Политическая модернизация в Японии: традиционные механизмы реализации тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 23.00.02, кандидат политических наук Шейнфельд, Антон Игоревич

• Шейнфельд, Антон Игоревич
• кандидат политических наук
• 2007

Оглавление диссертации кандидат политических наук Шейнфельд, Антон Игоревич

Введение.

Глава 1. Традиционные механизмы политической модернизации в Японии: факторы формирования и специфика проявления.

1.1. Природно-культурные условия модернизационных процессов в японском обществе.

1.2. Социальная обусловленность специфики японского политического сознания, как механизма политических процессов модернизации.

1.3. Особенности трансформации механизмов политических процессов в условиях «переломных» периодов.

Глава 2. Действие традиционных механизмов в условиях трансформации политической системы в Японии.

2.1. Политическая модернизация «Мэйдзи Исин».

2.2. Политическая модернизация послевоенных лет XX в.

Глава 3. Модели применения традиционных механизмов политической модернизации в современном японском обществе.

3.1. Современное политическое состояние японского общества.

3.2. Особенности современного менеджмента в политических процессах.

3.3. Коммуникативно-мобилизационные особенности массовой культуры в политических процессах.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Политическая модернизация в Японии: традиционные механизмы реализации»

В настоящее время особый интерес в рамках политической науки представляет изучение политических процессов - различных сообществ в переломные периоды истории последних - как единого процесса модернизации и механизмов её реализации. Отметим, что в контексте теории модернизаций исследование именно японского сообщества выглядит особенно интересно. Так, например, качественные переходы от одного типа к другому наглядно проявляются в японском обществе: такими модернизациями в японской истории стали «реставрация Мэйдзи» (60-е годы XIX в.) и послевоенное развитие Японии в XX в. Однако, с другой стороны, модернизации в Японии крайне специфичны в рамках теоретического определения: до XIX в. Япония являла собой чистый рецидивирующий тип (т.е. не имела возможностей совершить качественный рывок в виду специфических особенностей своего развития); в последующий период вошла в число догоняющих государств; сегодня же является второй державой в мире по экономическим показателям. Тем не менее, японский опыт являет пример более чем успешного процесса модернизации в обоих случаях.

Актуальность темы исследования определяется научно-теоретической и практической значимостью проблем выявления и определения механизмов политической модернизации и обусловлена следующими обстоятельствами:

Во-первых, актуальным для современной политической науки является рассмотрение социально-политических и социально-экономических процессов, законотворчества и политических решений в рамках теории модернизаций. Анализ собственно политической модернизации позволяет выявить её устойчивые принципы и механизмы осуществления.

Во-вторых, рассмотрение политической модернизации Японии актуально в особенности, т.к. японские модернизации практически не несут в себе деструктивных в социально-политическом плане черт, как правило, свойственных любым переломным периодам.

В-третьих. попытка рассмотрения интересующего предмета одновременно с различных сторон научного знания, свободная от односторонней тенденциозности (например, только материально-экономического, только религиозного или только политического характера), представляется вполне своевременной и научно оправданной. Такой подход способствует расширению и углублению представлений и знаний о специфике японских политических процессов в частности и японской цивилизации в целом.

Степень научной разработанности темы. Основой исследования стали труды по смежным научным направлениям. Это как исследования по политологии, так и исторические, культурологические и экономические труды. Сопоставление научных выводов разноплановых работ даёт возможность делать новые интересные выводы и отыскивать новые ходы в исследовании. Итак, в исследовании собственно особенностей становления, формирования и развития японского политического сознания были использованы результаты исследований Э. С. Кульпина, Ю. Берндта, А.Н. Игнатовича, Н. М. Брагиной, Т. Сакайя. Можно сказать, что в этих трудах рассматривается японская культура и японское сознание, как самостоятельные явления, без чёткой ориентации на сугубо политический или сугубо экономический аспект. В сборнике статей «Человек и мир в японской культуре» исследуется японское мировосприятие, понимание окружающей действительности, равно как и место самого человека в этой действительности, через анализ памятников искусства и особенностей японского быта. Кульпин Э.С. в рамках методологии цивилизационного подхода исследует природно-географический фактор, как один из решающих в формировании японского сознания и общества. Близкими понятиями оперирует и японский исследователь Сакайя Т., так же выдвигая в качестве первичного фактора исторического развития Японии уникальные географические особенности острова. Однако отметим, что именно объект исследования Сакайя наиболее близок к настоящей теме: из природно-географического детерминизма он выводит не только культурные особенности японского сообщества, но также политические и экономические.

Сделанные в этих трудах выводы могут составить опорную базу в изучении японского менталитета и политического сознания и помогут сделать следующий шаг - «спроецировать» ментальные особенности на другие процессы, а именно на процессы политические.

Вторая группа исследований - статьи и монографии экономической направленности. Эти работы носят достаточно разноплановый характер, и, если часть из них (исследования 50х - 60х годов) содержит мысли и выводы во многом уже известные исследователю восточных сообществ, то некоторые авторы зачастую высказывают свежие идеи; подобная разноплановость освобождает последующих исследователей от тенденциозности и необъективности. Как и в случае с трудами по изучению политико-культурной специфики Японии, существующие исследования имеют достаточно узкую направленность и не соотносятся с темой настоящей диссертации напрямую. Так, например, «Японские монополии во время второй мировой войны» Лукьяновой М. И. и «Монополистический капитал Японии («дзай-бацу»).» Певзнера Я. X. посвящены анализу экономических механизмов японского общества в означенный период времени. Для настоящей работы видится крайне важным использование выводов сугубо экономических исследований, но не в чистом виде, а в качестве проекции на политические процессы модернизации. Применение уже имеющихся наработок вышеупомянутых авторов в области экономического развития Японии в ракурсе настоящей темы даёт возможность для постановки комплексных задач и поиска интегрированных решений в изучении экономических и культурных механизмов политических процессов модернизации.

Рассмотрение политический модернизации в контексте традиционных механизмов её реализации на уровне диссертационного исследования в российской политической науке ранее не осуществлялось.

Исходя из вышеизложенного:

Объектом исследования являются политические модернизации, происходящие в японском обществе, в ходе его развития.

Предметом исследования являются традиционные механизмы реализации процессов модернизации в Японии, рассматриваемые сквозь призму японского национального характера, а также социальных, культурных, экономических и иных процессов японского общества.

На основе имеющейся в распоряжении исследовательской литературы в отдельных областях научного знания, таких как политология, история, социология, культурология, экономика, вполне уместна постановка и формулировка синтезированных целей и задач в рамках политологического исследования.

Цель исследования - выявление роли традиционных механизмов в осуществлении политической модернизации японского общества.

Для достижения указанной цели в диссертации поставлены следующие исследовательские задачи:

1) выяснение специфики японского политического сознания в качестве традиционного реализующего механизма политических модернизаций и выявление характерных его черт;

2) определение модели политического поведения в модернизационных процессах в разные периоды существования японского общества;

3) рассмотрение политического поведения и политического сознания в качестве ключевых традиционных механизмов политической модернизации в Японии;

4) установление причин конструктивного и эффективного функционирования этих механизмов политической модернизации на протяжении японской истории.

Методологической основой диссертации являются теория модернизаций1 и теория коммуникаций2. Под модернизацией (фр. moderne -современный, новейший) подразумевается качественный скачок вперёд, совершаемый тем или иным сообществом в своём развитии (от доиндустриального общества к индустриальному, от индустриального к постиндустриальному). В рамках этой теории исследователями выделяемся три основных типа государств:

1) передовые государства, в которых возможные модернизации осуществлены, и которые на сегодняшний день являются лидирующими в политической, экономической и социальной сфере;

2) догоняющие государства - стремящиеся или готовые совершить модернизацию и перейти на качественно новый этап;

3) так называемые государства с рецидивирующей модернизацией, т. е, вообще не имеющие возможности совершить качественный рывок в виду специфических особенностей своего развития.

Отметим, что в данном контексте японское сообщество выглядит двояко. С одной стороны, качественные переходы от одного типа общества к другому чётко видны: такими модернизациями в японской истории стали уже упоминавшиеся «реставрация Мэйдзи» (60-е годы XIX в.) и послевоенное развитие Японии в XX в. Однако с другой стороны, модернизации в Японии крайне специфичны в рамках теоретического определения: до XIX в. Япония являла собой чистый рецидивирующий тип; в последующий период вошла в число догоняющих государств; сегодня же является второй державой в мире по экономическим показателям. Тем не менее, японский опыт являет пример более чем успешного процесса модернизации в обоих случаях. Следует

Каспэ, С. И. Империя модернизации, общая модель и российская специфика. - М., 2001 Основные теории коммуникации // Под ред. М. Василика. М., 2003 заметить, что в 1970-80-е годы теория модернизаций была подвергнута критике, как с эмпирической точки зрения, так и в теоретическом плане именно из-за того, что многие утверждения противоречат историческим реалиям. Отмечалось, что попытки модернизировать общество зачастую не приводили к желанным результатам, нищету в отсталых странах не удавалось преодолеть, появлялись диктаторские режимы и т. п. Япония же, в нашем случае, как раз показательна как пример положительного опыта.

Теории модернизации конца 50-х - начала 60-х годов формировались в обстановке послевоенной реконструкции. В развитых странах ещё оставалась память о годах «великой депрессии», которые породили стремление к полной занятости и созданию социальной безопасности в виде «государства о всеобщего благосостояния» . Именно тогда возникает триединая формула: форсированная модернизация хозяйства - политическая демократия -равноправие в международных отношениях. Эта формула стала одной из несущих платформ теорий преобразования переходных обществ.

В этот период большинство переходных обществ сознательно пытались уменьшить открытость национальных экономических систем и приостановить их интеграцию в мировое хозяйство. Правильным виделось относительно автономное, самостоятельное развитие, в котором стратегическая роль отводилась государству, поскольку рыночные регуляторы ещё мыслились как недостаточные для форсированного преобразования обществ «позднего старта».

Японские модернизационные процессы послевоенного периода в целом соответствовали именно этим формулам и структурам.4 Хотя во многом это могло быть вызвано тем, что теоретическая база политических и экономических реформ в Японии послевоенного периода была создана и

Володин, А. Г. Современные теории модернизации: Кризис парадигмы. // В сб. науч. тр. Политическая наука. Политическое развитие и модернизация: Современные исследования. - М.: РАН ИНИОН, 2003, с. 9

4 Kozo Yamamura, Yasukichi Yasuba, The Political Economy of Japan, Volume 1: The Domestic Transformation. - Journal of Japanese Studies > Vol. 15, No. 2 (Summer, 1989), pp. 486-490 разработана западной профессурой и военными - поэтому принципиальных концептуальных отличий здесь и не могло быть.

Так или иначе, для 60-80-х годов прошлого века был характерен консенсус по основным целям и средствам развития.

Однако к началу 90-х годов сущность концепции модернизации получила сильный «правый» крен: сторонники экономического либерализма начали активно теснить этатистов. Этот процесс обуславливался двумя группами обстоятельств. С одной стороны, налицо был кризис экономической эффективности и социально-политической управляемости развитых обществ на Западе.5 С другой стороны, на политическую мысль и на представления о наиболее эффективных моделях модернизации существенно повлиял коллапс «принудительно направляемого хозяйства» Эрхарда (имевший в своё время невероятно успешный эффект в послевоенной Германии XX века) в бывшем Советском Союзе и в странах Восточной и Центральной Европы.

