Диалог античных и христианских мотивов в романе И.А. Гончарова "Обрыв" тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, кандидат филологических наук Тарковская, Наталья Анатольевна

• Тарковская, Наталья Анатольевна
• кандидат филологических наук
• 2006

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Тарковская, Наталья Анатольевна

Введение.

Глава 1. Мир античности в творчестве И.А. Гончарова.

1.1. Античная тема в произведениях И.А. Гончарова 1840-х - 50-х г.г.Ъ

1.2. Античные мотивы в романе «Обрыв».

Глава 2. Христианские мотивы в романе И.А. Гончарова «Обрыв».

2.1. Тема искушения в романе.

2.2. Мотив грехопадения как основной библейский мотив романа.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Диалог античных и христианских мотивов в романе И.А. Гончарова "Обрыв"»

В истории русской литературы XIX века главным романом И. А. Гончарова традиционно считается «Обломов» (1859). Признавая безусловную художественную ценность данного произведения, отметим, что ни в коей мере нельзя умалять и значимости последнего гончаровского романа - «Обрыв» (1869) - как для творчества писателя, так и для всей русской литературы в целом.

Пожалуй, ни одно из классических произведений XIX века не писалось так долго и трудно, как «Обрыв», и уж точно ни в одном другом произведении авторская концепция не претерпела таких кардинальных изменений, как в последнем гончаровском романе. Сегодня, чтобы постичь всю глубину содержания «Обрыва», необходимо обратиться к творческой истории романа и проследить, как постепенно менялось мировоззрение Гончарова, как писатель шаг за шагом шёл к окончательному варианту произведения, во многом противоположному первоначальному замыслу.

С того времени, как у Гончарова появились первые мысли о романе, и до момента публикации прошло двадцать лет, наполненных важными для Гончарова и страны событиями. Писатель вспоминал: «План романа «Обрыв» родился у меня в 1849 году на Волге, когда я, после четырнадцатилетнего отсутствия, в первый раз посетил Симбирск, свою родину. Старые воспоминания ранней молодости, новые встречи, картины берегов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни - всё это расшевелило мою фантазию, -и я тогда же начертил программу всего романа.» (8, 6, 522)

Обрыв» сначала записывался фрагментами, мелкими лоскутками «программы», почти параллельно «Обломову». Но постепенно завершение «Обломова», кругосветная экспедиция, работа над книгой очерков «Фрегат «Паллада» отвлекли Гончарова, всё дальше уводя его от воспоминаний симбирской поры. Лишь в 1859 году писатель снова принимается за работу, о чём свидетельствует письмо его к И. С. Тургеневу от 28 марта 1859 года: теперь произошли значительные перемены в плане, много прибавилось, даже написалось картин, сцен, новых лиц всё прибавляется. Тем, что сделано, я доволен. Бог даст и прочее пойдёт на лад» (9, 8, 317). Вскоре Гончаров публикует первые отрывки из романа: «Софья Николаевна Беловодова» («Современник», 1860), «Бабушка» и «Портрет» («Отечественные записки», 1861). Но дальнейшая работа над романом приостановилась до 1866 года. Творческие затруднения писателя были настолько велики, что Гончаров хотел даже бросить роман. Эти затруднения писателя объясняются как обстоятельствами его собственной жизни, так и событиями, происходившими в России во второй половине 50-х и в 60-е годы. Одной из причин остановки работы над «Обрывом» была служба Гончарова: он был назначен редактором официальной газеты министерства внутренних дел «Северная почта», затем (в июле 1863 г.) - членом совета по делам книгопечатания, а в апреле 1865 -членом главного управления по делам печати. Гончаров, таким образом, стал одним из тех, кто руководил всей русской цензурой. Вполне понятно, что государственная служба отнимала у писателя много сил и времени. В замедлении работы над «Обрывом» сыграл свою отрицательную роль и конфликт писателя с И. С. Тургеневым, вызвавший у Гончарова весьма серьёзные переживания и наложивший отпечаток на всю его последующую жизнь.

