Лингвокультурная специфика концептуализации и актуализации компонентов авторской картины мира (на материале текстов тюремной прозы) тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.02.19, кандидат наук Пелевина Наталия Александровна

• Пелевина Наталия Александровна
• кандидат наук
• 2020

Оглавление диссертации кандидат наук Пелевина Наталия Александровна

Введение

1 Специфический жанр тюремной литературы в аспекте трансляции маргинальных компонентов ценностно-концептуальной системы

1.1 Типологические характеристики мемуарно-автобиографического художественного текста

1.2 Тюремная проза как специфический жанр мемуарно-автобиографической литературы

1.3 Актуализация и концептуализация ценностно-концептуальной системы как прагматическая доминанта тюремной литературы

1.4 Социально-культурный контекст как основа экспликации

индивидуально-личностной ценностно-концептуальной системы

Выводы по главе

2 Основы концептуализации ценностно-ориентационного пространства в лингвокультурном аспекте

2.1 Концептосфера художественного произведения как комплексная репрезентанта ценностно-концептуальной системы автора

2.2 Дихотомия авторского и лингвокультурного ноэматического пространства

2.3 Эмоциогенез генерализованного содержания в тюремной литературе

2.4 Мифологизация как средство концептуализации

Выводы по главе

3 Лингвокультурная специфика актуализации авторских обертонов смысла в тюремной литературе

3.1 Лингвокультурные особенности экспликации маргинальных смыслов:

парадоксы и закономерности текстовой реальности

3.2 Сенсуальность и соматика как средства актуализации эмотивных обертонов смысла

3.3 Акцентуация периферийных обертонов смысла в тюремной прозе:

дискурсивные стратегии имплементации

Выводы по главе

Заключение

Список литературы

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Лингвокультурная специфика концептуализации и актуализации компонентов авторской картины мира (на материале текстов тюремной прозы)»

Введение

Настоящее исследование посвящено одной из наиболее сложных проблем контаминационной экспликации лингвокультурных смыслов в их индивидуально-авторском преломлении. Актуальность проблем, нашедших освещение в диссертации, объясняется необходимостью комплексного осмысления и анализа социокультурных основ реализации психоэмоционального пространства личности. Значимым можно считать также выявление критериальных признаков и типологизация такого предельно рефлексивного художественного текста, как тюремная литература, строящаяся на специфическом срезе рефлексивной и объективной реальности и репрезентирующая разнообразные компоненты доминирующего, темпорально детерминированного восприятия пенитенциарной системы.

Одной из наиболее кодифицированных в плане языкового выражения и наиболее закрытых и табуированных в импликаторном аспекте представляется тюремная субкультура, которая в своей маргинализации является эффективным пространством для создания пограничных по отношению к лингвокультурным стереотипам, но при этом наиболее репрезентативных ценностно-концептуальных систем как совершенно специфических форм мировосприятия, норм и ценностей, сфер мифологизации и символизации (Prison/Culture, 2009). Каждое сообщество в условиях нормативно-ценностного кризиса переживает период формирования и внедрения в широкие массы маргинальных ценностно-ориентационных систем, в которых, однако, прослеживается преобладание специфического компонента интерпретации общечеловеческих критериев свободы, духовности, с элиминацией экзистенциала «ответственность». Именно «воспетые» в произведениях художников слова места лишения

свободы (зона, лагерь, тюрьма), символы антисвободы - режим, изоляция, надзор, - входят в лингвокультурную картину мира как метафоры общественной жизни и современного для реципиента социально-культурного контекста.

Таким образом, логический парадокс восприятия негативного, дискриминационного феномена - пенитенциарной системы в качестве области, рождающей ценности и нормы, размывает границы лингвокультурного ценностного пространства и дает жизнь предельно рефлексивному тексту тюремной или лагерной прозы.

Степень разработанности проблемы. Исследованием различных аспектов процессов концептуализации занимались многие ученых. Так М. М. Бахтин рассматривал влияние художественной мысли автора в процессе опредмечивания эстетического смысла (Бахтин, 1979). Н. В. Мамонтова в своей работе разрабатывает полево-фрактальную организацию художественной концептосферы в рамках ремифологизации (Мамонтова, 2015). Овеществлением в художественной и социальной коммуникации «чуждости» отдельных эпистемических компонентов посвящены работы М. Р. Сомерса и Дж. Д. Гибсона (Somers, Gibson, 1994).

Механизмы актуализации отдельных компонентов ценностно-ориентационной системы автора и вербального выражения эмоционально-психологической сферы анализировали Ж.-П. Сартр (2004), а также Дж. Лакофф и М. Джонсон в аспекте представленности авторских моделей мировосприятия, основанных на индивидуальном бэкграунде (Lakoff, Johnson, 1999). В фундаментальной монографии С. Г. Кара-Мурзы (2000) отражены основные виды влияния авторской ценностно-концептуальной системы, получившей реализацию в том или ином типе текста лингвокультурные нравственные ориентиры.

Проблемы синергии лингвокультурных и индивидуально-авторских компонентов смысловой иерархии исследовал В. Н. Базылев (1998).

Формально-структурные аспекты взаимодействия текстовых компонентов в реализации генерализованного смысла нашли отражение в монографии К. И. Белоусова (2008). Комбинаторными изменениями компонентов текстового пространства и позиционными детерминантами общего смысла произведения занималась в своей диссертации И. Ю. Моисеева (2007).

Весомый вклад в исследование процессов легитимизации и нейтрализации негативного восприятия маргинальных смыслов в лингвокультурном пространстве внесли не только лингвисты (Балыков, 2000; Бондалетов, 1991; Грачев, 2009), но и представители социологии, культурологии и психологии (Антонян, Верещагин, Калманов, 1996; Ефимова, 2004). В своих работах ученые обращались к вопросам интенсификации и экспансии как вербального, так и ценностного компонентов тюремного сообщества в обыденный язык и общественную мораль.

Объектом исследования является авторская ценностно-концептуальная система как базовая составляющая картины мира, реализованная в пространстве тюремной литературы.

Предметом исследования выступает лингвокультурная специфика процессов вербализации, экспликации и акцентуации индивидуально-авторских компонентов ценностно-концептуальной системы.

Цель работы - выявление и описание механизмов актуализации и концептуализации отдельных идиокомпонентов, формирующих поле экспликации авторской картины мира в произведениях тюремной прозы.

Для осуществления поставленной цели необходимо решить ряд задач:

выявить специфику и типологические характеристики тюремной прозы как особого жанра мемуарно-автобиографической литературы;

описать социально-культурный контекст в аспекте экспликации прагматической доминанты тюремной литературы - индивидуально-

личностной ценностно-концептуальной системы как основы формирования картины мира;

выявить и проанализировать контаминационные процессы в дихотомии авторского и лингвокультурного ноэматического пространства;

установить механизмы и способы концептуализации и актуализации в пространстве тюремной литературы;

- делимитировать и описать когнитивные и языковые особенности экспликации индивидуально-авторских и маргинальных компонентов картины мира в аспекте их влияния на трансформацию лингвокультурного ценностного пространства.

Материалом исследования послужили более 3000 контекстов, в которых концептуализируются периферийные маргинальные компоненты ценностно-концептуального пространства, извлеченные методом сплошной выборки из 10 репрезентативных художественных текстов американской тюремной литературы и советской «лагерной» прозы. При отборе источников эмпирического материала учитывалась их репрезентативность и востребованность у широкого круга читателей. Кроме того, в рамках исследования включенности тех или иных компонентов маргинальной ценностно-концептуальной системы к анализу привлекались произведения тюремной литературы, не являющиеся автобиографическими, а эксплицирующие «документально-историческое» направление данного жанра. Следует подчеркнуть, что экспликаторные характеристики авторской картины мира предполагают понимание автора именно как продуцента-модификатора лингвокультурного ценностно-концептуального пространства, т.е. эмпирический опыт конкретного индивидуума лишь обусловливает выбор тех или иных граней для опредмечивания смысла, но не влияет на сами когнитивные механизмы процесса актуализации.

Методы исследования. В рамках анализа процессов концептуализации и актуализации компонентов авторской ценностно-концептуальной системы

в сочетании с прагматикой лингвокультурного восприятия были применены общенаучные методы наблюдения и описания, а также ряд лингвистических: сравнительно-сопоставительный метод (в рамках анализа универсальных, этнокультурных и индивидуальных экспликаторных потенций), критический дискурс-анализ (для наиболее полного описания пред-текстовых импликаций), метод дефиниционного анализа (для уточнения содержания концептуализированных и реконцептуализированных понятий); были использованы также отдельные элементы интерпретационного и герменевтико-ноэматического анализа.

Методологическую базу исследования составили доказанные в лингвистике положения о взаимообусловленности вербальной репрезентации концептуального пространства отдельной языковой личности (автора художественного произведения) и лингвокультурной основы ценностно-ориентационного пространства, а также о доминирующей позиции социокультурной памяти в процессе трансляции и модификации как базовых, так и периферийных компонентов ценностно-концептуальной системы.

Теоретическая база настоящего исследования представлена трудами как отечественных, так и зарубежных исследователей, посвященными таким проблемам как:

1) жанровая стратификация текстов мемуарного типа: А. В. Антюхов (2003), С. С. Минц (2000), Н. А. Николина (2007), В. Д. Оскоцкий (1995), И. Л. Сиротина (2001), А. Г. Тартаковский (1991), Ph. Lejeune (1998);

2) специфика тюремной литературы и «лагерной прозы»: Н. В. Ганущак (2003), Ю. В. Малова (2003), А. В. Сафронов (2012), A. R. Duff, D.A. Garland (1994), G. Genette (1982), L. Gebhardt (1996), E. Goffman (1961), B. Richie (2012);

3) концептуализация и актуализация отдельных понятий в пространстве культуры: М. М. Бахтин (1979); Дж. Ф. Бирлайн (1997), Н.В.

Мамонтова (2015); Т. Парсонс (2002); Ж.-П. Сартр(2004); Ю.Ю. Черкасова (2008), G. Lakoff, M. Johnson (1999);

4) экспликация авторских компонентов ценностно-концептуальной системы и их трансляция в ценностно-ориентационное пространство лингвокультурного сообщества: Дж. Ф. Бирлайн (1997); С. Г. Кара-Мурза (2000); Ю. Ю. Черкасова (2008); H. R. Maturana (1978); M. R. Somers, G. D. Gibson (1994); S. Waldrep (2004); P. Zaoui (2013).

5) основы сенсуально-соматического взаимодействия в вербальной экспликации мировосприятия: Г. Е. Крейдлин (2002), Н. В. Масалева (2010), Е.В. Улыбина (2007); G. Kress, T. van Leeuwen (2001), S. Waldrep (2004).

Гипотеза исследования заключается в обоснованном предположении об имманентной взаимосвязи и взаимовлиянии индивидуально-авторских и лингвокультурных компонентов ценностно-концептуальной системы, реализующих комбинаторную вариативность в текстах, значимых в аспекте формирования, трансформации и сохранения «социокультурной памяти» в условиях меняющегося вертикального контекста. Включение периферийных компонентов, отражающих маргинальные механизмы и способы концептуализации и актуализации, носит лингвокультурно-маркированный характер.

Научная новизна диссертационной работы определяется доказанными положениями, выносимыми на защиту, а также новыми наблюдениями, касающимися экспликации психоэмоциональных компонентов авторской ценностно-концептуальной системы в прецедентном тексте «социокультурной памяти». Впервые выявлены и проанализированы специфические механизмы актуализации индивидуально-авторских компонентов ценностно-концептуальной системы и их последующей концептуализации в лингвокультурной картине мира. В работе определены, классифицированы и проанализированы приемы эмоциогенеза и ремифологизации в процессе формирования дихотомии авторского и

лингвокультурного ноэматического пространства. Определены способы представления социально-культурного пространства в исходном и модифицированном видах, установлены принципы эмотивизации, способствующие более детальному пониманию процессов авторско-читательского взаимодействия.

Теоретическая значимость диссертационного исследования заключается, прежде всего, в дальнейшем развитии теории художественного текста, социолингвистики, психолингвистики, прагмалингвистики, когнитивной лингвистики в аспекте уточнения механизмов и процессов актуализации личностных смыслов в едином культурном пространстве, что является основополагающим принципом настоящей работы. Уточнены такие понятия, как «тюремная литература», «ценностно-концептуальная система», «реконцептуализированное понятие».

Практическая ценность диссертации состоит в возможности широкого применения как эмпирических данных, так и основных теоретических выводов в процессе разработки лекционных и практических курсов по социолингвистике, психолингвистике, когнитивной лингвистике, в рамках спецкурсов, посвященных современной литературе. Результаты анализа вербализаторов отдельных элементов маргинальных ценностно-концептуальных систем могут быть применены в курсах по общей и частной теории перевода, в структуре дисциплины «Художественный перевод», написании выпускных квалификационных работ различного уровня (бакалавриат, специалитет, магистратура).

На защиту выносятся следующие положения:

1. Текст тюремной литературы как специфическая форма бытования художественного мемуарно-летописного творчества, эксплицирующая компоненты мировидения отдельных периферийных пластов общества, транслирующая маргинальные концепты и трансформирующая содержание

базовых культурных концептов всего сообщества, требует применения специфических «схем действования» в процессе интерпретации.

2. Распадающийся на повествующее и повествуемое «Я» автор в тюремной литературе также обусловливает особый тип повествования, свойственный предельно рефлексивным текстам, формирующим метарефлексивное восприятие - возможность распредмечивания авторских и лингвокультурных смыслов без видимых противоречий. Данная непротиворечивая интерпретация достигается в рамках включения элементов этнографического реализма в сочетании с эстетико-философским течением упадничества на фоне расчлененности диегетического нарратора.

3. Акты объективации, актуализации и концептуализации психоэмоционального пространства в рамках опредмечивания общего для всех членов лингвокультурного сообщества генерализованного смысла основываются на специфических приемах соматизации и сенсуализации повествования в различного вида эмотивах. Интерпретативно-модальные аксиологические компоненты реконцептуализируемых понятий вводятся в рамках контроверзного применения метафизического и рефлексивного дискурсов, создающих новое имплементационно-дидактическое пространство легитимизации маргинальных ценностей.

4. Опора на частотные ноэматические компоненты позволяет выстраивать специфическую полево-фрактальную концептосферу предельно рефлексивных текстов тюремной литературы, нацеленную на модификацию ядерной области ценностно-концептуальной системы лингвокультурного сообщества. Периферийные личностные ноэмы действуют как призма, преломляющая маргинальный пласт ценностей, в парадоксальной гипертрофированной репрезентации «запредельного» опыта сравнения общего и личностного.

5. Механизмами, наиболее эффективно нивелирующими неприятие неузуальных индивидуально-авторских компонентов ценностно-

концептуальной системы, являются интимизация («разусреднение», валидация и одушевление авторских ценностей) и психологизация повествования в рамках постоянного контроля и коррекции в процессе сверки с разностатусными tertiariis agens, которые в своей совокупности формируют и детерминируют социокультурную память как ментальную репрезентанту социально-культурного контекста.

6. Базовыми спецификаторами актуализации и концептуализации индивидуально-авторских компонентов ценностно-концептуальной системы в тюремной литературе как в англоязычном, так и русском лингвокультурном пространстве следует считать: абсурдизацию «запредельного» сенсуального опыта; примат экспликации эмоционально-психологической сферы; ссылки на историческую достоверность (документальность) в рамках псевдоаргументации и легитимизации; предельную рефлексию, соединяющую компоненты авторской, общетюремной и лингвокультурной ценностно-концептуальной системы.

7. Лингвокультурная специфика процессов актуализации и концептуализации состоит в различии исходных принципов оценки авторских доминат: 1) свойственная русскоязычной культуре направленность на волюнтативные характеристики свободы и закрепощения (концепт ВОЛЯ), а также тенденция к оправданию вненормативного сохранением «внутреннего мира»; 2) транслируемая в англоязычных лингвокультурах легитимизация личностных доминант, внедрение принципа тождества «внутренней» и «внешней» свободы в аспекте нарушения социокультурных догматов (концепт LIBERTY/INDEPENDANCE).

Достоверность полученных выводов и результатов подтверждается адекватностью методологии, на основе которой выполнен анализ эмпирического материала исследования; строгой логикой выстраивания авторского метатекста; соответствием исходных теоретических постулатов избранному пути рефлексивной и эмпирической верификации

последовательно подтверждаемой гипотезы исследования, а также широтой и репрезентативностью эмпирического материала на английском и русском языках.

Апробация теоретических положений и результатов исследования. Основные положения и результаты диссертационной работы регулярно обсуждались на заседаниях кафедры теории и практики перевода ФГАОУ ВО «Северо-Кавказский федеральный университет», на международных (Армавир 2015, 2016; Волгоград, 2019; Ставрополь 2019), всероссийских (Армавир, 2016, 2018) и региональных (Ставрополь, 2020) конференциях. Результаты исследования нашли отражение в 13 научных статьях, в их числе 4 опубликованны в научных журналах, рекомендованных ВАК Министерства науки и высшего образования Российской Федерации, одна научная монография и 2 в изданиях, входящих в международные базы цитирования Scopus и Web of Science.

Структура диссертации: работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованной литературы (171 наименование), списка словарей (21 наименование) и перечня источников эмпирического материала (11 наименований).

Глава 1 Специфический жанр тюремной литературы в аспекте трансляции маргинальных компонентов ценностно-концептуальной

системы

1.1 Типологические характеристики мемуарно-автобиографического

художественного текста

Изучение мемуарно-автобиографических текстов является актуальным в современной литературоведческой и лингвистической науках, оно приобретает перспективное направление. Приоритеты исследователей определяет, конечно же, ситуация на книжных рынках, где заметно возросла популярность такой литературы за последние несколько лет, но важным считается и то, что интерес к мемуарно-автобиографическим текстам, главным образом, обусловлен его логикой и спецификой литературного процесса. Н. А. Николина указывает на то обстоятельство, что историческое сознание личности в современном обществе является основной причиной мемуарно-автобиографического «бума» (Николина, 2007, с. 357). Согласно мнению большинства исследователей, несмотря на достаточно долгую историю существования и изучения, на сегодняшний день различные жанры данного направления до сих пор претерпевают различные модификации, а собственно теория мемуарно-автобиографических текстов все ещё не сформировалась. Само понятие «мемуарно-автобиографический текст» указывает на два основных жанра в его структуре: мемуаров и автобиографии. Данный факт объясняется тем, что жанровые границы достаточно подвижны, что позволяет жанрам взаимопроникать друг в друга.

Такие тексты включают в себя романы, эссе, дневники и другие подобные жанры (Павлова, 2008, с. 59-60).

И. Н. Данилевский понимает под мемуарами «произведения, созданные людьми в процессе осознанной, целенаправленной деятельности и с конкретной целью, продукты породившей их культуры» (Данилевский, 1998, с. 5). А. М. Маркусь рассматривает мемуаристику как «литературные произведения в форме личных воспоминаний, что, в свою очередь, подтверждает факт того, что отмечается тенденция сближения мемуаристики с художественной литературой» (Маркусь, 2009, с. 71). Важная особенность таких текстов заключается в претензии на достоверность воссоздаваемого прошлого и, соответственно, на документальный характер текста, хотя в действительности не все мемуары являются правдивыми и точными. Многие мемуарно-автобиографические тексты могут охватывать значительный период времени, иногда всю жизнь автора, соединяя важные события с мелкими подробностями повседневной жизни. В этом отношении они служат историческим источником первостепенной важности. Согласно Л. П. Крысину «Мемуары - это записки, литературные воспоминания о прошлых событиях, сделанные современником или участником этих событий» (Крысин, 2006, с. 370).

Свое начало мемуарно-автобиографические тексты берут во Франции еще в XVII-XVIII веках. Наиболее точно специфику данного жанра определил современный французский исследователь Филипп Лежён, который предложил самое употребительное, но в то же время и спорное определение: «...мы называем автобиографией ретроспективное повествование о себе, первостепенное значение в котором имеют события частной жизни и история становления личности рассказчика» (Lejeune, 1998, с. 10). Однако следует подчеркнуть, что данное утверждение справедливо для тюремной литературы в целом, как для некоего наиболее широкого направления со свойственными ему характерологическими признаками рефлексивного

повествования о собственном опыте, вне зависимости от способа его импликации. При этом советская «лигерная» проза, как и её предтеча -каторжная проза, очевидно, имеет в качестве праобраза особую форму агиографической литературы. Прежде всего, основателем такого направления можно считать Аввакума с его «Житем», которое объединяет в себе не только высокую степень реализма и документографичности, но и освоенные в рамках рефлексии и сравнения с индивидуально-личностным ценностно-концептуальным пространством общие для всех представителей лингвокультуры концепты БОГ, СВОБОДА, СТРАДАНИЕ.

В любом мемуарно-автобиографическом произведении одинаково важны такие факторы, как авторская сверхзадача, преобладание внешнего или внутреннего, степень соотношения реальных или вымышленных эпизодов и принципы их отбора. Именно по этой причине жанровые границы внутри такой литературы часто оказываются размытыми, как отмечалось выше. В мемуарах повествователь выступает в роли свидетеля, который описывает увиденное и высказывает свою точку зрения на этот счет. Даже в таких текстах, где ярко выражено субъективное отношение автора к материалу, автобиографические детали и психологические характеристики самого рассказчика играют второстепенную роль, подчиняясь задаче отражения внешнего мира. В автобиографии акцент делается на воссоздании именно истории личности. В мировой литературе встречается множество произведений, содержащих как мемуарный, так и автобиографический пласт. Анализируя жанровые принадлежности таких текстов, Ф. Лежён пришел к выводу о том, что важно точно определить суть авторского замысла «Не следует судить о целом по объему этих частей, - предостерегает исследователь, а необходимо увидеть, какая из них находится в подчиненном положении, попытаться понять, что же хотел описать автор: историю своей жизни или эпохи» (Lejeune, 1998, с. 16).

Таким образом, согласно выводам историков и лингвистов эмпирические данные подтверждают разножанровую природу мемуарно-автобиографического произведения. В то же время подвижность границ внутри данной литературы свидетельствует о принципиальной открытости входящих в нее составляющих и может привести к формированию новых литературных жанров (Павлова, 2008, с. 62).