В начале третьего тысячелетия, условия существования теорий модернизации значительно, если не кардинально, изменились. В ведущих странах западного мира возникли теории, с разной степенью последовательности отстаивающие монетаристскую перспективу развития. Ощущение элитами развитых стран т.н. «конца истории» выразилось, в частности, в использовании принципов рыночного регулирования не только экономических, но и социально-политических процессов.

Экономической основой новых политических процессов стали приватизация, либерализация и глобализация. Однако в это время начали выступать на поверхность новые проблемы, неизбежно обретающие острополитические очертания. Трансформационные процессы в Восточной Европе остаются незавершёнными и сопровождаются значительным увеличением перепадов социально-имущественного характера и дезинтеграцией

Denton, R. Е., Woodward, G. С. Political Communication in America. N. Y.: Praeger, 1990 моральных устоев переходного общества. Так же эти процессы связаны с устойчивым ростом социально-политической напряжённости, тогда как политические системы бывших социалистических государств остаются хрупкими, поскольку их экономический запас прочности неуклонно истощается6.

Новой задачей политической науки становится определение черт новых институтов, способных осуществлять и поддерживать процесс управления обществами и государствами в течение, по крайней мере, первой четверти XXI века. Другими сферами заботы теорий политической модернизации становятся: 1) соотнесение эффективности политических институтов, возникающих в мировом пространстве после Второй мировой войны, с задачами, объективно решаемыми современными переходными обществами в начале нового тысячелетия; 2) оценка способности нынешних политических институтов адаптироваться к внутренним противоречивым процессам модернизации переходных обществ; 3) проверка необходимости новых институтов, если потребность в них диктуется логикой внутренних, региональных и международных политических процессов.7

Серьёзное влияние на процессы политической модернизации оказывает глобализация, вызывая фундаментальные изменения в контексте политических процессов. И оказывается, что потребность в управляемости институтов и регуляции социально-политических процессов в настоящее время существенно выше, чем, скажем, 10-15 лет назад.

Однако формулирование новой парадигмы модернизации представляет собой довольно сложную и длинную траекторию, одним из ключевых отрезков которой является критическое осмысление прошлого опыта, учёт экономических и политических констант. Такого рода анализ должен

Володин А. Г. Современные теории модернизации: Кризис парадигмы. / В сб. науч. тр. Политическая наука. Политическое развитие и модернизация: Современные исследования. -М.: РАН ИНИОН, 2003, с. 11 7

F. Q. Quo, Democratic Theories and Japanese Modernization. - Modern Asian Studies > Vol. 6, No. 1 (1972), pp. 17-31 непременно полагать факторы демократизации и политизации современных переходных обществ в качестве основообразующих в эволюции мировой системы, в независимости от цивилизационных и социально-институциональных условий развития этих процессов. По мнению Дж. Сороса, очевидно, что т.н. «волны демократизации» резко повышают нагрузку на «мировую политическую систему», особенно по сравнению с 60-70ми годами прошлого века8.

Теории политической модернизации «классического» периода (т.е. 60-х - первой половины 70-х годов) отталкивались от вполне ясного кейнсианского консенсуса: эти теории указывали переходным обществам траекторию движения к индустриальному состоянию. Противостояние двух социально-политических лагерей и относительно высокие и устойчивые темпы экономического роста сформировали своеобразный «демонстрационный эффект», подражание которому создавало впечатление всеобщности поступательно-восходящего развития стран «третьего мира».

Однако совсем иначе отношения между политической модернизацией и темпами социального прогресса в обществах складываются в начале третьего тысячелетия, когда дискретные неудачи первоначального проекта накладываются на волнообразное нарастание внутреннего социального напряжения переходного периода, во многом под влиянием «волн демократизации» конца 80-х - начала 90-х годов.

В сущности, дальнейшая судьба теорий политической модернизации зависит от удовлетворительного решения следующей проблемы: как совместить глобализацию (всецело определяемую рыночными регуляторами) с политически необходимым, особенно в условиях развития массовой демократизации, эгалитарным развитием, опирающимся на интересы переходных обществ, государств с «догоняющим» типом модернизации.

Володин А. Г. Современные теории модернизации: Кризис парадигмы. / В сб, науч. тр. Политическая наука. Политическое развитие и модернизация: Современные исследования. -М.: РАН ИНИОН, 2003, с. 17

В контексте предмета настоящего исследования, эта ключевая задача теории модернизации может быть проинтерпретирована следующим образом: как конструктивно совместить глобальные экономико-политические процессы с традиционными экономическими и социально-политическими установками отдельно взятого общества.

Можно говорить о том, что политические теории модернизации могут иметь будущее лишь в том случае, если они способны предложить новый «институциональный дизайн»9, позволяющий превратить традиционные для данного общества установки в фактор глубоких социальных и экономических преобразований. И опять же, в контексте нашего исследования, Япония явилась примером удачного, эффективного и оптимального «институционального дизайна», который лежит в сфере информационно-коммуникационного пространства.

Таким образом, использование методов теории модернизаций видится адекватным и обоснованно приемлемым при изучении японского общества и политических процессов Японии. Особое место в рамках теории модернизаций категории постмодерна для настоящего сочинения неслучайно: в дальнейшем предполагается необычная трактовка этой категории, применительно к японским политическим процессам.

Кроме этого следует особо отметить, что современные проблемы политической науки создают ситуацию, в которой необходимо обращаться к «симбиозу» различных теоретических основ. В частности, упоминавшиеся поиски баланса и адекватности в работе рыночных глобализационных регуляторов неминуемо приводят к тому, что совершенствование модернизационной парадигмы невозможно без оперирования, например, коммуникационными сферами - что особенно ярко демонстрируется на примере «неевропейских» сообществ - и в первую очередь в японской «модели». 9

Магу Elizabeth Berry, Was Early Modern Japan Culturally Integrated? - Modern Asian Studies > Vol. 31, No. 3, Special Issue: The Eurasian Context of the Early Modern History of Mainland South East Asia, 1400-1800 (Jul., 1997), pp. 547-581

Термин «коммуникация» впервые в своём современном значении появляется в статье Н. Винера, основоположника современной кибернетики10. С того момента это понятие претерпевало многочисленные изменения, однако сегодня под термином «коммуникация» подразумевают и путь установления контактов между субъектами, и форму их взаимной связи, и сам акт общения, и процесс превращения сведений во всеобщее достояние, а так же частный случай коммуникации - массовую коммуникацию, о которой в основном, и будет идти речь в настоящем сочинении. Аналогичным образом же определяются и политические коммуникации.

Как уже отмечалось, именно в информационно-коммуникационной сфере лежат цели поисков приемлемого, сбалансированного относительно новых геополитических условий «институционального дизайна». И хотя традиционные исследования политических коммуникаций обычно посвящены изучению в первую очередь пропагандистских процессов, существуют так же исследования, рассматривающие политические коммуникации как среду для «зарождения» дискурсивных мобилизационных механизмов регулировки модернизационных процессов и их последствий в современных условиях глобализации.

Серьёзный вклад в исследование проблем политических коммуникаций внесли представители различных философско-социологических учений. Речь идёт о таких учениях, как: понимающая социология, которая рассматривает социальность в качестве результата конструирования коммуникационных актов; персонализм, описывающий коммуникацию через способность одного актора открывать в себе чувства другого; феноменологическое направление, оценивающее коммуникацию через понятие интерсубъективности; семиологические учения, которые позиционируют свойства знаков, как носителей значений, в качестве доминирующих, и другие.

Rosenbluelh, A., Wiener, N., Bigelow, J. Behavior, Purpose and Teleology // Philosophy of science. Baltimore, 1943. Vol. 10. No 1

Труды К. Дойча играют в этом отношении принципиальную роль. К. Дойч явился исследователем, который впервые в конце 40-х годов XX в. представил политическую систему как особую форму информационно-коммуникационных обменов между управляющими и управляемыми. Близкие выводы содержатся и в трудах Истона Д. и Алмонда Г., которые описывали функционирование системы власти через механизмы распространения ценностей и других форм сообщений, а так же Хабермаса Ю. и Арендт X., связавших изучение коммуникационных процессов с понятием публичной сферы.

Зачастую в современной западной науке под политическими коммуникациями в теоретическом плане подразумевают разнообразные социальные контакты, возникающие как в публичной сфере, так и в связи с влиянием акторов на политические события. Дентон Р. и Вудворт Г. трактуют политические коммуникации как публичные дискуссии, формирующиеся «по поводу рационального распределения дефицитных ресурсов, наделения кого-либо легитимной властью, возможностей публичной власти применять различного рода санкции»11. Макнайр Б. связывает их природу с «целевым характером коммуникации, касающимся политики» и зависящим от поведения публики и действия медиаинститутов

1 9 Американская исследовательница Грабер Д. предложила более широкое определение этой разновидности коммуникаций, которые она, впрочем, обозначает по-своему, как «язык политики». В частности, она понимает их как форму общения, которая использует вербальные и неязыковые средства контактов (в том числе язык телодвижений), а также включающую в себя резличные политические акты - бойкот, протест и др. 13. Похожего расширительного понимания политических коммуникаций придерживается и Р. Шварценберг, который усматривает их наличие в отношениях не только

Denton, R. Е., Woodward G. С. Political Communication in America. N. Y.: Praeger, 1990, p. 14

12 McNair, B. An introduction to Political Communication. L.; N. Y., 1995, p. 3

13 Graber, D. A. Political Language in Nimmo and Sanders // Handbook of Political Communication. Beverly Hills: Sage, 1981, p. 195-223 элементов политической системы, но и политической системы с обществом в целом.

Однако политические коммуникации чаще рассматриваются скорее в прикладном плане - в связи с изучением массовых информационных процессов. Так некоторые западные авторы (П. Норрис, Дж. Куртис, Д. Сандерс), обобщив такого рода подходы, выделяют три основных научных направления, в которых политическая коммуникация рассматривается как форма осуществления массовой коммуникации. К первому направлению относятся довоенные теории, представленные в основном в трудах У. Липмана и утверждающие способность СМИ к практически ничем не ограниченному влиянию и манипулированию общественным мнением; второе направление представлено послевоенными теориями, в рамках которой П. Лазарсфельд, Б. Берельсон, X. Годе и другие исследовали зависимость эффективной массовой информации и пропаганды от состава аудитории и её партийных идентичностей); к третьему направлению относятся недавно оформившиеся теории (исследования Д. Батлера, Д. Тоукса, Д. Каванаха и других), в которых делается упор на методы информационного воздействия во время избирательных кампаний, информационные ресурсы и технологии, изменяющие приоритеты общественного мнения, стратегии СМИ и партий, динамику информационной среды 14.

