Полемический подтекст романа Ф.М. Достоевского "Бедные люди" тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, кандидат филологических наук Смирнова, Любовь Николаевна

• Смирнова, Любовь Николаевна
• кандидат филологических наук
• 2004

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Смирнова, Любовь Николаевна

Введение.

Глава 1. Ф.М. Достоевский и утопический социализм (к вопросу о формировании социально-философских убеждений писателя).

Глава 2. Идейно-художественная функция центральной фабульной линии романа Ф.М. Достоевского «Бедные люди».

Глава 3. «Дневник» в контексте романа Ф.М. Достоевского

Бедные люди».

Глава 4. Значение истории Горшкова в сюжетно-смысловой структуре романа «Бедные люди».

Глава 5. Идеологическое содержание истории благодеяния «его превосходительства» в контексте романа «Бедные люди».

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Полемический подтекст романа Ф.М. Достоевского "Бедные люди"»

Уже в первых откликах на роман Ф.М.Достоевского «Бедные люди» наметились два подхода к его осмыслению. Критика была единой в определении жанра этого произведения как романа социально-психологического, но при этом одни делали акцент на социально-обличительном звучании «Бедных людей», а другие - на социально-психологическом.

Известно, что Григорович и Некрасов - первые читатели этого романа, просидев над ним целую белую ночь, явились ранним утром на квартиру Белинского с радостной вестью: «Новый Гоголь явился!»

Гоголь был в это время кумиром писателей, группировавшихся вокруг Белинского и получивших с лёгкой руки Ф.В.Булгарина укоренившееся за ними прозвище писателей «натуральной школы». Гоголя они воспринимали, вслед за Белинским, как писателя обличительного направления, обнажающего пороки и язвы противоестественного социального устройства общества и призывающего к решительному изменению существовавших в России общественных отношений. Именно в этом ключе прочёл и торжественно оценил роман В.Г. Белинский. Ещё до личного знакомства с Достоевским, он заявил П.В.Анненкову, рекомендуя «Бедных людей»: «Это роман начинающего таланта: каков этот господин с виду и каков объём его мысли - ещё не знаю, а роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому. Подумайте, это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом так, как делают обыкновенно художники, т.е. и не подозревая и сами, что у них выходит <.>. Вот и всё, -а какая драма, какие типы!» (1; 258).

Исключительную силу таланта молодого Достоевского критик отметил и при первом свидании с ним: «Он заговорил пламенно, с горящими глазами: «Да вы понимаете ль сами-то, <.> что вы такое написали!» <.> «Вы только непосредственным чутьём, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет уж это понимали. Да ведь этот ваш несчастный чиновник - ведь он до того заслужился и до того довёл себя уже сам, что даже и несчастным-то себя не смеет почесть от приниженности и почти за вольнодумство считает малейшую жалобу, даже право на несчастье за собой не смеет признать, и когда добрый человек, его генерал, даёт ему эти сто рублей - он раздроблен, уничтожен от изумления, что такого, как он, мог пожалеть «их превосходительство», как он у вас выражается! А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки,- да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть,<.> чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг всё понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!» (16; 26, 454483).

В 1846 году, в обстановке всеобщего внимания публики к роману, Белинский в «Петербургском сборнике» Некрасова дал развёрнутую оценку «Бедных людей». Критик отметил непосредственную силу таланта Достоевского, указав, что «это талант необыкновенный и самобытный, который сразу, ещё первым произведением своим, резко отделился от всей толпы наших писателей, более или менее обязанных Гоголю направлением и характером, а потому и успехом своего таланта». В.Белинский подчеркнул «простоту» и «обыкновенность» построения романа; указал на горячее сочувствие автора его бедным героям, на глубокое понимание им «трагического элемента» изображаемой жизни. «Смешить и глубоко потрясать душу читателя в одно и то же время, заставить его улыбаться сквозь слёзы, - какое уменье, какой талант! И никаких мелодраматических пружин, ничего похожего на театральные эффекты! Всё так просто и обыкновенно, как та будничная, повседневная жизнь, которая кишит вокруг каждого из нас и пошлость которой нарушается только неожиданным появлением смерти то к тому, то к другому!» (3; 9, 553). Характеризуя главного героя романа, Белинский заметил, что «писатель в лице Макара Алексеевича показал нам, как много прекрасного, благородного и святого лежит в самой ограниченной натуре» (3; 9, 553). Приветствуя эту «гуманную мысль» «Бедных людей», критик восторженно восклицал: «Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям раззолоченных палат: «Ведь это тоже люди, ваши братья!» (3; 9, 554). В своей статье Белинский сочувственно выделил образы старика Покровского, Горшкова, эпизоды с нищим, с шарманщиком, сцену с оторвавшейся пуговкой, раскрывающую социальное неблагополучие бедного человека. В целом же роман был отмечен критиком как «превосходный», требующий «не только чтения, но и изучения». Молодому писателю было предречено великое будущее.

В таком же социально-обличительном ключе роман «Бедные люди» оценили друзья и единомышленники В.Г.Белинского: Н.А.Некрасов, А.И.Герцен, Д.В.Григорович, отметившие социальный пафос романа и утвердившие его в качестве программного произведения для «натуральной школы». В этом же аспекте прочёл и оценил «Бедных людей» Н.А.Добролюбов, идеологический последователь и сторонник социальной концепции В.Г.Белинского. В 1861 году в статье «Забитые люди» он, в связи с критическими замечаниями по поводу «послекаторжного» творчества Достоевского (в частности, по поводу «Униженных и оскорблённых»), возвращается к ранним произведениям писателя и предлагает читателям вновь обратить внимание на уже позабытый роман «Бедные люди». Прежде всего критик отметил «одну общую черту» всего к этому моменту написанного Ф.М.Достоевским - «боль о человеке, который признаёт себя не в силах или, наконец, даже не в праве быть человеком настоящим» (12; 7, 242). Характеризуя «Бедных людей», Добролюбов пишет: «Господин Достоевский в первом же своём произведении явился замечательным деятелем того направления, которое назвал я по преимуществу гуманическим. В «Бедных людях» <.> господин Достоевский со всею энергией и свежестью молодого таланта принялся за анализ поразивших его аномалий нашей бедной действительности и в этом анализе умел выразить свой высоко гуманный идеал» (12; 7, 243). Подчёркивая кровную взаимосвязь творчества раннего Достоевского с гоголевской традицией, критик отмечает, что, подобно Гоголю, который «изображал своим могучим словом «бедность да бедность, да несовершенство нашей жизни», осмысливает свою творческую задачу и юный автор «Бедных людей». Вслед за Белинским, главным художественным открытием Достоевского Добролюбов считает способность автора отыскать и показать «в забитом, потерянном, обезличенном человеке <.> живые, никогда не заглушимые потребности человеческой природы, <.> в самой глубине души запрятанный протест личности против внешнего, насильственного давления» (12; 7, 244). Продолжая эту мысль, критик отмечает: «От него (Достоевского. - C.JI.) не ускользнула правда жизни, и он чрезвычайно метко и ясно положил грань между официальным настроением, между внешностью, форменностью человека, и тем, что составляет его внутреннее существо, что скрывается в тайниках его натуры и лишь по временам, в минуты особенного, мельком проявляется на поверхности» (12; 7,245).

В связи с тем, что в «Бедных людях» В.Г.Белинский и его друзья-единомышленники ценили в первую очередь социально-обличительный их аспект, дальнейшее творческое развитие Достоевского вызвало у них полное непонимание и недоумение. Ведь в повести «Двойник» Достоевский далеко ушёл от обрисовки социальных обстоятельств жизни «маленького человека», бедного чиновника, и сосредоточил главное внимание на анализе его внутреннего мира, на противоречиях в его психологии.

Давая оценку этого произведения, Белинский писал: «судя по «Бедным людям», мы заключили было, что глубоко человеческий-и патетический элемент, в слиянии с юмористическим, составляет особенную черту в характере его (Достоевского. - C.JL) таланта; но прочтя «Двойника», мы увидели, что подобное заключение было бы слишком поспешно (3; 9, 551). Как на «существенный недостаток» повести критик указал на её «фантастический колорит». «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишённых, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов», - отмечает Белинский (3; 10,41).

Крайне отрицательно отнеслись к «Двойнику» многие последователи Белинского. Строго осудил «фантастический колорит» повести Некрасов. Как редактор он даже правил рукопись статьи Белинского «Взгляд на русскую литературу в 1846 году», стараясь усилить в ней критическую оценку творчества Достоевского.

Сторонников «натуральной школы» интересовало прежде всего внимание писателя к социальному неблагополучию человека, к тем переживаниям, которые возникают вследствие бедности и неравенства.

Отсутствие в «Двойнике» широкого социального фона и анализа реальных жизненных истоков стало, по мысли В.Г.Белинского и его единомышленников, причиной того, что при всей оригинальности замысла в этом произведении автору не удалось достичь художественного уровня первого романа.

Обнаружившееся непонимание привело в конце концов к полному разрыву Достоевского с кружком Белинского.

Иные акценты в осмыслении «Бедных людей» сделал В.Н.Майков, по характеру своего мировоззрения близкий к петрашевцам. Он первый разъяснил значение глубокого психологизма Достоевского и сосредоточил главное внимание на том, что отличало роман Достоевского от сложившихся в умах его современников представлений о главном пафосе творчества Гоголя. В статье «Нечто о русской литературе в 1846 году» Майков, сопоставляя Гоголя и Достоевского, писал, что хотя «произведения г. Достоевского упрочивают господство эстетических начал, внесённых в наше искусство Гоголем <.> тем не менее манера г. Достоевского в высшей степени оригинальна и его меньше, чем кого-нибудь, можно назвать подражателем Гоголю». «.Гоголь, - отмечал критик, - поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию его на личность индивидуума <.>. Собрание сочинений Гоголя можно решительно назвать художественной статистикой России. У г. Достоевского также встречаются поразительно художественные изображения общества, но они составляют у него фон картины и обозначаются большею частью такими тонкими штрихами, что совершенно поглощаются огромностью психологического интереса. Даже и в «Бедных людях» интерес, возбуждаемый анализом выведенных на сцену личностей, несравненно сильнее впечатления, которое производит на читателей яркое изображение их среды» (115; 180). Выдвижение на первое место интереса к человеческой личности и анализа влияния на неё общества верно определяло основу творческого метода Достоевского. В.Н.Майков вообще считал «психологический анализ важнейшей потребностью эпохи». Именно поэтому, наверное, «Двойник» он поставил выше «Бедных людей», подчёркивая что в «Двойнике» «манера г. Достоевского и любовь его к психологическому анализу выразилась во всей полноте и оригинальности. В этом произведении он так глубоко проник в человеческую душу, <. .> что впечатление, производимое чтением «Двойника» можно сравнить только с впечатлением любознательного человека, проникающего в химический состав материи» (115; 181-182).

Однако и для В.Н.Майкова, социалиста по своим убеждениям, творчество раннего Достоевского укладывалось в рамки социально-психологического направления.

Отсюда и пошла традиция полного игнорирования скрытого в романе Достоевского идеологического содержания. В большинстве исследований о Достоевском, написанных в 20 веке, роман «Бедные люди» рассматривался как социально-психологический, но с разными акцентами в определении его основной доминанты. Большинство исследователей делали акцент на социально-обличительном его звучании. Ход рассуждений исследователей, при этом, был таким: проникая изнутри в психологию «маленького человека», обнаруживая за его внешней убогостью, стушёванностью богатое внутреннее содержание, Достоевский бросал тень на те ненормальные отношения, которые были враждебны открытому писателем богатству внутреннего мира страдающей личности. При этом противоречия личности всячески смягчались, «гуманизировались».

Наиболее полно выдержана в рамках такого направления точка зрения на роман В.Ермилова. Вслед за Белинским он в «маленьком человеке» подмечает «много прекрасного, благородного и святого»: «.пафос «Бедных людей» заключается в том, что худшие, с точки зрения «общества» последние люди оказываются духовно лучшими людьми этого общества. Впервые в литературе была так изнутри, так подробно раскрыта духовная жизнь обездоленных людей, впервые она была так опоэтизирована, впервые с такой силой реалистической убедительности показаны её внутреннее богатство, красота, тонкость, высокая культура человеческих чувств» (75; 38). Всё внимание исследователь сосредоточил на реальных жизненных обстоятельствах, на «массовидности изображаемых явлений»: «.их множество, таких людей, таких страшных судеб <.> всюду голод, нищета, всевластие Быковых.» (75; 42).

Исключительно как социальный рассматривает роман В. Шкловский. В его исследованиях ранний Достоевский представлен не просто увлечённым последователем утопических социалистов, но, более того, революционером-радикалом. «От «Бедных людей» Достоевский шёл к заговору и революции» (166; 258), - такое категорическое суждение, удобное для идеологизированного литературоведения советской эпохи, стало популярным среди некоторых литературоведов. В социально-обличительное направление укладывается осмысление названными исследователями заглавия романа: «Бедные люди» - это не только бедные чиновники, это всё человечество, которое не преодолело пока своей бедности» (166; 258). Само понятие бедности получает узкое толкование и определяет прежде всего уровень материального достатка.

В таком же социально-обличительном аспекте предпринята попытка анализа «Бедных людей» В.И.Этовым. Подобно большинству литературоведов, он традиционно делит творчество Достоевского на два идеологически полярных периода: докаторжный, когда молодой писатель был страстно увлечён гуманистическими, революционными идеями, и послекаторжный, отмеченный реакционной направленностью творчества, «сломленностью» духа. «Бедные люди», по его замечанию, «действительно роман о бедных людях, замученных нуждой-горем». В основе романа -«широкая социальная коллизия - бедственное положение городского разночинства.» (171; 38). Психологизм «Бедных людей» также обозначен исследователем, но, несмотря ни на что, «Бедные люди», с точки зрения В.Этова, - «преимущественно социальный» роман.

Обличительный пафос «Бедных людей» отмечают также и такие видные исследователи творчества Достоевского, как В.Я.Кирпотин, В.С.Нечаева, Ю.Селезнёв. Так, В.Кирпотин, цитируя слова Белинского: «Социальность, социальность - или смерть. Вот девиз мой <.>», писал: «Разве не могут быть поставлены эпиграфом к «Бедным людям» размышления Белинского над противоречивыми картинами петербургской жизни» (96; 53). По мысли литературоведа, Достоевский, находясь под обаянием идей социализма, в дебютном своём произведении призывал читателя к переустройству мира «на братских началах». К интерпретации романа в социально-обличительном аспекте склоняется Г.М.Фридлендер. Он убеждён, что целью писателя было «нарисовать <.> целостную, обобщающую картину жизни Петербурга, рассматриваемой в её социальных противоречиях и антагонизмах» (158; 53). А на первый план молодой Достоевский выдвинул «социальный контраст между богатыми и бедными, сытыми и обездоленными» (158; 53). Обращаясь к характеристике главного героя, литературовед вслед за В.Г.Белинским подмечает в нём исключительно прекрасные черты: «Достоевский стремится в «маленьком человеке» найти большого человека - человека, который способен благородно действовать, благородно мыслить и чувствовать, несмотря на свою нищету и социальную приниженность» (158; 54). «Бедность, отсутствие образования <.> принижают бедных людей <.>, но вместе с тем тяжёлая жизнь обитателей «чердаков» и «подвалов» способствует возникновению у них взаимного понимания, <.> рождает у трудящегося человека чувство гордости и презрения к праздным обитателям «раззолоченных палат», сознание своего превосходства над ними. Это более сложное понимание взаимодействия между характерами и общественными обстоятельствами позволило Достоевскому дать более многостороннее, чем у Гоголя, изображение психологии «маленького человека» (158; 58). Таким образом, в качестве смысловой доминанты романа исследователь выделяет социальность, оставляя без особого внимания и психологический аспект произведения, и возхможную идеологическую подоплёку.

В этом же русле исследуют первый период творчества Ф.М.Достоевского М.С.Гус, утверждающий, что «Достоевский в «Бедных людях» очень отчётливо поставил вопрос о причинах, о сути вопиющей <.> социальной несправедливости» (61; 132); Г.Н.Поспелов, отметивший осознание героем «Бедных людей» «глубоких контрастов социальной жизни» (128; 64); В.И.Кулешов, оценивший замечание Белинского о «Бедных людях» (о том, что это первая попытка у нас социального романа) как «высшую похвалу» (104; 34).

Тему враждебности сложившегося порядка человеку подчёркивают в раннем творчестве Достоевского Ю.Г.Кудрявцев (102; 40) Б.Л.Сучков (149;

10) Я.Е.Эльсберг (169; 40). Изображение конфликта между человеком и обществом представляется им формой обличения писателем несправедливости общественного устройства.

Создателем русской социально-утопической культуры считает молодого писателя Г.К.Щенников. Способ изображения в «Бедных людях» убеждает «самой жизнью в непреложности социалистического идеала»,-утверждает исследователь. А принципы изображения человека в «Бедных людях» соответствуют «социальной педагогике петрашевцев», которые основывали успех социалистического учения на воспитании в людях любви и сострадания к ближнему» (167; 33).

В некоторых исследованиях последнего десятилетия XX века взгляд на природу романа «Бедные люди» также по-прежнему остаётся неизменным. Идеи Белинского, воплощённые в художественной форме, отметила в «Бедных людях» Е.И.Кийко. Подобно большинству литературоведов, она отмечает стремление писателя «раскрыть в своих униженных и оскорблённых героях их нравственную красоту» (92; 237) А главным художественным открытием, обогатившим натуральную школу, исследователь традиционно считает глубину психологических переживаний «демократического героя».

В монографии Гарина И.И. («Многоликий Достоевский». - М., 1997г.), написанной в довольно свободной манере, «Бедные люди» категорично оцениваются как «самое недостоевское творение Достоевского». Автор книги решительно и самонадеянно отказал великому писателю в оригинальности, усмотрев в «Бедных людях» «традиционное произведение русской литературы с её моральными проповедями, идеями социальной справедливости и призывами к гуманизму» (57; 83). В целом же умонастроение раннего Достоевского представляется исследователю как революционное.

Конфликт Макара Девушкина с невидимой силой - общественным устройством, с жизнью, «где невозможна реализация очень гуманных желаний» (122; 143), подчеркнул в диссертационном исследовании Нуриев С.Ш. В то же время именно ранние произведения Достоевского он считает «ключом к пониманию богатейшего художественного наследия писателя» (122; 5).

Традиционный взгляд на жанровую природу романа «Бедные люди» обнаруживает зарубежный исследователь Сомервил-Айртон Ш.К.

Уничтожающее воздействие бедности на человека, потерю им своего «я» под ударами власти социальной иерархии» проиллюстрировал Достоевский, по мнению литературоведа, в «Бедных людях» (147; 104).А главная идея писателя состоит в том, что «очень важно <.> сохранить индивидуальность, известную независимость человеческой личности от общества» (там же). При определённой тенденциозности такого мнения, в целом интерпретация «Бедных людей» осуществляется под принципиально иным углом зрения. Автор исследования пытается распределить героев романа в две категории: тиран-жертва. Выводы, к которым приходит литературовед, следующие: если Варенька «после перенесённых страданий становится хуже и морально и духовно», «любит прежде всего саму себя», то Макар, напротив, «пройдя через страдания и унижения, <.> превращается в мыслящую личность»; он - «пример альтруистической, благородной жертвы». Примечательно, что на проблему отношений «тиран-жертва» исследователь смотрит сквозь призму социальных противоречий, т.е. оценка «Бедных людей» в обличительном аспекте сохраняется.

Итак, большая группа литературоведов XX века, как отечественных, так и зарубежных обращает внимание на социально-обличительное звучание романа «Бедные люди».

Качественные изменения в интерпретации «Бедных людей» наметились в конце XX столетия; но тем не менее для многих исследований понятие социальности осталось доминантным критерием в оценке раннего творчества писателя (например, статья Сомервил-Айртон, диссертационное исследование Нуриева.).

Принципиально иной подход к осмыслению «Бедных людей» обнаружил М.М.Бахтин, который в своём исследовании творчества Достоевского шёл вслед за В.Н.Майковым. Главное, на .что он обратил внихмание - это психологизм романа. «Уже в первый «гоголевский период» своего творчества Достоевский изображает не «бедного человека», но самосознание бедного чиновника <.>. То, что было дано в кругозоре Гоголя как совокупность объективных черт, слагающихся в твёрдый социально-характерологический облик героя, вводится Достоевским в кругозор самого героя и здесь становится предметом его мучительного самосознания; <.> мы видим не кто он есть, а как он осознаёт себя.» (37; 56) . Далее, развивая эту мысль, исследователь поясняет: «.То, что выполнял автор, выполняет теперь герой, освещая себя сам со всех возможных точек зрения; автор же освещает уже не действительность героя, а его самосознание.» (37; 57). Утверждая одно из самых принципиальных в осмыслении романа положений, М.М.Бахтин пишет: «Не только действительность самого героя, но и окружающий его мир и быт вовлекаются в процесс самосознания, переводятся из авторского кругозора в кругозор героя. Они уже не лежат в одной плоскости с героем, рядом с ним и вне его в едином авторском мире, а потому они и не могут быть определяющими героя <. .> факторами, не могут нести в произведении объясняющей функции» (37; 57).

Высказав свою точку зрения на роль общественных отношений и быта в романе, М. Бахтин опровергает расхожий социально-обличительный подход к интерпретации «Бедных людей», идущий ещё от Белинского: «нельзя истолковывать самосознание героя в социально-характерологическом плане и видеть в нём лишь новую черту героя, усматривать, например, в Девушкине <.> гоголевского героя плюс самосознание. Так именно и воспринял Девушкина Белинский <.> Самосознание для него лишь обогащает образ «бедного человека» в гуманном направлении, укладываясь рядом с другими чертами в твёрдом образе героя.»(37; 58).

Вслед за М.М. Бахтиным акцент на социально-психологическом звучании романа «Бедные люди» сделал А.Белецкий (цит. по: 104; 133). Исследователь ссылается на суждения В.Майкова, утверждая, что «не события, а их переживания, не типы, а индивидуальные психологические портреты, не полно выписанные картины, а «характеристические детали», композиция действия с определённым драматическим нарастанием, действия, перенесённого из внешнего во внутренний мир, в мир чувств, эмоций и ощущений двух главных героев романа. Форма переписки заставила автора скрыться: никаких лирических отступлений, изменений, рассуждений по поводу, вроде того, как мы находим у Гоголя; весь лиризм и пафос ушёл, как подпочвенные воды, вглубь, - но оттуда просачивается мощною влагою, преображая живописуемое так, что механически или объективности изображения не остаётся места» (там же).

Достоевский, по мнению А.Белецкого, внёс много нового в поэтику изображения маленького человека, выдвинув на первый план психологические портреты и переживания героев.

В аспекте социально-психологического направления исследует первый роман Ф.М.Достоевского Н.М.Чирков. Литературовед отчасти соглашается с общепринятой оценкой романа, отмечая, что в «Бедных людях» Достоевский - «ученик и преемник Гоголя, продолжатель его шинели», но в качестве идейно-художественной доминанты романа он выделяет «не изображение жизни и быта определённой социальной среды, мира «бедных людей», а проникновение в их сознание» (164; 67).

Пристальное внимание писателя к человеческой личности, а не к социальным обстоятельствам отметила Т.М.Родина. По мнению исследовательницы, личность уже в раннем периоде творчества Достоевского «перестала рассматриваться только как жертва социальных обстоятельств, общественной среды» (134; 59). Рассматривая вопрос о взаимоотношениях человека и среды в творчестве писателя, Т.М.Родина приходит к заключению, что «Достоевский в сильной степени опирался на романтическую традицию, для которой человек всегда был величиной суверенной», «со своими ещё не обнаруженными потенциями». В русле этой романтической, полной западноевропейского гуманизма традиции, согласно которой «человек есть мера всех вещей», и решается вопрос о влиянии среды на личность Т.М.Родиной. В связи с этим, внутренняя тенденция романа «Бедные люди», утверждает исследовательница, - «это инстинктивное, природное противоборство человека уничтожающему его как личность давлению социального быта, среды.» (134; 59).

Неоднозначно оценивает раннее творчество Достоевского Б. Бурсов. Подобно большинству литературоведов, он также утверждает, что молодой писатель вступил на литературное поприще как певец униженных и оскорблённых, осознающий своё творчество в русле социально-гуманистического направления. Однако, в отличие от многих, исследователя не покидают сомнения в том, насколько безоговорочно и искренно принял Достоевский гуманистические принципы. «Не головные ли они? Находится ли в согласии с ними са*ма человеческая природа? Он не уставал выводить на поверхность, для всеобщего обозрения, дурные наклонности, свойственные человеку и так усердно маскируемые человеком» (47; 136). Эти размышления литературоведа, относящиеся к раннему периоду творчества Достоевского, позволяют иначе взглянуть на роман «Бедные люди», взять под подозрение сложившуюся оценку и самого произведения, и его героев; увидеть в маленьком человеке Достоевского кроме «прекрасного, благородного и святого» множество негативных, теневых сторон. Однако сам исследователь остановился лишь на общих рассуждениях о мировоззрении писателя, обойдя вниманием и сам роман «Бедные люди» и предпосылки к его возникновению.

Таким образом, можно отметить следующую тенденцию в осмыслении «Бедных людей» в советский период: роман большинством ведущих исследователей оценивался вслед за Белинским как социальный. И только немногие литературоведы отметили в качестве первой и главной особенности произведения - психологизм, проникновение в сознание героев, и в связи с этим объявили о невозможности интерпретировать «Бедных людей» в социально-обличительном аспекте.

В целом же роман воспринимается как социально-психологический, лишённый при этом идеологического содержания. Эта точка зрения подкреплялась ещё убежденностью, что первое глубокое идеологическое увлечение Достоевского утопическим социализмом наступило после «Бедных людей», сначала под влиянием Белинского, а затем в кружке Петрашевского.

Наконец, в последнее десятилетие XX века появились некоторые исследования, в которых «Бедные люди» стали рассматриваться вне уже существующих двух направлений. Интересна в этом отношении оценка «Бедных людей» В.Н.Белопольским, который предлагает качественно новое истолкование и самого романа, и его главных героев, и нравственно-философской позиции писателя в 1840-х годах. Достоевский, утверждает исследователь, в отличие от других писателей «натуральной школы», не подходил к человеку с естественно-научной точки зрения, считая, что человек обусловлен социальной «средой». «У Достоевского принципиально иной, христианский подход к человеку. Его герой свободен, внутренне автономен, способен преодолеть внешние обстоятельства» (39; 87-88). Кроме того, по мнению литературоведа, Достоевский уже в ранний период творчества отошёл от писателей, увлёкшихся формулой Ж.Ж. Руссо «Человек от природы добр»: «. Автор «Бедных людей» и по этому вопросу придерживался христианской точки зрения: природа человека двойственна, в его душе борются добро и зло» (39; 88).

Подобная оценка «Бедных людей», пожалуй, впервые прозвучавшая в литературоведении, открывает возможность прочтения ранних произведений писателя под принципиально иным углом зрения. Новизна исследования состоит в том, что впервые человек Достоевского (раннего периода творчества) рассматривается в аспекте христианской нравственности, а не европейского гуманизма. Также и философско-мировоззренческая позиция писателя в самом начале творческого пути осмысливается безотносительно к установившемуся мнению: вне канонов социализма. Отсюда появляется возможность анализировать творчество Достоевского как непрерывный процесс, и общей категорией, объединяющей раннее и позднее художественное мастерство и мировоззрение писателя, становится не психологизм, не гуманистический пафос творчества, а христианский подход к человеку и среде.

О «христианской и высоконравственной мысли» в позднем творчестве Ф.М.Достоевского говорит также В.Захаров, утверждая, что «основательные подступы к этой идее были уже в «Бедных людях» (78; 144).

Пристальное внимание к роману «Бедные люди», обеспеченное своеобразным подходом к его интерпретации, обнаруживает О.В.Седельникова. Истоки позднего Достоевского она находит в его раннем, творчестве, утверждая, что «каторга и ссылка не переломили Достоевского, а лишь углубили убеждения, жившие в нём с детства.<.>» (141; 62). Не умаляя значения утопического социализма для молодого писателя, исследовательница всё же ограничивает роль социального учения в жизни автора «Бедные люди» и предлагает пересмотреть «характер интереса молодого Достоевского к утопическим доктринам <.>, поскольку их широкая популярность среди молодого поколения была знаком врехмени, и этот факт сам по себе ещё не свидетельствует о радикализме взглядов писателя» (141; 63).

Увлечение идеями утопического социализма <.> не было руководством к действию <.>, - утверждает О.В.Седельникова, - его попросту не содержалось в этих теориях, столь близких христианской идее братства» (141; 64). Интерес писателя к учению Фурье исследовательница объясняет его мечтой о гармоничном будущем, о христианском братстве и в качестве доказательства непричастности Достоевского радикальным программам изменения существующего порядка приводит материалы следственного дела. Но самым важным аргументом, подтверждающим чуждость молодого писателя идеям решительного социального преобразования, является, по мысли О.В.Седельниковой, творчество писателя 1840-х годов и, в частности, роман «Бедные люди».

Исследовательница предлагает новую, нигде в литературоведении ещё не звучавшую оценку проблематики «Бедных людей» и мировоззрения раннего Достоевского. Согласно её мнению, писатель в 1840гг., под влиянием своеобразно понятых им идей утопического социализма, в первом романе утверждает свой идеал общественного устройства, предлагает свою модель земного рая, «выступая здесь подобно авторам социальных утопий». Но в отличие от утопистов, он «не рисует фантастических и немыслимых моделей общественного устройства» (142; 126).

Идейный замысел писателя в этом романе состоит в том, чтобы, обнажив зло и несовершенство современного миропорядка, продемонстрировать принципиально иной вариант общественного идеала. «Тяжести и хаосу петербургской жизни он противопоставляет размеренную и естественную жизнь русской общины, по законам природы, в гармонии со всем окружающим миром» (142; 116). Уже к середине 40-х г.г. в сознании Достоевского «формируются основы зрелой концепции почвенничества, -утверждает О.В.Седельникова. - В своей идиллии он осмысливает самобытные традиции русского национального бытия, а в смысловой структуре романа закрепляет идею необходимости возвращения к основам естественной, веками складывавшейся жизни» (142; 127). Эти выводы исследовательница аргументирует столкновением «в рамках одного предложения картин сельской и городской жизни» (на примере «Дневника» Вареньки). Идеал Вареньки, непосредственно основанный на «исконных особенностях русской национальной жизни», О.В.Седельникова считает мечтой и самого автора. А «Дневнику» В.Добросёловой, где «писатель обращается к осмыслению самобытных традиций русского национального бытия», отводится в концепции исследования место идейно-художественного центра романа (141; 68). Кроме того, автор статьи акцентирует внимание на прозвучавшей в романе теме «Золотого века» и приходит к убеждению, что для писателя эта эпоха не принадлежность прошлого, но, прежде всего, -залог прекрасного и счастливого будущего. Эта модель земного рая должна утвердиться в общине, основанной на идее братства.

В русле свой концепции исследовательница обозначает и конфликт романа, который, по её мнению, «определяется оппозицией города и деревни, мира цивилизации и патриархального бытия» (142; 146).

Вышеприведённые суждения о романе и мировоззрении писателя, далеко не бесспорные, заслуживают тем не менее внимания и уважения. Однако некоторые положения исследования вызывают сомнения. В этом отношении примечательна оценка финала романа, который представляется литературоведу «отнюдь не безнадёжным». Как не парадоксально, но именно Варенька, выходящая за*муж за ненавистного ей Быкова, по мнению, О.В.Седельниковой, «достигает лучшей доли», ведь «перед героиней -будущее, а не смерть» (142; 134).

Эта «лучшая доля» Вареньки заключается в том, что только ей одной удаётся освободиться от подавляющей власти цивилизации и уехать в деревню, в то время, как М.Девушкин, например, не сумев расстаться с капиталистической действительностью, «остаётся в мире зла, разобщённости и непогоды» (там же).

На наш взгляд, подобная свободная трактовка авторского замысла может привести к одностороннему толкованию произведения. Не совсем убедительно звучит и утверждение о том, что в «Бедных людях» Достоевский выступил как автор собственной утопии. Любая социальная, политическая система предполагает какую-то свою модель счастливого будущего; именно будущего, а не прошлого, как это представляется исследовательнице (ведь воспоминания Вареньки о безоблачном детстве -это только лишь картина ушедшей жизни).

В романе вообще сложно проследить перспективу грядущей гармонии: безнадёжна ситуация героев в настоящем, ни тени намёка на возможное счастье нет в будущем: финал не оставляет надежды. Поэтому выводы относительно авторской утопии в романе, мягко говоря, туманны. Но несмотря на определённую тенденциозность, в диссертации присутствует много интересных наблюдений и замечаний.

Исследования постсоветского периода во многом остраняют концепцию социально-психологического изучения романа, лишают оценку «Бедных людей» стереотипности и однозначности. Впервые появляется возможность по-новому взглянуть на героев раннего творчества Достоевского и отметить многоплановость их характеристик.

Человек Достоевского рассматривается в свете христианской нравственности, а не европейского гуманизма (такова, например, точка зрения Белопольского).

С другой стороны, новое истолкование получает характер увлечения молодого писателем идеями утопического социализма, уточняется его мировоззренческая позиция в самом начале творческого пути (например, в исследовании О.В.Седельниковой).

Кроме того, в современном литературоведении утверждается мысль о том, что молодой Достоевский увлекся доктринами социалистов значительно раньше, чем приступил к созданию «Бедных людей». Поэтому у нас есть все основания утверждать, что начинающий писатель уже в первом своём романе выразил собственную идеологическую позицию.

Именно это предположение, подкрепленное множеством убедительных доказательств, впервые было высказано В.Е.Ветловской, которая показала идеологический подтекст романа и вскрыла начавшуюся в мировоззрении писателя полемику с основными положениями утопических социалистов. В.Е.Ветловская, пожалуй, одна из первых в отечественном литературоведении вполне обоснованно утверждает, что молодой писатель увлёкся «спасительным» учением утопистов ещё до создания первого романа, а в «Бедных людях» уже отразились его собственные социально-философские убеждения. Свидетельства знакомства Достоевского с учением французских утопических социалистов уже к моменту создания «Бедных людей» В.Е. Ветловская находит в самом романе. Уже само название -«Бедные люди», утверждает В. Ветловская, говорило тогдашнему читателю, что речь пойдет о вопросах и проблемах, «окрашенных в красноватые тона западного социализма» (48; 50). Это название выделяло главный признак и главную беду общественной структуры - неравенство состояний, при котором одни люди бедны (они и являются объектом изображения), а другие обеспечены». В подтексте романа как факт несомненного влияния доктрины утопистов исследовательницей отмечен мотив «золотого века», получивший широкое толкование в учениях Фурье и Сен-Симона. Главные герои «Бедных людей», замечает В. Ветловская, связаны особым и высоким родством. Достоевский не раз подчеркивает это обращением Макара Алексеевича и Вареньки друг к другу: «голубчик мой», «родной мой», «родная моя». То и дело возникающие в повествовании «голубчик» и «ангельчик» говорят о небесной природе всех. Распространенное обращение с его стертым смыслом отсылает к плану более глубоких значений: ведь образ, который в настоящем так искажен бедностью, поруган и обесчещен, - образ Божий.

Роман открывается темой счастья: «Бесценная моя, Варвара Алексеевна! Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив!» (16; 1, 13) И хотя это счастье прикреплено к вчерашнему дню, оно очень скоро отодвигается для героя и героини в некое отдаленное прошлое. Определенный вчерашний день становится просто вчерашним днем - во времени более и менее неопределенным.

Примечательно, что счастье вчерашнего дня прикреплено к прошедшему утру: «Что это какое утро сегодня хорошее <.> солнышко светит, птички чирикают, воздух дышит весенними ароматами, и вся природа оживляется - ну, и остальное там все было соответственное; все в порядке, по-весеннему. Я даже и помечтал сегодня довольно приятно, и все об вас были мечтания мои, Варенька. Сравнивал я вас с птичкой небесной, на утеху людям и для украшения природы созданной <.> ну и остальное все такое же, сему же подобное; то есть я все такие сравнения отдаленные делал. У меня там книжечка есть одна, Варенька, так в ней то же самое, все такое же весьма подробно описано» (16; 1;14). Сравнения Макара Алексеевича, действительно, довольно «отдаленные»: ведь утро обычного дня соотнесено здесь с утром года (весна) и дальше (по цепочке простых ассоциаций) - с утром творения, утром жизни. Они напоминают о счастливом начале человеческой жизни, о её блаженно-райском истоке. Эти же сравнения подхватывает Варенька, отвечая на письмо Макара Алексеевича: «и право, я сейчас же <.> угадала, что у вас что-нибудь да не так - и рай, и весна, и благоухания летают, и птички чирикают». Но для Вареньки прошедшее утро (как, впрочем, и вчерашний день) тоже было райским утром: «у нас теперь словно рай в комнате, - чисто, светло! <.> Сегодня я тоже весело встала. Мне было так хорошо <.> Целое утро мне было так легко на душе, я так была весела!» (16; 1; 18)

Характерен, по наблюдению В.Ветловской, на первых страницах отсчет времени, дней, которые здесь длятся не с утра до вечера, как обычно, а с вечера до утра, причем утро и вечер поначалу совмещаются: «Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив <.> вечером, часов в восемь, просыпаюсь.». Дальше: «.Чуть поработаешь вечером <.> наутро и глаза раскраснеются.»; наконец: «Вчера я был счастлив <.> что это за утро сегодня хорошее?». За этой настойчивой последовательностью вечера и утра подразумевается мотив, сопровождающий Библейский рассказ о сотворении мира: «И был вечер, и было утро: день один».

Согласно библейскому преданию, близко знакомому тогдашнему читателю, «там», в начале всех начал, человек был счастлив и беззаботен, он был создан на радость другим и для украшения всей природы потому, что царственно венчал её: «И сказал Бог: «сотворим человека по образу нашему, и по подобию нашему»; и да владычествуют они <.> над всею землёю <.> мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю и обладайте ею.»; «И насадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке, и поместил там человека, которого создал»; «И был вечер и было утро: день шестый».

К седьмому дню творение мира закончилось: «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот хорошо весьма». Человек в начале бытия появляется как венец создания, как царь земли и повелитель, избраннейшее чадо своего отца.

Именно к высокому и благому началу творения отсылает Достоевский читателя в «Бедных людях», - утверждает В.Е.Ветловская. - С этой мыслью связано имя героя - Макар, что значит счастливый, блаженный. Она повторена и фамилией Вареньки - Добросёлова, и Варенькин род принадлежит тем же добрым селеньям, и она была бы счастлива, если бы не «принуждаема была оставить родные места»: «Детство моё было самым счастливым времене*м моей жизни <.>. И мне кажется, я бы так была счастлива, если б пришлось хоть всю жизнь мою не выезжать из деревни и жить на одном месте. А между тем я ещё дитёю принуждена была оставить родные места» (48; 27).

Приметы этих «родных мест» - свет, яркость, звонкие крики птиц, тепло родного очага и веселье - уточняют эти добрые селенья как счастливые, райские селения» (48; 66).

Золотое детство» Вареньки - это «золотое детство», «золотой век» всего человечества, счастливое утро его дней, когда первозданная природа не знала никаких разделений.

Золотое детство» человечества - это не тронутая злом цивилизации природа, это Божий мир, прекрасный и чистый, это общая всем людям родина («родные места»), которую они, как Варенька, не могут забыть и которую они тем чаще вспоминают, чем труднее их жизнь.

Тема счастья в такой трактовке означала мысль об изначальном родстве людей; их равенстве и братстве; их былой красоте и совершенстве, запёчатлённых в каждом образе Божьем; их богатстве, дарованном всем без исключения, (все богаты там, где никто не беден). Иначе говоря, «там» и впрямь было всё «в порядке, по-весеннему». Но сейчас, в настоящем, этот добрый порядок» может мелькнуть для человека лишь в воспоминании или в мечте - туманной грёзе, возникающей от «глупой горячности сердца», откликнувшегося на призыв ежегодно обновляющейся земли, того «праха», из которого человек когда-то был создан сам» (48; 69).

Но тема счастья в «Бедных людях» не привязана исключительно к прошлому, она звучит в романе и как тема будущего: «. и все об вас были мечтания мои, Варенька. Сравнивал я вас с птичкой небесной, на утеху людям и для украшения природы созданную. Тут же подумал я, Варенька, что и мы, люди, живущие в заботе и треволнении, должны тоже завидовать беззаботному невинному счастью небесных птиц - ну, и остальное всё такое же, ему же подобное; то есть я всё такие сравнения отдалённые делал» (16; 1, 14).

По утверждению В.Ветловской, «отдалённые сравнения» Макара Алексеевича отсылают читателя и к прошлому, и к будущему. Он имеет в виду не «книжку», а «книжки», точнее «книги», поскольку речь идёт о разных книгах Библии. «Слова о житейской заботе вместе с «беззаботным и невинным счастьем небесных птиц» опираются на нагорную проповедь Христа: «. говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что ва*м есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи. А тело -одежды? Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; И Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их»? С этими словами, хорошо знакомыми тогдашнему читателю, Христос обратился к народу в первой проповеди в первом Евангелии. Она начиналась известными заповедями блаженства: «Блаженны нищие духом., Блаженны плачущие., Блаженны кроткие.» (48; 71).

Блаженство, о котором идёт речь, не блаженство некогда и навсегда утраченного рая. Ведь, согласно Евангелию, Христос пришёл в мир, уже потерявший исконную красоту и богатство; в мир, где господствует неравенство, где торжествует зло и неправда, и потому блаженство, возвещённое Им в первых же словах Своей первой проповеди, - блаженство и счастье будущего.

Христианские заповеди блаженства говорили о грядущем счастье обетования и, переведённые в реальный, земной план, они привлекали утопистов, поскольку сулили возможность решительных социальных перемен. Таким образом, тема счастья в первом романе Достоевского «связана не только с блаженным истоком трудных исторических путей и судеб человечества, но и с их счастливым завершением, в результате которого (по мысли утопических социалистов) будет новая земля и новые люди». (48; 72).

Разумеется, что весь этот план не лежащих на поверхности значений остаётся за пределами сознания героев переписки. Он целиком «принадлежит автору - одному из тех «мечтателей» (как иногда насмешливо именовали утопистов), которым были небезразличны вполне реальные страдания живой души» (48; 72).

В. Ветловская установила, что уже в «Бедных людях» оригинально отозвались мотивы учения утопических социалистов и в связи с открывшимися перспективами в осмыслении первого романа Достоевского предложила принципиально новое прочтение этого произведения. По мнению исследовательницы, Достоевский поставил под сомнение отдельные положения теории утопических социалистов, в частности, он усомнился в возможности помочь обездоленному человечеству материальными благами. Вовсе не в уровне материального достатка, не в бедности большей части общества заключается зло социальной организации. Причина всех общественных противоречий кроется в неравенстве состояний самом по себе. Именно поэтому, утверждает исследовательница, «идея утопистов и тех, кто мечтал об общем счастье на основе благодеяния и ответной благодарности, представлялась Достоевскому чистой фантазией» (48; 204).