Кроме того, проблема также состоит в расплывчивости внутрижанровых границ, в связи с чем в современной науке существует несколько разных номинаций:

- документалистика / документальная литература / автодокументалистика / авто-документальный жанр (Тынянов, 1977, с. 157);

- мемуаристика (Тартаковский, 1991, с. 98);

- тексты мемуарного типа (Бондарева, 2005, с. 63);

- мемуарная литература / мемуарно-автобиографическая проза / мемуарно-автобиографический жанр (Антюхов, 2003, с. 137);

- мемуарно-автобиографический дискурс (Малышева, 2012, с. 418);

- автобиографическое сочинение, автобиография (Николина, 2007, с. 98);

- мнемонические тексты / мнемоническое повествование (Нюбина, 2000, с. 216) и др.

В целом, данные термины употребляются как единая группа источников, собирательные понятия, которые рассказывают о прошлом и основаны на памяти авторов. Важно не то, что мемуарно-автобиографическое произведение создано самим автором, а то для чего оно создано (Данилевский, 1998, с. 466).

Известный ученый и литературный критик В. Д. Оскоцкий, подчеркивая основную функцию мемуарных произведений «служить проводником памяти, ее непосредственным выражением», старается внести ясность, и предлагает «вести речь не о мемуарной, а о мемориальной

литературе, не о мемуарном, а о мемориальном жанре» (Оскоцкий, 1995, с.

4).

С одной стороны, мемуарный текст является неким источником исторических сведений, неким документом, а с другой стороны - частью духовной культуры, своеобразным художественным произведением, явлением искусства, и, таким образом, его исследование давно осуществляется в таких направлениях, как историческое и литературоведческое. А. Г. Тартаковский считает, что примарной в понимании подобного рода текстов является «...диалектика соотношения этих двух подходов, ибо, чем глубже и всестороннее мы познаем мемуары в их собственной сущности, тем эффективнее раскроется значение заключенной в них информации.» (Тартаковский, 1991, с. 71). Исследователем выделены следующие видовые признаки текстов мемуарно-автобиографического типа:

1. Личностное начало - автор произведения является главным действующим лицом, «.весь рассказ о прошлом строится через призму индивидуального восприятия автора. Авторская субъективность предстает неотъемлемым свойством мемуаров.упреки мемуаристов в субъективности есть не что иное, как посягательство на сами законы мемуарного жанра» (Тартаковский, 1991, с. 87).

Список литературы диссертационного исследования кандидат наук Пелевина Наталия Александровна, 2020 год

литературе

В исследуемом нами предельно рефлексивном тексте тюремной литературы наибольшей значимостью обладает экспликация психоэмоциональной сферы автора. Данный факт определяет доминантную роль лингвокогнитивных механизмов вербализации эмоциональных ситуаций в процессе трансляции личностных компонентов картины мира и их имплементации в ценностно-концептуальную систему лингвокультурного сообщества. При рассмотрении общих принципов построения эмотивного генерализованного содержания следует пристальное внимание уделять когнитивным основаниям эмоциогенных компонентов в речи, принадлежащих не столько языковой системе, сколько ценностно-концептуальной системе как лингвокультурного сообщества в целом, так и конкретного автора в частности. Наиболее важным представляется делимитация генерализованного эмоционального содержания как присущего и адекватно интерпретируемого всеми членами языкового сообщества и интерпретативно-модального компонента, вводимого в общую иерархию

смысла и актуализируемого с помощью вариативных речевых механизмов. Объективация и актуализация обусловливаются различными фокусами эмотивного смыслопорождения: 1) попыткой наиболее общей презентации собственной эмоциосферы автора, 2) реализацией перлокутивного эффекта в его максимальном масштабе, необходимостью ввести реципиента в аналогичное эмоциональное состояние.

На настоящий момент бурно развивается такое направление как лингвистика эмоций, происходит это по причине все возрастающего интереса к интеграции методологий различных лингвистических дисциплин в рамках описания механизмов акцентуации различных оттенков смысловой конструкции. Данный факт обусловливает приоритет вербальных средств актуализации эмотивного смысла в достижении адекватного иллокуции перлокутивного эффекта. Реализация индивидуально-эмоциональных характеристик в тройственном единстве взаимодействия «автор - персонаж -читатель» является областью, весьма далекой от исчерпывающего описания. Интегративный подход к анализу лингвокогнитивных механизмов вербализации эмоций дает наиболее значительные результаты.

Насущный вопрос об объединении нескольких подходов к анализу репрезентации эмотивного начала в речепроизводстве обусловлен также тем фактом, что эмоционально-психическая сфера как таковая не является прерогативой лингвистики. При этом наиважнейшим остается тот факт, что представленность внутрипсихической реальности, и человеческого опыта в яркой (эмоциональной) и убедительной форме является возможной только в пространстве вербализации на основе феноменологической рефлексии, т.е. интенциональном авторском инкодировании (Pokrivcak, Pokrivcakova, Buda, 2016, p. 127). Эмоциональное состояние в дискурсивном пространстве объективируется в мимике и кинесике, т.е. собственно вербальному воплощению подвержены лишь маркеры эмоциональных состояний. Однако следует заметить, что эмоциональность как психологическая характеристика

участника коммуникации включается в экспликацию таких текстовых категорий как эмотивность, психологизация и экспрессивность. Описательный компонент эмоциональной семантической нагруженности текстового пространства нельзя исключать из рассмотрения. Единая когнитивно-валерная система продуцента/реципиента текста служит тем базисом, на основе которого возможно «разделенное» переживание эмоционального фона произведения и распредмечивание эмотивных смыслов.

Весомый вклад в анализ возможностей экспликации индивидуальных состояний внесла теория языковой личности, как совокупных способностей и индивидуальных речевых характеристик индивида, обусловливающих порождение и восприятие высказываний, предлагая описание языковой личности по следующим различным параметрам (Караулов, 1997).

В нашем исследовании мы постулируем применение интегративного подхода, а значит в ряду исследователей механизмов языковой экспликации эмоционального следует упомянуть работы Л. С. Выготского (Выготский, 1996) и А. Н. Леонтьева (Леонтьев, 1981) по проблемам взаимосвязи психических процессов и мышления с речепроизводством.

Сосуществование некоторых подходов к анализу эмоциональных состояний в рамках логической интерпретации влечет за собой создание теорий, основывающихся на взаимопроникновении EMOTIO и RATIO (Pierce, 1958). Необходимо упомянуть, что отдельные аспекты взаимоотношения эмоционального и экспрессивного освещались в исследованиях некоторых ученых, среди таковых назовем труды В. И. Шаховского (Шаховский, 2008) и О. Е. Филимоновой (Филимонова, 2007). Общие положения, которые анализировались в их работах, выводят на первый план вопросы категоризации и актуализации эмоционального в структуре текста и создают теоретическую основу социо-психо-когнитивного рассмотрения проблемы в современной лингвистике.

В настоящее время большинство исследователей склоняется к интегративным исследованиям эмоциональных компонентов в структуре общей смысловой иерархии. Ведь рефлексивная функция языка, как ответ на необходимость выражения мысли, индивидуального жизненного опыта и, таким образом, отражения мировоззрения, ценностных ориентаций и ассоциативных образов «памяти», предполагает в общем сонме трансляции ментальных процессов индивидуума и изображения ситуаций в манипуляции с объективным и субъективным, когнитивным и волюнтативным, пронизывающем все эмоциональное, осмысление и контроль не только над когнитивным процессом инкодирования, но и над способами моделирования реальных действий на основе осознанных алгоритмов интерпретации 2013, р. 3).

В результате анализа работ последнего времени наиболее адекватной задачам выявления лингвокогнитивных механизмов эмоциогенеза генерализованного содержания следует признать комплексный подход, позволяющий как рассмотреть формирование эмотивного генерализованного фона речевого произведения, так и выявить мельчайшие компоненты экспликации эмотивно-аксиологического смысла в объективации эмоциональных состояний продуцента и распредмечивании таковых реципиентом. Достаточно долгое время вопрос объективации эмотивного в языковой единице рассматривался только в рамках лингвистики эмоций и транспаренции компонентов аксиологического в семантической структуре, исследования велись без привлечения ноэматического анализа.

С признанием фактов вертикального контекста (внутреннего психоэмоционального фона, эмпирико-ситуативного базиса, интерпретативно-модального целеполагания и т.п.) в качестве основных в объективационном процессе смысл и значение представляются психокогнитивными сущностями, предполагающими исследование опредмечивания и распредмечивания эмоционального компонента смысла в

аспекте пятиступенчатого алгоритма феноменологического осмысливания фразы (coverttЫnkmg).

Последовательность шагов анализа лингвокогнитивных механизмов объективации и актуализации эмоционального состояния в художественном тексте предполагает:

1) характеристику семантико-строевого уровня процесса объективации;

2) реконструкцию моделей восприятия, интерпретации и вербализации фактов объективной реальности;

3) анализ эмотивных доминант продуцента/реципиента в концептуальном пространстве;

4) выявление иллокутивных целей производства высказывания и степени корреляции с перлокутивным эффектом;

5) анализ вариативных возможностей актуализации эмотивных обертонов смысловой конструкции (Пелевина, 2018, с. 199).

Анализ генерализованного фона эмоциогенной сферы и эмоциосферы текстового пространства может производиться на основе герменевтико-ноэматической модели с учетом различных констант смыслопорождения и при допущении принципиальной возможности вычленения предписываемой самим текстом эмотивной «схемы действования» по интерпретации смысла (Бредихин, Аликаев, 2026, с. 124).

Комплексный метод учета контекстуального и герменевтического в анализе эмоциональных экспликаторов имеет свои преимущества в рамках описания статистических, структурных и других изменений ноэматической иерархии эмотивного смысла. Он основан на допущении, что различия в глубинной структуре языковых единиц всегда базируются на разнице в условиях функционирования и контекстуальной верификации.

Эмпирика взаимодействия с объективной реальностью вызывает необходимость применения когнитивных механизмов по восприятию,

интерпретации, трансформации действительности. Каждый из феноменов, подвергающихся интерпретации, несет в себе аксиологическую составляющую, точнее, таковая возникает при применении к нему критериев сравнения с элементами собственной ценностно-концептуальной системы субъекта деятельности. Эти факты предопределяют стимуляцию определенного эмоционального состояния, сокрытого за когнитивным интересом. Эти эмоции - «духовные компоненты когнитивного» -обуславливают конкретную предикативную сущность знака феномена в мире идеальных сущностей. Знаки эмоций существуют в трихотомическом единстве «феномен объективной реальности - знак когнитивного образа -валерный компонент знака» (Pierce, 1958, р. 158), эта тройственная сущность и образует сходство эмотивной семиосферы с языковой системой.

Отметим, однако, сравнительно ограниченные возможности вербализации эмотивной семиосферы как автора, так и читателя. Иллокутивные цели адресанта могут значительно превосходить актуализированные компоненты эмоционального в тексте, ведь богатство переживаемых эмоций гораздо шире номинативных потенций, т.е. эмоциональный прототип имплицирует большее количество ноэм, чем его языковое соответствие. Большинство ученых сходятся во мнении о наличии двух основных возможностей языковой репрезентации эмоционального (Телия, 1986).

Первая возможность - это прямая номинация эмоций в качестве феноменов вторичной репрезентации рефлексивной реальности, без экспликации аксиологических компонентов и трансформирования интерпретативно-модальных компонентов. Передача фактического состояния в информационном континууме (смеялся, кричал, laugh, yearning).

- А нам столбы не мешают, - отмахнулся Кильдигс и засмеялся. -Лишь бы от столба до столба колючку не натянули, ты вот что смотри (http: //librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol 1/1).

В вышеприведенном примере экспликация фактического состояния иронии над замечанием о столбах, застящих солнце, сопровождается акцентуацией лагерной тематики вербализующей ноэму «несвободы» в лексеме колючка (колючая проволока). Однако сопутствующие обертоны присутствуют и в данной, на первый взгляд, поверхностной интерпретации генерализованного смысла. Так колючка в качестве защиты от людей может интерпретироваться как «недоступный объект» или же «приблатненый зэк» (http://rus-yaz.niv.ru/doc/russian-argo/index.htm), в контексте присказки «пальцы веером - сопли пузырем...».

Прямая вербализация психоэмоционального состояния эксплицирует не только аксиологию реального взаимодействия, но и прогностику в интерпретации художественного образа или перманентную персонажную характеристику, как это можно наблюдать в следующем примере.

На лице его постоянно блуждала рассеянная и одновременно тревожная улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в тайге (Довлатов, 2014, с. 15).

Another newcomer's heart-rending howling only brought a sly and calm smile on a prison wolf's lips as he was already looking forward to a long-awaited meeting. Such cries coming from bitches' that had just got treated with the security's batons must have promised a story worthy offurther account (Peltier, Arden, 1999, р. 138) - Истошные вопли новенького в блоке лишь будили умиротворенную улыбку на губах петуха, который уже предвкушал долгожданную встречу. Наверняка эти стенания обмякшей под дубинками охраны суки сулили продолжение достойной дальнейшего пересказа истории (перевод автора - Н.П.).

В качестве второй возможности, дающей гораздо большие потенции экспликации оттенков смысловой иерархии, можно назвать номинацию на третьем уровне абстракции с включением в качестве компонентов смысловой

иерархии ценностно-ориентационных оттенков (дикий страх, разудалое веселье, belly laugh, crashing bore).

Дальше все пошло хуже. Несчастная любовь, долги, женитьба... И как завершение всего этого - лагерная охрана (Довлатов, 2014, с. 10).

Весьма интересен ассоциативный ряд, формирующийся в данном примере на основе ноэмы «покатился по наклонной», - исходным пунктом служит нарушенная градационная схема любовь - женитьба, сопровождающаяся эмотивом несчастная. В качестве финализирующего ироничное восприятие абсурдного высказывания выступает эффект обманутого ожидания во фразе завершение всего этого - лагерная охрана, нивелирующий предыдущую «схему действования» и прогнозирующий дальнейший тип интерпретации читателем пассажа, который также изменяет способ декодирования, предложенный ранее.

Любовные истории нередко оканчиваются тюрьмой. Просто я ошибся дверью. Попал не в барак, а в казарму (Довлатов, 2014, с. 10).

В рамках подобного именования «необходимым условием является использование третьего уровня абстракции над собственными актами рефлексии» (Бредихин, Аликаев, 2026, с. 123), т.е. факт сравнения эмоционального состояния с собственной ценностно-концептуальной системой продуцента/реципиента высказывания с целью вербализации собственного отношения к ситуации в конкретный момент времени в конкретных условиях семиозиса.

Отметим, что прямая (первичная) номинация не объективизирует непосредственно чувственный образ, но передает генерализованное содержание о нем. Оно базируется на лингвокультурном категоризованном собирательном образе эмоционального, ассоциативно отсылая сознание коммуниканта к восприятию ноэм-лингвокультурных-основ, что не всегда предполагает «в-живание, о-со-знание, по-нимание, при-своение» (Бредихин, Аликаев, 2026, с. 123) отдельных обертонов текстового эмоциогенеза.

При условии экспликации интерпретативно-модального аспекта автор имеет дело с непосредственной манифестацией эмотивной ситуации в высказывании, т.е. с актуализацией периферийных ноэм в иерархии смысла. Соответственно и эмоциогенность вербализации подобного рода буде гораздо выше, а значит и степень адекватности перлокутивного эффекта увеличивается. Однако, при объективизации на третичном уровне «важнейшим является не языковая система, а сами мыслительные акты порождения смысла» (Бредихин, Аликаев, 2026, с. 124).

Генерализованная конвенциональная кодификация и категоризация эмотивной сферы в языковой системе или личностно-ситуативная акцентуация представляют собой единое пространство «ленты Мебиуса» психоэмоционального речетворчества как «моделирования процессов восприятия и распознавания глубинной структуры высказывания на основе «схем действования» по порождению и декодированию смысла» (Бредихин, Серебрякова, 2016, с. 114). Различным при этих подходах к опредмечиванию эмоционального является фокус вербализации: первый обусловлен попыткой наиболее общей презентации собственной эмоциосферы автора; тогда как второй направлен на реализацию перлокутивного эффекта в его максимальном масштабе, необходимостью ввести читателя в аналогичное эмоциональное состояние.

A hundred yards away from the prison fence there was a wasteland. There, among all those daisies, gophers always rushing back and forth, and shit, fat turkeys were walking. Dull PIs were taken out there to the wasteland to dig a sewer trench, while they - pouring the dry soil with their sweat and blood from their sore palms - dreamed of corn and roast meat (Trupin, 1975, р. 63) - В ста метрах от тюремной ограды был пустырь. Там среди ромашек, снующих туда-сюда гоферов и дерьма гуляли жирные индюшки. Унылых работяг выводили на пустырь рыть канализационную траншею, а они мечтали о

кукурузе и жарком, поливая сухую землю потом и кровью со стертых до мозолей ладоней (перевод автора - Н.П.).

Эмоциогенность высказывания достигается не только за счет экспрессивных средств опредмечивания/распредмечивания, но может реализовываться в понятийно-предметном генерализованном содержании эмоционального характера, т.е. общий эмоциональный фон речевого произведения, обеспечивающий текстовую эмоциональную когерентность, также может найти отклик у определенного числа читателей, трансформировать их индивидуальную ценностно-концептуальную систему, стать для них «личностно значимым» (Маслова, 1989, с. 118).

Следует упомянуть взаимновозвратное влияние опредмеченного эмоционального содержания - экспликация символьно-аксиологического компонента в вербальном пространстве, проецируемая, с одной стороны, в текстовой реальности, а, с другой стороны, - во вторичном влиянии целого ряда ранее воспринятых и нтерпретированных текстов на формирование эмотивной сферы читателя (Лотман, 1999, с. 159). По замечанию С. Н. Бредихина, общий генерализованный эмоционально-психологогический фон речевого произведения в аспекте опредмечивания эмоционально-чувственной сферы имеет иерархическую структуру, которая выстраивается на основе множества элементов, функционирующих в силу специфического размытого, постоянно трансформируемого глубинного содержания, имеющего широкий круг ассоциативных связей, а потому реализующий двустороннее влияние, и зависит от констант «ситуативности, субъективности, модальности и интенциональности, которые также выступают в качестве особых структурных связей в метаединицах смыслопорождения и смыслодекодирования» (Бредихин, 2015, с. 54).

В процессе объективации генерализованного эмотивного смысла и акцентуации интерпретативно-модальных компонентов для усиления перлокутивного эффекта высказывания используется множество языковых

средств и речевых механизмов: лексемы и выражения, обладающие эмоциональной значимостью в ценностно-концептуальной системе как автора предельно рефлексивного текста тюремной прозы, так и лингвокультуры в целом.

Языковые средства - эмотивы и речевые механизмы как система специфической организации используемых языковых средств, часто выступающие в контаминированной, синтезированой форме в текстовом пространстве. Множество языковых единиц и речевых механизмов в условиях эмотивно-аффективного речепроизводства подвергается эмоциональной, образной и эстетической трансформациям, при этом, даже нейтральные единицы в пространстве интенциально релевантных ноэм могут обрести эмотивность и экспрессию. Эти процессы базируются, прежде всего, на устойчивых ситуативных и архетипических ассоциациях в рамках атрибуции - механизма, который актуализирует коннотации, делает их реальными для коммуниканта (Маслова, 1989, с. 112-113).

Лексические языковые средства эмоциогенеза образуют специфический пласт языковых единиц, в структуре значения или смысла которых может содержаться или же встраиваться при коннотативном ассоциировании сема или ноэма, рождающая реакцию психоэмоциональной сферы коммуниканта. При этом семантические компоненты экспликации генерализованного содержания адекватно интерпретируются всеми членами лингвокультурного сообщества (Шаховский, 2008), а ноэматические требуют обращения к амфиболичным обертонам смысла, эксплицирующим эмотивную ситуацию (Бредихин, Бредихина, 2017, а 79). Подобные средства объективации эмотивного и актуализации интерпретативно-модального многими исследователями подразделяются на четыре группы:

1) аффективы - единицы, характеризующиеся семно-структурными эмоциональными маркерами, эксплицирующими наивысшую степень

эмотивности, посредством чего достигается наибольший перлокутивный эффект: Bullshit!

2) Коннотативы - характеризуются однокомпонентностью эмотивного элемента, сопутствующего генерализованному логико-предметному значению, часто проявляются в ноэматике и не находят отражения в языковой системе по причине незакрепленности семного компонента, эксплицирующего эмоциональное содержание. Коннотативы в сравнении с аффективами представляются более отрефлектированными в индивидуальной ценностно-концептуальной системе единицами, реализующими эмоционально-оценочное содержание: Some of the rednecks are such red apes! (Trupin, 1975, р. 246) - Некоторые из этого быдла просто макаки красножопые! (перевод автора - Н.П.).

3) конвенционализмы - единицы жаргонного, сленгового и т.п. происхождения, не имеющие эмоционального компонента в микросоциуме функционирования, маркированные только на стилевом уровне. Данные единицы обретают эмотивные обертоны только при использовании в кодифицированном нормированном языке в процессе речепостроения с, так называемым, сломом стиля You should update the download files for this bare bones (Foucault, 1995, р. 333) - Тебе надо обновить файлы к загрузке для этого голодранца (перевод автора - Н.П.). Выражение update the download files в отношении «опущенных» зачастую выражает орально-генитальный половой акт, в то время как в узуальном употреблении представляется вполне понятной фразой профессионального общения системных администраторов или обычных пользователей компьютеров.

4) экспрессивы - единицы с генерализованным содержанием эмоции, отсутствующим в компонентном семном составе, но обретающим эмотивные ассоциативные компоненты в устойчивом выражении (вне зависимости от его формы - сохранная/трансформированная): I heard his

speech. It sounded like a whole lot of hooey to me! (Trupin, 1975, р. 132). -Слышал я его речь. Мне показалось полной байдой! (перевод автора - Н.П.).

Эмотивные единицы не могут быть соотнесены с конкретными явлениями объективной реальности, они характеризуются лишь ассоциативной референциальностью с архетипами эмоциональных состояний или образами индивидуальной эмоциосферы (Пелевина, 2018, с. 102). Вербальная объективация эмотивного невозможна на основе какого-либо одного универсального средства, в качестве отдельных приемов они группируются по определенным речевым механизмам в потоке речепорождения. Индивидуально-авторский синтез обусловлен как личностными предпочтениями, так и формальной логикой суждения и отнесения вариативных приемов, репрезентирующих различные сущностные характеристики эмоциональной ситуации, к ограниченному числу логических оснований: повтор, сбой, цикл и т.п.Наиболее релевантными для опредмечивания эмоций нам представляются следующие группы речевых механизмов:

актуализация, построенная на структурно-семантических приемах, базирующихся на использовании специфического коммуникативного синтаксиса, повышающих эмоциогенность текстового пространства в рамках экспрессивного построения высказывания. К данной группе можно присовокупить и некоторые приемы выдвижения, эмфазы -актуализации интенциально-релевантного компонента с помощью деавтоматизации восприятия;

дестереотипизация лексических ожиданий с нарушением логики повествования. Подобным образом строятся тексты «потока сознания», абсурдизация и утрирование эмотивного компонента;

- людизация, ассоциативная подмена стереотипного компонента в рамках языковой игры, включающей манипуляции с глубинными структурами. Глубинные структуры психоэмоционального

трансформируются посредством изменения сферы-источника или сферы-цели при метафорическом переносе.