Ярким примером теоретического подхода, отдающего информации главенствующий приоритет, стала кодовая модель коммуникации. Эта модель демонстрирует возможность передачи и воспроизведения информации благодаря процессу коммуникации, осуществляемому посредством преобразования сообщения, неспособного самостоятельно преодолеть расстояние (здесь имеются в виду не только физические препятствия, но так же и психологические, ментальные, поведенческие и

On message, Communicating the campaign / P. Norris, J. Curtice, D. Sanders, M. Scammel, H. Semetco (eds). London: SAGE Publication Ltd., 1999 прочие), в некие сигналы кода, которые можно транслировать. Помехи в условном канале связи могут исказить сигнал и даже перекрыть его. Если канал чист, успех коммуникации в основном зависит от эффективности работы «декодирующих устройств» и идентичности кода на вводе и выводе. Несмотря на очевидную техническую окраску, в виду применяемости в рамках кибернетических схем, данная теория так же легко применима и для социально-политических, массовых коммуникаций в самом широком смысле. «Отправитель» информации (например, СМИ или политический институт) прибегают к помощи различных информационно-коммуникационных технологий, политтехнологий, создавая тот самый условный «сигнал кода», чтобы донести информацию для «получателя» (например, простого обывателя, гражданина, избирателя) в желаемом виде. Следует заметить, что кодовая модель (в своём семиотическом ракурсе) не может полностью адекватно описывать реальные процессы коммуникации на том или ином естественном языке. Очевидно, что понимание предполагает нечто большее, чем только декодирование, в частности, интерпретацию полученной информации. Однако с другой стороны, именно в японской коммуникационной модели мы увидим ярко выраженный семиотический или символический характер, вытекающий из ментальных и природно-исторических особенностей японского сообщества. Исходя из этого, кодовая модель коммуникации остаётся крайне важной в рамках настоящего исследования.

Проблемы семантико-прагматического характера стимулировали разработку инференционной модели коммуникации, создателем которой можно считать Герберта Пола Грайса 15. В этой модели и участники коммуникации, и само сообщение получают несколько иной статус. В отличие от кодовой модели, где участники, сообщение и сигнал связаны по сути симметричным отношением кодирования и декодирования,

15

1985

Грайс, Г.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16.

М.: Прогресс, инференционная модель в качестве своего функционального основания использует принцип выводимости знания. Если в кодовой модели говорящий намеренно отправляет слушающему некоторую мысль, то в инференционной модели говорящий, вкладывая свой смысл, т.е. то, что он «имеет в виду» в сообщение, демонстрирует три интенции: 1) он намерен вызвать определённую реакцию со стороны получателя; 2) он хочет, чтобы получатель распознал это его намерение; 3) он хочет, чтобы это распознание намерения со стороны получателя явилось основанием или частичным основанием для реакции. Присутствие и выполнение этих трёх интенций необходимо для успеха коммуникации. Однако функционально единственно необходимой оказывается только вторая указанная интенция. Процесс общения формирует не желание человека передать информацию, а его желание сделать свои интенции понятными другим. Интенции определяют, как должно пониматься данное содержание.

Заметим, однако, что инференционная модель коммуникации рассматривает и те случаи, когда в сообщении нет никакого пропозиционального «смысла» и оно вообще не использует «кода». Вследствие стремления исследователей к единой модели коммуникации, зачастую складывается не совсем верное представление о том, что новая, инференционная модель является развитием более старой, кодовой модели, а не принципиально иным, альтернативным подходом. Кодовая модель укоренилась в научном и обыденном сознании, а инференционная появилась не так давно, но хорошо воспринимается на уровне «здравого смысла». Грайс исходит из предположения о том, что коммуникация становится возможна при наличии любого способа распознать интенции, т.е. без некоего конвенциального, установленного кода. Если следовать его логике, то должны быть случаи коммуникации исключительно инференционной, без кодирования/декодирования в узком смысле этого слова. И если на Западе подобная коммуникация может существовать в редких случаях - так, например, Дж. Серль не отрицает возможности инференционной коммуникации, но всё же настаивает, что такие случаи, не использующие кода, редки, маргинальны, и человеческое общение фактически всегда опосредованно кодом16 - то в Японии инференционная коммуникация в чистом виде оказывается более распространённой. Скорее всего, это вызвано тем, что семантическая, символическая сущность японской коммуникации не носит характер «кода» в изначальной его интерпретации: дело в том, что этот семантический код японского общения не является «писаным», принятым «сверху», официально установленным. Скорее он формируется естественным путём в течение всей истории японского сообщества и обусловлен особенностями формирования политического сознания и сознания вообще в Японии, и являет собой некую иррациональную, подсознательную структуру. Более подробно мы остановимся на этом в первой главе настоящего сочинения, где исследуем непосредственно особенности японского политического сознания. Пока же можно сделать предположение о том, что в случае с японскими коммуникациями стирается чёткая грань между вербально-кодовой моделью общения в традиционном для западной науки понимании этого слова и в чистом виде инференционной моделью передачи, усваивания и интерпретации информации. Наличие кода в японской модели коммуникации имеется, однако код этот не является чёткой рациональной системой, а носит свободный, подсознательный характер.

В этом отношении весьма логично выглядит т.н. «сильная» версия инференционной теории коммуникации, сводящая все кодовые механизмы к инференционным, выводным. Код в этом случае трактуется как набор конвенций, общий для отправителя и получателя информации, которые выводят сообщение из знания конвенций, сигнала и контекста. Этот подход хорош для анализа условных символов, но его ограниченность проявляется, как только в рамках исследования оказывается «живой» язык: языковые репрезентации не всегда концептуальны, а отношения между ними не всегда основаны на выводимости. Опять же, однако, эта проблема становится менее

Searle, J. R. Indirect speech acts. // Syntax and semantics. ~ N.Y., 1975. - Vol. 3. значимой, когда мы имеем дело с японской моделью, где язык «условных символов» и «живой» язык абсолютно не отделены друг от друга.

Интеракционная модель коммуникации в соответствии со своим наименованием в качестве главного принципа выдвигает взаимодействие, помещённое в социально-культурные условия ситуации. Не языковые структуры кода, а коммуникативно-обусловленная социальная практика объясняет природу трансформации смыслов в общении. Данная модель помещает в центр внимания аспекты коммуникации как поведения. Общение может состояться независимо от того, намерен ли «говорящий» это сделать, а так же независимо от того, рассчитано ли данное высказывание на восприятие «слушающим». Коммуникация происходит не как «трансляция информации» и «манифестация намерения», а как демонстрация смыслов, отнюдь не обязательно предназначенных для распознавания и интерпретации её получателем. Практически любая форма поведения - действие, бездействие, речь, молчание в определённой ситуации может оказаться коммуникативно значимой. Следовательно, пока человек находится в ситуации общения и может наблюдаться другим человеком, он демонстрирует смыслы, хочет он этого или нет. При этом важную роль играет и активность воспринимающего. Э. Гофман различал информацию, сообщаемую преднамеренно (information given) и информацию, сообщаемую непреднамеренно (information given-off). Если с участием в коммуникативном процессе первый тип информации обязан, прежде всего, говорящему, который отбирает эти смыслы, придаёт им форму и излагает их в соответствии с со своими интенциями; то информация второго типа оказывается в долгу у реципиента, а именно его восприимчивости, избирательности и способности к интерпретации. Как раз интерпретация и становится в интеракционной модели критерием успешности и главным предназначением коммуникации в отличие от распространённого представления её основной функции как «достижение взаимного понимания». Это серьёзно меняет статус коммуникантов. Этим обусловлена и асимметрия модели: порождение смыслов и их интерпретация отличаются как по способам осуществления этих операций, так и по типам участвующих в них побочных факторов. Реципиент может вывести смыслы, отличные от задуманных говорящим, что в жизни встречается не так уж редко. Интеракционная модель предполагает сильную ситуативную привязанность, что может выражаться в учёте невербальных аспектов коммуникации и деятельности в целом, в использовании широкого социально-культурного контекста. И в том, и в другом случае исследователь имеет дело с «фоновыми знаниями», конвенциональными по своей природе, но далёкими от уровня алгоритмизации языкового кода. Зависимость от кода в интеракционной модели меньше, но роль общих значений остаётся высокой, хотя здесь приоритет отдаётся уже не языковым конвенциям, а социокультурным.

Из всех трёх теорий коммуникаций интеракционная в наибольшей степени соответствует японской модели: здесь наиболее чётко прослеживается социально-культурный аспект общего семантического фона японской коммуникации. Если кодовая и инференционная теории описывают японскую модель лишь отчасти (из-за отсутствия здесь чёткой грани между алгоритмизированным кодом и свободной инференционной коммуникацией), то интеракционная теория как раз обозначает это «отсутствие грани» как «фоновые знания», т.е. как иррациональный «квазикод», о котором уже упоминалось.

Как известно, в политической сфере любого общества существует множество зависимостей между участвующими в борьбе за власть группами, индивидами и институтами. Наиболее глубинный характер имеют связи, которые возникают вследствие информационных обменов между людьми и складывающихся на этой основе разнообразных форм взаимного общения, или, говоря другими словами, - форм коммуникации. Именно на основе коммуникации информация передаёт политический опыт поколениям, способствует социализации людей, структурирует политическую жизнь.

Если рассматривать информацию в качестве универсального субстрата общественных отношений, то политика будет представлять собой не что иное, как особую форму информационно-коммуникационных процессов, формирующихся при распределении общественных ресурсов и статусов с помощью государственной власти. Эти процессы проявляются как взаимодействие разнообразных идеологий, чувств, ценностей или же официальных норм и оппозиционных мнений различных акторов. Так политические субъекты сигнализируют о своём существовании человеку, устанавливают с ним определённые контакты и связи, которые и позволяют им играть различные политические роли. В свою очередь целенаправленные контакты между людьми, обменивающимися и потребляющими различные сведения, выступают связующим звеном между разными уровнями политической системы. С их помощью институты власти выполняют свои особые функции по управлению государством и обществом. Вместе с этим информация выступает и как особый политический ресурс: владеющие ею акторы получают преимущества при завоевании и перераспределении власти. От наличия или отсутствия должной информации зависят возможности субъекта обрести или утратить власть, добиться влияния, реализации своих интересов в политической сфере. Таким образом, получение нужной информации становится специфической целью любых акторов, действующих в политике и заинтересованных во влиянии на власть. Но если информация не находит выхода в практических действиях людей и институтов, то она начинает подрывать основания их политических статусов и действующие в обществе традиции распределения власти. Поэтому неразвитость информационно-коммуникационной циркуляции неизбежно ослабляет власть государства и ведёт к снижению адаптации её институтов к социальным изменениям. Существует два общетеоретических подхода к подобным проблемам информации и коммуникации.

Первый отводит главную роль информации, так как именно она служит формой репрезентации действительности, объективного мира, где локализован опыт человека. Информация заменяет мир вещей, вследствие чего сама приобретает некоторую «вещественность», позволяет индивиду освоить действительность и затем реорганизовать опыт. При таком подходе собственно коммуникация выступает как процесс оформления информации и как процесс, обеспечивающий её трансляцию между индивидами. С этой точки зрения коммуникацию можно оценивать по критериям эффективности и надёжности. Информация же получает здесь приоритет благодаря предположению о её способности запечатлеть, зафиксировать, закодировать реальный мир 17.