Именно В.Е. Ветловская впервые в литературоведении так остро заявила о проблеме отношения молодого Достоевского к идеям французских утопических социалистов. Но тем не менее открытым и сегодня остается вопрос о характере увлечения писателем доктринами теоретических социалистов в самом начале его творческого пути. В частности, имеет смысл уточнить предмет сомнений Достоевского. Очевидно, что писатель вместе с социалистами осуждает существующий порядок вещей, но в понимании общественных противоречий он идет значительно дальше. Утописты, по мысли Достоевского, неверно определили диагноз социальной болезни и потому предложили фальшивые средства лечения. Теоретики социализма усмотрели истоки социальных противоречий в бедности и не заметили, что материальное неблагополучие - только внешняя сторона проблемы, за которой и скрываются настоящие причины общественного зла. Достоевский уже в этот ранний период своей творческой деятельности приходит к убеждению, что «никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности <.> что- зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, <.> что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой» (25, 201-202). В «Бедных людях» писатель проводит своего рода эксперимент, проверяя идею социалистов о «спасительном» благодеянии на жизнеспособность, и приходит к выводу, что все попытки благотворительностью исправить ненормальные общественные отношения обречены на неуспех. Любое переустройство общества нужно начинать не с формальных внешних перемен, а с внутреннего самосовершенствования каждого человека. Благотворительностью, свободной -от искреннего сердечного участия, можно только усилить внутренние противоречия бедного человека. Более того, даже наличие сострадания вовсе не обещает положительного результата от покровительства, потому что если за сочувствием скрывается тщеславие, если благотворительностью руководит только лишь сентиментальность и желание превосходства, всякое благодеяние обернется дополнительной драмой для обездоленного человека. Одним словом, благотворительность спасительна только в одном случае: если в её основу положена высокая христианская любовь по отношению к ближнему. Такая любовь, по слову Христа, предполагает самопожертвование и отказ от своих личных эгоистических целей. Но именно в этом случае появляется возможность благодеяния в соответствии с предупреждением Спасителя: «когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне» (Мф., 6, 3). От незаметных постороннему глазу движений души зависит результат дел милосердия. Не случайно из четырех историй, в которых герои заняты «спасительным», с точки зрения утопистов, благодеянием, ни в одной Достоевский не показал счастливого исхода. Слишком трудная задача для человека, обремененного грехами, - соответствовать евангельскому примеру любви. К такой любви необходимо стремиться всю жизнь, борясь с собой, со своими страстями и пороками, но надеяться запросто, без усилий получить способность христианского сострадания - это поистине утопия. А ведь именно этого и ждали наивные социалисты. Достоевский развенчивает иллюзию утопических социалистов, всем ходом повествования романа убеждая читателя в неверности выбранного ими метода.

В выявлении скрытой идеологической авторской позиции в романе «Бедные люди» и заключается цель нашего исследования. Герменевтический метод интуитивного понимания текста позволяет нам вскрыть особенности отношения Достоевского к доктринам теоретических социалистов в первом его романе. Для того чтобы рассматривать раннее творчество Достоевского в историко-литературном контексте, на фоне общих идейно-художественных поисков того времени, мы обращаемся к использованию культурно-исторического метода. Но прежде чем сосредоточить внимание непосредственно на материале романа, необходимо проследить эволюцию мировоззрения Достоевского до создания им «Бедных людей», обозначить возможные источники влияния на него. В реализации этой задачи применим историко-генетический метод, позволяющий обнаружить и объективно оценить те идейные предпосылки, что оказали воздействие на социально-философские убеждения писателя.

Актуальность нашего исследования обеспечивается необходимостью уточнить характер увлечения Достоевского утопическими теориями. В литературоведении в последнее время появилось мнение, что молодой писатель поставил под сомнение некоторые идеи утопистов уже на раннем этапе своего творчества. Тем не менее предпринятые некоторыми исследователями попытки определить специфику отношения Достоевского к социализму при всей их убедительности требуют дополнительных наблюдений. На наш взгляд, нуждается в пересмотре суждение о том, что Достоевский вступил в полемику лишь с отдельными положениями доктрины. Социально-философская мысль молодого писателя, с нашей точки зрения, далеко превзошла социальные теории Фурье. Достоевский усомнился не только в пользе благодеяния, предложенного утопистами в качестве рецепта больному обществу, но, прежде всего, обнаружил несостоятельность их центральной идеи о возможности формальными методами устранить общественное зло. При таком подходе к раннему мировоззрению Достоевского принципиально меняется оценка всего его художественного наследия, потому что появляется возможность рассматривать и раннее, и позднее творчество писателя в единстве идейно-художественных подходов. Традиционное деление на докаторжный и послекаторжный периоды в свете предлагаемой нами концепции исследования утрачивает свое значение. А роман «Бедные люди» открывает перспективы поздним произведениям Достоевского, потому что в нем, как в зерне, содержатся все предпосылки к развитию будущего идеологического романа.

Ф.М. Достоевский и утопический социализм.

Честь открытия в русской литературе замечательного таланта Достоевского принадлежит талантливому критику и публицисту В.Г. Белинскому. Именно он отметил и закрепил за Достоевским славу писателя социального направления, обозначив приоритетное обличительное звучание его произведений. Знакомство Достоевского с Белинским, состоявшееся в середине 1845 года, вызвало обостренный интерес юного писателя к идеям утопического социализма. В мае критик прочитал рукопись «Бедных людей», восторженно отозвался о ней и выразил желание видеть автора повести.

Первая встреча произвела на молодого писателя неизгладимое впечатление. Через тридцать с лишним лет, вспоминая об этом времени, Достоевский писал: «Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я не предполагал тогда даже в страстных мечтах моих. (А я был тогда страшный мечтатель)» (16; 25,31). С осени 1845 года Достоевский становится частым гостем у Белинского, «оживленно беседует и горячо спорит с ним на общественные темы и по религиозным вопросам» (40; 15). «.Тогда, в первые дни знакомства, привязавшись ко мне всем сердцем, он тотчас же бросился с самою простодушною торопливостью обращать меня в свою веру», -вспоминает Достоевский. «Верой» Белинского в это время, как известно, был социализм. «Я застал его страстным социалистом, - отмечает писатель, - и он прямо начал со мной с атеизма. <.> Он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества» (16; 21,10).

Антирелигиозные взгляды Белинского возмущали юного писателя до слез, и все же учение «неистового Виссариона» оказало на неокрепшую душу

Достоевского заметное воздействие. До определенной степени Достоевский верил в социальные утопии. Но как верил?

В «Дневнике писателя» за 1873 г. предлагается ответ на этот вопрос. «Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма. Политического социализма тогда еще не существовало в Европе, и европейские коноводы социалистов даже отвергали его. <.> Тогда понималось дело еще в самом розовом и райско-нравственном свете. Действительно, правда, что зарождавшийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации. Все эти новые тогдашние идеи нахЧ в Петербурге ужасно нравились, казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное, общечеловеческими, будущим законом всего без исключения человечества. Мы еще задолго до-парижской революции 48 года были охвачены обаятельным влиянием этих идей. Я уже в 46 году был посвящен во всю правду этого грядущего «обновленного мира» и во всю святость будущего коммунистического общества еще Белинским» (16; 21,130 -131).

Будущее коммунистическое общество» представлялось Достоевскому, как видим, чем-то вроде христианской общины, реформированной и очищенной от обрядов и мистики. Более всего писателя интересовала нравственная сторона грядущей социальной гармонии. Белинский же, увлекший молодого писателя своей горячей проповедью социализма, предпочитал видеть в новом учении возможность создания гармоничного общества на основе «разума, науки и реализма». Вполне понятно поэтому, что уже в первые дни знакомства с прославленным критиком для Достоевского встала важнейшая задача: как примирить христианство и социализм. Гневные нападки на религию со стороны Белинского оскорбляли писателя («И этот человек ругал мне Христа!»), заставляли настороженно отнестись и к знаменитому проповеднику социального равенства, и к самой системе теоретического социализма.

Верным последователем Белинского Достоевский так и не стал, да и не мог, вероятно, быть. С самого начала они обнаружили различное понимание одних и тех же вещей. Кратковременная их «дружба» «по сути дела была принципиальным спором», - отмечает исследователь раннего Достоевского Н. Ф. Бельчиков (40; 15). Критик в это время склонялся к радикальным мерам переустройства общества. Достоевский же с самого начала творческой деятельности верил в нравственное преображение человека. Изображая мир «бедных людей», он не звал читателя к решительному изменению окружающей среды. Несмотря на увлеченность социальными доктринами, писатель оставался и в это время верующим человеком. «Сияющая личность Христа» оставалась для него неизменным идеалом; «пресветлый лик Богочеловека» не могли затмить никакие даже самые гуманные социально-философские теории. Увлечение Достоевского проповедью Белинского оборвалось очень скоро, - как только речь зашла о религии и о Христе. Обнаружившееся расхождение в принципиально важных вопросах повлияло на исход отношений и ускорило разрыв писателя с его прославленным современником.

Но поиск истины на этом не закончился, интерес к социализму не угас. Весной 1846 года Достоевский знакомится с Петрашевским, а еще через год начинает посещать его знаменитые «пятницы», где речь шла о переустройстве общества на новых социальных началах. Петрашевский и его последователи разделяли основные положения утопического социализма и причисляли себя к «социалистам фурьеристского толка». С 1846 по 1848 год собрания петрашевцев проходили раз в неделю, по пятницам. А с 1848 года, под влиянием революционных потрясений на Западе, появились еще кружки-разветвления основной организации Петрашевского. Так выделяется кружок С. Ф. Дурова, А. И. Пальма и А. Н. Плещеева, куда вошел и Достоевский. Отход от Петрашевского был обусловлен тем, что им не нравилось его общество и «они вознамерились перестать посещать его и открыть свой салон» (из показаний Н. А. Спешнева). Достоевский, кстати, тоже, повидимому, никогда не был в восторге от Буташевича-Петрашевского. По свидетельству того же Спешнева, Петрашевский производил на писателя «отталкивающее впечатление тем, что был безбожник и глумился над верой» (137; 376). А в письме к брату от 28 февраля 1854 г. он отозвался об идеологе фурьеризма в России как о человеке, лишенном «здравого смысла». Отход Достоевского от кружка Петрашевского (как и в свое время от Белинского) был обусловлен, таким образом, всё той же причиной - антирелигиозными настроениями и пропагандой исповедника социализма.

Весной 1849 г. Достоевский становится участником другого, более тесного кружка С. Ф. Дурова, А. И. Пальма и А. Н. Плещеева. По воспоминаниям А. П. Милюкова, «это была кучка молодежи более умеренной», чем Петрашевский (15; 1, 261) Но, как и собрания Петрашевского, эта организация носила характер социально-политический.

Вероятно, Достоевский с симпатией относился к создателям этого кружка, он, как утверждает С. Д. Яновский, «любил с особенным сочувствием отзываться о Дурове, называя его постоянно человеком очень умным и с убеждениями.» (15; 1, 249). В этом же 1849 г. писатель сближается с радикально настроенным социалистом Спешневым, занимает у него довольно, крупную сумму денег (около пятисот рублей серебром) и оказывается в вынужденном положении должника, в почти невыносимой для него зависимости от кредитора. «Теперь я с ним и его, - говорил он С. Д. Яновскому, - отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад; такой уж он человек» (15; 1, 249). С этого времени, по образному выражению писателя, у него появился «свой Мефистофель» (15; 1,249).

Личность Н.А. Спешнева, ровесника Достоевского, была, как отмечает Л. Сараскина, «овеяна духом романтической легенды уже к моменту их первой встречи - скорее всего, действительно, Спешнев был выше, ярче и значительней всех, кого успел встретить Достоевский к своим двадцати семи годам» (140; 332). Первый биограф Спешнева В.О. Лейкина-Свирская обратила внимание, что он принадлежал к числу тех «редких людей, одаренных талантом личного внимания, к которым обычно притягиваются события чужих жизней» (цит. по: 140, 332). Сам Николай Александрович осознавал незаурядность своей натуры и свое влияние на окружающих тоже. В 1838 году юный лицеист Спешнев пишет отцу: «В каждом обществе, каково бы оно ни было, есть своя глава, свой центр, около которого становится все общество - и если я в своем классе есть такая глава, то должен ли винить себя за то, что природа дала мне может быть более умственных способностей, чем другим, дала более характера и такое свойство, что я невольно имею влияние на тех, с кем обхожусь.» (18; 95). Спешнев умел вести себя независимо и уверенно, покоряя окружающих своей неприступной гордыней. Рассказывая в письме к отцу обстановку в классе, он замечает: «.я жил в другом мире, я жил рознь от моих товарищей <.>. А кругом меня шли мелочи нашей жизни, кругом меня <.> все ссорились, враждовали <.> эти ежедневные ссоры мешали мне в моих занятиях <.> я встал, стал говорить со всеми, заставил всех любить себя и после двинул решительно, сломил все партии и помирил <.> и с удивлением увидал себя главою класса <.> и я не мог не сознаться, что я имею влияние на всех, даже на самых умных» (18; 95-96). Конечно, Спешнев увлек Достоевского не своими радикальными революционными воззрениями, а, прежде всего, особенностями поведения. «Эта манера вдумчивого, остронаблюдательного, но молчаливого присутствия на многолюдных «пятницах» Петрашевского, это бесстрашное, скрыто-напряженное и спокойное внимание, которым он дарил избранных собеседников, никогда не смешиваясь с ними; этот великолепный тон светской любезности и сдержанной простоты, который действовал обезоруживающе на тех, кого он приближал к себе, - все это было в нем естественно и давалось ему без всяких усилий» (140; 356). Нет, наверно, ничего удивительного в том, что Достоевский попадает под обаяние Спешнева, вдруг выказавшего по отношению к нему интерес, а вскоре принимает от него деньги на неопределенный срок отдачи. В итоге писатель становится вечным должником Николая Спешнева и переживает это положение очень тяжело. Появляется разочарование, затем перешедшее в угрюмый пессимизм. Достоевский непременно хочет отплатить за «благодеяние» филантропа-кредитора, а единственным способом это сделать остается только подчиниться непреклонной воле Спешнева. Свою вынужденную несвободу он переживает крайне мучительно. Л. Сараскина обратила внимание на послекаторжное письмо Достоевского, написанное в марте 1856 года, в котором писатель рассказывал графу Тотлебену, что перед арестом и судом был болен странной, нравственной болезнью. «Я впал в ипохондрию. Было даже время, что я терял рассудок. Я был слишком раздражителен, с впечатлительностию, развитою болезненно, со способностью искажать самые обыкновенные факты и придавать им другой вид и размеры» (16; 28i 224). С. Д. Яновский тоже отмечает, что знакомство писателя со Спешневым сделало его «каким-то скучным, более раздражительным, более обидчивым и готовым придираться к самым ничтожным мелочам» (15; 1,253).

Вероятно, секрет сближения Достоевского со Спешневым кроется в той самой роковой сумме долга, в тех пятистах рублях, что пришлось-опрометчиво занять у идеолога и, вероятно, тонкого политика Спешнева. Невозможно сказать с безусловной уверенностью, стали ли убеждения Спешнева хотя отчасти идеалом справедливости для Достоевского, или же он принимал участие в кружке социалиста-радикала по одной лишь меркантильной причине отплатить долг. Известно лишь, что писатель пытался содействовать организации нелегальной типографии. Поэт А. Н. Майков, близкий друг Достоевского в 40-е гг., вспоминал: «И помню я, Достоевский, сидя как умирающий Сократ перед друзьями в ночной рубашке с незастегнутым воротом, напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти отечество.» (15; 1, 250). Можно вполне согласиться с П. Н. Сакулиным, который о влиянии Спешнева на молодого Достоевского писал следующее: «Мефистофель-Спешнев не столько, повидимому, революционизировал Достоевского, сколько удручал. А в состоянии душевной депрессии нелегко представить себе человека с красным знаменем в руках. Из письма Майкова не видно, чтобы Достоевский продолжал принимать активное участие в устройстве типографии <.> Думается, что и на этот раз Достоевский сберёг свою индивидуальность. . Мефистофель Спешнев нашел в лице Достоевского не слишком податливого Фауста» (137; 375).

Увлечение писателя социальными доктринами внезапно оборвал арест. Главным обвинением, предъявленным Достоевскому, было чтение им на одной из «пятниц», письма Белинского к Гоголю. Возможно, факт причастности Достоевского этому крамольному письму объясняется естественным в этом случае интересом к неподцензурной мысли знаменитого критика. Тем более, что немногим раньше Достоевский увлекался им, а затем, после личного знакомства, переосмыслил свое отношение к нему. Арестованному Достоевскому пришлось давать показания о деятельности кружков социально-политического характера, в которых' он принимал участие, о собственной роли на этих собраниях, наконец, о тех взглядах и принципах, которые он исповедовал. Для нас, в освещении вопроса о характере увлечения писателя теоретическим социализмом, ответы на следствии имеют принципиально важное значение. К сожалению, нужно отметить, что многие исследователи считают показания» Достоевского неискренними, фальшивыми, надуманными, имеющими одну цель - запутать полицию, скрыв подлинные факты своего участия в кружках социалистов.

Разумеется, на допросе Достоевский не чувствовал себя совершенно свободным. Многое, быть может, он скрывал, недоговаривал, умалчивал. Но было бы ошибочно полагать, что показания его писались исключительно с одной целью - обезопасить себя от преследования. Трудно допустить, что в ответах писателя — совершенная ложь. «Это противоречило бы нашему общему представлению о Достоевском, как о необычайно правдивой, хотя и скрытной натуре» (137; 369), - замечает П.Н. Сакулин. Верится, что в этих документах отразились искренние размышления Достоевского по поводу значения утопического социализма для него лично и для России в целом.

К сожалению, Достоевский 40-х годов не изложил своего мнения о социализме ни в письмах, ни в каких-либо других свидетельствах неофициального назначения. Но зато мы располагаем воспоминаниями современников писателя, близко знавших его и находившихся с ним в дружеских отношениях. Отметим сразу, что воспоминания, речь в которых идет о взглядах Достоевского на учение утопических социалистов, по характеру своему отчетливо перекликаются с ответами самого писателя на следствии. Поэтому, рассматривая вопрос о мировоззрении Достоевского в 40-х гг., необходимо учесть также и мемуарное наследие его современников. В этом отношении особый интерес представляют свидетельства С.Д. Яновского и А.П. Милюкова. Часто их считают не вполне достоверными (так полагают A.C. Долинин (64; 529), Р.Н. Поддубная (125; 250)), и предпочитают ссылаться на воспоминания и критические отзывы других современников писателя. Но Яновский подчеркивал, например, что статьи О.Ф. Миллера, Н. Н. Страхова, В.Н. Буренина страдают неточностью« (к случаю вспомним, что отношение Н. Н. Страхова к Достоевскому вообще было очень сложным: он то возвеличивал самого писателя и его талант, то признавался в смутном недоверии к нему).

В письме к Анне Григорьевне, жене писателя, Яновский, оценивая опубликованные материалы о жизни писателя, которые вошли в первый том посмертного собрания сочинений, писал: «Многие из хороших русских людей думают, и думают серьезно, что Федор Михайлович из ссылки возвратился другим: каким-то очищенным и таким гуманным, каким явился он в последних своих произведениях <.> Федор Михайлович и в то время, когда он писал «Бедные люди», и в то время, когда он сблизился со мной до отношений дружеских, посещал меня решительно каждодневно, и, наконец^ тогда, когда он был арестован, он был точно такой же, каким он возвратился из Сибири и каким он сошел в могилу <.> он, и бывая у Петрашевского и у

Дурова и даже последнее время перед арестованием у Спешнева, -революционером не был». В своих мемуарах Яновский подчеркивает то же самое: «Сам Федор Михайлович сходкам у Петрашевского не придавал никакого значения» (15; 1, 250). «. Посещая своих друзей и приятелей по влечению своего любящего сердца и бывая у Петрашевского по тем же самым побуждениям, он вносил с собою нравственное развитие человека, в основание чего клал только истины Евангелия, а отнюдь не то, что содержал в себе социал-демократический устав 1848 года. Федор Михайлович любил ближнего, как только можно любить его человеку, верующему искренно, доброты был неисчерпаемой и сердцеведец, которому подобного я в жизни моей не знал» (15; 1, 245).

Примечательно, что в свидетельствах Яновского подчеркивается только сам факт участия Достоевского в кружке социалистов, обусловленный лишь интересом и возможностью «полиберальничать». Истинным последователем утопических социалистов, по мнению Яновского, писателя было назвать нельзя. Более того, идейного вдохновителя «пятниц» — Петрашевского Достоевский « называл <.> агитатором и интриганом» (15; 1, 250), ~ вспоминает современник.

Чуждость молодого Достоевского идеям радикального социального переустройства общества отмечает и А. П. Милюков. «Все мы изучали этих социалистов, но далеко не все верили в возможность практического осуществления их планов. В числе последних был Ф.М. Достоевский. Он читал социальных писателей, но относился к ним критически. Соглашаясь, что в основе их учений была цель благородная, он, однако ж, считал их только честными фантазерами. В особенности настаивал он на том, что все эти теории для нас не имеют значения, что мы должны искать источников для развития русского общества не в учениях западных социалистов, а в жизни и вековом историческом строе нашего народа <.> Он говорил, что жизнь в икарийской коммуне или фаланстере (Фурье - С.Л.) представляются ему ужаснее и противнее всякой каторги. Конечно, наши упорные проповедники социализма не соглашались с ним» (15; 1,263).

Воспоминания С. Д. Яновского и А. П. Милюкова, часто считающиеся ошибочными и недостоверными, перекликаются с показаниями самого Достоевского на следствии. «Что касается до социального направления, -писал Достоевский в следственную комиссию,- то я никогда и не был социалистом, хотя и любил читать и изучать социальные вопросы. Во-первых, социализм есть та же политическая экономия, но в другой форме, а политико-экономические вопросы я люблю изучать. К тому же я страстно люблю исторические науки. Вот почему я с большим любопытством следил за переворотами западными. Вся эта ужасная драма сильно занимала меня, во-первых, как драма, во-вторых, как важный факт, по крайней мере могущий возбудить любопытство. В-третьих, как история, в-четвертых, во имя человеколюбия, ибо настоящее положение Запада крайне бедственно. Я говорил иногда о политических вопросах, но - редко вслух, почти никогда. Я допускал историческую необходимость настоящего переворота на Западе, но

- только в ожидании лучшего.

Социализм предлагает тысячи мер к устройству общественному, и так как все эти книги писаны умно, горячо и нередко с неподдельной любовью к человечеству, то я с любопытством читал их. Но именно оттого, что я не принадлежу ни к какой социальной системе, а изучал социализм вообще, во всех системах его, именно потому я (хотя мои познания далеко не окончательные) вижу ошибки каждой социальной системы. Я уверен, что применение хотя которой-нибудь из них поведет за собой неминуемую гибель. Я уже не говорю у нас, но даже во Франции. Это мнение было не раз выражаемо мною. Наконец, вот вывод, на котором я остановился. Социализм

- это наука в брожении, это хаос, это алхимия прежде химии, астрология прежде астрономии; хотя, мне кажется, из теперешнего хаоса выработается впоследствии что-нибудь стройное, благоразумное и благодетельное для общественной пользы точно так же, как из алхимии выработалась химия, а из астрологии - астрономия» (16; 18,162).

В этих словах Достоевского - как бы резюме запутанного дела. Здесь писатель касается и огромного интереса к социальным наукам, и указывает на причины, вызвавшие увлечение утопическими системами, и, главное, признает ошибочность и ненаучность доктрин теоретического социализма. В предварительном показании писатель отмечает историческую необходимость и даже полезность социализма, «ибо социализм, в свою очередь, сделал много научной пользы критической разработкой и статистическим отделом своим». Подчеркивает Достоевский и лучшие стороны учения утопистов: «Фурьеризм - система мирная; она очаровывает душу своею изящностью, обольщает сердце тою любовью к человечеству, которая воодушевляла Фурье, когда он создавал свою систему, и удивляет ум своею стройностью. Привлекает к себе она не желчными нападками, а воодушевляя любовью к человечеству. В системе этой нет ненавистей. Реформы политической фурьеризм не полагает; его реформа - экономическая. Она не посягает ни на правительство, ни на собственность <.> Наконец, эта система кабинетная и никогда не будет популярною» (16; 18,133).

Однако в то же время молодой Достоевский признает, что «.эта система вредна, во-первых, уже по одному тому, что она система. Во-вторых, как ни изящна она, она все же утопия, самая несбыточная» (16; 18,133). Но вред от фурьеризма - «более комический, чем приводящий в ужас», потому что «нет системы социальной, до такой степени непопулярной, освистанной, как система Фурье на Западе. Она уже давно померла, и предводители ее сами не замечают, что они только живые мертвецы и больше ничего» (16; 18,133).

Полную невозможность распространения фурьеризма в России утверждает писатель в предварительном показании: «Что же" касается до нас, до России, до Петербурга, то здесь стоит сделать двадцать шагов по улице, чтоб убедиться, что фурьеризм на нашей почве может только существовать или в неразрезанных листах книга, или в мягкой, незлобивой, мечтательной душе, но не иначе как в форме идиллии или подобно поэме в двадцати четырех песнях в стихах» (16; 18,133).

Причины, по которым социальные системы не могут привиться в России, Достоевский излагает дальше: «. Фурьеризм, вместе с тем и всякая западная система, так неудобны для нашей почвы, так не по обстоятельствам нашим, так не в характере нации - а с другой стороны, до того порождения Запада, до того продукт тамошнего, западного положения вещей, среди которых разрешается во что бы то ни стало пролетарский вопрос, что фурьеризм с своею настойчивою необходимостью в настоящее время, у нас <. .> был бы уморительно смешон. Деятельность фурьериста была бы самая ненужная, следственно самая комическая» (16; 18,134). А «комическая» деятельность, по Достоевскому, - «это не нужная никому деятельность». (Курсив автора. - Л. С.)

Свои мысли относительно увлеченности утопическим социализмом писатель выразил здесь предельно ясно, непригодность социалистических утопий казалась ему особенно очевидной по отношению к России, потому что у нее - свой исторический уклад, своя вера, свое сознание. Вспомним, что и некоторые петрашевцы ничуть не заблуждались начет социализма Достоевского (например, А. П. Милюков, видевший увлеченность писателя утопическим социализмом в том же свете, что и он сам). Как сообщал агент Антонелли, Петрашевский также упрекал братьев Достоевских « в манере писания, которая не ведет ни к какому развитию идей в публике» (16; 18,178179).

Таким образом, признания Достоевского на следствии совпадают с воспоминаниями некоторых его современников. Показания Достоевского по делу петрашевцев, конечно, можно взять под подозрение, как, впрочем, и воспоминания современников С. Д. Яновского и А. П. Милюкова признать ошибочными. Можно также безоговорочно принять прочно сложившуюся в умах целого поколения исследователей формулу, чтр на каторгу Достоевский попал убежденным социалистом, даже революционером. Но в этом случае необходимо отказаться от фактов, лежащих, так сказать, на поверхности и усомниться в том, что Достоевский был человек искренний, нелицемерный и честный.

Еще одну группу документов, вскрывающих отношение Достоевского к утопическому социализму, составляют материалы «Дневника писателя». Конечно, сказанное здесь содержит поправки с учетом изменений в мировоззрении писателя. И все же общие положения между показаниями следствия, воспоминаниями современников и «Дневником писателя» имеются.

В публицистике 70-х гг. Достоевский вновь обращается к идее социального равенства и предлагает свою оценку основных постулатов учения. Прежде всего, писатель акцентирует внимание на нехристианской, а, следовательно, ложногуманистической основе социализма. Критикуя абстрактный характер европейского человеколюбия, Достоевский замечает: «Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново - то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что всё здание рухнет, под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома. Европа, по крайней мере в высших представителях своей мысли, отвергает Христа, мы же, как известно, обязаны подражать Европе» (16; 21,132-133). В этих словах выражено убеждение, что любая, даже самая высокая социальная идея будет искажена, если получит воплощение в отрыве от христианских заповедей.

Главному постулату социалистов, согласно которому всё зло мира происходит от дурного общественного устройства, Достоевский противопоставляет Христианское учение о «среде» и утверждает, что, «сделавшись сами лучшими, мы и среду исправим и сделаем лучшею». А иначе, предупреждает писатель, «мало-помалу придем к заключению, что

ГОСУДАРСТВEHИЛИ БИБЛИОТЕКА во всем «среда виновата». Дойдем до того, <.> что преступление сочтем даже долгом, благородным протестом против «среды» (16; 21,15-16).

Писатель указывает на главное заблуждение социалистов, утверждающих полную зависимость человека от среды. Отстаивая право личности на самостоятельность, Достоевский пишет: «Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит его до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить» (16; 21,16). Победить же несправедливый социальный механизм можно только путем «беспрерывного покаяния и самосовершенствования». «Энергия, труд и борьба - вот чем перерабатывается среда. Лишь трудом и борьбой достигается самобытность и чувство собственного достоинства. «Достигнем того, будем лучше, и среда будет лучше». Вот что невысказанно ощущает сильным чувством в своей сокрытой идее о несчастии преступника русский народ» (16; 21,18).

Таким образом, причину современного неблагополучия Достоевский видел не во внешних формах организации общества, а в самой душе человека. «Ясно и понятно до очевидности, — писал он в 1877 г., - что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря- социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределенны и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, Который говорит: «Мне отмщение и Аз воздам». Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека. Человек же пока не может браться , решать ничего с гордостью своей непогрешности, не пришли еще времена и сроки» (16; 25, 201 - 202). И оттого, что вся неправда находится не вне человека, а внутри его, «никакой муравейник, никакое торжество «четвертого сословия», никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а, следственно, и от виновности и преступности» (16; 25,201).

Вновь и вновь как в «Дневнике писателя», так и в письмах Достоевского 1870-х годов звучит осуждающее слово, направленное против антихристианской сущности социализма: «Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела».

На это Христос отвечал: «не одним хлебом бывает жив человек», — то есть сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту, Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, <.> то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьёт себя или пустится в языческие фантазии» (16; 292, 84-85).

Социальный прогресс Достоевский, как было уже отмечено, связывал с идеей духовного и нравственного обновления человека. «Были бы братья, будет и братство, — писал он в 1880г. — Если же нет братьев, то никаким «учреждением» не получите братства. Что толку поставить «учреждение» и написать на нем: «Liberte, égalité, fraternité»? Ровно никакого толку не добьётесь тут «учреждением», так что придется — необходимо, неминуемо придется — присовокупить к трем «учредительным» словечкам четвертое: «ou la mort», «fraternité ou la mort», — и пойдут братья откалывать головы братьям, чтоб получить чрез «гражданское учреждение» братство» (16; 26,167).

Дневник писателя», где излагаются взгляды Достоевского на социальное учение, был написан спустя более чем четверть века после событий сороковых годов. Многое, конечно, изменилось в мировоззрении писателя: годы каторга и ссылки не могли пройти бесследно. И все же настойчиво звучит в этих рассуждениях и в показаниях следствия один и тот же голос - голос автора, отказывающегося принять на веру догматы социализма. Бунтует Достоевский против бездуховной гармонии, что основана на идее «спасения животишек». Точно так же, как и на следствии, утверждает писатель в «Дневнике» мысль о том, что «механическое перенесение к нам европейских форм» невозможно, ибо они чужды народу (16; 26,167). Безусловно, в публицистике 70-х гг. (в сравнении с показаниями 40-х гг.) ощущается рука зрелого человека, мастера. Нет романтической очарованности идеей, нет даже слабой попытки отыскать рациональное зерно. Всё обдуманно, взвешенно, даже категорично. Сомнениям и колебаниям места нет: они остались в далеком прошлом. Гармонии без Христа для Достоевского здесь быть не может.

Однако, вспомним, что уже в 40-х гг. писатель сосредоточенно, мучительно искал правду, основанную именно на религиозных убеждениях (не случайно, по-видимому, он расходится с Белинским и Петрашевским: их атеизм болезненно огорчал его). Идея нравственного преображения человека сближает размышления Достоевского в «Дневнике писателя» с идейными настроениями его в самом начале творческого пути.

В чем же тогда состоял «социализм» Достоевского? В том, что безучастным к происходящим в обществе идейным волнениям писатель не остался. Он проявил живой интерес к новым тогда веяниям социалистического толка. Общая атмосфера организаций и кружков не могла его не заражать. Белинский, Петрашевский, Спешнев обостряли интерес Достоевского к социализму, оттого проповедуемые ими идеи нашли отклик у молодого писателя. Прежде всего, конечно, привлекла утопическая мечта о всеобщем братстве, в основание которого положено нравственное очищение человека. Социализм, как провозвестник будущего справедливого общества, связывался Достоевским исключительно с христианской нравственностью. Но здесь-то и ожидало писателя великое разочарование: идеолога социализма обнаруживали крайнее неприятие религии. То, к чему стремился

Достоевский в благородном порыве, на деле оказалось фальшью: стремился к духовной гармонии — обнаружил полный нравственный хаос. А если нет веры, нет Христа, значит, нет смысла устраивать «муравейник». Пытливый ум и живую душу писателя не могли удовлетворить заманчивые, но лишенные глубокого духовного содержания идеи социализма. Атеизм Белинского, Петрашевского и Спешнева умалял в глазах Достоевского обаяние утопических теорий. Убежденным фурьеристом Достоевский так и не стал.

Долгие годы в литературоведении считалось, что обращение Ф. М. Достоевского к идеям французских социалистов-утопистов началось в кружке В. Г. Белинского и продолжилось на знаменитых «пятницах» М. В. Петрашевского. Последовавшие затем годы каторги переломили сознание Достоевского, заставили пересмотреть его радикальные убеждения и обратиться к христианскому истолкованию социальных противоречий. При этом многие исследователи не замечали, что даже в период несомненного увлечения социализмом писатель обнаруживал принципиальное расхождение с его идеологами. Кроме того, не обращалось внимание на то, что интерес к утопическим теориям со стороны Достоевского возник значительно раньше, чем был написан роман «Бедные люди» и состоялось личное знакомство с апологетами социализма. Идеи популярных утопических систем Достоевский усвоил задолго до встречи с Белинским.

В 1850 году, вспоминая время своей юности, А.И. Герцен писал: «После 1830 года с появлением сенсимонизма, социализм произвёл в Москве большое впечатление на умы <.>. Нас, свидетелей самих чудовищных злоупотреблений, социализм смущал меньше, чем западных буржуа. Мало-помалу литературные произведения проникались социальными тенденциями и одушевлением. Романы и рассказы <.> протестовали против современного общества <.> Достаточно упомянуть роман Достоевского «Бедные люди». (7; 7, 252).

Учение французских утопических социалистов получило своё распространение во Франции в первой половине XIX века и оказалось тесно связанным с социально экономическим развитием страны. Великая Французская революция, на которую возлагалось столько надежд и которая ничуть их не оправдала, утвердила во Франции новый буржуазный общественный строй. Начавшаяся ещё с конца XVIII века и успешно развивающаяся промышленная революция всё более укрепляла основы буржуазного общества, острее выявляя новые социальные противоречия, свойственные этому обществу. Развитие капиталистических отношений, обеспечивавшее обогащение имущих классов, ухудшало положение трудящихся.

Именно в этих условиях нового буржуазного общества мыслящая часть Франции начинает искать пути преодоления социального • неравенства. Появляются социальные учения, направленные против самих основ существующего капиталистического уклада и выдвигавшие идеалы более совершенного и справедливого социального устройства. Возникают теории утопических социалистов Ш.Фурье (1772-1837), Сен-Симона (1760-1825), а также их многочисленных учеников и последователей.

Идея «социальности» - главная в учении утопистов - явилась прямым выводом из опыта революционной Франции. Поскольку политический переворот не принёс ожидаемых изменений, необходимо реформировать мирным путём институт собственности, на котором строятся все общественные отношения. Причём вопрос решить нужно так, чтобы было «возможно быстрее увеличить социальное благополучие бедняка» (30; 2, 435), чтобы в первую очередь были учтены интересы голодных и неимущих. Рассматривая вопрос собственности, утописты пришли к выводу о необходимости изменения её форм: «Собственность в её -нынешнем виде должна быть упразднена, ибо, давая известному классу людей возможность жить в полной праздности чужим трудом, она поддерживает эксплуатацию одной части населения - наиболее полезной, той, которая трудится и производит в интересах другой, умеющей только разрушать» (17; 270). «Каждому по способности, каждой способности по её делам <.> Человек не будет больше эксплуатировать человека; человек, 'вступивший в товарищество с другим человеком, будет эксплуатировать мир, отданный ему во власть», - говорилось в лекциях, популяризующих учение Сен-Симона (17; 81).

Учение утопистов - оптимистично. Авторы социальных теорий убеждены, что общество развивается по восходящей линии, прогрессивно, и человечество неизбежно ожидает светлое будущее, эра всеобщего благоденствия и счастья.

По мнению Фурье, мировая гармония - это ещё и предмет отдалённого прошлого, оригинально отозвавшегося в воспоминаниях' человечества о «золотом веке»: «первые люди вышли счастливыми из рук Бога; потому что они не знали вражды и разобщения и их ничем не искажённые страсти служили благу каждого в отдельности и всех вместе» (35; 1, 148). Но это было блаженство неведения зла. Счастье, ожидавшее человечество в далёком будущем, - безгранично.

В отличие от Фурье, Сен-Симон полагал, что в прошлом нет и тени счастья, а ожидание справедливого порядка - вполне реальная мечта о будущем: «Золотой век, который слепое предание относило до сих пор к прошлому, находится впереди нас» (30; 2,273).

Золотой век», к которому обращены были надежды и упования утопистов, находился, по их мнению, или в отдаленном будущем, или сохранился в смутных воспоминаниях человечества о давно ушедшей эпохе. Что же касается настоящего, то оно представляет собой «мир навыворот». В нём царит несправедливость, процветают пороки и обман. Современное общество дисгармонично, раздираемо противоречиями и величайшая несправедливость, по мнению утопистов, состоит в том, что одни трудятся в поте лица и получают за это гроши, а другие живут в роскоши и праздно. «Современное общество являет собой воистину картину мира, перевёрнутого вверх ногами, - пишет Сен-Симон. - . Менее обеспеченные ежедневно лишают себя части необходимых им средств для того, чтобы увеличить излишек крупных собственников» (30; 1, 433-434). Такое удручающее положение общественного устройства, по мнению утопистов, явно не соответствует высокому призванию людей и пагубно сказывается как на положении бедных, так и богатых. Цивилизованный мир извращает благие по природе человеческие страсти, убеждены социалисты.

Главное зло соврехЧенного устройства Фурье и Сен-Симон видели в бедности. «Когда я говорю в качестве общего положения: люди периода цивилизации очень несчастливы, - писал Фурье, - это значит, что семь восьмых или восемь девятых из них доведены до положения злосчастья и лишений, что лишь одна восьмая избегает общего несчастья» (35; 1, 140). В примечании к сказанному он разъяснил: «Разве не необходимо, чтобы Бог поднял некоторых к этому благосостоянию, в котором Он отказывает огрохмному большинству? Без этой меры предосторожности люди периода цивилизации не чувствовали бы своего несчастья. Вид богатства другого единственный стимул, могущий озлобить учёных, обычно бедных, и побудить их к исканиям нового социального порядка, способного дать людям цивилизации благосостояние, которого они лишены» (35; 1, 131). Гармоничное общество, к которому стрехмится умудрённое человечество, по мнению утопистов, предполагает свободный труд и справедливое распределение благ. Кроме того, залогом счастливого будущего будет слияние личных и общественных интересов. Нужно создать такую систехМу, считает Фурье, чтобы «каждый отдельный человек, следуя только своему личному интересу, служил постоянно интересам массы» (35; 3, 117), чтобы каждый человек мог «найти свою выгоду только в выгоде всей массы» (35; 3, 88). Таким образохм Фурье пытался смягчить социальные противоречия, преодолеть антагониЗхМ богатых и бедных. «Установить царство правды, справедливости и действительных добродетелей», - такова конечная цель научных поисков утопистов.

Вследствие того, что революционный способ преобразования общества социалистов-утопистов не устраивал, им оставалось только один путь - путь проповеди и примера: «. Единственное средство, каким будут пользоваться друзья человечества, это проповедь, как устная, так и письменная» (30; 2, 88). В основу проповеди полагалось религиозное вероучение, несводимое к первоначальному христианству. (Сен-Симон неоднократно отмечал, что «мораль должна соответствовать уровню цивилизации» (30; 2, 393-394)). «Новое христианство», очищенное от предрассудков, обрядов и мистики, было призвано дать нравственное обоснование новому социальному порядку; оно было необходимо для воспитания нравственного чувства, объединения людей, их помыслов во имя достижения высшей цели - преобразования» общества и совершенствования его членов. Утописты подчеркивали, что нравственные идеалы будут обладать в грядущем справедливом веке наибольшей властью и направлять все учреждения к повышению благосостояния «наибеднейшего класса» (30; 2,168).

При этом самым важным нравственным законом, восходящим к ортодоксальному христианству, утописты считали один «божественный принцип: все люди должны видеть друг в друге братьев, должны любить и помогать друг другу» (30; 2, 62). Утописты надеялись, что одушевлённые любовью богатые постепенно не захотят знать различий- положения и согласятся (в полной гармонии со своими личными интересами) облагодетельствовать бедных; бедные же ответят чувством благодарности и признательности. Всё это приведёт к сближению всех классов общества, гармонии личных и общественных потребностей.

По мнению социалистов, новое общество определит во многом нравственное состояние человека. С введением нового порядка, в душах людей должны возобладать такие христианские качества, как чувство дома, благородства, любви к ближнему.

Соотношение среды и личности проповедники «нового христианства» толковали в таком плане: несправедливо устроенное общество навязывает человеку дурные качества, подталкивает его (человека) к пороку и греху. «Порочны не люди, - утверждает Фурье, - порочен ваш социальный механизм» (35; 4, 174); «то, что есть порочно, - это строй цивилизации, не согласный ни развивать, ни использовать характеры, данные Богом» (35; 4, 175).

Обрушиваясь на дурной «социальный механизм», утописты одновременно горячо оправдывали и каждого отдельного человека и всё человечество. Оно низведено в глубину нищеты и скорби, погрязло в суевериях и предрассудках, но оно создано для счастья и заслуживает божественно высокой судьбы» (48; 36).

Утописты явно переоценивали положительные качества человека. Понимали ли они, что человек - это не только образ и подобие Божие, что в нём могут таиться и при определённых условиях проявляться дурные качества, что в этом мире «дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей»? Ведь нарисованная фантазией Фурье и Сен-Симона картина слишком идиллична, она несколько напоминает лучезарный образ рая, описанного в третьей части «Божественной комедии» Данте.

Тем не менее, утопическим социалистам, обозначившим принципы новой социальной организации и нового вероучения, представлялось, что общество находится накануне грандиозного переворота, что радикальная и бескровная революция должна произойти очень скоро. Отсюда неустанный призыв к прекрасному будущему - земному раю.

Обещание мировой гармонии подкреплялось ещё и уверенностью социалистов-утопистов в том, что их учение ничуть не уступает Христовым заповедям. (Сомневаясь в божественном происхождении Христа, они считали его просто гениальным проповедником). А потому появление непогрешимой истины в такой катастрофический для человечества момент, по их мнению, было крайне необходимо. К тому же, к этому времени и общество, и литература были подготовлены к восприятию нового учения.

Известно, что огромную роль в 40-х годах XIX века играли журналы. При этом, на фоне консервативно-умеренных изданий Ф.В. Булгарина, Н.И. Греча («Северная пчела»), О.И. Сенковского («Библиотека для чтения»), С.П. Шевырева, М.П. Погодина («Москвитянин») особенно выделялись «Отечественные записки» А.Краевского. Влияние этого журнала на умы современников было очень значительно: об этом свидетельствуют красноречивые высказывания многих передовых читателей 40-х годов. «Мы брали книжку чуть не с боя, перекупали один у другого право читать раньше всех», - вспоминает В.В.Стасов (31; 224).

Конечно, столь шумный успех «Отечественные записки» приобрели во многом благодаря постоянному сотрудничеству В.Г.Белинского. «Есть статья Белинского!» - с этим восклицанием студенчество набрасывалось в библиотеках, кофейнях на тяжёлый номер «Отечественных записок», рвало его из рук в руки, зачитывало до дыр, до выпадения листов и в результате -двух, трёх авторитетов, старых верований как не было». Так впоследствии оценивал мощное воздействие журнала Герцен в «Былом и думах» (7; 9,154).