Акт объективации эмоциональных ситуаций в речи в аспекте опредмечивания генерализованного разделенного всеми членами лингвокультурного сообщества содержания знака эмоции объясняется специфическими лингвокогнитивными механизмами и строится на использовании в речи эмотивов, подразделяемых на четыре группы: аффективы, коннотативы, конвенционализмы и экспрессивы. В то же время актуализация интерпретативно-модальных компонентов смысловой конструкции представляется процессом вариативным, основывающимся на включении в процесс производства общего эмотивного фона личностных областей ценностно-концептуальной системы. Их порождение и интерпретация строится на постоянной смене «схем действования» в интенциальных актах речетворчества. Речевые механизмы вербализации эмоциональных ситуаций в качестве основных векторов объединения эмотивов в пространстве высказывания образуют три больших группы: актуализация, дестереотипизация и людизация.

Новые авторские акты инкодирования и актуализации модальных оттенков психоэмоционального состояния, как и акты декодирования и интерпретации обертонов эмотивного смысла являются сложными для алгоритимизирования структурированными процессами, отрицающими само наличие жестко закрепленных схем действования, возможных для применения к новой эмотивной реальности. В процессе экспликации эмотивного в речи и в рамках распредмечивания объективированных эмоциональных смыслов единственно возможным способом восприятия и адекватной интерпретации является сотворчество - переживание разделенных эмотивных ситуаций.

Ключевой позицией специфических способов повышения эмотивности тюремного текста в различных лингвокультурах вне зависимости от типа

повествователя служит интимизация чувственного опыта. Данный факт объясняется, прежде всего, интенцией к оправданию не самого девиантного поведения заключенных как преступивших нормы общественной морали, но сидельцев как личностей. Процесс валидации переживаний, приводящий к сознанию страданий и мотивов преступника, если не как собственных, то вполне оправданных и «единственно возможных» в трудной жизненной ситуации непростого выбора - сохранение «Я» или подчинение системе, позволяет создать пространство внедрения новых ценностей и концептов в лингвокультурное пространство.

2.4 Мифологизация как средство концептуализации

Базой включения в лингвокультурное ценностно-концептуальное пространство маргинальных элементов служит один из наименее исследованных в рамках процессов концептуализации феноменов жесткой стеретипизации - тюремная мифология. В большинстве своем филологическая наука обращалась к исследованию данной области лишь как к некоей разновидности фольклорного творчества отдельных социальных групп. Но в современном сообществе экспансивный характер индивидуальных и субгрупповых (зачастую достаточно агрессивно насаждаемых) мифологем не вызывает сомнения, поскольку именно он создает новую одну из наиболее эффективных моделей влияния личности на широкое пространство социокультуры, которая может быть описана в терминах «концептуальной призонизации» (от англ. prison - тюрьма) -

имплементации тюремных мифологем в концептосферу усредненного члена лингвокультурного сообщества.

В рамках обеспечения адекватного восприятия (интерпретации по заложенной самим автором «схеме действования») тюремной литературы, которая призвана модифицировать отношение общества к маргинальным сторонам жизни в условиях несовпадения признанной, устоявшейся регуляции, в периоды, когда базовые идеологически детерминированные категории и институты оказываются неработающими, нивелируется диссимметрия позитивного и негативного социально-культурного контекста. В ситуации экспансии периферических ценностно-ориентационных компонентов в трансформируемую ядерную область, которая уже не всегда и разделяется каждым из членов лингвокультурного сообщества, необходимо происходит разрушение старой, традиционной мифологии и на основе ремифологизации нигилистических областей формируется арготическое маргинальное ядро интерпретации субгрупповых иноидеологем. Экстраполяция маргинальных областей концептуального поля укореняется в узуальном пространстве восприятия и тиражируются уже в обыденном словоупотреблении.

При этом не следует сводить процесс экспансии тюремной мифологии в лингвокультурный неомиф в рамках социально значимой коммуникации лишь к последовательной героизации системных пенитенциарных и криминальных ценностей, которая зачастую осуществляется на уровне банального использования в СМИ арготизмов, воспевания, романтизации и легитимизации криминалитета. Следует воспринимать данный процесс гораздо шире в рамках глубокого осмысления причинно-следственных связей личностного и социально-культурного взаимодействия, интенционально актуализируемого авторами литературных произведений, не идеализирующих, но вскрывающих концептуальные аспекты ценностно-ориентационных пространств различных социальных групп.

Пенитенциарное пространство в качестве некоего особого, ни на что не похожего, часто сказочно «справедливого» или невероятно жестокого мира, действующего в соответствии с внутренней идеологией, по только ему знакомым традициям и нравам, привлекало внимание различных исследователей ещё в XIX - начале ХХ вв. Однако эти работы были посвящены либо истории пенитенциарной системы (Свирский, 1898; Kennan, 1993), либо специфике психического состояния и процессам формирования личности в условиях заключения (Леонтьев, 1975; Heinich, Schaeffer, 2004), либо тюремному жаргону и фольклору (Бондалетов, 1991; Ефимова, 2004; Мацкевич, 2015; Тонков, 1930). На наш взгляд исследование основных типов экспликации и концептуализации мифонимов тюремного мира должно быть неразрывно связано с лингвокультурной спецификой бытования заключенных в пенитенциарных учреждениях в различных странах, поскольку именно социокультурная память способна мифологизировать и ремифологизировать маргинальные феномены. Так, некоторые авторы утверждают, что экспликаторный потенциал тюремной субкультуры основывается на «собственном символическом языке и собственной картине мира» (Ефимова, 2004, с. 79). Другие указывают на примат не просто собственных, социально-детерминированных компонентов ценностно-концептуальной системы в форме «предписаний и запретов, поощрений и санкций» (Антонян, В. А. Верещагин, Г. Б. Калманов, 1996, с. 72), но художественно закрепленных видов иерархии среды, устанавливающей отличные от лингвокультурного пространства социальные роли, которые в свою очередь стереотипизируются и формируют мифологическое пространство мест лишения свободы в рамках наивной и концептуальной картин мира определяющих психоэмоциональную и нравственную основу маргинального бытия (Лысак, Черкасова, 2006). Это дает основания полагать, что криминальная субкультура и компоненты её акцентуации не ограничивается лишь рамками пенитенциарного дискурса, но входит в

разделенное пространство коммуникации. Разделение его большинством членов лингвокультурного сообщества в процессе интенсификации маргинальных компонентов основано на этимолого-исторической символизации, а иногда на псевдолегитимизации на основе имеющихся маркеров концептуального пространства всего общества.

Миф как таковой представляет собой специфическую априорно-функционирующую форму миропонимания, основанную на психоэмоциональных, образных, сенсуальных аспектах представлений о реальной действительности (Костина, 2009). Именно миф как первичный способ структурирования, категоризации и концептуализации феноменов объективной и рефлексивной реальности обеспечивает единство и целостность картин мира («ин-дивидуальность») как конкретного человека, так и социокультурной группы.

Исследование механизмов мифологизации и ремифологизации и их онтологического статуса в процессе создания новых концептуальных областей в едином общекультурном пространстве основывается на герменевтико-интерпретативном подходе, вскрывающем как объективные, так и аксиологические ноэмы в маргинальной субкультуре как особой форме третичной реальности, создающей гносеологическую надстройку на базе объективного взаимодействия с реальностью и целостной уже заданной сообществом ценностно-концептуальной системы. Для детального рассмотрения механизмов экспансии необходимо различать как собственно мифы, так и мифологию, при этом подразделив первые на искусственные (псевдо-мифы) и естественные.

Естественный миф предполагает наивность и разделенность (априорную социальную значимость) формирования смысла на основе некоей узуальной модели мировидения. Данный вид мифа всегда снабжен императивными компонентами, которые непроизвольно укореняясь в сознании каждого члена лингвокультурного сообщества, организуют этос

восприятия действительности (Смазнова, 2007, с. 92). Подобное мифотворчество свойственно только групповому сознанию, индивидуально-авторские обертоны в механизмах окончательной вербализации таких мифологем нивелируются и подчиняются коллективному бессознательному. Таким образом, создается ядро и ближняя периферия культурно-этической доминанты целой эпохи, с данных позиций мифы этого типа можно считать составной частью эпистемы, а потому ценностно-концептуальные области, формируемые данными мифами, представляются относительно устойчивыми. Императивные же характеристики данных мифов предполагают их априорную разделенность всеми членами лингвокультуроного сообщества, а значит сходную интерпретацию на основе ноэматической (неосознанной рефлексии) при восприятии. Эти механизмы мифологизации достаточно хорошо изучены (в частности, на основе мифов различных субкультур), а потому органично входят в общекультурное пространство наивной картины мира.

На основе естественного мифа концептуализируются большинство абстрактных понятий пенитенциарной системы, например, FREE WILL, DURESS, PRISON, СВОБОДА, ЗАТОЧЕНИЕ, ЛАГЕРЬ.

Finding himself in a quod, everyone will understand, and it is not even about understanding as much as it is about feeling with his skin, how restrained the soul feels in the body, just like a free person feels in a 3 by 4 iso (Peltier, Arden, 1999, р. 27) - Очутившись в камере, каждый понимает, и даже не столько понимает, но ощущает своей кожей, сколь тесно душе в теле, как свободному человеку в одиночке 3х4 (перевод автора - Н.П.).

В данном случае общепринятый вербализатор quod подчеркивает заточение человека в ограниченном пространстве и концептуализирует данное понятие как символ ядерного концепта PRISON, сводя абстрактное понятие любого пенитенциарного учреждения или системы наказания как таковой к конкретному объекту - бункеру, одиночной камере. Кроме того, в

данном примере эксплицируются сенсуальные характеристики (ощущение кожей скованности действий), - при этом духовные абстракции FREE WILL имплементируются в телесное пространство, что является характерным приемом тюремной литературы.

И, как говорил зэка Хамраев, отправляясь на мокрое дело, - с Богом!.. (Довлатов, 2014, с. 7).

В вышеприведенном высказывании осуществляется диффузия ценностно-ориентационных пространств узуального употребления вокатива с Богом! в функции своеобразного хеджа (оправдания для осуждаемого обществом деяния - мокрого дела - убийства). Ассертивные компоненты нивелируются и маркером как говорил, что создает «доказательную базу» отсылки к ценностно-концептуальным компонентам определенной социально-культурной подгруппы (криминального сообщества). На основе создания иллюзии аргументации акцентуация ноэм «нормы», «правилосообразность» не только формирует актуальную «схему действования» по интерпретации читателем описываемого социально-культурного контекста, но и мифологизирует тему крови в контексте соматической символики, а также уравнивает экспликаторные возможности этимологических, сопутствующих или же неактуальных признаков, имплицитно сохранившиеся в глубинной структуре (возм. этимол от табу. «мокро» - опасность; также «мокрятник» - убийца, совершивший убийство с пролитием крови) (http://rus-yaz.niv.ru/doc/russian-argo/index.htm).

Предельная экстраполяция образа заточения и внутренней несвободы происходит при отождествлении абстрактного концепта ЖИЗНЬ с пребыванием в тюрьме, что наблюдается во фразе А. И. Солженицына: А конца срока в этом лагере ни у кого еще не было (http://librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol1/1). Срок длиною в жизнь и есть сама ЖИЗНЬ, конкретный образ физической несвободы и физических страданий отсылает читателя к квинтэссенции субгруппового отрицания и

отчуждения «люди и здесь живут» (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1). Таким образом, реальная жизнь вне лагеря (вольная жизнь) отождествляется с тюремным бытием, что во времена ГУЛАГа было весьма символичным. Именно на данной основе ЛАГЕРЬ как гипертрофированное отражение тоталитарного государства и входит в качестве ядерного компонента в структуру социокультурной памяти русскоязычного лингвокультурного пространства.

Кроме того, в данном отрывке реализуется концепт постоянного повторения - ЦИКЛИЧНОСТЬ - «отсидки» и интенсификация обертона борьбы за отсутствующую «внутреннюю свободу» в условиях ЗАМКНУТОСТИ тюремной жизни. Высказывания подобного рода часто подкрепляются в произведениях тюремной литературы маркерами актуализации непрерывного герменевтического круга, который на каждом витке своей спирали все более закрепощает «обитателей» лагеря.

Ведь в жизни тоже постоянно приходится бороться за место под солнцем (Самсон, 2011, с. 9).

Образы «вечного» повторения одного события воспроизводятся в рамках метафорических аллюзивных компонентов о работе и мыслях заключенных, как у А. И. Солженицина в описании долгого пути на работы:

Смекнув, что так и будет он по дороге на ТЭЦ дуть все время в морду, Шухов решил надеть тряпочку

(http://librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol1/1). Образ ветра, которому в жизни «сидельца» неустанно приходится сопротивляться всеми возможными, даже неэффективными с точки зрения обывателя способами, «решил надеть тряпочку», является типичным для русской лингвокультуры. При этом ветер всегда «дует в морду», т.е. это не попутный ветер, но буря, сметающая на своем пути все попытки инакомыслия. Лингвокультурно-маркированный образ-стереотип ветра, по сути, представляет собой

тоталитарное государство подавления и насилия над индивидуально-личностной ценностно-концептуальной системой.

Естественные (наивные) мифы, вербализуясь в пространстве тюремной литературы на основе компенсаторного опредмечивания и отторжения объективной реальности, способны нивелировать негативизм вторичного восприятия. Даже описания ужасов лагерной жизни в художественном представлении не формируют у читателя устойчивого отрицательного отношения к «сидельцам». Возникающая вне осознанной рефлексии тюремная мифология даже без изысканных речевых приемов формирует специфическую форму внушения (манипуляции), которая позволяет реципиенту сформировать целостное представление о маргинальных областях имагинативной аксиологики (Голосовкер, 2010).

Подобные мифы способны существовать в рамках невербального, ментального пространства, которое не получает фиксации в виде нарратива, либо в форме минимальной речевой конструкции. Т.е. каждое вербальное оформление мифа как этапа опредмечивания символов, чувственных образов, обрядов и т.д. рождает мифологию, осознанную имплементацию собственно-авторского «со-знания» (термин М. Хайдеггера, используемый в качестве определения совместного разделенного творения продуктов когнитивной деятельности) в текстовую реальность, способную при распредмечивании трансформировать реальность рефлексивную и объективную.

В связи с этим необходимо упомянуть о более сложной форме мифопорождения, которая свойственна не просто определенному субсообществу, но эксплицирует осознанную рефлексию над эпистемологической ситуацией и узуальным мифологическим пространством. Данный вид рефлексивного (осознанного) создания имплементируемых областей в лингвокультурной ценностно-концептуальной системе, которые должны приниматься априори, предполагает выход из коллективного бессознательного в область креационизма (логико-

рационального или психо-эмотивного). Большинство авторов, творящих в жанре тюремной литературы, создают индивидуально-ассоциированную мифологию на основе «мифоидных технологий», в рамках использования инструментария, который можно назвать антимифическим. При этом ведущую роль начинают играть индивидуально-авторские аксиомы, собственные периферийные компоненты ценностно-концептуальной системы, мировосприятие уже не выстраивается на основе эпистемической модальности, но входит сначала в концентрированное (авторское) мифоидное пространство, которое затем рассеивается по ядерной области персонифицированного мифотворчества (Смазнова, 2007, с. 312). При снижении эпистемической модальности личностные образы, мифологизируемые в собственном мире, создают возможность индивидуально-авторского символьного языка в художественном пространстве текста. Такое мифотворчество создает псевдо-миф как противоположность естественному (наивному) мифу, т.е. представляет собой результат кропотливых исканий, эрудиции, рефлексии в поясе мысле-коммуникации.

Так, например, в псевдо-мифотворческой форме осуществляется хронография заключения, способов и этапов преодоления «внутренней несвободы».

Ни ходики не стучали - заключенным часов не положено, время за них знает начальство (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1).

В рассматриваемом примере псевдо-миф о формировании определенной системы временных координат не собственными чувствами и не общепринятыми способами (по часам) актуализирует ноэму «относительности» времени. Коррелят привязки лагерного времени к начальству трансформирует «чуждую» сторону для зэков, находящихся в санчасти, в некое подобие Богов, Светочей в «беспроглядной тьме существования». Категория эксплицируемого в художественном тексте

времени, прежде всего, призвана дать адресату представление о континуальном хроносе, который характеризует индивидуально-авторскую картину мира, что может выражаться в закономерных для автора сбоях «поступательного движения художественного времени (ретроспекции, проспекции; свёртывание и растягивание временных отрезков) и в дискретности времени» (Ахиджакова, Хартикова, 2015, с. 80).

Многоплановость восприятия времени в заключении эксплицируется и в следующей фразе: ...начальство боится, как бы зэки время не потеряли, по обогревалкам бы не рассыпались - а у зэков день большой, на все время хватит (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1). Кроме того, в данном отрывке в лингвокультурное ценностно-концептуальное пространство вводится собственная, контроверзная система отсчета, действующая в сознании человека, для которого один день похож на другой, и часы, дни, месяцы и годы проходят в едином ритме, различающемся лишь концептуализированными понятиями гастрономических предпочтений.

Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело - какой овощ на зиму заготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку - так и прошла баланда на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче - капуста черная. Самое сытное время лагернику - июнь: всякий овощ кончается и заменяют крупой. Самое худое время - июль: крапиву в котел секут (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1).

Специфические временные координаты, эксплицируемые в текстах тюремной литературы, также реализуют пространство концепта ЦИКЛИЧНОСТЬ, ведь «никогда не заканчивающийся день» и «большой день», который длится всю жизнь, в русской лингвокультуре образуют особую темпоральную петлю, из которой представляется лишь один выход -СМЕРТЬ. При этом образ именно светлого времени суток подчеркивает этноспецифику русского понимания концепта ВНУТРЕННЯЯ СВОБОДА -стремление к свету собственных ценностей, которые и должны быть

имплементированы в лингвокультурное ценностно-концептуальное пространство посредством псевдоаргументативной аллюзии к архетипической оппозиции «свет/тьма», «день/ночь».

По-другому выглядит временная экспликация в англоязычной тюремной литературе, где интериоризация архетипа включается в противоположный полюс данного противостояния - жизнь в заточенииобычно отождествляется с тьмой, ночью:

My vigilance through the nights spent in the disciplinary cell was usually interrupted by a narrow strip of dim yellow light coming through a crack under the door, which offered me - in the dark - a view of the dirty lav, a half-rotten mattress on the stretcher, and a brick pattern of the outer wall... (Trupin, 1975, с. 174). - Мои ночные бдения в карцере прерывались, как правило, узкой полосой тусклого желтого света в щели под дверью, которая позволяла различать во мраке загаженный толчок, полусгнивший матрас на нарах и каменную кладку внешней стены... (перевод автора - Н.П.).

Однако ошибочным будет утверждать, что искусственный миф полностью оторван от реальной действительности, ведь формы авторского осознания и интерпретации объективной реальности также преломляются в трансформируемых ядерных областях социокультурной памяти. Ведь автор, как член конкретного лингвокультурного сообщества, всегда обращается к свойственной этому сообществу или группе эпистеме (Akhidzhakova, Panesh, Novikov, Buyanova, Osipov, 2017), а потому не происходит полного слома фундаментальных принципов достоверности религиозного, идеологического, языкового чувства. Псевдо-миф сотворенный в художественной литературе как способ имплементации индивидуально-авторских компонентов в социально-культурное пространство не нарушает непритворности интерпретации действительности.

На основе данного принципа непритворности расширяется имплементационный потенциал тюремного мифа, - социально-ритуальные

аспекты (ценности, нормы, культурные артефакты), составляющие маргинальное пространство естественного мифа органично входят в ценностно-концептуальное пространство лингвокультуры. Кроме того, на этапе диффузии принятых и ассоциированных мифологем в авторском прочтении осуществляется целенаправленная трансформация ценностей и понятия правилосообразности действий и интерпретации аксиологических аспектов бытования маргинальной субкультуры. При этом естественный миф, который призван способствовать объединению членов некоей социальной группы, формирующий барьер «своих - чужих», консолидирует и более широкие массы (например, легитимизация и оправдание заключенных во времена ГУЛАГа на основе введения их в сферу «своих», «одних из народа»).

Свои мысли и чаяния как осознанные и эксплицированные компоненты интимизированных ценностно-концептуальных систем авторы часто выражают в предельно психологизированной форме внутреннего монолога:... молитвы те, как заявления, или не доходят, или «в жалобе отказать» (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1). Регуляторная функция надежды нивелируется в личных размышлениях, однако, поддерживается в пространстве внешнего (реального) взаимодействия в среде заключенных, что создает некие манипулятивные обертоны и иллюзию поддержания «бодрости духа». Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему ж вы ей воли не даете, а? (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1).

В создании псевдо-концепта и введении его в лингвокультурную ценностно-концептуальную систему искусственный миф основывается на манипулятивном компоненте архетипического представления, т.е. выдает ремифологизацию на основе личностных обертонов за системный процесс стереотипизации. Создаваемая «ложная мобилизующая система» (McLuhan, 2003, р. 32) настраивает реципиента на восприятие индивидуальных

компонентов генерализованного смысла как вполне оправданных и приемлемых если не для всего общества, то, по крайней мере, для отдельной его части. Подобная система концептуализации возникает в связи с объективным недостатком или сокращением потенциала воздействия на социально-культурный контекст, что обусловлено ограничениями, действующими в местах заключения. Снижение степени доступа к векторам управления дискурсом (Бредихин, Бредихина, 2017) в рамках сокращения перцептивных возможностей личности также влечет за собой формирование апперцептивных форм действования с рефлексивной и объективной реальностью, т.е. созданию некоей альтернативной реальности, ценностно-ориентационным парадигмам которой и приходится подчиняться в условиях ограничения реального действия. Введение в рамки личностной ценностно-концептуальной системы лингвокультурного концепта БОГ представляется общим для рассматриваемых текстов тюремной литературы, однако в контексте актуализации маргинальных периферийных смыслов осуществляется его переосмысление не как демиурга и «надзирателя» за делами «сидельцев», но как помощника в процессе обретения ВНУТРЕННЕЙ СВОБОДЫ и в конечном счете ОСВОБОЖДЕНИЯ, вне зависимости от способа его достижения - окончание срока заключения или смерь.