Второй подход в качестве доминирующего звена заявляет

1Я коммуникацию, рассматривая её в качестве конститутивного (Макаров, 40) фактора поведения и деятельности людей, а не как простой обменный процесс между отправителями и получателями информации. В таком ракурсе «очевидные» свойства действительности становятся таковыми лишь благодаря коммуникативному действию. Это означает, в свою очередь, что информационные средства - не просто репрезентации мира, а неотъемлемая часть общения. Информационные средства - в самом широком смысле, в том числе массовые и политические, - как раз и играют конститутивную роль в коммуникации, создавая иллюзию единственного познаваемого мира, и способствуют познанию действительности, предположительно независимой от самого общения. Будучи продуктом коммуникации, информационные средства отображают её социальную организацию.

Очевидно, что первый подход оправдан и адекватен исключительно в рамках изучения языка в узком смысле; второй же предпочтительнее первого в исследованиях речевых коммуникаций самого различного рода, в т.ч. массовых и политических коммуникаций. Поэтому в дальнейшем исследовании использование именного этого второго подхода видится наиболее предпочтительным. Дополнительную значимость для настоящего

Макаров, М. Л. Основы теории дискурса. - М.: ИТДК «Гнозис», 2003, с. 38 там же, с. 40 сочинения этот подход приобретает ещё и потому, что именно коммуникативные особенности японской политической действительности оказываются оригинальными и нетрадиционными для западных моделей коммуникации, в то время как непосредственно информация зачастую оказывается схожей.

Таким образом, в настоящем исследовании, при рассмотрении коммуникационных механизмов политических модернизаций в Японии, мы исходим именно из этого утверждения и рассматриваем политическую коммуникацию именно в качестве формы осуществления коммуникации массовой.

Особый интерес представляет использование теории модернизаций и теории коммуникаций в условном «симбиозе», поскольку они не только не противоречат друг другу, но и в известной степени дополняют друг друга: фактически совместное использование этих теорий позволяет одновременно рассматривать и политические процессы модернизации как таковые, и информационно-коммуникационную среду этих процессов - таким образом, появляется возможность создать более объективное, непротиворечивое представление об исследуемом предмете.

Кроме того, в виду означенной критики теории модернизаций и неоднозначности на сегодняшний день теории коммуникаций, как самостоятельных методологических основ, видится приемлемым использование так называемого «синтетического» подхода, который сочетает в себе черты и элементы различных теоретических и методологических научных направлений. Необходимость использования подобного подхода именно в изучении государств Востока и в частности Японии возникла уже давно. Отдавая должное тому вкладу, который внесла формационная концепция истории в развитие методологии политической науки в целом, а особенно в изучение политических процессов Европы феодальной и буржуазной эпох 19, отметим, вместе с тем, что её использование при изучении ряда восточных сообществ не всегда является продуктивным; созданный формационной теорией понятийно-категориальный аппарат оказывается мало полезным при изучении сообществ, лишённого объектов, строго подходящих под категории данного аппарата. На наш взгляд, наиболее приемлемыми теориями для изучения политических процессов японского общества помимо теории модернизаций являются цивилизационный подход и современная этнопсихологическая школа.

Цивилизационный подход» или теория цивилизаций, возникает в

XVIII в., неразрывно связанна с деятельностью и творчеством шотландского

20 просветителя Э. Фергтосона и прошла целый ряд этапов в своём развитии. Среди исследователей, сыгравших первостепенную роль в создании методологии цивилизационного подхода, следует назвать О. Шпенглера 21, М. Вебера, А. Дж. Тойнби 22, Э. С. Кульпина, Л. Февра, С. Хантингтона, Н. Я. Данилевского23.

По определению Н. И. Смоленского, методология теории цивилизаций «есть разновидность . мышления, рассматривающая историю как совокупность самостоятельно и независимо друг от друга протекающих процессов»24.

Однако, главную причину невозможности использовать принципы и методы цивилизационной парадигмы в чистом виде, на сегодняшний день, составляет её незавершённость. Теория цивилизаций ещё не обладает устоявшимся и признаваемыми всеми без исключения исследователями принципами, категориями и методами. Поэтому, в нашем случае, логичнее

Григорьева, Е. А., Российско-китайские отношения второй половины XVII - первой половины XVIII века в контексте развития внешнеполитической доктрины империи Цин. - Автореферат. - Нижний Новгород, 2000

20 Ferguson, A. History of Civil Society. - Edinburg, 1765

21 Шпенглер, О. Закат Европы. -М., 1993

22 Тойнби, А. Дж. Постижение истории. - M., 1986-92

23 Данилевский, Н. Я. Россия и Европа. - М., 1869

24 Смоленский, Н. И. Проблемы логики общественного развития. // Новая и новейшая история. 2000, №1, с. 6 было бы говорить о применении элементов цивилизационного анализа в исследовании.

В настоящем исследовании делается попытка доказать, что в основе особенностей модернизационных процессов Японии лежат характерные особенности ментальности японского сообщества. Таким образом, оценивая модернизационные процессы в современной Японии через призму цивилизационного анализа истории этих процессов, мы исходили из того, что социально-политическое сообщество Японии формировалось по специфическим законам, имело особый менталитет, формировавшийся в специфических природно-географических условиях и в условиях специфической же социально-экономической ситуации.

В рамках методологического подхода ключевыми элементами исследования стали следующие:

1. Понятие «ценность». М. Вебер трактует «ценность» как «свойственное эпохе направление интереса» и, в сущности, утверждает, что в общественно-экономической жизни социально активный индивид действует, руководствуясь именно этим интересом 25. В ракурсе настоящей работы это может означать, что любые социо-экономические процессы не могут быть рассмотрены в отрыве от базовых ценностей конкретных сообществ. То есть, подобные процессы в Японии (являющиеся предметом нашего исследования) не могут рассматриваться в отрыве от ценностных императивов самих японцев.

2. Идея «Вызова-и-Ответа» А. Дж. Тойнби, суть которой сводится к тому, что некий «вызов», брошенный сообществу со стороны соседей или просто исторических условий стимулирует в нём поиски «ответа», то есть процессы, направленные на усложнение и совершенствование его внутренней структуры26.

Вебер, М. Протестансткая этика и дух капитализма. // Протестансткая этика. Сборник статей. - М.,

1972-73

26 Тойнби, А. Дж. Постижение истории. - M., 1986-92

3. Социо-естественный фактор, как один из основополагающих факторов истории, в том числе и истории экономических и политических процессов модернизации. Развивая эту мысль, Э. Ферпосон доказывал, что природа тесно связана с обществом, и что именно под влиянием природы человек развивает основы своей социальной жизни21.

Так же для нас крайне важно использование методологического аппарата современной этнопсихологической школы. Сразу отметим, что некоторые базовые понятия этнопсихологии и социологии, достаточно ясно разделяемые, будучи применёнными к представителям европейских цивилизаций, в нашем случае оказываются более пластичными и взаимно схожими. В виду свойственной мышлению японцев своеобразности, возникает серьёзная проблема соотношения таких понятий, как «менталитет» и «этническое самосознание», «национальное самосознание» и «менталитет». Сикевич 3. В. характеризует менталитет как «своеобразное социально-психологическое ядро самосознания любой общности» 28. Национальное самосознание, в сравнении с менталитетом, она определяет как более устойчивое: «оно сохраняется, пока существуют осознаваемые его носителями границы «группового членства»». Менталитет же, по мнению Сикевич, подвержен трансформациям и сильным изменениям под воздействием тех или иных факторов (социальных, политических, экономических и др. кризисных ситуаций). Однако отметим, что в истории Японии подобного разрыва между этими двумя понятиями (менталитет и национальное самосознание) не наблюдается. Дело в том, что кризисные моменты и соответствующие им коренные переломы в жизни и мышлении японцев (имевшие место в японской истории дважды: в XIX в., в период т. н. «реставрации Мэйдзи», и после Второй Мировой Войны во время американской оккупации территории Японии в 1945-1955 гг.) вовсе не оказали того разрушительного воздействия на менталитет и не привели к

27 Ferguson, A. History of Civil Society. - Edinburg, 1765

28 Сикевич, 3. В. Социология и психология национальных отношений: Учебное пособие. - СПб.: Изд-во Михайлова В. А., 1999. - с. 146 появлению многочисленных форм маргинального и отклоняющегося поведения», о которых говорит Сикевич 29. Иными словами, менталитет японца в кризисные моменты истории не подвергался глубокой и болезненной ломке. Он лишь гибко и легко подстраивался под изменяющиеся условия, по сути, сохраняя свои первозданные особенности, подобно этническому, а вслед за ним и национальному сознанию и самосознанию. Неоспорим тот факт, что всё это время, а особенно в период следующего коренного перелома в истории Японии, в послевоенное время XX в., японский тип мышления менялся и трансформировался. Однако это было именно формирование, конструктивное изменение ментальности, но никак не ломка: все последующие глобальные изменения в экономической сфере были подготовлены уже оформившимся или, по крайней мере, заканчивающим оформляться современным японским типом сознания и мышления. Исходя из вышесказанного, в дальнейшем не будет проводиться резкая грань между понятиями «менталитета», «этнического характера» и «национального самосознания» в отношении японской цивилизации. В данном контексте понятие «менталитета» оказывается тождественным совокупности понятий этническое «сознание» и «самосознание», т. е. понятию «этнического характера».

Сочетание вышеизложенных принципов явилось методологической и теоретической основой диссертации.

Эмпирическую базу исследования составили30:

I. Первую группу составили законодательные акты и документы государственной власти:

Это акты американских (в послевоенные годы) и японских властей, Конституция Японии от 11 февраля 1889г., Конституция Японии от 3 ноября 1946 г., созданная на основе прежней Конституции Японии и требований американских властей, возглавляемых генералом Маккартуром,

29 Сикевич, 3. В. Социология и психология национальных отношений: Учебное пособие. - СПб.: Изд-во Михайлова В. А., 1999.-е. 146

30 Полный список источников см. на с. 146 экономические программы (Доджа, Шоупа и др.), законодательные акты современной Японии, программы политических партий.

II. Вторую группу составляют мемуары и очерки политических и экономических лидеров Японии, учёных-политологов, историков и экономистов.

III. Третья группа включает в себя художественные произведения японской поэзии и прозы различных исторических периодов; графическая японская проза (манга) политического содержания; игровые и анимационные видео-источники различных политических эпох.

Следует особо оговориться о том, почему видится необходимым и крайне важным рассмотрение анимационных видео-источников в рамках означенной темы. Эту важность можно условно выразить в четырёх основных пунктах. Японская анимация:

1) является яркой и наиболее наглядной иллюстрацией идеи «Вызова-и-Ответа» А. Дж. Тойнби, применительно к японской действительности: именно японская анимация оказалась тем самым ответом на вызов американской массовой видео-индустрии;

2) оказывается характерным проявлением так называемого сюивизма - единения людей на основе определённого предмета - черты, свойственной в первую очередь островным цивилизациям, к которым, согласно теории обособленных «культурно-исторических типов» Н. Я. Данилевского, относится Япония;

3) являет собой пример характерного переплетения различных сфер в жизни японцев (художественное творчество и экономика, высокое искусство и массовая культура, философские идеи и коммерческие штампы, и т.п.);

4) является классическим примером массовой коммуникации, без изучения которой невозможно объективно информационно-коммуникационное поле политических процессов в целом.

