии религиозного превосходства над павшим западным миром. В своем романе Бурачок не просто указывает на эти средневековые идеалы, он старается продемонстрировать их жизненность, их применимость к реальности, более того, он и делает их реальностью своего романа.

Роман Бурачка открывается картиной совместной молитвы бар и холопов, и автор на первых же страницах заявляет: Россия - страна особая, она - единый организм, слившийся в любви к православному Богу и, как его воплощению на земле - царю; в ней нет никаких предпосылок для социальной вражды, и потому каждый из слуг Анны Васильевны Панской, одной из героинь романа, "всем довольный как истинный домочадец, все исполнял и все господское берег, как свое родное»95.

Утро в знатном аристократическом семействе Анны Васильевны и Василия Ивановича Панских начинается точно так же, как начиналось оно и в 16 веке где-нибудь в московском приходе «Николы на грязех». Анна Васильевна реально воплощает идеал доброй жены средневековой русской письменности и ведет свое хозяйство в точном соответствии с "Домостроем" Сильвестра. После совместной молитвы со слугами Анна Васильевна "строит столы" на нищих, демонстрируя в центре гоголевского Петербурга верность отеческим обычаям, реально сохранявшимся в это время разве что у поволжских старообрядцев.

Особое положение Анны Васильевны в современном ей мире определяется автором также на первых страницах, - она ведет жизнь затворническую, посвящает все свое время воспитанию дочери и хозяйственным заботам. Процветают и ее имения. Рецепт благосостояния сейчас же дается Бурачком - личное присутствие помещика при тщательно подобранном духовенстве.

Приступая в завязке к экспозиции своих разнообразных героев, автор незамедлительно распределяет персонажей романа в два противоположных идеологических лагеря, в "войско света" и в "войско тьмы". К первому относится Петр Михайлович Вельмин, или, как в дальнейшем он зовется в романе - Петенька, о котором мы узнаем, что ему девятнадцать лет, что он остался сиротой по третьему году после95 Маяк. Спб., 1845, Т. XIX. С. 3 (в дальнейшем - Маяк, с указанием страницы).смерти подруги Анны Васильевны и что воспитывался он в ее доме. Немедленно появляется и его антагонист, "кумир" Василия Ивановича Панского, жены Анны Васильевны — Виктор Павлович Двернин, иначе Витенька, "наследник хорошего состояния, огромных долгов, важного тона, обширного знакомства" (Маяк. С.6.) На горизонте повествования возникает один из центральных образов романа - учитель словесности Медведка, "изглубивший" с двадцатилетним Витенькой, "офицером", "гулякой", наполняющим свою жизнь "повестничествами и прелестными шалостями" всего Батюшкова, Пушкина и Лермонтова" (Маяк. С.6.) Так на первых пяти страницах обозначается расстановка сил - хотя и не во всей своей полноте, но уже достаточно наглядно.

Перипетии авантюрного сюжета, с которыми мы будем знакомиться в ходе анализа романа, кроме придачи изложению занимательности, имеют основной целью столкнуть в диалогах идеологические позиции персонажей. Содержание диалогов с сюжетным движением связано лишь опосредствованно; сюжетное событие не более чем повод повести разговор о последних вопросах бытия в тех границах, какие для них полагает ортодоксальное сознание автора. В его понимании мироздание являет собой беспрерывную борьбу добра и зла, идущую в каждый момент времени. Поэтому все явления жизни, а также и сами люди, делятся на тех, которые способствуют силам добра, сражаясь на их стороне, и тех, которые являются или инструментом в руках преисподни, или ее прямыми эмиссарами. Роман Бурачка и призван распределить все современные явления жизни по обе стороны линии этого фронта.

Установка на диалогическое столкновение позиций персонажей приводит к тому, что русская литература в лице Бурачка начинает нащупывать метод адекватного воспроизведения образа идеи. В "Героях нашего времени" монологический голос автора как бы ломается, и от этого фальшивит, он начинает дробиться на многие голоса, и как только такое выделение происходит, эти новые голоса перестают повиноваться автору. Тогда перед нами предстают контуры тех возможностей диалогического воспроизведения жизни, которые продемонстрирует русская литература на другом уровне и этапе своего развития. Пока диалог у Бурачка похож на игру теннисиста с учебной стеной, -враждебная для автора позиция часто искусственно ослаблена, она служит лишь для возврата реплики, предоставляет идеологически "правильному" возможность укрепить и углубить свою правду, но, как мы в дальнейшем увидим, живое человеческое слово начинает сопротивляться превращению себя в такой своеобразный отбойник; монологическая ткань романа на глазах у читателя разрывается, и из одного авторского голоса, говорящего, как чревовещатель, за своих персонажей, начинают выделяться самостоятельные, отдельные голоса.

В романном пространстве "Героев нашего времени" Бурачок спешит высказаться на максимально возможное количество тем - он стремится к регулированию малейших сторон человеческой жизни. В первом же диалоге манихейскому разделению подвергается музыка (а впоследствии и искусство во всех его проявлениях). Автор романа противопоставляет нравственной дихотомии "духовное\страстное" дихотомию художественную "прекрасное\безобразное", и здесь сыны света - Гайдн, Моцарт и Бортнянский, противопоставлены "Россини, Беллини, Херубини". И, конечно, только произведения первых исполняет с воодушевлением Мария, дочь Анны Васильевны, которая являет собой все возможные совершенства: "красоту, рост, живость и одушевление" вкупе с чистейшей душой.

Утренний разговор Анны Васильевны позволяет ей не только высказать свое мнение о музыке вообще, но выполняет важную функцию познакомить читателя сразу с двумя персонажами - с ее мужем Василием Ивановичем Панским и периферийным, но важным по будущему его присутствию в русской литературе образом "образцовой христианки" княгини Марьи Андреевны, чьи взгляды на оперу выражаются в словах "чистым вся чиста"96, а также приступить к завязке действия. Василий Иванович затевает совместно с неким князем Борисом строительство железоделательного завода, который должен производить рельсы, вагоны и локомотивы к будущим железным дорогам.

Чрезвычайно показателен интерес Бурачка к новейшим технологиям и естественным наукам, который он демонстрирует на протяжении всей недолгой истории "Маяка". Концептуальная идея Бурачка - совместить своеобразный православный фундаментализм и новейшие достижения технического прогресса, всеобъемлющую регламентацию общественной жизни с последними достижениями европейской науки97.

В "Героях нашего времени" мы тщетно стали бы искать изображения эмоций и душевных переживаний, анализа воспитания и историю формирования личности героев. На уровне стиля мы не встретим здесь метафоры, развернутого описания или пейзажа98. Зато в96 Княгиня Марья Андреевна, тень которой лишь промелькнет у Бурачка, найдет свое продолжение в адептах разнообразных "великосветских расколов".

97 Примечательно, что в полном согласии с нигилистической концепцией Анна Васильевна утверждает принцип "полезное лучше приятного" (Маяк. С. 14), а ее дочь Мария, совсем как нигилистическая барышня, не шьет шелком и бисером, считая это пустым делом.

98 т-СВ истории русской литературы есть, пожалуй, еще один писатель, настолько же равнодушный к описанию природы - Ф.М. Достоевский. В его "Бесах" на шестьсот с лишним страниц текста всего два пейзажа, причем один из них изобилии - прямое авторской обращение к читателю. Однако, не заботясь о мотивации поступков и генезиса идей своих персонажей, Бурачок одно из центральных мест своего романа отводит проблемам воспитания и формирования личности вообще, и здесь программа автора, исходящая из отрицания идеи европейского просвещения, зиждется на трех основаниях: тотальный контроль церкви, максимально возможное в современном мире подавление эстетического развития, исключение гувернанток и вообще учителей не русской национальности из педагогического процесса, как носителей враждебного личностного начала. Искусство, которое за малым исключением ведет к разрушению духовного человека, предлагается заменить наслаждениями иного рода, а именно беседами "от божественного", поскольку "никакая ваша итальянская опера не доставит столько глубочайшего наслаждения, согревающего душу, в течение нескольких дней" (Маяк. С.4.), как такое времяпрепровождение. Бурачок, создавая свою программу детального переустройства русского общества, исследует в романе все значимые стороны общественной жизни дворянства, которое он считает единственной опорой России, и по каждой из этих сторон выносит свой приговор. Автор романа подвергает всеобъемлющей критике светский образ жизни как бессмысленный и расточительный вообще, но балы -это поистине его Карфаген, о разрушении которого он не устает твердить. Они вредны не только тем, что подрывают благосостояние дворян, они - это "охмелевание души", бесовское времяпрепровождение. Здесь на балах случается все самое страшное для мужчин и для женщин, их "конечное" падение.

Бурачок, и в его лице русская литература, находится в поиске адекватных художественных средств для исполнения новых, на порядок более сложных задач - энергия сороковых годов практически полностью уходит на этот поиск. По форме «Герои нашего времени» -произведение эклектичное, но и новаторское. От чисто повествовательной формы автор легко переходит к языку философского трактата, а от него к авторскому отступлению. Время от времени автор "Героев." решает диалог в драматической форме, дает в скобках авторские ремарки, а там, где ему кажется необходимым подчеркнуть важную мысль, он прибегает к курсиву, заключая мысль в афористическую форму типа "благочестие на все полезно". Там же, гдеподчеркнуто "антиимпресснонистичен", полемически снижен, противопоставлен тургеневской традиции и дан глазами теряющего рассудок, жалкого Лембке: ".пред зашедшим за дорогу Андреем Антоновичем расстилался суровый пейзаж обнаженного поля с давно уже убранным хлебом; завывавший ветер колыхал какие-нибудь жалкие остатки умиравших желтых цветочков. Хотелось ли ему сравнить себя и судьбу свою с чахлыми и побитыми осенью и морозом цветочками? Не думаю." (Цитир. по Достоевский Ф. М. Собрание соч.: В 15 т. Л., 1990. Т. 7. С. 415)ему необходимо показать принадлежность слова тому или иному герою или же оттенить некий важный для автора смысл, он применяет кавычки, вводя, таким образом, новые грамматические средства в язык своего романа.

Бурачок, стремясь убедить читателя в приложимости его теоретической программы к жизни показывает, что новый стиль существования приносит не только внутреннее удовлетворение, но и оказывает неотразимое впечатление на "мирян", а дальнейшее следование по этому пути в перспективе рисует своим адептам еще более блестящую будущность, цепь непрерывных побед и успехов" в сем и будущем веке". Так, Машенька Панская, будучи воспитана в христианском духе, как его понимает автор романа, не только стяжала духовную красоту и, как следствие, царствие небесное, но и здесь, если так можно выразиться, на территории врага, бьет его его же оружием: на бале ".все дочки явно сознавали свое ничтожество в ее присутствии" (Маяк. С.24).

Бурачок утверждает в своем произведении аскетический идеал общественной жизни, полной реализацией которого бы явилось религиозное государство. Центральная идея романа Бурачка, вокруг которой формируется вся его идеологическая конструкция -несовместимость пути духовного христианского совершенствования и "светской жизни", и, шире, всей общественной жизни. Не художественные переживания, а просто впечатления внешнего мира "уничтожают" Анну Васильевну. Последствия бала не только ужасны для ее нравственного состояния, они оказываются губительными и для ее здоровья. Вот каким образом описывает Бурачок ее состояние: ".отпустив, наконец, последнего гостя, она едва дошла в свою комнату; и распростерлась перед образом; изнеможенный состав ее хотел, казалось, рассыпаться на части. Напрасно она, легши в постель, принуждала себя уснуть: лихорадочное воспаление головы, стеснение груди, волнение крови, тревожные мысли, мечты и призраки, беспрестанно мелькавшие перед ее воображением, не давали ей глаз сомкнуть. Напрасно бы она стала бороться с ними и отгонять их: они бы сделались еще неотвязнее, - она это знала по опыту; и - в покорном жертвенном настроении духа, она предоставила им полную свободу бушевать и уничтожать себя, стараясь только мирными движениями духа внутрь самой себя к Богу, молитвенным самоопределением, уклоняться от их мучительной докучливости" (Маяк. С. 26).

Бурачок ставит перед собой грандиозные художественные задачи. Он предпринимает попытку изобразить движение духа человека, перипетии духовного восхождения и падения, отразить тончайшие колебания в состоянии его души, но художественные средства автора"Героев нашего времени" крайне ограничены и оказываются недостаточными и не для таких масштабных задач.

Автор «Героев нашего времени» первым в русской литературе делает центром своего художественного мира изображение трагической участи праведника в мире, эта тема звучит в его романе очень громко, и именно ее развитие обещало бы ему залог художественной удачи, но создатель "Маяка", как мы уже не раз отмечали, ставит перед собой, прежде всего, идеологические задачи, и поэтому, вопреки художественной правде, приводит своих положительных героев к счастливому концу. Но сама эта тема, тема враждебности мира по отношению к человеку, выбирающему путь христианского совершенствования, человека "не от мира сего" в тисках "железного века", во многом определит содержание творчества Лескова и Достоевского.

Антисветские тенденции у Бурачка так сильны, что они были бы в пору какому-нибудь разночинцу. Так, он прямо предлагает деньги, "расточаемые" безнравственным светским обществом на балы, направлять на нужды бедных. Такое положение вещей является следствием интересного факта, который способен пролить, как нам кажется, свет на многочисленные парадоксы романа "Герои нашего времени". Его автор критикует паразитирующее сословие "справа", видя в нем единственную опору будущего процветания России, желая ему всякого здравия и уповая на его полное духовное и экономическое возрождение, в то время как демократические слои осуществляли такую критику "слева", но с совершенно иными конечными целями. Казалось бы, это легко объяснимо известной поговоркой о том, что крайности сходятся между собой, но, как нам представляется, в данном случае необходимо учитывать важное обстоятельство. Русский нигилизм рождается из духа всеобщей регламентации жизни, он, как и Бурачок, не знает иного решения социальных проблем, и он, и радикальные шестидесятники суть представители схоластической интеллектуальной линии, где ответственность за человека перекладывается на социум в противоположность гуманитарной, где свободный индивидуум несет ответственность за него.

Идейное содержание "Героев нашего времени" носит, по большей части, характер отрицания. Среди злейших врагов современного человека Бурачок на первое место ставит новейшую философию, которая, по его мнению, приводит не только к духовной смерти своих адептов, но и выводит их на дорогу уголовных преступлений. Затем, по интенсивности критики, по месту, занимаемому в романе, можно обозначить тлетворность западного влияния во всех его формах и, как позорное следствие его, на которое Бурачок без устали обращает внимание читателя - незнание русской аристократией ниродного языка, ни родной земли, ее оторванность от национальной почвы. Роман Бурачка есть ничто иное, как реакция на необратимое становление буржуазных отношений в России, и к чести его надо отнести то, что он одним из первых в русской литературе уловил тот нравственный регресс, который несли капиталистические отношения в неподготовленную, искусственно сдерживаемую в развитии страну - но панацею от настоящих и неотвратимых грядущих бед он видел в остановке поступательного движения России.

Бурачок - на доступном ему уровне - предвосхищает в своем романе и еще одну важнейшую тему - духовный крах человека, живущего по принципу: "цель жизни - наслаждения, а средства - какие ближе ведут к цели" (Маяк. С. 54 ). Более чем за четверть века до Достоевского автор "Героев нашего времени", развивает в своем романе мысль, которую столь ярко выразил Достоевский в своем знаменитом "Если Бога нет, то все дозволено". Бурачок заявляет, что отмена Бога приводит "к ложной уверенности, что человеку дозволено все, что только ему доступно и можно" (Маяк. С. 49) Чрезвычайно важны для понимания генезиса художественной системы Достоевского и следующие слова Бурачка, вложенные в рассказ одного из своих героев о самом себе: "Удивляюсь, как еще не сделался он явным извергом и преступником. Разве потому, что природа (курсив автора - Ю.С.) дала ему доброе сердце и мягкий характер; а жизнь не успела ожесточить его" (Маяк. С. 49). Именно Ф.М. Достоевский провел великолепный художественный анализ того, что происходит с атеистическим сознанием помноженным на мизантропию в условиях тесных жизненных обстоятельств, анализ, с которого начинается период творческого расцвета Достоевского-романиста. Конечно, автор «Героев нашего времени» и отдаленно не может себе представить, какого уровня проникновения в действительность достигнет на этом пути его гениальные последователи, какой онтологической интенсивности достигнет в их творчестве эта тема. Пока автор предостерегает от бытовых последствий гедонистической модели бытия, не говоря, конечно, о грозящей грешнику небесной каре, неотвратимость которой для Бурачка неоспоримый факт.

Степень цельности идеологии автора "Героев нашего времени" может продемонстрировать следующий факт: рассказывая о любовницах князя Бориса - которые, что тоже не случайно, иностранки, ибо разве может русская женщина попасть в такое безнравственное положение! -Бурачок распределяет в них степень порочности по национальному признаку. Чем ближе к географическим границам России, тем выще добродетельность народов, и, следовательно, наоборот. Безусловное исчадие ада - француженка Констанс, легкомысленная женщина -немка Шарлота, обольщенная жертва - полячка Гедвига, сестраславянка. По Бурачку, французская литература и подражательная ей русская ответственны за растление нравов едва ли меньше, чем философия.

Утверждая свой монастырский идеал на страницах русской периодики сороковых годов девятнадцатого столетия, периодики, с которой мог бы ознакомиться, например, Пирогов, автор пишет в своем романе следующее: "Первое прибежище Анны Васильевны всегда и теперь, - духовно врачебные средства святой церкви. Внешнее врачевание почти ограничивалось мерами предостережений" (Маяк. С. 59).

Будучи столь последовательным идеологически, творчество Бурачка по своей художественной форме насквозь противоречиво. Активно противодействуя через свой журнал реалистическим тенденциям в искусстве, выразивший в критических статьях, помещенных в журнале, часть из которых написана им самим, а часть не менее яркими адептами направления "Маяка", наиболее последовательно в русской литературе позиции условного искусства, Бурачок в своем романе рисует беспощадную, скандальную правду светских отношений, правду, предвосхищающую самые тягостные картины растления власть имущих у писателей- натуралистов. Князь Борис, на шестом десятке лет сватающийся за Марию и слывущий старым холостяком, имеет девять человек незаконных детей и "трех ? подручниц, их матерей" (Маяк. С. 38), устраивающих попеременно князю сцены ревности с поножовщиной. Но автор романа ни в коем случае не ставит перед собой задачу беспристрастного воспроизведения жизни во всех ее, даже малоэстетических подробностях - описанные обстоятельства лишь повод для моральной сентенции: "Если в ранних летах ухватишься за чашу наслаждений, в зрелых будешь допивать дрожжи" (Маяк. С.42).