Но главной причиной, затруднявшей процесс создания «Обрыва», на наш взгляд, явилась нестабильность, неопределённость русской жизни того периода. Середина XIX столетия стала переломным моментом в русской истории, бурным и противоречивым временем. Отмена крепостного права, появление новых социальных слоёв, стремительное развитие капиталистических отношений, распространение революционных настроений, ожесточённая борьба между различными общественными силами - всё это породило массу крайностей и уродливых явлений в жизни русского общества, среди которых первые террористические акты, ломка моральных барьеров, распространение атеистических взглядов, падение уровня нравственности. Всё это обрушилось на Россию подобно страшному громовому разряду. История страны буквально на глазах современников раскололась на две эпохи - Россию старую, патриархальную и Россию новую, молодую, непредсказуемую и потому пугающую.

Все происходящие события осмысливались и переживались в литературе. Содержание действительности наполняло произведения тех, кто творил в эти десятилетия: А. И. Герцена, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева, Н. А. Некрасова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. С. Лескова, Н. Г. Чернышевского, Г. И. Успенского, А. Ф. Писемского и др. В их романах, рассказах, стихах и статьях бился живой пульс жизни, ощущался новый ток крови. Здесь запечатлевалось то, чем жило русское общество, о чём писалось в газетных и журнальных статьях, что обсуждалось с одинаковой горячностью в аристократических салонах и кружках разночинцев. На смену «лишним людям» в 60-е годы в литературе и жизни приходит новый тип современного героя -нигилист, человек, отрицающий все сложившиеся нормы жизни. Как сильные, так и слабые стороны русской литературы той поры были обусловлены неустойчивостью, изменчивостью общественной жизни, страстными поисками, свойственными переходному, времени.

В отличие от коллег, писателей-современников, Гончаров намеренно не спешит отразить «взбаламученное море» (А. Ф. Писемский) жизни. Это связано с особенностями его мировосприятия как художника. Процесс осмысления действительности у Гончарова был столь длительным, что в пёстром многообразии окружающей жизни писатель выбирал лишь то, что приходило в её бытие и оставалось уже навсегда, прирастало, а прирастание - процесс органический и требующий времени. Именно так понимал это он сам. «Творчество требует спокойного наблюдения уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра, и видоизменяется не по дням, а по часам, - писал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда». -Рисовать . трудно и, по-моему, просто нельзя с жизни, ещё не сложившейся, где формы её не устоялись, лица не наслоились в типы. Никто не знает, в какие формы деятельности и жизни отольются молодые силы юных поколений, так как сама новая жизнь окончательно не выработала новых окрепших направлений и форм. .писать самый процесс брожения нельзя: в нём личности видоизменяются почти каждый день - и будут неуловимы для пера» (8, 6, 479). А в статье «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв»», написанной предположительно в 1876 году, писатель, сам объясняя медленную работу над последним романом, вновь декларирует свою приверженность к устоявшемуся, определившемуся в жизни: «.я отнюдь не согласен с теми эстетиками из новых поколений, которые ограничивают цель искусства одними крайне утилитарными целями, требуя, чтобы оно отражало только жизнь, кишащую заботами нынешнего дня, изображало вчера родившихся и завтра умирающих героев и героинь, и чтобы несло в свои пределы всякую мелочь, все подробные черты, не успевшие сложиться в какой-нибудь более или менее определённый порядок, то есть образ. Искусство серьёзное и строгое не может изображать хаоса, разложения, всех микроскопических явлений жизни; это дело низшего рода искусства: карикатуры, эпиграммы, летучей сатиры. Истинное произведение искусства может изображать только устоявшуюся жизнь в каком-нибудь образе, физиономии, чтобы и самые люди повторились в многочисленных типах под влиянием тех или других начал, порядков, воспитания, чтобы явился какой-нибудь постоянный и определённый образ формы жизни и чтобы люди в этой форме явились в множестве видов или экземпляров с известными правилами, привычками. А для этого нужно, конечно, время. Только то, что оставляет заметную черту в жизни, что поступает, так сказать, в её капитал, будущую основу, то и входит в художественное произведение, оставляющее прочный след в литературе» (8, 6, 526 - 527).