Таким образом, на наш взгляд, имеющиеся источники содержат материал по культуре, экономике, истории и политике Японии достаточный для анализа интересующего нас предмета и построения некоторых самостоятельных выводов.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в том, что:

1) Выявление уникальных особенностей функционирования традиционных механизмов политической модернизации является оригинальным в рамках политологического исследования.

2) Исследована ключевая роль политического сознания и политического поведения в процессах политической модернизации, а так же впервые рассмотрено совместное их функционирование в качестве фундаментальных традиционных механизмов.

3) В исследовании впервые предпринята попытка выделить в рамках архаичного, традиционного политического сознания Японии черты -аналогичные политическому сознанию эпохи «постмодерна». Данный феномен является уникальным и «естественным» механизмом политической модернизации.

Попытка осмысления всего комплекса политических процессов в Японии в вышеизложенных категориях и понятиях даёт возможность говорить: о влиянии традиционной системы ценностей Японской цивилизации на процессы политической модернизации; о воздействии западного, в частности американского, «вызова» на процесс модернизации и совершенствования политической и экономической систем Японии; о том, что иррациональный по сути тип мышления, свойственный представителям Японской цивилизации, обладал уникальными постмодернистскими» чертами, и в результате привёл к рациональным результатам.

Практическая значимость исследования состоит в том, что:

• Анализ процессов политической модернизации происходит через исследование внутренних традиционных механизмов общества.

• Результаты исследования будут использованы в учебном процессе в виде специальных курсов и включения отдельных тем в основные курсы для студентов-политологов, историков, социологов и культурологов.

Выводы диссертации могут быть использованы для построения моделей политической модернизации с использованием традиционных механизмов в России.

Основные положения, выносимые на защиту.

1. Традиционные механизмы политической модернизации - политическое сознание и политическое поведение - в Японии постоянно связаны между собой через дискурсы (коммуникационные рычаги). Эта связка остаётся неизменной на протяжении всей японской истории вплоть до эпохи постиндустриального общества.

2. Выявлены черты традиционного механизма модернизационных процессов в Японии - политического сознания, аналогичные чертам западного политического сознания эпохи «постмодерна».

3. Устойчивая и неизменная связка традиционных механизмов политического сознания и политического поведения обеспечила эффективное осуществление двух модернизаций японской политической системы (политическая модернизация «Мейдзи Исин» и политическая модернизация послевоенных лет XX в.).

4. В конце XX в. в Японии выявлен феномен, когда классическое западное мышление «постмодерна» сталкивается с традиционным японским, обладающим аналогичными чертами. В результате происходит внутренние дискурсивные связи между традиционными механизмами модернизационных процессов - политическим сознанием и политическим поведением претерпевают серьёзные изменения. Отсюда специфика современного политического и социально-экономического развития Японии, спад темпов развития общества и отсутствие чёткой политической модернизации на современном этапе.

5. Для конструктивной адаптации дискурсивных связей политического сознания и политического поведения в современных геополитических условиях применяются уникальные коммуникационно-мобилизационные механизмы - новая система управления и менеджмента и уникальная массовая культура.

6. В подобной гармонизации дискурсивных связей внутренних традиционных механизмов видится путь дальнейшего эффективного осуществления политической модернизации.

Апробация работы. Диссертация была обсуждена и одобрена на заседании кафедры политологии Нижегородского государственного университета им. Н.И.Лобачевского. Теоретические положения, предложения и рекомендации, содержащиеся в диссертации, излагались автором на региональных, всероссийских и международных конференциях и отражены в 1 авторских публикациях.

Цель и задачи исследования сформировали структуру диссертации и логику изложения материала. Диссертационное исследование включает введение, три главы, заключение, список использованных источников и литературы.

Заключение диссертации по теме «Политические институты, этнополитическая конфликтология, национальные и политические процессы и технологии», Шейнфельд, Антон Игоревич

Заключение

Новейшая история Японии являет собою поистине уникальный, феноменальный пример того, какой рывок может совершить сообщество рецидивирующего типа с «иррациональным» складом мышления. Отвечая на ключевой вопрос настоящего исследования, каковы ключевые реализующие механизмы политических процессов модернизации в Японии и каково место и значение политического сознания и поведения для этих процессов, ещё раз сформулируем все полученные результаты.

Японское политическое сознание проанализировано как фундаментальный механизм политических процессов, а так же исследовано становление социально-политических отношений в Японии. Были выявлены фундаментальные отличительные особенности этого сознания в рамках ключевых понятий цивилизационного подхода (и в контексте классического понимания восточного «иррационального» сознания), а так же теории модернизаций (и, особенно, в контексте феномена постмодернистского сознания):

1. Уникальное, острое ощущение и восприятие времени и пространства - особенность островной культуры.

2. Особое, внутреннее осознание этических правил и поведенческих норм, как явления исключительно естественного, исходящего от природы и самого факта жизни.

3. Тесная и неразрывная связь, как в сознании, так и на практике, всех сфер жизнедеятельности японцев и их глубокое переплетение.

4. Чувство гармонии и почти бессознательное стремление к ней во всех жизненных ситуациях, вне зависимости от окружающей обстановки.

5. Символизм японской жизни и главное - абсолютная неотделимость объекта символики от её субъекта.

Выделенные черты менталитета, приобретают вполне конкретное значение относительно политического сознания непосредственно. Можно говорить о том, что человек находится в особом внутреннем тайном договоре с окружающим его миром: с природой, с людьми, с государством. Руководствуясь принципом сиюминутной справедливости, он всегда поступает так, как удобно ему, при этом всегда оставаясь с чистой совестью и сознанием собственной правоты. И именно благодаря подобному отношению и мировосприятию, оказываются реальными те политико-экономические процессы, о которых упоминалось. Феномен гармоничного сочетания традиционного и инновационного проявляется не только в современном индустриальном и постиндустриальном обществе Японии, но и в ранние периоды японской истории.

Кроме этого, доказано, что упомянутые черты явились образующими факторами для всей эволюции японского политического сознания, в том числе - для безболезненной трансформации его в модернизационные периоды японского истории, т.е. для сохранения его устойчивости в качестве реализующего механизма.

Далее выведена особая «гармоническая» специфика «переломных» моментов в истории Японии. В обоих случаях модернизационные процессы в Японии протекали на базе уже подготовленного и оформившегося (в плане адекватного восприятия изменений) политического сознания. Этот немаловажный факт позволил утверждать, что именно в перечисленных выше особенностях японского сознания и ментальности кроются причины подобной специфики процессов модернизации.

Анализ фундаментальных свойств ментального механизма модернизационных процессов приводит к феноменальному парадоксу, что минимум пять из выделенных особенностей политического сознания японцев (а именно: острое ощущение и восприятие времени и пространства; «фрагментарность», «клиповость» восприятия социально-политической действительности; «эклектика» и «гибридизация» - тесная и неразрывная связь, как в сознании, так и на практике, всех сфер жизнедеятельности японцев и их глубокое переплетение; «участие в игре» - принцип тайного договора; и «карнавализация» - символизм жизни и абсолютная неотделимость объекта символики от её субъекта) полностью соответствуют тем ключевым особенностям постмодернистского политического сознания, о которых было сказано в главе первой настоящего сочинения. Иными словами, подобный парадокс даёт возможность предполагать, что японское общество, возможно, являлось носителем «квазипостмодерна» в своём политическом сознании задолго до того, как стало являться носителем постмодерна в социально-политической действительности, равно как и задолго до появления самого понятия постмодерна на Западе вообще (как и в сознании, так равно и в действительности).

Наконец, отмечена относительная постоянность и неизменность японской ментальности: как политического сознания вообще, так и упомянутых черт в отдельности. К периоду новейшей истории и постиндустриального общества Япония приходит с теми самыми ментальными императивами, которые доминировали на протяжении всей истории японского общества. Это очень важный момент настоящего исследования - в методологическом и теоретическом плане, поскольку японский политико-ментальный конструкт принципиально отличается от традиционной модели эволюции политического сознания, принятой в этнопсихологической традиции и предложенной 3. В. Сикевич, которая говорит о ментальности как о мало устойчивом к различного рода социальным и политическим трансформациям общества и самого сознания, в сравнении, например, с национальным самосознанием. Но в связи с тем, что, как уже было установлено, в случае Японии принципиально разделить национальное самосознание и менталитет невозможно (фактически они представляют одно целое), а так же в виду перманентного проявления изначальных фундаментальных характеристик сознания в любой период политической истории, японская ментальность и политическое сознание представляются перманентными и устойчивыми к различным социально-политическим катаклизмам, в том числе и к политическим процессам модернизации.

Устанавлено, что при очевидном в западных коммуникационно-политических моделях тесном пересечении понятий политического сознания и политического поведения, в японской модели взаимодействие этих категорий качественно теснее и глубже. Такое качественное слияние политического сознания и поведения, жёсткая их связь, судя по всему, возникает в результате специфического дискурсивного характера японской ментальности, особенности которого были выявлены в настоящей диссертационной работе. Как было установлено, наиболее адекватной и приемлемой для анализа японского политического дискурса следует считать интеракционную теорию коммуникаций, в виду её полноценного и наибольшего соответствия японской дискурсивной модели. Именно здесь наиболее чётко выявляется тот социально-культурный и политический аспекты семантического фона японской коммуникации - а именно уже обозначенное ранее свойство отсутствия трансцендентности, - который и воплощает «атрансцендентное» стирание грани между алгоритмизированным кодом (т.е. установленными символическими принципами) и свободной инференционной коммуникацией (т.е. живой мыслью и речью) - как в политическом сознании японца, так и - через дискурс - в его политическом поведении.

В виду означенных дискурсивных особенностей выяснено, что к началу политических процессов модернизации в истории японского общества были сформированы чёткие и определённые нормы политического поведения, постоянно находящиеся в жёсткой привязке к особенностям политического сознания, которое точно так же фундаментально оформилось к переломным моментам истории.

Исследование трансформации политического поведения в условиях первой модернизации Японии XIX в., привело к выводу, что политическое поведение, равно как и ценностно-ментальные установки, в ходе этой модернизации так же остаются в целом неизменными и традиционными, обрастая новыми дискурсивными элементами лишь внешне. Происходит это по той причине, что политические процессы Мэйдзи носили полноценный модернизационный характер лишь в социально-экономической сфере, однако же, в социально-идеологическом и политико-поведенческом аспектах носили во многом декоративный и декларативный характер.

В отличие от «Реставрации Мэйдзи», модернизация послевоенного периода XX в. затронула куда более глубокие социально-политические отношения и уже не являлась «декоративной» в идеологическом смысле. Несмотря на то, что все осуществлявшиеся оккупационными, а затем японскими властями реформы восстанавливали всю инфраструктуру и социально-политическую жизнь практически с нуля, все они проводились на подготовленной веками почве политического сознания и поведения.