Идеи социализма уже с начала 40-х годов прямо обозначились на страницах «Записок». В отделе «Иностранная литература», где в разное время работали И.И. Панаев, В.П. Боткин, Г.Ф.Головачёв и другие, надежды на грядущее обновление общества звучали почти неприкрыто. «С 1843года до 1848года была самая либеральная эпоха николаевского царствования», -замечает А.И.Герцен (7; 5, 13). Только этим, да ещё умение*м запутать цензуру в сложных идеологических вопросах, наверно, можно объяснить появление статей с настойчивым требованием в них улучшения общественного устройства. Рассуждая как будто исключительно о проблемах Франции, авторы статей одновременно обрушивались на порядки и принципы отечественной социальной организации. Непременное сочувствие и уважение вызвали поэты и писатели, изображавшие «народ настоящий, который толпится на улицах Парижа в тряпках, в рубище, обуреваемый страшными страстями» (23; 1843, т.31, отд. VIII, с.22).

Такой подход к творчеству обнаружил французский поэт Барбье, чем и привлёк внимание демократической части общества. «Его сатира - это критика смелая, нападающая не на отдельные лица, но вооружающаяся против общего; это страшный вопль сердца, <.> негодующего на состояние современного французского общества» (там же), - так определяет специфику таланта Барбье сотрудник «Отечественных записок». И здесь же, по сути, обозначает перспективы такого изображения действительности: «Переход от такой сатиры к изысканию высшей истины, или к утопии <.> не труден». Так в подцензурном издании появляются прямые указания на популярные в это время учения социалистов. В полном соответствии с утопическими теориями здесь рассматривается и природа человека: «. нельзя поднимать камень на человека порочного, - утверждает автор статьи, - потому что его пороки и добродетели зависят не столько от него самого, сколько от окружающего его общества» (там же); «При настоящем общественном устройстве (во Франции), добродетели человека, точно так же, как и его пороки, зависят от случайности, его нравственность подчинена совершенно внешним обстоятельствам.» (23; 1843, том 29; отд. VII, с. 13). Наивные представления Фурье об извечной «доброте» человеческой природы находят здесь сочувственное истолкование. Точно также в русле убеждений Фурье и Сен-Симона представляют «Отечественные записки» и назначение современной поэзии: она должна проповедовать «мир и любовь братскую», и всеми силами стремится «к достижению вечной истины, к высшему идеалу» (там же, с.23).

Со страниц «Отечественных записок» в полный рост вставали социальные «райско-нравственные» утопии. Даже непосвящённый в тайны французских доктрин читатель невольно должен был задуматься о судьбах человеческих на путях земных. Тем более, перспективы будущего представлялись здесь бесконечно счастливыми и заманчивыми: «.наши будущие судьбы становятся для нас яснее и яснее. Вот от чего некоторые умы нашего времени предвидят приближение нового нравственного порядка.» (там же, с.24).

Ожидание «золотого века» - магистральная линия идеологии Фурье и Сен-Симона - отзовётся в критических отзывах авторов «Отечественных записок» не раз. При этом грядущая гармония связывается, как правило, с религиозным перерождением общества (что, в общем-то, тоже согласуется с логикой утопистов): «Велик и премудр всемогущий и божественный Промысл. Он ведёт нас по пути обновления и совершенствования к жизни лучшей и непрестанно указывает нам вперёд, туда, на край горизонта, где уже начинает ярко загораться заря.» (23; 1843, т.26, отд. VII, с.20). И только социальная несправедливость мешает видеть сегодня «этот светлый и лучезарный мир, который показывается на горизонте.»(23; 1843, т.31, отд. VII, с.25).

О «золотом веке», неизбежно ожидающем страдающее человечество в будуще.м, «Отечественные записки» рассказывали своим читателям не только в форме отвлечённых малопонятных обещаний, но и предлагали даже самую эту формулу, ссылаясь, конечно, при этом не на Фурье или Сен-Симона, а на вполне безобидного Платона: «.Платон на вопрос Анаксагора: «Так, по-твоему, золотой век точно ожидает смертных?» ответствует ему так: «Верь мне, Анаксагор, верь, она наступит эпоха этого счастья, о котором мечтают смертные. Нравственная свобода будет общим уделом: все познания человека сольются в одну идею о человеке.»(23; 1843г., т.26, отд. VII, с.35). Такие прямые указания не могли остаться незамеченными для передовых читателей 40-х годов. Само понятие «золотой век» даже подсознательно ориентировало на идеи французских социалистов. Поэтому доктрины теоретиков социализма оказывались известны всякому интересующемуся общественно-политической обстановкой в мире.

Рисуя перед современниками картины грядущего блаженства, журнал одновременно выступал против «плачевного состояния современного общества, в котором человек, как бы забыв свое божественное происхождение, предался всем низким животным инстинктам.» (23; 1843, том 31, отд. VII, стр.30). В критике существующего положения вещей авторы многих статей (преимущественно из раздела «Иностранная литература») вставали на путь прямой проповеди сенсимонизма. А для того, чтобы избежать столкновения с цензурой, находчиво прибегали к цитированию фрагментов произведений французских писателей, выражавших нужную идейную направленность. Так появляется почти неприкрытая пропаганда утопических учений (правда, с ссылкой на Э.Сю), выдержанная в резко-обличительном тоне: «О; вы, утопающие в золоте и все-таки не находящие счастья среди своего изобилия <.> обратитесь на путь истины <.> утешайте скорбящих; исцеляйте страждущих; отыскивайте бедных и помогайте им!» (23; 1843, том 29; отд. VII, с. 17). Эта утопическая мечта о всеобщем братстве, в основу которого положено благодеяние, позднее найдет отражение в поэтическом творчестве петрашевцев. «Провозглашать любви ученье // Мы будем нищим, богачам» (27; 2 69), - главный принцип утопических социалистов А.Н. Плещеев формулирует в точном соответствии с их доктриной. А Ф.М. Достоевский в «Бедных людях» мечту о братстве поставит под сомнение и, возможно, под влиянием тех замечаний, что появлялись на страницах популярного журнала. Бедные люди «горды и робки. Они скрываются от благотворительности» (23; 1843, т.29, отд.VII, с. 17), - именно это качество бедного человека привлечет внимание Достоевского, заставит задуматься о пользе благодеяния. и его «спасительной» функции.

Нет сомнений в том, что Достоевскому был хорошо знаком журнал «Отечественные записки»: сам писатель признавался, что «несколько лет с увлечением» читал Белинского. А между тем статьи Белинского в сороковых годах можно было увидеть только на страницах этого издания.

Одним из источников проникновения идей утопического социализма в Россию были произведения Жорж Санд. В «Отечественных записках», начиная с 1842 года, печатается целый ряд переводов её романов («Орас», «Мельхиор», «Андре», «Домашний секретарь» и др.). Имя французской писательницы в сороковых годах 19 века было известно каждому читающему и мыслящему человеку. «Это, бесспорно, первая поэтическая слава современного мира» (3; 6,279), - писал в 1842 году Белинский, оценивая роль творчества Жорж Санд. Впоследствии Достоевский заметил, что тогдашние правители поступили недальновидно, допустив широкое распространение в 1830 - 1840 годах романов Ж. Санд, и это тогда, когда «остальное все, чуть не всякая мысль, особенно из Франции, было строжайше запрещено», и «вот тут-то именно не Жорж Занде сберегатели дали тогда большого маха» (16; 23,32).

На русском языке произведения Ж. Санд появились «примерно в половине тридцатых годов» (16; 23,33). Определяя значение творчества Ж. Санд для эпохи своей юности, Достоевский утверждал: «. Всё то, что в явлении этого поэта составляло «новое слово», всё, что было «всечеловеческого», - всё это тотчас же в свое время отозвалось у нас в нашей России, сильным и глубоким впечатлением.» (16; 23,32). И дальше: «я думаю, я не ошибусь, если скажу, что Жорж Занд, по крайней мере по моим воспоминаниям судя, заняла у нас сразу чуть не самое первое место в ряду целой плеяды новых писателей.» (16; 23,33).

Идеи социализма, питавшие романы Жорж Санд, были замечены мыслящей интеллигенцией: «Главное то, что читатель сумел извлечь даже из романов всё то, от чего его так тогда оберегали. По крайней мере, в половине сороковых годов у нас, даже массе читателей, было хоть отчасти известно, что Жорж Занд - одна из самых ярких, строгих и правильных представительниц того разряда западных +новых тамошних людей, явившихся и начавших прямым отрицанием тех «положительных» приобретений, которыми закончила свою деятельность кровавая французская (а вернее европейская) революция конца прошлого столетия» (16; 23,34). Политические взгляды писательницы определяли социально-утопические учения Сен-Симона и Пьера Леру. Недаром идейная основа творчества писательницы воспринималась именно в плане их пропаганды. Ещё в 1841 году Белинский писал, что у Жорж Санд «в форме повестей, драм и романов осуществляется profession de foi сенсимонизма» (3; 4/ 420). A сама писательница, по замечанию Достоевского, была одной «из самых ясновидящих предчувственниц <.> более счастливого будущего, ожидающего человечество.» (16; 23,36).

Важно отметить, что в романах Жорж Санд Достоевский ценил прежде всего именно те социалистические идеи, которые были основаны на христианстве и явились прямым следствием евангельских заповедей. «. Жорж Санд была, может быть, одною из самых полных исповедниц Христовых, сама не зная о том. Она основывала свой социалиЗхМ, свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстйе человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и чистоте, а не на муравьиной необходимости. Она верила в личность человеческую, безусловно (даже до бессмертия ее), возвышала и раздвигала представление о ней всю жизнь свою - в каждом своем произведении и тем самым совпадала и мыслию, и чувством своим с одной из самых основных идей христианства, то есть с признанием человеческой личности и свободы ее (а стало быть, и ее ответственности). Отсюда и признание долга, и строгие нравственные запросы на это и совершенное признание ответственности человеческой. И, может быть, не было мыслителя и писателя'во Франции в ее время, в такой силе понимавшего, что «не единым хлебом бывает жив человек»» (16; 23,37). Вера Жорж Санд в возможность и необходимость нравственного перерождения человека в полной мере выразилась в романе «Бернар Мопра», получившем восторженный отзыв Белинского. «.Для неё не существуют ни аристократы, ни плебеи, - для неё существует только человек, - и она находит человека во всех сословиях, во всех слоях общества, любит его, сострадает ему, гордится и плачет о нем» (3; 5, 175), - так оценил высокую гуманность романа критик. Ценность добрых дел (или благодеяния), сердечной щедрости и отзывчивости в романе исповедует деревенский философ Пасьянс, но очевидно, что за его рассуждениями стоит сама писательница с её социально-утопическими мечтами. «Ежели сумели люди единодушно возлюбить творение Господа своего, наступит день, когда они единодушно возлюбят друг друга» (29; 3, 379), - такая «райско-розовая» восторженность охотно подхватывалась в России; идеей всеобщего братства были увлечены многие в 40-х годах. Вспоминая об этой эпохе, Салтыков-Щедрин писал: «.В то тенденциозное время не только люди, но и камни вопияли о героизме и идеалах» (28; 14, 134).

Главную беду современного общества Жорж Санд, как и все социалисты-утописты, усматривала в материальной несостоятельности человека: «Несчастливы бедняки оттого, что сиры и наги, в стужу и зной негде им укрыть свое бренное тело, оттого, что алчут и жаждут, что немощную плоть свою не могут уберечь от хворобы» (29; 3, 460). Именно эту формулу поставит под сомнение Ф.М.Достоевский в «Бедных людях». Неспроста Макар Девушкин в негодовании напишет Вареньке: «.па мне все равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить, я перетерплю и все вынесу, мне ничего; человек-то я простой, маленький, - но что люди скажут? Враги-то мои, злые-то языки все эти что заговорят, когда без шинели пойдешь? Ведь для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, пожалуй, для них же носишь» (16; 1; 76). В этом напряженном высказывании героя отчетливо^ слышится полемика Достоевского с односторонней трактовкой социального зла. Тем не менее многое в мировоззрении французской писательницы привлекало Достоевского. Очаровывала христианская проповедь любви, усвоенная в полном соответствии с евангельской заповедью. «Возлюбите друг друга всем сердцем» (29; 3,5 78), - этой высоконравственной мыслью заканчивает Жорж Санд роман «Мопра», указывая читателю путь преодоления социального беспорядка. Вера Жорж Санд в высокое предназначение человека, связанная с истинами христианской религии, была высоко оценена молодым Достоевским. Именно нравственная сторона учения утопических социалистов, по признанию самого писателя, привлекла его в 40-х годах.

Опубликованный в «Отечественных записках» за 1842 год роман «Орас» утвердил славу Ж. Санд в России. В этом романе остро поставлена проблема социального равенства. Как и в других своих произведениях, Ж.Санд гневно обличает здесь несправедливое общественное устройство, при котором «все преимущества богатой, утонченной жизни украшают людей обиженных природою и носящих на челе своем неизгладимые признаки физической, умственной и нравственной слабости» (23; 1842, т.24, с.53). Любопытно, что такие заведомо крамольные мысли беспрепятственно пропускала цензура. Точно такие же горестные размышления автора о социальном неблагополучии и несправедливости можно встретить и в романе «Мельхиор», опубликованном в следующем, 25-ом, томе «Отечественных записок»: «Если б тот не был рожден в высоком звании, он годился бы только для самых низких должностей в обществе; если б другой выучился читать, он был бы Кромвелем» (23; 1842, т. 25, с.287).

Отечественные записки», кроме самих художественных произведений, охотно печатали и литературно-критические статьи Ж. Санд. Так, в отделе «Иностранная литература» появляется предисловие к роману Сенанкура «Оберманн», в котором писательница формулирует задачи новой литературы. «Эта новая литература идеальная, внутренняя (субъективная), разлагающая сокровенные движения души человеческой, - не будет стараться о том, чтоб забавлять и развлекать праздные воображения. Она не станет поражать внешним блеском, но будет постоянно говорить душе, ибо её тайные, внутренние драмы видимы будут только для мысли, но не видимы для глаз. Трудная роль приготовляется ей - и не вдруг будет понята она. И сначала восстанет против неё большинство, и много битв она должна будет выдержать прежде, чем водрузит свое победоносное знамя на развалинах современной эпической (объективной) литературы.» (23; 1843, т.28, отд.УИ, с.ЗЗ). Это предисловие стало манифестом писателей «натуральной школы». Уже в «Бедных людях» откликнулся на призыв Ж.Санд

Достоевский, сосредоточив внимание именно на «внутренних драмах» человеческой души.

Впрочем, многие писатели сороковых годов XIX ориентировались на сенсимонистскую идеологию французской писательницы. Не без её воздействия пишет свои «Петербургские вершины» Я.П. Бутков. В описании системы понятий, господствующей во всех классах общества, Бутков во многом укладывается в социальную теорию Жорж Санд: «Нужно ли распространяться о том, что каждый бедняк, каждый глупец <.> каждый бесталанный горемыка чародейственной силой рублей превращается в весьма хорошего человека, даже в весьма разумного человека, благородной наружности, внушающей уважение, и даже в человека с отличными дарованиями и интересною наружностью, в которой есть что-то такое особенное, этакое! Ясно, что разум и дарования заключаются в самих рублях, а рубли сообщают свои качества тем, у кого они в руках» (6; 13). В духе идей утопического социализма рассуждает чиновник из рассказа Буткова «Почтенный человек». По его убеждению, «кто возвысился до социальной благотворительности, самоотвержения из любви к ближнему, кто публично, безнаказанно облегчал участь страждущего человечества, тот <.> абсолютно почтенный человек» (6; 108). Рассуждения о любви к ближнему, о «страждущем человечестве» типичны для утопистов, и, прежде всего, для Жорж Санд. Под обаяние этих прекраснодушных надежд попадали многие в сороковых годах. Не случайно и в «Бедных людях» Достоевского отзовется идея «социальной благотворительности», ставшая краеугольным камнем идейно-художественного мира романа.

Целое поколение писателей середины XIX века в своем художественном творчестве непременно сталкивалось с проблемами социальной несправедливости и, как правило, в обличении существующего порядка вещей и поиске путей преобразования общества смыкалось с теоретиками социализма. Именно так оценивал современную действительность и перспективы общественного развития Д.В.Григорович. Л.М.Лотман отмечает, что в тех его повестях, где речь идет о правах женщины, отчетливо слышится воздействие идеологии Жорж Санд (87; 1, 434). Через увлечение теориями Жорж Санд и Пьера Леру (что, в общем-то, одно и то же) прошел и Ап. Григорьев. Он ещё до сближения с петрашевцами был знаком с идеями утопических социалистов, о чем свидетельствуют его раннее (1843-1845гг.) поэтическое творчество. Так, в стихотворении «Комета», созданном в 1843 году, по наблюдению Б.О. Костелянца, уже содержатся идеи Фурье (10; 525). При этом важно отметить, что отношение Григорьева к доктринам теоретических социалистов было очень сложным. С одной стороны, в его творчестве заметную роль играет социально-обличительная тенденция, восходящая к французским утопистам. В таком стиле выдержано стихотворение «Город», в котором поэт с гневом обрушивается на противоречия и социальные контрасты жизни: «И пусть горят светло огни его палат, / Пусть слышны в них веселья звуки, - / Обман, один обман! Они не заглушат / Безумно страшных стонов муки!» (10; 101). В восприятии большого города, который, по определению поэта, «гигант, больной гниеньем и развратом» (10; 116), Ап. Григорьев смыкается с утопическими социалистами и, прежде всего, с Фурье. И французские утописты, и русские петрашевцы были решительными противниками больших городов, по их мнению, воплощавших хаос. Социальная острота свойственна и другим стихотворениям поэта, таким, например, как «Нет, не рожден я биться лбом», «Когда колокола торжественно звучат.». В них отчетливо звучат идеи утопического социализма, хотя социализм Ап. Григорьева явление, безусловно, сложное. В драме 1845 года «Два эгоизма» ставится под сомнение ценность и необходимость идеалов русских фурьеристов, а сам Петрашевский выведен в окарикатуренном образе Петушевского. Очевидно, разделяя с фурьеристами критику современной действительности, молодой писатель не принимал их принципов и методов переустройства общества. Б.Ф. Егоров отмечает, что Ап. Григорьев был «сложным промежуточным звеном между радикальными и консервативными утопистами» (74; 31). При этом несомненным остается факт (и на него указывают все исследователи) увлечения Григорьева христианским социализмом Жорж Санд.

М.Е. Салтыков-Щедрин, вспоминая эпоху своей юности, тоже отметил влияние идей французской писательницы: «Из Франции Сен-Симона, Кабэ, Фурье, Луи Блана и в особенности Жорж-Занд лилась в нас вера в человечество; оттуда воссияла нам уверенность, что золотой век не позади, а впереди нас» (28; 14, 152).

На призывы Жорж Санд изменить отношение к художественному творчеству (вспомним предисловие к роману Сенанкура) живо отозвались и русские фурьеристы. М.В. Буташевич-Петрашевский вслед за Ж.Санд так обозначил задачи современной литературы: «Любимым миром для воображения поэта должен стать внутренний мир человека; не факты должны вдохновлять его, а их источник» (34; 269). Созвучно этим рассуждениям, ещё в августе 1839 года, восемнадцатилетний Достоевский писал брату: «Человек есть тайна, её надо разгадать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (16; 28^ 63). В таком подходе к действительности сказывается, конечно, влияние романтической традиции, дань которой отдал будущий писатель. Но здесь в то же время заложены и основы концепции утопического социализма (во всяком случае, в жорж-сандовской его интерпретации).

О популярных идеях утопического социализма к сороковым годам XIX века было известно каждому интересующемуся этими доктринами. В 1842 году, в журнале «Библиотека для чтения» Сенковский (Барон Брамбеус), отзываясь на сочинение В.В.Строева «Париж в 1838 и 1839 годах», иронично замечал: «Нам ли хочет г-н Строев толковать, что такое Париж в 1839 году, нам ли, которые, сидя здесь, живе*м в Париже, думаем в Париже, чувствуем и разоряемся в Париже. Да мы знаем Париж лучше, нежели сами парижане» (4; 1842, №2, с.55). При этом известно, что судьбы Франции интересовали весь мир исключительно в отношении идеологических поисков, осуществлявшихся сторонниками и продолжателями Фурье, Сен-Симона, Леру. П.В. Анненков, вспоминая свое возвращение в Россию, тоже отмечает, что в Петербурге «далеко не покончил все расчеты с Парижем, а, напротив, встретил дома отражение многих сторон тогдашней интеллектуальной его жизни» (1; 185). Идеи утопических социалистов (помимо воздействия Жорж Санд) отозвались и в творчестве Герцена. Его прозу характеризуют напряженные размышления о значении и сущности утопического социализма. Находясь под обаянием заманчиво-прекрасных надежд Сен-Симона, писатель сочувственно относился к этической стороне утопических учений: «Доселе с народом можно говорить только через священное писание и, надобно заметить, социальная сторона христианства всего менее развита; евангелие должно взойти в жизнь, оно должно дать ту индивидуальность, которая готова на братство» (7; 2, 266-267). В то же время Герцен, ощущая абстрактность и во многом нежизнеспособность утопических теорий, критически оценивал программу французских социалистов. В большей степени его не устраивала узость, «убийственная прозаичность» конкретных задач теоретиков социализма (7; 2, 345). «Фаланстер — не что иное, как русская община и рабочая казарма, военное поселение на гражданский лад, полк фабричных, - писал Герцен в эпилоге книги «О развитии революционных идей в России». - Замечено, что у оппозиции, которая открыто борется с правительством, всегда есть что-то от его характера, но в обратном смысле. И я уверен, что существует известное основание для страха, который начинает испытывать русское правительство перед коммунизмом: коммунизм — это русское самодержавие наоборот» (7; 7,253).

С не меньшей тревогой следил за развитием социалистических идей в России В.Ф. Одоевский. Последовательным и убежденным сторонником фурьеризма он не был, но в 40-50-х годах, очевидно, повинуясь голосу эпохи, обращает внимание на проблемы экономического и социального порядка, изучает социалистов-утопистов. Осознавая нежизнеспособность утопических теорий, писатель не поддается их «райско-розовому» очарованию. В одной из своих заметок по поводу фурьеристов он пишет следующее: «Я бы их отправил в Богадельню Преображенского раскольничьего кладбища, пусть бы на практике отведали коммунизма» (цит. по: 137; 443). И все же, несмотря на несогласие с теориями социалистов и грубовато-резкий тон в их оценке, Одоевский до известной степени сочувствовал утопистам, объединяясь с ними в решении некоторых вопросов. Как и Достоевского, его привлекала христианская составляющая утопических теорий, наивная, но человеколюбивая мечта спасти мир всеобщей идеей благодеяния. «В наше время, которое бранят <.> и индустриализмом, и денежным аристократизмом, и социализмом, и коммунизмом, и материализмом, -словом, всеми возможными измами, - писал Одоевский, - нельзя однако ж не заметить утверждающегося ощущения, рациональные выводы нашего времени доводят, в конце концов, к следующей, очень простой мысли, а именно: что всякий человек должен помогать другому и друг другу тяготы носить» (цит. по: 137, 440). В этом замечании писателя содержится, по сути, прямая проповедь апостольской заповеди: «Друг друга тяготы носите и так исполните закон Христов» (Гал., 6, 2). В.Ф. Одоевский не был теоретиком и апологетом утопического социализма, но христианский аспект учения Фурье и Сен-Симона, безусловно, привлекал его внимание. Более того, он не только рассуждал по поводу будущей гармонии, основанной на взаимной любви и благодеянии, но сам участвовал в спасительном деле благотворительности. Он организовал в столице Общество посещения бедных просителей, просуществовавшее с 1846 по 1855 год и закрытое правительством из опасений пропаганды крамольных социальных идей. Заметим, что утопическая мечта благодеянием спасти дисгармоничное общество и униженного человека свойственна была целому поколению середины девятнадцатого столетия, воспитанному на идеях фурьеризма и сенсимонизхма. И французские, и русские писатели и мыслители неизбежно сталкивались с суровыми реалиями «проклятой» действительности и в поисках путей преодоления социальных противоречий очень часто останавливались на идее благодеяния, тем более, что идея эта в полной мере воплощала высокую христианскую этику, и, следовательно, не могла отступать от законов вечной справедливости. Ж. Санд, Барбье, Э. Сю, Бутков, Некрасов (в его незаконченном романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова»), Плещеев, Петрашевский и многие другие в надежде искоренить социальное зло прошли через этап увлечения благотворительностью. Вполне закономерно потому и обращение молодого Достоевского в «Бедных людях» к этой ставшей популярной теме. Но, в отличие от большинства своих современников, Достоевский, оценивая перспективы и возможности такого пути, усмотрел глубочайшие заблуждения и просчеты сторонников этой идеи.

Разобраться в сложных социальных вопросах, замешанных к тому же на христианской этике, юному Достоевскому было, конечно, не просто. Но кроме книг, которых прочитано им было великое множество и откуда он черпал всевозможные идеи, был у него старший друг и наставник, которому в становлении мировоззрения Достоевского, по-видимому, и принадлежала роль учителя. Другом этим был Иван Николаевич Шидловский - поэт-романтик, личность исключительной глубины, беспокойного духа, бурных страстей. Дружба не была продолжительной: знакомство братьев Достоевских с Шидловским состоялось в 1837 году, а в январе 1840 года Иван Николаевич покинул Петербург. Тем не менее, влияние этого человека на юную, неокрепшую душу будущего писателя было велико. В 70-х годах своему биографу Достоевский говорил: «Непременно упомяните в вашей статье о Шидловском, нужды нет, что его никто не знает, и что он не оставил после себя литературного имени, ради Бога, голубчик, упомяните, это был большой для меня человек, и стоит он того, чтобы имя его не пропало» (16; 282, 605). Более тридцати лет минуло с тех пор, как расстались друзья, окончательно оформились и приобрели зрелый вид ценностные представления писателя, но в его памяти сохранился образ этого удивительного человека, и, конечно, не случайно. Значит, роль Шидловского значительней, чем может показаться на первый взгляд. Сохранилось довольно мало сведений об этом раннем товарище Достоевского. Известно, что он получил хорошее образование (окончил Харьковский университет), затем состоял на службе в Министерстве финансов, но, прослужив недолго, вышел в отставку и уехал из Петербурга в имение к матери. Дома он занимался подготовкой Истории Русской Церкви, но, очевидно, ученая деятельность не могла удовлетворить все запросы его богатой натуры, поэтому, почувствовав неудовлетворенность своей жизнью, он принимает решение поступить в Валуйский монастырь послушником. Но и там не находит успокоения его мятущаяся душа. И вот новый виток событий его богатой на приключения судьбы: встретившись в паломническом путешествии со старцехМ, Иван Николаевич по его совету покидает монастырь и возвращается домой, где и живет до самой своей смерти, не снимая одежды инока-послушника. Все жизненные странствия и поиски Шидловского сопровождались страстным стремлением обрести ускользающую истину. По воспоминаниям Л.В.Шидловской, на окружающих он «производил впечатление человека необыкновенного», потому окружающие легко попадали под его влияние (36; 5). Достоевскому было восемнадцать, когда в его жизни появился талантливый и беспокойный Шидловский и увлек его своими неотразимо прекрасными идеалами о высоком предназначении человека. Романтический культ внутренней жизни, который горячо исповедовал Шидловский, оказался близок и юному Достоевскому. Он с легкостью подхватил представления своего друга о самоценности и значительности каждой личности. Сближала товарищей также страстная любовь к литературе и искусству. Эта дружба, по замечанию М.П. Алексеева, надолго определила «книжные увлечения Достоевского и все уклоны его юношеского романтизма» (36; 3). С восторгом делится Ф.М. Достоевский с братом своими впечатлениями о Шиллере: «Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им; и я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, как дала мне узнать великого поэта в такую эпоху моей жизни; никогда бы я не мог узнать его так, как тогда. Читая с ним Шиллера, я поверял над ним и благородного, пламенного Дон Карлоса, и маркиза Позу, и Мортимера. Эта дружба так много принесла мне и горя и наслажденья! Теперь я вечно буду молчать об этом; имя же Шиллера стало мне родным, каким-то волшебным звуком.» (16; 281, 69). В атмосфере сильнейшего увлечения романтической литературой крепла дружба двух восторженных молодых людей. Заметное воздействие оказывала на молодого Достоевского и лирика самого И.Н. Шидловского: «Ах, скоро перечитаю я новые стихотворения Ивана Николаевича. Сколько поэзии! Сколько гениальных идей!» (16;281, 55); О ежели бы ты знал те стихотворенья, которые написал он прошлою весною» (16; 28} 68). До нас дошло мало стихотворных опытов Шидловского, но и то, что сохранилось, позволяет сделать выводы относительно характера и специфики его поэтического творчества. Лирика И.Н. Шидловского несет на себе основные характерологические черты романтизма с его тяготением к изображению вулканических страстей, обостренных чувств, стирающих границы времени и расстояния: «Ни расстояние, ни время / Все разделяя, все губя / Моей любви святое бремя / Отвлечь не властно от тебя» (36; 16). Лирический герой в стихотворениях поэта в соответствии с канонами романтического мироощущения утверждает себя как личность над окружающей пошлой действительностью: «Ах, когда б на крыльях волн / Мне из жизненной юдоли / В небеса откочевать, / В туче место отобрать, / Там вселиться и порою / Прихотливою рукою / Громы чуткие будить / Или с Богом говорить.» (36; 16). И тем не менее в этом стихотворении наряду с горделивым обособление*ч себя от презренного мира герой не уходит в глубины мрачного безверия и пессимизма, а тянется к свету, к истине, к Творцу. Религиозный план играет здесь заметную роль, и это вполне объяснимо. Автор стихотворений всю свою сознательную жизнь очень остро ощущал потребность лучшего, высшего бытия, организованного по законам добра и правды. Поиск верного пути, связанный с христианскими убеждениями, составлял главную философско-мировоззренческую задачу Шидловского. В стихотворении, датированном 1842-м годом, предельно остро поставлена проблема религиозного осмысления действительности и человеческого существования: «.Пусть буря страшная извне / Грозит бедой опустошенья / В числе других людей и мне: / В моей душевной глубине / Довольно якорей спасенья. / Я непременно устою в переворотах всякой бури; / Бог, кормчий мой, стрежет ладью; / Звезду вожатую мою / Он теплит ясно так в лазури. / Он не к себе ль ведет меня, / Отец, всемощный покровитель?» (36; 17). Поэтическая мысль Шидловского далека здесь от эгоистического самоутверждения романтизма; лирический герой стихотворения в странствии земном полагается только на Бога, исключая всякие собственные попытки вмешаться в течение жизни. Он ощущает присутствие Творца в судьбе каждого человека, и только надежда на Спасителя удерживает мятущуюся душу романтика от погружения в бездну страха перед роковой неизбежностью происходящих событий. Христианскими убеждениями поэта преодолевается байроновский «безнадежный эгоизм». Это стихотворение в понимании нравственно-философских позиций И.Н.Шидловского имеет принципиальное значение, в нем, по сути, вскрывается идеологическая доминанта мировоззрения поэта. Цитированные выше строки - прекрасный образец «сосредоточенной религиозной философии, облеченной в подвижные формы боевого романтизма» (36; 18). Ни социальные, ни общественно-политические проблемы бытия И.Н. Шидловского не интересуют. Человек как самоценное явление со всеми его внутренними противоречиями и загадками, человек в его отношении к Богу - вот предмет напряженных размышлений поэта. Впечатлительный Достоевский ловит каждое слово своего старшего товарища, а брату в письме признается: «. я был в каком-то восторженном состоянии. Знакомство с Шидловским подарило меня столькими часами лучшей жизни» (16; 28ь69). Достоевского, без сомнения, увлекала страстная поэзия Шидловского, но все же, как утверждает М.П.Алексеев, в большей степени он любил в нем не поэта, а человека и друга» (36; 19). «Взглянуть на него: это мученик! Он иссох; щеки впали; влажные глаза его были сухи и пламенны; духовная красота его возвысилась с упадком физической. Он страдал! тяжко страдал!» (16; 28^68), - в этой характеристике слышится безграничное восхищение, причем акцент делается преимущественно на духовном содержании личности Шидловского. Именно в этом отношении Иван Николаевич был для своего юного товарища примером и, в общем-то, недосягаемым идеалом. Будущего писателя магнетически притягивала одухотворенная красота старшего друга, его нравственные страдания, в горниле которых закалился его характер и четко обозначился мученический ореол. В этот период И.Н. Шидловский в глазах Достоевского праведник, поэтому так прочно усвоил он главные мировоззренческие позиции товарища. В духе религиозно-философских исканий Шидловского он захмечает в письме от 16 августа 1839 года: «Душа моя недоступна прежним бурным порывам. Все в ней тихо, как в сердце человека, затаившего глубокую тайну; учиться, «что значит человек и жизнь», - в этом довольно успеваю я; <.> Человек есть тайна. Её надо разгадать.» (16;281;63). Иван Николаевич Шидловский пробудил в своем юном друге стремление заглянуть в глубины человеческой души, и, начиная с «Бедных людей», этот подход к литературному творчеству станет для Достоевского главным критерием художественности. Конечно, в творчестве писателя (особенно в «Бедных людях») отчетливо заявит себя социальная тема, но, благодаря влиянию Шидловского, она приобретет полехМическую направленность. Уроки, преподнесенные старшим другом, Достоевский запомнил на всю жизнь. Отсюда, из ранней юности, он вынес стойкое убеждение, что гармония покупается страданиехМ, что зехмное благополучие не составляет главную ценность человеческого существования. И даже в пору его увлечения утопическим социализхмом, в 1847 году, он выскажется словами религиозного романтика: «Подлецы они с их водевильным зехмным счастьехМ. Подлецы они» (16; 28ь 138). Христианские ценности, с меркой которых подходил к жизни И.Н. Шидловский, стали органичны и для молодого Достоевского. Именно эти высокие православно-христианские идеалы остранили в сознании писателя концепцию утопического социализма.

В формировании философско-мировоззренческих убеждений Достоевского, вероятно, заметную роль сыграла и сама атмосфера Инженерного училища. В двадцатые годы один из лучших воспитанников этого учебного заведения Д.А. Брянчанинов и его друг поручик М. Чихачев ушли послушниками в монастырь. В среде Инженерного училища долго хранились воспоминания о двух праведниках, пренебрегших карьерой, успехом, блестящими перспективами и посвятивших жизнь свою служению Богу и людям. Н.С.Лесков писал, что вскоре в стенах училища образовался кружок «почитателей святости и чести». Под влияние высоконравственных идей Д. Брянчанинова попал Н.Ф. Фермор, будущий преподаватель Инженерного училища. Усвоив благородные стремления своих старших товарищей, он способствовал сохранению в учебном заведении христианского духа совести и чести. Возможно, благодаря присутствию Фермора, традиции кружка «почитателей святости и чести» дожили и до времени Достоевского. В обстановке обостренного религиозного интереса в среде воспитанников Инженерного училища выросла и окрепла дружба молодого Ф.М.Достоевского с Шидловским, для которого христианско-нравственные идеалы составляли главную ценность бытия. Но почти в это же время будущий писатель знакомится и с програхммой утопического социализма: он внимательно и напряженно читает романы Жорж Санд, с увлечением проСхМатривает статьи Белинского. Противоречащие друг дру1у в главнОхМ и смыкающиеся в некоторых частных вопросах социальное и религиозное учения каждое по-своехму притягивало юного Достоевского. Хотелось разобраться во всех этих тревожащих ум и душу вопросах, ответить на сахМые коренные вопросы бытия.

Особую роль, по собственнохму признанию Достоевского, в становлении его философско-хмировоззренческой позиции сыграл В.Г. Белинский. Вначале будущехму писателю известны были только его литературно-критические статьи, регулярно появлявшиеся в «Отечественных записках», и лишь потом состоялось личное знакомство. Белинский, в 40-х гг. горячо проповедавший теории Фурье и Сен-Симона, стал для Достоевского вторым после Жорж Санд учителем на пути постижения идей социализма. Его критические статьи в этот период приобретают резкую социально-обличительную направленность; он с гневом обрушивается на безнравственное общество, в котором пороки и несправедливость стали нормой существования. В то же время созерцание «грязной действительности» приводит к тому, утверждает критик, что яснее представляется «то, что должно быть». Предчувствие другой, «идеальной» действительности не покидает Белинского (3; 5, 567). В это время он приходит к убеждению, что задача литературы заключается исключительно в правдоподобном изображении жизни: «Только жалкие писаки подбеливают и подрумянивают жизнь, стараясь скрывать её темные стороны и выставляя только утешительные. <. .> Истина выше всего, и как ни закрывайте глаза от зла - зло от этого не меньше существует-таки» (3; 6, 35). Решительные призывы Белинского изменить принципы художественного изображения действительности находили в среде молодых талантливых писателей сочувствие и поддержку. Белинский тем временем шел дальше, чем просто осуждение общественных порядков и нравов: в своих статьях он проводил идеи утопического социализма. Объединяясь во взглядах на человеческую природу с теоретиками фурьеризма, критик в статье «Русская литература в 1843 году» замечает: «Да, люди всегда будут людьми - прежние не лучше и не хуже нынешних, нынешние не лучше и не хуже прежних; но общество улучшается, и на его улучшении основан закон развития целого человечества» (3; 8, 86-87). Все социальное зло, по мнению Белинского, происходит единственно от неразумно устроенного общества, а человек в этом случае лишь жертва обстоятельств. Вероятно, Достоевского, который к этому времени уже прошел школу религиозно-нравственной философии, смущала такая односторонняя трактовка общественного неблагополучия. Ведь он уже знал, что человек сложнее всех внешних обстоятельств и одним водевильным земным счастьем» не решить проблемы. Да к тому же если, как утверждает критик, люди во все времена одни и те же, то тогда нет никакой необходимости разгадывать «тайну» человека, потому что её нет вовсе. Достоевскому, конечно, было сложно согласиться со всеми выводами Белинского, слишком сильны были собственные выстраданные убеждения. Для Белинского же в сороковых годах нет дороже идеи, чем социальная: «Социальность, социальность - или смерть! Вот девиз мой, - пишет он в письме к В.П. Боткину в сентябре 1841 года. - Что мне в том, что живет общее, когда страдает личность? Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? <.> Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его воЗхМожности? Прочь же от меня блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч! Не хочу я его, если оно у меня не общее с братьями моими! Сердце мое обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и её представителей» (3; 12, 69). Эти строки точно комментируют подцензурные статьи Белинского, где он не мог с такой прямотой высказать свое отношение к существующему порядку вещей.

Искреннее сочувствие угнетенным, страстность в обличении и неприятии зла делали В.Г. Белинского кумиром передовой молодежи сороковых годов. Под обаяние проповеди сострадательной любви к ближнему попадает и Ф.М. Достоевский: эти идеалы словно принадлежали ему самому. Провозглашенному Белинским требованию социальности в этот период подчинилось большинство писателей. В рамках нового гуманистического направления, в жанре физиологического очерка, начинает свою литературную деятельность Д.В. Григорович. Его «Петербургские шарманщики», хорошо знакомые Достоевскому, имели успех и получили одобрение самого Белинского. Начинающий писатель в этом очерке поставил перед собой в общем-то традиционную для своего времени задачу: «Я не хочу здесь представлять шарманщика идеалом добродетели; ещё менее расположен я доказывать, что добродетель составляет в наше время исключительный удел шарманщиков. Нет, я хочу только сказать, что в шарманщике, в его частной и общественной, уличной жизни многое достойно внимания» (9; 1, 6-7). Большинство русских писателей, начиная с Гоголя, стремились увидеть в маленьком человеке человека, признать за ним право на чувства, добродетели и пороки. Внимание читателя сосредотачивалось на грязных, удручающих сторонах жизни демократического героя, а в самом бедном человеке авторы стремились отыскать «много благородного, прекрасного и святого». «.Под грубою его оболочкою скрывается очень часто доброе начало - совесть» (9; 1, 6-7), -писал Д.В. Григорович. Ему вторил Е. Гребенка, призывая своего читателя непременно прогуляться на Петербургскую сторону: «Если у вас много денег, если вы живете в центре города, <.> если ваши глаза привыкли к яркому свету газа и блеску роскошных магазинов, и вы, по врожденной человеку способности, станете иногда жаловаться на судьбу, <.> то советую вам прогуляться на Петербургскую сторону, эту самую бедную часть нашей столицы. Вспомните, что в них (домах. — С.Л.) живут десятки тысяч бедных, но честных тружеников.» (33; 199). Униженные и оскорбленные обитатели чердаков и подвалов обретали на страницах произведений сороковых годов самостоятельную жизнь. В это время русская литература словно раскрывала скобки известного пушкинского тезиса: «Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином только от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей)». Пристальное внимание к маленькому человеку было приметой времени, поэтому обращение Достоевского в своем дебютном произведении к этой традиционной теме не было случайным. А.Г. Цейтлин замечает, что «Достоевский получил гоголевское наследство не только непосредственно, но и косвенно через Даля, Гребенку, Михаила Достоевского, Буткова и сотню мелких писателей, которые Достоевскому были несомненно известны, им читались, а в массе своей производили на него влияние не меньшее, чем Гоголь» (162; 2). Все эти писатели сторонники и продолжатели традиций натуральной школы) группировались вокруг Белинского и в своем художественном творчестве воплощали идею социальности.

Верность действительности - вот новое требование, которое было предъявлено литературе все*м ходом исторического процесса. В рамках нового направления развивалась вся мировая литература. В 1835 году, рецензируя отдельное издание «Этюдов о нравах» Бальзака, французский критик Феликс Давен писал: «Здесь нашла свое завершение победа правды в искусстве» (2; 6, 516). Влияние романов О. Бальзака на Достоевского очевидно: «Бальзак велик! Его характеры - произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия подготовили бореньем своим такую развязку в душе человека» (16; 28^51), - пишет Ф.М. Достоевский брату в августе 1838 года. А в конце 1843, ничего не сообщая в письмах о своей работе, он уже заканчивал перевод «Евгении Гранде» Бальзака. В этом романе автор, следуя своему принципу изображать жизнь такой, какая она есть, обратился к частной жизни провинциальных аристократов. Болью за человека проникнуты многие страницы произведения; автор замечает, как неумолимо быстро утрачивают люди в эпоху буржуазного строя представления об истинных ценностях жизни, всё подчиняя власти золота: «Скряги не верят в будущую жизнь, для них все - в настоящем. Эта мысль проливает ужасающий свет на современную эпоху, когда <.> деньги владычествуют над законами, политикой и нравами. Установления, книги, люди и учения - все сговорилось подорвать веру в будущую жизнь, на которую опиралось общество в продолжение восемнадцати столетий. Ныне могила - переход, которого мало боятся. Будущее, ожидающее нас по ту сторону Реквиема, переместилось в настоящее. Достигнуть <.> земного рая роскоши и суетных наслаждений, превратить сердце в камень, а тело изнурить ради обладания преходящими благами, как некогда претерпевали смертельные муки в чаянии вечных благ, - такова всеобщая мысль!» (2; 6, 83). Тема развращающей власти денег в ином аспекте осмысливается французским писателем. В определенном смысле он идет дальше, чем русские писатели натуральной школы, сосредотачивавшие внимание исключительно на вопросах насущных (позднее Достоевский обозначит их «идеей спасения животишек»). Бальзак усматривает проблему в духовном омертвении общества, в неспособности современного цивилизованного человека абстрагироваться от подавляющей власти материального. Автор «Евгении Гранде» не делит человечество на два антагонистических класса: бедняков и обеспеченных. По мысли писателя, угроза нравственного разложения грозит при существующем укладе каждому человеку, забывшему, что «не хлебом единым жив человек». Обличительная мысль Бальзака глубже, чем осуждение имущего сословия, она восходит к христианским догматам, призывающим человека собирать сокровища нетленные.