Вообще Бурачок не стесняется повторяться, лишь бы лишний раз высказать свои убеждения. Снова и снова он утверждает: "Несчастное французское воспитание сгубило наших девиц" (Маяк. С.42). Первичное зло - философия восемнадцатого века, это она "подавила все русское" (Маяк. С.43) "воспитание европейское и выходящая из него жизнь европейская, просто - гибель (Маяк. С. 47). Сразу следом за философией в растлевающем влиянии на душу русского человека автор романа "Герои нашего времени" обвиняет новейшую литературу, которую он рассматривает единственно как проводницу в жизнь безнравственных идей, выработанных "римскими" философами. Ценность художественного произведения для Бурачка определяется исключительно его идейным содержанием, его способностью направлять читателя на тот или иной путь миропостижения.

Таким образом, Бурачок казнит в лице европейского гуманитарное образование вообще. Понимая, однако, что одного религиозного образования для успешного функционирования общественного организма недостаточно, Бурачок предлагает заменить его. техническими, прикладными предметами. "Маяк", как ни один журнал ни до, ни после него, насыщен естественно-научными статьями, в особенности посвященными последним математическим изысканиям, технологическим усовершенствованиям производства, корабельному делу, на его страницах находят свое место работы, посвященные проблемам воздухоплавания. Можно сказать, что издание Бурачка пристально следит за самыми последними тенденциями технического прогресса.

С тем явлением, которое получит название "нигилизма" и которое, конечно, уместнее называть утилитарным материализмом, Бурачка роднит чрезвычайно многое. Его ультрахристианская концепция все время балансирует на самом краю, и достаточно легкого толчка, незначительной подмены понятий, и она переворачивается, как айсберг, своей подводной, "нигилистической" стороной. Само его пристальное внимание к проблемам воспитания характерно как раз для шестидесятников, - педагогика понималась русскими радикалами эпохи «бури и натиска» как важнейшее дело в их борьбе. Прямо в соответствии с "нигилистами" Бурачок заявляет, что ребенок всего лишь росток. "Что хочешь из него делай: и ангела, и демона" (Маяк. С. 47). Это ни что иное, как определенно выраженная и чрезвычайно популярная у шестидесятников идея tabula rasa!Одной из характерных черт идеологического романа является та простота, с которой осуществляется в его художественном пространстве переход от действительного к желаемому, к тому жизненному идеалу, который он призван утвердить на своих страницах. Центральная задача этого романа - не просто описать желаемое социальное устройство -тогда бы мы имели дело с утопией - а произвести такое влияние на умы, которое привело бы к изменениям в действительной жизни, определило бы социальную позицию читателя. Именно ярко выраженная в романе идея социального переустройства на новых началах и отделяет идеологический роман от той массы художественных произведений, которым свойственна та или иная тенденция.

Иначе говоря, такой роман решает пропагандистские задачи. С художественной точки зрения это приводит к двум важнейшим последствиям. Как мы уже выше говорили, для достижения успеха ему необходимо продемонстрировать не только конкретные действия, которыми должны руководствоваться будущие адепты на пути к реализации своих целей, но и удободостижимость последних. Поскольку сама задача построения бесконфликтного общества, пронизанноговсеобщей любовью, по всей вероятности, является утопичной, Бурачок, как создатель в русской литературе идеологического романа, вынужден прибегать к двоякой аберрации: с одной стороны, он, как мы уже отмечали, подправляет, если не искажает реальность, изображая отправную точку своего движения, а начав его, искусственно устраняет с пути своих героев те препятствия, которые с неизбежностью должны возникнуть перед ними, решись они приложить к действительности рекомендуемые принципы. Иногда такие препятствия для достижения хотя бы мнимого правдоподобия, не снимаются вовсе, а остаются в виде тех барьеров, о которых Головин писал в связи с романом Чернышевского, что герои перескакивают через них, как наездники в цирке. Очевидно, что для построения непротиворечивой концепции мира, выстроенного на новых началах, создатели идеологического романа усекают опыт. Но специфика этого романа заключается в том, что его читатель "обманываться рад", и успех, степень влияния на умы такой литературы заключается в том, насколько он своевременен, насколько точно он улавливает идеологические запросы современников. В этом отношении, конечно, "Герои нашего времени" были обречены на провал, но опыт, приобретенный русской литературой в лице Бурачка, был широко использован ей всего через полтора десятилетия.

Устранив, таким образом, действительность в виде окружающего мира, идеологический роман сталкивается с еще одной проблемой -приведя объект в удобное для него состояние, ему необходимо проделать то же и с субъектом - то есть с человеком. С художественной точки зрения это еще более сложная задача, чем предыдущая. В конце концов, как это ни покажется парадоксальным, об окружающем вас мире можно спорить, ссылаясь на селективность опыта, разность подходов и так далее. Но как только речь заходит о психологических мотивировках человеческого поведения, любая фальшь звучит столь отчетливо, что заглушить ее совершенно невозможно. С этим идеологический роман ничего поделать не может. Иметь дело с живыми людьми он не в состоянии, он принужден заменить их либо на безжизненных манекенов, которые по прихоти автора должны нравственно перерождаться без всяких осязаемых для читателя причин внутреннего и внешнего характера, как это делает Князь Борис из "Героев нашего времени", на склоне светской беспорядочной жизни в одночасье превращающийся в изихаста, сожалеющего только об одном - что он "не может целые ночи промаливаться" (Маяк. С.57), либо вообще снять задачу создания сколько-нибудь полноценного художественного образа, то есть превратить его в "ходячую идею". Идеологический роман чужд типизации, анализу внутреннего мира, вниманию к окружающей обстановке. Сколько бы мы ни искали, мы не найдем сколько-нибудьповерхностного интереса к бытописи. Его художественное пространство принципиально условно.

Изучение так называемой литературы второго ряда дает исследователю возможность наглядно увидеть нарушение художественных принципов и, тем самым, от противного, выявить, восстановить эстетические законы, попираемые идеологической литературой. Это, прежде всего, проявляется в ее неспособности как к психологической мотивации поступков героев, так и к раскрытию их характеров в действии. Единственный выход из такой ситуации — перенесение этих функций непосредственно на автора; иначе говоря, для идеологического романа необходим не просто рассказчик, ему необходим полноценный образ автора, не просто растворенный в тексте, проявляющийся в группировке лиц и событий, как у по-своему тенденциозного Толстого - идеологическому роману нужен полноценный голос человека над схваткой, комментатора. Это тот раствор, который вообще позволяет его зданию оставаться в границах беллетристики, а не расползтись в набор публицистических заявлений. Именно поэтому Бурачок так активно присутствует в тексте, поэтому он и вынужден говорить о переродившемся князе: "Что князь говорил до сих пор, то самое он на ту пору и чувствовал. Но мы не должны обманываться на счет качества его нравственного исправления: это не была решимость сделаться христианином верующим, благочестивым." (Маяк. С.57).

Сюжет у Бурачка превращается в средство столкнуть персонажей романа в диалоге, поэтому действие в нем развивается скачкообразно, и при этом никак не связано с развитием характеров. Второе назначение сюжета — придание повествованию внешней занимательности; автор старается удержать внимание читателя авантюрными событиями, поэтому ни о какой внутренней логике повествования не идет и речи. Авантюрный сюжет неизбежен для построения "Героев нашего времени" еще и потому, что только он дает возможность для утверждения жизнеспособности идеала легко развязывать самые произвольные сюжетные узлы.

Идейное содержание "Героев нашего времени" раскрывается в нескольких центральных столкновениях его героев, в которых они, невзирая на место и время, степень знакомства и уместность происходящего, высказываются по важнейшим вопросам бытия. Это -силовые центры романа. И действие, и характеристика персонажей, и фабула являются только вспомогательными средствами для того, чтобы поставить героев лицом к лицу друг с другом.

Чрезвычайно важной сценой в романе является столкновение Петеньки Вельмина с Витенькой Дверниным, которое происходит в гостиной дома Панских сразу же после того, как Бурачок заканчиваетэкспозицию своих героев. Характерной чертой этого романа является своеобразная очевидность его архитектоники, присущая именно «роману мысли», в котором форма, будучи исключительно головным, рациональным созданием автора, не вступает в тонкую, но важную взаимосвязь с содержанием, приводящую к воздействию их друг на друга, как это происходит в произведении, ставящем перед собой эстетические задачи.

Едва мы знакомимся подробнее с последним, но немаловажным действующим лицом романа, а именно с няней Марии, как герои сталкиваются между собой по последним вопросам бытия. Конечно, Бурачок не в состоянии придать этому столкновению тот космический характер, остроту и интенсивность, которую узнает русская литература в другой период своего развития, но принцип, применяемый им, совершенно такой же.

Виктор, в соответствии с тем характером диалогов у Бурачка, о котором мы выше говорили, искусственно ослаблен автором, его позиция адепта личной свободы, поклонника искусства, вообще сторонника гуманитарного взгляда на жизнь легко разбивается Петенькой потому, что автор не решается дать полноценный голос своему идейному противнику, которого он заставляет позорно склоняться перед самой примитивной, но "правильной" аргументацией и легко признавать свое поражение. Бурачок не ищет истины — она ясна для него, она линейна и полярна, непостижима для человеческого разума и потому не может являться предметом обсуждения, его истина - не становящееся, динамическое порождение частных "правд" каждого человека, а раз установленная откровением незыблемая иерархия. Но едва возникает диалог, как появляется и та самая незаконченная, становящаяся истина, поскольку Бурачок не в состоянии совершенно изъять противоположную реакцию на свою проповедь, иначе этот диалог, в котором и так едва теплится жизнь, разрушится совершенно. У автора "Героев нашего времени" мы видим, каким образом художественное пространство сопротивляется односторонности как проявлению писательской лжи.

В диалоге Петеньки с Виктором Бурачок углубляет свои манихейские взгляды. Вот антропологическая концепция петербургского славянофильства: ". все люди делятся на две противоположные стороны, и здесь, на земле, одна никогда не уничтожит другую. Эти люди, словно параллельные линии, встретятся только однажды - при переходе в бесконечность - на страшном суде, и после уж навеки разойдутся в противные стороны: добрые в рай, злые в ад." (Маяк. С.62). Многократно на страницах "Героев." Бурачок подчеркивает, что этих "сынов тьмы" не только бессмысленно переубеждать, но и что дело "сынов света" держаться от них подальше,дабы не загрязниться самим, а судьбу их, впрочем очевидную, предоставить им самим и церкви. Можно только кричать им издали: "Покайтесь, пока не поздно!" ".Он (Князь) грешен перед Богом и людьми - сам пусть и ведается. Понадобится ему помощь - на то есть святая церковь и ее служители" (Маяк. С.68).

Чтобы дать образец решения диалога у Бурачка, приведем возражения Витеньки на вышеприведенное высказывание: "Шабаш! Я, брат, не приготовился к теории добра и зла. Ты напал врасплох и засыплешь меня тучею своих логических стрел. Добру и злу конец. Лучше поговорим о поэзии: в этой позиции я силен и засыплю тебя мировыми снарядами и картечью пафоса общечеловечности." (Маяк. С.62). Как видно из высказывания Витеньки, Бурачок готовит нас к критике современной ему художественной мысли, и об этом мы будем говорить, когда автор выведет перед нами главного "героя своего времени" - критика Медведку.

Пока же разговор наших героев переходит к поэзии, а именно к творчеству Гете. Выбор этого поэта как объекта нападения, конечно, не случаен. Именно высокая поэзия Гете выражает, может быть, в самой совершенной за всю историю человечества форме, торжество гуманитарного мировоззрения. Именно "олимпизм" Гете явился воплощением того отношения человека и абсолюта, которое было привнесено в историю человечества новым временем. Виктор Двернин, в соответствии с ролью, отведенной ему автором, как и другим идейным противникам, а, значит, отрицательным персонажам - впервые в русской литературе мировоззрением героя так ярко определяет его "отрицательность" или "положительность — вбрасывает в разговор это имя исключительно для того, чтобы Бурачок имел возможность высказаться на эстетическую тему, и автор "Героев нашего времени" продолжает начатый с первых же страниц романа всеобъемлющий поход против эстетики. Итак: «Гете есть ничто иное, как "слиток эгоизма всей Германии: для Русского - чужой человек" (Маяк. С.62). "Гете был слеп и глух к страданиям своего отечества и ближних, и спокойно играл в личные свои корыстные выводы" (Маяк. С.62).

Виктор высказывает только часть истины, еще и намеренно упрощенной Бурачком, которая заключается в том, что "Гений тот поэт, кто именно имеет подслушать природу, узнать ее тайны, кто весь предан изучению не того народа, среди которого он родился, но изучению людей прошедших и настоящих" (Маяк. С.63). Для автора «Героев нашего времени» это не имеет никакого значения. Гете - глух к мировой борьбе добра и зла, к реальным судьбам людей, что ".ему за дело до этой прозы: пусть их горят, пусть их тонут, пусть их мрут! Ему не досуг, он, изволите ли видеть, слушает говор древесных листов! Благо сыт; а не поел бы два дня, не ту бы поэзию затянул" (Маяк. С. 63).

Совершенно очевидно и другое - поход Бурачка направлен, прежде всего, против тех мыслей Белинского о всечеловечности, которые отражали поиск России своего места в Европейской культуре. Автор же "Героев." видит единственный путь и спасение России в построении железного занавеса.

Сразу вслед за Гете, который представляется Бурачку чем-то далеким и потому не очень страшным, через проповедь изгнания из русского общества французского языка, автор "Героев." осторожно подходит к своему главному врагу - A.C. Пушкину. Русские "зафранцузили", и это явление уже в "1817 году выразилось в Пушкине: в его французском взгляде на вещи, в его французской философии, французском выборе героев, предметов и целей для своих поэтических созданий" (Маяк. С. 64). Таким образом, поэзии Пушкина отказывается во всяком национальном значении99.

Автор "Героев нашего времени" на протяжении всего романа не только стремится доказать, что эстетическое лежит вне нравственности, что для пересечения этих категорий необходима авторская воля, но что искусство как таковое, если оно не несет практического смысла, прямо относится к категории греха. Вообще Бурачку никак нельзя отказать в некоем "чутье на момент". Если у Тургенева было художественное ощущение современных типов и связанных с ними положений,99 Аполлон Григорьев в своей статье отмечает с некоторой долей удивления, что Пушкин подвергался отрицанию после "Маяка" только в демократической прессе шестидесятых годов (См. А. Григорьев. Оппозиция застоя. Некоторые черты из истории мракобесия // Время. Спб., 1861. №.5, отд. 2. С.17). Анализ такого кажущегося парадокса Григорьев дать не потрудился - это не входило ни в его задачи, ни в возможности его дарования. Но факт остается фактом. Критика "Маяка" более, чем наполовину направлена на то, что сейчас бы назвали деконструкцией Пушкина.социальных и нравственных, то автор "Героев.", несмотря на характерное название своего романа, такового дарования лишен совершенно, он открывает собой совершенно иную литературную линию - Бурачок обладает чувствительностью на актуализацию тех или иных подходов в идейном пространстве. Критика им идеи "чистого искусства" есть только приступ к отрицанию приложения этой теории к этике, которое гласит: "Что художественно - то и нравственно, что красиво - то оправданно". Автор "Героев нашего времени" стремится доказать, что погоня за эстетическими наслаждениями ничем не отличается от погони за наслаждениями вообще в самой низменной их форме.

Жизни ради наслаждения Бурачок противопоставляет теорию жизни ради произвольно взятого на себя очищающего страдания. Анна Васильевна Панская, пребывая в болезни, которая "есть следствие греха и вместе очищение от грехов. в страдании находила пищу и силу духа, не смотря, что падшая плоть отвращалась и всеми силами хотела бы избавиться от них, и вечно ликовать в тех наслаждениях, за которыми так неусыпно гоняются "герои нашего времени" (Маяк. С.66). По Бурачку - соотнесение его взглядов с христианством не входит в задачи этой работы - человеческая жизнь есть лишь момент жертвы во имя будущего, во имя обретения царства небесного. Для этого мировоззрения ценность текущего момента непостижима. В широком смысле это еще одна составляющая русской идеи, которая настолько укоренилась на национальной почве, что даже нашествие атеизма не способно оказалось поколебать ее позиции - все, на что хватило сил у русского материализма, это подменить внутреннюю, духовную жертву жертвой внешней, социальной, а царствие небесное перенести на землю, перенеся, таким образом, цель личной жертвы из религиозного пространства в пространство историческое.

Основная сюжетная коллизия романа начинает развиваться только после того, как идеологические позиции противников определены. На эту значительную по объему интродукцию уходит почти треть всего объема произведения. Достаточно жидкий сюжетный раствор, который использует Бурачок для связи отдельных сцен "Героев нашего времени", состоит из двух компонентов. Первый - это поголовная влюбленность мужского населения романа в его главную героиню. Связать себя узами брака с Марией мечтает не только Князь Борис, Петенька, безымянные воздыхатели, но и двоюродный брат ее Виктор Двернин. В такое же отношение к Марии жаждет встать и главный герой романа - литератор Медведка. В отличие от остальных претендентов на руку и сердце Маши Панской, готовых довольствоваться ею в том виде, в каком она вышла из родительского дома, Медведка считает необходимым заняться ее «развитием» для того,чтобы подготовить ее себе в соратницы. В романе Бурачка отрицательные персонажи просто одержимы идей взаимного развития. Вторая сюжетная коллизия связана с затеваемым отцом Марии Панской и князем крупного акционерного предприятия по производству оборудования для железных дорог.