В подобном же контексте приобретает дополнительные обертоны и различные вербализаторы концепта МАТЬ, входящие в подпространство актуализации ВОЛИ и СВОБОДЫ, при этом аллюзии к единому и всемилостивому существу (ср. концепт БОГ в тюремной литературе) усмариваются и в образе-стереотипе матери.

Изо дня в день смотрел я на то, как мать работает сутки напролет, чтобы относительно сносно обеспечивать нашу семью,.. (Самсон, 2011, с. 10).

В дополнение к реализуемым в тюремной литературе и в пенитенциарном дискурсе в целом положительным смыслам и ассоциатам

концепт МАТЬ не только эксплицирует светлый образ «вольной жизни», но и репрезентирует обертоны подчинения и смирения, которые оказываются чуждыми ценностно-концептуальной системе маргинального тюремного субсообщества. Отторжение их достаточно четко прослеживается в псевдоаргументированных высказываниях об избрании «иного пути»:

Либо, как твоя мать, всю жизнь на государство ишачить, либо пойти по другому пути (Самсон, 2011, с. 10).

«Другой путь» подразумевает вхождение в новое субсообщество с другой ценностно-концептуальной системой, а значить формирует дуальность восприятия контроверсных систем и ориентаций.

Дуальность взаимодействия создается при инкоативном процессе инициации, введении нового члена в тюремное сообщество, причем активная роль самого человека нивелируется, как стирается и его прежний социальный статус, происходит овеществление. Каждое из ритуальных действий совершается над заключенным - помывка, бритье - все символизирует смерть прошлого и рождение нового через унижение и страдания. Эти символические акты уже входят в лингвокультурно маркированную часть социальной памяти каждого из рассматриваемых народов, а потому интенсификация их исторического компонента - «переход в иную жизнь», «смерть для общества» - достаточно легко интерпретируются и не воспринимаются как чуждые.

Everyone got a piece of stinky soap and was stuffed into a common shower room under stabbing jets of cold water. Then they all, naked, were driven along the corridor to the linen room where the slave-puncher threw each of us a robe with a roll of toilet paper... (Peltier, Arden, 1999, р. 17) - Каждому выдали кусок дурно пахнущего мыла и согнали в общей душевой под колющими струями холодной воды. Потом погнали голых по коридору к бельевой блока, где погонщик и бросил нам робу с рулоном туалетной бумаги... (перевод автора - Н.П.).

Процесс перехода человека от свободной жизни к заточению предельно ритуализируется и мифологизируется на основе связи с архетипическими концептами БОГ и ВЕЧЕРЯ, которые способствуют закреплению в групповом, а впоследствии и в лингвокультурном сознании компонентов единения и общности.

И я сказал ему как-то в поздний час за кружкой чифира (Демин, 1994, с. 345).

Кроме того, подчеркивается статусность употребления некоторых блюд и напитков, которые как бы инициируют процесс перехода из одной группы заключенных в другую: Особенно много чифиристов среди блатных. Напиток этот является для них как бы своеобразным наркотиком. <... > Если добавить к этому хорошую крепкую папиросу, то получается неплохой букет! (Демин, 1994, с. 226).

Показательным является акцентуация отдельных компонентов ценностно-концептуальной системы в рамках телескопических лексем, которые призваны эксплицировать дуальность отношения «своих» (заключенных) и «чужих» (руководителей пенитенциарного учреждения) к тому или иному феномену тюремной жизни. Так в американской тюремной литературе встречается такое концептуализированное понятие, как nutraloaf, которое представляет собой определенный вид наказания, связанного с ограничениями питания. Данное «блюдо» тюремного меню, столь ненавистное заключенным по причине неудобоваримого вида, «оскорбляющего обоняние» запаха и соответствующего вкуса, вполне соответствует общепринятым нормам пищевой ценности, что и позволяет использовать его вполне легитимно.

Instead of some good munchies they brought me to the isolator some nutraloaf; obviously, the master believed I had had not enough of my asthma trouble in the raw basement, all infected with feces and fungi and with no bunk, so he decided to follow a more sophisticated, yet quite legal, path (Foucault, 1995,

р. 163) - Вместо нормального хавчика в изолятор принесли мне спецжамку, очевидно хозяину показалось мало моих астматических мучений в сыром, отравленном фекалиями и грибком подвале без шконки, и он решил пойти по более изощренному, хотя и вполне законному пути (перевод автора -Н.П.).

Таким образом, естественное мифотворчество концептуализирует обертоны нивелировки негативизма в интерпретации ограниченной информации и способствует отходу от рационального осмысления и реальной оценки наличествующего социально-культурного контекста. В то время как искусственная мифология выводит на передний план именно рефлексивную (интенциональную) оценку рефлексивной и объективной реальности. Основываясь на архетипических бинарных оппозициях «Я -социум», «свой - чужой», «свобода - несвобода» и принципах как рациональной, так и иррациональной (однако чаще всего ложной хеджированной) аргументации, создается трансформированная ценностно-концептуальная система, легитимизирующая отношения к реальности вне дихотомии «свобода - ответственность». В мифологии, эксплицируемой в текстах тюремной литературы, прослеживается преобладание специфического компонента интерпретации общечеловеческих критериев свободы, духовности, с элиминацией экзистенциала «ответственность». Мифологизация хронотопа строится в основном на базе концептов ЦИКЛИЧНОСТЬ, ЗАМКНУТОСТЬ, а также на основе вербализации временных категорий средствами описания и привязки к локальным, наделенным мифическим значением символам. Ключевые культурные концепты МАТЬ, ЛЮБОВЬ, БОГ привлекаются к процессу аксиоматической аргументации как «заточения», так и «освобождения».

Выводы по главе 2

В данной главе на основе герменевтико-ноэматического анализа ключевых художественных концептов тюремной литературы были выявлены и классифицированы как семантические, так и синтаксические характеристики вербализаторов как экспликаторов индивидуальных представлений об описываемых реалиях в авторской картине мира. В результате чего были выделены архетипические ядерные ноэмы, этимологически-ассоциированные лингвокультурные компоненты, а также периферийные маргинальные ноэмы, которые систематизированы в целях воссоздания содержательно-тематического центра произведения.

Моделируемая в качестве системной репрезентанты индивидуально-авторской ценностно-концептуальной системы концептосфера исследуемых произведений тюремной литературы, как и сами ключевые концепты, имеет иерархическую структуру, в которой выделяются ядерная зона, ближняя и дальняя периферия. Ядро включает базовые номены концептов ЗЭК и CON/VIC. Ближняя периферия представлена локально-темпоральными ассоциатами концептов ЗОНА, ЛАГЕРЬ, PRISON, GEN POP, отражающими агоническую или апокалиптическую картину мировосприятия. Дальняя периферия содержит вербализаторы индивидуальных ассоциатов концептов, призванных акцентуировать отличные от лингвокультурных образов-стереотипов компоненты, которые, однако, непосредственно связаны с авторским опытом пребывания в тюрьме или в лагере.

В предельно рефлексивных текстах тюремной литературы концепты предстают в трансформированном виде, эксплицируя интенциональную амфиболию, которая призвана деактуализировать отдельные лингвокультурные ноэмы. Ключевыми актуализаторами индивидуально-

авторских обертонов становятся: 1) акцентуация и стереотипизация ноэмы «самотождество»; 2) мифологизация ноэм «заточение»; 3) экспликация основных тематических областей единства и цельности структуры личности; 4) интенциональная амфиболия индивидуальности и «дивидуальности». Принципиальная нивелируемость субъектно-объектной асимметрии создает пространство максимально полной репрезентации дихотомического ноэматического пространства и способствует глубинной модификации лингвокультурной ценностно-концептуальной системы.

На основе исследования глубинных структур эмотивизации текстового пространства тюремной литературы можно сделать вывод о теснейшем взаимопроникновении и взаимовлиянии опредмеченного эмоционального содержания и эмоциосферы конкретной лингвокультуры. Языковые средства объективации и актуализации - эмотивы при этом подразделяются на четыре группы: аффективы, коннотативы, конвенционализмы и экспрессивы, обладающие относительной универсальностью. Вариативность же интерпретативно-модальных компонентов обеспечивается трансформациями «схем действования» в речевых механизмах вербализации эмоциональных ситуаций: актуализации, дестереотипизации и людизации.

Вербальное оформление мифа как этапа опредмечивания символов, чувственных образов, обрядов и т.д. рождает мифологию, осознанную имплементацию собственно авторского со-знания в текстовую реальность, способную при распредмечивании трансформировать реальность, рефлексивную и объективную. Наивный, порождаемый в процессе групповой концептуализации миф способствует снижению степени негативной интерпретации смещению доминанты в сферу дологического осмысления специфического социально-культурного контекста пребывания в заключении. Псевдо-миф используется в тюремной литературе как один из интенциональных способов создания «смысловых скважин» и побуждения

читателя к применению активного чтения, феноменологической рефлексии над описываемыми событиями.

Глава 3 Лингвокультурная специфика актуализации авторских обертонов смысла в тюремной литературе

3.1 Лингвокультурные особенности экспликации маргинальных смыслов: парадоксы и закономерности текстовой реальности

В рамках экспликации культурного кода субпространство тюремной культуры в её маргинальном представлении детерминируется не только примарными социально значимыми конституэнтами, но и всецело зависит от историко-культурных различий (Парсонс, 2002а), сформировавших как «низкие», так и «нормативные» формы вербализации. В ткани текстов тюремной литературы находят реализацию обе формы объективации, причем необходимо отметить большей частью рефлексивное (осмысленное) употребление арготичных элементов в качестве интенсификаторов индивидуально-авторских маргинальных обертонов генерализованного смысла. Высокая степень гетерогенности и чрезвычайной динамичности групповых и идио-концептов позволяет говорить о постоянном перетекании актуальных и пассивных элементов иерархически структурированного содержания. Кроме того, мобильность маргинальных смыслов обусловлена ситуативной транспарентностью современной тюремной субкультуры как альтернативно-идеологического образования (Грачев, 2009, с. 129). В связи с этим индивидуальный смысл того или иного образования необходимо выстраивается в процессе преломления лингвокультурных стереотипов.

Парадоксально, но большей частью кодификация как групповых, так и индивидуальных обертонов смысла не формируется на основе

табуированных или дисфемизированных вербализаторов, в основном новое прочтение получают уже имеющиеся в узуальном употреблении лексемы, наполняющиеся новым ассоциативным содержанием. Таким образом, разговорные элементы общепринятого словоупотребления зачастую заменяют табуированные выражения (Кондратьев, Николаев, 2018, с. 36), эксплицируя обертоны в более привычном для несведущего обывателя виде не теряя при этом особого оттенка субгрупповой, маргинальной принадлежности в широком контексте художественного произведения.

Например: When a security walked down the iso corridor, he would hit the door with a baton, perhaps to never let the bunkies relax, or maybe to let them know there was some jiggers coming. Whatever it was, he didn't make himself a pest at night, unlike it was in another block, where the goon squad amused themselves by throwing bats into bean slots (Foucault, 1995, p. 83) - Когда охранник проходил по коридору изолятора, он непременно ударял дубинкой по двери, может чтобы однокрытники не расслаблялись, а может чтобы предупредить о шухере. Как бы то ни было, он не доставал нас по ночам как в другом блоке, где смена охраны забавлялась подбрасыванием в волчок непотушенные тары (перевод автора - Н.П.).

В вышеприведенном высказывании содержится несколько лингвокультурно маркированных вербализаторов субгрупповых маргинальных смыслов. Рассмотрим процесс актуализации того или иного критериального признака в американской тюремной культуре при экспликации генерализованного смысла. Так лексема bunkie (Roommate -сокамерник), акцентуирует не только этимологические обертоны «a person you share a bunkbed with» (https://prison-diaries.com/prison-slang-glossary-2/), но и индивидуальные ассоциаты с табуированным глаголом bunk-up (совокупляться) To go to bed in a bunk; - sometimes with in (http://slovar-vocab.com/english/websters-revised-dictionary.html). Следует отметить, что индивидуально-авторские периферийные ноэмы «половой акт», «близость

между сокамерниками» включаются в структуру некоторых метафорических обозначений сексуальных отношений и в других лингвокультурах, например, однокрытники (сокамерники) (https://thief.slovaronline.com/). В русской лингвокультуре одной из ядерных ноэм лексемы крыть, покрывать является «случка скота». Однако необходимо признать недостаточную доказанность данного этимологического значения, ведь некоторые словарные источники возводят данную лексему к архаизму однокорытник - животное, выкормленное вместе с другими, из одного корыта (https://www.efremova.info/). Данная интерпретация вполне возможна в условиях тюремного быта и получения баланды из одного котла.

Следующим культурно и исторически маркированным жаргонизмом, присутствующем в данном примере, является goon squad (смена охранников), который в субгрупповом сознании может интерпретироваться как Any group of prison guards that are working together to effect prison discipline (https://prison-diaries.com/prison-slang-glossary-2/). В описываемой в тексте ситуации нивелируются базовые смыслы совместных действий для достижения положительных результатов в обеспечении строгой дисциплины, при этом происходит актуализация диахронического пассивного компонента первого элемента конструкции goon - old-fashioned, informal. A silly or stupid person (https://dictionary.cambridge.org/dictionary/english/). Т.е. примарной выступает негативная оценка интеллектуальных способностей охранников. Кроме того в ассоциативном поле широкого горизонтального контекста появляется, существенно изменяющая узуальную «схему действования» по интерпретации генерализованного смысла, ноэма «преступник», «коллектор» - a violent criminal who is paid to hurt or threaten people (https://dictionary.cambridge.org/dictionary/english/).

Подобная актуализация и интеллективно-апеллятивных и функциональных аксиологических компонентов становится возможной только благодаря сочетанию диахронических и контекстуальных обертонов

смысла, что представляется невозможным, например, в русской лингвокультуре. Так функционал коридорного охранника эксплицируется в арготизме продольный - охранник, следящий за порядком в коридоре, когда заключенные находятся в камерах (https://promat8.webnode.ru/products/slovar-vorovskogo-zhargona/). Существует в русском арго и возможность актуализации иного функционала с сопутствующими обертонами оценки интеллекта надзирателей дубак - охранник

(https: //promat8 .webnode.ru/products/slovar-vorovskogo-zhargona/) - от разговорных лексем дубасить - Бить, колотить кого-л. с силой (https://www.efremova.info/); дуб - тупой, несообразительный человек (https: //www.efremova.info/).

Исторически маркированными в аспекте актуализации социально-культурных обертонов являются концептуализированные артефакты тюремного быта. Так, используемая в данном контексте, реалия bean slot — The opening in the cell door where food is delivered, usually in doors in restricted housing unit (https://prison-diaries.com/prison-slang-glossary-2/) акцентуирует диахронический смысл своего первого компонента, создавая аллюзию к временам «Дикого Запада», когда наиболее простой и потому доступной едой считались различные бобовые (прежде всего фасоль) bean. Кроме того, посредством использования именно данного компонента ещё раз подчеркивается этническая и расовая сегрегация в тюрьмах США, - bean-eater - в зависимости от региона употребления, либо «житель Бостона» (http://slovar-vocab.com/english/websters-revised-dictionary.html) - т.е. собственно места заключения автора; либо мексиканец Those damn Bean Eaters stole my hubcaps again (http://www.urbandictionary.com/define.php?). Если учитывать тот факт, что подавляющая часть населения Бостона является этническими ирландцами, ненавидящими, так называемых, wetbacks - нелегальных эмигрантов из Мексики.

Данные обертоны недоступны восприятию в иной лингвокультуре, например, русскоязычное тюремное сообщество выделяет в процессе категоризации данного понятия совершенно иные категориальные признаки. В русском тюремном арго данная реалия называется волчок - окошко в двери камеры (http://rus-yaz.niv.ru/doc/russian-argo/index.htm). Этимологическое значение данного концептуализированного понятия стерто, однако, большинство исследователей приходят к выводу о том, что она не имеет ничего общего со словом «волк», что, как кажется на первый взгляд достаточно обосновано, ведь «волки позорные» - это представители охраны и администрации тюрьмы, которые осуществляют постоянный контроль над деятельностью заключенных. Существует мнение о том, что понятие волчок, как и некоторые другие вербализаторы реалий пенитенциарной системы возникло на основе элизионных процессов от глагола «волочить» (просовывать пальцы сквозь отверстие, при этом охрана могла их сломать), т.е. актуализируются не аксиологические аспекты - отношение «сидельцев» к охране, а именно их функционально-характеризующие ноэмы -«жестокость», «подлость», релевантные для выполнения обязанностей по надзору и обеспечению строгой дисциплины в условиях тюремного заключения.

Культурная детерминированность ощущается в некоторых концептуализируемых понятиях даже на уровне ноэматической (неинтенциональной) рефлексии. Лексема bats - 1) a small pipe that only holds a tiny amount of marijuana, only enough for one hit; 2) cigarettes (http://www.urbandictionary.com/define.php?), в своем инициально-контрастивном употреблении подчеркивает ноэму «тайна», «сокрытость», абсолютно элиминируя ноэму «контейнер», «содержание», ведь аллюзия реципиента не знакомого с тюремным сленгом распредмечивает, прежде всего, ядерное содержание слова - летучая мышь (символ ночи и страха). Подобная ноэма проявляет тенденцию к универсальности, так, в русской

лингвокультуре имеется вербализатор тарочки - nanupochi, c^apemhi (https://thief.slovaronline.com/), который также может актуализировать маргинальную ноэму «прятать», но не нивелирует и примарной ядерной ноэмы «вместилище», «оболочка», этимологически восходящее к тара (итал. tara от араб. tarha - вычет) - 1) товарная упаковка, емкость для хранения, упаковки и транспортировки товаров (Крысин, 2006, с. 762).

Исторически и социально выработалось мнение, бытующее среди заключенных, о необходимости дистанцирования от статуса носителей арго и интенционального подчеркивания своего умения пользоваться нормативным языком. При этом сами члены различных субгрупп тюремного сообщества оценивают данное коммуникативное поведение вне мест лишения свободы не только как правильное, но и как предпочтительный языковой код, в то время как использование арго оценивается как временное, вынужденное и нежелательное в общении. По мнению заключенных, арго наиболее активно продуцируется и употребляется среди неполнолетних преступников (на малолетке). Тут практически все имеет иное, арготическое название -лампочка - луна или солнце. Маргинальные, периферические ассоциации приобретают гипертрофированное значение, фетишизируются. Например, все красное ассоциируется с «мусорским», т.е. «милицейским», «охранницким». Это порождает целый ряд табу, формирующих неписаные правила поведения, отклонения от которых жестоко наказываются не только в условиях самой зоны, но и в «свободной» жизни «за забором», которая остается полностью подчинена маргинальным ценностным доминантам.

Однако, отрицая нормы и законы «большого» общества, преступный мир сам является его «потусторонней», искривленной моделью, и, следовательно, различными способами регламентирует как реальное, так и коммуникативное поведение, создает ценности, нормы, правила и законы, наказывает или поддерживает, возвышает или отталкивает своих «граждан». Криминальное арго, будучи «цементом братства» и важнейшим фактором

создания «корпоративного духа», является также непременным и действенным средством адаптации в преступном обществе (особенно подростковом). Ли Беер определяет арготизмы как сигнальные слова, манифестирующие принадлежность кого-либо к определенному сообществу, в частности бродяг с их собственным кодексом чести, и различными, часто незаконными, стратегиями выживания (Beier, 1995, p. 66). Однако степень экспликаторности исторического и социально-культурного в субгрупповых вербальных кодах демонстрирует обратную взаимозависимость, что может быть воспринято как парадокс языкового выражения. Наблюдается обратная корреляция между арготизацией речи и степенью строгости режима содержания (что соотносится со степенью адаптации заключенных в преступном мире). С усилением режима - потребность утвердиться в «теневом государстве» ослабевает и это вызывает к жизни интуитивное следование нормам и правилам литературного языка.

Авторитетные преступники используют арго очень умеренно и благодаря этому выделяются из общей массы заключенных. Достигнув определенного статуса в антисоциуме, они вторично возвращаются к относительно тривиальному языковому поведению (Кубрякова, 1995, с. 178). Говоря о криминальном мире и его языке (часто именуемых «антимир» и «антиязык») как об искривленной модели государства, следует особо подчеркнуть, что они являются также и функцией государства. Собственно, государственная власть и является есть тем необходимым «ферментом», который обуславливает появление феномена преступного антимира с обслуживающей его целостной языковой субсистемой. Таким образом, tertiariis agens в решении парадокса текстового опредмечивания маргинального смысла как бы распадается на две контроверзные системы: 1) традиционная речь, эксплицирующая периферийные обертоны смысла субсообщества (бытование арго в «местах не столь отдаленных) и 2) узуальная коммуникация, объединяющая каждого из членов конкретной

лингвокультуры (способствующая опознаванию и внедрению в общее культурное и языковое пространство антагонистических ценностей и норм поведения).

Данный факт наличия кодифицирующей системы этнонационального плана обусловливает использование отдельными национальными группировками, так называемых, «смешанных говоров», представляющих собой контаминацию арготизмов, заимствований из собственных национальных языков осужденных на базовой основе lingua franca государственного языка (английского или русского). Опираясь на анализируемые нами произведения англоязычных и русскоязычных авторов, а также лексикографических источников и корпусных исследований, можно констатировать повсеместное функционирование всех вышеназванных способов вербализации маргинальных и идио-компонентов ценностно-концептуальной системы. Что свидетельствует о включенности криминальных арготических элементов в общеязыковые процессы, стимулированные экстралингвистическими факторами социокультурной памяти. И в то же время в самом арго тематические поля, связанные с социально-культурными, историческими и национальными отношениями. Из сферы идиомаркированной лексики - это commie, champion of liberty, помиловка, амнюха, следак, судак и т.д.; из сферы социально-культурной экспликаторики bitch's bastard, slave-puncher, вольняшка - вольнонаемный работник, запретка - вспаханная полоса земли между проволочными ограждениями, окружающими зону (Большой толковый словарь русского языка, 1998) и т.д.; в рамках экспликации межрассовых и межнациональных отношений - это nigga, wetback, bean-eater, wonk, хохол, эстонец, шевиот, ванька, фриц и т.д.

На настоящий момент в формах экспликации периферийных маргинальных обертонов смысла наблюдается весьма широкая вариативность, данный факт объясняется появлением нового типа

ремифологизируемых представлений, отвергающих традиции и стереотипы. Данные семантические инновации базируются в основном на акцентуации негативной оценки феноменов, которые не вписываются в ценностно-концептуальную систему субсообщества, т.е. нарушающих традиционные нормы криминального мира: отморозь, беспредел, крыса.