Таким образом, молодой Достоевский в сороковых годах сталкивался с разными вариантами прочтения популярной идеи социальности. Бальзак за временным стремился разглядеть вечное; радикально настроенные писатели русской натуральной школы обличали только имущественное неравенство, усматривая в этом главную беду общественной организации. Белинский вообще решительно требовал «блаженства» для всех «обитателей чердаков и подвалов». Юному Достоевскому непросто было разобраться во всех этих противоречивых суждениях. А, между тем, за злободневными насущными вопросами в полный рост вставали проблемы иного качества, связанные с бытийными категориями временного и вечного. К этим размышлениям Достоевского подталкивала ранняя его дружба с Шидловским, определившая религиозно-нравственное направление мысли и творчества будущего писателя. Социальные учения в любой их интерпретации обнаруживали свою односторонность перед вечностью и бессмертием. В такой идеологически сложной обстановке формировалась социально-философская позиция Достоевского.

Идейно-художественная функция центральной фабульной линии романа

Ф.М. Достоевского «Бедные люди».

В основе центральной фабульной линии романа «Бедные люди» лежит история любовно-дружеских отношений Макара Девушкина и Вареньки Доброселовой. Трогательные и одновременно драматические события выполняют в романе функцию не только сюжетно-психологическую, но также идеологическую. Макар Алексеевич любит Вареньку и как отец, и как друг, и как возлюбленный. Для неё он готов на всё: отдать последнее, пожертвовать необходимым. Из своего скудного жалования большую часть он определяет ей, Вареньке; из-за неё он лишает себя самого необходимого; ей делает чересчур дорогие для своих доходов подарки. И при этом он счастлив! Счастлив тем, что доставляет радость и утешение возлюбленной. Казалось бы, такие отношения должны стать залогом абсолютной гармонии и укрепить отношения двух людей, связанных нежным чувством дружбы. Но в финале безвозвратно утрачивается мечта о счастье: Варенька неожиданно выходит замуж за ненавистного ей Быкова, оставив единственно родного ей человека в безграничной тоске и отчаянии.

Как мы уже отметили, Макар Алексеевич, кроме того", что друг, брат, «родственник» Вареньки, он ещё и покровитель её. Находясь, сам в крайне стеснённых обстоятельствах, он благодетельствует ей. Принимая во внимание факт знакомства Достоевского с утопическими социалистами, подчеркнём, что благодеяние, согласно теории Фурье и Сен-Симона - залог грядущего обновления мира. Здесь же, в рамках одной истории, одного сюжета, ситуацией благодеяния должна утверждаться социальная идея равенства и счастья. Но трагический финал романа, не дающий ни тени надежды на счастье и благополучие, заставляет пересмотреть позицию писателя в этом романе, а также отношения этих двух героев и попытаться найти причину несложившихся отношений уже не во внешних обстоятельствах, но во внутренних побуждениях каждого.

Тема благодеяния - доминантная в романе - начинает звучать уже с первых писем Макара: «Я вам<.> посылаю, Варенька, фунтик конфет <.> парочку горшков с бальзаминчиком и гераньку.» (16; 1, 17). «Доброжелатель» и «бескорыстный друг» Макар Алексеевич старается предупредить и исполнить малейшее Варенькино желание: «Посылаю вам винограду немного, душечка; для выздоравливающей это, говорят, хорошо, да и доктор рекомендует для утоления жажды <.> Вам розанчиков намедни захотелось, маточка; так вот я вам их теперь посылаю» (16; 1, 25). Почти в каждом письме присутствует мотив покровительства Макара Вареньке: то «четыре рубашечки», то «фунтик конфет», то принадлежности для шитья, то деньги. И, несмотря на то, что подарки эти нелегки для него и стоят огромных лишений себе в необходимом, Макар Алексеевич воистину счастлив. Собственная щедрость приятна и утешительна ему: «Деточка вы моя, хорошенькая! Да что это вы там толкуете про четыре рубашечки-то, которые я вам послал <.>Да мне, маточка, это особое счастье вас удовлетворять; это уж моё удовольствие, уж вы меня оставьте, маточка; не троньте меня и не прекословьте мне» (16; 1,49).

Казалось бы, Варенька должна быть бесконечно счастлива, имея около себя такого бескорыстного и доброго друга, и, одушевленная взаимной любовью к благодетелю, явить собой пример преданности и благодарности. Но уже с первых строк романа возникает у читателя ощущение некоторого неблагополучия в отношениях двух героев. Уже первое письмо Вареньки свидетельствует об обременительности щедрот Макара Алексеевича: «Клянусь вам, добрый Макар Алексеевич, что мне даже тяжело принимать ваши подарки. Я знаю, чего они вам стоят, каких лишений и отказов в необходимейшем себе самому. Сколько раз я вам говорила, что мне не нужно ничего, совершенно ничего; что я не в силах вам воздать и за те благодеяния, которыми вы доселе осыпали меня» (16; 1, 17). В дальнейшем этот же мотив невыносимо тяжелого Варенькиного положения повторяется не один раз: «Я знаю, я уверена, что вы меня любите; право, лишнее напоминать мне это подарками; а мне тяжело их принимать от вас.» (16; 1, 48). Наконец звучит откровенное признание Вареньки о своих страданиях: «.нехорошо я делаю, что живу в тягость <.> вам. Эта мысль мученье»(16; 1, 57). Все мучения Вареньки связаны с полной невозможностью для нее «воздать» Макару за все его благодеяния. «Я умею любить и могу любить, но только, а не творить добро, не платить за ваши благодеяния» (16; 1, 58). Зачем же за «благодеяния», да еще и любящего человека, нужно «платить»? Не даром ли они делаются?

Утописты, отчасти основывая свое учение на евангельских заповедях, не случайно избрали главным принципом спасения человечества -благодеяние. Но, пренебрегая первоначальным духовным подтекстом христианских канонов, они сосредоточили внимание лишь на самом механизме раздачи материальных благ. А евангелие, где в словах Богочеловека Христа соединились два смысла: высший, сакральный и земной, обыденный, о сущности благодеяния говорит следующее: «<.> когда творишь милостыню, не труби перед собой, как делают лицемеры, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне» (Мф., 6, 2-4). С точки зрения христианского вероучения, не сам факт доброделания важен, ибо сама по себе материальная помощь не самоценна, но, прежде всего, имеют значение внутренние побуждения «благодетеля». Достоевский же, зная исконное православие и оставаясь, по собственному признанию, верным Христу даже в период увлечения социализмом, конечно, не мог не заметить фальши в заманчивой теории «перераспределения материальных благ». Собственно обман и заключался в том, что, лишив христианскую заповедь духовного содержания, утописты оставили только форму, не способную удовлетворить все запросы человеческой души. Не случайно, наверно, Варенька испытывает мучительную неловкость, принимая подарки от «добренького» Макара Алексеевича.

В поисках причин этой неловкости обратим внимание на характер благодеяний Макара Алексеевича и попытаехчся интерпретировать отношения героев в свете христианских заповедей, близких Ф.М.Достоевскому.

Как уже было отмечено, отношение Макара Алексеевича и Вареньки-это не только любовь и дружба. Так, В.Е.Ветловская справедливо заметила, что любовная ситуация оборачивается в романе ситуацией благодеяния. А поэтому, заключает исследовательница, отношения Макара Алексеевича и Вареньки становятся отношениями зависимости и подчинения: один (тот, кто благодетельствует) диктует условия, другой - хочет он этого или нет, -вынужден их принимать. То есть сам факт покровительства становится попыткой узурпации прав облагодетельствованной со стороны благодетеля. Ведь таким образом рождается неравенство положений - главная беда современного Достоевскому общества. Именно таково, по мнению В. Е. Ветловской, было направление мысли юного писателя. В.Е. Ветловская убедительно доказывает, что развернутая картина событий и отношений в романе являет собой неблагополучие, ставшее следствиехЧ покровительства «самодостаточного» Макара сироте Вареньке. Невозможно не согласиться с предлагаехМой ею оценкой и интерпретацией рохмана, но вызывает сомнение исходная причина драхматизма ситуации. Только ли в неравенстве положений она? Или всё же - в сахмом человеке, наследовавшехМ первородный грех?

Макар Алексеевич, изо всех сил похмогая «ангельчику» Вареньке, на первый взгляд абсолютно бескорыстен и, кажется, меньше всего ждёт ответной благодарности или «воздаяния». Но решительно против настроен Макар Алексеевич по отношению только к материально выраженной благодарности. Другие формы признательности герою приятны и утешительны. Не говоря прямо о своём благородстве и участии, он, тех\1 не менее, вынуждает Вареньку «заплатить» за похмощь. Так, получив от Вареньки письмо с благодарностью за прогулку на острова, Макар Алексеевич, сочтя благодарность возлюбленной излишне скрохмной, в ответном послании первой же строчкой счел за необходимость заметить: « А я то думал, маточка, что вы мне все вчерашнее настоящими стихами опишете, а у вас и всего-то вышел один простой листик». (16; 1, 46). И хотя далее Макар Алексеевич уверяет Вареньку, что «зато необыкновенно хорошо и сладко» описано, упрек незаметным всё же остаться не может. Требует Макар Алексеевич не материальной благодарности, а единственно -похвалы. Именно от неё у героя, по его собственному выражению, «умилится сердце»: «Пишите вы мне, родная моя,- продолжает Макар Алексеевич в этом же письме,- что я человек добрый, незлобивый, ко вреду ближнего неспособный <.> и разные, наконец, похвалы воздаёте мне. Всё это правда, маточка, всё это совершенная правда; я и действительно таков, как вы говорите, и сам это знаю.» (16; 1,46). Несоизмеримое ни с чем удовольствие доставляет Макару похвала и, кажется,'' нет в этом ничего противоестественного и крамольного, но только ждёт он признательности не от кого-нибудь, а от девушки-сироты, оказавшейся невольно в зависимости от благодетеля. Несомненно, Макар Алексеевич относительно своих добродетелей мнение имеет самое высокое, о чём, впрочем, он беззастенчиво и повторяет. Он и «смирненький», и «тихонький», и «добренький», а Варенька, зная об этих высоких качествах друга- благодетеля, разумеется, должна постоянно напоминать ему это, чтобы « умилить сердце» похвалой. Вследствие же собственного высокого мнения и похвалы со стороны Вареньки самолюбие Макара Алексеевича рождает следующие строки (и всё это в одном письме): «.я никому не в тягость! У меня кусок хлеба есть свой; правда, простой кусок хлеба, подчас даже чёрствый; но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый.» (16; 1, 47). Заметим, что письмо со словами «я никому не в тягость» обращено к Вареньке, которая и без того мучительно осознает свою зависимость и у которой, конечно, нет своего «куска хлеба». «Добренький» Макар, упиваясь своей самодостаточностью, забывает об «ангельчике» Вареньке. А она, в силу своего положения, не может не заметить самолюбивых строк, и в следующем письме подчеркивает, что подарки Макара ей принимать тяжело. Нарастает напряжение в отношениях героев. Наконец, Варенька, отягощенная подарками добродетельного друга, задумывается о своем «куске хлеба» и для этого ищет место работы. «Некоторые люди с удовольствием примут участие в моем положении» (16; 1, 54), - замечает она вскоре, намекая, возможно, на то, что, хотя Макар Алексеевич, по его словам, «и ближайший родственник и покровитель», но не обладает все же исключительным правом на нее. Услышав о намерении Вареньки «идти в люди», Макар всеми силами стремится воспрепятствовать этому, более того, эта мысль, с его точки зрения, «блажь, чистая блажь» (16; 1, 58). И уже с сознанием своей власти (!) над Варенькой, вызванной, разумеется, превосходством благодетеля над покровительствуемым, Макар Алексеевич заявляет: «Чего вам недостает у нас? Мы на вас не нарадуемся, вы нас любите - так и живите себе там смирненько.» (16; 1, 58). Но Макар ошибается: это он «не нарадуется», а Варенька, по-видимому, иначе оценивает ситуацию, если держится за любую возможность освободиться от попечения «добренького» друга. И это только он уверен, что Варенька любит его, а она в письмах, хотя и говорит об этом, но, по-видимому, лишь для того, чтобы доставить удовольствие-другу. К слову, некоторые исследователи, в частности, В. Шкловский, замечают, что «письма Вареньки носят служебный характер» (166; 175). Действительно, чаще всего она только благодарит да хвалит Макара. Очевидно, что эгоистическая формула: «Мы на вас не нарадуемся <.>- так и живите себе там смирненько», Варенькой была за*мечена и по достоинству оценена, потому что высказанное вначале желание найти свой кусок хлеба, только как предположение, укрепилось после этого как первейшая. необходимость: «Нет, друг мой, нет, мне не житье между вами. Я раздумала и нашла, что очень дурно делаю, отказываясь от такого выгодного места. Там будет у меня по крайней мере хоть верный кусок хлеба.» (16; 1, 57). Уговоры Макара Алексеевича подействовали с точностью до наоборот. А упоминаемый здесь «верный кусок хлеба» - есть прямой отголосок размышлений Макара

Алексеевича: у него-то есть он, пусть черствый, но, по его же словам, «трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый». И хотя Варенька хорошо осознает (на собственном опыте), что жить у чужих людей, «искать чужой милости» больно и тяжело, другого выхода у нее нет. Быть в тягость, признается она Макару, для нее «мученье». А Макар никак не может объяснить себе странного поведения возлюбленной, ведь все, кажется, так просто и понятно. «У нас вам тепло, хорошо,- словно в гнёздышке приютились», - убеждает он Вареньку, напоминая о её счастье. Но, вероятно, опасаясь не убедить Вареньку этим фактом (скорее даже гипотезой), Макар Алексеевич приводит главный аргумент в пользу своих уговоров: «Вы мне очень полезны, Варенька. Вы этакое влияние имеете благотворное. Вот я об вас думаю теперь, и мне весело.»(16; 1, 58). Но Варенька не вещь, и радовать Макара Алексеевича только лишь присутствием рядом,, да еще и находясь при этом в зависимости от него, представляется ей, конечно, перспективой не очень счастливой. При этом девушка не может не замечать, что друга ее занимают по большей части свои переживания и радости. Для нее он лишает себя всех почти материальных благ; но, собственно, на этом лишения Макара и заканчиваются. Зато жизнь сердца, души, ума он не растрачивает на Вареньку, оставляя себе нравственное удовлетворение от оказываемой помощи, ожидание признательности и похвалы, наконец, любви, происходящей от благодарного сердца возлюбленной. Таким образом, отдав немногое (лишь вещное), Макар Алексеевич ожидает (и справедливо ожидает!) приобрести значительно больше: любовь и преданность. Иначе говоря, Варенька им куплена. Поэтому, конечно, не случайно он не задумывается над положением возлюбленной; по его понятиям, она должна быть счастлива уже тем, что приобрела такого благородного и бескорыстного покровителя (ведь кроме преданности от нее ничего не требуется). Одним словом, присутствие Макара Алексеевича в судьбе Вареньки - само по себе несомненное счастье для нее. В то же время Макар (опять же по его собственному мнению) заслуживает своей добротой и благотворительностью всяческого уважения и внимания. И никаких материальных «воздаяний», о которых постоянно твердит Варенька, ему не нужно.

Без сомнения, ожидая от Вареньки любви, Макар не равнодушен к ней: он любит Вареньку, но любовь его при этом свободна. Более того, отношение его к Вареньке тоже свободно, оно не ограничено какими бы то ни было рамками условностей и формальностей. Он может (и, как выясняется, справедливо, - ведь благодетель же) ждать от возлюбленной похвалы, а в случае недостаточности излияний и признаний даже намекнуть, что достоин по заслугам большего. Ему, как захметила В. Ветловская, позволительно рассчитывать на полное со стороны возлюбленной послушание. Так, переменить место жительства и найти заработок Вареньке нельзя: это не что иное, как «блажь», потому что благодетельному другу очень хорошо рядом с ней. Высказать свое мнение, например, о сочинениях Ратазяева, нельзя. Возразить нельзя, поскольку возражение будет истолковано как упрямство и капризы. Нельзя заметить истину неприятную благодетелю. Получив письмо Вареньки, где она позволила осторожную иронию относительно чувств и настроения благодетеля, Макар пишет: «Да, подшутили вы надо мной, стариком, Варвара Алексеевна! ВпрочехМ, сам виноват! Не пускаться бы на старости лет с клочком волос в ахмуры да в экивоки.» (16; 1,19). И хотя «виноват» Макар Алексеевич, «виновата» все же и Варенька (уже тем, что «подшутила» над «старикОхМ»). Несмотря на то, что он действительно пустился в «ахмуры да в экивоки», Варвара Алексеевна, заметив это, «ошиблась»: «И в чувствах-то вы моих ошиблись, родная моя! Излияния-то их совершенно в другую сторону приняли. Отеческая приязнь одушевляла меня, единственно отеческая приязнь» (16; 1,19). За свою несуществующую вину Варенька должна извиниться, оправдывать свое поведение мнимыми недостаткахми характера: «Неужели вы обиделись? Ах, я часто бываю неосторожна, но не думала, что вы слова мои примите за колкую шутку. Будьте уверены, что я никогда не осхмелюсь шутить над вашими годами, и над вашим характером. Случилось же все это по моей ветрености. <.> Нет, добрый друг мой и благодетель, вы ошибетесь, если будете подозревать меня в нечувствительности и неблагодарности. Я умею оценить в моем сердце все, что вы для меня сделали .» (16; 1, 21). Любой упрек, любое вольнодумство со стороны Вареньки становится в глазах Макара Алексеевича непременно «нечувствительностью и неблагодарностью». Варенькина жизнь почти всецело принадлежит «добренькому» Макару, и вести себя она должна так, чтобы не огорчить его. Темой послушания начинается сам роман: «Вчера я был счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались <.> Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнёхонько так, как я вам тогда намекал.» (16; 1, 13). В ответном письме, отстаивая своё естественное право на свободу, Варенька замечает, что занавеска, вероятно, зацепилась случайно, зато сегодня она нарочно загнёт угол. Так, желание Макара всё-таки становится для неё руководством к действию. «Добрый друг и благодетель» систематически напоминает Вареньке о послушании, а прочитанный им «Станционный смотритель» не случайно предлагается возлюбленной как пособие для укрепления в добродетели: «прочтите-ка книжку ещё раз со вниманием, советам моим последуйте и послушанием своим меня, старика, осчастливьте. Тогда сам господь наградит вас, моя родная, непременно наградит» (16; 1, 60). Историей несчастной беглянки, ослушавшейся отца, Макар пытается наставить Вареньку на путь кротости и смирения. Однако, раздумьями, приятны ли подобные нравоучения Варваре Алексеевне, Макар себя не обременяет, считая своим долгом предостеречь её от возможных падений, а, точнее от непослушания. Послушание же, помимо того, что «осчастливит старика», ещё и обеспечит Вареньке небесную награду,- так объясняет Макар Алексеевич необходимость этой добродетели. Между тем, послушание, ожидаемое от Вареньки, касается даже тех случаев, где она не в состоянии что- либо изменить своими собственными силами. На это обратила внимание

В. Ветловская. Например, ей нельзя заболеть: «Пишу вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб вы кутались, чтоб не выходили в дурную погоду, <.> а вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь». (16; 1, 22). Хворой от природы и несносных обстоятельств Вареньке благодетель предлагает «остерегаться», чтобы «друзей своих в горе и уныние не вводить». Так или иначе, но, требуя вновь и вновь послушания, Макар Алексеевич заботится и о собственном спокойствии и благоденствии. А его подопечной такие заботы несомненно тяжелы, поэтому в следующий раз она скрывает свою болезнь.

Ожидая от Вареньки повиновения, благодетель Макар Алексеевич никакими обязательствами себя при этом не связывает. Это «ангельчик» Варвара Алексеевна в силу своего бесправного положения обязана выполнять малейшие прихоти друга; другое дело Макар. Он не зависит от Вареньки, поэтому в отношении к ней ведёт себя так, как удобно в этот момент ему. А поскольку для Макара превыше всего «репутация» и «амбиция», то и поступает он в соответствии со своими принципами, а не с потребностями и желаниями возлюбленной. И если просьбы Вареньки противоречат его убеждениям, никакие мольбы и слёзы её не поколеблют решимости благодетеля. Сколько бы ни просила Варенька прийти к ней Макара Алексеевича, как бы ни уговаривала его: «Ради Христа, зайдите ко мне теперь же, Макар Алексеевич. Зайдите, ради бога зайдите» (16; 1, 97); Как бы ни плакала: «Я писала, чтоб вы зашли ко мне, а вы не зашли. Знать вам ничего мои слезы, Макар Алексеевич!»(16; 1, 80); Сколько бы не упрекала его: «Не любите вы меня, Макар Алексеевич, а мне иногда одной очень грустно бывает» (16; 1, 55), - посещения «друга и благодетеля» от этого не стали чаще. « <.> о чем вы блажите-то? Да как же мне ходить к вам так часто, маточка, как? <.> каково это будет, когда они все узнают про нас? Что-то они подумают и что они скажут тогда?» (16; 1, 26). В результате мнение каких-то неопределенных третьих лиц оказывается для Макара Алексеевича важнее постоянных слезных просьб любимой, а настойчивое её желание увидеться с другом по сложившейся уже традиции представляется ему «блажью».

Со стороны же Вареньки, как уже было отмечено, никаких возражений не принимается, и уж она-то точно не может назвать хотя бы даже самую несерьезную просьбу Макара - блажью. Но не только в послушании и похвале благодетелю заключается благодарность Вареньки Макару Алексеевичу. Ещё за отсутствием других (материальных) «воздаяний» ей можно и даже нужно делать благодетелю приятное, причем даже в том случае, если ей самой это тяжело и мучительно. Предлагая Макару Алексеевичу прочитать «Дневник», Варенька надеется хоть отчасти отплатить ему за заботу: «Вы часто с любопытством расспрашивали о моем житье-бытье <. .> и так нетерпеливо желали прочесть эту тетрадь <. .>, что я не сомневаюсь принести вам большое удовольствие моею посылкою. Мне же как-то грустно было перечитывать это» (16; 1, 26). И дальше: «Просите вы меня, Макар Алексеевич, прислать продолжение записок моих; желаете, чтоб я их докончила <.> но у меня сил недостанет говорить теперь о моём прошедшем; я и думать о нём не желаю; мне страшно становится от этих воспоминаний <.>. У меня сердце кровью обливается при одном воспоминании <.>. Но вы знаете всё» (16; 1, 50). Если Макар Алексеевич знает всё, то зачем ему нужно слышать рассказ о мытарствах Вареньки у Анны Фёдоровны? Вывод напрашивается один: для того, чтобы напомнить, что именно он спас её от бедствий и, следовательно, достоин теперь неизменной благодарности. К слову, Макар не раз подчеркивает свой исключительный статус благодетеля. В письме от 8 апреля, возмущаясь Варенькиной нечувствительностью и насмешками (а, точнее, лишь отсутствием восхищения и почтительной интонации в её послании), он, исполненный чувства собственной значимости, замечает: «Уж как бы там ни было, а я вам хоть дальний родной, <.> а все-таки родственник, и теперь ближайший родственник и покровитель; ибо там, где вы ближе всего имели право искать покровительства и защиты, нашли вы предательство и обиду»

16; 1, 20-21). Достаточно было Вареньке не оценить «излияний» друга, как ей тут же напоминается о её положении. Одновременно ненавязчиво, но отчетливо указывается на того, кто в силу сложившихся обстоятельств является хозяином ситуации. Утешительны ли Вареньке подобного рода сентенции, Макар Алексеевич в порыве защиты своего статуса не задумывается. Зато задумывается Варенька, и не далее, как в следующем письме (написанном, кстати, по принципу дифирамба) она признается, что умеет оценить благородство друга, защитившего её от «злых людей, от их гонения и ненависти» (16; I, 21). Так, представление Макара о собственном самодостаточном положении эхом отзывается в сознании возлюбленной, а сделанный им акцент на благодеянии вынуждает Вареньку больше не забывать правила поведения с покровителем.

Кроме послушания, уважения и почтения в Варенькиных условиях можно и нужно благодарить: «Я вам благодарна, очень благодарна за все, что вы для меня сделали, я всё это очень чувствую» (16; 1, 75). И Макар поощряет её благодарность: в следующем письме он сосредоточивает на этом внимание: «сердце-то мое все радостию переполнилось, когда я увидел, что вы обо мне так хорошо написали и чувствам моим должную похвалу воздали» (16; 1, 76). В итоге Вареньке ничего другого не остается, как постоянно выражать признательность другу: «Как я благодарна вам за вчерашнюю прогулку на острове» (16; 1,46). Правда, в этом же письме она замечает, что вследствие прогулки простудилась. И всё равно она должна быть признательна! Ещё ей можно и нужно хвалить: «Какой вы, право, добрый, Макар Алексеевич!<.> у вас доброе сердце, Макар Алексеевич» (16; 1, 46). Впрочем, за отсутствием других «воздаяний» Вареньке только и остаётся хвалить и благодарить. Но поскольку Макар ради Вареньки лишает себя почти всех материальных ценностей, то послушание, похвала и благодарность, конечно, представляются и ему и возлюбленной чересчур скупой платой за покровительство. Поэтому наиболее достойной формой благодарности становится любовь со стороны облагодетельствованной: «Я умею любить и могу любить, но только, а не творить добро, не платить вам за ваши благодеяния» (16; 1, 58),- признаётся Варенька Макару и, сама того не замечая, совмещает в одном предложении два разных понятия, взаимозаменяя одно другим: плату за «благодеяния» - любовью. Раз платить ей нечем, значит, нужно воздать чувством, которого ждёт от неё благодетель, - такова логика рассуждений Вареньки.

При этом, если любовь благодетеля свободна, то со стороны облагодетельствованной это же самое чувство вынужденно. По сути, любовь Вареньки своего рода долг, «плата» за покровительство Макару. Но вынужденной любви, как известно, не бывает. «Вместо неё появляется раздражение» (48; 146), - замечает В. Ветловская. Выходит, что благодеяние не увеличивает любви, а убивает её. И действительно, финал романа обнаруживает драматическую развязку отношений героев: Варенька уезжает с Быковым, обрекая и себя и Макара на неизбежную тоску и отчаяние, а, возможно, и гибель. И хотя современные литературоведы высказывают мнение, что финал оптимистичен (например, так полагает О.В.Седельникова), верится в это с трудом. На самом деле Достоевский не оставляет у читателя никакого сомнения в трагической участи обоих (!) героев. Безысходностью окутано последнее письмо полупомешанного от горя Макара. Но и Варенька мучительно несчастна и осознаёт вполне, что «не в рай» идёт. Безучастная ко всему с момента принятия решения, она с равнодушием обречённого человека замечает: «что будет, то будет» (16; 1, 104). Надежды на покой и уют нет, и только настойчивое желание не быть «бременем на чужих руках» (16; 101), заставляет её связать судьбу с образцом бесчестья - Быковым. Но финал романа интересен ещё и другим: обращает на себя внимание донельзя странная манера обращения Вареньки с Макаром. «Холодный деспотизм» девушки по отношению к её благодетельному другу в свое время подчеркнул В.Н. Майков (115; 181). Всегда почтительно-благодарная, в финальной сцене Варенька обнаруживает поразительное невнимание к другу и благодетелю, заставляя его хлопотать о свадебном наряде и приданом для угождения господину Быкову. Хлопоты эти унизительны для Макара Алексеевича, и тем не менее такие просьбы занимают все последние письма Вареньки. В предсвадебной суете она забывает о некогда усвоенных ею правилах поведения с Макаром, и здесь уже и речи нет о «чувствительности» и «благодарности». Деловито-холодные строки этих писем, конечно, больно ранят Девушкина, и едва ли Варенька не догадывается об этом. Всем ходом повествования читатель утверждается в мысли, что Варенька - чуткая, отзывчивая, внимательная к каждой просьбе и каждому пожеланию своего друга. Отчего же так неожиданно меняется характер, стиль, наконец, содержание финальных писем, когда, казалось бы, напротив, в связи с предстоящей разлукой навечно, должна вспыхнуть последним ярким пламенем любовь и трогательная нежность? Отчего вместо слов участия и поддержки, слов благодарности и признательности (привычных уже в их отношениях), звучат нетерпеливые сухие приказы-просьбы: к брильянтщику, к мадам Шифон? А «самым важным» отчего-то-становятся «блонды», «фальбала», вышивка на платках (чтоб обязательно «тамбуром, а не гладью»). Единственно нужный разговор - о трагической судьбе обоих, о несложившейся жизни, о чувствах, которые переполняют двух несчастных парий общества, - подменяется (по крайней мере со стороны Вареньки) бессмысленными толками о бесполезных вещах. Разгадка эгоистично-черствых настроений девушки кроется, вероятно, в самой сущности взаимоотношений её с Макаром. Оказавшись связанными кроме чувства дружбы ещё и благодеянием, герои в силу определенных нравственно-психологических причин стали заложниками ими же сформированной системы представлений о поведении друг друга и себя. Причем, как уже было отмечено, большие обязательства и требования стали предъявляться к облагодетельствованному, в данном случае к Вареньке. Она же, вынужденная исполнять малейшие прихоти и капризы любящего друга, и, разумеется, тяготясь своим бесправно-зависимым положением, постоянно мечтает об одном и том же: освободится от покровительства и обрести свободу, пусть даже ценой собственного счастья. Предложение Быкова дает Вареньке такую возможность. На короткий срок желаемая свобода героиней найдена (в том, что дальше её ждет рабство, сомнений нет), но, пожалуй, не только в ней нуждается девушка. Важнее сейчас для Вареньки случай доказать, что только она сама (а ни в коем случае не Макар) имеет право распоряжаться своей судьбой, что жить «себе там смирненько» только потому, что друг и покровитель «не нарадуется», она не будет. Делом чести и попыткой самоутвердиться становится для девушки поспешный брак с подлецом Быковым. А «доброго друга и благодетеля» этот поступок должен привести к мысли, что он — не единственная надежда Вареньки. Очевидно, самодостаточность Макара Алексеевича, выразившаяся в эгоистической формуле: «<.> я никому не в тягость. У меня кусок хлеба есть свой» (16; 1, 47), - бедной девушкой не просто замечена, но и переосмыслена ещё как упрек в свой адрес. Но за отсутствием возможности «воздать», Вареньке ничего другого не оставалось, как только смиренно не слышать косвенных (и, вероятно, невольных) уничижающих её достоинство реплик. Зато освободившись от попечения благодетеля, она тотчас же снимает запрет на равноправные отношения с ним. И теперь с легкостью свободного человека, не обремененного никакими обязательствами перед кем бы то ни было, Варенька обращается с просьбами к Макару. Отдавая свои капризно-мелочные поручения, она словно пытается восстановить тем самым свою уничтоженную гордость. Какое-то мучительное наслаждение слышится в детальном перечислении тех мещанско-пошлых заданий, которые необходимо выполнить Девушкину. Казавшиеся невозможными днем раньше нотки «нечувствительности» обретают здесь полновесное звучание. Теперь, будучи независимой от Макара, Варенька заставляет его .(вероятно, тоже неосознанно) «заплатить» за свое поруганное самолюбие. «Варвара Алексеевна <. .> томилась преданностью Макара Алексеевича больше, чем бедностью, - объясняет В.Н.Майков поведение девушки, - и не могла, не должна была отказать себе в праве помучить его несколько раз лакейской ролью, только что почувствовала себя свободною от опеки» (115; 181). Лишь последнее письмо Вареньки отмечено глубоким чувством нравственного потрясения и подлинным драматизмом. И насколько искреннее и теплее, чем обычно, звучат здесь прощальные слова девушки! Теперь, когда они находятся в равных условиях, связанные только общим несчастьем, Варенька способна сердцем почувствовать всю глубину происходящей трагедии. Теперь её любовь - не часть негласно принятой ими игры. Сейчас уже все искренне и натурально, но это - финал драмы человеческих отношений, за которым - неизвестное, не предвещающее ничего хорошего будущее.

С точки зрения традиционного литературоведения, трагическая развязка романа - закономерна. Но учитывая, что исследования «Бедных людей» в контексте социально-обличительной мысли не вполне состоятельны, мы в своих рассуждениях исходим из интерпретации романа В.Е. Ветловской, предложившей качественно новую оценку как первого произведения Достоевского, так и его мировоззрения в целом. Согласно мнению исследовательницы, драматическая концовка «Бедных людей» подтверждает справедливость обозначенных ею положений: Достоевский таким образом указывает на исход отношений, в которых главную роль играет благодеяние. Но детальный анализ художественного текста, авторской идеологической позиции заставляет пересмотреть также и выводы В. Ветловской. В частности, имеет смысл уточнить причины драматического финала истории. Проведенное нами исследование позволяет сделать вывод о том, что Достоевский в период работы над романом «Бедные люди» был свободен от утопической веры в добрую природу человека (мы не можем согласиться с тезисом О.В. Седельниковой, заявившей, что для молодого Достоевского была характерна «вера в идеальные начала личности»). Взаимоотношения героев, как мы показали, отнюдь не безоблачно-радужные; в них присутствует целый набор негативных моментов, и везде, во всех случаях, причиной дисгармонии становится один и тот же фактор: нравственное и духовное несовершенство человека. И дело тут не в социальной роли, которую играет (или вынужден играть) герой; и даже не в строго закрепленной иерархической структурой общества занимаемом им положении: оно безотносительно к внутренней жизни личности. Проблема заключается в скрытых побуждениях и едва уловимых для постороннего взора движениях души человека. Юный Достоевский чутко улавливает малейшие колебания сокровенного бытия личности. Белинский был, действительно, прав, когда, восхищаясь мастерски изображенной писателем картиной жизни бедняков, заметил, что это талант необыкновенный. Но специфику гения Достоевского критик не заметил, а она, по сути, и определяет главный аспект его творчества: уникальная способность автора проникать в сознание героев позволяет, с одной стороны, работать в жанре не только социальном, но и психологическом, а, с другой стороны, дает возможность вести идеологический диалог, (скрывая на этом этапе творчества) свою нравственно-философскую позицию * в детальном, пристальном внимании к человеку, к его внутренней жизни. «Человек есть тайна, её надо разгадать. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (16; 28^63) - эти строки, адресованные брату, как нельзя лучше передают умонастроение Достоевского и его эстетико-философский подход к изображению действительности. Уже первый свой роман Достоевский пишет, опираясь на эту формулу. И, применив такой метод, он делает поистине уникальные для дебютного произведения открытия. Скрыто полемизируя с утопистами, писатель развенчивает их теорию спасения материальными благами примером истории Макара и Вареньки. Казалось бы, обстоятельства этих героев должны служить иллюстрацией к учению Фурье: две парии общества и бедны (ведь общество устроено дурно), и, как этого требуют утописты, благодетельствуют друг другу, и, что важно, при этом друг друга любят (по крайней мере, Макар Алексеевич уж точно). Все, на первый взгляд, выдержано в системе представлений утопистов: и персонажи романа, и общественное устройство, и осуждающий социальный беспорядок голос автора (проявляющийся в романе, разумеется, опосредованно: того требует жанр). Если не обращать внимание на, пожалуй, важнейший элемент в структуре отношений Макара и Вареньки -благодеяние, то и финал можно оценивать как вполне соответствующий морали социалистов: в этом несправедливом обществе счастье невозможно. Но в свете наших рассуждений, изложенных выше, благотворительность ни в коем случае нельзя исключать из общей концепции исследования «Бедных людей», потому что именно она, с одной стороны, определяет главную сюжетно-психологическую канву романа, а с другой стороны, - является идеологическим зерном его. Ведь именно благотворительность, спасительная, с точки зрения утопической мысли, в романе Ф.М. Достоевского становится определяющей причиной несложившихся судеб бедных людей. И тут уже нет сомнений в критическом осмыслении утопического социализма Достоевским. Финал произведения, разрушающий всякое представление о счастье, обнаруживает, с точки зрения писателя, крайнюю несостоятельность фурьеризма.

О благодеянии как одной из категорий христианского вероучения размышлял позднее М.Е. Салтыков-Щедрин в «Губернских очерках». Вероятно, интерес к этой проблеме, с одной стороны, был вызван у него потребностью разобраться в особенностях народного православия, а, с другой, здесь сказался этап увлечения писателем утопическим социализмом. Точно так же, как и Достоевский, Салтыков-Щедрин обнаруживает в благотворительности обратную сторону, поэтому в очерке «Общая картина» предметом авторских наблюдений становится характер милосердия героини. «Есть люди, которые думают, что Палагея Ивановна благотворит по тщеславию, а не по внутреннехму побуждению своей совести, и указывают в особенности на гласность, которая сопровождает её добрые дела, - захМечает писатель. - Я, с своей стороны, искренно убежден, что это мнение самое неосновательное, потому что <.> этой свежей и светлой натуре противна всякая, ложь, всякое притворство. Если все её поступки гласны, то это потому, что в провинции вообще сохранение тайны - вещь материяльно невозможная.» (28; 2, 114). Само обращение писателя к теме благотворительности указывает на его принципиальную заинтересованность этим явлением. Отмечая противоречивую природу благодеяния, Салтыков-Щедрин все же отмечает необходимость для человека сострадательной любви, проявляющейся в добрых делах: «потребность благотворения не есть ли такая же присущая нам потребность, как и те движения сердца, которые мы всегда привыкли считать законными?» (28; 2, 114). При этом важно отметить значительный, на наш взгляд, факт: писатель сочувственно относится к этой добродетели только в том случае, если она исходит от человека с устойчивыми православно-христианскими воззрениями (не случайно серьезные, без оттенка иронии размышления автора о благодеянии принадлежат очеркам раздела «Богомольцы, странники и проезжие»). Во всех остальных случаях, когда вопрос касается способности к добродетели обмирщенного человека, Салтыков-Щедрин проявляет недоверие. Надежды на нравственное перерождение личности под воздействием социалистической проповеди любви писатель подвергает критическому осмыслению в «Сказках». В некоторых из них писатель вновь обращается к социалистическим идеям, влияние которых он испытал в 40-х годах. Особенно в этом отношении интересна сказка «Карась-идеалист», развенчивающая утопические иллюзии о возможности достижения социальной гармонии путем перевоспитания сильных мира. Карась исповедует мечты о прекрасном будущем, он надеется на торжество в мире добра и правды: «Верю в бескровное преуспеяние, верю в гармонию и глубоко убежден, что счастье - не праздная фантазия мечтательных умов, но рано или поздно сделается общим достоянием! <.> История - это повесть освобождения, это рассказ о торжестве добра и разума над злом и безумием» (28; 16, 81-82). По убеждению прекраснодушных социалистов, главный закон, которому должно подчиниться общество, - это закон всеобщей братской любви. «Надобно, чтобы рыбы любили друг друга, - рассуждает карась, - <.> чтобы каждая за всех, а все за каждую.» (28; 16, 85).