Вольнодумец Медведка и его верный товарищ Цвейфир ставят перед собой задачу, втершись в руководство компании, обобрать доверчивых аристократов. Узнав о готовящемся предприятии, Медведка немедленно подписывает у Маклера с Цвейфиром фантастическое условие о разделе имеющих быть украденными денег. Только после выполнения юридических формальностей этот подручный Медведки ставится в курс дела. "Дело раскрылось: Цвейфир с восторгом узнал, что ему ничего не стоит не только быть приняту, но ввести и самого Медведку" (Маяк. С.79). Проникновению "героев нашего времени" на первые должности в акционерное предприятие с уставным капиталом в один миллион рублей Бурачок посвящает ровно одну страницу своего романа.

В демонологии "Героев нашего времени" Медведка - главный бес. Он - «гуру» и развратитель Виктора, он оплетает своими сетями семейство Панских, Князя, замышляет и почти доводит до конца духовную гибель главного ангела - Петеньки, едва не губит Марию. Кто же он?Медведка по роду своих профессиональных занятий, если оставить в стороне его широкую карточную игру, литературный дилетант новейшего направления, преподаватель литературы и художественный критик. Он ничего не делает, только "направляет литературные мнения писателей и журналистов" (Маяк. С. 75). Трудится он и над "Историей русской литературы", которая почти закончена, у него несколько повестей и три романа - но все это покоится в его письменном столе. Характерно, что Бурачок стремится всячески подчеркнуть легковесность его деятельности, и эта попытка развенчать ее является реакцией противоположного лагеря на то общественное значение, которая начинали приобретать, в лице Надеждина, Полевого, Белинского, подобные люди.

Одной из характерных черт поэтики антинигилистического романа признается некоторыми исследователями выведение в нем реальных исторических деятелей. Сакулин прямо упоминает о Медведке, как о пародии на Белинского. Скорее всего, это отчасти верно. В определении степени близости к "натуре" изображенных в "Героях нашего времени" реальных лиц мы не так хорошо подготовлены, как в случае, скажем, с "Некуда". Роман Лескова получил широкую общественную оценку, и вопрос о прототипах был снят почти одновременно с выходом этого произведения. В дальнейшем, напримеру Всеволода Крестовского, мы имеем, скорее всего, уже повторную обработку литературных персонажей Н.С. Лескова. У автора "Некуда" перед Степаном Бурачком было огромное преимущество: он был вхож в известные московские и петербургские кружки, лично знал своих будущих героев и имел возможность наблюдать их в течение относительно длительного времени. Муза Бурачка питалась, по всей вероятности, слухами, в лучшем случае — рассказами из вторых рук. Сказать сейчас что-либо определенное крайне трудно, поскольку об авторе "Героев нашего времени" и вообще о круге "Маяка" литературоведению известно крайне немногое. Однако, если наше предварительное утверждение верно, и мы имеем дело со складывающейся поэтикой ошибочно названного"антинигилистическим" романа, значит, мы вправе предположить, что в своем повествовании Бурачок стремится вывести реальных лиц.

Беспристрастный анализ взглядов новых вольнодумцев и не входит в задачу автора "Героев нашего времени", как, кстати, он никогда не входил и в задачи охранительной беллетристики шестидесятых годов и всего того, что из нее развилось в классические произведения. На первом месте стоит здесь не интеллектуальный интерес к последним достижениям, или псевдодостижениям мысли, а демонстрация влияния новейших философских учений на этику.

Бурачок разбирается с гегелевской философией вообще, и с Медведкой в частности, ровно на трех страницах. Подчеркнув в его монологе мысль о том, что гедонизм есть единственно верный принцип100 Соотносить взгляды Медведки со взглядами московской интеллигенции сороковых годов не входит в задачи нашего исследования, хотя это было бы крайне интересно с историко-культурной точки зрения - Бурачок, без сомнения, демонстрирует реакцию определенной части общества на поиски в нем новой идеологии.жизни и неумело связав его с немецкой философией, автор «Героев нашего времени» вкладывает свой приговор в уста одного из "поросят", некоего князя Ивана: ". все, что ты говорил, может быть удивительно учено и ценно в ваших философских системах, но, воля твоя, для меня, для профана, это просто - болтовня, набор слов, которым тебе хочется уверить нас, что Бога нет. Если сатана побольше расплодит таких молодцов, как ты, право, не для чего ему тогда держать своих чертей, которые никак не могут отпереться, что веруют в Бога. Сто Медведков больше развратят людей, чем миллион чертей" (Маяк. С.78). Если здесь Медведка и не называется впрямую "бесом", то это касается только плана выражения, в плане же содержания двойного толкования быть не может. Медведка, по всей вероятности, первый бес русской литературы, прямо названный так своим создателем.

Мы уже говорили, что иерархия добродетели простирается Бурачком даже на географию. В эту же иерархию включены сословия -чем более высокороден его герой, тем ближе к Богу он находится, даже если на него и находит временное помрачение. Этот принцип Бурачок проводит со свойственной ему прямолинейной последовательностью -дворянин с пятьюстами душами добродетельнее того, у кого их триста, мелкий дворянин всегда выше разночинца. Разночинец - вот злейший враг Бурачка, только разночинец несет в себе конечную погибель, тогда как крупный землевладелец только заблуждается. Совершенно в стороне стоит простой народ - "поселяне", слуги в доме - они — носители высшей русской правды, здоровая почва. Даже вышеприведенное высказывание исходит от князя Ивана, который, посещая Медведку и его увеселения, однако заявляет: ".всему есть мера: и вранью своя мера. Я готов с вами кутить, веселиться, делать глупости какие хотите, но в Бога я верую." (Маяк. С.78). В итоге романа, как мы увидим, высокородные герои спасут и себя, и положат начало спасению России, а бесы будут рассеяны.

Таким образом, в центре художественного повествования романа "Герои нашего времени" стоит образ атеиста, вольнодумца, выстраивающего свою этическую концепцию на основе последних выводов европейской философии, готовый на преступление в силу своего миросозерцания и совершающий его в рамках фабулы романа. Герой этот определен как действующая сила потустороннего зла.

Аполлон Григорьев назвал свою статью о "Маяке" "Оппозиция застоя", охарактеризовав, таким образом, направление журнала, как сверх охранительное, просмотрев, так сказать, позитивную программу, программу развития России по Бурачку, а она, между тем, в "Героях нашего времени" есть и при этом, на первый взгляд, самая неожиданная. Мы будем о ней говорить в своем месте; теперь же нам важно отметить, что по политическому направлению, которое исторически в нашейфилологии принято прилагать к художественной литературе, "Герои нашего времени" и антинигилистическая беллетристика находятся в родстве.

Литературе, которая ставит своей задачей защиту определенных социальных и жизненных ценностей, не избежать позитивного изображения того мира, который она взялась оберегать. Причем повышение градуса художественности здесь идет по следующей шкале: от прямой фальсификации, через идеализацию к объективному изображению и, дальше, - к ощущению потери всякой опоры во всех слоях общества, при надежде на здоровье "почвы".

В соответствии с жанровой природой романа Бурачка, помимо обширных вставных изложений - так, например, построена "исповедь" князя Бориса - герои его совершают и неизбежное путешествие. Анна Васильевна с дочерью и Петенькой Вельминым направляются "на юг", в процветающие имения Панских.

За три года до выхода в свет "Героев нашего времени" Гоголь пишет свое великое путешествие по России - "Мертвые души". Примечательно, что "Маяк", за все пять лет своего существования ни единого раза не упоминает даже имени Гоголя, не говоря о каких-либо рецензиях, посвященных творчеству великого писателя. Принимая во внимание колоссальную прижизненную популярность автора "Мертвых душ", это факт нельзя назвать случайным. Ж "Косвенным доказательством того, что "Мертвые души" Бурачком " были прочитаны, является его описание дорожных впечатлений Панских. Взгляду Гоголя на Россию его земляк противопоставляет совершенно иную картину страны: ". не раз случалось нашим путникам радоваться встречам людей добрых, набожных, просвещенно-благочестивых в разных сословиях народа." (Маяк. С.93). Путешественников окружают "толпы счастливых поселян", а станционные смотрители со всей предупредительностью немедленно дают лошадей. "Короче, наши счастливые путники по всем дорогам Руси, всюду умели находить все приволье, все угодья (весь комфорт) для души и духа, хотя иногда - как и следует - на счет угодьев тела. Сколько раз, благословляя свой радостный путь, они припоминали друг другу: -Вот этого наслаждения не нашли бы мы в воксалах железных дорог, шоссе и на пароходах Европы, где такое приволье телу, и так тесно, грустно, а подчас и смрадно для души" (Маяк. С.94)Для автора романа история Руси есть "история ее святыни", и путешествие по стране есть прежде всего встреча с ее религиозно-историческими памятниками - Петр Вельмин "особенно любит изучать эти памятники" (Маяк. С.93). Но центр центров всей не только русской, но и мировой "святыни" для Бурачка - это Киев, поэтому Петенька видит одну пользу от железных дорог: когда они будут построены,"через них святыня киевская сделается сосредоточием святынь России" (Маяк. С.95).

Таким образом, автор "Героев нашего времени" противопоставляет "низкому" изображению России в "Мертвых душах" свою картину, наполненную внутренней полемикой по отношению к гоголевскому описанию страны. На "Руси" Бурачка царит социальный мир, радость, святыня, русские люди во всех сословиях "просвещенно благочестивы", а цивилизационное отставание страны не только не имеет значения, но - в прямом продолжении теории Бурачка о продлении борьбы духа и плоти на социальные отношения - и благотворно для души и духа. Это старая идея превосходства "Третьего Рима" над еретическим Западом, идея угрозы технического прогресса и просвещения истинному благочестию.

Нам кажется важным подчеркнуть, что у автора "Героев нашего времени", мы встречаемся в русской литературе с одной из самых ранних критик западного "общества потребления". Бурачок одним из первых проницательно обнаруживает нового Бога западной цивилизации - комфорт, и противопоставляет безграничному поиску наслаждений свой аскетический идеал: "Те удовольствия, с которыми мысль о смерти совмещается радостно, свободно - истинные и чистые" (Маяк. С.96).

Путешественники надолго задерживаются в Киеве, посвящая все свое время поклонению святыням Киево-Печерской Лавры. В романе назревает первый сюжетный поворот - Анна Васильевна Панская посещает "святого Схимника". Прозорливый старец открывает Панской и ее судьбу, и будущее Петра с Марией. Анна Васильевна покидает его келью в слезах счастья и все чаще говорит о радости смерти.

Торжественно встречают Панскую крепостные крестьяне. "Стар и мал поднимались навстречу, и все это в восторге, в умилении, слезами приветствовало ненаглядных господ" (Маяк. С.96). Совершив объезд вотчин, Анна Васильевна располагается в своем имении в нескольких верстах от Переяслава, где намерена остаться до "совершенного окончания дел, затеянных в Петербурге" - то есть того самого железоделательного завода, акционером которого, заложив и перезаложив свое движимое и недвижимое имение, стал ее муж. Экономические дела Панских идут как нельзя лучше "Не стану говорить, - пишет автор, - что при благословении Божиим и беспредельном усердии поселян, все дела и работы, действительно обещали значительное приращение доходов" (Маяк. С.97).

Временное пространство в "Героях нашего времени" подчинено, как и остальные элементы его поэтики, центральной задаче романа -утверждению и изображению идей, важных для его автора. До какой степени Бурачок не интересуется реальной жизнью говорит, например, тот факт, что почти полугодовому пребыванию Панских в деревнесоответствует менее, чем полстраницы текста, причем и эти строки посвящены совместному "молитвенному подвигу" господ и дворни; отмечено, что обои летние посты Панская "с детьми говела по два раза", а "всех дружнее Анна Васильевна была с семейством Предводителя дворянства" (Маяк. С.97)101.

Идиллия прерывается самым трагическим образом. Лето проходит, и Вельмин спешит в Университет "по своей страстной любви к наукам" (Маяк. С.97). Еще в Петербурге распорядились его переводом в Москву. Так Анна Васильевна полагала его ближе к тем местам, где она собиралась прожить несколько лет, так как от предприятия мужа не ожидала ничего доброго. Но бешеный бык, напугавший лошадей в тот момент, когда мать и дочь Панские ехали проводить Вельмина на станцию, предсказуемо меняет сюжетный ход романа. Лошади понесли, карета разбилась и Анна Васильевна, повредив позвоночник, спустя неделю умирает, проговорив перед смертью "детям" многостраничное поучение и оставив Марии свои записки, которые призваны уберечь дочь от "пропастей" Большого света. Удивительны, но органичны для поэтики "Героев." мотивы "неутешной скорби", охватывающей Петеньку и Марию, "этих нежных, добрых, невинных, глубочайше к ней привязанных существ. В них не вмещалась мысль — лишиться такой опытной руководительницы, и в такое время, когда ее присутствие всего более казалось, необходимо" (Маяк. С.99-100). Первая часть романа завершается похоронами Анны Васильевны и отъездом Петра.

Нам же остается сделать только одно важное, на наш взгляд, наблюдение. Можно уверенно предположить, что в эпоху, когда основным средством передвижения являлась лошадь, процент смертей от несчастного случая, постигшего Анну Васильевну Панскую, должен был быть достаточно высоким среди общего количества фатальных происшествий. Однако на протяжении сороковых, пятидесятых и шестидесятых годов такой сюжетный мотив крайне редок, - мы говорим редок, поскольку не можем ручаться за его полное отсутствие, хотя нам не удалось его обнаружить не только у относительно известных авторов, но и у безымянных поставщиков журнального балласта - при чем это касается не только литературы реалистической, которая, в общем, не нуждается в случайностях, но и в литературе с ярко выраженным авантюрным элементом, где внезапная смерть героя - разновидность известного приема "Deus ex machina". Этот сюжетный мотив встречается только у Н.С. Лескова в романе "На ножах", где он возникает в первый, но не в последний раз в корпусе текстов великого писателя.

101 См. наше замечание о сословном распределении добродетели.

Со второй части "Герои нашего времени" начинают напоминать роман в письмах - персонажи романа вступают в обширную переписку друг с другом, возникают дневники и записки. Но это — чисто внешнее сходство с жанром эпистолярного романа. Европейский роман в письмах прокладывал дорогу психологической прозе, от которой "Герои нашего времени" отстоят далеко. Для Бурачка переписка есть средство освободиться от забот о сюжете, которые он стремится сложить с себя при малейшей возможности. Внутренний мир его героев если и интересует автора, то только в качестве демонстрационной залы эффективности его дидактических построений. Нечто достойное внимания в этой сфере удается Бурачку тогда, когда он прилагает в своей прозе психологические наблюдения православной патристики.

Характерно, что творческий путь Достоевского именно в это же самое время - в середине сороковых годов, открывается именно эпистолярными "Бедными людьми". Это, пожалуй, единственный жанр, который позволяет органически уклониться не только от забот о сюжете, но и на законных основаниях избежать подробного описания бытового фона, без которого классическое повествование от третьего лица становится невозможным. Письмо, дневник, мемуары позволяют сконцентрироваться исключительно на человеке, включить в художественное пространство только тот необходимый минимум, который преломляется через внутренний мир персонажа. Мы предвидим возражение - как же в случае Достоевского можно говорить об "уклонении" от сюжета, когда известно, что автор "Преступления и Наказания", "Идиота", "Бесов" ценил "занимательность" выше, чем "художественность?"102. Но это кажущийся парадокс.

В классическом произведении критического реализма сюжет должен быть мотивирован, и мотивируется, без преувеличения, в каждой его строке. Перед таким романом стоят не только задачи достичь безусловного правдоподобия происходящего на его страницах, ему необходимо органически встроить фабулу в общую архитектонику романа, проследить за связью событий с психологическим состоянием героя, выстроить мотивацию его поведения, вписать все это, наконец, в бытовой и исторический фон. Авантюрный сюжет, в отличие от реалистического, управляется как бы извне - он на порядок слабее связан с художественным содержанием произведения, он позволяет внешними случайностями сбить в одно целое его действие, и такой сюжет приходит на помощь писателю там, где он не заинтересован - или не в состоянии — отвлекаться от своей основной задачи.

102 См. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т., Л., 1986. Т. 29. С.143.

Для Бурачка письмо - не срез душевного состоянии героя - это, скорее, некий документ, отчет о событиях, призванный придать им, по замыслу автора, большую достоверность. Это - составляющая часть документализма, характерного для поэтики "Героев нашего времени".

Как мы уже отмечали, до определенного момента сюжет в романе движется очень медленно. На протяжении всей первой части, составляющей приблизительно одну третью часть от общего объема произведения, происходит всего два события — проникновение Медведки и его подручных к управлению заводом и смерть Анны Васильевны. По сути дела вся первая часть ничто иное, как завязка, осложненная и перегруженная идейным содержанием романа -основной корпус взглядов Бурачка практически исчерпывается на ее страницах.

Со второй части романа в нем активизируется чрезвычайно важный для прояснения его генетического родства мотив - мотив искушения неустойчивого, ищущего, "шатающегося" героя. Степень выраженности положительного идеала в романах этой линии развития русской литературы очень разная - от беззастенчивой и антихудожественной идеализации такого героя, через противоречивого носителя авторского голоса и авторского нравственного суда в беллетристике шестидесятых годов, до Шатова из "Бесов", голос которого звучит уже почти на равных с остальными персонажами103. Герой этот, носитель авторской правды, в полном соответствии с понятием искушения вдается во власть бесов. Важно отметить, что в романе чрезвычайно тяжело провести грань между главными и не главными героями; можно сказать, что если формально в центре повествования - Петр и Мария, то в целом персонажи у Бурачка -равноправны. Это равноправие - новость в русской литературе, и природа этого равноправия ясна. Такое равноправие — следствие диалогизма, лежащего в основе поэтики "Героев нашего времени".

Нетрудно догадаться, что искушения Марии начинаются с привития ей светской образованности, носителем которой, конечно же, является гувернантка Тереза, нанятая Панским "француженка, реформатка, родившаяся в Москве, девица лет под сорок, с великими, впрочем, притязаниями на ум, любезность и красоту, остатки которой еще довольно благополучно обстояли в ней. Она известна была в Москве своим честным и строгим поведением, особенным искусством учить детей начальным знаниям. Это - олицетворенное приличие,103 Нам в этой связи кажется не вполне верным замечание Бахтина о том, что тщетно и неправильно искать в произведениях Достоевского голос самого автора. Анализ генезиса «антинигилистического романа позволяет говорить о том, что именно такому герою, как Шатов, исторически доверяет эта литература свой положительный идеал.зашнурованная нравственность большого света, сухая, холодная, безжизненная и неумолимая" (Маяк. С. 108 - 109).