Судя по базару, стало ясно, что большинство из этих отморозков давненько ждали срыва со спеца, а на общаке практически никто из них не чалился... (Самсон, 2011, с. 19).

Закономерно модифицируются аксиологические обертоны периферийных ноэм концептуализированных понятий «старого преступного мира», который в отражении современного ему свободного общества «перевернулся с ног на голову», как и мир и его восприятие в узуальном пространстве. Раньше арготизм «вор в законе» относился к человеку, который отказался от личных благ во имя блага криминального сообщества (арг. для людского), во имя «воровской идеи»; в его функции входило не только собирать деньги для общих нужд, поддержания заключённых и их семей, но и следить за соблюдением неписанных правил поведения в тюрьме; у такого «авторитета» предполагалось наличие целого комплекса определенных «моральных» качеств.

Сегодня же статус «вора в законе» можно купить; такой купленый авторитет называется лимон. В основе появления этого арготизма -механизм дистаксии, т.е. множественной мотивации наименования, которое омонимично нескольким уже существующим единицам. С одной стороны, она опирается на лимон (арг. количественное числительное «миллион»), лимоны «деньги», восходящее к фр. monnaie «монета, деньги» и символизирует денежную цену статуса, а также его продажность, а с другой стороны - на выражение понты лимонить - врать, делать что-то не по-настоящему (https://promat8.webnode.ru/products/slovar-vorovskogo-zhargona/), что указывает на фальшивость чего-либо, в данном случае - статуса. Таким

образом вновь эксплицируемые обертоны не могут напрямую соотноситься с имевшимися ранее ядерными субноэмами «карточный долг», «игра». Так из отдаленных ассоциаций возникает слово для обозначения нового концептуализированного понятия, реформируется и соотносимое семантическое поле. В традиционном маргинальном жаргоне вербализатор лимонить соотносился и с умением «разруливать», «нести базар» (http://freemindforum.3bb.ru/viewtopic.php?id=2071), что вполне соотносится с некоторыми функциональными особенностями экспликации концептуализированного понятия «законник».

Кто-то давно не спал на дальняке? - дядя смотрел на лимона с прищуром, словно оценивая, что тот сможет ему возразить.

Ты мне глотку то не дери, следи за выездом совка! Я тебе по чорному тарю!.. (Самсон, 2011, с. 84).

В русскоязычном лингвокультурном пространстве с длительной автохтонной каторжно-лагерной традицией внутрисоциумные отношения расшатываются медленнее, и арго как ее составляющая остается мощной и жизнеспособной системой, продолжая играть роль своего рода lingua franca. Кроме того, сами индивидуальные ассоциаты достаточно долго продолжают нести отголоски диахронических и этимологических значений. Таким образом можно сделать вывод о том, что дихотомия вербальной экспликации как на основе узуальных, так и на основе периферийных вербализаторов индивидуальных обертонов смысла сохраняется.

Мнение В. В. Колесова об обреченности арго, о том, что жаргон уходит, что «подобная речь, воздействуя на эмоции, не рассчитана на длительное существование», что она - «неустойчивая по значениям и слишком выразительная по эмоциям, чтобы служить долго», представляется достаточно спорным (Колесов, 1991, с. 74). Наблюдения за языком тюрьмы как раз свидетельствуют, хотя и о парадоксальном, но соединении (а не взаимоисключении) указанных характеристик. Именно это соединение и

определяет специфику экспликации маргинальных смыслов как столкновения собственных, авторских психоэмоциональных пространств с первичным и вторичным tertiariis agens. Наряду с высокой лабильностью периферийных субсистем репрезентации маргинальных смыслов в ее обиходе удерживаются очень древние слова, конструкции, фонетические и морфологические свойства (подобно реликтовым языковым чертам, консервируемым диалектами).

В основе двойственной реализации новума, творимости и стереотипности, традиционности лежат две основные доминанты субгруппового существования: 1) наличие некоего жесткого стержня (хотя бы вербального, мифологического, традиционного) как имитации стабильности, и 2) создание в этом стереотипном пространстве неких областей лабильности как возможности самореализации, имитации свободы выбора в традиционном, стереотипизированном субгрупповом узусе, попытки нарушить единство и нерушимость замкнутой ценностно-концептуальной системы субсообщества.

Первая тенденция проявляется:

а) в сохранении диахронических значений в узуальном словоупотреблении, трансляции стереотипизированных контекстов, функционировавших в архаичных арготических системах еще XIX века: клёвый «хороший», кина «тюрьма», кент «товарищ», клифт «пиджак», жлоб «деревенщина, жадина, несимпатичный человек» (Бодуэн де Куртенэ, 1963, с. 161); tank «person - exceptionally large, heigh, strong», nigga «black people use to call there homies» (http://www.urbandictionary.com/define.php?),

Jim: What up my nigga?

Paul: Nothing much Nigga.

Scott: Us black people should stop calling each other that word, it has evil

roots.

Jim: What do you mean, homie?

Scott: What I mean is, you don't see Mexicans calling each other wetbacks or beaners because they think it's a "term of endearment", you don't see gay men saying: "look, there's my faggot over there!" (Burns, 1997, p. 257).

б) в периодическом возвращении в оборот устаревших лексем с модифицированным значением в качестве вербализатора новых, чаще всего с полностью переосмысленным аксиологически или социально-маркированным содержанием, например, лепень - в XIX столетии - это «платок», а позже - «пиджак, куртка»; или с совсем иным, чем прежде, значением, как в случае с прикол, приколка «деревянная палочка для прикалывания хлебного довеска» (в лагерях); быть на приколе «остановиться на какое-то время», приколка «отмычка» (Бодуэн де Куртенэ, 1963, с. 162); misty «pretty blonde girl» - в дальнейшем с учетом специфики сексуальных отношений в пенитенциарном учреждении «a homosexual male accused of loving ash» (http://www.urbandictionary.com/define.php?).

"Stop it Brock" misty brings mallet and sends him flying (Burns, 1997, p.

253).

Вторая тенденция реализуется:

а) на словообразовательном уровне в использовании десемантизированных «пустых» морфем: подзагрузитъ, подпригрузитъ (загрузить), подзаколебать, призаколебатъ (заколебать) (http://rus-yaz.niv.ru/doc/russian-argo/index.htm). Подобные средства избыточной эмотивной аффиксации позволяют не просто разнообразить речь, т.е. являются одним из средств элиминировать монотонность и цикличность тюремного быта, но и реализует отдельную функцию табуирования и засекречивания инкодирования. В данном случае нарушается узуальность употребления и сужаются возможности распредмечивания смысла, что дистанцирует вербальное представление специфической картины мира от привычной лингвокультурной.

You're just breaking my balls a little bit too much (Peltier, Arden, 1999, p. 165) - Ты просто меня немного подзаколебал (перевод автора - Н.П.).

Кроме избыточного применения десемантизированных элементов в актах дистанцирования зачастую наблюдается противоположный процесс -сокращение социально-детерминированных элементов, которые способны продемонстрировать принадлежность коммуниканта к ординарному сообществу, или же элементов, воспринимаемых как маркированные в криминальном сообществе, либо определяемые как таковые в индивидуально-авторском сознании. Данный феномен включается в процесс дистаксии, например, спец (вместо маркированного как социалистическая реалия в криминальном субязыке «специалист»), или же спеца (намеренно, осознанно) (http://rus-yaz.niv.ru/doc/russian-argo/index.htm).

Ты спецом не суйся, а заметят - прикинься, что типа юный натуралист (Демин, 1994, с. 231).

Иногда сокращению подвергаются профессионально и лингвокультурно маркированные устойчивые выражения:

Этот кутузов завязался с вертухаями, типа куры-гуси, ну, он в курсах (Демин, 1994, с. 231).

Кроме того, возможны и трансформации грамматических показателей (изменение числа, рода, падежа) концептуализируемых номенов, которые маркируются как маргинальные. Это наблюдается в вышеприведенном примере.

б) на лексическом уровне - в наращивании синонимов и равнозначных словоформ, обозначающих одно и то же понятие (что поддерживает эмоциональность): шнифты, зэки, беки (глаза); лавэ, капуста, филки (деньги, валюта) (http://rus-yaz.niv.ru/doc/russian-argo/index.htm). Разрастание номинативного поля того или иного концептуализируемого понятия свидетельствует не только о максимальной значимости в конкретной социальной группе, но и о различии в способах категоризации

характерологических признаков. При этом необходимо подчеркнуть необходимость наличия надиндивидуального статуса, ведь неадекватная трактовка той или иной эмоционально-категоризованной единицы может стать причиной коммуникативной неудачи, например, при использовании личностного ассоциата нередки случаи амфиболичного восприятия и соответственно изменения реального действия (Феньвеши, 1996).

Once he was throwing flicks of a honcho's chick at wrong place and at wrong time the wrong place so was rapped to allday (Peltier, Arden, 1999, p. 165) - Однажды он подстрелил телку одного бугра не в том месте и не в то время, за что и получил пожизненное... (перевод автора - Н.П.).

В данном отрывке в рамках ближайшего контекста можно интерпретировать фразеологизм to throw flicks как узуальное разговорное taking pictures (https://prison-diaries.com/prison-slang-glossary-2/), что формирует восприятие описываемой ситуации как обвинения в распространении порнографии, но уточнение rapped to allday отсылает к одной из максимальных мер наказания (пожизненному заключению), которое не назначается за такое преступление. Это значит, что интерпретация не отвечает требованиям адекватности, т.е «контртекст» в данном случае выстраивается неверно, однако посредством восполнения смысловой скважины (на основе осознанного пополнения фоновых знаний) может быть восстановлен исходный смысл, а значит достигнут необходимый перлокутивный эффект (Жинкин, 1998, с. 34): I'm not going to fight that dude, last time his brothers pulled up with flicks... ( Peltier, Arden, 1999, p. 165) - Не собираюсь я связываться с этим чуваком, прошлый раз его братан достал пушку и давай шмалять... (перевод автора - Н.П.).

Таким образом, можно говорить о нивелировании отдельных обертонов арготических выражений в связи с чем стираются их зоны демаркации, и они выходят за рамки привычной сферы функционирования, «теряют свою герметичность». Очень точно описывает динамику арго В.С. Елистратов в

послесловии к своему словарю: «Арго как бы лопается, разбрызгивая бывшие арготизмы (герметизмы) в окружающем пространстве языка» (Елистратов, 2000, с. 201). Изменение статусных характеристик и дуальная амфиболия подобных выражений маркирует, так называемую, «ситуацию лингвистического хаоса» (Юрков, 1997, с. 163), которая характеризуется парадоксальной речевой и текстовой разгерметизацией. Можно констатировать тот факт, что способы вербализации маргинальных смыслов в тюремной литературе уже не видятся в качестве парадоксальных, но образуют хотя и специфические, но все же алгоритмизированные деривационные модели. Все это обусловливается и зависит от специфического переходного периода социальных возмущений, сопровождающихся интенсивными языковыми изменениями, появлением нового и отмиранием старого в языке, переоценкой нормативных установок, смешением различных подсистем, т.е. размыванием границ лингвокультурного ценностного пространства и вхождением в него компонентов ценностно-концептуальной системы субсообществ как источника, рождающего новые ценности и нормы. Причем невозможно утверждать, что процесс «разгерметизации» арготических способов вербализации носит исключительно «злокачественный» характер. В условиях узуализации различных субгруппово-маркированных элементов важнейшим фактором, обновляющим и расширяющим границы потенциальной смыслодеривации, является, так называемая, дестандартизация разнотипных когнитивных механизмов инкодирования.

На современном этапе ключевую роль в создании единого ценностно-концептуального пространства играет как сущностная, так и табуированная система аксиологического акцентуирования. В условиях изменения функций цензурирования появляется возможность пристально всмотреться в себя до «дна», т.е. вскрыть различные формы бытования человеческого, во всех его ипостасях. А «терминосистемы», обеспечивающие функционирование

различных субсообществ, начинают органично вписываться в лингвокультурное пространство вербализации и концептуализации.

Столкновение различных социально-культурных контекстов в едином тексте порождает парадоксальный, гротескный контекст, который с одной стороны продуцирует новый тип восприятия художественной реальности, а с другой стороны диктует реципиенту необходимость использования такой же системы кодирования в сходной ситуации. Отношение к данным стереотипизированным ситуациям и лингвокультурным типажам также изменяется посредством парадоксального гротескного инкодирования. Нейтральные и просторечные формы уже не могут должным образом выразить периферийные обертоны смысла, а потому и в узуальной практике примарными экспликаторами становятся арготические единицы.

Впервые в своей жизни Виталику захотелось поступить не по понятиям, а по закону... Он явился на встречу в костюме и при галстуке, в связи с чем традиционная голда съехала вверх по красной шее, покрытой, как и лицо, мелким потом (https://pressa.ru/ru/magazines/rossijskaya-gazeta-nedelya/archive?&page=1#/). Контрастный текст перегружен арготическими элементами, однако, необходимо подчеркнуть имманентную тематическую когерентновсть и детерминированность контроверзных вербализаторов. Последовательному вхождению арготических способов кодирования в узуальное пространство и внедрению в нетрадиционные сферы привычного употребления способствует и необычайная активность языкового ерничества, свойственного по справедливому замечанию Е. А. Земской «всем языкам посттоталитарного пространства» (Русский язык конца XX столетия (19851995).

Но если этим можно объяснить парадокс сосуществования в «лагерной прозе» русскоязычной лингвокультуры смыслов и вербализаторов различных социально-маркированных систем, то этот фактор не приемлем для

прояснения подобных процессов в англоязычном (американском) социокультурном пространстве.

I haven't quite figured out how to drink out of this bottle without spilling...! guess I'll just have to nigger lip it (Burns, 1997, p. 257) - Я не совсем понял как можно пить из этой бутылки не обслюнявив горлышко... Мне кажется, что я только что замусолил её (перевод автора - Н.П.).

В вышеприведенном примере негативная аксиология эксплицируется в глагольной лексеме to nigger lip (When someone smokes out of a cigarette, cigar, blunt, pipe, ect. and leaves the mouth peice wet with saliva) (http://www.urbandictionary.com/defme.php?), которая не только актуализирует положение чернокожих в ценностно-ориентационном пространстве американского сообщества, но и акцентуирует физиологические особенности, легитимизируя тем самым отрицательное отношение (Barry, 2005).

При анализе данного примера видно, что вхождение маргинальных обертонов в лингвокультурное пространство не тоталитарных сообществ имеет сходные механизмы с уже описанными тоталитарными и посттоталитарными пространствами, а именно, оно основывается на искусственном членении на различные социальные и асоциальные группы. В американском сообществе такой основой выступал сначала социально-культурный контекст рабовладельческого строя, а затем расовая сегрегация, антипод которой в гипертрофированном варианте можно наблюдать в современном движении Black Lifes Metter. Очевидным является факт постепенного вытеснения исходных компонентов ценностно-концептуальной системы американской лингвокультуры под натиском актуализации и реконцептуализации маргинальных компонентов картины мира представителей миноритарного субсообщества.

Различные формы экспликации маргинальных смыслов, входящие в общеязыковое пространство, могут служить яркими примерами быстрой и

стабильной «легализации» арготических единиц в узуальной речи. За короткое время чрезвычайно выросла их частотность, изменились валентность и семантический объем по сравнению с исходными.

3.2 Сенсуальность и соматика как средства актуализации эмотивных

обертонов смысла

Генерация общего содержания эмотивно-психологического текста тюремной прозы представляется одной из наиболее сложных проблем современной текстологии и смыслопорождения. Одним из течений, позволяющим объяснить данные процессы, на настоящий момент является теория филологической феноменологической герменевтики (Бредихин, 2015а). Применение основных постулатов концепции констант смыслопорождения к анализу конвергенции компонентов авторских и лингвокультурных смыслов позволяет выявить принципы синергетического взаимодействия в преломлении ценностных ориентаций общества в авторской ценностно-концептуальной системе (Бредихин, 2015). Актуальность анализа синергии компонентов семантики соматических и сенсуальных маркеров определяется необходимостью выявления наиболее эффективных способов актуализации конвергирующих элементов в глубинной содержательной структуре текста. На сегодняшний день практически не исследована область двунаправленной трансакции ноэматических элементов (пополнение концептуализированных понятий актуализированными компонентами индивидуально-личностного ценностно-ориентационного пространства), при этом в текстах «лагерной прозы» данные процессы представлены наиболее широко, что делает их анализ в

этом аспекте актуальным с точки зрения изучения когнитивных механизмов концептуализации и эмотивизации соматических компонентов в дихотомическом контроверзном трансфере понятий ментального и духовного пространства.

В рамках филологической феноменологической герменевтики разработана модель выделения ноэматических компонентов смысла, учитывающая в качестве основных констант ситуативность, модальность, темпоральность, константу фоновых знаний, ценностно-концептуальные системы продуцента и реципиента, в порождении глубинного содержания текста как последовательности эстетических, (актуализированных) и фоновых (генерализованных) знаков (Бредихин, Давыдова, 2016, а 211). Подобный анализ смыслового пространства сенсуализмов и соматизмов наиболее релевантен при рассмотрении художественных текстов осложненной семантической структуры, какими, собственно, и являются произведения «лагерной прозы». Их осложненность заключается в комплексном взаимодействии фоновых и авторских смысловых конструктов в реализации максимального эмотивного перлокутивного эффекта.

Тексты тюремной литературы, как мы уже подчеркивали выше, представляются целым рядом стилистически и семантически весьма разнородных текстов, образующих, однако, единотематический нарратив. Каждый элемент текстового пространства, по мнению Г. С. Сырицы, разрабатывающей теорию поэтического текста (Сырица, 2014, с. 128), представляет собой практически неограниченный простор смыслодеривации. Языковые единицы в процессе преломления в ценностно-концептуальной системе автора получают контекстуальную, контаминированную семантику в рамках приращения комбинаторными элементами текста (контекстуальном окружении). По меткому замечанию профессора Г. О. Винокура «Способность слова обрастать различными нюансами смысла, благодаря тому, что оно опрокинуто в тему и идею художественного замысла и

определяет специфическое свойство поэтического слова.» (Винокур, 1967, с. 12). Маркеры сенсуального и соматического опыта обладают в этом аспекте невероятно широкими возможностями ввиду их социально-культурной и языковой освоенности всеми европейскими лингвокультурами. Данный факт основывается, прежде всего, на вхождении в рассматриваемый фонд языковой системы родовой, древней лексики, отражающей мифологические и телесно-бытовые компоненты картины мира. Соматические и сенсуальные вербализаторы всегда четко градуированы в языковой системе на основе критерия репрезентации в языковых знаках кинестетических аспектов кинемы (Масалева, 2010), подобной систематизации, однако, не наблюдается в процессе интенциальной амфиболизации эмотивного текста. Практически каждая из рассматриваемых ниже лексем несет в себе скрытые смыслы, укорененные в потенции, которые актуализируются (расширяя или сужая общее семантическое пространство) автором в процессе порождения новых содержательных единств «параллельно к уже имеющимся, выстраивая амфиболию смысла» (Бредихин, 2013, с. 491).

Единицы лексико-семантического пространства «телесность и чувственность» зачастую занимают доминирующее положение в экспликации эмоциональных компонентов в обиходно-разговорной коммуникации - это и соматизмы, и терминоиды предметной области «медицина», и даже обсценная лексика. Чаще всего в ткани литературного произведения, кроме случаев создания речевого портрета героя в прямой речи, сенсуализмы и соматизмы употребляются в переносном значении, они не просто номинируют с той или иной степенью экспрессивной оценочности части тела, акты взаимодействия персонажей и т.п. Автор продуцирует общекультурное отношение к фактам объективной реальности (лагерное прошлое, пребывание в «местах не столь отдаленных», критерии виновности/невиновности и т.д.), масштабируя и акцентуализируя

посредством рассматриваемых единиц, используемых в их трансформированном значении в составе тропов или авторских окказиональных групп, свое собственное отношение к «истине», как области пересечения ценностно-концептуальных систем различных членов лингвокультурного сообщества (Пелевина, 2018а, с. 148).

Как известно, соматизмы и сенсуализмы (по крайней мере в их общеупотребительном аспекте семантики) не входят в систему художественного повествования, которая реализуется в предельно образной и выразительной форме. Однако их функциональная нагрузка в текстах «лагерной прозы» весьма существенна: Доел Шухов пайку свою до самых рук , И кружь такая пошла по телу всему, и даже как будто хмель в ноги и в голову, Заколыхалась, сбилась с ровной ноги, дернулась, загудела, загудела... (http: //librebook. me/odin_den_ivana_denisovicha/vol 1/1). Подобная представленность соматизмов в тексе эксплицирует различные компоненты смысловой иерархии, которые актуализируют ноэмы «целостность», «постоянство», «аффицируемость», «тщетность» и т.п. в рамках реализации концептуального поля ГОЛОД. В этом перечне можно представить также и терминоиды медицинской тематики (понос, голод, рот, зубы, желудок, и т.д.).

Сенсуальная и соматическая лексика достаточно хорошо типизируется языковой системой в рамках гипо-гиперонимических отношений, однако, в контексте данная классификация не всегда работает по причине трансформации значения в рамках авторской акцентуации.

Например: ...окостеневшие десны жевали хлеб за зубы... (http: //librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol 1/1).

В данном примере довольно образно показанная реалия выпадения зубов отнюдь не является самоцелью, она имплицитно реализует текстокогерентный феномен ГОЛОД, хотя прямая номинация столь, казалось бы, значимого для послевоенного поколения понятия в тексте практически

отсутствует (в тексте рассказа лишь семь репрезентем с корнем -голод-). Интенциальный аспект репрезентации индивидуального объективного и рефлексивного опыта автора (работа каменщиком в Особом лагере и воспоминания о солдате Шухове из расчета А.И. Солженицына) конвергирует с лингвокультурным опытом советского народа (голод 30-ых годов XX в., голод в военные и послевоенные годы), создавая новые компоненты смысла, воссоединяя «сидельцев» с другими членами лингвокультурного сообщества. Эта синергия перлокутивных актов создает единое эпистемическое восприятие и интерпретацию у читателя, а транслируясь во времени и пространстве изменяет и ценностно-концептуальную систему целого народа, а иногда и всего мира (данный рассказ переведен на 13 языков, и на большинстве из них существует по несколько как авторизованных А.И. Солженицыным, так и достаточно вольных переводов-интерпретаций). В данном случае каждый интерпретатор попадает в зависимость от языкового выражения, испытывает на себе его «программное воздействие» которое иногда полностью изменяет «схему действования» по распознаванию имманентно приданных эмоций и дает не свойственный и не закрепленный в рефлексивной реальности реципиента вариант прочтения скрытого эмотивного смысла.