Независимо от того, носили ли реформы во многом декоративный характер (как в случае с модернизацией Мэйдзи) или же целиком существенный (как в случае с послевоенной модернизацией) - всегда первейшим механизмом этих процессов оказывались жёстко связанные между собой традиционные сознание и поведение. Так же установлено, что при неизменном политическом сознании и менталитете японцев, модель политического поведения точно так же остаётся незыблемой. Даже серьёзное проникновение западного дискурса с ментально-поведенческие связи в послевоенные годы не меняет существенно поведенческую модель, поскольку сама эта модель - изначально предполагает проникновение в себя инородных императивов.

Это подтвердило гипотезу о том, что традиционная политическая ментально-поведенческая связка проявляет себя очень похоже на ментально-поведенческую нынешнего общества постмодерна, которая точно так же, благодаря своей эклектичности, легко приемлет всяческое проникновение извне.

К эпохе постиндустриального общества Япония приходит с неизменными ментальными императивами и устойчивой моделью политического поведения, которые пронесла через всю свою историю.

Бурное развитие страны, позволившее говорить о японском экономическом «чуде» и вхождении страны в число сильнейших держав мира, во многом оказалось возможно именно благодаря особой поведенческой восприимчивости и тем чертам сознания, которые уже неоднократно выделялись и отмечались.

Однако к концу XX в. наблюдается существенный спад темпов развития общества, экономическая рецессия и другие негативные проявления.

Последствиями бурного роста тяжёлой промышленности стало масштабное загрязнение окружающей среды, ограниченность ресурсов, на чём сказались пределы дальнейшего расширения производства. В условиях полной занятости появился дефицит трудовых ресурсов, особая нехватка молодёжи на рынке труда. Диспропорция в размещении производства: в центре страны была его чрезмерная концентрация, север же Японии оставался депрессивной областью. Проблемы этого периода серьёзно отличаются - именно в дискурсивном, коммуникационном контексте - от ранее рассмотренных событий двух модернизаций в виду того, что традиционное японское политическое сознание, сохранявшееся в неизменном виде долгое время, обладает рядом характерных особенностей сознания постмодерна, каковое только начинает оформляться в XX столетии. Т.о., в эпоху постиндустриального общества в дискурсивной модели Японии мы предположительно имеем дело со столкновением условно двух типов постмодернистского сознания: западного сознания «классического постмодерна» и некоего традиционного сознания «условного постмодерна» Японии.

На примере процессов принятия политических решений Японией в новых геополитических условиях установлено, что традиционное японское политическое поведение оказалось «между двух огней»: с одной стороны, оно пытается модернизироваться в индивидуалистичной структуре новых политических отношений, с другой стороны, оно всегда скатывается к традиционному желанию консенсуса и согласия, которое в нынешних условиях оказывается не самым эффективным инструментом. В то же время западный мир с одной стороны ищет конструктивного взаимодействия и взаимозависимости с Японией (в контексте информационного общества постмодерна), а с другой - требует от Японии большей самостоятельности в политических решениях, как это подобает современной развитой державе.

В результате возникает кризис понимания сути вещей и нежелательный дискурсивный и коммуникационный дисбаланс в ментально-поведенческих связях японского общества и государства. Таковой дисбаланс видится одной из немаловажных причин возникающего в конце XX века спада темпов социально-экономического роста в Японии.

Появляется серьёзная необходимость в поиске новых коммуникационных рычагов для устранения этого дисбаланса, равно как и нового универсального политического дискурса, который адекватно описывал бы картину мира в условиях столкновения двух разнонаправленных постмодернистских типов мышления. И Япония создаёт такие инструменты. Ими становятся новая уникальная система управления и феноменальная, не имеющая аналогов, массовая культура.

При рассмотрении феномена «кэйкэй» - уникальной модели японского управления делается вывод, что такая модель явилась способом «примирить» сходные, но движущиеся в противоположных направлениях модели постмодернистского политического сознания и устранить существующий дисбаланс дискурсов. Однако, как и другие попытки реформировать застоявшуюся систему, эта методика управления так же была эффективна лишь отчасти и лишь на время. С другой стороны, более чем успешный своевременный пример использования японского менеджмента непосредственно в экономической сфере продемонстрировал возможность сосуществования конгломерата управленческих моделей в условиях глобализации.

Несмотря на очевидную частную уникальность японской системы управления, так же понятно, что любое общество в условиях кризиса (или просто нежелательных тенденций развития) пытается породить новые методы управления и контроля. Однако для создания нового общественного дискурса, который обеспечивал бы эффективную и адекватную связь политического сознания и политического поведения (каковой существовал в Японии с самого начала вплоть до вступления общества в эпоху постмодерна), необходимы двусторонние инструменты коммуникаций - не только управление «сверху», но и некие коммуникационные рычаги отдачи, адекватной реакции населения. Этот момент принимает особую окраску именно в контексте японского традиционного политического сознания, где ключевым свойством является подсознательное признание норм и правил и «естественное» следование им.

Таким мобилизационным рычагом коммуникаций явилась современная японская массовая культура. Ключевое место здесь занимает визуальная культура (манга), в частности мультипликация (аниме) и предшествующие ей комиксы. Это вызвано тем, что «иероглифическое» сознание японца настроено на восприятие «картинки», цельного графического образа-символа, нежели печатного слова. Так же здесь проявились такие две принципиальные черты японского политического сознания (а равно и западного постмодернистского сознания), как фрагментаризм («клиповость») и смешение субъекта и объекта того или иного символа.

Выделено политическое значение манга. В виду изначальной установки японского сознания на восприятие образа, картинки, привычные для европейской культуры типы средств массовых и политических коммуникаций и наиболее эффективные на Западе - периодическая печать, публицистика - в Японии феноменальным образом оказываются менее влиятельными, чем те же комиксы. И если на Западе комиксы с момента своего появления и по сегодняшний день воспринимаются главным образом как явление исключительно массовой культуры, то в Японии манга затрагивает практически все сферы человеческой деятельности (в частности, школьные учебники, инструкции по эксплуатации техники на заводах, некоторые политические журналы и газеты) и является ключевым фактором коммуникаций в японском обществе.

Аниме и манга рассмотрены в настоящей диссертационной работе в контексте теории «Вызова и Ответа» Дж. Тойнби. Можно говорить о том, что «ответ» японской массовой культуры на «вызов» западной, оформился ещё задолго до появления самого «вызова», поскольку обладал чертами, являющимися ключевыми для японского сознания в целом. Однако проявление в феномене новой японской анимации или аниме характерных ментальных черт ещё не делает аниме тем феноменом политического сознания, каким оно является по сути. Для японцев анимэ всегда было большим, нежели просто массовая культура. И именно в эпоху модернизации в Японии массовая культура демонстрирует ещё один ключевой японский принцип, во многом так же являющийся традиционным для японской ментальности, однако никогда ранее не проявлявшийся в подобных масштабах. Назовём его принципом сюивизма (от фр. suivre - следовать, внимать), означающим приверженность общности определённому объекту, предмету, некое единение на основе этого объекта. Именно эта особенность японской массовой культуры - неразрывная связь с ментальностью людей -постепенно превращает японский «ответ» в самый настоящий «вызов» западной цивилизации.

Выделен главный политический аспект японской анимации, как социального и ментального феномена. Мобилизационные особенности массовой культуры для политического сознания Японии явились интегрирующим фактором японского общества в виду взаимной обусловленности менталитета и политических процессов. Во многом в этом процессе так же проявляется действие одного из ключевых принципов японского сознания - переплетения различных явлений, что и даёт возможность говорить о такой обусловленности. Именно благодаря этому принципу всеобщей зависимости явлений в японском обществе и японском сознании и возникает ситуация, в которой такое далёкое от политической сферы явление как анимация приобретает особый статус и возможность не только влиять на политическое сознание, но и быть для него одним из образующих факторов.

Рассмотренные дискурсивные механизмы политического поведения (управление и массовая культура) имеют различную динамику и по-разному соотносятся с динамикой западной ментально-поведенческой модели. Если система японского управления принципиально отличалась от аналогичных систем Запада, в условиях разнонаправленности двух столкнувшихся постмодернистских типов сознания (классического западного и условного японского), то с массовой культурой дело обстоит иначе. Стремление к эклектике и смешению высокого и низкого, элитарного и массового, политического и культурного и т.д., являлось динамической чертой не только японской массовой культуры (да и культуры вообще), но и столь же прогрессирующим аспектом западной культуры постмодерна.

Таким образом, ответ на главный вопрос диссертационного сочинения о специфики образующих механизмов реализации политических процессов модернизации, можно сформулировать следующим образом.

Принимая во внимание важность всех иных причин, главнейшей причиной успеха политических модернизаций в японском обществе на протяжении всей её истории видятся особые свойства политического поведения и политического сознания - как регулирующих механизмов политических процессов; ключевое свойство - наличие в политическом сознании японца в ранние периоды истории черт сознания постмодернистского. Парадокс заключается в том, что постмодерн в сознании возникает в тот период, когда сама социально-политическая структура была ещё очень и очень далека от постмодерна. Отсюда, на наш взгляд, и проблемы в сферах политики и экономики, когда структура вошла-таки в период постмодерна.

Иными словами, постмодерн существовал в политическом сознании японцев на заре их цивилизации в некоем своём уникальном виде. Когда же на современном этапе этот, «сугубо японский», «традиционный» постмодерн сталкивается с иным постмодерном - «классическим», «европейским» -такое столкновение оказывается единственным, что способно вызвать дисбаланс в стройной системе японских процессов модернизации, а так же породить новую, меняющуюся модель политического поведения. И для восстановления баланса в связке политического сознания и политического поведения (которая, как уже стало очевидно, является основополагающим элементом модернизационных процессов) используются различные коммуникационные механизмы дискурсов, такие как массовая культура или система управления.

В подобных поисках гармонизации дискурсивной связки политического сознания и поведения, на наш взгляд, и кроется истинное значение эффективных модернизационных процессов.

Список литературы диссертационного исследования кандидат политических наук Шейнфельд, Антон Игоревич, 2007 год

1. Законодательные акты и документы государственной власти

2. Декларация Кайфу Т. от 25 июня 1990 г. // Bowen, Roger W. Japan's Foreign Policy / Political Science and Politics, Vol. 25, No. 1 (Mar., 1992). -p. 57-73

3. Коммерческий кодекс Японии 1884 г. // История японского законодательства // Сост. Маки, X. и Фудзивара, А. Токио: Изд-во «Сэйрин-сёин», 2000 (на яп. яз.)

4. Конституция Японии от 3 ноября 1946 г. // Компактный свод японских законов на 2001 г. Токио: Изд-во «Иванамисётэн», 2000 (на яп. яз.)

5. Конституция Японии от 11 февраля 1889г. // История японского законодательства // Сост. Маки, X. и Фудзивара, А. Токио: Изд-во «Сэйрин-сёин», 2000 (на яп. яз.)

6. Меморандум о земельной реформе // История японского законодательства // Сост. Маки, X. и Фудзивара, А. Токио: Изд-во «Сэйрин-сёин», 2000 (на яп. яз.)