Со смертью Анны Васильевны в романе образуется чрезвычайно важная для его идеологии вакансия - а именно руководителя "невинных душ". Пустовать она долго не может - по Бурачку личность человека не имеет самостоятельного значения, любой, кто выпадает из иерархии -"часть волчья"; но и сама иерархия не может существовать при малейшей слабости в ее постройке. Для Бурачка все, без исключения -ведомые, а попытка избавиться от опеки - преступна и губительна, особенно для "низших" в силу возраста или социального положения.

Едва открывается действие второй части романа, на его страницах появляется некто "Иван Кузьмич", старинный московский знакомый Панских, "Русской" - с большой буквы. В соответствии с поэтикой "Героев нашего времени" Иван Кузьмич на десятой строке после появления в романе заявляет свое кредо и завязывает разговор на самую широкую историко-культурную тему. Здесь - второй важный после диалога Петра и Витеньки центр идейного содержания романа.

Иван Кузьмич делает неожиданное для своих собеседников заявление - не Москва центр "Русской народности" и "Русского православия, а Петербург. "Любить Русь я выучился в Петербурге. Москва, изволите видеть, на старости лет спит и дремлет себе в Вольтеровских креслах, в Парижском корсете." (Маяк. С. 109).

Степан Бурачок, а вместе с ним и Иван Кузьмич не питают никаких иллюзий относительно реального бытования православия в среде дворянской верхушки. Здесь обличительный элемент в "Героях." вынужденно опирается на реальность, и перед нами встает картина глубокого религиозного кризиса: "Мы большею частью к концу приезжаем в церковь разодетые да раздетые, с лорнеткою, да ревизуем друг у друга наряды, да пересказываем игры вчерашнего преферанса или итальянской оперы. Женщины наши не понимают и понимать не хотят религии, мужчины старые и теперь не расстаются с Вольтером, молодые - философствуют а-ля-Гегель; на чем же держится православие-то Москвы? - купцов, мещан и мужиков, мы уж давно перестали считать Русскими. "Фи! - какие это Русские, это mauvais genre!"" (Маяк. С.110). Эта тема разложения "образованного" общества, оторванного от народных корней, оказывающегося беззащитным перед злой волей негодяя, не только не способной противостоять злу, но и в любой момент готового обрушиться на "праведника", получит в дальнейшем широкое развитие в русской литературе."Оппонентом" в этом диалоге выступает Василий Иванович Панский. В соответствии с отмеченными нами чертами диалогизма в романе он немедленно соглашается с парадоксальным заявлением Ивана Кузьмича и вбрасывает ему следующую тему: ".но за то все другое уВас кипит народною жизнью. у вас народный журнал "Москвитянин" (Маяк. С. 110).

Для Ивана Кузьмича этот "младенец нашей народности", которому только "четыре годочка от роду" - это еще одно свидетельство сознательной и подчеркнутой злободневности романа - во-первых, и не прочитывается, как бы должно, публикой, так как разрезает она в нем "французские моды", да "изредка стишки", а во-вторых, и "дух, философия" в этих стишках "не Русские". "Кой когда промелькнут общие места, избитые возгласы про Москву, про Святую Русь. вот в этих-то возгласах и состоит вся сила московской народности. Наши жены, кроме стишков и модных статеек, разрезывают еще повести, между которыми ни одной не было повести Русской-народной; а все или перевод, или подражание заморским. Старички читают отрывочки про свою старину, да припоминают кстати о французских актрисах, своих бывших приятельницах. Молодежь небрежно перелистывает критику, и все русское в грош не ставит. Где же, спрашиваю вас, московская народность и со стороны языка-то Русского (курсив автора - Ю.С.), когда и самый-то книжный латино-французско-немецкий язык нынешний так храбро обстаивается Москвитяниным; когда высшие взгляды и воззрения европейства упрочены там Телеграфом, Телескопом и Московским Наблюдателем; когда самому Загоскину дозволяется писать народным языком только мужицкие сцены; когда князь Шаховской, Вельтман, Хомяков, Глинка, Макаров еще-таки хлопочут о русском, - а их никто уже не слушает." (Маяк. С.111).

Мы привели столь обширную цитату из романа, во-первых, потому что, она достаточно полно характеризует положение Бурачка и журнала "Маяк" в историко-культурном контексте сороковых годов 19 века, а, во-вторых, здесь "Герои нашего времени" раскрывают перед нами еще одну жанрообразующую сторону своей поэтики. Как мы видим, роман реагирует не только на распространение в обществе новейших социально-философских концепций и дает попытку анализа последствий этого, он вовлекает в свою орбиту конкретные периодические издания, оперирует не вымышленными, а реальными именами писателей и общественных деятелей.

Иван Кузьмич завершает свою критику Москвы тем, что обвиняет ее в косности, в отсутствии живого интереса ко всему, что не исходит из ее собственных недр, а также в том, что московское общество не просто равнодушно к своей национальной религии и истории, но и прямо враждебно к тем, кто ведет иной, духовный образ жизни. Мы узнаем, что жизнь Анны Васильевны "была любимой задачей злословия московских салонов (курсив автора - Ю.С.) "Ханжа,пустосвятка, лицемерка, смешная - других прозвищ не было этому прекрасному образцу русской жены" (Маяк. С. 113)104.

Под руководством Терезы начинается постепенное продвижение Марии Панской к уготованной ей пропасти. Все начинается с малого -необходимо выезжать с визитами, надеть корсет, заказать декольтированное платье. Бурачок ставит перед собой задачу показать постепенное разрушение "внутреннего" человека.

Единственной, но легко преодолимой оппозицией на этом пути остается няня Марии. Это - единственный образ в романе, в отношении которого, конечно, на фоне общего уровня "Героев нашего времени" можно говорить об относительной творческой удаче Бурачка.

Поэтика романа настолько безразлична к индивидуализации героев, что ни один из них даже приблизительно не описан внешне - в самом полном случае это возраст, социальное положение и степень физической привлекательности. Няня в этом отношении тоже не является исключением, но зато она занимает в романе исключительное положение в силу того, что она - единственный активно вовлеченный в действие представитель социальных низов.

Изучение так называемой "литературы второго ряда" не только чрезвычайно плодотворно для постижения художественной природы литературы "большой", оно еще позволяет совершать интересные наблюдения над природой творчества вообще. В романе Бурачка наглядно проявляется, в частности, какое значение в реалистическом искусстве имеет речевая характеристика персонажа. Это - мощное оружие. Достаточно ее одной, чтобы сквозь черты литературного истукана начало проступать лицо живого человека. Вот, например, как няня реагирует на замечание француженки о том, что корсет совершенно необходим, так как в нем у Маши будет "обворожительная" талия: "Не к чему ей ворожить. мужчинишки ваши и без того, как жижа." (Маяк. С.114).

Дело здесь, конечно, не в особой любви Бурачка к простому народу, заставляющей его одни образы романа отделывать тщательнее, чем другие. Как ни старается он игнорировать законы художественности, коль скоро он ступил на территорию беллетристики, избежать их влияния автор "Героев." не в состоянии. Как только ослабевает организующая воля автора, материал вступает в стадию самоорганизации и активизирует свои внутренние ресурсы для того, чтобы удерживать текст в заданных его стилистической природой границах. Бурачок вообще интересен абсолютной художественной глухотой - наблюдать за тем, как он конструирует свой текст,104 Эта тема громко прозвучит в творчестве Лескова, дав образ княгини Протазановой.чрезвычайно поучительно. Образ няни - одна из тех привязок, которая препятствует "Героям." совершить окончательный дрейф в сторону чистой публицистики.

Выезд с визитами позволяет Бурачку ввести в действие романа новых персонажей. Мария попадает в дом Ветропольских, в "один из древнейших барских домов Москвы" (Маяк. С.116).

Во времена нравственно-сатирического романа "говорящие имена" являлись неотъемлемой частью его поэтики, тесно связанной с самой художественной сутью такой литературы явление, ибо центральная задача этого романа — исправление нравов путем публичной критики. Этот прием, надо полагать, развился из барочного символизма и оттуда перешел в плутовской роман, адаптация которого на национальной почве много способствовала развитию целой линии русской литературы. Символ вообще порока или добродетели индивидуализируется в персонаже по линии основного свойства, так возникают Ножовы, Плутовы, Шлюхины, основным содержанием характера которых становится не порок вообще, а одна из его разновидностей. В дальнейшем от такой "двоичной" системы эта линия развития литературы отходит в сторону закрепления за персонажем некоего центрального свойства характера, которое носит уже не столько этическое значение, сколько обозначает сложную систему взаимоотношений героя и универсума.

Однако почти одновременно с появлением нравственно-сатирического романа оформляется другое направление развития русской литературы. "Говорящих имен" мы не найдем уже у Пушкина. Нет их у современников Бурачка - Лермонтова, Гоголя и несколько позднее - Тургенева. Но говорить о том, что в "Героях нашего времени" мы имеем дело с пережитками архаической поэтики, на наш взгляд, неправильно, тем более, что у Бурачка внимание к именам носит уже несколько иной характер, чем у его предшественников. Это свойство поэтики делит, с известной долей условности, русскую литературу на два равнозначных по своим художественным достижениям лагеря.

Известно испытуемое Ф.М. Достоевским чувство вражды по отношению к Тургеневу, которое не имело под собой того глубоко эмоционального подтекста, который лежал в основании многолетней ссоры последнего с Л.Н. Толстым. Здесь перед нами тот редкий случай, когда проникновение в личные взаимоотношения писателей оказывается продуктивным именно для истории литературы. Нам представляется, что в основе литературной вражды Достоевского к Тургеневу, на которую уже накладывались в свою очередь долговые недоразумения, лежит тот факт, что два этих писателя и являлись ярко выраженными противоположными полюсами русской литературы. Тургенев - это чистая, возведенная в художественный принцип изобразительность. Вэтой системе писатель лишь беспристрастный свидетель истины, летописец, и не просто не должен, но и не имеет права даже ставить перед собой задачи, чуждые природе искусства, тогда как для Достоевского литература - это "средство доставки", и идея, а значит и идеология, имеют значение абсолютного приоритета. Как и во всяком теоретическом построении, выше сказанное, конечно, несколько упрощает реальность с целью прояснить ее существенные свойства. Тем не менее, мы не можем обойти вниманием тот факт, что имена ничего, или крайне мало, значат для Тургенева и Толстого и занимают такое важное место в поэтике Лескова и Достоевского до последних лет их жизни, а, следовательно, это свойство остается актуальным в русской литературе по крайне мере до восьмидесятых годов девятнадцатого века.

Отличительная черта "Героев" — это то, что в романе буквально нет ничего случайного. Содержание романа настолько важнее формы, что всегда и везде полностью подчиняет ее. Здесь немыслима такая ситуация, чтобы художественная логика приводила автора к такому развитию характера и, следовательно, его судьбы, которая шла бы вопреки человеческой воле автора, а такие случаи в русской литературе бывали.

Подчеркивая, что Ветропольские принадлежат к старому дворянскому роду, Бурачок иллюстрирует высказывания Ивана Кузьмича об антинародной сути Москвы. Здесь, как и в остальных случаях, хорошо виден основной прием построения "Героев нашего времени" - выдвижение идейного тезиса и почти немедленное его подтверждение текстом произведения. В "Героях нашего времени" ярко проявляется природа иллюстративности: не идея, выраженная в образах, а образ, выраженный в идее. Таким образом, иллюстративность оказывается на оси творческих координат как бы функцией к художественности с обратным знаком. При этом следует заметить, что, на наш взгляд, иллюстративность ни в коей мере нельзя рассматривать как неотъемлемую составляющую дидактической прозы. Как раз русская литература дала пример высокохудожественной дидактической прозы в лице Льва Толстого, которая построена на основе изгнания малейших черт такого явления, как иллюстративность.

Женская часть семейства Ветропольских, "конвент дома" -"Юлия, Дашенька, Катишь и Дунюшка. Юлия и Дуня 35 и 50 лет -замужем, Паша и Катя - девицы" (Маяк. С. 116) - формируют в романе ту враждебную среду, которая призвана отрицательно воздействовать на положительных героев и поколебать их нравственные и умственные устои. В романе действует только муж Юлии "Nicolas" Гололец, но его роль сводится к роли посыльного и косвенно упоминаемого в переписке его жены и Медведки."Юлия - основное действующее лицо - была сперва московская Сталь-Голстенн, а с появлением Жорж-Занда стала ее московской копией, построила супружескую судьбу свою на ее лад, и успешно ратовала за разнузданность (эмансипацию) женска пола" (Маяк. С.116).

В этом описании — а надо отметить еще "прыгающую" манеру общения Ветропольских - нельзя не заметить сюжетную параллель с "феями Углекислых прудов" из лёсковского "Некуда". Сначала Мария, а затем и Петр Вельмин становятся членами самого "прогрессивного московского кружка".

Очевидно, что автобиографический роман Лескова, написанный к тому же "по горячим следам", не мог заимствовать напрямую этот сюжетный мотив. Можно попытаться объяснить этот факт сходством культурной жизни Москвы в сороковые и в конце пятидесятых годов -Лесков просто попал в характерный "кружок", и общество Сальяс де Турнемир оказалось типологически близким к прототипу кружка Ветропольских105. Но нам это объяснение кажется неудовлетворительным, мы полагаем, что здесь мы имеем дело с проявлением литературной генетики. Иначе говоря, значительная часть информации, некие родовые признаки поэтики литературных произведений передаются внутри самой линии развития. Набор таких повторяющихся литературных генов и позволяет доказательно ставить вопрос и о степени литературного родства, и о школах и, таким образом, выстраивать объективную историческую поэтику.

В романе крепнет тенденция, которая широко проявится впоследствии в "На ножах" и "Бесах", а затем станет главенствующей на излете "охранительной" литературы, в семидесятые - восьмидесятые годы. Это - изображения и критика нравственного релятивизма высшего общества. Этого не было в нравственно-сатирическом романе, и это то новое, что приносит роман "Герои нашего времени" в русскую литературу.

Однако критика Бурачка существенно отличается от самых едких изображений "пунцовых филантропов" у Лескова. Это буквально "срывание всех и всяческих масок", структурное отрицание бытового, нравственного и умственного уклада русского дворянства. При этом характерно, что роман даже близко не подходит к сословным противоречиям, он настолько демонстративно дистанцируется от социальных отношений, что возникает ощущение старательного оберегания больного места.

105 Здесь предстоит работа по соотнесению героев Бурачка с современниками романа. Если мы правы, и роман стоит в отношениях преемственности с охранительной беллетристикой шестидесятых, то совершенно очевидно, что лагерь отрицателей списан Бурачком с натуры.

В соответствии со структурой своего романа Бурачок приступает к конкретизации круга идей своих "отрицателей", постановке вопросов, разделяющих героев на "овец" и "козлищ". И первый из них, вынесенный в определение "московского Жорж-Занда" — вопрос о женской эмансипации, вокруг которого развернутся такие полемические бури после выхода в свет знаменитых статей Михаила Михайлова. Автор "Героев." недвусмысленно дает понять, что он понимает под эмансипацией - Юлия, ее муж и Медведка мирно существуют в "menage a trois"106.

Знакомство Марии с Ветропольскими начинается с небольшого скандала - Машенька Панская крестится по приезду в их дом на пустой передний угол, так как " в нем не было образа, как и во всей парадной части дома (Маяк. С. 117). Это естественно задает ход первой части диалога Марии и Ветропольских. Высказыванию о том, что "христианство не может быть без наружных вещей", Ветропольские противопоставляют идею свободного христианства, лишенного совсем, или почти совсем всякой обрядности, и в подтверждение своей правоты приводят русскую пословицу "Кушай мясо, не кушай мясника". Ветропольские полагают, что образам место в "молельной", которую они готовы немедленно показать Марии, и призывают "не ханжить наружными вещами" (Маяк. С. 118). С точки зрения Бурачка, это -"лоскутная религиозность", и для Марии (а значит - для автора) новые ее знакомые из тех "московок" которые "ничего русского не любят".

Необходимо ответить, что встреча Марии с Ветропольскими занимает в диалогической структуре романа особое место - голоса здесь почти равноправны. Почти - потому что автор не может признать и тени правоты за враждебной идеологией и стремится стилистическими средствами окарикатурить ее носителей. Но тем не менее, даже такое усеченное равноправие дает немедленный эффект - обреченное бездумно скользить над явными натяжками, здесь внимание читателей начинает фиксироваться, и возникает впервые ощущение серьезности происходящего. Здесь, как бы в свете случайного луча, на несколько мгновений освещаются богатые возможности жанра, развивающегося в "Героях нашего времени".

От религии до литературы - один шаг. Бурачок как бы угадывает, хотя нигде и не говорит этого прямо, что литература начинает принимать на себя религиозные функции. Едва закончив скучный для них разговор о религии, сестры Ветропольские описывают круг своих литературных пристрастий - здесь, к уже неоднократно упоминаемым Пушкину и К, они добавляют Занд, Сю, Ламартина, Байрона, Вальтер106 Это, конечно, отзвук на поиски "людьми сороковых годов" новых моделей семейных отношений.

Скота, "передовые" русские журналы - "Библиотеку для чтения" и "Отечественные записки"107.

Программе, заявленной Ветропольскими, Бурачок противопоставляет свой круг чтения. Интересно, что они прямо заявляют: "Кто это вам наклеветал на всех московских дам и девиц, -наш дом и есть представитель русской народности: к нам съезжаются все народные Русские писатели: Загоскин, Вельтман, Дмитриев, Хомяков, Глинка. Вот тогда вы увидете как мы все стоим за русскую народность» (Маяк. С. 119). Но Мария не знает этих писателей - таким образом Бурачок выносит им свой приговор. По ее мнению, если бы эти писатели стояли за русскую народность, они бы должны были читать в доме Ветропольских "про святых мужей, про чудеса Матери Божьей" (Маяк. С. 119).