Аналогичным образом эксплицируются соматические ядерные ноэмы в соотнесении с ментальными сферами осознания способов «восхождения» посредством телесных страданий и в американской лингвокультуре. Маргинальные компоненты соматизации отдельных элементов концептосферы субсообщества могут быть типизированы в рамках полевых отношений с центральным компонентом (абстрактным понятием) и, окружающим его сонмом актуализированных в тематико-релевантных лексемах. При этом необходимо подчеркнуть относительную контекстуальную детерминированность эмфатизации гротескной формы

(http://www.philosophy.ua/lib/31nevarovych-doxa-13-2008.pdf) по причине модификации значения заложенной самим автором акцентуации.

Например: And sometimes we had to get loaded with a shit to make a goat puke. Can't explain what the crap did to your ass, and poop explosion would break it even worse than the niggas from the other block we met in the showers... (Burns, 1997, p. 76) - А закидываться приходилось иногда таким дерьмом, от которого и козёл блеванет. Невозможно было описать насколько болела от этой дряни задница, ежедневный понос разрывал её жёстче, чем черномазые ребята из соседнего блока, с которыми мы встречались в душевой. (перевод автора - Н.П.).

Именно подобным образом, превращая бытовые реалии (соматизмы) в ближайшую к ядру область, психологизированный тюремный текст реализует базовый текстокогерентный концепт STARVATION вне конкретной связи с прямой номинацией (в исследуемых текстах лексемы, непосредственно номинирующие «голод», встречаются крайне редко, менее 10 раз: hunger drive, malnourishment и т.п.). Гиперболизации и абсурдизация высказывания в данном случае весьма далека от реального положения дел, что можно понять, обладая достаточными фоновыми знаниями о реалиях американской тюрьмы), но в представлении рефлексивной реальности заключенного, данный вид гротескного описания является наиболее адекватным.

Весьма интересны пассажи, в которых экспликация авторского эмотивного смысла базируется на конвергенции с компонентами общекультурной сенсуализации. Подобное можно наблюдать при ассоциативной окказиональной реминисценции к библейским текстам посредством употребления специфической лексики, например:

...смотрит на солнце и радуется, улыбка на губы сошла (http: //librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol 1/1).

В предикативной группе улыбка на губы сошла содержится эксплицитная отсылка к охранной православной молитве «Шел Господь с небес, нес животворящий крест», структурирующая стереотипную ситуацию защиты от всякого зла. Но следует подчеркнуть, что глубинные смыслы проявляются в случае наличия достаточных фоновых знаний у реципиента, ведь в тексте молитвы говорится: «Загороди меня, Господи, от земли до неба железным тыном. Закрой меня, Господи, девятьми замками, девятьми ключами». Подобная скрытая аллюзия позволяет выстроить ассоциативный ряд, подводящий к мысли о закрепленной в сознании русскоязычного реципиента оправданности и априорному состраданию к людям, попавшим в места заключения - «от сумы да от тюрьмы не зарекайся». В рамках подобного опредмечивания эмотивных аксиологических компонентов глубинного содержания стереотипные, уже имеющиеся в языковом сообществе семемы «формального параллельного понятия отделяются от такового в переосмысленном конструкте и не несут никакого сопутствующего интенциального ... компонента» (Бредихин, 2013, с. 491).

Как одну из концептуальных идиостилевых черт авторов тюремной прозы можно отметить нивелирование архетипической оппозиции «духовное/телесное», стереотипное членение мира на людской и «горний» характерное для христианского ценностно-ориентационного пространства, отметается и часто соматическое становится доминантой в экспликации духовного, т.е. соматизмы и сенсуализмы представляются в качестве опредмечивающих маркеров эмотивных смыслов (Фарино, 2004, с. 202).

Данные лексемы, эксплицирующие различные состояния психоэмоционального пространства автора, употребляются в текстах тюремной прозы достаточно часто, при этом каждый раз им в предикативной фразе сопутствуют различные интенсификаторы, большей частью в глагольной форме: open up lips, give someone lip, губы горят, забрал губами, губы закуся и т.п., что позволяет этой части тела, по сути, жить в

произведении собственной жизнью, придавая ей специфическую сенсуальную маркированность:

The gates to heaven were ever seen. Man I wanna open up those lips (Peltier, Arden, 1999, р. 136) - О, эти врата в рай, которые были вечно на виду. Чувак, я хочу приоткрыть эти губки (перевод автора - Н.П.).

Атрибутивные сочетания с лексемой глаза в ряде примеров передают степень физического истощения и, продолжая когерентную тематику слияния телесного и духовного («глаза зеркало души»), эксплицируют авторские смыслы близости «сидельцев» к Богу.

Например:

Эстонцы эти были оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, с большими глазами

(http: //librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol 1/1).

Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза (http: //librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol 1/1)..

Глаза при этом, как правило, описываются как большие, смотрящие в себя, этим и эксплицируется рефлексия автора, направленность на собственную ценностно-концептуальную систему.

В текстах тюремной прозы, как мы уже отмечали, локальные маркеры зачастую служат мифологизации темпоральных отношений. Но не только на лексическом уровне, встречаются конструкции, оформленные в качестве окказиональных парцеллированных конструкций, придающие динамические компоненты приемам статического описания. Подобный динамизм в созерцательном пассаже изменяет рамки повествовательного хронотопа, заставляя читателя вслед за героем переживать феномен «растягивающегося времени» (Lefebre, 1993):

Глазом по отвесу. Глазом плашмя. Схвачено. Следующий! (http: //librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol 1/1).

Контроверза зрительных и пространственных ощущений способствует актуализации нового смысла «нереальности происходящего», гиперболизации тактильных ощущений в эллиптическом предложении, при общей семантической осложненности конструкции. Простые гиперболизированные формы гротескной выразительности и образности, которые рождались в ассоциативной связи когнитивных механизмов гротескного мышления с наивным, мифологическим сознанием (Добряшкина, 2005, с. 87), сменяются ремифологизирующими структурами интеллективного ассоциирования, порождающими амфиболичность и выдвижение дифференциальных признаков (новум, творимость) на первый план, прогнозируя таким образом дальнейшее понимание реципиента из чего выводится единственная «внешне актуализированная грань смысла» (Пелевина, Куришко, 2020, с. 254). Происходит эстетическая типизация гротескного представления маргинальных компонентов ментального пространства в гиперболизированной, пародийной, иносказательной прогностике, активизируется процесс формирования новой лингвокреативной модели мышления в целом.

В некоторых пассажах гротескность соединения соматики и сенсуальности, телесности и ментальности достигает максимальной степени, представляя некое единое пространство единения тела и духа (Улыбина, 2007), которое и является единственно возможной формой человеческого существования.

... when you suddenly find your tongue twisted and your speech stammering as you seek to explain to your six-year-old daughter why she can't go to the public amusement park that has just been advertised on television, and see tears welling up in her eyes when she is told that Funtown is closed to colored children, and see ominous clouds of inferiority beginning to form in her little mental sky, and see her beginning to distort her personality by developing an unconscious bitterness toward white people (https://web.archive.org/web/20070831001644/http://www.

stanford.edu/group/King/frequentdocs/birmingham.pdf) - ...когда ты вдруг обнаруживаешь, что твой язык закручен, и голос твой дрожит, когда пытаешься объяснить шестилетней дочери, почему она не может пойти в общественный парк развлечений, реклама которого только что прошла по телевидению, и видишь слезы, наворачивающиеся у неё на глазах, когда ей говорят, что Фантаун (парк аттракционов) закрыт для цветных детей, и видишь зловещие облака неполноценности, которые начинают клубиться в маленьком небе её души, и видишь, как её личность начинает саморазрушаться, питая бессознательную ненависть по отношению к белым людям (перевод автора - Н.П.).

В настоящем отрывке одного из «писем» М. Л. Кинга на основе органичного соединения описания конкретных соматических и сенсуальных реакций актуализируются примарные идеологемы борьбы против расовой сегрегации, за счет чего достигается максимальный перлокутивный эффект. Читатель вне зависимости от этнической принадлежности начинает проникаться идеями невозможности угнетения другого человеческого существа в рамках рецепции ноэм «экзистенциальность», «осознание цели в жизни» и их противопоставления в социально-культурном контексте обертонам «разрушение», «бессилие», «ненависть». Кроме того, метафорические формы представления абстрактных понятий «сознание», «мировоззрение» в номинативных группах ominous clouds of inferiority, little mental sky образует некое гротескное единство с конкретикой невозможности выражения данных понятий вербально, что эксплицируется устойчивыми выражениями twisted tongue, stammering speech телесной фокусировки.

Оригинальность индивидуально-личностной обработки сенсуальных и соматических образов заключается не только в их включении в нестереотипные по тематике контексты, но и в специфической авторской иллокутивной цели (константе интенциальности) на отсутствие у реципиента, а изначально и у продуцента, установки на одномерность

смысла каждого из высказываний, глубокий символизм и вариативность прочтения. Так, например, в пассаже о манере курить трубку Цезарем Марковичем в повести А. И. Солженицына для повышения степени экспрессивности и экспликации ноэм «нервозность», «раздражение» используется сенсуализм возбуждать, в его амфиболичном прочтении.

Он курил, чтобы возбудить в себе сильную мысль и дать ей найти что-то (http://librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol1/1).

Персонализация когнитивного процесса мышления, придание ему оттенка телесности и приземленности возводят сенсуальность в абсолют, ставя знак равенства между плотским и духовным наслаждением. Взаимозависимость процессов курения и «мыследействования» релевантна не только в системе ценностей автора, но и в стереотипах культуры (расхожая мысль о поголовном курении в среде «работников интеллектуального труда»/интеллигенции, бытовавшая в послевоенные годы). Таким образом, конвергенция авторских и культурных обертонов смысла происходит в рамках опредмечивания эмоциональной сферы на этапе лексического ввода амфиболии смысла по ходу его развертывания, когда доминантой становятся вариативность интерпретации, а вариант признается релевантным и адекватным только в момент восприятия и до смены его новой «схемой действования».

Таким образом, на основании результатов анализа, можно утверждать, что художественное слово имеет неограниченные лингвокогнитивные возможности порождения вторичных образных номинаций, связывающих воедино лингвокультурную и авторскую ценностно-концептуальные системы. Каждый из стереотипных, формально принятых компонентов глубинного содержания в текстах тюремной литературы осложненной семантики характеризуется постоянной и намеренной деструкцией ядерного поля, что ведет к производству специфических литературных произведений, являющихся репрезентативными в отношении реализации максимального

воздействия по изменению ценностно-ориентационного пространства целого языкового сообщества. Сближение «телесного» и «духовного» на основе сенсуализации и соматизации опредмеченных эмотивных компонентов иерархии генерализованного смысла активизирует скрытые потенции вербальных кодов в трансляции ментальных пространств норм, правил и ценностей.

Высказывания, как с соматическими, так и сенсуальными включениями, дают возможность автору практически строить особый тип восприятия произведения читателем, часто на подсознательном (ноэматическом) уровне актуализировать тонкие нюансы смысла, производить акцентуацию обертонов персонажного поведения. Данные приемы вносят существенный вклад в построение генерализованного эмотивно-психологического содержания на основе контроверзных сочетаний компонентов лингвокультурного (фонового) и индивидуального опыта. Отметим, что соматические маркеры в отличие от сенсуальных формируют кинетический подтекст, внушая читателю специфическую «схему действования», не лишая его возможности применять и собственные, уже усвоенные алгоритмы, при этом многомерность воспринимаемого смысла практически полностью нивелирует те недостатки алгоритмизированногот восприятия, которые могут возникнуть. В художественных текстах тюремной литературы соматизмы и сенсуализмы используются при вербализации многозначных кинем и мнемем, выступающих в качестве постоянных опор «овнешнествления» внутренней борьбы личности в условиях несовпадения собственных и общепринятых идеалов и ценностей, и понятий эмоционально-психологической сферы, опора на несколько семантических компонентов позволяет описывать сложные и противоречивые состояния самого автора и трансформировать ценностно-концептуальную систему лингвокультурного сообщества.

Наиболее важными в аспекте актуализации эмотивных обертонов смысла являются следующие когнитивные механизмы: контроверза сенсорных стимулов, соматизация эмоционального восприятия в рамках метафорического/метонимического переноса, концептуализация личностного эмотивно-психического пространства в процессе акцентуации периферийных элементов лингвокультурного концепта. Перераспределение ноэм как компонентов глубинной смысловой структуры соматизмов и сенсуализмов дает возможность автору предельно точно вербализовывать эмотивные обертоны общего содержания произведения и таким образом прогнозировать «схемы действования» по восприятию и интерпретации его читателем. Так называемый процесс «в-живания» читателя в ценностно-концептуальное пространство автора создает базу для инмплементации «иномерного» в ценностно-ориентационную систему реципиента, закрепляя и интенсифицируя новые маргинальные обертоны.

3.3 Акцентуация периферийных обертонов смысла в тюремной прозе: дискурсивные стратегии имплементации

Дискурсивный анализ содержательно-смысловой, перформативно-перлокутивной и формально-репрезентативной стороны речевого произведения представляет собой основной способ выявления словесных конструкций и языковых единиц, подпадающих под признаки специфических маркированных стратегий имплементации конкретного маргинально-деликтального смысла. Производство текста в той или иной рефлексивной реальности отдельного автора служит не просто формой самопрезентации, но

и некоей «доказательной базой», легитимизирующей вхождение периферийных ноэм в состав ядерных компонентов некоторых трансформируемых культурных концептов. На основе различных стратегий (инвективизации, самопрезентации, идеализации и т.д.), реализуемых в наиболее релевантных для иллокутивных целей тюремной литературы видах дискурсивных практик, осуществляется реализация адекватного перлокутивного эффекта.

Как известно, в рамках навязывания тех или иных ценностей одной частью сообщества другой, а также манипулирования средствами вербализации этих ценностно-концептуальных систем, наиболее значительную роль играют три вида дискурсивных практик: 1) метафизический дискурс, 2) рефлексивный дискурс и 3) их органичное переплетение как новая форма парадоксального дидактически-имплементационного дискурсивного пространства. По причине наличия такой примарной прагматической доминанты тюремной литературы как актуализация и концептуализация маргинальных личностных компонентов ценностно-концептуальной системы именно данные дискурсы, вне зависимости от критериев истинности или ложности, верифицируемости и априорности, фактуальной и эмотивной информации, передаваемой языковыми средствами, стратегии имплементации «новых, творимых и чуждых» смыслов также представляют собой достаточно ограниченный, хотя и весьма действенный перечень.

Перейдем непосредственно к рассмотрению конкретных механизмов экстраполяции индивидуальных обертонов смысловой иерархии. В качестве наиболее действенного приема, можно назвать самопрезентацию в рамках стратегии романтизации «сидельцев» и криминальных ценностей в целом, как предельно справедливых и необходимых в «истинно человеческом» (не скованном насильем властей предержащих) обществе. На основе анализа эмпирического материала можно установить универсальные способы

вербализации данной стратегии, которая осуществляется в основном посредством тематической когерентности (общей сюжетной линии с примерно равными по частотности детерминантными «верстовыми столбами» - концептуальными привязками). Например:

... провести время, ожидая суда или следующего этапа.

Любое ожидание когда-нибудь да заканчивается.

Ждать было не впервой, ждали все - воры, блатные, мужики, вертухаи, собаки...

Вся жизнь моя прошла в ожидании воли и мечтах о ней. А ждать то не нужно было, нужно было жить (Самсон, 2011, с. 15, 18, 24, 252).

Концепты ВРЕМЯ и ОЖИДАНИЕ, формирующие основу цикличного хронотопа тюремной прозы формируют презентему «ждущий человек» в ассоциативном поле романтизации «ищущего свой путь». Проходящая красной нитью через практически каждое произведение тюремной литературы тема «ожидания длиною в жизнь» создает образ человека, отрешенно «созерцающего» свою жизнь, видящего Бога, - философа с большой буквы: Сгрудились во теми - и на огонь смотрят (http: //librebook.me/odin_den_ivana_denisovicha/vol 1/1). Таким образом, создается контроверзное описание «идеального» тюремного мира, который, в отличие от господствующей системы ценностей, насаждаемой феноменом «чуждым самой человеческой природе» - государством и идеологией, абсолютно не ограничивает способность личностей даже в заточении осознавать действительно важный духовный опыт, отрешаться от своего материального бытия, превращаясь в новый вид - «homo reflectibus» (термин С. Н. Бредихина).

Презентация собственного исключительного положения в обществе и «богоизбранности», миссионерства в «несправедливом мире зла» осуществляется в рамках элиминации понятия «ответственность» и «правильность». Уникальность как реального, так и рефлексивного опыта в

тюремной литературе возводится в Абсолют и начинает последовательно имплементировать принцип жизни в стае - «человек человеку волк», «выживает сильнейший»: в жизни тоже постоянно приходится бороться за место под солнцем (Самсон, 2011, с. 8). В некоторых случаях подчеркивается особое положение той или иной группировки в самом криминальном субсообществе ... and it's up us to decide if we fuck you or keep you ass-licking forever. Just remain grateful you got a place in the Fraternity... (Peltier, Arden, 1999, р. 47) - ... это уж наша воля какую инициацию тебе назначить, отыметь или шестерить заставить, - будь благодарен за место в Братстве (перевод автора - Н.П.). При этом универсальной является делимитация «идейных» зэков (это не имеет ничего общего с реальными политическими заключенными, «идея» в данном случае предполагает следование «законам воровского мира»): мы не отморозки какие-то, за мокрятину в нашем бараке никого не сыщешь... (Демин, 1994, с. 72).

И наиболее эффективным приемом имплементации положительных аксиологем исключительного положения, реализуемым в рамках трех стратегий метафизического и рефлексивного дискурсов (романтизации осужденных, идеализации криминального субсообщества и дискредитации остального «нормального» мира в его представленности властью) является контроверзное представление архетипической оппозиции «свой - чужой»: Никто он, Шкуропатенко, просто зэк, но душа вертухайская ... вертухаи и нарядчики счет головам ведут (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol 1/1).

Подобные приемы имплементации способны не только обеспечить внедрение вербальных маркеров легитимизации криминальных деяний или же существование двух противоборствующих лагерей в едином, хотя и гетерогенном лингвокультурном сообществе. Так стратегии идеализации и дискредитации концептуализируют приоритет специфического «нравственного» регулирования межличностных социально значимых

отношений, нивелируя традиционные ценности правового взаимодействия; обеспечивают одобрение и сочувствие к действиям, не входившим ранее в узус социально-культурного пространства. Подобным образом обеспечивается функционирование маргинальных компонентов ценностно-концептуальной системы субсообществ в трансформируемом ядре ценностей.

Другим способом вербализации вышеназванной стратегии служит описание нелингвистической системы характерологической репрезентации (внешность, кинесика, мимика, одежда, музыкальные и интертекстуальные ассоциаты).

Так, например, описывается привычная одежда зэка у А. И. Солженицына: Тряпочка на случай встречного ветра у него, как и у многих других, была с двумя рубезочками длинными <...> затылок отворотом шапки закрыл и поднял воротник бушлата. Ещё передний отворот шапчёнки спустил на лоб. <... > Бушлат по поясу он хорошо затянул бечёвочкой. Всё теперь ладно, только рукавицы худые и руки уже застылые (http: //librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol 1/1). Экспликация эффективной борьбы с порывами ветра и морозом осуществляется на фоне скудности инвентаря (одежды), данное описание призвано опредметить борьбу человека с системой, которая поддается идеологическим поветриям, но не может сломить того, кто свято верит в свою правоту, остается верен собственным нормам. Ограниченность этих моральных установок системой пенитенциарного сообщества при этом не может помешать успеху в достижении цели. Введение дополнительных обертонов «приобретение», «награда» в данной системе координат воспринимаются как заслуженная победа над чуждыми маргинальному сообществу ценностями: в октябре получил Шухов (а почему получил - с помбригадиром вместе в каптерку увязался) ботинки дюжие, твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю ходил как именинник, все новенькими каблучками

постукивал (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1). Следует отметить также, что способ достижения той или иной цели должен оцениваться как приемлемый именно в субгрупповой ценностно-концептуальной системе , т.е. воровство или обман «своих» (зэков) считается неприемлемым - крысятничество, в то время как подобные действия с «чужими» оцениваются как подвиг. В бытность свою на дальняке я не раз кидал младшего дворника со сдачей <... > да и шмудьё ограничивал, но к общаку был в уважении... (Самсон, 2011, с. 94), в данном высказывании эксплицируется отношение к противостоящим истинно «законному» сообществу и его требованиям «нелюдям» (представителям правоохранительных органов) и серой массе (стаду) обывателей младший дворник - помощник прокурора; шмуд - мещанин, обыватель (http://rus-yaz.niv.ru/doc/russian-argo/index.htm).

Кинесика (позы, скорость движений, положение в пространстве при социальном взаимодействии) как во внутригрупповых отношениях, так и в коммуникации с членами других субгрупп (охранниками, обывателями) также демонстрируют предельную степень самопрезентации (иногда позерства). All the members of the Aryan fraternity from Block A stayed apart from anyone else. The place they loved best was the playground, next to Base Three (on the ballpark). You could easily tell them from others through the manner to spread their arms and bring them up to their mouth - the Amslan habit must have revealed itself (Peltier, Arden, 1999, р. 46) - Все члены Арийского братства из блока А держались особняком. Их излюбленным местом была площадка, рядом с третьей базой (на поле для бейсбола). Среди других их можно было угадать по манере разводить руки и подносить их ко рту -очевидно привычка к амслену давала о себе знать (перевод автора - Н.П.).

В вышеприведенном примере реализация ноэм «обособленность», «исключительность» осуществляется в нескольких вербализаторах маргинальных символов. Так значимым в закрытом сообществе становится

упоминание о, на первый взгляд, узуальных феноменах американского быта, - третья бейсбольная база ассоциируется с трилистником (одним из атрибутов «Арийского братства»). Банальные жесты руками актуализируют ноэмы «табу», «тайна», так как знание Американского жестового языка (амслена), является отличительной особенностью руководителей и старых членов данной группировки.