Наивная вера в добродетель хищниц-щук, в то, что и «они к голосу правды не глухи», приводит карася-идеалиста к гибели. Его речи, называемые «сицилизмом», так удивили щуку, что она, «вовсе не желая проглотить карася, проглотила его» (28; 16, 88). Салтыков-Щедрин вскрывает несостоятельность убеждений утопических социалистов, мечтающих достичь социальной гармонии проповедью братской любви. Миф о доброй природе человека, возникший в эпоху Ренессанса и 1> получивший широкое распространение и поддержку впоследствии (в частности, в трудах утопических социалистов), разоблачается в сказках. Точно так же, как и щука, не способным к великодушию оказывается и волк, жестокий «не по своей воле», а потому, что «комплекция у него каверзная» (28; 16,39). Мысль Салтыкова-Щедрина в отношении перспектив общественного развития оказалась более зрелой, чем «райско-розовые» упования социалистов. Одними лозунгами и призывами, какими бы заманчивыми и прекрасными они ни были, не решить все социальные противоречия, потому что человеческая природа помрачена грехом. Чтобы преодолеть общественное неблагополучие, нужно каждому человеку пересмотреть свое отношение к окружающим, заглянуть в глубины собственного сердца и искоренить пороки. Именно об этом говорит в сказке «Христова ночь» пришедший на землю Богочеловек, обличая сильных мира: «Вы люди века сего и духом века своего руководитесь. Стяжание и любоначалие - вот двигатели ваших действий. Зло наполнило все содержание вашей жизни <.>. Вы крадете и убиваете, безнаказанно изрыгая хулу на законы божеские и человеческие, и тщеславитесь, что таково искони унаследованное вами право. Но говорю вам: придет время - недалеко оно, когда мечтания ваши рассеются в прах. Слабые также познают свою силу.» (28; 16, 208). Предупреждая закосневших в своем благополучии и довольстве грешников о неизбежном обновлении мира, Христос предлагает им путь спасения: «Этот путь - суд вашей собственной совести» (28; 16, 209), - говорит он заблудшим людям. И только тогда, обещает Христос, когда покаются грешники и искупят свой грех скорбью, не будет «ни татей, ни ханжей, ни неправедных властителей, и все одинаково возвеселятся за общею трапезой.» (28; 16, 209). Социальную гармонию Салтыков-Щедрин связывает с внутренним самосовершенствованием каждого человека. Расхождение писателя с утопическими социалистами заключается в главном: он не принимает их наивных убеждений в том, что для исправления общества достаточно внешних перемен. Именно поэтому автор предлагает подвергнуть богачей-мироедов суду собственной совести. В таком подходе к разрешению общественных противоречий Салтыков-Щедрин объединился с Достоевским, тоже усомнившимся в эффективности формальных преобразований общества. В «Бедных людях» Достоевский художественно воплотил главный принцип и главную надежду прекраснодушных утопистов - благодеяние и пришел к убеждению, что одним «механизмом» перераспределения материальных благ человеку не поможешь. Своей уникальной интуицией художника-мыслителя, христианина (атеистические тенденции времени его коснулись только отчасти и слегка) молодой писатель почувствовал причины общественного неблагополучия значительно точнее, чем социалисты. За глубокой социальной дисгармонией он увидел эгоистическое поведение человека, порабощенного грехом, и уже в первом романе, разумеется, в скрытых формах, сумел воплотить эту мысль. Мы уже обращали внимание на особенности взаимоотношений Макара Алексеевича и Вареньки и пришли к выводу, что для их обстоятельств характерной становится ситуация неравноправия. Впервые такое прочтение первого романа Достоевского предложила В.Е. Ветловская: «<.> тиранство, деспотизм, с одной стороны, (узурпация чужих прав, стеснение чужой свободы), а с другой - рабство и неблагодарность. Вот, по мысли Достоевского, логический исход неравенства в виде благотворительности» (48; 148). Исследовательница рассмотрела благотворительность как ступень к созданию неравенства положений, которое, в свою очередь и рождает трагическую развязку. Таким образом, идея писателя, с точки зрения Ветловской, заключается в том, чтобы обличить лишь некоторые положения доктрины социалистов, в частности, их упование на «спасительное» благодеяние, и показать несовершенство этих надежд (ведь главную беду общества — неравенство состояний - они не заметили). Но здесь принципиально важно обратить внимание на сам источник возникновения напряженных взаимоотношений героев. Нельзя не заметить, что создаются такие обстоятельства непременно усилиями самих героев. Так, Макар, благодетельствуя, оставляет за собой право воздействия на возлюбленную. Он, пользуясь своим положением превосходства, заставляет, хотя и ненавязчиво, подчиниться Вареньку предписанным им правилам, вынуждает даже любить его. Но в приказном порядке любовь появиться, естественно, не может. Сам Макар Алексеевич создает напряженную обстановку, а не роль благодетеля определяет его поведение. Обратим внимание, что всеми, даже самыми благородными и, на первый взгляд, бескорыстными поступками героя движет одно и то же чувство: предельно развитое самолюбие. Сам автор заставляет Макара высказаться о себе как о человеке необычайно амбициозном, придирчиво и внимательно относящемся к мнению о нем окружающих: «Амбиция моя мне дороже всего», - заявляет герой. Иллюстрируют, этот тезис размышления Девушкина о своем положении: «А главное, <.> что я не для себя и тужу, не для себя и страдаю; по мне все равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить, я перетерплю и все вынесу, мне ничего; человек-то я простой, маленький, - но что люди-то скажут? Враги-то мои, злые-то языки эти все что заговорят, когда без шинели пойдешь? Ведь для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, пожалуй, для них же носишь. Сапоги в таком случае <.> нужны мне для поддержки чести и доброго имени; в дырявых же сапогах и то и другое пропало <.>» (16; 1, 76). В этих болезненно-самолюбивых словах Макара Алексеевича принято замечать лишь проникновение автора в сознание героя. Исследователи обращают здесь внимание на мастерство молодого Достоевского, сумевшего преодолеть сами принципы изображения «маленького» человека. Но здесь, кроме перечисленных моментов, есть ещё и идейное зерно: герой Достоевского глубоко заражен грехом гордости; он необычайно высокого о себе мнения. Поэтому ему так дороги отзывы окружающих: «Бедные люди капризны, - это уж так от природы устроено. <.> Он, бедный-то человек, он взыскателен; он и на свет-то божий иначе смотрит, и на каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, да прислушивается к каждому слову, - дескать, не про него ли там говорят?» (16; 1, 68). А самое главное несчастье бедного человека, с точки зрения Макара, состоит в том, что он «хуже ветошки и никакого ни от кого уважения получить не может» (16; 1, 68). Нужно заметить, что в таком подходе к маленькому человеку Достоевский подхватывал, в общем-то, уже обозначившуюся традицию: в 1843 году в книжке «Статейки в стихах. Без картинок» начинающий поэт H.A. Некрасов публикует стихотворный фельетон «Говорун», в котором главный герой чиновник Белопяткин так же, как и Макар Девушкин Достоевского, разоблачается в монологах. Некрасов задолго до психологических открытий Достоевского обнаруживает в маленьком человеке страдающую не столько от бедности, сколько от амбициозности, душу. Неудовлетворенное чувство собственного достоинства терзает Белопяткина точно так же, как позднее Макара Алексеевича: «Над нами сочинители смеются в повестях. / А чем мы их обидели? / Будь я в больших чинах, / Тотчас благоразумие / Внушил бы им, ей-ей!» (21; 1, 405). Эту же мысль, только полней, отчетливей, выскажет Девушкин в «Бедных людях» Достоевского: «Так после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочке своем <. .>, чтобы и тебя не затронули, чтобы и в конуру твою не пробрались да не подсмотрели <.> вот что значит оно: служишь-служишь, ревностно, усердно <. .> и вот кто-нибудь под самым носом твоим, безо всякой видимой причины, ни с того ни с сего, испечет тебе пасквиль. <.> И для чего такое писать? И для чего оно нужно? Что мне за это шинель кто-нибудь из читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новые купит? <.> прячешься иногда, прячешься <.> боишься нос подчас показать <.> потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено!» (16; 1, 62-63). Некрасов, по сути, предвосхищает специфическую художественную манеру Достоевского, основу которой составляет углубленный психологизм в изображении человека. Как заметил Ю.В. Лебедев, «Достоевский не был бы Достоевским, если бы в юношеские годы не оказался очень заинтересованным читателем Некрасова» (109; 6). В стремлении изнутри показать жизнь маленького человека начинающий Достоевский шел вслед за Некрасовым, но угол зрения, под которым он оценивал своего героя, принципиально отличался от предложенного автором «Говоруна». Некрасов все же на первый план выводит социальный аспект, изображает Белопяткина как закономерный продукт среды. Социально-обличительный пафос преобладает в некрасовском фельетоне, при этом осуждение' существующего общественного положения исходит от самого автора: «Столица наша чудная / Богата через край, / Житье в ней нищим трудное, / Миллионерам - рай» (21; 1, 389). Достоевский в осмыслении социальных противоречий пошел дальше. Заглядывая в глубины сознания своего героя, писатель обнаружил именно там истоки всех душевных драм бедного человека. Болезненная «амбиция» и навязчивое желание «получить уважение» - это все приметы греха тщеславия. Так что несостоятельны уверения Макара в том, что капризность бедных людей от «природы» устроена. Дело тут вовсе не в социальном статусе человека, не в материальном его состоянии; проблема заключается прежде всего в извечном стремлении падших в первородном грехе людей к возвеличиванию себя. А у бедного человека это тяготение к самоутверждению просто заметнее, чем у обеспеченного. Причина трепетно-бережного отношения Макара к своей амбиции кроется в гордыне, этом самом распространенном и самом коварном грехе, поражающем незаметно все существо человека, омрачающем его жизнь требованием внимания, искажающем даже благородные, на первый взгляд, поступки. По замечанию святителя Тихона Задонского, признаком гордости является поиск человеком «славы, чести и похвалы». Именно навязчивое желание признания со стороны окружающих определяет внутреннее состояние Макара. Кроме того, как уже было отмечено, героя жестоко терзает мысль о том, как он выглядит в глазах окружающих; ему свойственен постоянный углубленный самоанализ. Гордость мучит человека, - это не раз подчеркивает в своих творениях любимый Достоевским святитель Тихон Задонский. Писатель на протяжении всего романа достаточно часто акцентирует внимание на болезненном самолюбии своего героя, заставляя его самого разоблачать себя. Так, в собственных глазах Макар «смирненький», «тихонький», «добренький». Даже если это были бы и справедливые слова по отношению к Макару, самому ему не пристало так думать о себе, а тем более говорить об этом Вареньке, потому что это уже и есть самая настоящая гордость. Интересно по этому поводу высказывание святителя Тихона: гордый человек «думает, что он добр, но он подлинно зол» (145; 224). В этих словах заложена огромная духовная мудрость: под «злом» здесь понимается не только явно и сознательно приносимый людям моральный или материальный ущерб, но также и то невольно оскорбляющее достоинство человека «милосердие», которое имеет своей целью удовлетворение самолюбия благодетеля. Таким образом, сомнению уже подвергается истинность «доброты» Макара Алексеевича.

Но помимо того, что в своих собственных глазах Макар является воплощением высоких нравственных добродетелей, он, несмотря на свою бедность, еще и хочет казаться достаточным в материальном плане. «У меня кусок хлеба есть свой», «у меня денежка водится», - с такими словами он, не стесняясь, обращается к возлюбленной, у которой, конечно, ни «куска хлеба» нет своего, ни «денежка не водится», ведь она полностью зависит от «добродетельного» друга. Макару утешительны мысли о том, что он нечто, и нечто немаловажное; в бесконечно развитом самолюбии черпает он силы даже для своих добрых дел. Он и Вареньке благотворит отчасти (а, может, и в большей степени) потому, что таким образом может самоутвердиться. Присутствие Вареньки в жизни Макара Алексеевича уже само по себе свидетельствует о том, что он, по его собственным словам, «не хуже других» (16; 1, 82), а возможность еще и материально помогать возлюбленной обеспечивает ему к тому же статус благодетеля, несомненно, приятный Макару: «Уж как бы там ни было, а я вам <.> теперь ближайший родственник и покровитель» (16; 1, 19-20).

Конечно, имея о себе столь высокое понятие, герой болезненно переживает любые реплики, взгляды, косвенные замечания в свой адрес. Даже в художественной литературе ему видится оскорбляющая его честь и достоинство мысль писателя. Будучи болезненно сахмолюбив, он настороженно прислушивается к тому, что хоть как-то касается его. Любые действия и слова окружающих он расценивает с точки зрения возможности или невозможности унизить его достоинство. ПричехМ самым непоправимым бедствиехМ Макару представляется падение в собственных глазах, и это не случайно. Ведь в этом случае исчезает для героя всякая опора в жизни. Так, рассказывая Вареньке историю своей встречи с офицерами (драматическую для него во всех отношениях), Макар Алексеевич акцентирует внимание не на самом факте унижения (это для него хоть и болезненно, но все же переносимо), но, прежде всего, на тОхМ, как отразился этот случай на его амбиции (читай: сахМолюбии). «Что всего ужаснее, в собственном мнении своем проиграл» (16; 1, 67), - объясняет Макар возлюбленной последствия произошедшего с ним события. ЕхМу не важен даже сам по себе факт попрания чести, сколько необходима, жизненно необходима вера в свою сахМодостаточность, которая, в христианском толковании, есть гордость. Макар лелеет свое сахмолюбие, а между техМ, возросшее, оно приносит и ехМу, и Вареньке одни лишь неприятности. Для самого героя гордыня опасна еще и техМ, что рождает в его душе, как это ни парадоксально, - сословную спесь, или, иначе говоря, - осознание своего положения хоть как и невысокого, но все же ничуть не равного, например, положению простых «мужиков».

Отсюда появляются высокомерные нотки в осмыслении разного рода событий. Так, Макар Алексеевич не потому обижен уничижительными словами слуги Фальдони, что они оскорбляют его человеческое достоинство; нет, он решительно восстает против того, что именно «от необразованного мужика» вынужден терпеть поношение. Как видим, Макар Алексеевич не так кроток, каким кажется на первый взгляд. Гордыня прочно укоренилась в его сердце и во многом стала определять поведение.

Но больше всего в изображенной Достоевским истории от этого порока пострадали отношения Макара с его возлюбленной. Настойчивое стремление Девушкина самоутвердиться за счет Варенькиной бедности не проходит бесследно. Выше мы уже отмечали, что каждый раз, когда Макар Алексеевич пытается вложить в сознание возлюбленной мысль о свое.м материальном превосходстве (напоминая ей о том, что и «кусок хлеба» у него свой есть, и «денежка водится», и покровитель-то он её), Варенька в следующем же письме начинает либо усиленно благодарить и хвалить его, либо замечает, что непременно должна покинуть благодетеля, чтобы не быть ему в тягость. Таким образом, гордостью Макара Алексеевича разрушаются вначале почти идиллические отношения. И, конечно, драматическую развязку нельзя объяснять разницей занимаемых героями положений, один при котором -благодетель, другой - облагодетельствованный. Ведь, как мы уже отмечали, Макар проявляет горделивые жесты не только по отношению к зависимой от него Вареньке. Поразительную заботу о собственном «я» он обнаруживает в любых обстоятельствах. Не случайно почти лейтмотивом в романе становится мысль Девушкина о сохранении «амбиции». «Амбиция» или, иначе, гордость для героя, по его собственным словам, «дороже всего» (16; 1, 65), то есть, дороже и Вареньки в том числе. Именно гордыня заставляет «добренького» Макара Алексеевича диктовать Вареньке нормы поведения, указывать на то, что она должна делать и чего нет. «Гордый человек, - пишет святитель Тихон задонский, - всегда хочет <.> другим указывать, повелевать и начальствовать» (145; 224). Конечно, по отношению к Вареньке

Макар Алексеевич предъявляет требования в самых мягких формах. Но, тем не менее, результат от этого не меняется: Вареньке в любом случае необходимо слушаться своего «благодетеля», хвалить его и, разумеется, любить. «Благодетель» же, как мы уже отмечали выше, свободен от всех этих обязательств только потому, что и без того пожертвовал для Вареньки слишком многим (в материальном плане, разумеется). А в отношениях неравноправия, как известно, со стороны зависимого назревать может только недовольство и ропот, но ни в коем случае не любовь; со стороны же покровителя все отчетливей начинает проявляться деспотизм. Юный писатель интуитивно почувствовал это и сразу же, несколькими штрихами указал на причину: она кроется в душе человека, искаженной пороком. Большее внимание Достоевский уделяет внутреннему миру Девушкина, поэтому, рассуждая об особенностях взаимоотношений героев, мы акцентируем внимание преимущественно на жизненной позиции Макара.

Болезненное самолюбие героя, помимо того, что обеспечивает ему почву для углубленного самоанализа, определяет еще и характер его благодеяний. «Добренький» Макар Алексеевич помогает возлюбленной не только ради неё самой, и не только для того, чтобы почувствовать себя достаточным в роли покровителя, но и с тем ещё, чтобы заручиться благодарной любовью Вареньки. А в этом случае речь уже идет не о бескорыстной поддержке, а о вполне расчетливой помощи. Как это ни парадоксально (ведь Варенька бедна), самые благие намерения Макара продиктованы именно корыстью: своей добродетелью он вынуждает Вареньку подчиниться ему, смириться перед ним, наконец, любить его. Оттого и появляются в письмах Макара строки, от которых веет холодком эгоизма: «чего вам недостает у нас? Мы на вас не нарадуемся, вы нас любите - так и живите себе там смирненько.» (16; 1, 58). Разумеется, что даже самое доброе дело, совершаемое ради удовлетворения собственного тщеславия, не может иметь положительного результата. Внутренняя дисгармония человека становится препятствием к осуществлению самых добрых побуждений. Поэтому все благодеяния Макара Алексеевича, все его лишения не имеют практически никакой ценности и ведут лишь к разрыву отношений.

Когда творишь милостыню <.> пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне» (Мф., 6, 2-4), - говорит Христос, предупреждая этими словами о том, что иначе благотворительность не только не спасет, но и погубит человека. И, действительно, все жертвы Макара Алексеевича, не соизмеримые с евангельской заповедью, оказываются напрасными. Они вызывают неравенство, зависимость и в итоге убивают любовь. Гордыня и самолюбие действуют на сознание героя как яд, отравляют все его внешне даже благородные поступки. А, как известно, никакое доброе дело не может быть осуществимо при оскверненной грехом душе, потому что главное условие милосердия -чистота сердца. «От сердца убо добрыя дела произыдут, - пишет Тихон Задонский. - <.> Исправи убо сердце и волю твою, и будеши добр <.>. Всяк бо от воли и сердца или добр, или зол есть». (145; 296). По сути, в этих словах святителя заложен готовый ответ на предложенную утопистами модель спасения человечества. Достоевский посредством художественно воплощенного слова передал эту глубоко православную мысль, проиллюстрировал примером результаты добрых дел, не освященных христианской любовью. Несмотря на свой юный возраст, писатель почувствовал, что ценность любой помощи проверяется исключительно её итогами, а они могут быть положительными только в одном случае: если совершается благодеяние бескорыстным, любящим сердцем. И здесь справедливо возникает вопрос: какая же любовь требуется, чтобы не * погубить добрые по существу намерения? Ответом могут послужить слова апостола Павла, который в одном из своих посланий формулирует следующие признаки истинной любви: «Любовь* долготерпит, милосердствует <.>, не превозносится, не гордится, не ищет своего» (1Кор., 13, 4-5). В свете вышеприведенных рассуждений об отношении Макара к

Вареньке бессмысленным представляется сопоставление его любви с любовью идеальной; искренность чувств героя подлежит сомнению. Любовь Макара и гордится, и своего ищет, и превозносится: не случайно уже с первых строк романа ощущается внутренняя дисгармония отношений. Конечно, предложенному гимну любви в реальной жизни следовать сложно, потому что человек от природы несовершенен и склонен более ко злу, че*м к добру, ведь здесь, в этом мире «дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей». Но в том-то и призвание человека, в том и высокое предназначение, чтобы, побеждая свою греховную природу напряженным духовным усилием, стремиться к идеалу. Бессмысленны всякие внешние перемены, в том числе и механическая благотворительность, если человек не работает над совершенствованиехМ своего внутреннего мира. Безусловно, такой труд над собой невероятно сложен, нужно огромное желание добра и титанические усилия для достижения такой духовной гармонии. Но это и благодарно, и важно, и необходимо, а иначе - Достоевский это показывает -результат любых внешних мероприятий - печален. «Если я раздал все имение мое <.>, а любви не имею, - то я ничто» (1Кор., 13, 3), - говорит апостол Павел. Эти слова подтверждают уже высказанную нами мысль: самые благородные и, на первый взгляд, бескорыстные поступки, происходящие от помраченного грехом сердца, пользы не принесут ни тому, кто нуждается в помощи, ни самому благодетелю. Таким образом, герою «Бедных людей» Макару Девушкину в любви к Вареньке не хватает смирения, а потому все его издержки и лишения во имя возлюбленной, наперекор евангельской заповеди, носят демонстративный и даже деспотичный характер, хотя на первый взгляд это и незаметно. Сам того не желая, - ведь любит её! - Макар заставляет единственно близкого ему человека страдать. В своем наивном эгоизме герой забывает подумать, чего стоят Вареньке его подарки (а они для неё, как мы могли убедиться, равноценны потере свободы). Причина невнимательного и холодновато-самолюбивого отношения к девушке со стороны Макара кроется, конечно, не в самом факте благодеяния, а во внутренних побуждениях совершающего доброе дело милосердия героя. Болезненное желание превосходства, гордость уничтожают любовь и ведут героев к трагическому финалу.

Ф.М. Достоевский за историей двух бедных людей, связанных не только дружбой, но и благодеянием, увидел глубокую внутреннюю дисгармонию искаженной грехом души человеческой. Мысль писателя превзошла модные социально-атеистические тенденции его времени: Достоевский уже в этот период своего творчества почувствовал, что причина общественного неблагополучия лежит глубже, чем предполагают лекаря-социалисты. Она таится в самом человеке, наследовавшем первородный грех, а потому исправить социальное устройство невозможно путем внесения каких бы то ни было внешних изменений. Совершенствование «обстоятельств» нужно начинать с исправления человека, с корректировки внутренних, глубинных мотивов его поведения, с самых, казалось бы, незаметных движений его души.

С точки зрения Достоевского, «чистым» благодеянием не спасёшь человека. Эту мысль он убедительно и последовательно утверждает в своем первом романе на примере истории любви. Тем страшнее напрашиваются выводы: если материальной помощью, «добрым» делом, исходящим от гордого сердца, можно обидеть и довести до положения раба даже любимого человека, то что говорить о «милосердии» других, тех, кто не имеет в своем сердце и малой толики добра?

Дневник» Вареньки Доброселовой в контексте романа Ф.М.

Достоевского «Бедные люди».

Огромную роль, причем не столько сюжетную, сколько идейно-этическую, играет в романе «Бедные люди» «Дневник» Вареньки, на первый взгляд выпадающий из центральной фабульной линии романа. Действительно, вначале может представиться, что функция этого вставного повествования заключается лишь в более полном, детальном освещении жизни главной героини. Внимательное же прочтение воспоминаний Вареньки открывает новый план значений «Бедных людей», связанный с конкретной общественно-исторической обстановкой, в которой создавался роман и социально-философской позицией Ф.М. Достоевского. «Дневник», где рукой Вареньки реставрируется важнейшая эпоха её жизни - пребывание в доме дальней родственницы Анны Федоровны, - по сути представляет собой картину, нарисованную идеалистическим воображением утопических социалистов и воплощенную художественно (правда, с противоположным результатом) Достоевским: Варенька и её мать, оказавшиеся в крайней бедности, неожиданно находят поддержку со стороны благодетельницы. Вот, казалось бы, искомая гармония и благодать: всех (по крайней мере, по мысли утопистов) должно ожидать здесь непременное и скорое счастье. Но история, запечатленная Варенькой, не только не свидетельствует о благополучии всех, но, напротив, обнаруживает чудовищно безобразные человеческие отношения, где естественным и закономерным итогом становится лишь личная трагедия облагодетельствованных. Навсегда изломана изобретательной на унижения «благодетельницей» судьба несчастной девушки, умирает не перенесшая мучительно неловких обстоятельств её мать. При этом отметим сразу, что более уродливых и изощренно-жестоких форм взаимоотношений между людьми Достоевский в этом романе не покажет. Именно «Дневник», нагляднее, чем все другие эпизоды, вскрывает всю глубину несостоятельности убеждений утопических социалистов. Ведь в основе рассказанных Варенькой событий лежит благодеяние, спасительное, с точки зрения утопистов, а на деле, не освященное сердечным участием, лишь уничтожающее человека.

Благодеянием в этой истории испытывается прежде всего Анна Федоровна. Она предлагает своим оставшимся без крова и средств к существованию дальним родственницам помощь, а потом, убедившись в их абсолютной зависимости от неё, превращает своими злобными придирками их жизнь в ад.

Появляется Анна Федоровна в самый трагический момент жизни Вареньки и её матери: потеряв отца, они оказались в крайне стесненных обстоятельствах. Оттого предложение добродетельной родственницы «приютиться» находит у них отклик: ведь иного' варианта не предусматривалось. Обращает на себя внимание уже сама манера приглашения: «<.> Анна Федоровна, изобразив в ярких красках наше бедственное положение, сиротство, безнадежность, беспомощность, -вспоминает Варенька, - пригласила нас, как она сама выразилась, у ней приютиться» (16; 1, 30). «Благодетельница» Анна Федоровна вместо слов искреннего сочувствия и утешения обрушивает на и без того отчаявшихся Доброселовых шквал уничтожающих реплик. И все только затем, чтобы подчеркнуть свое безусловное превосходство над ними, продемонстрировать свое безоговорочно прочное и основательное положение по отношению к их зыбким обстоятельствам. Уже самый первый и, казалось бы, незначительный штрих к характеристике Анны Федоровны, еще не отмеченный ярко выраженной негативной оценочностью, обнаруживает сердечную глухоту героини. Причина такой поразительной невнимательности для нас очевидна: она кроется в душе, пораженной ядом самолюбия. Юный Достоевский своим уникальным чутьем художника-мыслителя даже в этот самый ранний период своего творчества определил глубокую внутреннюю дисгармонию человека, не способного вследствие своей порабощенности грехом на какие бы то ни было, даже совсем незначительные, дела милосердия. Позднее высказанная писателем догматически мысль о том, что «надо жертвовать именно так, чтоб отдавать всё и даже желать, чтоб тебе ничего не было выдано за это обратно, чтоб на тебя никто ни в чем не изубыточился» (а для этого «надо любить», -утверждает писатель) (16; 5, 79-80), практически наглядно, художественно преломляется уже в «Бедных людях». Замкнувшаяся в крайнем эгоизме Анна Федоровна не затрудняет себя даже малейшими попытками сердечного участия в судьбах других людей. (Именно поэтому «в ярких красках» изображает она и так до боли понятное положение Доброселовых, доставляя несчастным ещё большие терзания). Не имея в своем сердце и малой толики любви, «благодетельница» уже в самый первый момент своего появления в доме осиротевших родственниц демонстрирует по отношению к ним высокомерно-холодное участие. Но даже эта откровенно-бездушная встреча Анны Федоровны с её будущими подопечными - всего лишь пролог впоследствии развернувшейся драмы. Ведь здесь Анна Федоровна ещё прикрывается личиной бескорыстия и благородства, здесь она ещё способна хотя бы лицемерно всплакнуть по «голубчике», заказав по нем панихиду. Заполучив же сирот в свою полную власть, «благодетельница», наконец, обнаруживает свою подлинную сущность. Теперь играть добродетель надобности нет, слишком очевидны для всех условия принятых обстоятельств. «Сначала она была с нами довольно ласкова, - а потом уж и выказала свой настоящий характер вполне, как увидала, что мы совершенно беспомощны и что нам идти некуда» (16; 1, 30), - с грустью вспоминает Варенька.

С момента поселения девушки в доме «благодетельницы» начинается драматический и во многом переломный этап в её судьбе. Воспоминания несчастной девушки об этом периоде жизни полны горечи и неподдельных страданий. Впервые с её стороны появляются отчетливые резко-отрицательные характеристики: всегда сдержанно-благородная, здесь она не в силах скрыть нахлынувших чувств, в каждой фразе слышится затаенная обида на «покровительницу». «Злая женщина была Анна Федоровна; она беспрерывно нас мучила. До сих пор для меня тайна, зачем именно она приглашала нас к себе?» (16; 1, 30). Тайна истоков милосердия «благодетельницы», которую пытается постичь Варенька, связана прежде всего с внутренним состояние*м души героини. Не нужно обладать специальной литературоведческой подготовкой, обеспечивающей предельно чуткое отношение к слову художественного произведения, чтобы определить в контексте «Дневника» специфику характера Анны Федоровны, а также основные побудительные мотивы её противоречащих на первый взгляд друг другу поступков. Анна Федоровна, вначале ещё не имея по отношению к опекаемым Доброселовым каких-то осознанных корыстных мотивов, связанных с выгодой и наживой, без сомнения, все же видит определенный расчет в их покровительстве. Правда, расчет здесь иного плана, отнюдь не материальный; «добродетельная» героиня ждет от этих обстоятельств результат более значимый: рабскую от неё зависимость и полное подчинение своей воле облагодетельствованных. Одним словом, загадка «милосердия» Анны Федоровны разрешается просто и вполне в духе православно-христианского мировоззрения: безгранично возросшее самолюбие героини требует от окружающих все большего и большего признания, повиновения и трепета, но, даже получая такое отношение, не находит успокоения измученная гордыней душа Анны Федоровны. А потому все нетерпеливее и ожесточеннее становится «благодетельница» по отношению к осиротевшим родственницам: «Поминутно попрекала она нас; только и делала, что твердила о своих благодеяниях, - вспоминает Варенька. - Посторонним людям рекомендовала нас как своих бедных родственниц, вдовицу и сироту беспомощных, которых она из милости, ради любви христианской, у себя приютила. <.> Батюшку поминутно бранила: говорила, что <.> не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души, сострадательной, так ещё бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с голоду сгнить» (16; 1,31). Насмешкой, издевательством над святыней звучат со стороны Анны Федоровны слова о «любви христианской». Достоевский, не один раз переделывая и совершенствуя свой дебютный роман, конечно, едва ли случайно сохранил в «Дневнике» элементы несобственно-прямой речи «благодетельницы», тем более что они как нельзя точно передают особенности её взаимоотношений с Доброселовыми, являются, по сути, главной характеристикой героини (ведь именно эти реплики, переданные Варенькой, несут безоценочную, объективную для читателя информацию об Анне Федоровне). Сущность понятия «любви христианской» юному писателю, воспитанному в традициях православного мировоззрения и православной культуры, конечно, также была известна (впрочем, как и большинству его современников, вне зависимости от наличия или отсутствия религиозных убеждений). Уместно здесь вспомнить и тот факт, что именно к взаимной любви призывали человечество прекраснодушные социалисты-утописты, правда, над тем, что станет основанием этой любви, они, вследствие своей мечтательности, не особенно задумывались. Тем не менее, осознавая необходимость побудительных мотивов для возникновения в людях этого чувства, утописты (по крайней мере, Сен-Симон и его последователи) определенную роль в воспитании человечества отводили христианству, но христианству особенному, «удобному», очищенному от обрядов и таинств. Знакомый из различных доступных источников с идеями теоретического социализма и в какой-то степени увлекшийся ими, молодой Достоевский замечает в них и несомненную фальшь. Примером ложного, заведомо обреченного на неудачу положения, Достоевский как писатель и мыслитель христианского направления (вспомним, что даже в период самого страстного увлечения социальными идеями неизменным идеалом для него оставалась «сияющая личность Христа») видел настойчивое стремление социалистов «сделать, составить братство» (16; 5,81). И, полемизируя с ложно-гуманистической моралью социалистов, он в своем первом романе изображает героиню, поведение которой внешне отвечает требованиям «братства». Только отчего-то кощунственно звучат из уст Анны Федоровны слова о «милости» и «христианской любви». Героиня пытается примерить на себя маску добродетели, но, не привыкшая исполнять такие сложные роли, не имея в сердце и малой доли любви, может только манипулировать нравственно-этическими категориями. Поэтому в свете жестокого, беспринципного её поведения и презрительно-высокомерного отношения к окружающим вызовом добру, правде становятся справедливые, но неуместные с её стороны слова о «милосердии» и «любви», словоблудие Иудушки Головлева напоминают они. Истинное милосердие предполагает, прежде всего, полный отказ от какого бы то ни было «воздаяния» и благодарности, потому что сказано в Евангелии: «когда творишь милостыню, <.> пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне» (Мф., 6, 2-4). О милосердии как одной из важнейших христианских добродетелей не раз говорит Христос, обещая за это Царство небесное: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф.,5,7). И именно к тем, кто накормил алчущего, напоил жаждущего, принял странника, и т.д., в день судный, по обещанию Спасителя, будут обращены слова: «Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира.» (Мф., 25,34). Но, как заметил один из поздних героев Достоевского, «рай - вещь трудная», и потому истинное милосердие как один из возможных способов достижения рая дается человеку огромными усилиями, нужна постоянная борьба с собой, со своей греховной природой. Не случайно, согласно православному мировоззрению, «истинная милость есть плод христианской любви» (145; 506). А «христианская любовь» достигается исключительно одним путем: напряженным духовным стремлением человека приблизиться к сияющему идеалу Богочеловека (ибо Бог есть любовь). Признаки «христианской любви» указывает апостол Павел, в созданном им «гимне» этой добродетели: «любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, <.> не превозносится, не гордится, <.> не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.» (1Кор., 13, 4-5). Причем в Библии не только указывается необходимое условие христианского мироощущения и поведения, (основанием которому является любовь), но также делается обязательная оговорка: «. если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы» (1Кор., 13, 3). Этими словами, таким образом, утверждается важнейшая составляющая христианского отношения к человеку: необходима не просто материальная поддержка нуждающемуся, но, прежде всего, имеют значение нравственные основания этой поддержки. Некоторые последователи утопического социализма в России, к слову, также отмечали приоритетность начала духовного в деле воспитания человечества. Так, один из участников «пятниц» М.В. Петрашевского H.A. Момбелли в своих показаниях писал: «<.> братство общими силами должно стараться о возможной помощи несчастным и страждущим. В этом случае помощь полагалась не столько материальная, сколько нравственная» (13, 350). Именно такого понимания братства, по-видимому, и придерживался начинающий писатель Ф.М. Достоевский, не случайно поэтому показания Момбелли в определенной степени перекликаются с его собственными признаниями. Искреннее желание пробудить человечество к всеобщей взаимной любви определяло специфику восприятия утопических систем многими петрашевцами, и в первую очередь Достоевским. Но, определив диагноз общественного неблагополучия точнее, чем его современники, молодой писатель в первом своем романе вступил в полемику с идеями теоретического социализхма. Всечеловеческая любовь, о которой мечтали прекраснодушные социалисты, дается невероятными усилиями души и сердца, она не есть плод отвлеченного рационалистического мудрствования. Достоевский эту мысль художественно воплощает в истории взаимоотношений Вареньки и Анны Федоровны. Хотя и твердит постоянно Анна Федоровна о «любви христианской», и знает основные принципы и нормы христианского поведения, и даже внешне исполняет евангельскую заповедь «да любите друг друга», отношение её к своим ближним даже отдаленно не напоминает каноническую любовь православия, а оттого вся её «добродетель» приносит исключительно только зло. Здесь ощутимо чувствуется расхождение Достоевского с русскими фурьеристами, которые приравнивали «райско-розовые» идеи французских братьев-социалистов к христианской вере, утверждая, что они и возникли непосредственно как ответ на заповедь Христа «любви к ближнему как к самому себе» (13,89). «Нападая на коммунизм, как на доктрину, нападают на догмат основной христианства», - отмечал главный идеолог утопического социализма в России М.В. Петрашевский в следственных показаниях (13,89). Но разница между идиллическим братством социалистов и ортодоксальным суровым христианством очевидна: в основу христианского мироощущения положено прежде всего духовное саморазвитие личности, а социальная гармония утопистов, по сути, предполагает только внешние перемены. Повторяя вслед за Фурье основные положения социализма, Петрашевский, одновременно с искусственным притягиванием социального учения к догматам веры, утверждал противоестественную для христианства идею о том, что «лучше не пытаться более переиначить или искажать природу человеческую», потому что «источник всего худого <.> в самом устройстве житейских отношений»( 13,76). «Дневник» Вареньки как раз и обнаруживает всю фальшь и призрачность социалистических утопий: никакие внешние перемены, никакая «игра в добродетель» не спасет человечество, если не будет при этом действительного нравственного совершенствования. Не просто бесполезными становятся слова Анны Федоровны о «любви христианской», но, прежде всего, в них выражается полемика с добром, о котором в той или иной степени имеет представление жестокосердная героиня. Так, уже в этом первом романе намечается проблематика позднего творчества Достоевского. От «Бедных людей» идут нити к знаменитому «пятикнижию», и, в частности, к «Братьям Карамазовым», где человеческая «художественная» жестокость есть вызов правде, добру и красоте.

Приютив» родственниц у себя, Анна Федоровна, наконец, получила возможность полностью подчинить их судьбы своей деспотической воле. Помимо того, что она сразу же определила иерархию отношений в доме (исходя из принципа материальной достаточности) и подвергла всяческим унижениям своих подопечных, она ещё детально регламентировала их жизнь в соответствии со своими представлениями о правилах поведения в доме благодетельницы. Имея при этом непомерные, неоправданно высокие требования к окружающим (и это при отсутствии всяких претензий к себе), Анна Федоровна искусно превратила и без того сиротское существование Доброселовых в нечто наподобие средневекового рабства. Она ограничила свободу своих подопечных до самого минимума, зато себя сочла вправе распоряжаться не только их поступками, но даже чувствами и, главное, судьбами. Так, с её легкой руки было решено будущее Вареньки: девушка, по прихоти и меркантильным соображениям «благодетельницы», предназначалась для дельца Быкова. Никакие принципы высшего порядка в расчет корыстной родственницей, разумеется, не принимаются. Как уже было отмечено выше, слова о «милости» и «любви христианской» с её стороны только лишь словоблудие, потому что даже- отдаленно не соответствуют действительно заложенному в них смыслу. Освобожденная от каких бы то ни было нравственных норм и законов, Анна Федоровна может себе позволить практически любую подлость, а в отношениях с Доброселовыми для неё есть ещё одно особенное и несомненное утешение: всякий безнравственный и жестокий с её стороны поступок будет ещё и определенным образом оправдан по причине того, что, согласно иерархии отношений по принципу материальной достаточности, её положение заметно отличается от условий Доброселовых. Сознание вседозволенности и безграничной свободы рождает в душе Анны Федоровны необыкновенную спесь; героиня ревностно принимается диктовать правила поведения своим подопечным, при этом сама с трудом понимая, что же все-таки от них требует (ведь повиновение со стороны Доброселовых и так безоговорочно). «Благодетельница» настойчиво указывает осиротевшим родственницам, чем они могут заниматься в её доме, и что им делать категорически запрещается (правда, иначе как самодурством её требования не назовешь: настолько они нелепы и бессмысленны): «мы <.> работали с утра до ночи, доставали заказную работу, что очень не нравилось Анне Федоровне, она поминутно говорила, что у неё не модный магазин в доме» (16; 1, 31). Не только поступки, характер занятий и судьбы Доброселовых оказываются под пристальным вниманием «милосердной» родственницы, контролю подлежат даже чувства облагодетельствованных. Естественное желание Доброселовых не принимать участия в загадочных мероприятиях и темных интригах Анны Федоровны оборачивается для них неудовольствием и упрекахМИ со стороны «благодетельницы»: «Анна Федоровна <.> беспрерывно твердила, что уж мы слишком горды, что не по силам горды, что было бы ещё чем гордиться, и по целым часам не умолкала») (16;. 1, 30). Истерзанная непохмерной гордостью Анна Федоровна постоянно ожидает подтверждения своехму сахмовластию, оттого предъявляемые ею требования к окружающим не считаются со здравым Схмыелом и традиционной логикой: «За столом каждый кусок, который мы брали, следила глазами, - вспОхМинает Варенька, - а если мы не ели, так опять начиналась история: дескать, мы гнушаемся; не взыщите, че.м богата, тем и рада; было бы ещё у нас самих лучше» (16;, 1,31). Бесконечные унижения и упреки Анны Федоровны имеют одну цель: внушить непоколебимую уверенность подопечным в своем безусловном превосходстве, заставить их благоговеть перед своим могуществом. И только сознание безграничной власти, граничащей с произволом, отчасти смиряет безудержную натуру «благодетельницы», она, вспоминает Варенька, «мало-помалу утихала, по мере того как сама стала вполне осознавать свое владычество» (16; 1, 31). Таким образом, загадка «милосердия» и так называехмой «христианской любви» Анны Федоровны заключается в неустаннОхМ стремлении её возвыситься над окружающими, в настойчивохм желании превосходства. Мы уже отмечали, что истинное милосердие «есть плод христианской любви» (145, 506), а подлинная евангельская любовь (критерии которой недвус.мысленно сфорхМулированы святым апостолом ПавлОхМ) достигается исключительно одним способо.м: напряженным духовнЫхМ усилием человека. Не совершенствуясь нравственно, не работая постоянно над своим внутренним миром, человек утрачивает возможность жить по законам добра и правды; эти высокие понятия искажаются его больным грехом сознанием. В ложной простоте относя свои действия к сугубо христианским и нравственным, человек глубоко заблуждается, потому что подлинное христианство состоит не во внешних проявлениях и формах. Оно — в постоянной мучительной борьбе с собой, со своими пороками и страстями, в неуклонном, хотя и бесконечно трудном самосовершенствовании. Если нет этого восхождения к Идеалу, напрасны все . старания и усилия человека: результат будет в любом случае неудовлетворителен. Утопические социалисты, увидевшие причиной дисгармонии мира уродливый социальный порядок, глубоко ошиблись. Изменить решительным действием можно уровень материального достатка («разумно» распределив общественные богатства между всеми членами социума), можно корректировать социальный статус личности (например, уравняв всех в правах), но невозможно одним волеизъявлением сделать отношение людей друг к другу подлинно человечным, потому что нет того краеугольного камня, на котором может и должно основываться братское общество. Достоевский иллюстрирует эту мысль историей взаимоотношений Вареньки и Анны Федоровны. Все, казалось бы, здесь должно обещать счастливую развязку (согласно теории социалистов, разумеется): есть благодетельница, готовая поделиться своими материальными благами с сиротами и даже щеголяющая понятиями «христианской любви» (а утопические социалисты, как известно, не пренебрегали реформированным христианством, рассчитывая на определенную выгоду от него). Нет только глубокого чувства нравственности, идущего из сердца «милосердной» героини, и в итоге вместо пользы - огромный вред облагодетельствованным.

В формировании социально-философских взглядов Достоевского, вероятно, заметную роль сыграл В.Ф. Одоевский (не случайно в «Бедных людях» в качестве эпиграфа используется фрагмент произведения этого писателя). Мысли о необходимости благотворительности занимали

Одоевского, поэтому он и в художественном творчестве, и в реальной практике касался этого вопроса. В 1834 году появляется его повесть «Катя, или история воспитанницы», в которой писатель сосредоточил все внимание на проблеме покровительства. Он обнаружил, что благодеяние имеет обратную сторону, что за милостью может скрываться цинизм и жестокость, что, наконец, добрые дела часто совершаются не из любви к ближнему, а «по заведенному исстари порядку» (22; 2, 46). Соответственно ценность такого милосердия сводится к нулю, оно оборачивается для облагодетельствованного драмой и несчастьем. Автор повести так оценивает положение девушки-сироты в доме благодетелей: «она должна угождать всему дому, не иметь ни желаний, ни воли, ни своих мыслей; <.> со смирением вытерпливать дурное расположение духа своей.так называемой благодетельницы; смеяться, когда хочется плакать, и плакать, когда хочется смеяться, и при малейшей оплошности слушать нестерпимые для юного, свежего сердца упреки в нерадении, лености, неблагодарности!» (22; 2, 46). Тиранство и деспотизм по отношению к облагодетельствованному - вот логичный исход благотворительности, считает В.Ф. Одоевский. Задолго до появления «Бедных людей» он обозначил проблему покровительства, ставшую доминантной в первом романе Достоевского. Отдельные фрагменты повести прямо перекликаются с «Дневником» Вареньки. Отношение к воспитаннице Кате со стороны «благодетельниц» сходно с тем, какое проявляла к своим подопечным в «Бедных людях» Анна Федоровна: «Обыкновенно графини начинали её (Катю. - Л.С.) понемножку мучить, сперва начинали смеяться над её молчанием, её туалетом, потом каждое её слово служило поводом к комментариям; если она осмеливалась взять книгу, то говорили ей, что она капризничает; если она принималась за рукоделье, то хулили её работу; если она молчала, у неё спрашивали, не ссохлись её губы; если она начинала говорить, то называли её болтуньею» (22; 2,55). Точно такое же изощренное мучительство по отношению к зависимым Доброселовым находим в «Дневнике» Вареньки: «Поминутно попрекала она нас; <. .> За столом каждый кусок, который мы ели, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась история: дескать, мы гнушаемся; не взыщите, чем богата, тем и рада <. .> мы <. .> доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она поминутно говорила, что у неё не модный магазин в доме» (16; 1, 31). Очевидно, что молодой Достоевский писал своих «Бедных людей», учитывая опыт отношения к идее благотворительности В.Ф. Одоевского. Собственные наблюдения над жизнью и выводы писателей-современников убеждали Достоевского в том, что сама по себе благотворительность не способна решить проблемы социального порядка. Поэтому все прекраснодушные мечты социалистов изменить общество одним только перераспределением материальных благ принципиально несостоятельны.

Дневник», как ни один другой фрагмент романа, обнаруживает с достаточной убедительностью идею Достоевского, заключающуюся в~ скрытой полемике с идеями теоретического социализма. Внешне эта вставная новелла лишняя в художественном мире «Бедных людей», на это не раз указывали некоторые исследователи Достоевского. Так, К.К.Истомин отмечал в своей работе некоторую искусственность первого романа Достоевского, происходящую от соединения, на его взгляд, двух разных, невзаимосвязанных сюжетов: истории Вареньки Доброселовой и платонического романа бедного чиновника. «Присматриваясь к общему составу «Бедных людей», мы сразу вскрываем там два главных сюжета, сшитых, так сказать, белыми нитками и даже совершенно разных по стилю, -пишет К. Истомин. - В центре первого сюжета стоит Варенька, её прошлая жизнь и злоключения в Петербурге, в центре второго сюжета стоит Макар Девушкин, и Варенька здесь играет какую-то приставную, второстепенную роль. Внешнею связью между тем и другим сюжетом служит дневник, который Варенька посылает для прочтения своему благодетелю» (86; 25). Но эта неорганичность сюжета только кажущаяся, и исследователь, категорично отказывающий «Бедным людям» в целостности, здесь, безусловно, впадает в тенденциозный субъективизм. Тем не менее проблема идейно-художественной функции «Дневника» Вареньки существует. Не останавливаясь на сюжетной и эстетической стороне этого фрагмента (так как цель нашей работы другая), мы сосредоточиваем внимание только на его идеологической подоплеке. Заметим, что эта вставная новелла написана Достоевским предельно прозрачно (в идейном аспекте), для читателя здесь нет загадки, отчего, например, вся история жизни Вареньки в доме благодетельницы выдержана в грустных тонах: очевидно,- что драматйзм ситуации спровоцирован исключительно стараниями Анны Федоровны. Если причина несложившихся отношений Вареньки и Макара до определенной степени неясна (её можно усмотреть и в социальном положении героев, и в неравенстве состояний - вслед за В.Ветловской), то обстоятельства, изложенные Варенькой в «Дневнике», не предполагают напряженного поиска истоков свершившейся трагедии. Порабощенная гордыней и тщеславием Анна Федоровна самоутверждается за счет своих подопечных. «От самолюбия жестокосердие, немилосердие, мучительство, лютость» (145; 810), - говорит святитель Тихон Задонский. Этими словами (основанными на евангельских догматах) опровергается главная идея социалистов: не социальные обстоятельства влияют на характеры, а человек, утративший нравственные ориентиры, создает вокруг себя невыносимо жестокую обстановку. Достоевский здесь вступает в спор с утопическими социалистами, потому что уже в это время убежден, что «никаким «учреждением» не достигнуть братства, если нет братьев (16; 26,167). И сколько бы прекраснодушные социалисты не мечтали создать гармонию на основе материального совершенствования, от реальности их фантазии далеки, - это чутко уловил Достоевский и в «Бедных людях» историей Вареньки проиллюстрировал свою мысль. Можно силой заставить обеспеченных людей поделиться своими материальными благами с неимущими, но каким образом вызвать у них любовь к обездоленным? И что делать с теми, кто, как Анна Федоровна, внешне выполнил условия социалистов, а на деле только принес дополнительные страдания облагодетельствованным? Ведь согласно отвлеченной теории утопистов даже Анна Федоровна - образец для подражания. Основатель фурьеризма в России М.В.Петрашевский на следствии высказал убеждение, что справедливость теории Фурье «доказана математически» (13; 1, 76). Но «арифметически», руководствуясь голым расчетом, сделать человечество счастливым невозможно - об этом не раз размышлял Достоевский на протяжении своего творческого пути (вспомним отвлеченную и внешне безупречную теорию Раскольникова). Точно так же и в «Бедных людях»: попытка Анны Федоровны помочь своим родственницам терпит неудачу, потому что это всего лишь расчет. Надежда и упование социалистов - «чистое» благодеяние - не выдерживает в романе испытания на жизнеспособность.