Машенька Панская, конечно, не читает западной литературы и приводит для объяснения своей позиции чрезвычайно характерный аргумент: некий учитель словесности показывал ей "многие такие книги": "заставит бывало меня прочитывать разные места - да и спросит - что это такое? Обдумайте и расскажите своими словами. Я стану бывало обдумывать — и выходили все глупости такие, что мне потом уж и скучно стало развертывать такие книги. Я любила иногда читать только Ломоносова, Державина, Глинку, Крылова, Карамзина, многие стихотворения Дмитриева, Жуковского." (Маяк. С. 120). Примечательно, что Бурачок, как всякий "архаист" забывает, что во время оно и Карамзин был "безнравственным" писателем.

Автор подводит нас к центральной идее романа, к попытке ответить на вопрос, что же есть истинная русская народность в том значении, которое вкладывалось в тридцатые и сороковые годы девятнадцатого столетия в это понятие, и которая для автора "Героев." заключается, прежде всего, в ответе на вопрос о дальнейших путях развития страны, и эти два возможных пути обозначены в романе предельно контрастно.

С точки зрения Юлии Гололец - а она выражает в романе круг понятий передовой московской интеллигенции сороковых годов как его понимает Бурачок - "народность" состоит не " в кислой капусте да в огурцах. а вот в чем: у нас есть Каратыгин, выше самого Тальмы! У107 Необходимо отметить, что "Маяк" находился в постоянной, хотя и односторонней полемике с "Отечественным записками" - журнал Белинского просто игнорировал существование Бурачка. По степени своей литературной изоляции "Маяк" - уникальное явление, и причины этого кроются, конечно, не только и не столько в его "мракобесии". План выражения идей "Маяка" был скорее поводом уклониться от полемики по существу тех проблем и подходов к их решению, которые разворачивал на своих страницах этот "презренный" для современников печатный орган.нас есть Щепкин, какого нет во всей Европе. У нас есть Верстовский, Глинка, перед которыми и сам Россини — пас! Наша Тальёни -Андреянова. У нас есть Пушкин, которого сам Байрон не превзошел. У нас есть свой Гете, свой Шиллер, свой Шекспир, Вальтер-Скотт, своя Жорж-Занд, Ламартин, есть магазин Русских изделий, есть свои кафе-ресторан, итальянская опера, пикники, маскарады, - все это русское, родное, все это мы должны любить, отличать, покровительствовать." (Маяк. С. 122). Бурачок вкладывает в уста Машеньки Панской свой ответ: "А мне кажется, душечки, все это - глупости! Без этого можно быть и святым, и богоугодным, и счастливым; а без поста и молитвы -никак нельзя!.все Русские это знают, этим живут, этим возвышаются, -вот это и есть народность!" (Маяк. С. 122).

Таким образом, идейный центр романа определен, и позиция автора «Героев нашего времени» предельно последовательна - любой ценой не допустить того, чтобы Россия стала частью европейской цивилизации.

В год последнего существования «Маяка» в нем была опубликована программная статья "Критический обзор народного значения Вселенской церкви на Западе и на Востоке"108, исчерпывающая позицию автора "Героев нашего времени" на тему, которой предстоит определить ландшафт художественной и политической мысли страны на протяжении всей второй половины девятнадцатого века - "Россия и Европа". Знакомство с основными положениями этого капитального труда Степана Бурачка необходимо как для того, чтобы полностью осветить идейное содержания романа, так и для того, чтобы показать особый характер связей публицистики и прозы автора "Героев нашего времени", знакомство с которым приблизит нас к пониманию путей дальнейшего развития этой линии в истории русской литературы."Критический обзор." представляет собой попытку создания "новой" истории - Бурачок предлагает для оценки исторических событий единую идеологическую позицию. Автор статьи выбирает точкой приложения своих теорий Великую французскую революцию как событие, явившееся поворотным в новейшей, для времени написания статьи, Европейской истории, и на отрицании значения которой во многом выстраивалась как внешняя и внутренняя политика, так и государственная идеология Николаевской России.

Бурачка не удовлетворяет состояние современной ему исторической науки прежде всего потому, что она, на его взгляд, будучи увлечена сбором фактов, не способна оценивать их истинное значение и выработать общие подходы, которые позволяли бы постичь сам смысл исторических явлений. Автор статьи "Критический разбор." ставит108 Маяк. Спб., 1845. Т. XXI1, кн. ХЛ111, гл. IV (далее - Маяк. XXII)перед собой задачу, опираясь на разбор книги "Людовик 15 и французское общество восемнадцатого столетия. Исторический очерк" (автор не указан, Спб., 1845), автор которой хорошо "исчислил и описал десятые причины тогдашних народных явлений Франции и всего Запада" (Маяк. XXII С.1) указать "где их вторые и первые" (Маяк. XXII С.1)."Тысячу лет продолжается страшный урок Божий Западу и всему человечеству, и нам - и Запад не понимает" (Маяк. XXII С.1). Поэтому "нам, русским, предлежит, взяв у западных историков (Флери, Боссюэта, Мосгейма) данный и рассмотрев их при свете Слова Божия и опытов истории, изложить дело юридически, тогда истина предстанет в полном свете (Маяк. XXII С.2). Коренные основания своего нового подхода к исторической науке Бурачок определяет следующим образом: "Истинная точка зрения на все существующее и случающееся в мире, единственная, для всех веков неподвижная, неизменная, есть именно та, где зритель становится на тройственном пробном камне истины: на Откровении, на опыте Всемирной истории, на теории Здравого Ума, проникнутых и озаряемых светом откровения" (Маяк. XXII С.2).

Царствие Людовика 15, "предшествующее жертвенному закланию Запада"- "не новость во всемирной истории" (Маяк. С.2). Доказывая это, Бурачок обозревает всемирную историю, начиная с истории библейской; легендарные царства Ветхого завета он рассматривает в одном ряду с истории древней Греции и Рима109. Этот обзор имеет своей целью доказательство основного тезиса статьи: "век изящества, процветания наук.театра, изнеженной и растленной жизни" - всегда "предтеча падения царств" (Маяк. XXII С.2). "Внутреннее растление" обреченных цивилизаций "всегда прикрывалось всеми видами роскоши: роскоши жизни, роскоши изящных искусств, роскоши литературы." (Маяк. XXII С.З).

Таким образом, Бурачок заявляет: культура не более, чем роскошь для государства, тем более опасная, что, выйдя из подчинения, она угрожает самому существованию "царств". Спасительным для них может быть только одно: все области гражданской жизни и культурной деятельности должны быть подконтрольны государственному аппарату.

Возвращаясь к современной ему истории, автор статьи указывает на корни европейских событий восемнадцатого столетия: "исходной точкой этого падения религии и христианской жизни не только во Франции, но и на всем Западе.была та ужасная эпоха, когда Римский Епископ, образец и руководитель всего Запада, решился осуществить как в своем лице, так и в клире своем идею древнего Рима" (Маяк. XXII109 Примечательно, что до-Петровская Россия не знала иной истории, кроме священной, причем доскональное знание ее входило в обязательный круг образования просвещенного человека эпохи Московского царствия.

С.4). Что же такое "Рим", который, по Бурачку, равен Западу, равен Европе? "Рим - полное, живое олицетворение всего древнего язычества, с его малым добром и безмерным злом" (Маяк. XXII С.4). К малому добру автор статьи относит "законы", "мудрость", искусство - иначе говоря, практически все достижения человеческой цивилизации. Бурачок является, пожалуй, одним из немногих самобытных русских мыслителей — он представитель глубочайшей традиции, идущей в русской культуре от повести о "белом клобуке". В рамках этой традиции, которая в послепетровское время не пресеклась, а лишь ушла в глубину культурных пластов на время адаптации к новому интеллектуальному ландшафту, Бурачок дает "толк" на библейские пророчества о пяти царствах из книги пророка Даниила.

В книге пророка Даниила не просто ясно "предсказано запустение Рима за тысячу лет до начала исполнения пророчества", но и "в последующих видениях данииловых еще яснее и подробнее раскрылись отличительные черты и признаки четырех великих монархий ветхого языческого мира: Вавилонской, Персидской, Александро-Греческой и Римской, из коих каждая, водясь духом преобладания и поглощая своих предместниц, осуществляла собой идею Всемирной монархии (курсив автора - Ю.С.)" (Маяк. XXII С.8). Для Бурачка совершенно очевидно, что "страшный и высокий истукан Римской всемирной монархии. сам наконец будет сокрушен Камнем нерукосечным пятым царством - каменным, которое сокрушивши все противное себе, языческое, наполнит собой всю землю" (Маяк. XXII С.8). Для ответа на вопрос о том, "кто сей камень нерукосечный", Бурачок прибегает к авторитету святого Дмитрия Ростовского, цитируя его житие преподобных Мефодия и Константина: "вместоидолопоклоннического Римского царства восставит Бог небесный иное, во веки не рассыпаемое царство - Христианское" (Маяк. XXII С.8).

Таким образом, Рим должен пасть и замениться иной всемирной империей. "Одно только верное теперь можем сказать: что это пятое царство должно заимствовать свою каменную крепость и силу от Церкви Вселенской Православной; но будет ли это царство называться Иерусалимским, Александрийским, Антиохийским,Константинопольским, Кавказским или Киевским - не известно" (Маяк. XXII С.9).

У читателя статьи не остается никаких сомнений, что перечисления географических областей, потерявших свою государственность столетия назад, или никогда ее не имевших, не более, чем риторическая фигура - центром всемирной империи суждено быть Киеву. В дальнейшем, по ходу статьи, энергия Бурачка и будет направлена на то, чтобы доказать - "пятое царство" - Россия, исторические судьбы которой - создание нового типа государства,государства религиозного, которому суждено встать во главе "Всемирной Монархии". Определяет автор статьи и необходимые условия для достижения этой всеобъединяющей цели, из которых основным является полное подчинение частной жизни государству.

Бурачок дает нам и свою "теорию" Рима, которой суждено было вдохновлять тех русских мыслителей и писателей, которые вряд ли бы осмелились признать свое родство с создателем "Маяка". Автор статьи задает риторический вопрос: "Что такое Рим? (Маяк. XXII. С. 10) и отвечает на него."Рим" имеет три значения:1) Географическое.

2) Человеческое, то есть "собрание тех людей, из числа занимавших и занимающих ту местность, которые, выходя из спасительной ограды единства Вселенской церкви, коснели, коснеют, или закоснеют в жизни язычества" (Маяк. С. 10).

3) Духовное, а именно "все, что было и есть нечестивого, растленного и богопротивного в образе жизни, в философии, науках и литературе. дух язычества, искони противоположный и враждебный Духу Божию" (Маяк. С. 10). И это враждебное начало не дремлет, но " от поколения до поколения усиливается; и не только усиливается на Римской местности, но и по всей вселенной оттуда рыщет, ища, кого бы поглотить." (Маяк. XXII. С. 10). Библейская реминисценция ясна - Рим равен дьяволу110.

Смысл всемирной истории по Бурачку - борьба благочестивого Востока и нечестивого Запада. Автор статьи одним из первых ставит проблему борьбы цивилизаций. "Константин Великий, Христианин, словно Лот из Содома в Сигор, выходит из Рима - в Византию, и предает Рим, со всеми его языческими стихиями, на попрание и громление народов славянских (курсив мой - Ю.С.), начавшим борьбу с Римом за много столетий до Константина, даже задолго до Цезаря Августа" (Маяк. XXII. С.11). Далее в своей статье автор напишет: "Пора переменить образ выражения: это не было нашествие варварских народов, это было избавление всего мира от поработительного насилия110 Н.Я. Данилевский в своей знаменитой книге «Россия и Европа» (М., 1991. - далее Данилевский) восклицает: «Неужели же, однако, громкое слово «Европа» -слово без определенного значения, пустой звук без определенного смысла? О, конечно нет! Смысл его очень полновесен - только он не географический, а культурно-исторический. Европа есть сама германо-романская цивилизация. Оба эти слова - синонимы» (Данилевский. С.58) Нетрудно заметить, что при замене у Бурачка слова «Рим» на слово «Европа», мы увидим тождественность предлагаемого обоими авторами подхода.растленного Рима, совершенное славянами, водимыми рукою самого Промысла Божьего" (Маяк. XXII. С.21) 1,1.

Автор статьи не переносит пока свои исторические выводы на современность, но от этого смысл не теряет своей прозрачности - мы наблюдаем за формированием идеи "экспорта революции", идеи, утверждающей право богоизбранного народа на штыках приносить заблудшим истинный образ жизни.

Сформировав свои тезисы, Бурачок далее старается вооружить их аргументацией, которую мы опустим как по причине того, что это привело бы нас к отклонению от смысла включения обзора этой статьи в работу, посвященную историко-литературному исследованию судьбы жанра, так и потому, что автор статьи для доказательства своей правоты непрерывно прибегает к разнообразным инсинуациям, усечению фактов, софизмам и другим методам "направленческих дел мастеров", выкручивая руки истине и здравому смыслу. Будучи не в состоянии, например, отвергнуть хорошо всем известную историю Византии, плохо вписывающуюся в модель "благочестивого" Востока, Бурачок заявляет следующее: "Растлевание Византийского мира шло только со вне, как приразившееся ему от инуду, от духа ему чуждого; и уже само по себе было достойной смиряющей карою и противоядием. Растлевание Римского мира вышло не от инуду, а от него же самого. (Маяк. XXII. С. 14). Такой же логики придерживается автор статьи в описании характера духовенства западного и восточного.

И опять перед нами ясная логика - спасение Востока - железный занавес от Рима.

Западное духовенство несет главную ответственность за то, что руке Промысла, вооружившей славян карающим мечом, не удалось искоренить Рим, как явление мирового духа, ибо Епископы и монахи западные сохранили в своих скрипториях античную литературу, которая для Бурачка не более чем "средство растления умов и сердец" (Маяк. XXII. С.21). Следствием этой деятельности римского духовенства и явилась Французская революция - "юношество Западное, взращенное на классиках (курсив автора - Ю.С.), непременно готовилось в республиканцы и демократы (курсив автора -Ю.С.), политические и церковные."(Маяк. XXII. С.22).

Бурачок и здесь отклоняет всякую двусмысленность и пролагает дорогу к массовому сожжению книг, проницательно постигая, что для его модели теократического государства наибольшую опасность представляет самостоятельно мыслящая личность.

111 Интересным в этой связи может быть новое прочтение "Скифов" Александра Блока.

Обозревая историю Западной Европы, опираясь на труд протестанта, написанный буквально на следующий день после окончания религиозных войн - Мосгейма, Бурачок делает еще один примечательный вывод, которому суждено встать в центр общественной полемики по поводу "розового" христианства Толстого и Достоевского: "злодеяния, убийства, крамолы - необходимые меры исправления для способных к исправлению" (Маяк. XXII. С.28). Излагая историю крестовых походов, автор статьи горячо привествует их неудачу, поскольку "иго мусульман" — счастье для Восточного Христианства, ибо "иго Римского нечестия. для Востока бесконечно было бы тягостнее и опаснее мусульманского" (Маяк. XXII. С.ЗО)112.

Весь же смысл "Римского нечестия" - а иначе Бурачок и не называет католическую церковь113 - заключался в том, чтобы "постоянно так направлять учение веры, чтобы. условия жизни Евангельской примирить с условиями жизни светской" (Маяк. С. 34). Этапы полного и окончательно подпадения современной Европы под власть "Велиара" и есть содержание духовной истории Рима - сначала "вместе с мнимою "свободой совести" (курсив и кавычки автора -Ю.С.) погасла и последняя вера и уважение и к лицам и к вещам святым и спасительным их чудесам, а затем протестантизм довершает "очищение религии от всех освящающих средств" (Маяк. XXII. С.38). Совершенно очевидно, что для Бурачка категория свободы совести есть категория "мнимая", а цена человеческой жизни столь ничтожна, что он ни на мгновение не допускает в свое сознание мысли о реках крови, остановивших свое течение после знаменитого нантского эдикта. Бурачок последовательно отрицает гуманизацию человеческой цивилизации - как позднее Леонтьев будет сожалеть о "густой и богатой духом Европе"114 - и считает наиболее растленным ее результатом человеческую личность с ее правами, диктуемыми приматом свободной воли над любыми внешними ограничениями, будь то социальными или религиозными.

Западной модели примирения жизни светской с жизнью евангельской, окончательно установленной победой протестантизма, автор статьи противопоставляет свою, Восточную. Евангелие, несовместимое с "духом века, приличиями, модой и эгоизмом", однако,1,2 Эта оригинальная и свежая для своего времени мысль Бурачка и до сей поры реализуется в идеях создания различных геополитических "осей" против Запада».

113 Интересно терпимое отношение к протестантам в Московии 17 века, и враждебное к католикам.

114 Н.К, Леонтьев. "Наши новые христиане" Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой: По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого "Чем люди живы". М., 1882. С. 11.совместимо с "жизнью гражданской" (Маяк. XXII. С.39). Жизнь ясе гражданская - "это жизнь непрестанного самоотвержения и жертвы самого себя во славу Божию и во благо ближних, на пользу Родины" (Маяк. XXII. С.39). Это почти лозунг.

Может показаться, что мы впадаем в столь свойственный культурологическим построениям грех - "подтягиваем" явления давно прошедших времен под удобные аналогии, реконструируем прошлое, имея в виду настоящее. Но Бурачок не тот автор, над которым можно упражняться в беллетристике - он предельно ясен и последователен, и потому нарушить принцип историзма на его примере крайне сложно. Автор статьи избавляет нас от необходимости делать произвольные выводы. Он незамедлительно ставит вопрос: "Каким это образом могло случиться, что все Западное человечество заблудилось и пало так глубоко? И отвечает на него курсивом! "чрез уклонение свободной воли человека от влияний божьих под влияние сатаны, из видов самобытности, независимости своего я, под предлогом наслаждения бытием своим " (Маяк. XXII. С.54).