В противоположность кинемам заключенных, позы и движения представителей иных групп, имея отрицательную аксиологию, вербализуются в рамках стратегии дискредитации. Причем в большинстве случаев данные маркеры инвективизации и дискредитации имеют ярко окрашенные лингвокультурные компоненты. Рядом, по-эсэсовски заложив руки за спину, с невозмутимыми лицами стояли пятеро - три мужика и две некрасивые, похожие на недосушенныхрыб женщины-пупкарши (Самсон, 2011, с. 16). В данном отрывке кроме отрицательных номинативных эпитетов в описании внешности пупкарей (тюремных надзиратилей) в качестве реализации уничижительной номинации присутствуют культурно-маркированные ассоциаты, значимые и переживаемые на уровне «генетической памяти» (социокультурной памяти) всеми членами русскоязычного лингвокультурного сообщества - сравнение с членами карательных отрядов Schutzstaffeln (ЭсЭс).

Следует заметить, что наличие только метафизического пространства дискурсопорождения не может обеспечить должного уровня вхождения авторских компонентов в разделенную социально-культурную среду. Метафизический дискурс предполагает наличие специфических концептуальных принципов и установок, которые в современном узуальном социально-культурном и коммуникативном пространстве оказываются невостребованными и, уходя в пассивный пласт, формируют дискурсивный архив фонового взаимодействия. Во-первых, доминантной целью стратегий, реализуемых в метафизическом дискурсе, является определение и

имплементация механизмов отрицания условий и нивелировки «ментального гнета» направленных на деструкцию личности. Что обеспечивается посредством создания искусственного разрыва в точках бифуркации реальной лагерной жизни и «высокими устремлениями» душ сидельцев, что зачастую может приобретать форму физического выживания. Во-вторых, основным принципом метафизического дискурса является намеренный отказ от трансляции модельного поведения и маргинальных компонентов ценностей, норм и правил на основе акцентуации уникальности и экзистенциальных компонентов формирования ценностно-концептуальной системы.

С данных позиций все стратегии метафизического дискурса могут расцениваться как антипрагматичные в процессе трансляции индивидуально-авторских установок в ценностно-ориентационное пространство всего лингвокультурного сообщества. Подобная подмена базовых концептуальных компонентов в подавляющем большинстве случаев мешает достижению целей по доказательству примата духовности над телесностью в рамках только метафизического дискурса. Следует подчеркнуть также невозможность формирования устойчивых форм конструирования идеализированных образов-стереотипов «несправедливого государства и общества» и «заключенного-борца», которая неизбежно приводит к необходимости введения другого типа - рефлексивного дискурса, позволяющего снять данное противоречие.

Основными стратегиями, реализуемыми в рамках следующего доминантного типа рефлексивного дискурса в тюремной литературе, являются: идеализация, смысловое смещение, гипертрофированная экспликация образов-стереотипов и предельная метафоризация мест заключения. Рассмотрим наиболее эффективные приемы трансформации лингвокультурной ценностно-концептуальной системы в данном виде дискурсивной практики, которые развиваются в форме внутренней

коммуникации, вербализуемой в предельно рефлексивном тексте системными связями субъект-субъектных отношений реально существующего «Я», обладающего соматикой и перцептивным способом восприятия, с рефлектирующим «Я» (ментальным homo reflectibus), которое осуществляет контроль способов репрезентации и регуляции когнитивных процессов. Данное рефлектирующее «Я» автора осуществляет постоянное наблюдение, контроль и модификацию коммуникативного поведения реального «Я» как автора (интертекстуальные включения, «лирические отсупления», ассоциированные корреляты и т.д.), так и персонажного «Я» как субъекта вербализации маргинальных смыслов, не разделяемых автором, т.е. является своеобразным способом хеджирования.

Итак, рефлексивный дискурс представляет собой комплекс специфических внутренних мыслительно-коммуникативных актов, осуществляемых в рамках осмысления, оценки и интерпретации ситуации семиозиса. Вербализация данных ментальных действий в текстах тюремной литературы осуществляется в форме внутреннего монолога или безадресатной речи героев и строится, прежде всего, на анализе и корректировке собственных реального и коммуникативного поведения. Примарной стратегией будет в данном случае выступать смысловое смещение, позволяющее не только продемонстрировать динамику развития взглядов автора и героя, но и на основе «логических» или эмоциональных аргументов оказывать манипулятивное воздействие на ценностно-ориентационное пространство читателя.

Например: Since the moment he came of age he's been a real beast, huge and fierce, which drove him into an extremely profitable business - sex- and drug-trafficking. For three years he was part of a gang where he did not have to be alone anymore surviving in the streets. And then he got into a can for really long, and there he got so much into pumping iron...The enormous amount offree time at hand made most of the inmates follow him as that was really in line with Darwin's

ideas - you want to survive through tough times, then stay strong and fit (Burns,

1997, р. 216) - Со своего совершеннолетия лет он был той ещё зверюгой, большой и свирепый, что позволило начать весьма прибыльный бизнес -сутенерство, наркодиллерство. Года три провел он в банде, когда ему уже не приходилось в одиночку выживать на улицах. Потом загремел в тюрягу на долгий срок, где и начал с толком и расстановкой качать бицуху и все остальное... Невероятное количество свободного времени побуждало большинство заключенных последовать его примеру, тем более что это полностью соответствовало Дарвиновским принципам - нужно быть сильным и в форме, чтобы выжить в тяжелых условиях (перевод автора - Н.П.).

В заключении в результате саморефлексии псевдоаргументативное и духовное оправдание находится практически любому действию, так в вышеприведенном примере концепты ФИЗИЧЕСКОЕ СОВЕРШЕНСТВО, ЗДОРОВЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ наполняются неузуальным содержанием huge and fierce. Кроме того, объяснение необходимости развития тела и силы в рамках маргинальной ценностно-концептуальной системы получает новое объяснение, примарным ядерным компонентом становится не ноэма «осознанное саморазвитие», а следование расхожему принципу дарвинизма, т.е. ноэма «приспособленность к условиям жизни» you want to survive through tough times, then stay strong and fit.

Новый слом ценностной ориентации наблюдается в случае изменения социально-культурных детерминант, например, выхода из тюрьмы и отказа от криминальной жизни. As for the munchies, that was no big issue in jail - just rake in as much as you can chew, unless you aren't too picky about the taste and quality. That guy, now, he was really loading himself with tuna, said it's full of protein. Another thing he loved was bread and honey And once on the loose he got himself a box of tuna in the nearest shop and stuffed the fridge full, just had no least idea what else he could live on (Burns, 1997, р. 218) - Что же касается

хавчика, так в тюрьме проблем с этим не было, за исключением вкуса и качества, можно было грести все лопатой. Так тот парень объедался тунцом, как он говорил, белка в нем хоть отбавляй, а ещё лопал много хлеба с медом... А как только откинулся, первым взял в ближайшем магазине ящик тунца и набил им холодильник под завязку, так, как понятия не имел что еще можно есть (перевод автора - Н.П.). Смысловое смещение базовых понятий о здоровом питании в свободной жизни входит в устойчивое противоречие с реалиями существования в заключении, что вызывает трансформацию содержания лингвокультурного концепта ЗДОРОВАЯ ПИЩА, которое для определенной части общества ассоциируется теперь только с высококалорийным спортивным питанием, происходит замещение ядерных ноэм «разнообразие», «эстетика», «вкус».

Претерпевают модификацию и смену позиции в ценностно-концептуальной системе также понятия более абстрактные, относящиеся к духовной сфере, например, «жизнь», «смерть», «честь», «свобода» и т.д.

Дума арестантская - и та несвободная... (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol 1/1).

Концептуализированное понятие «свобода» выступает в контексте тюремной жизни только в качестве внутреннего ощущения, реализуемого в ноэмах «воля», «ментальное освобождение». Данный факт объясняется тем, что речи о свободе тела, как свободе в узуальном лингвокультурном смысле, никогда не идет, ведь зэк не свободен по определению. Кроме того концепт СВОБОДА ДУХА в контексте компонентов социокультурной памяти, вводящих в культурное пространство память о репрессиях, ГУЛАГе и голодной жизни, приобретает и модифицирует свою ядерную ноэматическую сферу, нивелируя эксплицируемые в узусе потенциальные значения «свободы от тела» не нащупают ли пайку в матрасе? (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1). Постоянная привязка к соматике придает особую социальную значимость концепту ЧЕЛОВЕК, как

триединство идеальной ДУШИ, физического ТЕЛА и волюнтативного ДУХА.

Концепт ЖИЗНЬ в ценностно-концептуальной системе маргинального субсообщества также приобретает новые ноэмы «зависимость», «пассивность». Снижается, так называемая, степень доступа к управлению как реальными, так и рефлексивными действиями ...хороший бригадир тебе жизнь вторую даст, плохой бригадир в деревянный бушлат загонит (http: //librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol 1/1). Экспликация предрешенности и фатальности осуществляется уже не за счет имманентно приданной человеческому сознанию необходимости в привязке своего существования к «высшим силам», которые получают вполне реальное воплощение на земле бригадир. И этот образ получает репрезентацию в рамках архетипической оппозиции «плохой - хороший», т.е. эксплицируются две ипостаси ноэмы «зависимость» в сопутствующей стратегии гипертрофированного представления образа-стереотипа.

Еще более сложными периферийными обертонами наполняется реконцептуализированное пространство в условиях опредмечивания ноэмы «пассивность» в неактивном субъекте влияния, например, в условиях привязки жизни и смерти к неодушевленным предметам: одежде, пище, орудиям труда.

А тебе - хлеба двести грамм лишних в вечер. Двести грамм жизнью правят (http://librebook.me/odin_den_ivana_ denisovicha/vol1/1). В данном примере с использованием стратегии идеализации культурного концепта ХЛЕБ возникает ассоциативно-детерминированый контекст связи личностных компонентов с лингвокультурными историческими смыслами «Хлеб всему голова».

Рефлексивный дискурс, который в предельно рефлексивном тексте тюремной прозы является базой экспликации индивидуально-авторской картины мира, придает каждому высказыванию аргументативно-

декларативный характер, когда внутренняя коммуникация как бы опредмечивает скрытые аксиологические компоненты. То, что каждый из членов лингвокультурного сообщества неосознанно принимает, но не решается или не может выразить, находит вербальную реализацию во внутренней речи персонажей. При этом фоновые знания, основанные на «генетической памяти» народа, используются в качестве аргументативной базы для легитимизации периферийных личностных компонентов ценностно-концептуальной системы и корректировки распределения релевантных актуализированных ноэм с учетом условий коммуникативного взаимодействия. Коммуникативно-прагматическая нагрузка рефлексивного дискурса в тюремной литературе заключается в непосредственном исправлении и корректировке «схем действования» с текстовой реальностью. В процессе его применения экспликация результатов различного вида рефлексий (на луче вовне и на луче рефлексии направленной внутрь) в виде вербализованных конструкций сопровождается сменой коммуникативных ролей, трансформациями ходов субъектно-объектного и субъектно-субъектного взаимодействия, сменой кодов и частым блокированием рече-мыслительной деятельности посредством введения смысловых скважин. В результате возникает возможность перестройки отношений реального, рефлектирующего и действующего субъектов в новой модели, берущей свое начало с субъекта говорящего, который затем размышляет не только над реальными событиями, но и над тем способом, каким он выражает свое отношение к данным событиям, возвращаясь вновь к корректировке собственной вербализации. Вся эта цепочка вышеописанных рече-мыслительных процессов на определяемом Г. П. Щедровицким мысле-коммуникативном уровне МД-модели (Мыследеятельности) (Щедровицкий, 1987) наиболее эффективно вводит индивидуально-авторские аксиологические обертоны.

Процесс внедрения периферийных маргинальных компонентов осуществляется в рамках личностно-ориентированной рефлексивно-дискурсивной деятельности, проходящей в пять этапов: 1) восприятие отличных от инкоативного аксиологического пространства условий объективной реальности, 2) вычленение и отражение в ценностно-концептуальном пространстве «чуждых» компонентов, 3) формирование представления и осознание различий контроверзных ценностных систем, 4) очищение сферы несоответствия и замещение новыми элементами, 5) переживание и в-живание в новую социально значимую реальность. Как результат этого процесса трансформации формируется отличная от исходной «схема действования» интерпретации горизонтального и вертикального контекстов, одновременно с которой возникает и модель внешнего коммуникативного поведения. Данные этапы органично могут быть проанализированы в трех фазах мыследействования: 1) мысле-действование - (прдрефлексивная) фаза на этапе восприятия, 2) мысле-коммуникация -(рефлексивная) рефлексивная фаза в рамках следующих трех этапов, 3) возврат в мысле-действование или вхождение в чистое мышление -(пострефлексивная) фаза трансформации лингвокультурной картины мира.

Конгломерат различных стратегий, реализуемых в двух видах дискурсов - метафизическом и рефлексивном, - создает особое коммуникативное дидактико-имплементационное пространство, которое обеспечивает необходимую интерпретативную базу и тиражируемость маргинальных смыслов, которые затем успешно входят в ядерную зону ценностно-концептуального пространства. В рамках дискурсивной практики тюремной литературы складывается социально-культурный пласт непосредственно коррелирующий со структурами наивного мышления и речи на основе исторической, социальной и бытовой целесообразности описания реальной действительности (как узуальной, так и специфической) в рамках утрированных и ритуализированных моделей. Подобным образом

последовательно устраняется логический парадокс восприятия негативного, дискриминационного феномена - пенитенциарной системы в качестве пространства, рождающего ценности и нормы. А вхождение в разделенное лингвокультурное ценностно-ориентационное пространство предельно рефлексивных индивидуально-авторских и маргинальных компонентов ценностно-концептуальных систем криминального субсообщества способствует расширению интерпретативных границ и увеличению возможных «схем действования» с текстовой и объективной реальностью.

Выводы по главе 3

Гетерогенность и динамичность групповых и идио-концептов тюремной прозы, входящих в ценностно-ориентационное пространство лингвокультуры, обеспечивают перетекание актуальных и пассивных элементов трансформируемых культурных концептов, что объясняется ситуативной транспарентностью современной тюремной субкультуры как альтернативно-идеологического образования. Многие специфические вербализаторы, манифестирующие принадлежность к определенной группе, выказывают высокую степень экспликаторности исторического и социально-культурного, т.е. демонстрирует обратную взаимозависимость - парадокс языкового выражения - маргинальное более четко и эмоционально актуализирует узуальную ситуацию. Наблюдается обратная кореляция между арготизацией языкового выражения и степенью строгости адаптивной контекстуальной вербализации. Таким образом, парадоксальная дуальная экспликация периферийных компонентов ценностно-ориентационного

пространства легитимизирует положительное отношение как к текстам, репрезентирующим личностные неузуальные смыслы, так и к маргинальной объективной реальности, которая данные смыслы порождает.

Перераспределение ноэм как компонентов глубинной смысловой структуры соматизмов и сенсуализмов дает возможность автору предельно точно вербализовывать эмотивные обертоны общего содержания произведения и таким образом прогнозировать «схемы действования» по восприятию и интерпретации его читателем. Эффективными способами актуализации индивидуально-авторских эмотивных обертонов являются: контроверз сенсорных стимулов, соматизация эмоционального восприятия в рамках метафорического/метонимического переноса, концептуализация личностного эмотивно-психического пространства в процессе акцентуации периферийных элементов лингвокультурного концепта.

Процессы гиперболизированной соматизации и сенсуализации текстового пространства оказывают широкое влияние на изменение ценностно-концептуальной системы целого лингвокультурного сообщества, привнося дополнительные, часто противоположные нормированному восприятию прототипической оппозиции «плохое/хорошее», смыслы. Обсуждение и оценка в терминах правильности/неправильности того или иного действия в данном случае нивелируется, и на передний план выходит личностная оценка события, в адресатном фокусе оказывается сама вербальная форма представления, приобретающая статус абсолютной психоэмоциональной ценности.

Основными критериальными признаками контаминации метафизического и рефлексивного дискурсов, обеспечивающих саму возможность трансляции индивидуальных и маргинальных компонентов ценностно-концептуальных систем в лингвокультурное пространство являются: предельная субъективизация, утрирование и «карнавальная» презентация объективной реальности, амфиболичность в представлении

маргинальных ценностей метафизическим (неприятие) и рефлексивным дискурсом (легитимизация). К числу наиболее эффективных концептуальных приемов взаимодополнения экспликаторных возможностей различных дискурсивных практик тюремной прозы можно отнести: во-первых, элиминацию ядерных компонентов концептуализированных понятий «жизнь», «смерть», «свобода», «человек» и т.д. и замещение их этимологическими или диахроническими; во-вторых, отрицание решающей роли общества и его норм в качестве tertiariis agens и абсолютизация личностного ценностно-концептуального пространства; в-третьих, дискредитация экстериоризации и идеализации интериоризации в социально значимых деяниях - осмысление объективной реальности происходит большей частью на луче рефлексии, направленном внутрь.

Анализ контекстов экспликации индивидуально-авторских смыслов позволяет утверждать наличие пяти примарных стратегий маргинализации смысла и смещения акцентов в интерпретативных моделях, которые выстраиваются в рамках «когнитивной дискриминации», т.е. увеличения значимости маргинального компонента за счет искажения или нивелировки ядерного: 1) романтизация «сидельцев», при этом степень её зависит от стратификации положения в рамках «социальной» дифференциации и актуальной роли в маргинальном субсообществе; 2) идеализация маргинальных ценностей; 3) дискредитация узуальных лингвокультурных компонентов контрастирующих с маргинальными и индивидуальными; 4) гипертрофированная экспликация соматики, сенсуальных и инфорсивных обертонов смысла; 5) максимальная интенсификация локативных и темпоральных метафор в представлении социально-культурного контекста (узуального и пенитенциарного).

Система вербализации маргинальных ценностей контаминированного имплементационно-дидактического дискурса предельно сближается с арготическими способами как наиболее адекватными и эффективными в

рамках представления социально-культурного контекста и модификации ядерных сфер концептуальных пространств лингвокультурной общности. Мифологизация, ритуальность, псеводо-традициональность личностных и маргинальных аксиологических компонентов социокультурной памяти акцентуируются в качестве аргументативных и легитимизирующих.

Заключение

В XX веке в результате изменения социально-культурного контекста в большинстве стран происходит модификация ценностно-концептуальной системы лингвокультурных сообществ. Наполнение новыми компонентами различных областей социокультурной памяти породило контроверзные процессы между традиционно сложившимися ценностными ориентациями, понятием о «правилосообразном» действии и мышлении и входящими в результате экспансии личностных компонентов в данную систему. Индивидуальное и маргинальное, формируя особое динамическое поле замещения, начинает играть все большую роль в лингвокультурном, ассоциативные поля интерпретации создают новые модели взаимодействия человека с объективной и рефлексивной реальностью. Идеологические компоненты концептуализации выводят на первый план социальные аспекты мониторинга векторов когниции и акцентуации, в то время как маргинальные псевдо-мифологические и индивидуальные рефлексивные компоненты стремятся к опредмечиванию иных концептуализированных смыслов.

Парадокс критического отношения к обеим системам коррекции ценностно-ориентационного пространства, его деятельностного и коммуникативного воплощения (tertiariis agens) дает небывалые до настоящего момента возможности для расширения обертонов аксиологических смыслов. Данное увеличение модельных «схем действования» приводит не просто к кардинальному реформированию общественного отношения к иным, неузуальным системам поведения, но и к пересмотру базовых принципов функционирования самих механизмов оценивания, формированию градуированной шкалы архетипической оппозиции «хорошо - плохо». Новый тип рефлексивного мышления в

различных поясах мыследеятельности (мысле-действования, мысле-коммуникации и чистого мышления) угрожает самому факту существования принципа единообразия и общественного признания дидактико-нравственной системы ценностей. Он пропагандирует имплементационно-дидактический тип пополнения лингвокультурных социально значимых смыслов, основанный на личностном (причем не априори убежденном в примате собственных ценностей), динамическом характере формирования ценностно-концептуальной системы.

Приоритеты, мотивы, способы трансляции новых обертонов, которые оставались до этого вне зоны действия стандартных механизмов концептуализации и стереотипизации, входят в узуальной смыслодеривационное пространство благодаря не только расширению социальных практик маргнинализации, но и порождению специфических культурных и когнитивных пространств отдельных групп лингвокультурного сообщества. Переосмысленное содержание базовых концептов ЖИЗНЬ, СМЕРТЬ, СВОБОДА, ДУХ и т.д. становится очевидным и незримо присутствует даже в узуальном общении. А их частотная экспликация детерминируется несомненностью современного восприятия пенитенциарного пространства как единственно возможного и безальтернативного способа контроля над свободой действий и мысли (Фуко, с. 339).

Решающее значение для формирования базы трансформации лингвокультурной ценностно-концептуальной системы имеет дискурсивное пенитенциарное пространство и, прежде всего, тюремная литература, как специфическая форма интенсификации значимости картины мира отдельных маргинальных общественных групп, которая транслирует неузуальные периферийные концепты. Ввиду того, что тюремная проза может быть отнесена к отдельному направлению предельно рефлексивной мемуарно-автобиографической литературы, экспансия ценностей, которые в ней

репрезентируются воспринимается как достаточно аргументированная, а значит имеющая право на существование в качестве компонентов ядерной сферы ценностно-ориентационного пространства. Ведь компоненты этнографического реализма и документализм экспликации личностного опыта, а также формы расчлененности диегетического нарратора дают читателю ощущение доказанности и объективности представления индивидуально-авторского мнения, что полностью отвечает доминантной цели тюремной литературы - эксплицировать компоненты индивидуально -авторской ценностно-концептуальной системы и трансформировать лингвокультурное рефлексивное пространство.

Экспликация периферийных личностных компонентов аксиологического пространства, в качестве преломления маргинального пласта ценностей, осуществляется посредством парадоксального гипертрофированного представления «запредельного» сенсуального опыта на основе сравнения общего и личностного. Механизмами, наиболее эффективно нивелирующими неприятие «чуждых» компонентов, являются предельная интимизация и психологизация повествования в рамках осмысления их через призму социально, исторически и институционально детерминированной социокультурной памяти.

При этом следует подчеркнуть особую сложность текстов тюремной литературы для узуального стереотипизированного восприятия, ведь культурные и вербальные коды, используемые в них можно определить как максимально изобилующие «смысловыми скважинами» (новый для реципиента язык, представляющий основу для создания психо-эмотивного пространства переживания и включения в иную реальность). Язык текстов тюремной и лагерной прозы можно назвать символьным на основе возрождения этимологического и исторического компонентов значения, так как зачастую, порождаемые ими образы не имеют материального выражения, не существуют в узуальной объективной реальности, но дают возможность

реципиенту при интенциональном восполнении фоновых знаний (на основе рефлексивных усилий, а не эмпирического опыта) реконструировать сами принципы иного отношения к миру. Кроме того, глубинный смысл каждого высказывания распредмечивается как на уровне слов, так и на уровне различного вида ноэм. Одним из самых главных способов формирования нового ядра общекультурной ценностно-концептуальной системы и маркирования их в качестве социально значимого феномена является создание тюремной литературой неузуальных «схем действования» с арготическими ассоциативно релевантными включениями. Привязка данных включений к повседневному опыту читателя нивелирует укорененное в обществе априорное противопоставление ценностей личностного, маргинального и лингвокультурного характера, придавая человеку как отдельному индивиду, онтологии пенитенциарной системы статус культурного порядка. Таким образом именно диссонанс аксиологических установок позволяет социальным и культурным доминантам маргинальных групп перетекать из актов индивидуального смыслообразования в систему общественных феноменов.