Кроме идеи благодеяния, представлявшейся утопистам верным средством преодоления социальной несправедливости и поставленной Достоевским в «Бедных людях» под сомнение, в «Дневнике» Вареньки обозначена ещё одна мысль, полемичная по отношению к доктринам утопических социалистов. Мысль эта восходит к самым существенным и коренным вопросам бытия и связана в романе с историей взаимоотношений Вареньки с Покровским. Дружба двух героев продолжалась недолго и оборвалась со смертью Покровского, но по восторженным отзывам Вареньки понятно, что именно этот момент своей жизни она считает самым счастливым и безоблачным. «Моему сердцу было так тепло, так хорошо! <.> Жизнь моя была полна, я была счастлива, покойно, тихо счастлива» (16; 1; 39), - вспоминает Варенька лучшее время своей горькой юности. Озаренная светом первой чистой любви, жизнь её с появлением Покровского наполнилась высоким смыслом. В этот момент для Вареньки на второй план отходят мелочные придирки Анны Федоровны и её тягостное покровительство. Подавляющая власть социальной несправедливости в судьбе девушки впервые теряет свою силу: важнее оказывается жизнь души и сердца. Но это хрупкое счастье разбивается о неумолимый и вечный закон бытия — смерть. Умирает Покровский, а вместе с ним гибнут и надежды Вареньки на, казалось бы, возможную радость и гармонию. Теперь для неё счастье осталось только в воспоминаниях о прошедших днях юности; смерть друга ознаменовала начало нового, наполненного скорбью й горем этапа её жизни: «. начинающийся день был печальный и грустный, как угасающая бедная жизнь умирающего. Солнца не было. Облака застилали небо туманною пеленою; оно было такое дождливое, хмурое, грустное. Мелкий дождь дробил в стекла и омывал их струями холодной, грязной воды; было тускло и темно» (16; 1, 45). В самой природной стихии Варенька находит отклик своим душевным переживаниям. Со смертью Покровского в романе вступают в силу неподвластные человеку экзистенциальные категории, обрекающие каждого на столкновение с неизбежным финалом. В этой трагической встрече с вечностью обнаруживают свое бессилие накопленные человечеством знания и приобретенный опыт; несостоятельной оказывается вся книжная мудрость. В своих воспоминаниях Варенька замечает, что для её друга ценнее и дороже книг не было ничего: «.он по целым дням сидел за книгами. У него было много книг, и все такие дорогие, редкие книги. Он кое-где ещё учил, получал кое-какую плату, так что чуть, бывало, у него заведутся деньга, так он тотчас идет себе книг покупать» (16; 1; 32). Достоевский, вероятно, сознательно подчеркнул в «Дневнике» Вареньки это увлечение Покровского. Все воспоминания девушки о любимом ею человеке непременно связаны с книгами: с дерзкого решения Вареньки украсть и прочитать хоть что-нибудь из того, что было у Покровского, начинается её сближение с ним. Самый светлый и радостный момент жизни - день рождения друга - тоже имеет непосредственное отношение к книгам: на скопленные долгим трудом последние деньги Варенька приобретает собрание сочинений Пушкина, о котором мечтал Покровский, и отдает право вручить этот подарок несчастному старику-отцу. Наконец, в самом драматичном фрагменте воспоминаний, связанном со Схмертью и похоронами Покровского, вновь проявляется доминантная в этой истории тема книг. Но теперь она приобретает ещё и религиозно-мистический смысл, берущий свое начало, может быть, в дружбе Достоевского с Шидловским. Пронзительно-печальная картина похорон, нарисованная героиней Достоевского, действительно, заставляет обратиться к осмыслению вопросов вечных: «Наконец, гроб закрыли, заколотили, поставили на телегу и повезли. <.> Извозчик поехал рысью. Старик бежал за ним и громко плакал; плач его дрожал и прерывался от бега. Бедный потерял свою шляпу и не остановился поднять её. Голова его мокла от дождя; <.> Старик, кажется, не чувствовал непогоды и с плачем перебегал с одной стороны телеги на другую. Полы его ветхого сюртука развевались по ветру, как крылья. Из всех карманов торчали книги; в руках его была какая-то огромная книга, за которую он крепко держался. <.> Книги поминутно падали у него из карманов в грязь. Его останавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и опять пускался вдогонку за гробом» (16; 1; 45). Падающие в грязь книги - едва ли случайная деталь в описании похорон. Книги, вмещающие всю земную, человеческую мудрость, оказываются бесполезными в час смерти. А, следовательно, и сам человеческий разум, в котором видят безграничные возможности, обнаруживает известную ограниченность. В таком случае какова ценность «разумных» социалистических идеалов, насколько оправданны поиски земного счастья и благополучия, если человек от природы своей существо несовершенное, обреченное на физическую гибель? Эти мысли, идущие из глубин памяти, из разговоров с религиозно настроенным И.Н. Шидловским, занимали сознание Достоевского. Все отчетливей обозначалось противоречие между гуманными мечтами социалистов с .их отвлеченной любовью к человечеству и христианской суровой проповедью отречения от мирских благ. В свете осознания смертности человеческой природы ложными казались представления социалистов о необходимости материального равенства. Социальная справедливость не может обеспечить человеку бессмертие, а, соответственно, такое счастье неполноценно и очень коротко. Это Достоевский подчеркивает и в истории Горшкова, добившегося удовлетворения своей судебной тяжбы, но в тот же день умершего. Непрочность земного бытия, хрупкость и несовершенство человеческого естества — все эти романтические вопросы, окрашенные в религиозные тона, волновали Достоевского не меньше утопических теорий.

Значение истории Горшкова в сюжетно-смысловой структуре романа

Бедные люди».

В контексте романа «Бедные люди» несомненный интерес для исследователя представляет собой история «горемыки Горшкова». Как и «Дневник» Вареньки, она внешне изолирована от основного сюжета. Но эта самостоятельность эпизода лишь кажущаяся. В литературоведении о Достоевском не раз обращалось внимание на то, что в «Бедных людях», написанных внешне по принципу сентиментально-романтического произведения, имеют право на существование ослабляющие главный сюжет романа истории из жизни других героев. Так, В. Комарович указывает на то, что «традиционная форма эпистолярного романа не только допускает, но почти требует, чтобы быстро чередующиеся письма двух корреспондентов задерживались бы в своей смене отрывками из дневников» (99; 72). Конечно, относить попутные замечания Макара Алексеевича о бедном чиновнике-соседе к жанру дневника мы не станем, но при этом сразу заметим, что история Горшкова занимает в письмах Девушкина значительное место и по своей структуре приближена к дневниковым записям. Таким образом, с точки зрения выбранного Достоевским эпистолярного жанра всякого рода отступления в «Бедных людях» соответствуют общепринятому представлению о традиционном сентиментально-романтическом произведении. Правда, здесь уместно вспомнить, что первый роман Достоевского был выдержан в русле установившегося к этому времени реалистического направления, а форма романа в письмах, несвойственная реализму, выполняла уже принципиально иную функцию. Соответственно поменялась и роль замедляющих переписку попутно рассказанных историй, замечаний, дневников. В этом отношении особенный интерес представляет назначение истории чиновника Горшкова. Если принимать во внимание концепцию осмысления «Бедных людей» в социальном аспекте, то роль этого вставного и внешне ненужного эпизода очевидна: она заключается в усилении обличительного звучания романа в целом. Бедный, униженный до положения «ветошки» Макар Алексеевич, несчастные в своей безысходной нищете отец и сын Покровские, изломанная судьба сироты Вареньки, доведенная до последней черты отчаяния семья Горшкова - картина всеобщего неблагополучия, массовой бедности вырисовывается полная. Так оценил роман Белинский, так вслед за ним пытались осмысливать «Бедных людей» многие поколения исследователей творчества Достоевского. Но, учитывая крайне неоднозначное и сложное отношение Достоевского к социальным идеям и доктринам, невозможно интерпретировать весь роман и его отдельные эпизоды как последовательное утверждение социального протеста. В этом случае необходим качественно иной подход к оценке каждого фрагмента романа. Конечно, в определенной степени история Горшкова оттеняет убогое существование главного героя - Макара Девушкина и обостряет у читателя ощущение вселенского социального беспорядка. Так, современный корейский исследователь творчества Достоевского отмечает, что «Горшков <.> служит для героя зеркалом, в котором он с ужасом узнает то, от чего бежит» (160; 70).

Но одновременно с этим есть ещё один план значений этого эпизода, связанный с особой мировоззренческой позицией писателя. Как и судьба Вареньки, изложенная ею в «Дневнике», история несчастного чиновника прямо связана с благодеянием. Роль покровителя и благодетеля принадлежит здесь Макару Алексеевичу Девушкину. Это он, сам находясь в крайне стесненных «обстоятельствах», делает почти невозможное с точки зрения секуляризованного человека: делится последним не только с возлюбленной, но даже с посторонним человеком. И, заметим, совершает это без всякой видимой корыстной цели, руководствуясь исключительно соображениями высшего порядка: состраданием, жалостью и, вероятно, любовью к ближнему (не случайно отзывается о нем Макар Алексеевич «мой Горшков»).

История несчастного Горшкова начинает разворачиваться почти с самых первых писем Макара. Первое упоминание о нем появляется в послании к Вареньке от 25 апреля. «Целая семья бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает, только не рядом с другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди смирные, об них никто ничего и не слышит. <.> Он какой-то чиновник без места <.>. Фамилья его Горшков; такой седенький, маленький; ходит всегда в засаленном, таком истертом платье, что больно смотреть; куда хуже моего! Жалкий, хилый такой <.>; коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит <.>; робкий, боится всех, ходит стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот ещё хуже. Семейства у него - жена и трое детей. <.> Они, я слышал, задолжали хозяйке. <.> Бедны-то они, бедны - господи, бог мой! Всегда у них в комнате тихо и смирно, словно и не живет никто. Даже детей не слышно» (16; 1, 24). С большой подробностью, стараясь не пропустить важные детали, рассказывает Макар Алексеевич Вареньке о забитом, доведенном до крайней степени унижения чиновнике. И за всем этим отменно точным описанием убогого существования Горшковых прослеживается глубокое сочувствие и сострадание им автора письма. Макар Алексеевич не понаслышке знает о бедности, и, имея по сути своей доброе сердце, способен чутко улавливать чужую боль и чужую беду. «. У меня все сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этих бедняках меня не покидала, так что и заснуть не удалось хорошенько» (16; 1, 24), - так пронзительно остро реагирует Девушкин на какое-то (он сам не знает в точности какое) несчастье вовсе посторонних ему людей. Такая необычайно развитая рефлексия, способность к сопереживанию должна, конечно, иметь в своей основе христианскую формулу нравственности и любви. Только в этом случае сострадание обретает необходимую ценность и высший смысл. Вспомним известные слова апостола Павла: «.если я раздахМ все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а не имею любви, - то я ничто» (1Кор., 13, 3). Христианская любовь (или же её отсутствие) определяет все поступки, все сахМые мельчайшие и, казалось бы, сахМые ничтожные движения души человека, -молодой писатель очень проницательно отметил это уже в первом своем романе. И неСхМотря на то, что в отечественном * и зарубежно.м литературоведении о Достоевском установилась прочная тенденция рассматривать «Бедных людей» вне контекста православных традиций, как произведение демократической волны, выдержанное в рамках идейно-эстетических категорий «натуральной школы», в настоящее время в ряде исследований звучит мысль о том, что в первом романе Достоевского «встают <.> «в полный рост» проблемы религиозного смирения, греха, христианской любви». (54; 25). Действительно, способностью следовать подлинным добродетелям православной этики испытываются все герои романа. Каждый из них вступает в отношения благодеяния и в этих отношениях проявляет уровень своего духовного развития. При этом оказывается, что внутреннее состояние человека, самые глубинные мотивы его внешне безупречно добрых поступков имеют принципиальное значение. Результат любого доброго дела непременно зависит от тех незаметных постороннему глазу побуждений, которыми руководствуется человек в совершении каких-либо даже самых бескорыстных и благородных действий. Отвлеченная любовь ко всему человечеству и ни к кому в частности бессмысленна и легко вырождается «либо в душевную расслабленность, либо даже - в раздражение против «страждущих и обремененных» (54; 26). Чувствительная любовь, лишенная духовной полноты, имеет разрушительную силу. Учитывая, что молодой Достоевский в период работы над «Бедными людьми» был занят вопросами не только социального порядка, но, прежде всего, ставил перед собой проблемы нравственно-философского характера, необходимо сосредоточить внимание не на внешних проявлениях милосердия и благодеяния его героев (как этого требовала литературная критика, зависимая в определенной степени от «райско-розовой» доктрины утопических социалистов), а на внутренних, глубинных, потаенных процессах, происходящих в душе каждого человека. В связи с этим важно определить, что составляет основу «сострадательного гуманизма» главного героя Макара Девушкина в его отношении к Горшкову: сентиментальность или исполненная глубокого духовного содержания христианская любовь?

Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин., 13, 34), - в этих словах Богочеловека Христа в свернутом виде содержится, по сути, весь смысл высокой христианской любви. Христос дает утопающему в грехе человеку необходимый ориентир и пример: относиться к ближнему нужно исходя из указанного идеала. При этом очевидно, что следовать совершенной Христовой любви человеку изначально порочному, наследовавшему первородный грех, чрезвычайно сложно, для этого требуется постоянная борьба с собой. Но иного варианта созидания гармоничных отношений между людьми принципиально не может быть — в «Бедных людях» Достоевский последовательно и уверенно утверждает эту мысль, каждым фрагментом романа усиливая у читателя восприятие происходящего в русле такой концепции. История Горшкова, где немалую сюжетно-смысловую роль играет благодеяние, являет собой художественно воплощенную идею Достоевского о сущности братских отношений и христианской любви. Макар Алексеевич, признающийся Вареньке в искренней привязанности к Горшкову («мой Горшков», «я соболезную ему»), сочувствующий ему, принимающий сердечное участие в его обстоятельствах, в то же время* обнаруживает по отношению к нему какую-то унижающую снисходительность. В порыве чувствительности Девушкин то ли случайно, то ли осознанно наряду с искренними словами сочувствия и сопереживания Горшкову замечает в письме к Вареньке, что положение последнего «куда хуже» его собственного. Эти слова можно было бы, конечно, оставить и без внимания, но в контексте этого высказывания особенная интонация придается всем последующим сентиментальным рассуждениям Макара. «Жалкий», «хилый», «робкий», с дрожащей головой, коленками и руками чиновник-сосед выгодно оттеняет убогое прозябание Макара Алексеевича. Положение Девушкина представляется тем прочнее и основательнее, чем безнадежнее кажутся обстоятельства Горшкова, - Макар превосходно понимает это и потому с большой подробностью, стараясь не упустить значимые детали, рассказывает Вареньке о жизни несчастного чиновника. При этом отметим, что сопоставляет себя Макар Алексеевич с ещё более неудачливым соседом довольно часто, и суть таких сравнений неизменно заключается в приятном для Девушкина осознании некоторого превосходства над ним. Даже фразы, которыми характеризует герой Горшкова, повторяются в письмах с поразительной точностью. Макар Алексеевич не устает, как он поясняет, «мимоходом», отмечать, что «их (Горшковых. - Л.С.) житье-бытье не в пример <. .> хуже» его собственного (16; 1,89). Зачем же «мимоходом» комментировать одно и то же качество соседа и при этом ещё обязательно в сопоставлении со своим положением, если не для того только, чтобы получить утешительную возможность убедиться в своем несомненном превосходстве? Желание казаться «достаточнее», чем это есть на самом деле, вообще свойственно Девушкину. Больше всего на свете он тревожится за свою «амбицию», и потому самая главная задача для него - казаться в глазах окружающих и в своих собственных значительнее, чем это есть на самом деле. Об этом свидетельствует уже самое первое письмо Макара. Убеждая Вареньку в своей материальной состоятельности, он замечает: «Я ведь, маточка, деньги коплю, откладываю; у меня денежка водится. Вы не смотрите на то, что я такой тихонький, что, кажется, муха меня крылом перешибет. Нет, маточка, я про себя не промах.» (16; 1, 17). Макар Алексеевич, мучительно осознающий свое убогое существование, старается изо всех сил упрочить свой статус и в глазах Вареньки и в собственном мнении. Для этого-то он и приукрашивает действительное положение вещей, рассказывая о своем мнимом благосостоянии. Но, очевидно, опасаясь не убедить себя и девушку в справедливости таких выводов, Макар Девушкин находит дополнительные пути к созданию своего образа вполне успешного чиновника. И здесь на помощь приходит Горшков - крайне забитый, уничтоженный несправедливостью и горем, являющий собой образец бессловесности и пример жертвы социального беспорядка. На фоне такого ужасающего неблагополучия положение Макара Алексеевича, действительно, представляется не таким уж безвыходным, да и сам он в сравнении с соседом вполне даже «не промах». Принимая в судьбе Горшкова самое непосредственное участие, соболезнуя ему, Девушкин тем не менее поддается соблазну использовать (пускай и без видимого вреда) его жалкое положение для утверждения собственной состоятельности. Не случайно поэтому именно судьбой Горшкова так увлечен Макар Алексеевич, не случайно с таким воодушевлением рассказывает он Вареньке обо всех несчастиях соседа. Рядом с Девушкиным живет ещё много людей и, вероятно, как и он, многие из них тоже находятся в удручающем материальном положении (ведь, по определению героя, квартира, которую он нанимает, - «трущоба» и «Ноев ковчег», а, следовательно, и обитатели здесь непритязательные), но все эти остальные жильцы мало интересуют Макара. Ведь они находятся на лестнице социальной иерархии либо чуть выше, чем Девушкин (как, например, Ратазяев), и поэтому рассказывать об их жизни не имеет смысла - и так все понятно, либо на одной с ним ступени - и в этом случае вообще никакого интереса не вызывают. Другое дело Горшков. Этот обитатель «трущобы» сразу же привлек внимание Девушкина. Безнадежные обстоятельства Горшкова способны как нельзя отчетливей подчеркнуть выгодность положения Макара Алексеевича. Эта мысль приятна и утешительна герою, поэтому, вероятно, так настойчиво посвящает он свою возлюбленную в жизненные неудачи соседа. Конечно, сам Макар едва ли осознает ту меру удовольствия, которую доставляет ему нищета горемыки Горшкова. Он искренне полагает, что по отношению к нему испытывает исключительно добродетельные чувства: любовь и сострадание. Но за всеми этими благородными побуждениями скрывается мотив отнюдь не бескорыстно-добродетельный. Как это ни парадоксально, но несчастный чиновник очень полезен и удобен Девушкину, ведь именно он (вернее, его бедность) рождает у него уверенность в собственном положении. В этом случае говорить о подлинной христианской любви не имеет смысла, потому что истинная любовь далека от каких бы то ни было корыстных мотивов. «Любовь <.> не ищет своего» (1Кор., 13, 5), - таков закон высокой христианской любви. Так возлюбил падшего в первородном грехе человека Христос, смирившись до позорной крестной смерти. К такой любви Он призвал человека, показав пример бесконечного милосердия и добра. Не соизмерять свое отношение к ближним с вечным законом Спасителя -означает непременное отступление от истины, и, как следствие, вместо подлинной, искренней любви рождается слабонервность и истерическая внушаемость. В итоге ценность дел милосердия, вызванных сентиментальной чувствительностью, сводится к нулю. Обратим внимание на характер благодеяния Макара Алексеевича Горшкову и попытаемся применить вышеуказанные выводы к конкретной художественной реальности.

Возможность деятельной любви по отношению к Горшкову Макар Алексеевич получает неожиданно и в самый неподходящий момент. Положение его дел расстроено до крайней степени, сам он мучительно переживает свою бедность, и именно в это время появляется с мольбой о помощи сосед, неудачи которого ещё более значительны. Тот факт, что «житье-бытье» Горшкова «не в пример хуже» его собственного, Девушкин объясняет (и, заметим, объясняет не кому-нибудь, а Вареньке) следующей причиной: «Куда! Жена, дети! Так что если бы я был Горшков, так уж я не знаю, что бы я на его месте сделал!» (16; 1, 89). Между тем Варенька находится в этот момент в очень стесненных обстоятельствах и при этом в полной зависимости от друга и благодетеля, но она, как замечает В.Е. Ветловская, конечно, «не жена», «не дети» ему. Оскорбительность таких рассуждений со стороны покровителя для девушки очевидна, но Макар Алексеевич, болезненно мечтающий казаться достаточнее, не замечает неосторожности своих суждений.

Придирчиво отмечает Макар Алексеевич каждый штрих, каждую деталь в поведении и облике своего просителя. С каким-то мучительным наслаждением рассказывает он Вареньке о той мере унижения, которую пришлось испытать и без того истерзанному душой Горшкову: «.вошел мой Горшков, кланяется, слезинка у него, как и всегда, на ресницах гноится, шаркает ногами, а сам слова не может сказать. Я его посадил на стул <.>. Чайку предложил. Он извинялся, долго извинялся, наконец, однако же взял стакан. Хотел было без сахару пить, начал опять извиняться, когда я стал уверять его, что нужно взять сахару, долго спорил, наконец положил в свой стакан самый маленький кусочек и стал уверять, что чай необыкновенно сладок» (16; 1, 89). По существу, Вареньке вовсе необязательно знать все подробности встречи своего друга с несчастным соседом. Но именно эти детали указывают на бесконечную униженность и забитость Горшкова, - это хорошо (на собственном опыте) известно Макару Алексеевичу. Он точно знает, что чувствует бедный человек в той или иной ситуации, ему хорошо знакома специфика поведения материально зависимых людей. «Он, бедный-то человек, он взыскателен; он и на свет-то божий иначе смотрит, и на каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, да прислушивается к каждому слову, - дескать, не про него ли там что говорят? Что вот, дескать, что же он такой неказистый? Что бы он такое именно чувствовал? Что вот, например, каков он будет с этого боку, каков будет с того боку? И ведомо каждому <.>, что бедный человек хуже ветошки <.>» (16; 1, 68). Макара Алексеевича жестоко терзает мысль о возможном «разоблачении» перед окружающими; больше всего он опасается перспективы казаться хуже, чем «они», его «враги» и «злые языки». Макар болезненно остро реагирует на любые, самые косвенные замечания в свой адрес, придирчиво оценивает взгляды и мнение окружающих. С возмущением откликается Девушкин даже на художественное произведение, где, как ему кажется, автор посягает на самое дорогое для бедного человека -на его честь и достоинство. Упреком и Вареньке, которая неосмотрительно прислала повесть «Шинель» своему другу, и жестокосердному писателю, который не постеснялся выставить маленького человека на всеобщее обозрение, звучат слова Макара Алексеевича: «.после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочке своехМ, <.> чтобы и тебя не затронули, чтобы и в твою конуру не пробрались да не подсмотрели - <.> что вот есть ли, например, у тебя жилетка хорошая, <. .> есть ли сапоги <. .>, что ешь, что пьешь, что переписываешь? <.> Зачем писать про другого, что вот де он иной раз нуждается, что чаю не пьет? А точно все и должны уж так непременно чай пить! Да разве я смотрю в рот каждому , что, дескать, какой он там кусок жует? Кого же я обижал таким образом?» (16; 1, 62). Макар Алексеевич болезненно реагирует даже на косвенную попытку проникнуть в его жизнь. Он ревностно охраняет от постороннего глаза свою убогость и материальную несостоятельность. Его рассуждения по этому поводу - крик души истерзанного неловким положением униженного и оскорбленного человека. Приблизительно тот же комплекс чувств (смесь беспредельного унижения и обостренной «амбиции») должен испытывать находящийся в похожих обстоятельствах Горшков. Кому, как ни Макару, это понятно до боли! Тем не менее он не считается с чувствами и усиленным самосознанием своего бедного соседа. Несмотря на то, что Девушкин искренне верит, что не способен «смотреть в рот каждому», чтобы узнать, «какой он там кусок жует», на самом деле именно это он и делает. По крайней мере, по отношению к Горшкову. Разобрав подробно каждый жест, каждое движение, каждый взгляд соседа, пришедшего к нему за помощью, Девушкин в итоге замечает: «Эк, до уничижения какого доводит людей нищета!» Макар Алексеевич, вероятно, в этот момент забыл, что ещё совсем недавно стоял он сам сиротливо в доме Маркова, надеясь получить от него деньги в долг. И точно также с ног до головы осматривали его, стараясь наверняка определить степень бедности просителя. Забыл в это мгновение Девушкин и о своих переживаниях, о той горечи, которую приходится испытывать ему каждый раз, когда он попадает в зависимое положение от более обеспеченных. Все его неудачи меркнут перед безнадежным положением Горшкова. У Макара не хватает сил устоять перед соблазном полного «разоблачения» неудачника-соседа. Оттого так точно запоминает он все мельчайшие подробности унизительного визита к нему Горшкова.

Горшков приходит к Макару Алексеевичу в состоянии полного отчаяния: «Да вот так и так, дескать, благодетель вы мой, Макар Алексеевич, явите милость господню, окажите помощь семейству несчастному; дети и жена, есть нечего; отцу-то, мне-то, говорит, каково!» При этом Горшков обращается именно к Девушкину вовсе не случайно: он видит в нем собрата, товарища по несчастью, способного вследствие этого искренне, сердечно и абсолютно бескорыстно принять участие в его обстоятельствах. «Я <. .> всех боюсь здесь <.>, - говорит он Макару, - люди-то они всё здесь гордые и кичливые. Я бы <.> вас, батюшка и благодетель мой, и утруждать бы не стал: знаю, что у вас самих неприятности были <.>; и потому <.> просить вас осмелился, что знаю ваше доброе сердце, знаю, что вы сами нуждались, что сами и теперь бедствия испытываете - и что сердце-то ваше потому и чувствует сострадание» (16; 1, 89-90). Макар Алексеевич, действительно, хорошо понимает и нужду, и безвыходность Горшкова: «Я отвечаю ему, что рад бы душой, да что нет у меня ничего, ровно нет ничего. «Батюшка, Макар Алексеевич, - говорит он мне, - я многого и не прошу, а вот так и так (тут он весь покраснел), жена, говорит, дети, - голодно - хоть гривенничек какой-нибудь». Ну тут уж мне самому сердце защемило. Куда, думаю, меня перещеголяли! А всего-то у меня и оставалось двадцать копеек <.>. <.> Ну, я ему и вынул из ящика и отдал свои двадцать копеек, маточка, все доброе дело! Эк, нищета-то!» (16; 1, 90). Тем не менее «доброе дело» Макар совершает не так уж бескорыстно. За полученные двадцать копеек Горшков заплатил вполне. Как замечает В.Ветловская, несчастный «заплатил за благодеяние добросовестным отчетом о своих неудачах <.>; исчерпывающей исповедью о том, что с любой стороны, с какой ни смотри, он гораздо хуже Макара Алексеевича и всех прочих» (49; 162). Горшкову пришлось «объяснить» своему благодетелю все свои мучительно-неловкие обстоятельства: и про тяжбу с купцом рассказать, и про комнату «в пять рублей серебром» нанимаемую «при таких нуждах», и про жену, и про детей. При этом от него потребовалась не просто суровая констатация фактов, а, действительно, «объяснение» целого ряда поступков. Но одного отчета благодетелю, по-видимому, оказалось мало, поэтому просителю приходится ещё и оправдываться перед ним, чтобы не оказаться в его глазах заподозренным в обмане: «В бесчестии же, на меня возводимом, - говорит мне Горшков, - неповинен, нисколько неповинен, в плутовстве и грабеже неповинен» (16; 1, 90). Горшкову, очевидно, удается убедить Макара Алексеевича в своей честности, поэтому в письме к Вареньке Девушкин с удовольствием сообщает, что верит ему.

Каких унижений и мук стоят Горшкову его «объяснения» и оправдания, может знать только тот, кто прошел через такое же горнило испытаний. А Макару Алексеевичу уж наверняка известны подобного рода ситуации, ему самому не раз приходилось терпеть обиды и насмешки со стороны потенциальных благодетелей. Поэтому вовсе не безотчетно заставляет он пройти Горшкова через «разоблачение». Есть для Макара Алексеевича в исповеди несчастного соседа определенное удовольствие. Теперь он, Макар, всегда и всеми унижаемый (бедный человек «хуже ветошки», по его словам), вдруг получил желаемую возможность стать на место своих «врагов», тех, кто на лестнице социальной 'иерархии стоит значительно выше его, кто может благодетельствовать и взамен законно ждать полного послушания со стороны облагодетельствованного. Разумеется, Макар очень возмутился бы, если кто-то вдруг обличил его в неискренности намерений. Ведь сам он глубоко убежден в чистоте и непорочности своих побуждений. «Я принимаю сердечное участие в Горшкове, <.> соболезную ему» (16; 1, 90), - объясняет он Вареньке свое отношение к несчастному соседу. Правда, тут же мимоходом добавляет: «Человек без должности». Принимая во внимание предыдущие рассуждения

Девушкина, мы понимаем, что сочувствует Макар Горшкову не просто так, а как раз за отсутствие места службы, причем жалеет он его вполне даже снисходительно, свысока. У него-то, у Макара, должность есть, и он ею даже гордится, хотя и осознает её незначительность: «Я ведь и сам знаю, что я нехмного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим горжусь: я работаю, я пот проливаю» (16; 1, 47). Таким образом, отсутствие должности у Горшкова для Макара, с одной стороны, причина сострадания ему, а, с другой стороны, повод и прекрасная возможность убедиться в своем превосходстве (отсюда: «меня перещеголяли»).

В целом, все милосердие Макара Алексеевича продиктовано одним-единственным мотивом: получить удовольствие от сознания собственной состоятельности. На фоне трагической безысходности положения Горшкова обстоятельства Макара Алексеевича представляются, действительно, не такими уж плачевными. А статус благодетеля приносит ему ни с чем не сравнимое утешение. Так что бескорыстным «доброе дело» Макара Алексеевича можно назвать лишь условно. Впрочем, для человека, не следующего представлениям об истинной христианской любви, такое внешнее «милосердие» очень даже естественно. Оно не требует напряженной внутренней работы над собой, не предполагает борьбы со своей греховной природой. Такая добродетель приятна и утешительна тому, кто оказывает помощь, потому что происходит она от гордого сердца и питает тщеславие человека. Истинное же доброе дело всегда есть плод любви, ведь «любовь <.> милосердствует» (1 Кор., 13,4). Между тем заповедь «возлюби ближнего твоего, как самого себя» самим Христом названа первой и наибольшей (Мф., 22, 39) и, конечно, не случайно. Вырождение христианской любви в сентиментальность непременно скажется на любом, внешне самом добром поступке, обратит предполагаемый положительный результат во вред ближнему. Герой «Бедных людей» своей помощью в 20 копеек (притом, последних) приносит удовлетворение в большей степени себе. Эти деньга теперь дают ему право объявить себя благодетелем Горшкова. Финальные строки повествования о Горшкове - апофеоз тщеславия Макара Алексеевича: «Жаль, жаль, очень жаль его, маточка! Я его обласкал. Человек-то он затерянный, запутанный, покровительства ищет, так вот я его и обласкал» (16; 1, 91). Вот она, награда за «милосердие» - драгоценная роль покровителя и сопряженная с ней возможность превосходства. Награда, купленная всего за двадцать копеек.

Заметим, что к теме благодеяния, довольно расхожей в литературе этого времени, обращались многие современники Достоевского, и это не случайно. Популярные социально-философские теории, в некоторых частных вопросах смыкающиеся с христианскими догматами, оказывали заметное воздействие на мировоззрение русских писателей. Наибольшее сочувствие при этом вызывали именно те положения социальной мысли, которые прямо и непосредственно были связаны с ортодоксальным христианством. По этой причине благотворительность как категория преимущественно религиозно-нравственная часто становилась предметом углубленного художественного исследования. Идею благодеяния положил в основу повести «Саввушка» И.Т. Кокорев. Главный герой в ней исповедует ценность добрых дел, старясь помочь окружающим людям. Он не стремится осудить падшего человека, потому что прозревает в каждом несчастном образ Божий. Наблюдая за спившимся посетителем кабака, Саввушка с горечью размышляет: «забыл он стыд и совесть, упал в грязь, - так и поднять его никто не хочет <. .>. А что бы сказать ему доброе слово: вот, дескать, ты заблудился, <.> дай <.> выведу я тебя на истинный путь, на прямую дорогу, помогу тебе по-христиански» (19; 261). Писатель не замыкается на проблеме социальных противоречий, напротив, он предлагает путь преодоления общественной несправедливости, не зависящий от внешних форм реальной действительности. Для Саввушки очень органична евангельская заповедь доброты, поэтому он и живет по ней легко и естественно, не ломая себя. Он верит, «что ни Бог, ни люди не оставят сироты без призрения» (19; 249), и эта вера согревает его душу, не позволяя погрузиться герою в бездну отчаяния и пессимизма. Герой по-христиански сурово требователен к себе, он добровольно берет на себя заботу о девочке-сироте: «ты первый, Саввушка, хотя и маленький человек, разделишь с нею последний кусок хлеба, утешишь её в горе, остережешь её от беды» (19; 249). Нет сомнений, что за образом Саввушки стоит сам автор с его православно-христианскими взглядами. И.Т. Кокорев в этой повести вычерчивает целую линию благотворительности. В роли благодетельницы пробует себя родственница Саши и не выдерживает этого испытания: девочка-сирота сбегает от неё, объяснив свой поступок «беспрестанными упреками» куском хлеба («в горле он останавливался» (19; .270)). Благотворительностью занят в повести барин-филантроп Архаулов, но его покровительство носит принципиально идеологический характер: «.всякая благотворительность должна быть разумным действием, а не безотчетным, необдуманным порывом сердца» (19; 284), - рассуждает он. В этой теории благодеяния нет места сердечному началу, а потому все поступки Архаулова носят рационалистический характер. Он отказывает в помощи сироте, аргументируя драматическими последствиями, которые будто бы непременно ожидают девушку в результате его безотчетного «милосердия». Писатель развенчивает эгоистическую благотворительность Архаулова, точно так же, как и покровительство генеральши Куролетовой, принимающей участие в судьбах сирот исключительно из благородных семейств. Фальшивое милосердие, основанное на личных мелких интересах и соображениях, в повести решительно осуждается автором. При этом финал оптимистичен: благодаря христианскому участию Саввушки, Саша благополучно устраивает свою судьбу, выходит замуж и обретает счастье. Кокорев верит в возможность преодоления социальной несправедливости благодеянием, в основу которого положена искренняя любовь к ближнему. В отличие от Достоевского, он не стремился исследовать скрытые, глубинные мотивы милосердия своего героя, полностью доверяя ему. Социально-философская позиция И.Т. Кокорева в повести «Саввушка» выражена с предельной прямотой: только христианское милосердие обеспечит страдающему человечеству счастье. Достоевского, написавшего своих «Бедных людей» несколькими годами раньше, такое истолкование перспектив общественного развития не устраивало. Полемизируя с утопическими социалистами, Достоевский верно поставил диагноз болезни века: порочен сам человек, а не общественный механизм. Напрасно социалисты мечтают спасти человечество материальными ценностями. Вовсе не в них дело. Писатель показывает примером истории Горшкова, что само по себе благодеяние (так называемое перераспределение материальных благ) не имеет принципиального значения. Благотворительностью, лишенной христианского высокого сострадания, можно принести удовлетворение только себе. Достоевский обеспокоен угрожающей тенденцией века: настойчивым отказом от духовной вертикали и чрезмерным вниманием к внешним формам бытия. Полемикой с М.В.Петрашевским, призывающим искать источник зла не «в природе человеческой, но в самом устройстве общественных отношений», служит манера поведения Макара Алексеевича в «Бедных людях». Соблюдены все внешние принципы теории утопистов, только результатом становится унижение облагодетельствованного. При этом благодеянием здесь испытывается человек, сам находящийся в точно таких же обстоятельствах, что и проситель, и способный оттого в полной мере сопереживать и сочувствовать. Но даже такие «удобные» для покровительства обстоятельства не обеспечивают положительного результата.

Идеологическое содержание истории благодеяния «его превосходительства» в контексте романа «Бедные люди».

Уже в первых откликах на роман «Бедные люди» критика как одну из самых значительных и художественно выразительных выделила сцену благодеяния «его превосходительства» Макару Алексеевичу. В.Г. Белинский, восхищаясь мастерством молодого таланта в изображении бедного человека, заметил в личном разговоре с Достоевским: «Да ведь этот ваш несчастный чиновник - ведь он до того заслужился, что даже и несчастным-то себя не смеет почесть от приниженности и почти за вольнодумство считает малейшую жалобу, даже права на несчастье за собой не смеет признать, и когда добрый человек, его генерал, дает ему эти сто рублей - он раздроблен, уничтожен от изумления, что такого, как он, мог пожалеть «их превосходительство», как он у вас выражается! А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, - да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой-благодарности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали» (16; 26, 454-483). Конечно, Белинский оценил этот эпизод в русле своих социальных убеждений, усмотрев в авторе «Бедных людей» прежде всего обличителя общественного зла. Но главное критик отметил прозорливо и точно: в этой сцене, пожалуй, значительнее, чем в других эпизодах, проявляется заветная мысль писателя.

Достоевский ставит здесь своего героя впервые в положение облагодетельствованного и тем самым принципиально меняет вокруг него обстановку. До этих пор Макар Алексеевич, несмотря на всю свою «недостаточность» и нищету, находился в приятном и утешительном для него положении благодетеля. Такая роль, хотя и требовала почти непосильных материальных издержек, зато необыкновенно возвышала его в собственном мнении, доставляя ни с чем не сравнимое удовольствие. Макар не раз признается возлюбленной, что делать подарки для неё ему очень приятно и радостно. Точно так же особенное утешение Девушкину приносит собственное милосердие по отношению к несчастному чиновнику Горшкову. Мы уже отмечали, что безнадежное положение соседа для Макара Алексеевича становится подтверждением собственной состоятельности, а возможность благодетельствовать ему становится для него, по существу, удовлетворением своей «амбиции». С оттенком сентиментальной чувствительности и оскорбительной для бедного человека снисходительности описывает Макар Алексеевич Вареньке удручающее положение своего соседа, свои действия при этом объясняя как покровительство и благодеяние. Какое-то далекое от искреннего сопереживания торжество и горделивое самоуслаждение слышится в последних строках письма о Горшкове: «Жаль, жаль, очень жаль его, маточка! Я его обласкал. Человек-то он затерянный, запутанный, покровительства ищет, так вот я его и обласкал» (16; 1, 91). Макар Алексеевич не в силах скрыть той меры удовольствия, которую доставляет ему социальная и материальная ущербность Горшкова, прибегнувшего к нему за помощью. Ослепленный собственной мнимой «достаточностью», Девушкин забывает, что роль униженного просителя ему тоже принадлежит в полной мере, что зависеть от милости благодетелей трудно. И словно ответом Провидения на сердечную холодноватость и до известной степени нравственную глухоту Макара служит благодеяние ему «его превосходительства». Примечательно, что этот эпизод следует сразу после истории Горшкова, и потому напрашивается мысль об особенной взаимосвязи двух фрагментов романа.

Ещё совсем недавно Макар с нескрываемым удовольствием рассказывал Вареньке о собственном милосердии по отношению к «затерянному» и «запутанному» Горшкову, подчеркивая каждый жест своего просителя, каждую деталь в его поведении и облике. И вот он уже сам попадает в мучительную и страшно неловкую ситуацию всеобщего пристального внимания, а в результате ещё и вынужден оказаться в положении облагодетельствованного. Словом, по злой иронии судьбы (или всё же по справедливому закону Христа, утвердившего принцип непременного возмездия: «.как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними.» (Мф., 7, 12); «.какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф., 7; 2) ) жизненные обстоятельства- героя здесь во многом повторяют историю несчастного Горшкова, с той только разницей, что на этот раз через унижения должен пройти сам Макар. Впрочем, если сопоставлять положение Девушкина в сцене благодеяния ему «его превосходительства» и обстоятельства Горшкова в сходной ситуации, становится очевидно, что Макару Алексеевичу покровительство и помощь генерала обошлись меньшим уничижением. И тем не менее, сам Макар, описывая Вареньке происшествия этого дня, в первой же строке своего письма замечает, что «взволнован страшным происшествием»(16; 1,91). Что же такого ужасного могло случиться с Девушкиным, если в результате и голова его «вертится кругом», и даже о красоте слога нет у него сил заботиться? Событие, которое так потрясло Девушкина, на первый взгляд, особенного ничего в себе не таит: герой ошибся по невнимательности, переписывая важную бумагу, и вследствие этого вызван генералом для «распеканции». Но положенного в этом случае наказания Макар Алексеевич не получает: растроганный жалким видом своего подчиненного «его превосходительство» сменяет справедливый гнев на неожиданную милость. Вместо ожидаемого неудовольствия - помощь в размере ста рублей. Вот, в сущности, и всё «страшное происшествие». И тем не менее что-то до глубины души потрясло Девушкина в этой истории, эмоциональный фон речи создает даже ощущение некоторого помешательства героя: «Голова моя вертится кругом. Я чувствую, что все кругом меня вертится. Ах, родная, что я расскажу вам теперь! Вот мы и не предчувствовали этого. Нет, я не верю, чтобы я не предчувствовал; я все это предчувствовал. <. .> Я даже намедни во сне что-то видел подобное» (16; 1, 91). Макар, действительно, не просто «взволнован» случившимся, но именно растерзан, доведен до огромного нравственного потрясения. Сбивчивая, несвязная речь героя как нельзя лучше отражает взбудораженное его сознание. Принимая во внимание, что внешне ничего драматического для Макара не происходит, необходимо в поиске причин его волнения сосредоточить внимание на всякого рода попутных деталях и замечаниях, которыми он поясняет произошедшее событие.