Естественно, что в связи с этим вопрос вопросов для Бурачка -взаимоотношения Европы и России, и со свойственной ему последовательностью он заявляет: ". враг нашего спасения видимо, и давно ставит нам сети противоположным путем: Западную Европу он сперва отвлек от православия Вселенской соборной церкви, а потом уже посеял там Европейские идеи, то есть язычество; а у нас наоборот - он сперва посевает у нас Европейские идеи, как величайшее благо просвещения и образованности. а потом отторгнет от православия" (Маяк. XXII. С.59).

Так Бурачок формирует идею цивилизационной непримиримости России и Запада, противопоставляя европейскому индивидуализму, приводящему к кризису личности, порождающему всякого рода зло и преступления, идеал "гражданской" жизни, соборности, подчинения индивидуального начала коллективной воле.

За "самобытностью" личности по степени зла следует искусство, развивающееся на основе своих собственных начал. Бурачок очень чутко понимает водораздел между искусством как таковым и различными видами пропаганды - это главенство эстетических законов, и такое, враждебное ему искусство, автор статьи и называет "эстетичностью". "За эстетичностью тотчас же следует кара Божия -энциклопедисты, якобинцы, ужасы революции, миллионы жертв терроризма". "Эстетизм" Бурачок рассматривает как прямое следствие атеистического сознания, и, таким образом, устанавливает связь между безбожием и терроризмом, предвосхищая и здесь центральные темы противонигилистической беллетристики.

Но не только язва искусства разъедает западный мир — "Всеобщее поклонение, по примеру язычников, кумиру ума на счет света Веры Божественной" (Маяк. XXII. С.69). Власть "рацио" - вот отличительная черта враждебной цивилизации. Таким образом, Бурачок определяет примат "разума" над "духом" как отличительную черту западной цивилизации, обозначая альтернативный путь развития России - примат этики, высших ценностей над ценностями земными.

Следствием такого развития Европы явилось бурное развитие философии, построенной на отрицании откровения и породившей в последних своих достижениях - в Гегеле - прямо враждебную христианской онтологию. Для Гегеля, с его тезисом о разумности всякой действительности, нет добра и зла, нет падения, нет искупления. Для Бурачка "мир сей не есть наилучший, а падший; ради падшего человека и он подчинен суете, тлению и смерти - оброкам греха. Весь мир сей, земля и яже на ней дела - сгорят, и будет небо новое и земля новая" (Маяк. XXII. С.70).

Так формируется один из важнейших постулатов русской национальной идеи - противопоставление земной, временной цивилизации - вечному небесному царствию, которое одно и есть мерило любой человеческой деятельности и которая обесценивает любое земное созидание. На протяжении всего нового времени все социальные и религиозно-философские течения, отметившие культурную жизнь России, порождались энергией столкновения "града земного" и "града небесного", и история страны - история постепенного изживания приоритета высших принципов перед человеческой деятельностью, очерченной рамками земной жизни.

Автор статьи возвращается к исходной точке своих построений -Французской революции, и здесь он критикует теорию "больших и малых чисел", приложенную к человеческой жизни. Он не готов принять "благо", полученное ценой миллионов жертв. "Ведь это были живые люди, а не призраки метафизические. Они понесли действительные, адские страдания, которых ни возвратить, ни вознаградить ничем нельзя" (Маяк. XXII. С.75). Этот вопрос о достаточной цене жертвы социального блага, достигнутого путем революционного взрыва, о "ста миллионах голов" и, шире, о "слезинке ребенка" отметит собой одну из самых противоречивых и могучих художественных систем русской классической литературы.

Но и порядок, установленный ценой таких жертв - ничто иное, как дальнейшее укрепление царства "Велиара" в своих преступных, антибожественных началах. Одно из последних движений в этом направлении - женская эмансипация. "Западный порядок вещей выдвинул женщину. из того места, которое назначила ей церковь. Если женщины попрали в себе веру и стремятся к эмансипации,разнузданности115, рой заранее могилу народу: он не жилец!" (Маяк. XXII. С.77).

Бурачок подводит закономерный итог и определяет основной принцип, лежащий в основании западной цивилизации - "Все дела Божии люди принимают на себя" (Маяк. XXII. С.80). Автор статьи раскрывает этот тезис в двух пунктах:1. "Вместо возрождения духовного и возрастания в сынов Божьих, силою Бога духа святого и всеми таинственными освящающими священнодействиями Вселенской церкви, -народы ставят свою нравственность, созидаемую собственными силами человека, даже без испрашивания помощи Господа Иисуса Христа, без благодарения за Его помощь; нравственность, которою словно вапою гробниц, только прикрывается коренная порча и развращенность человека, а не врачуется.

2. "Вместо мироправительного Промысла Божия в лице Помазанников-Государей, народы Запада предприняли управлять сами собою, своими конституциями. Сами себе обещают добыть и благоденствие народное, и силу, и безопасность, посредством науки права и политической экономии забывая, что все это есть дар Божий, обетованный только Церкви его святой, и тем, кои пребывают в ней, как члены живые.

3. "Вместо наслаждений и утешений небесных, ангельских, которыми живут и вполне насыщаются верные, истинные сыны Церкви, и только одной Церкви, народы составили себе Римский круг наслаждений, забав и развлечений. если не всегда преступных, то всегда нечистых.которые рано или поздно растлевают силы духа и души." (Маяк. XXII. С.81).

Таким образом, полная ответственность личности за свою жизнь противопоставлена полной зависимости личности от внешних сил. Это -прямое и естественное следствие приложения религиозного сознания к социальной организации общества.

Примечательно, что одним из первых в истории русской мысли Бурачок начинает рассматривать народ как единый организм, внося в свои размышления биологические аналогии. "Соки и кровь" западных народов "отравлены, заражены", следовательно и "все члены. отравлены, заражены, болезненны" (Маяк. XXII. С.82), и потому близко113 Знак равенства между этими двумя понятиями поставит Бурачок и в своемромане"сокрушения нового истукана Римского, слепленного папами" (Маяк. XXII. С.86) - этим источником растления Европы. Это крушение близко, "ибо все народные стихии Франции (да и других народов) близки уде к совершенному разделению (курсив автора - Ю.С.) между собою" (Маяк. XXII. С.86).

Анализ всеобщего "разделения народных стихий", затронувшего и Россию после реформы 1861 года, явился содержанием целой линии развития русской литературы, включающей такие произведения, как "На ножах". "Бесы", "Некуда", и, шире, в преодоление критических тенденций, эта тема поиска органического социального устройства, преодоления раздробленности сознания человека нового времени — одна из доминант построения русской классики. Нельзя не отметить и в вышеприведенных цитатах мысль, концептуально очень близкую основным идеям почвенничества.

Вообще, статья Бурачка выражает онтологический ужас средневекового сознания перед абсолютной свободой личности, сбросившей с себя путы иерархического устройства социума, личности, незащищенной способностью к самостоятельному мышлению, самостоятельному формированию идеологии, и потому легко "раздавливаемой" идеей. Шестидесятые и последующие пореформенные годы продемонстрируют широкий спектр защитных действий такой личности перед лицом опасности принятия на себя ответственности за свою судьбу, в том числе душевную и духовную - от крайнего, сектантского социализма до безграничного гедонизма. В России это явление сконцентрировалось в нескольких десятилетиях, тогда как в Западной Европе этот процесс занял несколько столетий схоластическое мышление уступало место гуманитарному не так стремительно, и трагедия распада личности, лишенной защиты традиционных, корпоративных ценностей, не проявила себя в таких крайних формах. Статья Бурачка - это одновременно крик боли и попытка законсервировать в новых экономических условиях феодальное соотношение личности и Универсума, можно сказать, что Бурачок -последний средневековый мыслитель России, и он создает цельную, последовательную концепцию, а параллельно развивающееся славянофильство, и тем более почвенничество, являлись компромиссными, вторичными образованьями - первое в силу своей "культурности" европейского толка, а второе в силу своей эклектичности и идеологической расплывчатости.

Если Европа, равная по своему содержанию Риму, растленна, то где же тогда почил " свет Божий, где мир Божий и благоволение Божие к человекам на земле? В церкви его святой, Православной, Соборной и Апостольской! А где, в каком кивоте хранится это сокровищеПравославия?» (Маяк. XXII. С.92). Так в форме риторического вопроса формируется концепция "единственного народа-Богоносца"."Ослепленный" папством Запад, смотрящий на святую Русь "очами своего превратного ума" (Маяк. XXII. С.93), "ни во что ни ставит Россию, но только отсюда, с Востока, может ожидать себе спасения и обновления116. Но какой должна явиться миру сама спасительница, какой свет должна она принести народам и чем вторично после гуннов-славян должна поразить "римского истукана"?Допетровская Русь "не имела ничего общего с Европой"117 (Маяк. XXII. С.93). "Не изобретали русские люди "пороха и компаса с их колониальным разбоем" (Маяк. XXII. С.93), не знали книгопечатания с его "книжным и журнальным разбоем и грабительством, опустошающим и карманы, и умы, и сердца и совесть народов" (Маяк. XXII. С.93), -вообще, вся история России не имеет ничего общего с историей Европы. И вот тотчас после Петра Великого "нахлынула черная туча европейских идей (курсив автора - Ю.С.), и Россия двинулась по пути превращения в "римскую колонию''' (курсив автора - Ю.С.) (Маяк. XXII. С.95)ш.

Статья Аполлона Григорьева "Оппозиция застоя" посвящена попыткам доказать, что направление "Маяка" не вытекало из последовательного развития славянофильской концепции, а явилось следствием крайностей самого Бурачка. В широком смысле можно сказать, что усилия всех сторонников самобытного, противопоставленного западному, пути развития страны, помимо попыток создания из головы различных систем организации общества, всегда были направлены и на попытки доказать, что геноцид, порождаемый такой практикой, есть только случайное следствие злоупотреблений отдельных личностей. Статья Бурачка - одно из116 См. Данилевский: «Итак, духовное и политическое здоровье характеризуют русский народ и русское государство, между тем как Европа - в духовном отношении - изжила уже то узкое религиозное понятие, которым она заменила вселенскую истину и достигла геркулесовых столбов, откуда надо пуститься или в безбрежный океан отрицания и сомнения, или возвратиться к светоносному Востоку» (Данилевский. С. 263).

117 См. у Данилевского: «Она (Россия) не питалась ни одним из тех корней, которыми всасывала Европа как благотворные, так и вредоносные соки непосредственно из почвы ею же разрушенного древнего мира, не питалась и теми корнями, которые почерпали пищу из глубины германского духа. Ни истинная скромность, ни истинная гордость не позволяют России считаться Европой» (Данилевский. С.59-60)■ | оСм. Данилевский: «славянское семейство народов образует. самобытный культурно-исторический тип. и ежели откажется от самостоятельного развития своих начал, то и вообще должно отказаться от всякого исторического значения и снизойти на степень служебного для чуждых целей этнографического материала, - и чем скорее, тем лучше» (Данилевский. С. 162) - то есть превратиться в «римскую колонию»!убедительнейших свидетельств обратного. Но ее автор не останавливается на ревизии материальных достижений цивилизации, включая право, - он приходит и к логичному отрицания культуры как таковой, не приемля ее разделения на светскую и духовную, считая это разделение основным источником "растления" западных народов. Совершенно очевидно, что следствием реализации такого подхода должны явиться наука и искусство, поставленные на службу одной обязательной идеологии.

Проводником же европейских идей в России явилась ее литература, которой Бурачок, совершая обзор ее от первых самостоятельных образцов до современных ему явлений включительно, полностью отказывает в самостоятельном значении и праве на существование. Ломоносов - "уже русский Римлянин", Сумароков -"совершенный парижанин", Фонвизин - "чистый энциклопедист", даже Державин, "миновавший "Университет и Римское книжничество, хотя и проявляет в себе дух Евангелия, но и он дышит более деизмом" (Маяк. XXII. С.95). О более же близких автору статьи литературных явлениях не стоит и говорить - "Жуковский уже совершенно преклонился перед Римским истуканом Французской, Немецкой и английской лжепоэзии. Мораль его - мораль Римская.он создал Пушкина." (Маяк. XXII. С. 95). "Пушкин и Лермонтов - даже и Римскую мораль отринули, и стали олицетворенными волканами Европейских идей: идей революционных, анархических, всесторонней эмансипации, певцами свободы, равенства, разгула, сладострастия, всех видов беспутства, возведенных до апотеоза." (Маяк. XXII. С.96).

Отсюда - центральная идея "Маяка" о том, что истинная русская литература еще не начиналась, и что ее еще предстоит создать. Парадоксальным образом направление, в котором попытались двигаться Бурачок и другие беллетристы "Маяка", поглощенное, как крупица катализатора, русской классической литературой, действительно окончательно отделило ее от европейской в смысле подражательности и дало те образцы, которые позволили ей в свою очередь оказать влияние119на западную литературу.

Но литература не была бы столь опасна, если бы она оставалась уделом избранных. С появлением же журналистики западные, "растленные" идеи приобретают массового читателя. Русские журналы, начиная с "Телеграфа", действуют во имя "истукана Римского просвещения и образованности" (курсив автора - Ю.С.) (Маяк. XXII. С.96), и, наконец, "Отечественные записки" "открыто усиливаются разрушить все старое Русское, не исключая ни добрых старых русских нравов, ни православия, открыто предлагают Римскую реформу, (курсив)19 Мы имеем в виду творчество Достоевского, в особенности, роман «Бесы».автора - Ю.С.) Римский прогресс (курсив автора - Ю.С.) (Маяк. XXII. С.96).

Отвлеченное же "европейство", "космополитство", по Бурачку, невозможно. Европа - это сборище чуждых для России "духов". "Кем же нам быть! - восклицает автор: "папистами", "иезуитами", "янсенистами", "лютеранами"? Мы, русские, можем быть только "обезьянами Европейскими", поскольку никаких корней для европейских религиозных течений в России нет, не было и не может быть. "Все это от вне - наносное" (Маяк. XXII. С.98), и европейское "может произвести опасные, даже смертельные болезни, лихорадки, горячки в народном теле нашем, но никогда не обратится в стихию всего народа." 120 (Маяк. XXII. С.98)."Но какой поразительный урок исторический!" - восклицает далее он - То, над чем вся Европа тысячу лет трудилась - водворение нечестия на месте благочестия, то самое быстро созрело в России в сто лет. Что же из этого будет?!" 121 (Маяк. XXII. С.99).

Подводя итоги своей статьи, автор формулирует эту мысль еще ближе к тому, как она зазвучит в антинигилистической беллетристике. Мы позволим себе сделать обширную выписку из статьи, дав слово самому автору, который в двух пунктах подытоживает ее содержание:1. "Так как весь этот дух Римского язычества приразился кРоссии от вне, а не из народных стихий вышел, то пребывание его в России есть более увлечение, подражание, мода, внешняя сыпь, угар (курсив мой - Ю.С. сравни "Марево"), а не внутреннее гниение и растление, как на Западе; то если мы Русские, все без исключения - ибо все виновны, все увлеклись - во время остановимся, осмотримся, вникнем в историческое дело, выслушаем внимательно и слово Божие и слово Римское, вместим в себя истину Божию и отвергнем ложь отца лжи, тогда все это120 См. Данилевский «Болезнь эту, вот уже полтора столетия заразившую Россию, все расширяющуюся и укореняющуюся и только в последнее время показавшую некоторые признаки облегчения, приличнее всего, кажется мне, назвать европейничаньем (курсив автора - Ю.С.)» (Данилевский. С.267) - и далее «.коренной вопрос, от решения которого зависит вся будущность, вся судьба не только России, но и всего славянства, заключается в том,. окажется ли эта болезнь прививною, которая, подвергнув организм благодетельному перевороту, излечится, не оставив за собою вредных неизгладимых следов, подтачивающих саму основу нашей жизненности» (Данилевский. С. 267).

121 Уместно вспомнить в этой связи финальные строки из "На ножах": "Да, да, не легко разобрать, куда мы подвигаемся идучи этак на ножах, которыми кому-то все путное в клочья хочется порезать; но одно только покуда во всем этом ясно: все это пролог чего-то большого, что неотразимо должно наступить" (Цит. по Лесков Н.С. Полное собрание сочинений. М., 1903. Т. 27. С.163).нашествие Римских идей, столь обильно распложенных позднейшею нашей научностью, письменностью, художественностью и светской жизнью, обратится в добрый позем для духовной русской почвы (курсив мой - Ю.С.) сильно истощенной столетним посевом плевел римского нечестия" (Маяк. XXII. С.99).

В этой цитате есть все - и ясно сформулированная программа антинигилистического романа, и ответ на вопрос, почему этот роман оказался столь противоречивым. Образно говоря, ему "не хватило духа" пройти до конца, до того отрицания цивилизации вообще, которое стройно и логично увенчивает концепцию Бурачка, и первое прямое упоминание о "почве", делающей невозможным как любое двоякое толкование центральных идей автора статьи, так и прямую принадлежность Достоевского-мыслителя к представленной в этих строках традиции. Пункт второй итоговых тезисов Бурачка только ярче иллюстрирует все вышесказанное:2. "Если же мы в своей безумной дремоте и в усыплениилжетерпимости оставим равнодушно прозябать Римским идеям и жизни в наших умах и сердцах, мы слепим свой новый Римский истукан. Светильник двинется от места своего, и наш кивот святыни, за отсутствием самой святыни, обратится в падшую, обрушившуюся храмину, и вместо Царствия Божьего на земле (курсив мой - Ю.С.) во свет и спасение всем языком, мы сами пойдем на свою историческую кару сокрушения истукана с другими, и тогда - горе нам! Призвание России - быть народом судеб божьих, которое доселе еще пребывает над Россией - передастся языку иному, более нас достойному: там оснуется кивот церкви святой Вселенской Православной, и исполнятся все великие обетования, предназначенные сему достойному кивоту, и через него все-таки последует повсеместное сотрение Римского истукана и обновление всего человечества жизнью Евангельской православной, на развалинах жизни языческой, Римской, светской" (Маяк. XXII. С. 100).

Таким образом, публицистика автора «Героев нашего времени» предвосхищает почвеннические идеи Достоевского, а сам Бурачок предстает перед нами писателем-публицистом с характерным для автора «Бесов» балансом между художественной и полемической стихиями.