В ходе постижения и осмысления стремительно меняющейся картины современной действительности менялось и мировоззрение писателя, а вслед за этим претерпевал эволюцию и замысел гончаровского романа. Так время властно вмешивалось в процесс создания «Обрыва».

По • первоначальному замыслу писателя, основной конфликт третьего романа должен был строиться на столкновении двух эпох в жизни России -старой и новой. «Борьба с всероссийским застоем» - так, на наш взгляд, выражаясь словами самого Гончарова, можно' определить главную идею «Обрыва» в его начальном варианте. Та же проблематика была характерна и для двух предыдущих романов писателя, и так же симпатии автора склонялись к новой, деловой России. Центральной фигурой задуманного романа должен был стать Борис Райский. Художник-дилетант, музыкант-дилетант, писатель-дилетант, он призван был, по замыслу автора, олицетворять собой ту силу, которая, проснувшись от обломовского сна, не может ещё найти себе места в ломающейся действительности. Человек 40-х годов, потомственный дворянин, один из типичных представителей дворянской интеллигенции, Райский, пройдя через искушение словами, должен был найти подлинное дело своей жизни в идеале служения искусству, потому и варьировалось первоначальное название романа, не отделяясь тем не менее от фигуры главного героя: сначала «Художник», затем «Художник Райский», затем просто «Райский».

Образ Марка Волохова мог бы предстать перед читателем в более привлекательном виде, если бы писатель остался верен первоначальной идее. «В первоначальном плане романа, - рассказывает Гончаров, - на месте Волохова у меня предполагалась другая личность - так же сильная, почти дерзкая волей, не ужившаяся, по своим новым и либеральным идеям, в службе и в петербургском обществе, и посланная на жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная, нежели Волохов» (8, 6, 532-533). Предыстория поселения Марка в провинциальном городе долженствовала вызвать сочувствие и уважение читателя: он, дворянин-протестант 40-х годов, не закончив университета (не хотел принять консервативной науки), определился в полк. В полку он не угодил начальству, подав рапорт, что солдат скверно кормят, что фураж стоит дешевле. Это и послужило причиной ссылки. Волохов в начальном варианте весьма образован: при последнем свидании с Марком, когда тот укладывал вещи, Райский видел среди множества разбросанных книг немецкие и французские заголовки. Значит, Волохов владел двумя иностранными языками. Гончаров упоминает, что Марк знаком с учением Прудона, с различной вольнодумной литературой. Таким образом, в ранней концепции перед читателем должен был предстать либерально настроенный интеллигент, сочувствующий крепостному народу и намеревающийся заняться пропагандой новых идей.

Но если в обрисовке Волохова в ранней редакции было гораздо меньше острых углов, чем в окончательной, то Вера, напротив, задумывалась более радикально. В рукописи (гл. 15 третьей части) рекомендованную бабушкой «нравоучительную» книгу о Кунигунде Вера называет «дичью» и удивляется, как молодые лица «терпели такую пытку над собой». Бабушка обвиняет их за непослушание родителям: «Нажили беду - и терпи: делать-то нечего». «Как нечего? А бежать?» - вдруг сказала Вера. Бабушка окаменела». Вера, хлопнув дверью, выбежала из комнаты» (145, 59).

Характерно, как переработан Гончаровым текст для печати. Слов «дичь», «пытка», «бежать» Вера не произносит, бабушка её целует, а Вера в ответ: «Перекрестите меня», - сказала потом, и когда бабушка перекрестила её, она поцеловала у неё руку и ушла» (8, 5, 488).