Досадная ошибка в казенной бумаге становится для Макара Алексеевича тем самым обстоятельством, которое повлекло за собой все последующие переживания и волнения. Находящийся на самой нижней ступени социальной иерархии герой как настоящее бедствие оценивает предстоящий неприятный и не предвещающий ничего хорошего разговор с важным генералом. Томительные предчувствия чего-то неотвратимо надвигающегося страшного овладевают Макаром уже с самого раннего утра того дня, когда и случилось «страшное происшествие». Очень проницательно и точно внутреннее состояние героя определила исследовательница В. Ветловская. Она обратила внимание на повторяющийся мотив «ни жив ни мертв» в этом письме Девушкина: «Я в последнее время и не глядел ни на кого. Чуть стул заскрипит у кого-нибудь, так уж я и ни жив ни мертв». «Когда Макара Алексеевича вызывают к его превосходительству <.>, -справедливо замечает В.Ветловская, - этот вызов звучит для него как звук трубы в Судный день» (49; 156): «Я прирос к стулу <.> но вот опять начали над самым ухом моим: дескать, Девушкина! Девушкина! Где Девушкин? <. .> Я помертвел, оледенел, чувств лишился, иду - ну, да уж просто ни жив ни мертв отправился. Ведут меня через одну комнату, через другую комнату, через третью комнату, в кабинет - предстал!» (16; 1, 92). Первобытный страх испытывает герой от одной только вероятности быть замеченным, оказаться лицом к лицу перед сильными мира сего. Макара охватывает какое-то подсознательное, не контролируемое разумом чувство панического ужаса ещё даже до того, как реально возникает угроза столкнуться с теми, от кого так старательно он прячется: «Вдруг слышу <.> зовут меня, требуют меня, зовут Девушкина. Задрожало у меня сердце в груди, и уж сам не знаю, чего я испугался; только знаю то, что я так испугался, как никогда ещё в жизни со мной не было» (16; 1, 92). Повода для действительно обоснованного страха Макар не имеет, но зато есть выдуманный человечеством, закрепленный табелью о рангах и прочно усвоенный Макаром Алексеевичем закон чинопочитания. Он-то и предписывает (разумеется, негласно, в порядке естественного хода вещей) находящемуся на нижней ступени социальной иерархии человеку необходимость свято чтить положение тех, кому посчастливилось оказаться на порядок выше. Чтить именно саму принадлежность к «касте», не обращая при этом никакого внимания на человека, который занимает положение. Этот же закон слепого чинопочитания провоцирует страх и трепет перед вышестоящими при одной только мысли обнаружиться и «предстать» перед ними. Одним словом, преклоняясь перед химерами чина, положения и состояния, каждый забывает о подлинной ценности человеческого общения. А сама сущность человеческих отношений неизбежно сводится к вынужденному определению разницы занимаемых людьми положений в иерархической структуре общества. Конечно, такая ограниченная логика взаимоотношений есть следствие секуляризованного, оторванного от дух'овной» основы мироощущения. Это прежде всего показатель отсутствия духовной вертикали в обществе и в сознании каждой отдельно взятой личности. Достоевский проницательно определил болезнь современного ему общества, направляясь в своих размышлениях значительно дальше прекраснодушных и в общем-то наивных социалистов-утопистов. Проблема заключается не в имущественном неравенстве и, конечно, не в разнице положений, а непосредственно в самом человеке, вследствие своей греховной помраченности не способном противостоять безнравственным, противоестественным законам общества. Так, не в силах оказать сопротивление подавляющей власти социальной иерархии главный герой Макар Девушкин. Он, убежденный, что всякие чины и положения даются самим Богом (отсюда: «Я со слезами на глазах каялся вчера перед Господом Богом, чтобы простил мне Господь <.> ропот, либеральные мысли, дебош и азарт» (16; 1, 96)), в то же время напрочь забывает о высоком призвании и предназначении любого человека, независимо от его роли в обществе. Макар Алексеевич твердо уверен, что существующий порядок вещей есть незыблемая, данная раз и навсегда Творцом модель общественного устройства. Именно поэтому звучат с его стороны покаянные нотки за бунтарские рассуждения о несправедливости жизни, высказанные в момент душевного смятения. По сути, такое осмысление бытия не предполагает резко отрицательных последствий для того, кто в подобном ключе оценивает действительность. Более того, такая нравственно-философская позиция по отношению к социальным обстоятельствам способствует формированию у человека христианского подхода к жизненным обстоятельствам. Суть такого подхода сводится к простой и, в принципе, естественной для сохранившего в себе зачатки духовности человека формуле смирения: «повинуйтесь господам своим <. .> со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимою только услужливостью, как человекоугодники, но <.> служа с усердием, как Господу, а не как человекам» (Ефес., 6, 5-7). Конечно, человеку современной Достоевскому эпохи, непременно в той или иной степени знакомому с просветительскими идеалами горделивого, оторванного от духовных основ разума, невнятными кажутся аргументы христианских учителей церкви. И даже если внешне человек согласен с вечно несправедливым мироустройством, ощущая за всем этим присутствие и волю Бога, внутренняя его установка по отношению к социальным обстоятельствам даже отдаленно не напоминает смирение христианина. Секуляризация сознания неизбежно приводит к ограниченному восприятию общественных отношений, определяет, по сути, два возможных варианта существования человека в этом дисгармоничном мире, где обязательно присутствует досадная иерархия положений. Один вариант предложен радикально настроенными просветителями и их многочисленными последователями: необходимо реформировать (можно даже революционным путем) безнравственное общество и таким образом восстановить историческую справедливость, уравняв всех в правах. Другими словами, вызов общественно-политическим институтам можно считать в определенном смысле необходимым для человека условием социально-активной позиции. Другой вариант поведения человека в больном обществе есть не что иное, как результат долгого и мучительного приспосабливания его к общественным отношениям. Такая адаптация, к сожалению, неизбежно влечет за собой компромисс с совестью (причем, независимо от того, на какой ступени общественного положения находится человек), потому что главный закон, которому должен следовать каждый, подчинившийся власти социальной иерархии, - это закон унизительного чинопочитания. Обе модели поведения в обществе - следствие греховной помраченности природы человека. И та и другая, по Достоевскому, губительны для личности, ибо непременно разрушают её. Сохранить нравственное .достоинство в уродливом обществе можно лишь одним способом: постоянной памятью о высоком предназначении человека. Созданный по образу и подобию Бога человек призван всю свою сознательную жизнь совершенствоваться, чтобы хотя отчасти приблизиться к сияющему идеалу Христа. Духовная составляющая, таким образом, для нравственного самосохранения личности имеет принципиальное значение. Что происходит в том случае, когда человек теряет опору непреходящих христианских ценностей, Достоевский показывает примером своего главного героя Макара Девушкина.

Мистический ужас Макара Алексеевича - перед «его превосходительством» вызван вовсе не предстоящей ожидаемой расправой над ним за допущенную ошибку (оплошность сама по себе не столь и значительна). Девушкина страшит более всего сам факт «предстать» перед важным генералом, который, в представлении Макара Алексеевича, не имеет (и не должен иметь) никаких человеческих качеств уже потому, что наделен немалым чином и званием. Заметим, что генерал вообще для Девушкина есть, по сути, только носитель отличий и регалий, он в силу своего положения оценивается героем как некое надличностное существо. «Его превосходительство», по убеждению Макара, даже нет надобности называть по имени. Нигде: ни в опасливых сетованиях Девушкина по поводу возможности попасться на глаза генералу, ни в благодарных его сентенциях по поводу благодеяния, - нет упоминания имени «его превосходительства». Достаточно красноречивое свидетельство убеждений Макара Алексеевича. Впрочем, свои взгляды на мироустройство герой излагает и вполне определенно в письме к Вареньке: «Да ведь на том и свет стоит, маточка, что все мы один перед другим тону задаем <.>. Без этой предосторожности и свет бы не стоял и порядка бы не было» (16; 1, 63). Именно в этих словах Девушкина заложен, в сущности, готовый ответ на вопрос о специфике убеждений Макара и обнаруживается, наконец, точка зрения самого писателя на предмет общественных отношений. Пожалуй, впервые здесь, в рассуждениях Макара Алексеевича, звучит главная мысль Достоевского: основной принцип существования людей в мире, четко поделенном на социальные уровни - гордость. Причем, задавать «один перед другим тону» становится необходимым и вполне законным правилом поведения для всех членов общества. Писатель показывает, что именно тщеславие и самомнение, возведенные в ранг обязательного догмата, определяют специфику отношений в обществе. Высокомерие со стороны вышестоящих и рабская униженность, сопряженная с потерей собственной чести, со стороны подчиненных — таковы печальные результаты непротивления пороку. Если в мире царит грех, то главной задачей каждой личности должно быть преодоление его. И здесь вовсе не принципиально, какая структура общественных отношений доминирует в государстве и каковы имущественные различия людей. Греховные страсти присущи человеку изначально, и, как говорил Достоевский позднее, ни в каком общественном устройстве не избегнуть зла, если не будет у человека жизни духовной (16; 25, 202). Уже первый роман «Бедные люди» содержит в зерне эту истину: формулой Макара Девушкина о порядке вещей писатель обозначает проблему современного ему общества. Беда современного человечества совсем не в том, что как-то неразумно и несправедливо установлены общественно-политические институты. Проблема коренится в помраченном грехом сознании и сердце человека, который, слепо подчинившись безнравственным принципам большинства, целью своего бытия полагает соревнование в превосходстве.

Не удивительно, что в мире, где самый коварный и страшный порок (гордость) приобретает статус необходимой добродетели, искажается само представление об истинных и мнимых ценностях жизни. Причем, основывается это представление на общепринятых и* даже внешне христианских постулатах (вспомним покаяние Макара за либеральные мысли, свидетельствующее о том, что за всем происходящим в обществе он склонен замечать промысел Божий). Но при этом акценты делаются преимущественно на внешнем исполнении долга. Например, нужно покоряться вышестоящим (именно к этому призывают апологеты христианской мысли). Герой «Бедных людей» этим и примечателен. Однако вместо искреннего, нелицемерного повиновения возникает далекое от христианского преклонение перед мундиром и эполетами (отсюда беспричинный ужас Макара перед генералом). А ведь сказано в евангелии: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» (Мф., 4,10). И ещё вторая заповедь гласит: «Не сотвори себе кумира» (Исход, 20). Таким образом, за внешним соблюдением христианского догмата (зафиксированного апостолом Павлом в послании к Ефесянам) скрывается принципиальное непонимание самих основ закона Божьего. То же самое происходит и далее: Макар Алексеевич искренне считает себя «добреньким, тихоньким, смирненьким» и в этом стремлении быть таковым, на первый взгляд, преуспевает в исполнении заповеди Христа, который, обращаясь к людям, говорит: «научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем» (Мф., 11, 29). И, кажется, как не к Макару относятся слова: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф., 5, 5). Как, если не кротостью, на первый взгляд, можно определить его отношение к окружающим обстоятельствам и людям, хотя бы, например, к тому же генералу? Девушкин так низко себя оценивает, что трепещет при одной мысли столкнуться с «его превосходительством». Но, как замечает Святитель Иоанн Златоуст, «кротость есть признак великой силы» и очень часто «с кротостью смешивается малодушие» (120; 6, 90). А преподобный Ефрем Сирин по этому поводу говорит следующее: «Кроткий, принимая на себя удары, остается твердым; <.> в подчинении веселится, не уязвляется гордыней, в уничижении радуется<.>» (там же). В общем-то, в характеристике Макара Алексеевича подобные категории использовать не имеет смысла. Мы уже отмечали, что и гордыней он глубоко заражен, и твердости не имеет нимало, а в подчинении обнаруживает какой-то священный, неподвластный разуму трепет, сродни которому только преклонение перед Творцом. Очевидно, что при внешней покорности и робости от подлинной христианской кротости герой отстоит невероятно далеко. Причиной тому - гордость, глубоко и незаметно укоренившаяся в сердце. И, к несчастью, не только в сердце Макара Алексеевича, но и в сознании большинства людей. А Макар Девушкин своими рассуждениями о том, что «свет стоит» на соперничестве в превосходстве, только лишь выражает мнение общества. При этом, с точки зрения обыкновенного человека, не просвещенного высокими православно-христианскими нравственными нормами, Макар Алексеевич очень даже высоконравственная, благородная личность. И такое мнение, действительно, справедливо. Но, как выясняется, нравственность внехристианская вовсе не адекватна той, что основана на догматах веры. Предъявляя к человеку подчас очень суровые требования, христианство тем самым прежде всего заботится о человеке. «Придите ко мне, все труждающиися и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть» (Мф., 11, 28-30), - призывает Христос падшего человека, обещая ему помочь в деле спасения. Но человеку удобнее предпочесть более легкую» человеческую нравственность, основанную на идеалах ренессансного гуманизма. Она превозносит человека, не требует напряженных духовных усилий, главное условие её - соблюсти внешние формы заповедей Божьих. Но этот путь, несмотря на его видимую простоту и кажущееся удобство, оказывается ограниченным и очень опасным для человека. Порождая одну лишь гордыню, такая нравственность уничтожает ценность всех самых добрых поступков, искажает внутренний облик личности, но, пожалуй, самый страшный её результат - подмена подлинных христианских добродетелей лукавыми идеалами, внешне напоминающими истину. «Человеческое повреждение состоит в смешении добра со злом», -говорит святитель Игнатий Брянчанинов (84; 152). Именно эта проблема стоит перед героем «Бедных людей» Макаром Девушкиным. Убежденный в своих безупречно порядочных наклонностях, привычках и поведении, он не старается заметить в себе глубокой внутренней порабощенности грехом. Потому ему вовсе не кажется безнравственным мыслить в категориях дисгармоничного, неправедного общества. Общества, которое стоит на том, чтобы один перед другим мог «задавать тону». Исследователь Достоевского А.П. Власкин заметил, что герою «Бедных людей» Макару Девушкину «не хватает праведнического «духовного масштаба» (54; 24). Но, на наш взгляд, говорить здесь о праведничестве как таковом вообще не имеет смысла. Достоевский показал в духовном плане вполне рядовую личность: сентиментальную и жалостливую, но глубоко пораженную грехом. И необоснованный нечеловеческий ужас Макара перед «его превосходительством», как видим, - тоже результат * помраченности человеческой души грехом.

Вначале генерал обращается к Макару Алексеевичу по традиционной схеме: он, стоящий на лестнице общественного положения несоизмеримо выше Макара, должен «распечь» нерадивого подчиненного. Таков закон неправедного общества, сформулированный в романе Девушкиным как естественная и непреложная истина: «Отчего же и не распечь, коли нужно нашего брата распечь. Ну да положим и так, например, для тона распечь - ну и для тона можно; нужно приучать; нужно острастку давать; потому что <.> наш брат ничего без острастки не сделает <.>. А так как разные чины бывают и каждый требует совершенно соответственной по чину распеканции, то естественно, что после этого и тон распеканции выходит разночинный, - это в порядке вещей!» (16; 1, 63). «Его превосходительство» вначале и поступает «в порядке вещей», гневно обрушиваясь на несчастного Девушкина: «Как же это вы, сударь! Чего вы смотрите? Нужная бумага, нужно к спеху, а вы её портите. <.> Нераденье! Неосмотрительность! Вводите в неприятности!» (16; 1, 92). Прекратила генеральскую обвинительную речь пуговка, некстати оторвавшаяся от одежды Девушкина. Тотчас же робкий, убогий, жалкий Макар Алексеевич был замечен «его превосходительством»: «Как же?. Посмотрите, в каком он виде!. Как он!. Что он!.» (16; 1, 92). Но это вынужденное внимание со стороны генерала и остальных окружающих для Макара стало настоящей мукой: «.и тут <.> такое случилось, что я и теперь едва перо держу от стыда. Моя пуговка <.> вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала <.>, зазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его превосходительства, и это посреди всеобщего молчания! <.> я бросился ловить пуговку! Нашла на меня дурь! Нагнулся, хочу взять пуговку, - катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкости отличился. Тут уж я чувствую, что <. .> уж все, все потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал! <.> Наконец поймал пуговку <.> начал <.> к оторванным ниткам прилаживать, точно оттого она и пристанет; да ещё улыбаюсь, да ещё улыбаюсь» (16; 1, 92-93). Беспредельное унижение слышится в этих рассуждениях-воспоминаниях Девушкина. Но в этом унижении нет и доли того смирения, которое, согласно христианскому учению, есть залог спасения. Смирение, или иначе кротость, по определению учителей церкви, есть признак великой силы. Позднее, обдумывая роман «Идиот», Достоевский тоже напишет: «Смирение есть самая страшная сила, которая только может на свете быть!» (16; 9, 270).

Но уже и в первом романе «Бедные люди» в полный рост встает эта проблема. Что прячет герой под оболочкой забитости и бесконечного страха? Почему рядовое и ничем не примечательное событие - потеря пуговки -вызывает у него такой сильный душевный отклик? В.Е. Ветловская справедливо заметила, что «вся душа Макара Алексеевича в сцене благодеяния его превосходительства уходит даже не в шинель, как у Акакия Акакиевича (который, потеряв шинель, потерял душу), а в «ветошку» (его «костюм») и в пуговку, оторвавшуюся от этой «ветошки» (49; 156). Поэтому так мучительно, как потерю собственной души, переживает герой историю с пуговкой. Впрочем, сам Макар тоже дает точное определение сложившимся обстоятельствам: «Вся репутация потеряна, весь человек пропал!». Заметим, что герой (конечно, неосознанно) ставит в один ряд два не сводимых к какой-то единой общей формуле понятия: человека во всем многообразии его сущности и репутацию, которая для человека есть лишь одна составляющая его бытия. Это, на первый взгляд, случайное смешение общего и частного на самом деле вовсе не является свидетельством отсутствия логики у главного героя. Макар Алексеевич, так заявляя, ничуть не ошибся. Он, действительно, искренне полагает, что сохранение «репутации» - смысл существования каждого, потому что только в зависимости от её наличия или отсутствия можно говорить о человеке как таковом вообще. «Амбиция мне моя дороже всего» (16; 1, 65), - в этой формуле Девушкина заложено, по сути, все его представление о ценностях бытия. Мнение окружающих о нем, о Макаре Алексеевиче, для него главный стержень существования. Для людей Макар и ест, и пьет, и одевается, и живет, пожалуй, для них же. В том случае, если репутации его ничто не угрожает, - он жив и вполне счастлив. Если же возникает опасность поступиться «амбицией», - то здесь уже речь идет не только о чести, но и о самой жизни. Без репутации нет человека. «Ведь меня что, Варенька, убивает? <.> все эти шепоты, улыбочки, шуточки. Его превосходительство невзначай как-нибудь могут отнестись на мой счет.» (16; 1, 79), - сокрушается Макар. И глагол «убивает» употреблен здесь героем вовсе не только как средство образности; в контексте остальных его высказываний это слово приобретает вполне конкретное значение. Макара, действительно, уничтожает (в духовном плане) мнение о нем посторонних ему людей как о человеке «того да сего». Оттого, оценивая постыдную сцену разговора с «его превосходительством», герой и устанавливает, на первый взгляд, такую странную причинно-следственную связь: «вся репутация потеряна, весь человек пропал». Драматизм этой истории в том, что «пропал человек» от ничтожного, незначительного происшествия - .потери пуговки. Но пуговки-то тоже, как и все остальное, служат у Макара одной-единственной цели: охранению «амбиции». Более чем за месяц до этой истории Девушкин в письме к Вареньке излагает свое мнение по этому поводу: «.мне без пуговок быть нельзя; <.> Я трепещу, когда подумаю, что его превосходительство могут такой беспорядок заметить да скажут - да что скажут! Я <. .> и не услышу, что скажут; ибо умру, умру, на месте умру, так-таки возьму да и умру от стыда, от мысли одной!» (16; 1, 74). В этом самоунижении Макар вовсе теряет чувство собственного достоинства, забывая о том, что человек (любой!) есть образ и подобие Божье. Такое уничижение себя рождается, как это ни парадоксально, пороком гордыни. Потому что именно гордый человек мучительно переживает свою убогость. Апологеты христианской церкви призывают каждого тщательно следить за своим духовным состоянием, предупреждать появление гордыни. Гордый человек «узнается потому, что домогается предпочтения» (120; 6, 571), -пишет святитель Василий Великий. А святитель Иоанн Златоуст так определяет человека, пораженного этим недугом: «Человек надменный постоянно сокрушается скорбью, постоянно досадует, постоянно сетует» (120; 6, 576). Точно так же и Макар Девушкин пребывает в постоянной печали и неотступной тревоге за свое доброе имя. Он живет с непременной оглядкой на других: «.я перетерплю и всё вынесу, мне ничего; человек-то я простой, маленький, - но что люди скажут? Враги-то мои, злые-то языки эти все что заговорят.?» (16; 1, 75). В этом принципиальном стремлении соответствовать представлениям окружающих о благополучном и «достаточном» человеке Макар обнаруживает тщательно замаскированную гордость. По словам Святителя Тихона Задонского, гордый человек «всегда хочет казаться значительным», «он не терпит уничижения, презрения, бед и напастей.» (145; 442). Гордость или, по определению Девушкина, «амбиция» паутиной опутывает все сферы бытия героя. Поддавшись этой страсти, Макар вынужден всю свою жизнь подчинить ей. Достоевский в «Бедных людях» так размещает монологи Девушкина, что одно высказывание за другим создает у читателя ощущение какой-то внутренней духовной неполноценности героя. Вначале Макар без всяких подробностей заявляет Вареньке, что амбиция ему дороже всего; затем, словно комментируя этот тезис, рассказывает ей, что и как чувствует бедный человек вообще («Бедные люди капризны.» (16; 1, 68); картина изуродованного мировоззрения дополняется потом ещё откровениями Макара о том, что и сапоги и шинель он носит для людей, а сапоги при этом необходимы ему «для поддержки чести и доброго имени» (16; 1, 75). Как ни страшно и как ни кощунственно звучат такие мысли, все же это ещё только теоретические рассуждения на философско-мировоззренческие темы. Иллюстрацией бездуховной идеологии героя, или, иначе, практическим воплощением её является в романе история потери Макаром пуговки, которая, как и сапоги, нужна ему для охранения репутации. Здесь Достоевский показывает всю меру разрушительного воздействия греха на личность. Герой нравственно уничтожен, раздавлен собственной «амбицией»: «Я, ангельчик мой, горел, я в адском огне горел! Я умирал!» (16; 1, 93). Вот логический и, в общем-то, вполне ожидаемый результат непротивления пороку.

Утративший нравственную опору бытия человек становится пленником , своих распущенных страстей и гибнет духовно. Его уже не в силах спасти какие бы то ни было внешние изменения обстоятельств, - такова главная мысль Достоевского в этом романе, высказанная, правда, ещё очень осторожно, без всяких прямых комментариев. Тем не менее история Девушкина как раз и обнаруживает эту идею. Особенно интересен в этом отношении эпизод покровительства «его превосходительства» Макару Алексеевичу. По мысли утопических социалистов, с которыми Достоевский вступает в «Бедных людях» в полемику, благодеяние призвано спасти людей от развращающей власти социума. Оно смягчит все общественные противоречия, даст бедному человеку необходимую возможность обрести достойные условия существования. «.Источник всего худого не следует искать в природе человеческой, но в сахмом устройстве житейских отношений.» (13; 1, 76), - утверждал на следствии главный идеолог фурьеризма в России М.В. Буташевич-Петрашевский («житейские отношения» предлагалось исправлять раздачей материальных благ). Как видим, утопические социалисты видели два возможных варианта истолкования несправедливых общественных отношений: или причина зла кроется в самом человеке (так судит ортодоксальная церковь, с которой фурьеристы ни в коем случае не соглашались), или же корень вопиющего социального неблагополучия находится в неразумно устроенном обществе (этого мнения и придерживались утописты). Отношение юного Достоевского к доктринам социалистов, таким образом, должно было формироваться в рамках этих двух направлений общественной мысли. Полемичная в своей основе, идеология фурьеристов вызывала сомнения даже у самих последователей этого учения. Некоторые из них (например, H.A. Момбелли) уже высказывали убеждение, что помощь угнетенному человеку требуется «во всем, в материальном отношении и, главное, в нравственном» (13; 1, 350) (курсив мой - JI.C.). Тем более Достоевский, уже с самого раннего возраста увлеченный проблемой бытия человека, не мог пройти мимо этого вопроса, не мог не задуматься о нравственной стороне дела. В «Бедных людях» мы и видим результат этих размышлений.

Иначе подошел к осхмыслению социально-философских теорий М.Е. Салтыков-Щедрин. Он вскрывает общественные болезни в повестях 40-х годов «Противоречия» и «Запутанное дело». В отличие от «Бедных людей» Достоевского авторская точка зрения здесь выражается прямо и однозначно: Салтыков-Щедрин предстает убежденным сторонником радикальных общественных перемен. Его герои (Нагибин, Мичулин) склонны к мучительной рефлексии на предмет личной социальной неадаптированное™. Они постоянно задаются вопросом о собственной роли в обществе: «.я и действительность - два понятия совершенно различные и взаимно друг друга уничтожающие.» (28; 1, 105), - напряженно размышляет герой повести «Противоречия». Судьбы их, находящиеся в прямой зависимости от общественного устройства, оказываются покалеченными неразумным порядком вещей: «всеми нами управляют обстоятельства, все мы не что иное, как послушные и покорные рабы необходимости.» (28; 1, 133), - такие полные безысходности мысли определяют общую тональность повестей. Да и сама логика судеб героев убеждает читателя в том, что при существующем социальном порядке надежды на благополучие быть не может. Не может, например, в силу своей материальной ущербности обрести личное счастье герой повести «Противоречия» Нагибин. Брак со своёй избранницей невозможен для него по причине разницы их материального положения и его безнадежной бедности. А его возлюбленная в финале вообще умирает от отчаяния и тоски. Одним словом, «гнетущая действительность» в «Противоречиях» торжествует над одинокими и беззащитными людьми, не способными ей противостоять. Салтыков-Щедрин подходит к осмыслению всех жизненных обстоятельств здесь апологетически: за любыми неудачами он, как и утописты, склонен замечать только единственную причину -социальное неравенство («Отчего бы это люди в каретах ездят, а мы с вами пешком по грязи ходим?», - размышляет герой повести.). И в тоже время даже в этом произведении присутствует момент несогласия автора с теоретиками утопического социализма: в пассивности и безмолвном повиновении обстоятельствам своего главного героя Салтыков-Щедрин усматривает влияние утопических созерцательно-бесплодных систем (в частности, исторический фатализм Прудона). Эта оторванность от жизни, от конкретных продуманных действий настораживала более радикально настроенного писателя, вызывала недоверие. Впрочем, свои сомнения относительно безусловной полезности теоретического социализма Салтыков-Щедрин выражает не только в повести «Противоречия». Более основательно и в художественном отношении полноценно авторская социально-философская позиция проявляется в «Запутанном деле». Как и в первом произведении, Салтыков-Щедрин здесь предстает активным обличителем общественного зла; пафос неприятия действительности в том виде, в каком она есть, определяет главную идейно-художественную .направленность повести. Обличительная линия намеренно заострена в аллегорических снах Мичулина, обнажающих трагические контрасты общественного устройства. Но автор не ограничивается здесь одной только суровой констатацией несправедливости социального порядка, а идет в своих рассуждениях дальше. Объектами его непримиримой критики становятся некоторые положения социально-утопических теорий, на которые возлагали надежды многие последователи Фурье и Сен-Симона (в частности, петрашевцы). Так, например, совершенно бессмысленными представляются Салтыкову-Щедрину воззвания утопистов к «всеобщей» любви для утверждения братского общества. Христианская заповедь о любви к ближнему в условиях современной действительности казалась писателю только иллюзией реальных дел, и не больше («любовь тоже не кормит» (28; 1, 213), -рассуждает герой повести). Поэтому в образе Алексиса Звонского, одного из теоретиков мечтательной любви к человечеству, писатель предлагает достаточно колкую пародию на социалистов сенсимонистского толка. Точно также иронично обрисован образ другого защитника социальной справедливости - Вольфганга Антоныча Беобахтера, в представлении которого «любовь после, а прежде-то прочь всё, прррочь!.» (28; 1; 213). Требования немедленного разрушения также не находят поддержки у писателя, потому что за ними, как и за сентиментально-слащавыми рассуждениями о любви Звонского, стоит умозрительная, во многом нежизнеспособная теория. Цель бессмысленной полемики этих героев — вести непрерывный диалог, оставаясь при этом обязательно на своих позициях и не поступаясь собственными принципами только лишь из соображений нездоровых амбиций.

Одним словом, даже для радикально настроенного Салтыкова-Щедрина, непримиримо относящегося к общественной несправедливости, безусловно очевидным представлялся факт бесполезности утопических систем ввиду их отвлеченной созерцательности. «Райско-розовые» учения французских утопических социалистов при всех их заманчивых обещаниях равенства и братства не вызывали у него доверия, порождая глубокие сомнения в эффективности и целесообразности некоторых положений. С теоретиками социализма писатель сходился только в суровой критике существующего порядка вещей как первопричины человеческих страданий. И все-таки в отличие от Достоевского он верил в возможность гармонии, основанной на материальном равноправии. Автор «Бедных людей» ставил под сомнение это положение утопического социализма. Макара Девушкина не только не спасает благодеяние генерала, но, более того, обостряет внутренние противоречия, свойственные его душе.

Материальная помощь (с которой связывали свои радужные надежды социалисты) бедному Макару Алексеевичу неожиданно приходит со стороны самого «его превосходительства». Его искренне тронула бесконечная забитость и рабская униженность своего подчиненного. Вместо «распеканции», положенной в этом случае Девушкину, генерал вдруг оказывает ему помощь в раЗхМере ста рублей. Достоевский не дает в романе характеристики этому герою; он (генерал) лишь упоминается в опасливых сетованиях Девушкина как символ карающей десницы («значительное лицо» все же). Но испытание добрым делом обнаруживает, что «его превосходительство» не только носитель знаков и отличий (каким видит его Макар), но, прежде всего, он - нравственная личность, не утратившая способности к искреннему сочувствию и сопереживанию. (Конечно, генерал нам интересен только в той степени, в какой он оказывает воздействие на своего подчиненного). Увидев в сцене с пуговкой всю бездну уничижения Девушкина, «его превосходительство» как можно осторожнее, опасаясь оскорбить болезненное самолюбие Макара, оказывает ему помощь. Для того, чтобы никто не заподозрил его доброго дела, он под предлогом дальнейших индивидуальных указаний оставляет Макара Алексеевича в своем кабинете, остальных при этом выслав. Детально описывает Вареньке этот момент Макар Алексеевич: «Вот, - говорят они, - чем могу, считайте, как хотите.» <.> я было схватить их ручку хотел. А он-то весь покраснел, мой голубчик, да -<.> взял мою руку недостойную, да и потряс её, так-таки взял и потряс, словно ровне своей, словно такому же, как сам, генералу. «Ступайте, говорит, чем могу. Ошибок не делайте, а теперь грех пополам» (16; 1, 93). Генерал в момент своего благодеяния забывает о сословных различиях, он не безликому подчиненному, находящемуся на самой нижней ступени социальной иерархии, оказывает покровительство. Перед ним - человек, и рукопожатие должно было убедить Макара Алексеевича в этой истине. Но Девушкин твердо уже убежден в непреложности закона чинопочитания, основанного на умении «задавать тону» одного человека перед другшм. Макар оказывается неспособным даже здесь увидеть сердечное участие, его вполне заменяет блеск генеральского мундира. И благодарит он, по определению В.Е. Ветловской, «не человека, не «брата» <.> а самую эту дистанцию - в крайней, в фантастической удаленности верхнего и нижнего её пределов. <.> это благодарность уже не человека, а «ветошки» и «пуговки» и потрясение этой «ветошки» и «пуговки» перед величиехМ и красотой мундира, с которьш все в порядке» (48; 158). Не случайно поэтому звучит следующее откровение Макара Алексеевича: «.клянусь вахМ, что не так мне сто рублей дороги, как то, что его превосходительство сахМи мне, соломе, пьянице, руку мою недостойную пожать изволили! ЭтИхМ они меня самому себе возвратили. 3tilm поступком они мой дух воскресили, жизнь мне слаще навеки сделали.» (16; 1, 93). Девушкин, действительно, был безмерно унижен в истории с пуговкой, но генеральская милость позволила ему хоть сколько-нибудь оправиться от пережитого горения «в адском огне». Растоптанное самолюбие Макара вновь обретает жизнеспособные силы. Ведь в собственных глазах, благодаря генеральскому рукопожатию, он поднимается на порядок выше.

Искаженное гордыней сознание не позволяет герою давать обстоятельствам объективную оценку. Макар Девушкин не может в покровительстве своего начальника увидеть искреннее сочувствие, не может оценивать его помощь со спокойной благодарностью. «Амбиция», пригретая и взлелеянная Макаром, и здесь сослужила ему свою пагубную службу. Все благодеяние «его превосходительства» он рассхматривает применительно к своей «репутации», да и вообще ко всем жизненным ситуациям подходит с одной-единственной меркой ценностей. Меркой собственной гордости. Такой подход к происходящему, естественно, грешит односторонностью. Жизнь вместо её действительного многообразия и пестроты представляется исключительно в одном свете: как поиск, достижение и охранение своей репутации. Для самого человека подобная оценка действительности тоже оборачивается драмой: кроме себя, своей «амбиции» он не видит ничего и никого. А «амбиция» (гордость) его при этом только терзает, требует постоянного подтверждения положения и статуса. И совсем не случайно, вероятно, Макар впервые подписывается в этом письме к Вареньке как её «достойный друг». До этого он именовал себя или покорнейшим слугою, или искренним, истинным, верным другом, или просто любящим Макаром Девушкиным. Значит, все же что-то изменилось в самооценке Макара, если появляется такая исполненная чувства собственного достоинства подпись. Впрочем, герой в письме прямо указывает на произошедшие в нем перемены в связи с генеральским рукопожатием: «.они меня самому себе возвратили», «мой дух воскресили». В чем заключается воскрешение духа, -понятно: в возвращении «репутации». И пускай это возвращение стоило ему бесконечного перед тем унижения и «разоблачения», все же результат того стоил. Теперь Макар Алексеевич может быть твердо уверен, что он не «того да сего»; если уж сам генерал обращается с ним, как с равным, то он, действительно, «достойный» друг Вареньки.

Душа, объятая гордостью, - пишет святитель Игнатий Брянчанинов, - неспособна ни к смирению, <.> ни к милости.» (120; 5, 582). Но, как показывает Достоевский, помраченный гордостью человек неспособен даже принять милость (это при условии, что благодеяние оказывается нелицемерно и искренне). Эта мысль - ответ писателя прекраснодушным социалистам, мечтающим создать рай земными благами.

Все предыдущие фрагменты романа убеждали читателя в том, что оказывать милосердие - задача сложная, под силу лишь нравственно совершенной личности. В истории благодеяния «его превосходительства» Достоевский подходит к этой же проблеме с другой стороны и обнаруживает, что и здесь ожидает спасителей человечества - социалистов непременный просчет.

Заключение

В настоящее время в целом ряде исследовательских работ по творчеству Достоевского четко обозначилась мысль о том, что «Бедные люди» отражают идеологические умонастроения автора. А именно, увлечение его популярными в середине девятнадцатого века утопическими доктринами и теориями. На это указал, к примеру, в своем исследовании Г.К. Щенников, заметивший, что «принципы изображения в «Бедных людях» соответствовали социальной педагогике петрашевцев, которые основывали успех социалистического учения на воспитании в людях любви и сострадания к ближнему» (167; 33). Эту же мысль высказала Э.М. Жилякова: «.Достоевский наполнял понятие «любовь» содержанием, связанным с социалистическими утопическими идеями: любовь как выражение духовного братства, как созидающее и преобразующее жизненное начало» (77; 72). Знакомство Достоевского с утопическими теориями и даже начинающуюся с ними полемику вскрыла В.Е. Ветловская. Одним словом, на современном этапе исследователям вполне очевидным и бесспорным представляется увлечение писателя доктринами теоретического социализма уже к моменту создания «Бедных людей».

Открытым в литературоведении по-прежнему остается вопрос о характере увлечения Достоевским заманчивыми идеями утопического социализма и о преломлении этих взглядов в первом его романе. Известно, что специфика творчества Достоевского состоит в идеологическом содержании его романов. Об этом в свое время писал Б.М. Энгельгардт, рассматривая идею в его произведениях как самостоятельную «героиню»; «художником идеи» называл Достоевского М.М. Бахтин. Такая оценка творчества писателя была подхвачена большинством исследователей как наиболее верно отвечающая основным принципам художественного мастерства Достоевского. При этом, по мнению многих литературоведов, ранние произведения Достоевского (и «Бедные люди» в том числе) выпадают из этой классификации по причине отсутствия в них «человека идеи». Действительно, ранние герои Достоевского не такие «идеологи», как, например, Раскольников, Иван Карамазов, Петр Верховенский. И тем не менее целым рядом исследователей высказывается мысль, что уже в творчестве Достоевского 40-х годов проявляется эта характерная для его поздних романов особенность - идеологическая доминанта художественного текста (Шеншин В. К вопросу о сюжете в раннем творчестве Ф.М. Достоевского. - Ученые записки // Пермский ун-т, 1967, №155, с. 174; Станюта A.A. Идея человека в творчестве Ф.М. Достоевского (1840-1860г.г.): Автореферат диссертации к.ф.н. - Минск, 1973; Нуриев С.Ш. Поэтика творчества Достоевского 40-х годов: Диссертация д.ф.н., Баку, 1991г.; Маркин П.Ф. Типология и средства художественного изображения характеров в ранних произведениях Достоевского: Диссертация к.ф.н., Петрозаводск, 1982, 246 е.). Существенную сложность представляет собой задача выявить носителя идеи в первом романе Достоевского «Бедные люди». По отношению к обозначенной проблеме были высказаны различные мнения ученых-литературоведов. Так, прозвучало мнение, что в «Бедных людях» героем-идеологом с полным основанием можно считать Макара Девушкина, а его идеей - «глубочайшую привязанность к Вареньке» (117; 51). Несомненно, наделить Девушкина характеристиками «идеолога» - задача сложная: этот герой не имеет никакой стройной социально-философской теории или концепции, никакой четко сформированной идеи (называть привязанность к девушке «абстрактной идеей» вслед за позвучавшим мнением мы не станем). По отношению к данной проблеме М.М.Бахтин высказал аргументированное мнение, что первым героем-идеологом в творчестве Достоевского можно назвать героя «Записок из подполья». К этой мысли присоединимся и мы, при этом предварительно оговорившись, что, на наш взгляд, отсутствие героя-идеолога в «Бедных людях» вовсе не означает отсутствия авторской идеи в этом романе. Идея как доминантная художественная особенность, несомненно, является принципиально значимой в контексте произведения. Достоевский в «Бедных людях» исследует специфику благодеяния как средства, способного, по мнению утопических социалистов, обеспечить обездоленному человеку (и человечеству) долгожданное равенство и братство. Всю композиционно-структурную и сюжетно-фабульную линию «Бедных людей» Достоевский подчиняет идее выявления роли «чистого» благодеяния в формировании гармоничного общества и братских отношений между людьми.

Так, по-видимому, не случайно весь роман представляет собой цепь картин, в которых герои заняты «спасительным», с точки зрения утопистов, благодеянием. В отношения «благодетель - облагодетельствованный» в той или иной степени втянуты все герои романа. Благодетельствует Макар Вареньке и Горшкову, «его превосходительство» - Макару, Анна Федоровна - Вареньке. Даже самые, казалось бы, второстепенные, порой никак не представленные автором персонажи «Бедных людей» подчиняются общей идее благодеяния, для большей убедительности и они включены в эксперимент по выявлению степени жизнеспособности теории перераспределения материальных благ. Например, благодетельствует даже делец и негодяй Быков, предоставляющий Вареньке возможность восстановить поруганную честь; вполне как благодеяние можно оценить судебное решение в пользу Горшкова. При этом, несмотря на многообразие форм и способов покровительства, социальную и характерологическую пестроту адресатов и адресантов благодеяния, результат всех добрых дел оказывается прямо противоположен ожидаемому. Угнетенная «милосердием» Макара Алексеевича выходит замуж за ненавистного Быкова Варенька; «горел, в адском огне горел, умирал», принимая филантропическую помощь «его превосходительства», Макар Девушкин; при первой возможности освобождается от назойливого попечения Анны Федоровны Варенька; «разоблачается» перед благодетелем Макаром, пройдя через горнило унизительных расспросов, чиновник Горшков. Это только самые заметные истории благодеяния в романе. То же самое происходит и в других случаях, когда речь идет о малозаметных героях романа и только" лишь едва упоминаемых связанных с ними событиях. Так, выигранный процесс оборачивается для Горшкова смертью. Казалось бы, все обещает «маленькому» человеку счастье: его заметили, и, хотя не вовремя и не сразу, все же справедливость восторжествовала. Но предыдущие хождения по мукам и перенесенные бесчисленные обиды убедили несчастного в том, что лично он никого не интересует, и только волей случая он оказался оправдан. При отсутствии сердечного участия акт равнодушной справедливости оказывается бесполезным. Горшков умирает. «Не в рай», по её собственным словам, идет и Варенька, решившись связать свою судьбу с Быковым. У читателя не возникает предположения, что благодеяние господина Быкова облегчит судьбу девушки.

Отчетливо заметно, что каждый эпизод романа, связанный с благодеянием, зеркально отражает главный. Возникает своеобразный сюжетно-идеологический параллелизм: авторская идея проводится по разным уровням, но с одним итогом. Особенно отчетливо это свойство поэтики произведений Достоевского проявится в его знаменитом «пятикнижии». Г.М. Фридлендер обратил внимание на то, что «одна и та же судьба, один и тот же характер даются Достоевским в нескольких различных «отражениях», каждое из которых углубляет изображение данного характера» (87; 2, 257). В «Бедных людях» судьбы героев складываются таким образом, что даже внешне бескорыстное покровительство оказывается губительным для них. Так уже на сюжетно-композиционном уровне просматривается авторский замысел, суть которого можно свести к формуле, высказанной Достоевским много лет спустя: «.никакой муравейник, никакое торжество «четвертого сословия», никакое уничтожение бедности (курсив мой. - Л.С.) <.> не спасут человечество от ненормальности. <.> Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой и что, наконец, законы духа человеческого столь ещё неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределенны и столь таинственны, что нет и не может быть ещё ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: «Мне отмщение и Аз воздам». Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека» (16; 25, 201-202). Но уже и в «Бедных людях» звучит со стороны главного героя осуждающее слово в адрес тех, кто искреннее милосердие подменяет бессердечным материальным воздаянием: «Нынче <.> и благодеяния как-то чудно делаются.а может быть, и всегда так делались, кто их знает! Или не умеют они делать, или уж мастера большие - одно из двух» (16; 1, 69). Макар Алексеевич неспроста обозначает такую проблему: он сам не раз оказывается в положении просителя и знает всю бездну унижений, через которые должен пройти ожидающий милости. Конечно, отождествлять голос героя и голос автора мы не станем, но, тем не менее, за этими рассуждениями Макара Девушкина стоит сам писатель с его серьезными социально-философскими размышлениями и представлениями. Достоевский в «Бедных людях» вступает в полемику с утопическими социалистами, поставив под сомнение главный постулат их доктрины -возможность решить социальные проблемы одним только перераспределением материальных благ. В «Бедных людях» сам автор -идеолог. Последовательно он проводит свою мысль, опровергая самими результатами благодеяний заманчивые идеи прекраснодушных социалистов.

Обнаружить такую идейно-философскую позицию Достоевского в «Бедных людях» достаточно сложно, потому что прямых авторских указаний на это не имеется: роман выдержан в эпистолярной форме. Но, наполняя уже устаревший к тому времени сентиментально-романтический жанр принципиально новым содержанием (социальным и философским), писатель решает другие художественные задачи. Использование эпистолярного жанра позволяет Достоевскому прятать свою идею в подтексте, давая самому читателю возможность её обнаружить. Позиция же автора проявляется в

Бедных людях» опосредованно, через систему внутренних смыслов. Подтекст позволяет писателю «загадывать» новый план значений и вынуждать читателя отыскивать скрытые уровни смысла. В эстетике Достоевского подтекст вообще играет важную роль, и «Бедные люди» в этом отношении не исключение («Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может», - писал Достоевский в письме к брату от 1 февраля 1846г., возмущенный невниманием некоторых критиков) (16; 281; 117). Скрываясь в подтексте, Достоевский заставляет самого читателя приложить усилия к пониманию художественного текста. «Слово, несущее истину, должно само родиться в душе читателя на перекрестке осмысления разных уровней текста», - так объясняет эстетические принципы Достоевского М.В. Загидуллина (71; 195). Традиционно подтекст реализуется в жанре и композиции. «Подтекст выступает на «сломе» жанрового стандарта», - отмечает та же исследовательница. «Бедные люди» - образец использования устаревшего к середине девятнадцатого века эпистолярного жанра в качественно новом виде и с принципиально изменившимися целями. Эту особенность «Бедных людей» подчеркивает абсолютное большинство исследователей (Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. - Л. 1964. С.62-63; Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М. 1979. С. 117.; Якубович И.Д. Поэтика романа «Бедные люди» в свете европейской традиции эпистолярного романа: Н. Леонар - Пушкин - Достоевский. // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 16. - С.-П. «Наука», 2001. - 447с. и др.). Автор наблюдает за отношениями своих героев как бы со стороны, и тем не менее именно он, автор, определяет специфику отношений героев, объективную логику их судьбы, а также вскрывает их самосознание. Автор же в романе такого жанра является идеологом, и свою идею он выражает не через сознание и поступки героя (мировоззрение героя и автора не совпадает), а через сюжетно-событийный план повествования. Выражению воли автора в подтексте способствует и структурно-композиционный уровень романа. М.В.