В анализе «Героев нашего времени» мы остановились на намечающемся влиянии Ветропольских на главную героиню романа. Парадоксально, но оказывается, что сбить с пути истинного идеал Бурачка оказывается очень несложно. Едва Машенька Панская попадает в эту враждебную среду, как начинает неотвратимо скользить к пропасти. Автор романа конспективно обозначает ступени такого "падения" - светский разговор, немыслимый без злословия, а, значит, подразумеваемый хотя бы и пассивное, но осуждение ближнего, увлечение эстетической стороной бытия, начинающееся с рассматривания драгоценностей и картинок мод: "Великие знатоки мод, нарядов, серег, аграфов, фероньерок, булавок, колец, диадемов, браслет, цепочек и лорнетов, они раскрыли перед гостьей целую лавку драгоценных вещей, пересказывали со всею увлекательностью исторической факты переворотов и революций московских мод, в которых они сами играли важную роль; смешные анекдоты соперничеств, завистей, страданий; оттуда по пути коснулись анекдотов сердечных, семейных, супружних. Все это говорилось наперебой четырьмя языками, искусившимися долговременною опытностью; остроты, смех, живость картин, неожиданность развязок перекрестным огнем новизны сыпались, можно сказать, из четырех огнедышащих жерл на бедную Марию, которая по своему детству и смешливости и сама не заметила, как увлеклась в их настроение! (Маяк. С. 124). Остается один единственный шаг - "до библиотеки", и вот Машенька уже в водовороте, она до двух ночи в гостях, и не идет ей на ум уже вечерняя и утренняя молитва. Над ней нависает и новая опасность - Медведка затевает против нее и Петеньки широкую интригу. Его цель - жениться на Панской. Главной помощницей в своих матримониальных планах он выбирает Юлию, и теперь роман снова разворачивается перед нами в переписке: "Мы оба люди без предрассудков - пишет Медведка своей любовнице, - у тебя есть муж, у меня нет жены: нам надо поравняться." (Маяк. С. 125). Всем хороша Машенька Панская, вот только она "по-дурацки направлена" (Маяк. С. 125), и Юлия призывается для того, чтобы "перевоспитать" ее. Но " Машенька - не рядовая девочка, за нее надо взяться умеючи" (стр.125), и для этой цели Медведка считает не лишним передать Юлии "несколько психологических заметок" (Маяк. С. 126).

Эпистолярная составляющая в романе возникает как замена принципа "развитие характера в действии". Перед Бурачком та же задача - критика мировоззрения русских европейцев. Эпистолярная форма позволяет констатировать события, даже объяснять их, но не изображать. Интимный, личный характер переписки позволяет героям высказать свое готовое мировоззрение, не останавливаясь на картине егоразвития. В переписке можно заставить персонажей литературного произведения высказать все, что угодно, не затрачивая художественного времени и пространства на проверку ни достоверности психологических мотивировок поступка, ни вероятности того или иного развития событий, приводя героя в столкновение с иными действующими лицами.

Психологические "заметки" Медведки чрезвычайно примечательны, так как они переносят основной конфликт романа из сферы идеологической в этическую, в результате чего роман углубляется, приобретает иное измерение, только обозначая еще истинные возможности литературы "последних" вопросов.

С точки зрения Дмитрия Медведки, "дурацкое направление" Марии Панской заключается в том, что она полагает целью и смыслом своей жизни "глупое самоотвержение", а это случилось потому, что в ней с малолетства подавляли всякое самолюбие" (Маяк. С.126). Что же намеревается противопоставить Медведка исконной этической модели?"Эти люди очень любят хвастаться своею любовью к человечеству, своими жертвами, своими подвигами во благо ближних (курсив автора - Ю.С) Но против них мы поставим целую Всемирную историю, битком набитую великими и величайшими героями, которые точно также до изумительного, до чудесного развивали в себе силу души в противную сторону: на сокрушение всего глупого, ослиного, что ни окружало их: они все приносили в жертву себе; и из этого, точно так же выходило благо человечества, благо ближних (курсив автора - Ю.С.). Очень справедлив вывод: крайности сходятся (курсив автора - Ю.С.) За примерами недалеко ходить - до какой нечеловеческой степени развита была сила души в Наполеоне!" (Маяк. С.126 - 127).

Насколько нам известно, никто не подвергал сомнению тот факт, что теория разумного эгоизма принадлежит Н.Г. Чернышевскому и впервые появляется в его знаменитом "Что делать?". Роман Бурачка позволяет утверждать, что, по всей вероятности, этика "новых людей" явилась коллективным созданием определенной части атеистической интеллигенции сороковых годов, но одним этим не исчерпывается содержание вышеприведенной цитаты из ""Героев нашего времени". Совершенно очевидно происхождение и социальный характер "теории разумного эгоизма" как новой этики индивидуалистического сознания представителей нового, социально активного слоя молодой русской буржуазии, формирующей идеологию периода первоначального накопления капитала. Вместе с тем, мы видим, как в романе Бурачка тема русского "наполеонизма" принимает тот характер, на пути развитиякоторого золотой век русской литературы даст свои высочайшие шедевры122.

Оперируя на более высоком уровне обобщения, можно сказать, что бытие русской литературы второй половины девятнадцатого века разворачивается в рамках анализа основного содержания эпохи — индивидуализация сознания и связанный с этим распад традиционной, "добуржуазной" личности, порождающий паралич общественных связей как следствие отставания социального развития страны от развития коллективного сознания.

Показав, таким образом, "истинное" направление развития личности, Медведка следом дает свой ответ на вопрос "Что делать?". Задача Юлии — пробудить "Я" в Панской. "Пробужденное Я запросит жизни, пищи, бросится искать ее во всем." (Маяк. С. 127). И здесь роман Бурачка содержит в себе колоссальные возможности развития, которые не были столь же блестяще проанализированы русской литературой, как весь "комплекс Наполеона". Скорее всего, это один их тех вопросов, которые выходят за границы возможностей литературы как таковой, во всяком случае светской. Возможно, и в этом кроется одна из причин художественных неудач Бурачка.

Литературе известны блестящие образцы художественного анализа смерти веры под влиянием развития личности, высокоэстетическое описание внутреннего трагизма человеческого бытия, вызванного разнонаправленным конфликтом веры и рацио, но трагизма самоубийства личности, личностного начала в человеке во имя обретения веры мы в художественной литературе не встретим.

Надо еще раз отметить, что "Герои нашего времени" - роман уникальный в своих противоречиях, и одно из самых кричащих - сплав в этом произведении стилистической пошлости и идейных прозрений, значение которых выходит далеко за рамки сороковых годов.

В этом же письме Медведка высылает "своей Юлии" наказ соблазнить Петеньку Вельмина как его наиболее опасного соперника. Выясняется, что помимо своей добродетельности, это - "Парис 19 века", и что "Все Петербургские львицы и ослицы, видавшие его у Панских, имеют на него великие виды" (Маяк. С.128). Ответ Юлии безусловно положителен. "Как наши души чудно-гармонически настроены в один аккорд! Представь себе, только я отослала на почту мое последнее письмо к тебе, как в тот же день получаю твое, и изумилась: ты теперь видишь, что я сама, еще не зная твоих кровных потребностей, сочла за нужное перевоспитывать Машеньку. Благодарю за обнову; Петенька твой очень кстати в Москве: мне уже все и всё здесь давно122 Инстинктивная реакция прижизненной критики на "Преступление и наказание" как на антинигилистический роман, конечно, не случайна.присмотрелись и надоели" (Маяк. С. 131). Остальное содержание длинного послания Юлии - восхищение и преклонение перед Панской: "Эта девушка удивительна! Не говорю об ее уме и красоте. Учена, как немногие, знает столько, что мы все дивились ее сведениям" (Маяк. С.132).

Оставим на литературной совести Бурачка, и так достаточно запятнанной различными преступлениями против здравого смысла, ответ на вопрос, когда и где успела его героиня встать на такую ступень образованности, чтобы удивлять Юлию, говорящую и читающую на четырех языках, и как она достигла этого при матери, образ жизни которой и сознание соответствует русской боярыне семнадцатого века. Искать правдоподобия у Бурачка бессмысленно. Возможно только следить за специфической логикой самого романа, ибо она в нем есть.

Теперь все идет как нельзя лучше для отрицателей. Тереза, вовлеченная в сговор, "заохочивает" Машеньку французскими повестями, и вот уже она "надела цветное платье" и забыла дорогу в церковь. Единственное, что до поры не удается растлителям - они Панскую "пока еще не уговорили ехать в театр" (Маяк. С. 143).

В "Героях нашего времени" буквально каждое слово имеет значение. Если на горизонте этого произведения в таком контексте появляется театр, значит, ему суждено сыграть судьбоносную роль в жизни героев Бурачка.

Между этими этапами нравственного "падения" Машеньки Панской роман в очередной раз усложняется вставным изложением. Добродетельные слуги в доме Панской коллективно скорбят о новом образе жизни своей молодой барыни, и няня, дав читателям простой ключ к и так прозрачному смыслу происходящего в романе - "Знать, на то воля Божия - искусить золото в горниле" (Маяк. С. 138) - туманно повествует о своей молодости. Из рассказа няни, мы только узнаем, что Авдотья была "смолоду красивая", и что ей завладел грех духовной гордости, от которого ее спас тот самый Отец Даниил, который испокон века был духовником дома Панских. Кроме того, что "Семеновна" оказалась "на самом краюшке перед пропастью", читателю ничего конкретного узнать не удается - видимо, автор заботится и о его нравственности. Из разговора слуг мы также узнаем, что процесс "ослабления" души в Маше происходит небезболезненно, и она кается в том, какая "она стала грешница" своей няне.

Дела призывают Панского в Петербург, и его дочь уезжает с ним вместе, развязывая тем самым руки Юлии в отношении Петеньки.

Заключение диссертации по теме «Русская литература», Суходольский, Юрий Сергеевич

Заключение

Проведенный в диссертации анализ «истории вопроса» позволил нам с полным правом заключить, что до настоящего времени литературоведение не выработало какого-либо общепринятого мнения по вопросу о том, что представляет собой тенденциозная беллетристика во всей полноте этого явления, какие черты поэтики произведений, попадавших так или иначе под этот раздел, позволяют говорить об их общности, каковы границы литературных школ и что следует под этим понимать. Список русских романов, привлекавшихся исследователями в качестве «публицистических», «тенденциозных», «охранительных», «антинигилистических», «полемических» оказался столь широким, что в него попадают десятки романов, включая практически все творчество Лескова, Достоевского, Тургенева и Гончарова 60-х годов.

С целью снятия указанных противоречий мы предприняли попытку проследить жанровую традицию «антинигилистического» романа и обнаружили, что это литературное явление, получившее в пылу полемики шестидесятых годов совершенно неадекватное своей сущности название является прямым дериватом «нравственно-сатирического» романа.

Проведенный нами анализ романа С. Бурачка «Герои нашего времени», опубликованного в журнале «Маяк» в 1845 году, свидетельствует о том, что так называемый «антинигилистический» роман как жанр полностью складывается более чем за пятнадцать лет до возникновения в русском языке слова "нигилизм" в том специфическом значении, в каком оно употребляется в шестидесятые годы, то есть в иную литературную эпоху. Таким образом, всякие попытки рассматривать появление романов этого жанра исключительно как реакцию на политические и литературные события шестидесятых годов должны быть признаны несостоятельными.

По своему жанру роман "Герои нашего времени" является в русской литературе одним из ярких образцов менипповой сатиры, в его границах складывается ряд черт поэтики как Ф.М. Достоевского, так и Н.С. Лескова, что позволяет говорить о глубинной генетической связи поэтик двух великих писателей. Анализ публицистики Бурачка позволяет говорить о ней как об одном из важнейших источников концепции «почвенничества».

В диссертации показано, что идейно-смысловой центр романа, который исключительно по внешним признакам получил (в период наиболее массового своего бытования в русской литературе) ошибочное название антинигилистического, формируется вокруг нравственно-неустойчивого героя, который в процессе становления своей личности проходит через различные искушения, возможные только в многообразных странствиях - географических и духовных. Рядом с объектом" искушения с необходимостью возникает и его «субъект» — атеист, вольнодумец, выстраивающий свое индивидуальное, и таким образом противопоставленное корпоративному, мировоззрение на основе последних философских достижений человеческой мысли, воспринимая их поверхностно, как универсальную индульгенцию. Путь этот в русской литературе начинается очень давно, по всей вероятности, с самого момента возникновения ее письменной светской традиции, и центральная оппозиция двух героев движется в своем развитии от бродяги, непослушного сына, и негодяя, кабацкой ярыжки, к носителю высшей авторской правды и "бесу", концентрирующему в своем мировоззрении все онтологическое зло.

До Бурачка эта традиция достаточно ярко проявлена уже у Фаддея Булгарина, с его Выжигиным и Лукой Вороватиным, но мы твердо убеждены, что еще более яркие формы этого жанра принадлежат перу писателей, менее известных, чем Нарежный и Измайлов, и там, в восемнадцатом веке, исследователей ждут интереснейшие открытия.

Чрезвычайно важно то, что традиционно эта литература генерируется и потребляется демократической средой - ее адресат отнюдь не русский дворянин, стоящий на уровне европейского образования (здесь, кстати, лежит основание литературного конфликта Пушкина и Булгарина); она изначально адресована массовому читателю, и следствием этого являются как ее достоинства, так и недостатки. Именно на долю нравственно-сатирического романа в каждый исторический момент его существования выпадал наиболее громкий читательский успех сопровождаемый широким общественным резонансом, и если качественно он часто не мог соперничать с лучшими образцами литературы элитарной, то по степени своего влияния она с известным правом может претендовать на не менее почетную культурную роль.

В диссертации высказана и аргументирована следующая концепция: линейное развитие нравственно-сатирического романа с использованием достижений классической прозы порождает его «антинигилистическую» разновидность в творчестве Авенариуса, Клюшникова, Крестовского и раннего Лескова, а диалектический скачок через "Героев нашего времени" Бурачка дает "Бесов" и "На ножах", которые по своей поэтике представляют явление коренным образом отличное от "Марева", "Некуда" и "Кровавого пуфа".

В диссертации роман Лескова охарактеризован как шаг вперед в развитии жанра и возвращение на новом диалектическом витке к «Героям нашего времени». Разница, полученная при «вычитании» из Лескова Бурачка, и есть то «число» развития, которое одновременно содержит в себе как новое, привнесенное автором «На ножах» и литературной эпохой, так и тенденции дальнейшего развития жанра.

То своеобразное манихейство, которое мы констатировали в «Героях нашего времени», в «На ножах» теряет свой сословный характер, но по-прежнему остается одним из важнейших элементов структуры романа, - его герои с первых же страниц полярно разведены по своим нравственным достоинствам, и «сынам света» нет смешения с «сынами тьмы». При сохранении полярной системы организации образов в романе «На ножах» налицо эволюция от дидактического схематизма Бурачка к всесторонней мотивации и художественному обоснованию распределения персонажей в этой системе.

Поэтика «Героев нашего времени» сохраняется в «На ножах» не только на уровне образной структуры, но и в поле архитектоники романа. Это проявляется как в идентичной для обоих произведений трехчастной композиции, так и в роли вмешательства в действие романа авторского слова. Как мы отмечали, «Герои нашего времени» катастрофически страдали от нехватки пространства, и одним из способов компенсации узости действия этого произведения выступала эпистолярная форма повествования - с тем же явлением, но на новом уровне развития мы сталкиваемся и в «На ножах»

Структура образов «Героев нашего времени» почти полностью переносится в роман Лескова - соотношение персонажей между собой, их романные функции, фабульные связи остаются практически неизменными. Сюжет этих двух произведений совпадает детально, дальнейшее развитие в «На ножах» получают такие элементы поэтики менипповой сатиры, как вставное изложение, вмешательство потусторонних сил в действие романа, игра взлетами и падениями персонажей.

Развитие поэтики Бурачка осуществляется не только в характерном для всего творчества Лескова направлении к нарастанию метафизического напряжения, - более высокий уровень развития жанра активизирует его историческую память. Так, один из элементов поэтики менипповой сатиры - острая злободневность и вовлеченность текста в диалогическое взаимодействие с текущим литературным процессом - у Лескова выражен значительно ярче, чем у Бурачка.

В «Героях нашего времени» С.А. Бурачок ставит перед собой задачу построения новой сословной идеологии дворянства, способствующей его интеграции в изменяющиеся экономические условия, идеологии, которая бы позволила феодальному классу сохранить контроль над экономической и политической жизнью страны. Однако уже в сороковые годы мертворожденные построения Бурачка, выглядят откровенно утопично. На русской почве жанровая традиция, представителями которой являются в своих романах Бурачок и Лесков, теснейшим образом связана с такими попытками анализа условий и формы «служения» дворянства своей стране. Эта тенденция явилась следствием того сословного кризиса, который все больше и больше разлагал дворянство после знаменитой грамоты о его вольности. В прямой связи с интенсивностью этого процесса нарастает и литературная напряженность вокруг этой проблемы. За полвека тон возрастает от благожелательных указаний на отдельные «ошибки», с обязательным противопоставлением положительных героев временно заблудшим жертвам неправильно понятого просвещения, до картины тотального разложения сословия и безоговорочного поиска обновляющих национальную жизнь начал вне дворянства и шире -образованного класса.

Лесков преодолевает Бурачка на путях вытеснения дидактизма, механизм которого связан с распределением избыточного авторского слова между диалогом и сатирическим изображением действительности, усилением психологической и бытовой мотивации действия, смягчением сословной и клерикальной идеологии, свойственной «Героям нашего времени». В поисках своего дальнейшего развития нравственно-сатирический роман стремится обогатиться достижениями критического реализма, но роман Лескова наглядно демонстрирует недостаточность своей поэтики этого для реализации всего художественного потенциала жанра. Многие черты поэтики менипповой сатиры достигают в «На ножах» предельного развития, что говорит, на наш взгляд, о близком пике бытования традиции, готовящемся переходе к новому качеству бытования жанра.

Таким образом, в диссертации показано, что архитектоника «Героев нашего времени и «На ножах», образная система, фабула, в том числе на уровне заимствования мотивов, диалогизм, идейное содержание позволяют говорить о тесной генетической связи этих произведений. Оба эти произведения принадлежат к одной жанровой традиции.