Сам социально-культурный контекст, в основу которого изначально положена дискриминация маргинальных компонентов устойчивых к смене политических и экономических формаций, создает базу для формирования и традиционализации отношения к миру «униженных и оскорбленных» как к «царству справедливости». Способствует легализации периферийных компонентов и системная дискредитация узуальных представлений о справедливости и свободе. При этом когнитивные механизмы интериоризации, объективации и локализации символико-мифологического пространства пенитенциарного дискурса в тюремной прозе создают вполне конкурентоспособную (в сравнении с централизованной идеологизацией) ценностно-концептуальную систему.

В качестве примарного пространства экспансии индивидуальных и маргинальных компонентов ценностно-концептуальных систем выступают произведения тюремной литературы. Динамичность имплиментации нового аксиологического смысла достигается за счет органичного сочетания двух типов дискурсивного пространства, которые в узуальном социально-культурном пространстве вступают в отношения противоречия. Первым типом является метафизический дискурс как пространство интеллективной традиционализации, обеспечивающей реальную онтологию в описании пенитенциарной системы и человека в специфических ситуациях выбора приоритетов. Вторым типом выступает рефлексивный дискурс, рождающий распредмечивающее понимание в трансляции и утверждении экзистенциального статуса маргинальных периферийных пластов ценностно-ориентационной системы. Третьим типом создаваемого в рефлексивном пространстве дискурса будет имплементационно-дидактический вводящий авторские акцентуированные смыслы в релевантное пространство массовой культуры.

Коннотативные противоречия первых двух типов дискурса социально -культурному контексту в тот или иной период времени, кажущаяся неадекватность их совместного применения формируют в текстах тюремной литературы некий архив аксиологических подпространств, которые могут вырваться из пассива и стать доминантными в контексте слома ценностных ориентаций, могут войти в лингвокультурные социальные практики. Реорганизация ядерных пространств социокультурной памяти и изменение отношения к социально-культурной реальности имеет своей миссией не обустройство реального бытия, но создание бытия рефлексивного. Наивная мифологизация утопического общества «животной» справедливости достаточно часто находит выражение в трудах как самих авторов произведений «лагерной прозы», так и в аналитических исследованиях большинства современных литературоведов (Быков, 2000, с. 6). Однако

наивность естественной мифологизации с успехом нивелируется интенциональностью сюжетной насыщенности, максимизацией «смысловых скважин», что рождает небывалую суггестивность воздействия.

Парадоксальность сведения более сложных абстрактных концептуализированных понятий к простым является одним из эффективнейших приемов экстраполяции индивидуальных ценностей в общественное сознание. Аккультурация (формирование положительного отношения) к маргинальным паттернам детерминируется способами стереотипизации и культурными кодами, которые внедряются в то или иное произведение.

Имплементация индивидуально-авторских компонентов ценностно-концептуальной системы происходит на основе репрезентации в полево-фрактально структурированной концептосфере художественных произведений тюремной литературы различных контекстуально-релевантных ноэм концептуализированных понятий. При этом в структуре данных понятий, ключевых концептов можно выделить 1) архетипические, разделяемые всеми членами лингвокультурного сообщества, ноэмы ядра; 2) ассоциированные ноэмы, эксплицирующие этимологические и исторические обертоны смысла, которые могут быть распредмечены в результате интенционального заполнения «смысловых скважин»; а также 3) ноэмы дальней периферии, вводящие новые аксиологические маргинальные обертоны и воссоздающие специфический социально-культурный контекст.

Порождаемая концептосфера произведений тюремной прозы действует в качестве системной фоново-фокусной репрезентанты аксиологического пространства описываемого субсообщества в индивидуально-авторском преломлении. В фоновом, аргументативном поле происходит актуализация ядерных ноэм концептов ЗЭК и CON/VIC, а также узуального отношения к феноменам пенитенциарного пространства, этому способствует форма метафизического дискурса неприятия «чуждых» ценностей и норм.

Опредмечивание традиционного ценностно-ориентационного пространства в форме тривиальной наивной мифологи, не требующей смены привычных «схем действования» способствует пониманию дологичности и неосознанности отрицательной интерпретации иномирного. Неосознанная оценка создает отрицание привычного чувства алгоритмизированности, пред-данности, это порождает стремление к анализу и интенциональному распредмечиванию актов субгруппового и авторского сознания, т.е. стимулирует преодоление «смысловых скважин» в процессе активного чтения, феноменологической рефлексии над описываемыми событиями.

При дальнейшей актуализации и переосмыслении аксиологических компонентов базовых концептов на основе введения ассоциированных ноэм и символизации локальных и темпоральных ассоциатов ЗОНА, ЛАГЕРЬ, PRISON, GEN POP. В рамках акцентуации символьного псевдо-мифологизированного пространства тюремной жизни эксплицируется агоническая или апокалиптическая картина мировосприятия, смещающая акцент с негативного на позитивное или легитимизирующее восприятие пенитенциарных феноменов. Такое изменение статуса аксиологических компонентов смысла, часто на абсолютно противоположный, становится возможным по причине возрождения пассивных этимологических и диахронических значений и их актуализации в стереотипизированном пространстве. Этот процесс основывается на интенционально-рефлексивной форме дискурса и создает новые образы-стереотипы, которые вводят в уже сформированную лингвокультурную ценностно-концептуальную систему маргинальные компоненты как равностатусные образования, составляющие неотъемлемую часть социокультурной памяти. Таким образом, контроверза осуществляемого в этой части рефлексивного дискурса внедрения маргинальных и личностных компонентов в качестве комплементарных общепринятому метафизическому создает новое пространство дуальной экспликации.

Экспансия же индивидуально-авторских элементов ценностно-ориентационного пространства в разделенную и принимаемую всеми членами лингвокультурного сообщества систему оценки происходит на основе внедрения парадоксального контаминированного импликативно-дидактического дискурса. Данный тип представления и оправдания собственного взгляда на социально-культурный контекст, а также способы его описания осуществляется на основе намеренного столкновения ценностных пространств посредством соединения в единой ткани осознания неразрывной взаимосвязи опредмеченного психоэмоционального содержания и эмоциосферы конкретной лингвокультуры. Основой авторской актуализации компонентов ценностно-концептуальной системы является сам принцип вариации «схем действования» посредством изменеия интерпретативно-модальных компонентов ситуаций семиозиса: актуализации, дестереотипизации и людизации. Кроме того, экспансия собственных ценностных ориентаций наиболее эффективно осуществляется в процессе переплетения соматических и сенсуальных символов (духовного в телесном), эксплицируя интенциональную амфиболию.

В процессе деактуализации узуальных представлений о негативном отношении к маргинальным пространствам культуры ключевыми актуализаторами индивидуально-авторских обертонов становятся: 1) акцентуация и стереотипизация ноэмы «самотождество»; 2) мифологизация ноэмы «заточение»; 3) экспликация основных тематических областей единства и цельности структуры личности как члена сообщества; 4) интенциональная амфиболия индивидуальности и «дивидуальности». Принципиальная нивелируемость субъектно-объектной асимметрии создает пространство максимально полной репрезентации дихотомического ноэматического пространства и способствует глубинной модификации лингвокультурной ценностно-концептуальной системы в рамках постоянного

мониторинга и коррекции способов реализации коммуникативных интенций с обращением к нескольким разностатусным 1ег1:1агп8 а§еш.

Перспективы дальнейшего исследования процессов включения индивидуально-авторских аксиологических компонентов в

лингвокультурную ценностно-концептуальную систему видятся в нескольких направлениях: применение концепции модификации к различным сегментам культурной и общественной жизни; использование авторской методологии анализа активных, пассивных и индивидуально-ассоциативных смыслов при описании различных дискурсивных пространств, основанных на применении разностатусных кодовых систем; выявленные способы взаимодействия 1ег11агИв а§еш послужат основой создания концепции эффективного вариативного формирования социокультурной памяти как единой «ноосферы» художественного представления реальности.

Список литературы

1. Андреева, Г. М. Социальная психология: учебник для высших учебных заведений / Г. М. Андреева / 5-е изд., испр. и доп. - М.: Аспект Пресс, 2006. -363 с.

2. Антонян, Ю. М. Тюремная субкультура и нейтрализация ее негативных проявлений / Ю. М. Антонян, В. А. Верещагин, Г. Б. Калманов // Государство и право. - 1996. - № 10. - С. 72-79.

3. Антюхов, А. В. Русская мемуарно-автобиографическая литература XVIII в.: Генезис, жанрово-видовое многообразие, поэтика: дис. ... д-ра филол. наук: 10.01.01 / Антюхов Андрей Викторович. - Брянск, 2003. - 451 с.

4. Ардамацкая, Д. А. Варлам Шаламов и поэтика после ГУЛАГа / Д. А. Ардамацкая // Вестник Ленинградского университета им. А. С. Пушкина. -2013а. - Т. 2. - № 2. - С. 137-143.

5. Ардамацкая, Д. А. Философия «после ГУЛАГа»: осмысление исторической катастрофы / Д. А. Ардамацкая // Stndia Сикигае. - 2013б. - № 16. - С. 256-264.

6. Афанасьева, О. В. Особенности лексической репрезентации художественного концепта [на примере концепта времени в произведении Р. М. дель Валье-Инклана «Весенняя соната»] / О. В. Афанасьева // Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы: труды и материалы международной научной конференции (Казань, 4-6 октября 2004 г.) / под общ. ред. К. Р. Галиуллина. - Казань: Изд-во Казанского университета, 2004. - С.43-44 .

7. Ахиджакова, М. П. Категория ценность как способ объективации смыслового пространства языка / М. П. Ахиджакова, О. В. Литвяк // Вестник

Адыгейского государственного университета. Серия 2: Филология и искусствоведение. - 2018. - № 1 (212). - С. 65-69.

8. Ахиджакова, М. П. Специфика репрезентации концепта ВРЕМЯ в детективных текстах / М. П. Ахиджакова, А. И. Хартикова // Вестник Адыгейского государственного университета. Серия 2: Филология и искусствоведение. - 2015. - № 4 (168). - С. 78-82.

9. Базилевский А.Б. Творчество Станислава Игнация Виткевича и польская литература гротеска: дис. ... д-ра филол. наук: 10.01.05 / Базилевский Андрей Борисович. - М., 2000. - 387с.

10. Базылев, В. Н. Синергетика языка: овнешнение в гадательных практиках / В. Н. Базылев. - М. Изд-во АО «Диалог-МГУ», 1998. - 180 с.

11. Баклыков, А. В. Жанровое своеобразие романа Владимира Максимова «Кочевание до смерти»: дис. .канд. филол. наук: 10.01.01 / Баклыков Андрей Вячеславович. - Тамбов, 2000. - 189 с.

12. Бахтин, М. М. Дополнение и изменение к «Рабле» / М. М. Бахтин // Вопросы философии. - 1992. - №2. - С.134-164.

13. Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества / М. М. Бахтин. - М.: Искусство, 1979. - 424 с.

14. Балтийский канал имени Сталина: История строительства, 1931-1934 гг. / под ред. М. Горького, Л. Л. Авербаха, С. Г. Фирина. - М.: ОГИЗ 1934. -614 с.

15. Белоусов, К. И. Синергетика текста: От структуры к форме / К. И. Белоусов. - М.: ЛИБРОКОМ, 2008. - 248 с.

16. Бергер, П. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания / П. Бергер, Т. Лукман / пер. с англ. Е. Руткевич. - М.: Медиум, 1995. - 323 с.

17. Бирлайн, Дж. Ф. Параллельная мифология / Дж. Ф. Бирлайн / пер. с англ. А. Блейз. - М.: Иностранная литература, 1997. - 425 с.

18. Бодуэн де Куртенэ, И. А. «Блатная музыка» В. Ф. Трахтенберга / И. А. Бодуэн де Куртенэ // Избранные труды по общему языкознанию. - М.: АН СССР, 1963. - С. 161-162.

19. Бондалетов, В. Д. Тюркские заимствования в русском арго / В. Д. Бондалетов. - Самара: Изд-во Самарского педагогического института, 1991. -102 с.

20. Бондарева, Л. М. Автобиографический дискурс в свете гендерных исследований / Л. М. Бондарева // Интерпретация. Понимание. Перевод: сборник научных статей. - СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов, 2005. - С. 214-223.

21. Бредихин, С. Н. Динамические «схемы действования» в порождении многомерного смысла / С. Н. Бредихин // Гуманитарные и социально-экономические науки. - 2013. - № 6 (73). - С. 84-88.

22. Бредихин, С. Н. Константы интенциальности, субъективности и модальности в герменевтическом понимании смысла / С. Н. Бредихин // Вопросы когнитивной лингвистики. - 2015. - № 3 (44). - С. 54-58.

23. Бредихин, С. Н. Общие принципы текстопостроения как объекта распредмечивания смысла / С.Н. Бредихин // Когнитивные исследования языка. - 2015а. - № 20. - С. 634-640.

24. Бредихин, С. Н. Этимологическое переразложение и синтез как базовые механизмы дифракции и модификации суперструктуры смысла / С. Н. Бредихин // Фундаментальные исследования. - 2013. - № 6-2. - С. 490-494.

25. Бредихин, С.Н. Стратегии усмотрения и распредмечивания смысловых конструктов в аспекте понимания и вживания / С.Н. Бредихин, Р.С. Аликаев // Вопросы когнитивной лингвистики. - 2016. - № 2 (47). - С. 123-128.

26. Бредихин, С. Н. Способы экспликации степени доступа к управлению институциональным дискурсом посредством устойчивых выражений / С. Н. Бредихин, Ю. И. Бредихина // Филологические науки. Вопросы теории и практики. - 2017. - № 6-2 (72). - С. 78-81.

27. Бредихин, С. Н. Поэтический текст как коммуникативно-эстетическая категория / С. Н. Бредихин, Л. П. Давыдова // Гуманитарные и юридические исследования. - 2016. - № 2. - С. 210-216.

28. Бредихин, С. Н. Субъектно-объектная асимметрия при распознавании речи / С. Н. Бредихин, С. В. Серебрякова // Вопросы когнитивной лингвистики. - 2016. - № 4 (49). - С. 114-121.

29. Быков, Д. Л. Как нам обустроить «Титаник» / Д. Л. Быков // Огонек. -2000. - № 33. - С. 6-7.

30. Васильева, О. В. Эволюция лагерной темы и ее влияние на русскую литературу 50-80-х годов / О. В. Васильева // Вестник Санкт-Петербургского университета. - 1996. - Сер. 2. - Вып. 4 (№ 23). - С. 54-63.

31. Васильева, О. В. Тема лагеря в прозе Михаила Кураева / О. В. Васильева, А. В. Савельева. - СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2006. - 42 с.

32. Василюк, Ф. Е. Структура образа / Ф.Е. Василюк // Вопросы психологии. - 1993. - № 5. - С. 6-19.

33. Верещагин, Е. М. Язык и культура / Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров. - М.: Индрик, 2005. - 1038 с.

34. Винокур, Г. О. Из бесед о культуре речи / Г. О. Винокур // Русская речь. - 1967. - № 3. - С. 10-14.

35. Воркачев, С. Г. Счастье как лингвокультурный концепт / С. Г. Воркачев. - М.: Гнозис, 2004. - 236 с.

36. Ворохов, А. Д. Социально-психологические факторы гомосексуального поведения у заключённых / А. Д. Ворохов, Д. Д. Исаев, А. Д. Столяров // Социологические исследования. - 1990. - № 6. - С. 93-97.

37. Выготский, Л. С. Мышление и речь / Л. С. Выготский. - М.: Лабиринт, 1996. - 415 с.

38. Ганущак, Н. В. Творчество Варлама Шаламова как художественная система: дис. ... канд. филол. наук: 10.01.01 / Ганущак Николай Васильевич. -Тюмень, 2003. - 153 с.

39. Гарфинкель, Г. О формальных структурах практических действий / Г. Гарфинкель, X. Сакс // Социология. - 2003. - № 2. - С. 94-136.

40. Голиков, А. Г. Источниковедение отечественной истории / А. Г. Голиков, Т.А. Круглова. - М.: Академия, 2012. - 464 с.

41. Голосовкер, Я. Э. Избранное. Логика мифа / Я. Э. Голосовкер. - М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2010. - 499 с.

42. Грачев, М. Интервенция криминального языка / М. Грачев // Наука и жизнь. - 2009. - № 1. - С. 128-132.

43. Гриценко, В. П. Социальная память и механизмы культурной трансляции / В. П. Гриценко // Информационная культура специалиста: Гуманитарные проблемы: межвузовская научная конференция (Краснодар -Новороссийск, 23-25 сентября 1993 г.): тезисы докладов. - М.: МГИК, 1993. - С. 16-17.

44. Данилевский, И. Н. Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории / И. Н. Данилевский, В. В. Кабанов, О. М. Медушевская, М. Ф. Румянцева. - М.: РГГУ, 1998. - 702 с.

45. Добряшкина, А. В. Гротеск в творчестве Г. Грасса: дис. ... канд. филол. наук: 10.01.03 / Добряшкина Анна Владимировна. - М., 2005. - 160 с.

46. Ефимова, Е. С. Современная тюрьма: быт, традиции и фольклор / Е. С. Ефимова. - М.: ОГИ, 2004. - 398 с.

47. Жинкин, Н. И. Язык. Речь. Творчество / Н. И. Жинкин. - М.: Лабиринт, 1998. - 364с.

48. Зайцева, А. Р. Метафизика смерти в прозе Варлама Шаламова / А. Р. Зайцева // Вестник Башкирского университета. - 2005. - Т. 10. - № 2. - С. 6771.

49. Залевская, А. А. Проблемы организации внутреннего лексикона человека / А. А. Залевская. - Калинин: КГУ, 1977. - 83 с.

50. Зарецкий, Ю. П. Теория литературных жанров и некоторые вопросы исторического изучения автобиографических текстов / Ю. П. Зарецкий // Новый образ исторической науки в век глобализации и информатизации. -М.: Иви РАН, 2005. - С. 159-173.

51. Каган, М. С. Философская теория ценности / М. С. Каган. - СПб.: Петрополис, 1997. - 205 с.

52. Каминская, Е. А. Культурные смыслы традиционного фольклора / Е. А. Каминская // Вестник культуры и искусств. - 2016. - № 2 (38). - С. 45-49.

53. Кара-Мурза, С. Г. Манипуляция сознанием / С. Г. Кара-Мурза. - М.: Алгоритм, 2000. - 681 с.

54. Карасик, В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс / В. И. Карасик. - М.: Гнозис, 2004. - 390 с.

55. Карасик, В. И. Лингвокультурный типаж: к определению понятия / В. И. Карасик, О. А. Дмитриева // Аксиологическая лингвистика: лингвокультурные типажи: сборник научных трудов / под ред. В. И. Карасика. - Волгоград: Парадигма, 2005. - С. 5-25.

56. Караулов, Ю. Н. Language identity / Ю. Н. Караулов // Русский язык. Энциклопедия. - M.: Дрофа, 1997. - 721 с.

57. Катасонов, В. Ю. Американский ГУЛАГ как новейшая форма капитализма [Электронный ресурс] / В. Ю. Катасонов. - URL: https://communitarian.ru/publikacii/ekonomika_ssha/amerikanskiy_gulag_kak_no veyshaya_forma_kapitalizma_23112012/ (Дата обращения 08.04.2020 г.)

58. Качмазова, А. У. Стереотипы коммуникативного поведения в осетинской лингвокультуре (на материале этнических анекдотов) / А. У. Качмазова, Т. Ю. Тамерьян // Актуальные проблемы филологии и педагогической лингвистики. - 2013. - № 15. - С. 97-102.

59. Колесов, В. В. Язык города / В.В. Колесов. - М.: Высшая школа, 1991. - 74 с.

60. Колшанский, Г.В. Объективная картина мира в познании и языке / Г.В. Колшанский / отв. ред. А. М. Шахнарович. - М.: УРСС, 2005. - 120 с.

61. Кондратьев, Е.С. Категория разговорности в американской драматургии ХХ века (на материале пьесы Т. Уильямса «Cat on a hot tin roof») / Е. С. Кондратьева, С. Г. Николаев // Современные парадигмы лингвистических исследований: методы и подходы. - Уфа: Изд-во БашГУ, 2018. - С. 29-37.

62. Костина, А. В. Массовая культура: архаические истоки или «новая религиозность»? / А. В. Костина // Научные труды Московского гуманитарного университета. - 2009. - № 105. - С. 17-33.

63. Крейдлин, Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык / Г. Е. Крейлин. - М.: Новое литературное обозрение, 2002. - 592 с.

64. Кристи, А. После похорон / А. Кристи. - М.: Эксмо-Пресс, 2017. - 320 с.

65. Кубрякова, Е. С. Эволюция лингвистических идей во второй половине ХХ века (опыт парадигматического анализа) / Е. С. Кубрякова // Язык и наука конца ХХ века. - М.: Изд. центр РГГУ, 1995. - С. 144-238.

66. Ларин, Б. А. История русского языка и общее языкознание: избранные работы / Б. А. Ларин. - М.: Просвещение, 1977. - 222 с.

67. Леонтьев, А. Н. Деятельность. Сознание. Личность / А. Н. Леонтьев. -М.: Политиздат, 1975. - 304 с.

68. Леонтьев, А. Н. Проблемы развития психики / А. Н. Леонтьев. - М.: Изд-во МГУ, 1981. - 584 с.

69. Липпман, У. Общественное мнение / У. Липпман / пер. с англ. Т.В. Барчуновой, ред. К. А. Левинсон, К. В. Петренко. - М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2004. - 384 с.

70. Лихачев, Д. С. Концептосфера русского языка / Д. С. Лихачев // Известия АН СССР. Серия литература и язык. - 1993. - Т. 52. - № 1. - С. 512.

71. Лотман, Ю. М. Внутри мыслящих миров: Человек - Текст -Семиосфера. История / Ю. М. Лотман. - М.: Языки русской культуры, 1999. 447 с.