7. Уголовно-процессуальный кодекс Японии (Тидзай-хо) от 1880 г. // История японского законодательства // Сост. Маки, X. и Фудзивара, А. Токио: Изд-во «Сэйрин-сёин», 2000 (ная п. яз.)

8. Уголовный кодекс Японии от 1880 г. // История японского законодательства // Сост. Маки, X. и Фудзивара, А. Токио: Изд-во «Сэйрин-сёин», 2000 (на яп. яз.)

9. Программа Либерально-Демократической Партии Японии. // <http://en.wikipedia.org/wiki/LiberalDemocraticParty%28Japan%29>

10. Список лидеров Либерально-Демократической Партии Японии. // <http://en.wikipedia.org/wiki/LiberalDemocraticParty%28Japan%29>

11. Список фракций Либерально-Демократической Партии Японии. // <http://en.wikipedia.Org/wiki/LiberalDemocraticParty%28Japan%29#Re ferences>1.. Мемуары и очерки

12. Брагина, Н. М. Современная японская деревня (социально-экономический очерк). -М., 1975

13. Гейн, М., Японский дневник. М., 1952

14. Дневники осмотра Америки и европейских стран Чрезвычайным и полномочным послом / Под ред. К. Кумэ: В 100 т. Токио, 1878. (на яп. яз.)

15. Конрад, Н. И., Японская литература в образцах и очерках. JL, 1927. С. 63

16. Пронников, Ладанов. Японцы. Этно-психологические очерки. // 3-е издание, исп. и доп. -М.: Издательство «ВиМ», 1996

17. Федоренко, Н. Т., Японские записки. М, 1966

18. Чехонин, Б. И., Многоликая Япония. (Заметки журналиста). М., Политиздат, 1970

19. Очерки по истории Японии. М., 1957. // <http://www.japantoday.ru>

20. Morita Akio; Edwin М Reingold; Mitsuko Shimomura, Made in Japan : Akio Morita and Sony. New York: Dutton, 1986

21. Morita, Akio Kenkyukai, Morita akio goroku. /J^M, Tokyo" : Shogakukan, 1999

22. Morita, Akio; Ted Koppel, Nightline Akio Morita, Sony Corp. 4-24-90. -New York: ABC Capital Cities/ABC Video Enterprises, 1990

23. Morita, Akio, Sonf Magajinzu Bijinesu Bukku Henshubu, Morita Akio goroku: sekai gabutai no eien seinen. У • Tokyo": Sonf Magajinzu, 1996

24. Ш. Художественные литературные и видео-источники

25. Мисима, Ю., Золотой Храм.// Мисима Ю. Золотой храм: роман, новеллы, пьесы.// пер. с яп. Г. Чхартишвили. СПб.: - Северо-Запад, 1993

26. Мисима, Ю. Исповедь маски.// пер. с яп. и комментарии Г. Чхартишвили.-СПб, 1999

27. Мисима, Ю. Шум воли.// пер. с яп. Г. Чхартишвили. СПб, 1999

28. Чхартишвили Г. Предисловие к: Мисима Ю. Золотой храм: роман, новеллы, пьесы. СПб.: - Северо-Запад, 1993

29. Кодзики. // Кодзики. СПб.: ООО «Издательский Дом "Кристалл"», 2000

30. Нихонги. // Кодзики. СПб.: ООО «Издательский Дом "Кристалл"», 2000

31. Босоногий Ген // худ. и реж. Осаму Т. 1951

32. Абэ, К. Избранное.//Чужое лицо: роман.// пер. с яп. В. С. Гривнина. -М.: Издательство «Правда», 1988

33. Абэ, К. Избранное.//Женщина в песках: роман.// пер. с яп. В. С. Гривнина. -М.: Издательство «Правда», 1988

34. Akira (7 * 7) // dir. Katsuhiro О. -1988

35. Neon Genesis Evangelion (Iffi1 У r > У у 1 > shin Seiki Evangelion): animated series. // dir. Anno H. Gainax, 1995-199634. (Makai Tensho: Jigoku-hen): OVA. // dir. Yasunori Urata. -Phoenix Animation, 19981. Литература1. Монографии

36. Бахтин, M.M. Человек в мире слова. М., 1995

37. Берндт, Ю., Лики Японии. М.: Издательство «Наука», Главная Редакция Восточной Литературы, 1988

38. Василевская, И. И., Япония и страны Юго-Восточной Азии после второй мировой войны. М., 1969

39. Гессе-Вартег, Э. фон. Япония и японцы. Жизнь, нравы и обычаи современной Японии. // Пер. с нем. Шрейдер М. А. СПб.: Издание А. Ф. Девриена, 1902

40. Григорьева, Е. А., Российско-китайские отношения второй половины XVII первой половины XVIII века в контексте развития внешнеполитической доктрины империи Цин. - Нижний Новгород, 2000

41. Гуссерль, Э. Логические исследования. Т. 2. М.: ДИК, 2001

42. Данилевский, Н. Я. Россия и Европа. М., 1869

43. Динкевич, А., И., Государственные финансы послевоенной Японии. -М., 1967

44. Дурденевский, В. Н., Лудшувейт Е. Ф. Конституции Востока: Египет, Турция, Персия, Афганистан, Индия, Китай, Монголия, Япония. Л., 1926

45. Иванов, Б. А., Введение в японскую анимацию. М., 2001

46. Игнатущенко, С. К., Экономическая экспансия японских монополий -М., 1966

47. Каспэ, С. И. Империя модернизации, общая модель и российская специфика. М., 2001

48. Кимура, Сёдзабуро. «Люди зрения» и «люди голоса». Токио: Изд-во «Сэйрин-сёин», 2000 (на яп. яз.)

49. Ковригин. Экономическая экспансия Японии. М, «Международные Отношения», 1980

50. Корвин, Э., Японские концерны М., 1950

51. Коэн, Д., Военная экономика Японии М., 1951

52. Кузнецов, Навлицкая, Сырицын. История Японии. М.: «Высшая Школа», 1988

53. Кульпин, Э. С. Восток. Теоретические рассуждения. М., 1990

54. Лапидус, В. А. Всеобщее качество (TQM) в российских компаниях. -М.: ОАО Типография Новости, 2002

55. Лукьянова, М. И., Японские монополии во время второй мировой войны. М., 1953

56. Макаров, М. Л. Основные теории дискурса. М.:ИТДПС «Гнозис», 2003

57. Мещеряков, А. Н. Древняя Япония: буддизм и синтоизм (проблемы синкретизма). М., 1987

58. Накорчевский, А. А. Синто. СПб.: Издательство «Азбука-классика» «Петербургское востоковедение», 2003

59. Нити-бэй домэй (Японо-американский союз) // Под ред. М.Нисихара, Д.Кугияма. Токио, 1998

60. Певзнер, Я. X., Монополистический капитал Японии («дзай-бацу») в годы второй мировой войны и после войны». М., 1950

61. Погорелецкий, А. И. Экономика зарубежных стран. С.-П.: Издательство Михайлова В. А., 2000

62. Сакайя, Т., Что такое Япония? // пер. с яп., комм. В. С. Гривнина. М., 1992

63. Светлов, Г. Е. Путь богов. М., 1985

64. Сикевич, 3. В. Социология и психология национальных отношений: Учебное пособие. СПб.: Изд-во Михайлова В. А., 1999

65. Стингрейв, С., Стингрейв П. Династия Ямато // Пер. с англ. Аклаева С. А.-М.: ACT: ЛЮКС, 2005

66. Сутягина, М. В., МИЦУБИСИ, М.: Издательство «Наука», Главная редакция восточной литературы, 1973

67. Тойнби, А. Дж. Постижение истории. М., 1986-92

68. Шминке, Д. 47 принципов древних самураев, или Кодекс руководителя. // Пер. с англ. Иваниченко Ю. Я. М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2003

69. Шпенглер, О. Закат Европы. М., 1993

70. Эйзенштадт, Ш., Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999

71. Ворота в глобальную экономику // Под ред. Андерссон, О., Андерссон, Д.-М., 2001

72. Синто путь японских богов. В 2 т. - СПб., 2002

73. Человек и мир в японской культуре. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1985

74. Япония: мифы и реальность. М.: изд. фирма «Восточная литература» РАН, 1999

75. История государства и права // Отв. ред. М. И. Сизяков. М., 1997

76. Основные теории коммуникации // Под ред. М. Василика. М., 2003

77. Политические коммуникации // Под ред. А. И. Соловьева. М.: Аспект Пресс, 2004

78. Denton, R. Е., Woodward G. С. Political Communication in America. N. Y.: Praeger, 1990

79. Ferguson, A. History of Civil Society. Edinburg, 1765

80. Hassan, Ihab, Contemporary American literature. New York: Frederick Ungar Publ. Co, 1983

81. Ito, H., count. Commentaries on the Constitution of the Empire of Japan // Translated by Miyoji Ito. Tokyo, 1889

82. McNair, B. An introduction to Political Communication. L. N. Y., 1995

83. Morita, Akio; Edwin M Reingold; Mitsuko Shimomura, Made in Japan : Akio Morita and Sony. New York: Dutton, 1986

84. Morita, Akio Kenkyukai, Morita akio goroku. /J^tt, Tokyo" : Shogakukan, 1999

85. Wolfgang, Welsch, Unsere postmoderne Moderne. 2. Auflage, Weinheim, 1988

86. On message, Communicating the campaign // P. Norris, J. Curtice, D. Sanders, M. Scammel, H. Semetco (eds). London: SAGE Publication Ltd., 1999

87. П. Статьи в сборниках и периодических изданиях

88. Александров, А. Информация, стабильность, консенсус: роль СМИ в современном японском обществе. // В сборнике Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

89. Амиров, В. Япония и международное экономическое сотрудничество в Восточной Азии. // В сборнике Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

90. Вебер, М. Протестансткая этика и дух капитализма. // Протестансткая этика: Сборник статей. М., 1972-73

91. Вебер, М. Хозяйственная этика мировых религий. // Вебер, М. Работы по социологии, религии и культуре.: Вып. 1. М., 1991

92. Володин, А. Г. Современные теории модернизации: Кризис парадигмы. // В сб. науч. тр. Политическая наука. Политическое развитие и модернизация: Современные исследования. М.: РАН ИНИОН, 2003

93. Грайс, Г.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16. М.: Прогресс, 1985

94. Ермакова, Л. М. Мифопоэтический строй как модус ранней японской культуры. // В сборнике статей Человек и мир в японской культуре. -М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1985.-с. 21-22

95. Завырылина, Т. А. Становление индивидуалистического сознания и «новая драма» в Японии. // В сборнике статей Человек и мир в японской культуре. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1985

96. Зайцев, В. Япония: трансформация ценностных ориентиров социально-экономического развития. // В сборнике Япония: экономика, политика,общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

97. Иваненков, С. П., Кусжанова А. Ж. Национально-историческая самобытность как фактор самоопределения человека и общества. -Credo теоретический журнал № 2 1997

98. Ильин, М. В. Перспективы сравнительного изучения политической модернизации. // В сб. науч. тр. Политическая наука. Политическое развитие и модернизация: Современные исследования. М.: РАН ИНИОН, 2003