Тесное родство этих произведений позволило нам констатировать наличие особых закономерностей литературной генетики, не исчерпывающихся категорией заимствования. Наблюдения за механизмом перехода романа Бурачка в роман Лескова «На ножах» позволяет говорить о таком направлении движения, при котором литературная традиция стремится к снятию логических и художественных противоречий, развитию сюжетного и образного потенциала, сосредоточенного в «зонах роста» традиции; само развитие осуществляется от простого к сложному путем последовательного перебора вариантов эволюции.

Анализ бытования в русской литературе жанра менипповой сатиры, представленного у нас нравственно-сатирическим романом, позволяет, на наш взгляд, сделать важное наблюдение. Процесс такого бытования можно назвать «литературной поясностью» - традиция, сохраняя устойчивые признаки поэтики, видоизменяется под воздействием литературного климата эпохи.

Однако роман «На ножах» обогащает русскую литературы не только одним фактом своего существования, но и является этапным для автора «Запечатленного ангела», «Левши», «Рассказов о русских праведниках».

Можно сказать, что Лесков еще по «горячим следам» совершает своеобразную «работу над ошибками» и окончательно преодолевает Бурачка, что особенно хорошо видно на примере «Очарованного странника». В «Очарованном страннике» страсть реабилитируется, она отождествляется с понятиями силы и богатства натуры, без которых не возможен высокий строй личности, и эта страстность обогащает человека пониманием красоты. Развитие личности Ивана Северьяновича Флягина связано с постижением им «красы природы совершенства»192. В основу мироздания у Лескова кладется «огонь-жизнь»193, а цыганка воплощает в себе ту силу, которая и «землю и небо сделала»194. Традиционные «бесовские» символы в «Очарованном страннике» меняют свой знак.

В романе «На ножах» мы видели, что функции игры, лицедейства закреплены за «сынами тьмы»; в «Очарованном страннике» высшая добродетель и Груши, и Флягина заключена в том, что они «настоящие, высокой степени артисты» 195. От Бурачка в «Очарованном страннике» остаются только безобидные бесенята, хлопающие в ладоши после своих мелких пакостей Ивану Северьяновичу, да его превращение из балаганного паяца, изображающего демона, в монаха. Лесков окончательно адаптирует мениппею к своей творческой манере и духу времени, итогом чего явился такой шедевр мировой литературы, как «Очарованный странник».

Проведенный в диссертации анализ позволяет указать на ряд тенденций развития творческой системы Н.С. Лескова в период семидесятых- восьмидесятых годов. Обращает на себя внимание, прежде всего, обострение проблематики, сформировавшейся в границах романа "На ножах", особенно в части, касающейся картины морального нездоровья русского общества и трагизма судьбы праведника, вступающего в неизбежное столкновение с враждебным миром. На протяжении всего этого периода крепнут антиклерикальные настроения писателя. Если в романе «На ножах» христианство, хотя и

101)

Лесков Н.С. Полное собрание сочинений: В 30 т. /под ред. А. Маркса -Спб., 1903. Т.6. С.83.

193 Там же. С. 94.

194 Там же. С. 95.

195 Там же. С. 103. освобождается от пут официальной идеологии, еще тесно связано с понятием единственного пути, то в «Египетских рассказах» заявляется как главная тема равенство всех религий, а духовенство, уже в цикле о "Русских праведниках" утрачивающее поэтический ореол, здесь ярко противопоставлено Богу и понимается как «каста жрецов», для обрисовки которой писатель возвращается к краскам «антинигилистического» периода. Таким образом, в рамках одного поколения и одной творческой системы русская литература проходит путь от позднего Средневековья до Нового времени, достигая за счет такой временной концентрации высвобождения художественной энергии, не имеющей аналогов в мировой культуре .

Хотя точка зрения современного исследователя о том, что «художественный мир Лескова устойчиво неоднороден»196 и что на всех этапах творчества писателя «хронологически соседствовали полярные по принципам поэтики циклы произведений»197 может претендовать на роль общепризнанной, нам представляется, что проведенный нами анализ опровергает ее. Творчество Н.С. Лескова, напротив, отличается идейной и жанровой цельностью, что мы и стремились доказательно аргументировать. И роман «На ножах», и «Очарованный странник», и «Египетские рассказы» демонстрируют различные формы освоения жанра менипповой сатиры, причем в последнем случае она возвращается к нам в практически первозданном, античном виде. В «Праведниках» ее черты, унаследованные из «На ножах», играют важную роль на всех уровнях лесковской прозы.

Особое место романа «На ножах» в творческой системе Лескова представляется нам очевидным, и мы готовы высказать предположение о том, что подобное этому произведение есть в художественном мире любого писателя - именно такие явления и дают возможность объективной периодизации творчества. «На ножах» знаменует собой границу раннего Лескова, и мы можем выделить характерные черты такого пограничного явления - прежде всего, особую концентрацию «зон роста». Это предположение требует, безусловно, проверки и уточнения на более широком историко-литературном материале.

Значение романа «На ножах» в становлении творческого универсума Лескова трудно переоценить. Мы бы определили этот роман как своеобразную ДНК творчества писателя, которая на протяжении его литературного развития разворачивала свою спираль. "На ножах" занимает особое, и чрезвычайно важное место в творческой вселенной Лескова; роман в концентрированном виде содержит те творческие мотивы, которым суждено в последствии, в однозначно признанных

196 Майорова O.E. Литературная традиция в творчестве писателя на материале произведений Н.С. Лескова. М., 1995. С. 96.

197 Там же. С. 93. выдающимися произведениях, играть важнейшую роль на всех уровнях лесковской прозы.

Полагаем, что проведенное исследование оправдывает пафос работы заключающийся в том, чтобы доказать: любое классическое произведение, в конечном счете, есть плод коллективного творчества нескольких поколений писателей, из которых только одному, оплодотворенному духом времени, суждено остаться в истории под именем гения. Внимание историка литературы к так называемым "явлениям второго ряда" есть не только научная необходимость, но и дань справедливости по отношению к "забытым" писателям, чья роль в истории русской литературы часто сравнима с признанными классиками.

На наш взгляд, значение того или иного писателя с точки зрения именно истории литературы не находится в прямой зависимости от степени его таланта. Классические произведения не вырастают на ровном месте, как не растет строевой лес на голых камнях. Для них необходим глубокий питательный слой, который и создает "массовая беллетристика".

Связи между литературой второго ряда и литературой первого самые тесные, связи на сюжетном, идейном и композиционном уровне, не говоря уже о том, что "великие", не стесняясь, заимствуют из огромного слоя массовой литературы все самое ценное, иногда творчески перерабатывая, а иногда воспринимая без всяких поправок.

Крайне затруднительно провести и четкую границу между первым, вторым или Ы-рядом. Здесь приходится сплошь и рядом "спорить о вкусах" — все зависит, по сути, от эстетических установок исследователя и уровня его общей культуры. Оценки здесь расходятся иногда столь кардинально, что один и тот же автор одновременно попадает по произволу исследователя то в выдающиеся, то в "третьестепенные". Классический пример тому - сам Лесков. Вот что пишет о нем, к примеру, Е.А. Соловьев-Андреевич: ".Произведения последних лет его жизни — это плохо, но с претензией на остроумие рассказанные анекдоты, полные смакующего сладострастия, бессильной, но голодной чувственности. Этот стиль Лескова — прямо позор нашей литературы и нашего языка"198. Это, между прочим, сказано про "Египетские рассказы". Можно сколько угодно спорить по поводу того, какую глубину понимания проявил упомянутый автор, но факт остается фактом. Тем более, такая оценка творчества Лескова на определенном этапе была превалирующей и в критике, и в общественном мнении. Другой классический случай такого рода — отношение Достоевского к

IОЯ

Е.Соловьев (Андреевич). Очерки из истории русской литературы 19 века. М., 1922. С.546. творчеству Тургенева, которое в системе ценностей автора "Бесов" также не относилось к первому ряду.

Эпоха шестидесятых годов, как всякое переходное время, не оставила нам адекватных литературных свидетельств, при всем кажущемся обилии художественного материала - во всяком случае, он так и не смог удовлетворить тех, кто жил в этом времени и этим временем. И «нигилистов» и «охранителей» объединяла горячая любовь к своей стране, и если первые часто заблуждались в средствах, вторые так и не поднялись до осознания необходимости коренных перемен и в этой связи, оказались не способны оценить все глубину проблем, которые и порождали часто уродливые формы общественного протеста, неприемлемые для «культурных» авторов «Русского Вестника». Однако именно эти авторы с бытовой точки зрения дали самые верное изображение людей и картину событий эпохи «бури и натиска», не говоря уже о том, что в той или иной степени в борьбу с утилитарным материализмом вступили Гончаров, Толстой, Достоевский, Лесков.

Как мы видели, «антинигилистическая» беллетристика, тезис об укорененности которой в национальной почве мы стремились доказать в этой работе, есть литература дискуссии о путях развития страны, и, можно сказать, что такое в высшей степени замечательное явление, как журнал «Маяк» и его редактор С.А. Бурачок, по обилию и интересу материала только упоминаются в нашем исследовании. Введение в научный оборот и самого творчества Бурачка, и писателей его круга, анализ литературных связей и влияния этого явления на художественный процесс сороковых годов - это, на наш взгляд, настоятельная необходимость, требование времени восполнить значительные пробелы в нашем литературоведении.

Романы Н.С. Лескова «На ножах» и «Герои нашего времени» С.А. Бурачка, как мы стремились доказать, чрезвычайно тесно связаны генетически, и характер этой связи позволяет нам говорить о том, что существуют объективные закономерности развития литературного процесса, и определение их характера дело времени и объема анализируемого материала. Познание этих закономерностей открывает перспективы для нового решения таких вопросов, как периодизация литературного процесса, традиция и характер ее наследования, развитие жанра в различных условиях национальных литератур.

Перспективным направлением научного поиска нам представляется познание закономерностей формирования крупных творческих систем, их взаимодействия с «литературной почвой», характера творческого освоения «генералами» побед «капитанов» и «рядовых» литературной армии, а также внутренней логики развития творческого универсума того или иного писателя. Наблюдения над таким процессом мы предприняли в настоящей работе на материале творчества Н.С. Лескова.

Нам представляется, что предложенные нами методы решения актуальных научных проблем углубляют представление современного литературоведения об эволюции жанра менипповой сатиры в русской литературе девятнадцатого века и позволяют, в перспективе, выработать более объективные критерии ее периодизации.

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Суходольский, Юрий Сергеевич, 2004 год

1.Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. /Под общей ред. В.Г.Базанова, Б.Я.Бухштаба. - Изд. Худ. лит-ра, М., 1956.2Лесков Н.С. Полное собрание сочинений: В 30 т /под ред. А. Маркса-Спб., 1903.

2. Бурачок С.А. Герои нашего времени: Роман // Маяк. Спб., 1845. Т. 20, 21, 22.

3. Авенариус В.П. Бродящие силы. I. Современная идиллия. II. Поветрие. Испр. Изд. СПб., 1867.

4. Клюшников В.П. Марево: Роман. В 4 ч. В 2 кн. М., 1865. в.Крестовский В.В. Кровавый Пуф: Хроника о новом смутном времени Государства Российского. В 4т. СПб., 1875.

5. Писемский А.Ф. Взбаламученное море. М., 1872.

6. Авдеев М.В. Наше общество в героях и героинях литературы. СПб., 1874.

7. Аннинский JI.A. Три еретика. М., 1988.

8. Базанов В.Г. Из литературной полемики 60-х годов. Петрозаводск, 1941.1. .Батюто A.M. Антинигилистический роман 60-70 годов // История русской литературы: В 4 т. Л., 1982.

9. Бахтин Ы. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972.

10. Белинский В. Г. Избранное. М., 1949.

11. Благосветлов В. Е. Сочинения. Спб., 1882.15 .Бухштаб Б.Я. Библиографические разыскания по русской литературе XIX в. М., 1966.

12. Быков П.В. Силуэты далекого прошлого. М. Л., 1930. П.Бурачок С.А. Критический обзор народного значения Вселенской церкви на Западе и на Востоке // Маяк. Спб., 1845. Т. 22. С.1 -82.

13. Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Спб., 1891.

14. Венгеров С.А. История новейшей русской литературы от смерти Белинского до наших дней. СПб., 1875.

15. Венгеров С.А. Очерки по истории русской литературы. Спб.,1907.21 .Видуэцкая И.П. Творчество Лескова в контексте русской литературы девятнадцатого века. М., 1994.

16. Виноградов В.В. Проблема авторства и теория стиля. М., 1961. 23 .Владиславлев И.В. Русские писатели 19 века. М., 1924.

17. В мире Лескова: сборник статей М., 1983.

18. Волынский A.JI. Н.С.Лесков. СПб., 1923.

19. Вяземский П.А. Старая записная книжка. М., 2003.27Тебелъ В.А. Н.С.Лесков. В творческой лаборатории. М., 1945. 28Гиляровский Н. Собрание сочинений: ВЗ т. М., 1961.

20. Головин К.Ф. Русский роман и русское общество. Лейпциг,

21. Горячкина М.С. Сатира Лескова. М., 1963.

22. Гроссман Л.П. Н.С.Лесков: Жизнь. Творчество. Поэтика. М.,1945.

23. Гудзий Н.К. Толстой и Лесков. М., 1953

24. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 15 т. Л., 1990.

25. Другое Б.М. Лесков. Очерк творчества. М., 1961.35 .Евнин Ф.И. Н.С.Лесков. М. 1945.

26. История русского романа: В 2 т. М.-Л., 1964.

27. История русской литературы: В 4 т. Л., 1982.

28. Кельсиев И.В. Пережитое и передуманное. Спб., 1867.

29. Кондюрина А.А. Русский антинигилистический роман 60-70 годов 19 века: Автореф. дисс. на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 1991.

30. Н.Котляревский. Канун освобождения. Пг., 1916.

31. Краснов Н.И. Чуткий художник и стилист //Труд, 1895. XXVI.1. N5.

32. Михайлов А.В. Роман и стиль // Теория литературных стилей. Современные аспекты изучения. М., 1982.

33. Михайлов М. Записки. Петроград, 1922.

34. Михайловский Н.К. Литературные воспоминания. М., 1995. 52.Налимов А. Лесков Н.С.//"Образование", 1903. 53 .Нахов И.М. Киническая литература. М., 1981. 54.Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской литературы: В 4 т. М., 1910.

35. Очерки по новейшей русской литературе: В 2 т. Л., 1926. 56.Пелъман Р. История античного коммунизма и социализма. СПб., 1910.57Лереверзев В.Ф. У истоков русского реализма. М., 1989.5%.Плещунов Н.С. Роман Лескова "Некуда" и "Соборяне". Баку,

36. Поддубная Р.Н. Становление концепции личности у Н.С. Лескова (разновидности и функции фантастического в романе «На ножах» // Творчество Н.С. Лескова: Межвуз.сб. научных трудов. Курск, 1988

37. Поспелов Г.Н. История русской литературы 19 века. М., 1962. 63 .Проскурина Ю.М. Жанровые разновидности антинигилистиского романа 1860-х годов // Проблемы стиля и жанра в русской литературе 19 века: Сборник научных трудов. Екатеринбург, 1994.

38. Русские писатели. Библиографический словарь: В 2 т. М.,1990.

39. Сакулин П.Н. Русская литература после Пушкина. М., 1912.

40. Семенов B.C. Николай Лесков. Время и книги. М., 1981.

41. Скабичевский A.C. История новейшей русской литературы. Спб,. 1894.

42. Скабичевский A.M. Воспоминания. Л., 1928.

43. Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и отечественной журналистики за 1863 и 1864 годы. Спб., 1865.

44. Соловьев Е. А. (Андреевич) Очерки из истории русской литературы 19 века. М., 1922.

45. Х.Сорокин Ю. Антинигилистический роман // История русского романа: В 2 т. М.-Л., 1964.

46. И.Старыгина H.H. Роман Н.С. Лескова «На ножах». Человек и его ценностный мир. М., 1995.

47. Судебные речи известных русских юристов: Сборник. М.,

48. Тамарченко Н.Г. Чернышевский-романист. JI.,1976.

49. Телегин С.М. Жизнь мифа в художественном мире Ф.М. Достоевского и Н.С. Лескова»: Дисс. . докт. филол. наук. М., 1996.

50. Троицкий В. Ю. Лесков-художник. М., 1974.

51. ТюховаЕ.В. О психологизме Лескова. Саратов, 1993.81 .Успенский Н. В. Воспоминания. Спб., 1889.

52. ЪЪ.Усольцева Т.Н. Жанровое своеобразие романов Лескова 1860-х годов: Дисс. на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 1990.

53. Хализев В.Е. Художественный мир писателя и бытовая культура (на материале произведений Н.С.Лескова). М., 1981.

54. Чередниченко JI.B. Проблемы нигилизма в русской литературе начала 70-х годов 19 века (Ф.М. Достоевский «Бесы», Н.С. Лесков «На ножах»): Дисс. . канд. филол. наук. М., 1996.

55. Чернец Л.В. Литературные жанры (проблемы типологии и поэтики). М., 1982.

56. Шелгунов H.A. Воспоминания. М.-П., 1923.88Шоломова Т.В. Эстетика русского нигилизма 60-80-х годов. Спб., 1999.

57. Цейтлин А.Г. Сюжетика антинигилистического романа // Литература и марксизм, М., 1929.

58. Энциклопедический словарь. Издатели Ф.А. Брокгауз (Лейпциг) и И.А. Ефрон (Спб) Т 1-82; 1-4 доп., 1890-1907.91 .Энгелъгардт Н. А. История русской литературы 19 столетия: В 2 т. Спб., 1902.

59. Эсалнек А.Я. Своеобразие романа как жанра. М., 1978

60. Belknap R.L. The genesis of "The Brothers Karamasov". Northwestern University Press 1990.

61. Brunetiere F. L'évolution des genres dans l'histoire de la littérature. Paris, 1890.

62. Mozer Ch. Antinigilism in Russia of tne 1860-s. The Hague, 1964.

63. Terras V. " A Karamasov companion: commentary on the genesis language, end style of Dostoevsky's novel. University of Wisconsin Press 1981.