В соответствии с ранним вариантом образов Веры и Марка Гончаров строил и финал их романа:. «Вера так же, вопреки воле бабушки и целого общества, увлеклась страстью к нему и потом, вышедши за него замуж, уехала с ним в Сибирь, куда послали его на житьё за его политические убеждения» (8, 6, 533). Н. К. Пиксанов предполагал, что такой исход романа навеян Гончарову общением с декабристами в Иркутске в 1854 году (145, 59).

Иным задумывался и образ бабушки. На волне общественного подъёма 50-х годов в её образе заострялись черты типичной помещицы-крепостницы: самодурство, своеволие, гордыня. Конечно, и в окончательном варианте романа

Татьяна Марковна не совсем лишена этих качеств, однако они значительно сглажены.

К реализации такого замысла романа Гончаров приступает в 1859 г., сразу после окончания «Обломова», и к 1862 г. вчерне завершает три части будущего «Обрыва». После этого работа и остановилась. Первоначальный замысел уже не удовлетворял писателя в свете окружавших его событий.

Прежде всего дыхание времени не могло не коснуться образа Райского. Как свидетельствуют письма тех лет, чем дальше продвигалась работа над произведением, тем более туманной становилась для писателя фигура этого персонажа - человека 40-х годов, помещённого в атмосферу 60-х. Позднее Гончаров признавался: «В «Обрыве» больше и прежде всего меня занимали три лица: Райский, Бабушка и Вера, но особенно Райский. Труднее всего было мне вдумываться в этот неопределённый, туманный ещё тогда для меня образ, сложный; изменчивый, капризный, почти неуловимый, слагавшийся постепенно, с ходом времени, которое отражало на нём все переливы света и красок.» (8, 6, 448). С течением времени проявлялись всё новые, неожиданные порой черты в тех, кто представительствовал от имени уходящей эпохи. «Обломовщина» Райского, его дилетантизм воспринимаются Гончаровым как особые приметы времени.

Бурные 60-е не могли оставить без изменений и образ другого представителя эпохи - Марка Волохова. Гончаров писал: «Но посетив в 1862 году провинцию, я встретил и там, и в Москве несколько экземпляров типа, подобного Волохову. Тогда уже признаки отрицания и нигилизма стали являться чаще и чаще, в обществе обнаружились практические последствия: послышались истории увлечений девиц, женщин, из которых последние нередко почти публично объявляли себя за новое учение, как они это называли» (8, 6, 533).

Не последнюю роль в окончательном оформлении повествования «Обрыва», как показала О. М. Чемена (177), сыграла драма, произошедшая в семействе Владимира Майкова, близкого друга и в прошлом ученика

Гончарова. Жена Майкова Екатерина Павловна пережила горячее увлечение романом Н. Г. Чернышевского «Что делать?» и личностью его автора. Ей казалось, что дорога жизни указана и надо только найти силы порвать с прежним бытием. Возвращаясь по Волге с лечения, Майкова познакомилась с недоучившимся студентом Фёдором Любимовым, ввела его в дом на правах домашнего учителя, а в 1866 году навсегда покинула семью и, оставив мужу троих детей, ушла с Любимовым, как ей тогда представлялось, по указанной Чернышевским светлой дороге в будущее. Жизнь Майковой сложилась совсем не так радужно, как ей думалось. Подобно многим дворянкам, она оказалась не приспособленной к лишениям, физическому труду и прочим атрибутам коммунной жизни на Северном Кавказе. Из коммуны она вскоре ушла и до конца жизни прожила в окрестностях Сочи, став свидетелем многих потрясений времени, дожив до Октябрьской революции. До последних дней Майкова сохранила убеждение, что именно 60-е годы пробудили её к истинному существованию.