99. Катасонова, Б. JI. Япония: вызов западной цивилизации? // В сборнике статей Япония: мифы и реальность. М.: изд. фирма «Восточная литература» РАН, 1999

100. Кульпин, Э.С. Генетические коды цивилизации. В Сб. "Генетические коды цивилизации". М., "Московский лицей", 1995. С. 3-28

101. Кунадзе, Г. Внешняя политика Японии: время перемен? // В сборнике Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

102. Леонтьева, Е. О защите внутреннего рынка Японии. // В сборнике Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

103. Маркарьян, С. Б. Иммиграция на подъёме. // В сборнике Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

104. Молодяков, В. «Мазохисты» против «патриотов» (дискуссии о «нанкинской резне» и послевоенное японское общество). // В сборнике Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

105. Молодякова, Э. В. Япония на пути к информационному обществу. / В сборнике Япония: экономика, политика, общество назаре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

106. Мухамедьяров, В. К вопросу о японском правосознании. // В сборнике Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

107. Рамзес, В. Мэйврик на фоне хроники текущих событий. // В сборнике Япония: экономика, политика, общество на заре XXI в. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003

108. Ростоу В.В. Стадии экономического роста. Нью-Йорк, 1961

109. Сакайя, Т. Стоимость, создаваемая знанием, или История будущего. //Новая постиндустриальная волна на Западе. М., 1998

110. Смирнов, JI.M. Базовые ценности, формы существования и эмпирическое изучение. // В сб. "Генетические коды цивилизации", М., "Московский лицей", 1995

111. Смоленский, Н. И. Проблемы логики общественного развития. // Новая и новейшая история. 2000, №1

112. НО. Тадагава, С. Конституция Японии 1889 г. и "модернизация" страны / С. Тадагава. // Правоведение. -2002. № 4 (243)

113. Федошин, М. С. Диалог мировоззрений.// В сборнике Человек и мир в японской культуре. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1985

114. Шелестова, Е. Н. Эстетика и религия японцев как противоречиво функционирующая целостность. // В сборнике статей Человек и мир в японской культуре. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1985

115. Шейнфельд, А. И. Дискурсивные рычаги политических коммуникаций: система управления и массовая культура (на примере Японии). // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. Серия «Международные отношения.

116. Политология. Регионоведение». Выпуск 2. Нижний Новгород: Изд-во ННГУ им. Н.И. Лобачевского, 2006

117. Шейнфельд, А. И. Об особенностях японского менталитета. // Регионоведение: теория и практика: сборник статей Нижний Новгород: Издательство исламского медресе «Медина», 2003

118. Шейнфельд, А. И. Массовые коммуникации и политическое сознание в Японии (на примере японской анимации) // Материалы 9-й Нижегородской сессии молодых учёных «Голубая Ока». Нижний Новгород, 2004

119. Шейнфельд, А. И. Массовая культура как мобилизационный фактор политических коммуникаций: пример Японии. // Информационно-коммуникационные измерения политических процессов: сборник статей. Нижний Новгород, 2006

120. Шейнфельд, А. И. Факторы вызова и ответа в политических процессах Японии в послевоенные годы XX в.: причины успеха. // В сборнике статей Политические институты и процессы современной России. Нижний Новгород, 2005

121. Эйзенпггадт С.Н. Прорывы осевого времени. // Сборник "Цивилизации": Вып. 3. -М., 1995

122. Вепу, Mary Elizabeth, Was Early Modern Japan Culturally Integrated? Modern Asian Studies > Vol. 31, No. 3, Special Issue: The Eurasian Context of the Early Modern History of Mainland South East Asia, 1400-1800 (Jul., 1997), pp. 547-581

123. Bowen, Roger W. Japan's Foreign Policy // Political Science and Politics, Vol. 25, No. 1 (Mar., 1992)

124. Broadbridge, Seymour, Economic and Social Trends in Tokugawa Japan. Modern Asian Studies > Vol. 8, No. 3 (1974), pp. 347-372

125. Chang, Richard Т., The Failure of the Katsura-Harriman Agreement. -The Journal of Asian Studies > Vol. 21, No. 1 (Nov., 1961), pp. 65-76

126. Dilworth, David A.; Umeyo Hirano, An Encouragement of Learning. Pacific Affairs > Vol. 44, No. 4 (Winter, 1971), pp. 621-622

127. Friedman, David, The Misunderstood Miracle: Industrial Development and Political Change in Japan. Journal of Japanese Studies > Vol. 15, No. 2 (Summer, 1989), pp. 490-494

128. Frost, Peter K., The Bakumatsu Currency Crisis. Pacific Affairs > Vol. 44, No. 4 (Winter, 1971), pp. 621-622

129. Fruin, W. Mark, Prospects for Economic Cooperation in the Asia-Pacific Region: The A-CASH Hypothesis. Asian Survey > Vol. 35, No. 9 (Sep., 1995), pp. 798-811

130. Graber, D. A. Political Language in Nimmo and Sanders / Handbookof Political Communication. Beverly Hills: Sage, 1981

131. Hassan, Habib, Japanese Economic Recovery and Pakistan. Pacific Affairs > Vol. 24, No. 2 (Jun., 1951), pp. 217-219

132. Hubbard, G. F., Denzil Baring, astern Industrialization and Its Effect on the West, with Special Reference to Great Britain and Japan. The American Economic Review > Vol. 26, No. 4 (Dec., 1936), pp. 740-741

133. Ito, Kenichi, The Japanese State of Mind: Deliberations on the Gulf Crisis. Journal of Japanese Studies > Vol. 17, No. 2 (Summer, 1991), pp. 275-290

134. Kenneth, B. Pyle, The Technology of Japanese Nationalism: The Local Improvement Movement, 1900-1918. The Journal of Asian Studies > Vol. 33, No. 1 (Nov., 1973), pp. 51-65

135. Kenney, Martin, Florida Richard, Beyond Mass Production, by Contemporary Sociology > Vol. 23, No. 1 (Jan., 1994), pp. 8-9

136. Kozo, Yamamura, Introduction. Journal of Japanese Studies > Vol. 1, No. 2 (Spring, 1975), pp. 255-267

137. Kozo, Yamamura, Yasukichi Yasuba, The Political Economy of Japan, Volume 1: The Domestic Transformation. Journal of Japanese Studies > Vol. 15, No. 2 (Summer, 1989), pp. 486-490

138. Krugman, Paul R., Kathryn M. Dominquez, Kenneth Rogoff, It's Baaack: Japan's Slump and the Return of the Liquidity Trap . Brookings Papers on Economic Activity > Vol. 1998, No. 2 (1998), pp. 137-205

139. Martin, Edwin M., The Allied Occupation of Japan. Harvard Journal of Asiatic Studies > Vol. 12, No. 1/2 (Jun., 1949), pp. 255-266

140. Metraux, Daniel A., Religious Terrorism in Japan: The Fatal Appeal of Aum Shinrikyo. Asian Survey > Vol. 35, No. 12 (Dec., 1995), pp. 1140-1154

141. Michimasa, Soyeshim; P. W. Kuo, Oriental Interpretations of the Far Eastern Problem. Social Forces > Vol. 5, No. 1 (Sep., 1926), pp. 186-189

142. Mikiso, Hane, Modern Japan: A Historical Survey. Pacific Affairs > Vol. 60, No. 2 (Summer, 1987), pp. 332-333

143. Normano, J. F., Asia Between Two World Wars. Pacific Affairs > Vol. 18, No. 4 (Dec., 1945), pp. 394-398

144. Rosenbluelh, A., Wiener N., Bigelow J. Behavior, Purpose and Teleology // Philosophy of science. Baltimore, 1943. Vol. 10. No 1

145. Schroeder, Paul W., The Axis Alliance and Japanese-American Relations, 1941. The American Historical Review > Vol. 64, No. 1 (Oct., 1958), pp. 75-76

146. Searle, J. R. Indirect speech acts. // Syntax and semantics. ~ N.Y., 1975.-Vol.3

147. Seidensticker, Edward G., Japanese Views on Peace. Far Eastern Survey > Vol. 20, No. 12, Making Peace with Japan (Jun., 1951), pp. 119124

148. Smits, Gregory, Visions of Ryukyu: Identity and Ideology in Early-Modern Thought and Politics. Monumenta Nipponica > Vol. 54, No. 4 (Winter, 1999), pp. 529-531

149. Swan, William L., Thai-Japan Monetary Relations at the Start of the Pacific War. Modern Asian Studies > Vol. 23, No. 2 (1989), pp. 313-347

150. Takie Sugiyama, Lebra, Is Japan an Ie Society, and Ie Society a Civilization? Journal of Japanese Studies > Vol. 11, No. 1 (Winter, 1985), pp. 57-64

151. Ward, Robert E., Political Modernization and Political Culture in Japan. World Politics > Vol. 15, No. 4 (Jul., 1963), pp. 569-596

152. Wit, Daniel, Alfred B. Clubok, The United States and Japanese Atomic Power Development. World Politics > Vol. 8, No. 4 (Jul., 1956), pp. 515-533

153. Wittrock, B. Policy, Economy and Knowledge in the Age of Modernity in Europe. // AI Soc. 7(2), -1993, pp. 127-140

154. Woodhead, H. G., Norton H. K., Julean Arnold, Occidental Interpretations of the Far Eastern Problem. Social Forces > Vol. 5, No. 1 (Sep., 1926), pp. 186-189

155. Yusuke, Tsurumi, Japan To-Day and To-Morrow, International Affairs (Royal Institute of International Affairs 1931-1939) > Vol. 15, No. 6 (Nov., 1936), pp. 807-823

156. From Paddy Field to Ski Slope: The Revitalisation of Tradition in Japanese Village Life by Okpyo Moon. Journal of Japanese Studies > Vol. 17, No. 1 (Winter, 1991), pp. 240-244

157. Japan Review of International Affairs/ Vol. 12. No. 2. Tokyo. Summer 1998, p. 145-146

158. Ш. Статьи из электронного ресурса

159. Смирнитский, С. А. Япония в эпоху Токугава. // <bttp://zhmnal.lib.ru/s/smimitskijsa/his1985.shtml>

160. Тадагава, С. Конституция Японии 1889 г. и "модернизация" страны. // <ht^://www.law.edu.ru/doc/docmnent.asp?docID=1219060>

161. Тимонина, И. Региональная экономическая политика Японии на рубеже веков. //http ://asiapacific.narod.ru/countries/japan/j apaneconomics/j apaneconomics. htm>. -1999

162. Главные установки и идеи постмодернизма. // Интернет сайт Historic.ru.: <http://historic.ru/books/item/f00/z0000022/stl 14.html>

163. Kajimoto, Tetsushi. Koizumi not backing down on Yasukuni. // <ittp://search.japantimes.co.jp/member/member.html?nn20060126al.htm>

164. Larimer, Tim. Japan's Destroyer. // < http://www.time.eom/time/world/article/0,8599,174303-2, OO.html>

165. McMillan, Alex Frew. Koizumi's popularity hits fresh peak. // <http ://archives.cnn.com/2001/BUSINESS/asia/Об/11 /j apan.popularity/index.ht ml>