Загидуллина отмечает, что подтекст «становится ощутим в местах состыковок отдельных элементов композиционного плана текста» (71, стр.196). В романе «Бедные люди» особенно четко прослеживается смыслообразующая значимость композиции. В небольшое по объему повествование включаются дневниковые записи Вареньки Доброселовой, внешне не связанная с основной сюжетной линией история чиновника Горшкова. В результате даже создается впечатление (на самом деле обманчивое) некоторой композиционной рыхлости произведения (об этом писали в начале двадцатого века К.К. Истомин, А.Л. Бем). При этом расположение отдельных эпизодов романа имеет принципиальное значение. Например, следующий за историей благодеяния Макара Горшкову фрагмент о покровительстве «его превосходительстве» зеркально отражает предыдущий, только меняется объект (или жертва?) благодеяния. В итоге вдумчивый читатель начинает понимать, что если даже бескорыстной филантропической жертвой можно заставить амбициозного «маленького» человека гореть «в адском огне», то тогда какую боль способны причинить облагодетельствованному бесцеремонные попытки благодетеля «разоблачить» своего бедного собрата (а именно это и происходит в истории с Горшковым). Так на композиционном уровне решается важная идейно-художественная задача: в самом расположении фрагментов содержится идея, скрытая в подтексте с расчетом на то, что современный автору читатель окажется осведомленным в социально-философских вопросах. Да и действительно, проблемы общественного неблагополучия в середине 40-х годов волновали умы многих современников Достоевского, но решения этих вопросов предлагались самые разные: кто-то настаивал на решительных социальных переменах в духе социалистических теорий Фурье, для кого-то будущая социальная гармония связывалась исключительно с любовью ко всему человечеству, как требовали утопии Сен-Симона и его последователей. В атмосфере подобных настроений пребывали в этот момент многие поэты, писатели, публицисты. Этап увлечения и разочарования утопическим социализмом прошел В.Г. Белинский; заметное воздействие оказали мечтательно-сентиментальные идеи Сен-Симона на формирование мировоззрения А.И. Герцена; опыт обращения к утопическим системам отразился в ранних повестях, «Сказках» и Губернских очерках» М.Е. Салтыкова-Щедрина. Утопии фурьеристов определили социально-философский подход к поэтическому творчеству многих поэтов, участников кружка Петрашевского. А.Н. Плещеев, С.Ф. Дуров, А.И. Пальм, Д.Д. Ахшарумов и др., увлекшись идеями справедливости, равенства и братства, в лирике 40-х годов отразили общественно-политические тенденции времени и свои собственные представления о гармоничном счастливом будущем. Программными для кружка петрашевцев можно по праву считать стихотворения А.Н. Плещеева. Поэт не скрывает своей непримиримой позиции по отношению к несправедливым общественным порядкам; сама тональность его стихотворений выдержана в обличительном стиле. «Вхожу ли я порой в палаты золотые, / Где в наслажденьях жизнь проводит сибарит, / Гляжу ль я на дворцы, на храмы вековые, - / Все мне о вековых страданьях говорит» (27; 258). «Муки братьев» лишают поэта покоя, рождают в его душе справедливый гнев против «жрецов греха и лжи». Удрученный картиной царящих бедствий А.Н. Плещеев, не останавливаясь только на бичевании существующего порядка вещей, предлагает пути к преодолению общественного неблагополучия: «Провозглашать любви ученье / Мы будем нищим, богачам, / И за него снесем гоненье, / Простив безумным палачам» (27; 269). Свою историческую роль, подобно Сен-Симону и его последователям, поэт видит в христианской проповеди братской любви. Очевидно, что, несмотря на общее увлечение посетителей «пятниц» теориями Фурье, неохристианские идеи Сен-Симона оказывали также заметное воздействие на направление их мыслей. Не случайно поэтому в большинстве своих стихотворений Плещеев ссылается на Христа как провозвестника идеалов социализма: «.на кресте Господь им завещал / Свободы, равенства и братства идеал / И за него велел переносить гоненья»

27; 273); «Он шел безропотно и, на кресте распятый, / Народам завещал свободу и любовь; // <.> О нет! Не верю я. Не вовсе заглушили / В нас голос истины корысть и суета; / Ещё настанет день. Вдохнет и жизнь и силу / В наш обветшалый мир учение Христа!» (27; 290-291). Залог будущей социальной гармонии поэт видел в следовании христианской заповеди любви, которую, если уж её нет добровольно, нужно потребовать у человечества. Среди петрашевцев в таком осмыслении общественного порядка Плещеев не был одинок. С такими же категоричными требованиями любви выступал сам М.В. Буташевич-Петрашевский. Он утверждал, что утопические системы возникли в ответ на заповедь Христа «любви к ближнему как к самому себе» (13; 1, 89). При этом, как и все утопические социалисты, петрашевцы считали неверным искать причины общественного неблагополучия в самом человеке, полагая, что источник зла кроется «в самом устройстве житейских отношений» (13; 1, 76). Любовь же, по их предположениям, должна была родиться сама собой, в ответ на горячую проповедь братства. В лирике А.Н. Плещеева особенно отчетливо сделаны акценты на христианском основании грядущих перемен (как уже отмечено выше, на проповеди любви), что само по себе свидетельствует о его серьезном увлечении идеями Фурье и, конечно, Сен-Симона. Поэт, попавший под обаяние французских учений, очевидно, не склонен был критически оценивать основные положения теоретического социализма, безоговорочно принимая все как несомненную истину. Тем не менее сам интерес к доктринам теоретического социализма в творчестве Плещеева 40-х годов не является случайным; он продиктован запросами времени, самой идеологической обстановкой в России этого периода.

В осмыслении противоречий общественной жизни Достоевский расходился со многими своими современниками. Проникая в саму суть социального зла, он обнаружил, что истоки современного неблагополучия лежат не в бедности, и потому одной материальной помощью человека не спасешь. Не случайно в «Бедных людях» содержится элемент экспериментальное™: все герои заняты спасительным, с точки зрения утопистов, благодеянием. Достоевский таким образом выверяет идею перераспределения материальных благ на жизнеспособность, не навязывая читателю готового ответа, а предлагая ему самому сделать выводы относительно результатов. Сомнения Достоевского в идеалах утопического социализма в этом романе касаются самих основ этой доктрины: недоверие писателя вызывает как сама суть надежд и упований социалистов - «чистое» благодеяние, так и обозначенные утопистами причины социальной дисгармонии - имущественное неравенство людей. Авторская мысль в этом романе может быть сформулирована словами архиепископа Иоанна Шаховского: «Никакая материальность и никакое отсутствие материальности не есть по себе ни добро, ни зло. Для христиан добро и зло не во внешнем, но все в мире делается добрым или злым в зависимости от внутренних побуждений и намерений человека, ибо как добро, так и зло суть чисто внутренние, духовные движения, создающие либо ад, либо рай внутри человека. Внешний же мир есть лишь периферия проявления человека, и, конечно, если светел человек, то и периферия его жизни будет светить» (85; 109-110). Религиозно-философская мысль Иоанна Шаховского -превосходный комментарий к роману «Бедные люди», в котором начинающий писатель вступил в полемику с благородными, но оторванными от действительности идеями утопических социалистов. Достоевский в понимании общественных противоречий шел дальше апологетов социально-утопических доктрин, осознавая, что любой формальный подход к преобразованию существующего порядка вещей непременно обнаружит свою неполноценность. Благодеянием можно решить только проблему материального достатка, уравняв всех людей в имущественных правах. При этом сохранится главное зло и главная беда человечества с момента его сотворения - грех, не позволяющий человеку подняться над своими внутренними слабостями и страстями. Чтобы получить способность к благотворительности, нужно научиться главной христианской науке - любви к ближнему, без которой всякая раздача материальных ценностей оборачивается дополнительным страданием для облагодетельствованного. «Если я раздам все имение мое <.> а любви не имею, - нет <.> в том никакой пользы» (1Кор., 13, 3), - говорит апостол Павел, обращая внимание на скрытые причины земного неблагополучия, заключающиеся в сердечной холодности и эгоизме человека. Достоевский интуитивно почувствовал фальшь утопических теорий, замкнувшихся на внешнем переустройстве действительности. Дружба с религиозно настроенным И.Н. Шидловским, увлечение христианскими идеями в творчестве Ж.Санд и Бальзака убеждали писателя в необходимости заглянуть в глубины человеческой души и отыскать там истоки ненормальных человеческих отношений. «Бедные люди» - это опровержение утопической системы Фурье и Сен-Симона с её отвлеченной любовью ко всему человечеству и безосновательными надеждами механическим перераспределением материальных благ устранить общественные противоречия. Достоевский уже на раннем этапе своего творческого пути ставит под сомнение жизнеспособность социальных теорий, экспериментально проверив их несостоятельность в своем первом романе. От «Бедных людей» идут нити к позднему творчеству Достоевского, в частности, к его знаменитому «пятикнижию», где полемика писателя с социальными теориями получит свое максимальное выражение.

Библиография

Источники.

1. Анненков П.В. Литературные воспоминания. - М., 1989. - 688 с.

2. Бальзак О. Собр. соч.: В 24 т. - М., 1960.

3. Белинский В.Г. Полное собр. соч.: В 13 т. - М., 1954.

4. Библиотека для чтения, 1842.

5. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. — М., 1990.

6. Бутков Я.П. Петербургские вершины, книга 1. - СПб., 1845.

7. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30т. - М.

8. Григорович Д.В. Литературные воспоминания. - М., 1989.

9. Григорович Д.В. Полное собр. соч.: В 12т. - СПб., 1896.

10. Григорьев A.A. Воспоминания. - М.-Л., 1930.

11. Григорьев A.A. Избранные произведения. - Л., 1959.

12. Добролюбов H.A. Полное собр. соч.: В 9 т. - М.-Л., 1963.

13. Дело петрашевцев: В Зт. / Под ред. Десницкого. - М.-Л., 1937.

14. Достоевская А.Г. Воспоминания. - М., 1971.

15. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. - М., 1990.

16. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. - Л.: Наука, 1972- 1990.

17. Изложение учения Сен-Симона. - М., 1961.

18. Каторга и ссылка. 1930. №1.

19. Кокорев И.Т. Сочинения. - М.-Л., 1959.

20. Лесков Н.С. Собр.соч.: В 11 т. - М., 1958.

21. Некрасов H.A. Полн. соч. и писем: В 15 т. - Л.: Наука, 1981 - 2000.

22. Одоевский В.Ф. Сочинения в 2 т. - М.: Худ. лит., 1981.

23. Отечественные записки, 1840-1844.

24. Панаев И.И. Литературные воспоминания. - М.: Гослитиздат, 1950.

25. Панаева А.Я. Воспоминания, - М.: Худ.лит.,1972.

26. Петрашевцы. Сборник материалов: В 3 т./ Под ред.Щеголева. - М.-Л., 1926-1928.

27. Поэты-петрашевцы. / Под ред. В.В. Жданова. - JL, Сов. писатель, 1957.

28. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр.соч.: В 20 т. - М., 1965-1977.

29. Санд Ж. Собр.соч.: В 9 т. - Л., 1971.

30. Сен-Симон. Избр.соч.: В 2 т. - М.-Л.,1948.

31. Стасов В.В. Сочинения. СПб., 1894.

32. Утопический социализм. Хрестоматия. / Под ред. А.И.Володина. — М., 1982.

33. Физиология Петербурга, ч.1, 1845.

34. Философские и общественно-политические сочинения петрашевцев. -М., 1953.

35. Фурье Ш. Избр.соч.: В 4 т. - М.-Л., 1951.

Критика и литературоведение.

36. Алексеев М.П. Ранний друг Достоевского. - Одесса, 1921. - 26 с.

37.Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М, 1979. - 320.

38. Велик А.П. Художественные образы Достоевского. - М., Наука, 1974. -223с.

39. Белопольский В.Н. Достоевский и философия: связи и параллели. -Ростов - на - Дону, 1998. - 101с.

40. Бельчиков Н.Ф. Достоевский в процессе петрашевцев. - М., 1971.

41. Белов C.B. «Меня спасла каторга». Повесть о Достоевском и петрашевцах. - СПб, 2000. - 146с.

42. Бем А.Л. Первые шаги Достоевского (Генезис романа «Бедные люди») // Исследования. Письма о литературе. - М., 2001. - 448с.

43. Бочаров С.Г.Переход от Гоголя к Достоевскому // Смена литературных стилей.-М., 1974.

44. Буданова Н.Ф. Достоевский и Тургенев: творческий диалог. — Л.: Наука, 1987.- 197с.

45. Буданова Н.Ф. Достоевский о Христе и истине // Достоевский. Материалы и исследования, т. 10. - СПб, 1992.

46. Булгаков С.Н. Христианский социализм. - Новосибирск, 1991.

47. Бурсов В.И. Личность Достоевского. Роман-исследование. - Л., 1979. -680с.

48. Ветловская В.Е. Роман Ф.М. Достоевского «Бедные люди». - Л., 1988. -206с.

49. Ветловская В.Е. Социальная тема в первых произведениях Достоевского //Русская литература, 1984, №3.

50. Ветринский Ч. В сороковых годах. Историко-литературные очерки и характеристики. - М., 1899.

51. Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка 1719 вв. -М., 1982.

52. Виноградов В.В. Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский. - Л., 1929.

53. Владимирцев В.П. Опыт фольклорно-этнографического комментария к роману «Бедные люди» // Достоевский. Материалы и исследования, т.5. -Л., 1983.

54. Власкин А.П. Творчество Ф.М. Достоевского и народная религиозная культура. — Челябинск, 1994. - 204с.

55. Волгин В.П. Сен-Симон и сен-симонизм. - М., 1961.

56. Волгин И.Л. Родиться в России. Достоевский и современники. Жизнь в документах. - М., 1991.

57. Гарин И.И. Многоликий Достоевский. - М.: Терра, 1997. - 396с.

58. Гаричева Е.А. Голосовой аспект речевого поведения героев Достоевского: Диссерт.канд.филол.наук. - СПб,2001.

59. Гин М.М. Достоевский и Некрасов. Два мировосприятия. -Петрозаводск,1985.

60. Гроссман Л.П. Достоевский. Изд. 2-е. - М., 1965.

61. Гус М.С. Идеи и образы Достоевского. - М., 1971.

62. Дацюк Б.Д. Журналы «Отечественные записки» и «Современник». Журнально-публицистическая деятельность Белинского. - М., 1957.

63. Долинин A.C. Достоевский и другие: статьи исследований о русской литературе. Л., 1989. - 480 с.

64. Долинин A.C. Достоевский среди петрашевцев. // Звенья, т.6. М.-Л., 1950.

65. Достоевский в культурном контексте XX века. Материалы научной конференции, посвященной 170-летию со дня рождения Достоевского. -Омск, 1995.

66. Достоевский и его время. / Под ред. В.Г.Баранова и Г.М.Фридлендера. -Л.: Наука, 1971.

67. Достоевский и православие. - М., 1997.

68. Достоевский и русские писатели. Сборник статей. - М.: Советский писатель, 1971 - 446 с.

69. Достоевский Ф.М. и православие. - М.: Отчий дом, 1997.

70. Достоевский - художник и мыслитель. Сборник статей. - М., 1972.

71. Достоевский: эстетика и поэтика. Словарь-справочник / Сост. Г.К.Щенников, А.А.Алексеев. - Челябинск, 1997. - 272 с.

72. Дунаев М.М. Православие и русская литература. Ф.М.Достоевский, -М., 2002.- 158 с.

73. Евнин Ф.И. «Живопись» Достоевского // Изв. АН СССР. Отд.лит. и яз., 1959. -Т.18. -Вып.2.

74. Егоров Б.Ф. Петрашевцы. - Л.: Наука, 1988. - 235 с.

75. Ермилов В.В. Ф.М.Достоевский. - М., 1956.

76. Ермилова Г.Г. Тайна князя Мышкина. О романе Достоевского «Идиот». -Иваново, 1993.

77. Жилякова Э.М. Традиции сентиментализма в творениях раннего Достоевского. - Томск, 1989. - 270 с.

78. Захаров В.Н. О христианском значении основной идеи творчества Достоевского. // Достоевский в конце XX века: сб. статей / сост. К.А.Степанян. - М., 1996, - 621 с.

79. Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. - М., 1985.

80. Зелянская Н.П. Эстетико-онтологические основания раннего творчества Ф.М. Достоевского: автореф. дис. канд. филол. наук. - Барнаул, 2003.

81. Зильберфарб И.И. Социальная философия Шарля Фурье и ее место в истории социалистической мысли первой половины XIX века. - М., 1964.

82. Зунделович Я.О. Романы Достоевского. М., 1963.

83. Иванов Вяч. Родное и вселенское. - М., 1994.

84. Игнатий (Брянчанинов), святитель. Письма о подвижнической жизни (555 писем). - М., 1996, - 429 с.

85. Иоанн (Шаховской), архиепископ Сан-Францисский. Избранное. Петрозаводск, 1992.

86. Истомин К.К. Из жизни и творчества Достоевского в молодости. // Творческий путь Достоевского. - М., 1924.

87. История русского романа в 2 томах. / Под ред. Г.М.Фридлендера. - М.-Л., 1962.

88. Казаков А.А. О природе полифонии в романах Достоевского: структура диалогического и сюжетного события: дис. канд. филол. наук. - Томск, 2000.

89. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун XXI века. - М: Сов. писатель, 1989, - 656 с.

90. Касаткина Т.А. «Другая» любовь в ранних произведениях Достоевского. // Достоевский и мировая культура. - М., 1998, - № 10.

91. Касаткина Т.А. Характерология Достоевского. Типология эмоционально-ценностных ориентаций. - М.: Наследие, 1996, - 336 с.

92. Кийко Е.И. Белинский и Достоевский об утопическом социализме. // Достоевский. Материалы и исследования, т. 14, 1997.

93. Кийко Е.И. Сюжеты и герои повестей натуральной школы. — В кн.: Русская повесть XIX века. - Д., 1973.

94. Кириллова И.А. Христос в жизни и творчестве Достоевского. // Достоевский. Материалы и исследования, т. 14. - СПб., 1997.

95. Кирпотин В.Я. Достоевский и Белинский. Изд.2-е. - М., 1976.

96. Кирпотин В.Я. Достоевский-художник. Этюды и исследования, М., 1979.-319 с.

97. Кирпотин В.Я. Мир Достоевского. М., 1980. - 375 с.

98. Комарович B.JI. Юность Достоевского // Былое, - 1924. №23.

99. Комарович B.JI. Достоевский: современные проблемы историко-литературного изучения. - JL, 1926.

100. Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф.М.Достоевского. - М., 2001.-372 с.

101. Кропоткин П.А. Великая французская революция. 1789-1793. М., 1979.

102. Кудрявцев Ю.Г. Бунт или религия. О мировоззрении Ф.М.Достоевского. - М., 1969. - 170 с.

103. Кулешов В.И. Жизнь и творчество Ф.М.Достоевского. Очерк. - М., 1984.-208 с.

104. Кулешов В.И. Натуральная школа в русской литературе. М., 1965.

105. Кулешов В.И. «Отечественные записки» и литература 40-ых годов XIX века. - М., 1958. - 399 с.

106. Купреянова E.H. Идеи социализма в русской классической литературе. - JL, 1969.

107. Курляндская Г.Б. Нравственный идеал героев Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского. -М.: Просвещение, 1988.-256 с.

108. Кучеренко Г.С. Сен-симонизм в общественной мысли XIX веке. -М., 1975.

109. Лебедев Ю.В. «Наш любимый, страстный к страданию поэт». Статья 1// «Литература в школе», 1996. - № 6.

110. Левандовский А.П. Сен-Симон. - М., 1973.

111. Лейкина В. Петрашевцы. - М., 1924.

112. Лейст О.Э. политическая идеология утопических социалистов Франции в XIX веке. - М., 1972.

113. Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. - М., 1994.

114. Лурье С. Бедные люди! И «Звезда» - 1993. - №11.Майков В.Н. Литературная критика. - Л., 1985. - 408с.

115. Майков В.Н. Литературная критика. - Л., 1985. - 408с.

116. Манн Ю.В. Натуральная школа // История всемирной литературы: В 9 т. - М., 1972.

117. Маркин П.Ф. Типология и средства художественного изображения характеров в ранних произведениях Достоевского. - Петрозаводск, 1982. -246с.

118. Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. - М., 1995.

119. Назиров Р.Г. равноправие автора и героя в творчестве Достоевского (к концепции полифонического романа) // Проблемы научного наследия М.М. Бахтина. - Саранск, 1985.

120. Настольная книга священнослужителя: В 8 т. - М., 1986.

121. Нечаева B.C. Ранний Достоевский. 1821-1849. - М.: Наука, 1979, -287с.

122. Нуриев С.Ш. Поэтика творчества Достоевского 1840-х годов: Дис. доктора филол. наук.- Баку, 1991.

123. Первые русские социалисты / Сост. Б.Ф. Егоров. - Л., 1984.

124. Петрова H.A. Концепция личности в ранних произведениях Ф.М. Достоевского (1844-1849): Автореф. дис. канд. филол. наук. - Тверь, 2002.

125. Поддубная Р.Н. Бекетовско-майковский круг в идейных исканиях Ф.М. Достоевского 40-х годов. - Саратов, 1978. - Вып. 8.

126. Поляков М. В. Белинский. Личность - идеи - эпоха. - М., 1960.

127. Пономарева Г.Б. Достоевский: Я занимаюсь этой тайной. - М.: Академкнига, 2001.- 304с.

128. Поспелов Г.Н. Творчество Ф.М. Достоевского. - М., 1971. - 64с.

129. Прокофьев В.А. Петрашевский. - М., 1962.

130. Пруцков Н.И. Достоевский и христианский социализм // Достоевский. Материалы и исследования. - Т.1. - Д., 1974.

131. Проскурина Ю.М. Типология образа автора в творчестве Ф.М. Достоевского - М., 1989.

132. Пустильник JI.C. Поэт-петрашевец А.Н. Плещеев. - М., 1975.

133. Реуэль A.JI. Западноевропейский утопический социализм.- М., 1963.

134. Родина Т.М. Достоевский. Повествование и драма. - М.: Наука, 1984.-336с.

135. Румянцева Э. Ф.М. Достоевский. - JL, 1971.

136. Русская повесть XIX века: история и проблематика жанра. — Л., 1973.

137. Сакулин П.Н. Русская литература и социализм, ч. 1. — М., 1924.

138. Салтыков-Щедрин М.Е. Литературная критика. - Л., 1985. - 408с.

139. Самсонова Т.Н. Справедливость равенства и равенство справедливости. - М., 1996.

140. Сараскина Л.И. Федор Достоевский. Одоление демонов. - М., 1996.

141. Седельникова О.В. О формировании почвеннических взглядов в мировоззрении раннего Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. - т. 16. - СПб., 2001.

142. Седельникова О.В. Ф.М. Достоевский и кружок Майковых. К проблеме своеобразия ранних мировоззренческих и эстетических позиций писателя: Дис. канд. филол. наук. - Томск, 2000.

143. Селезнев Ю.И. В мире Достоевского. - М., 1980. - 376с.

144. Селезнев Ю.И. Достоевский. - М.: Мол. гвардия, 1990.

145. Симфония по творениям Святителя Тихона Задонского /Составитель схиархимандрит Иоанн (Маслов). - М.,1996.

146. Соловьёв B.C. Из письма графу Льву Николаевичу Толстому // Вопросы философии и психологии. - 1905. - Кн. 4, сентябрь - октябрь.

147. Сомервил-Айртон Ш.К. Структура отношений «тиран - жертва» в ранних произведениях Достоевского.// Русский язык за рубежом, 1993. -№3.

148. Станюта A.A. Идея человека в творчестве Ф.М.Достоевского (1840 -1860гг.). Автореф. дис. к. ф. н. - Минск, 1973.

149. Сучков Б.Л. Великий русский писатель // Достоевский - художник и мыслитель. Сборник статей, М., 1972, - 687с.

150. Трапезникова Н. Романтизм Жорж Санд. - M., 1976г.

151. Трескунов М. Жорж Санд. Критико-биографический очерк. - Л., 1976.-248с.

152. Трофимов Е.А. Культурная символика «Бедных людей» и проблема литературной позиции Ф.М.Достоевского // Документальное и художественное в литературном произведении. Межвузовский сборник научных трудов, ИвГУ, Иваново, - 1994. - 158с.

153. Туниманов В.А. Творчество Достоевского (1854 - 1862). - Л.: Наука, 1980.

154. Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии). - В кн.: Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977.

155. Тяпугина Н.Ю. Поэтика Достоевского. Символико-мифологический аспект. - Саратов, 1996.

156. Улановская Б., Е.Джусоева Неизвестные письма Н.Спешнева (Спешнев в жизни и творчестве Достоевского) // Достоевский и мировая культура. - 2000. - № 15.

157. Усакина Т.Н. Петрашевцы и литературно-общественное движение сороковых годов XIX века. - Саратов, 1965.- 160с.

158. Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. - М. - Л.:Наука,1964.

159. Фридлендер Г.М. Эстетика Достоевского // Достоевский - художник и мыслитель. Сборник статей, М., 1972, - 687с.

160. Хонг джи Хва Новаторство Ф.М.Достоевского эпистолярном романе «Бедные люди» // Достоевский и мировая культура / Альманах, № 14. -М. 2001.-336с.

161. Ху Сун Вха Вопросы эстетики Ф.М.Достоевского в православном контексте. : Диссерт. канд. филол. наук. - СПб., 2001.

162. Цейтлин А.Г. Повести о бедном чиновнике Достоевского (к истории одного сюжета). - М., 1923.

163. Цейтлин А.Г. Становление реализма в русской литературе.(Русский физиологический очерк). - М.: Наука, 1965. - 318с.

164. Чирков Н.М. О стиле Достоевского. М., «Наука», 1967.

165. Шеншин В. К вопросу о сюжете в раннем творчестве Ф.М.Достоевского. - Учёные записки // Пермский ун-т, 1967, № 155.

166. Шкловский В. За и против. Заметки о Достоевском, М., 1957. - 258с.

167. Щенников Г.К. Достоевский и русский реализм. - Свердловск, 1987. -352с.

168. Щенников Г.К. Эволюция сентиментального и романтического характеров в творчестве раннего Достоевского// Достоевский. Материалы и исследования. - СПб., 1983.

169. Эльсберг Я.Е. Наследие Достоевского и пути человечества к социализму // Достоевский - художник и мыслитель. Сборник статей, М., 1972.-687с.

170. Энгельгардт Б.М. Идеологический роман Достоевского // Достоевский. Статьи и материалы. Сборник 2-ой. // Под ред. A.C. Долинина. - Д., 1925.

171. Этов В.И. Достоевский. Очерк творчества - М., 1968. - 383с.

172. Этов В.И. Мечтатели Достоевского : «Бедные люди» - «Белые ночи» // Русская словесность. - М., 1998. - №4.

173. Яблоков Е.А. Проблема мифологического подтекста в романе Достоевского «Бедные люди» // Миф. Пастораль. Утопия.М.,1998.

174. Якимович Т. Французский реалистический очерк 1830 - 1848гг. -М., 1963.

175. Якубович И.Д. Достоевский в работе над романом «Бедные люди» // Достоевский. Материалы и исследования, т.9. - JI.,1991.

176. Якубович И.Д. Поэтика романа «Бедные люди» в свете европейской традиции эпистолярного романа: Н. Леонар - Пушкин - Достоевский. // Достоевский. Материалы и исследования, т. 16. - СПб: Наука, 2001. -447с.

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Смирнова, Любовь Николаевна, 2004 год

1. Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1989. 688 с.

2. Бальзак О. Собр. соч.: В 24 т. М., 1960.

3. Белинский В.Г. Полное собр. соч.: В 13 т. М., 1954.

4. Библиотека для чтения, 1842.

5. Библия, Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М., 1990.

6. Бутков Я.П. Петербургские вершины, книга 1. СПб., 1845.

7. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30т. М.

8. Григорович Д.В. Литературные воспоминания. М., 1989.

9. Григорович Д.В. Полное собр. соч.: В 12т. СПб., 1896.

10. Григорьев А.А. Воспоминания. М.-Л., 1930.

11. Григорьев А.А. Избранные произведения. Л., 1959.

12. Добролюбов Н.А. Полное собр. соч.: В 9 т. М.-Л., 1963.

13. Дело петрашевцев: В Зт. Под ред. Десницкого. М.-Л.., 1937.

14. Достоевская А.Г. Воспоминания. М., 1971.

15. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1990.

16. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990.

17. Изложение учения Сен-Симона. М., 1961.

18. Каторга и ссылка. 1930. №1.

19. Кокорев И.Т. Сочинения. М.-Л., 1959.

20. Лесков Н.С. Собр.соч.: В И т. М 1958.

21. Некрасов Н.А. Поли. соч. и писем: В 15 т. Л.: Наука, 1981 2000.

22. Одоевский В.Ф. Сочинения в 2 т. М.: Худ. лит., 1981.

23. Отечественные записки, 1840-1844.

24. Панаев И.И. Литературные воспоминания. М.: Гослитиздат, 1950.

25. Панаева А.Я. Воспоминания, М.: Худ.лит.,1972. 172

26. Поэты-петрашевцы. Под ред. В.В. Жданова. Л., Сов. писатель, 1957.

27. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр.соч.: В 20 т. М., 1965-1977.

28. Санд Ж. Собр.соч.: В 9 т. Л 1971. 30. Сен-Симон. Избр.соч.: В 2 т. М.-Л.,1948.

29. Стасов В.В. Сочинения. СПб., 1894.

30. Утопический социализм. Хрестоматия. Под ред. А.И.Володина. М., 1982.

31. Физиология Петербурга, ч,1, 1845.

32. Философские и общественно-политические сочинения петрашевцев. М., 1953.

33. Фурье Ш. Избр.соч.: В 4 т. М.-Л., 1

34. Критика и литературоведение.

35. Алексеев М.П. Ранний друг Достоевского. Одесса, 1921. 26 с.

36. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М, 1979. 320.

37. Белик А.П. Художественные образы Достоевского. М., Наука, 1974. 223с.

38. Белопольский В.Н. Достоевский и философия: связи и параллели. Ростов на-Дону, 1998. 101с.

39. Бельчиков Н.Ф. Достоевский в процессе петрашевцев. М., 1971.

40. Белов СВ. «Меня спасла каторга». Повесть о Достоевском и петрашевцах. СПб, 2000. 146с. 42. Бем А.Л. Первые шаги Достоевского (Генезис романа «Бедные люди») Исследования. Письма о литературе. М., 2001. 448с.

41. Бочаров Г.Переход от Гоголя к Достоевскому Смена литературных стилей.-М., 1974. 173

42. Буданова Н.Ф. Достоевский о Христе и истине Достоевский. Материалы и исследования, т. 10. СПб, 1992.

43. Булгаков Н. Христианский социализм. Новосибирск, 1991.

44. Бурсов В.И. Личность Достоевского. Роман-исследование. Л., 1979. 680с.

45. Ветловская В.Е. Роман Ф.М. Достоевского «Бедные люди». Л., 1988. 206с.

46. Ветловская В.Е. Социальная тема в первых произведениях Достоевского //Русская литература, 1984, №3.

47. Ветринский Ч, В сороковых годах. Историко-литературные очерки и характеристики. М., 1899.

48. Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка 1719BB.-M., 1982.

49. Виноградов В.В. Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский. Л., 1929.

50. Владимирцев В.П. Опыт фольклорно-этнографического комментария к роману «Бедные люди» Достоевский, Материалы и исследования, т.5. Л 1983.

51. Власкин А.П. Творчество Ф.М. Достоевского и народная религиозная культура. Челябинск, 1994. 204с.

52. Волгин В.П. Сен-Симон и сен-симонизм. М., 1961.

53. Волгин И.Л. Родиться в России. Достоевский и современники. Жизнь в документах. М,, 1991.

54. Гарин И.И. Многоликий Достоевский. М.: Терра, 1997. 396с.

55. Гаричева 59. Гин М.М. Е.А. Голосовой и аспект речевого Два поведения героев Достоевского: Диссерт.канд.филол.наук. СПб,2

56. Достоевский Некрасов. мировосприятия. Петрозаводск,1985. 174

57. Дацюк Б.Д. Журналы «Отечественные записки» и «Современник». Журнально-публицистическая деятельность Белинского. М., 1957.

58. Долинин А.С. Достоевский и другие: статьи исследований о русской литературе. Л., 1989. 480 с.

59. Долинин А.С. Достоевский среди петрашевцев. Звенья, т.6. М.-Л., 1950.

60. Достоевский в культурном контексте XX века. Материалы научной конференции, посвященной 170-летию со дня рождения Достоевского. Омск, 1995.

61. Достоевский и его время. Под ред. В.Г.Баранова и Г.М.Фридлендера. Л.: Наука, 1971.

62. Достоевский и православие. М., 1997.

63. Достоевский и русские писатели. Сборник статей. М.: Советский писатель, 1971 446 с.

64. Достоевский Ф.М. и православие. М.: Отчий дом, 1997.

65. Достоевский художник и мыслитель. Сборник статей. М., 1972.

66. Достоевский: эстетика и поэтика. Словарь-справочник Сост. Г.К.Щенников, А.А.Алексеев. Челябинск, 1997. 272 с.

67. Дунаев М.М. Православие и русская литература. Ф.М.Достоевский, М., 2002.-158 с.

68. Евнин Ф.И. «Живопись» Достоевского Изв. АН СССР. Отд.лит. и яз., 1959.-Т.18.-ВЫП.2.

69. Егоров Б.Ф. Петрашевцы. Л.: Наука, 1988. 235 с.

70. Ермилов В.В. Ф.М.Достоевский. М., 1956.

71. Ермилова Г.Г. Тайна князя Мышкина. О романе Достоевского «Идиот». -Иваново, 1993.

72. Жилякова Э.М. Традиции сентиментализма в творениях раннего Достоевского. Томск, 1989. 270 с. 175

73. Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. М., 1985.

74. Зелянская Н.П. Эстетико-онтологические основания раннего творчества Ф.М. Достоевского: автореф. дис. канд. филол. наук. Барнаул, 2003.

75. Зильберфарб И.И. Социальная философия Шарля Фурье и ее место в истории социалистической мысли первой половины XIX века. М., 1964.

76. Зунделович Я.О. Романы Достоевского. М., 1963.

77. Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994.

78. Игнатий (Брянчанинов), святитель. Письма о подвижнической жизни (555 писем). М., 1996, 429 с.

79. Иоанн (Шаховской), архиепископ Сан-Францисский. Избранное. Петрозаводск, 1992.

80. Истомин К.К. Из жизни и творчества Достоевского в молодости. Творческий путь Достоевского. М., 1924.

81. История русского романа в 2 томах. Под ред. Г.М.Фридлендера. М.Л., 1962.

82. Казаков А.А. О природе полифонии в романах Достоевского: структура диалогического и сюжетного события: дис. канд. филол. наук. Томск, 2000.

83. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун XXI века. М: Сов. писатель, 1989, 656 с.

84. Касаткина Т.А. «Другая» любовь в ранних произведениях Достоевского. Достоевский и мировая культура. М., 1998, 10.

85. Касаткина Т.А. Характерология Достоевского. Типология эмоционально-ценностных ориентации. М.: Наследие, 1996, 336 с.

86. Кийко Е.И. Белинский и Достоевский об утопическом социализме. Достоевский. Материалы и исследования, т. 14, 1997. 176

87. Кириллова И.А. Христос в жизни и творчестве Достоевского. Достоевский. Материалы и исследования, т. 14. СПб., 1997.

88. Кирпотин В.Я. Достоевский и Белинский. Изд.2-е. М., 1976.

89. Кирпотин В.Я. Достоевский-художник. Этюды и исследования, М., 1979.-319 с.

90. Кирпотин В.Я. Мир Достоевского. М., 1980. 375 с.

91. Комарович В.Л. Юность Достоевского Былое, 1924. №23.

92. Комарович В.Л. Достоевский: современные проблемы историколитературного изучения. Л., 1926. 100. 101. 102. 103. 104. 105. 106. 107. 108.

93. Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Кропоткин П.А. Великая французская революция. 1789-1793. М., Кудрявцев Ю.Г. Бунт или религия. О мировоззрении Ф.М.Достоевского. М., 2001.-372 с. 1979. Ф.М.Достоевского. М., 1969. 170 с. Кулешов В.И. Жизнь и творчество Ф.М.Достоевского. Очерк. М., Кулешов В.И. Натуральная школа в русской литературе. М., 1

94. Кулешов В.И. «Отечественные записки» и литература 40-ых годов Купреянова Е.Н. Идеи социализма в русской классической 1984.-208 с. XIX века. М., 1958. 399 с. литературе. Л., 1

95. Курляндская Г.Б. Нравственный идеал героев Л.Н.Толстого и Кучеренко Г.С. Сен-симонизм в общественной мысли XIX веке. Лебедев Ю.В. «Наш любимый, страстный к страданию поэт». Ф.М.Достоевского. М Просвещение, 1988.-256 с. М., 1

96. Статья III «Литература в школе», 1996. 6. 177

97. Левандовский А.П. Сен-Симон. М., 1

98. Лейкина В. Петрашевцы. М., 1

99. Лейст О.Э. политическая идеология утопических социалистов Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание Лурье Бедные люди! «Звезда» 1993. №

100. Майков В.Н. Майков В.Н. Литературная критика. Л., 1985. 408с. Манн Ю.В. Натуральная школа История всемирной литературы: Маркин П.Ф. Типология и средства художественного изображения Франции в XIX веке. М., 1

101. Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1

102. Литературная критика. Л., 1985. 408с. В 9 Т М 1972. характеров в ранних произведениях Достоевского. Петрозаводск, 1982. -24бс. 118.

103. Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1

104. Назиров Р.Г. равноправие автора и героя в творчестве Достоевского (к концепции полифонического романа) Проблемы научного наследия М.М. Бахтина. Саранск, 1985. 120. 121. 122. 123.

105. Настольная книга священнослужителя: В 8 т. М., 1

106. Нечаева B.C. Ранний Достоевский. 1821-1849. М.: Наука, 1979, Нуриев Ш. Поэтика творчества Достоевского 1840-х годов: Дис. Первые русские социалисты Сост. Б.Ф. Егоров. Л., 1

107. Петрова Н.А. Концепция личности в ранних произведениях Ф.М. 287с. доктора филол. наук.- Баку, 1

108. Достоевского (1844-1849): Автореф. дис. канд. филол. наук. Тверь, 2002. 125.

109. Поддубная Р.Н. Бекетовско-майковский круг в идейных исканиях Поляков М. В. Белинский. Личность идеи эпоха. М., 1960. 178 Ф.М. Достоевского 40-х годов. Саратов, 1978. Вып. 8.

110. Пономарева Г.Б. Достоевский: Я занимаюсь этой тайной. М.: Поспелов Г.Н. Творчество Ф.М. Достоевского. М., 1971. 64с. Прокофьев В.А. Петрашевский. М., 1

111. Пруцков Н.И. Достоевский и христианский социализм Академкнига, 2001.- 304с. Достоевский. Материалы и исследования. Т.1. Л., 1

112. Проскурина Ю.М. Типология образа автора в творчестве Ф.М. Пустильник Л.С. Поэт-петрашевец А.Н. Плещеев. М., 1

113. Реуэль А.Л. Западноевропейский утопический социализм.- М., Родина Т.М. Достоевский. Повествование и драма. М.: Наука, Румянцева Э. Ф.М. Достоевский. Л., 1

114. Русская повесть XIX века: история и проблематика жанра. Л., Сакулин П.Н. Русская литература и социализм, ч. 1. М., 1

115. Салтыков-Щедрин М.Е. Литературная критика. Л., 1985. 408с. Самсонова Т.Н. Справедливость равенства и равенство Достоевского М., 1989. 1963. 1984.-336с. 1973. справедливости. М., 1

116. Сараскина Л.И. Федор Достоевский. Одоление демонов. М., 1996, Седельникова О.В. О формировании почвеннических взглядов в мировоззрении раннего Достоевского Достоевский. Материалы и исследования. т. 16, СПб., 2001.

117. Седельникова О.В. Ф.М. Достоевский и кружок Майковых. К проблеме своеобразия ранних мировоззренческих и эстетических позиций писателя: Дис. канд. филол. наук. Томск, 2000. 143.

118. Селезнев Ю.И. В мире Достоевского. М., 1980. 376с. Селезнев Ю.И. Достоевский. М.: Мол. гвардия, 1990. 179

119. Симфония по творениям Святителя Тихона Задонского /Составитель схиархимандрит Иоанн (Маслов). М.,1

120. Соловьёв B.C. Из письма графу Льву Николаевичу Толстому Сомервил-Айртон Ш.К. Структура отношений «тиран жертва» в Вопросы философии и психологии. 1905. Кн. 4, сентябрь октябрь. ранних произведениях Достоевского.// Русский язык за рубежом, 1

121. Туниманов В.А. Творчество Достоевского (1854 1862). Л.: Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии). В кн.: Тяпугина Н.Ю. Поэтика Достоевского. Символико-мифологический Улановская Б., Е.Джусоева Неизвестные письма Н.Спешнева Наука, 1980, Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. аспект. Саратов, 1996. (Спешнев в жизни и творчестве Достоевского) Достоевский и мировая культура. 2000. 15. 157.

122. Усакина Т.Н. Петрашевцы и литературно-общественное движение Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. М. Л.:Наука,1964. 180 сороковых годов XIX века. Саратов, 1965.- 160с.

123. Шеншин В. К вопросу о сюжете в раннем творчестве контексте. Диссерт. канд. филол. наук. СПб., 2001. одного сюжета). М., 1923. физиологический очерк). М.: Наука, 1965. 318с. Ф.М.Достоевского. Учёные записки Пермский ун-т, 1967,

124. Шкловский В. За и против. Заметки о Достоевском, М., 1957. 258с. Ш,енников Г.К. Достоевский и русский реализм. Свердловск, 1

125. Ш,енников Г.К. Эволюция сентиментального и романтического в творчестве раннего Достоевского// Достоевский. -352с. характеров

126. Материалы и исследования. СПб., 1

127. Эльсберг Я.Е. Наследие Достоевского и пути человечества к социализму Достоевский художник и мыслитель. Сборник статей, М., 1972.-687с.

128. Энгельгардт Б.М. Идеологический роман Достоевского Достоевский. Статьи и материалы. Сборник 2-ой. Долинина. Л., 1925. 171.

129. Этов В.И. Достоевский. Очерк творчества М., 1968. 383с. Этов В.И. Мечтатели Достоевского «Бедные люди» «Белые ночи» Под ред. А.С. Русская словесность. М., 1998. №4. 181

130. Яблоков Е.А. Проблема мифологического подтекста в романе Якимович Т. Французский реалистический очерк 1830 1848гг. Якубович И.Д. Достоевский в работе над романом «Бедные люди» Якубович И.Д. Поэтика романа «Бедные люди» в свете европейской Достоевского «Бедные люди» Миф. Пастораль. Утопия._М.,1998. М., 1

131. Достоевский. Материалы и исследования, т.9. Л.,1991. традиции эпистолярного романа: Н. Леонар Пушкин Достоевский. Достоевский. Материалы и исследования, т. 16. СПб: Наука, 2001. 447с. 182