Майкова была не одинока. История оставила нам имена многих женщин, подобно Екатерине Павловне расставшихся с домом, с детьми, с прежним образом мышления. Некоторые из них ещё не успели к тому времени обзавестись житейской биографией. Но они пожертвовали всем, что у них было, ради новых убеждений, манящих, хоть и туманных идеалов. Время создало женщин, вдруг решивших, что семейным кругом и благотворительной деятельностью жизнь их не может и не должна ограничиваться. Общественное поприще звало их. И как бы по-разному ни сложилась их судьба дальше, 60-е годы действительно ознаменовали явление нового типа женщины.

Могло ли это явление не отразиться в романе Гончарова? Мог ли крупный русский писатель, обойти молчанием столь злободневную тему? Разумеется, нет. Фигуры Марка Волохова и Веры рельефнее очерчивались именно под знаком «животрепещущих проблем текущего», если воспользоваться выражением Ф. М. Достоевского. Но и позиция самого Гончарова вырисовывалась отчётливее. Известно, что поступок Е. П. Майковой буквально потряс Гончарова. Может быть, именно семейная драма Майковых, так глубоко пережитая Гончаровым, увела писателя от первоначального замысла. Возможно, отчасти предвидя основные вехи пути Майковой, стареющий писатель попытается пристальнее всмотреться в судьбу, уготованную Марком Волоховым его Вере. Вот тогда в творческой истории «Обрыва» и произошёл ещё один - последний -поворот событий, оправданный для Гончарова глубоким нравственным убеждением, вынесенным из драмы близких ему людей. Не случайно в 1868 г. появляется новое название романа-«Вера», а вскоре писатель находит окончательный вариант - «Обрыв».

Сложная, противоречивая ситуация в современной Гончарову жизни приводит к тому, что в «Обрыве», по сравнению с предыдущими его романами, меняется (скорее всего, незаметно для самого писателя) и авторская позиция.

Обратимся к началу творческого пути' Гончарова - к роману «Обыкновенная история». В основе конфликта первого крупного произведения писателя лежит также столкновение двух взглядов на жизнь - старого и нового. В борьбе дяди с племянником отразилась тогдашняя, только что начинавшаяся ломка старых понятий и нравов: сентиментальности, карикатурного преувеличения дружбы и любви, поэзии и праздности, семейной и домашней лжи, напускных, в сущности, небывалых чувств. Всё это отживало, уходило, являлись слабые проблески новой зари, чего-то трезвого, делового, нужного. Но на чьей стороне симпатии автора «Обыкновенной истории»? На этот вопрос однозначно ответить, думается, нельзя. Неслучайно В. Г. Белинский отмечал, что Гончаров «не даёт никаких нравственных уроков. Он как будто думает: кто в беде, тот и в ответе, а моё дело сторона» (29, 8, 382).

Такова, по мнению многих исследователей, писательская манера раннего Гончарова. Напрасно мы будем и в «Обломове» искать нравственные уроки. Пожалуй, эту особенность Гончарова точнее других подметил JI. Н. Толстой. В декабре 1856 года он писал о романе «Обыкновенная история» Арсеньевой: «Прочтите эту прелесть! Вот где учиться жить: видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми не можешь ни с одним согласиться, но зато свой собственный становится умнее, яснее» (16, 60, 140). Исключительная объективность - вот черта, принципиально отличающая раннего Гончарова от писателей-современников, и выразилась она со всей отчётливостью в двух первых романах писателя. Возможно ли такое у Достоевского, JT. Толстого, даже Тургенева, не говоря уже о Герцене, которого Белинский противопоставил Гончарову? Столь же убедительно можно противопоставить «Обыкновенную историю» и «Обломова» «Запискам охотника» Тургенева, «Бедным людям» Достоевского, «Севастопольским рассказам» J1. Толстого. Основные тенденции, направлявшие мысль этих произведений, были выражены ясно и чётко, не допускали разночтений, и вряд ли пришло бы кому-нибудь на ум доискиваться, на чьей стороне симпатии и сочувствие писателя. У раннего Гончарова определённость тенденций скрыта беспристрастной объективностью изображения и выступает именно так, как понял это JI. Н. Толстой: подлинный смысл повествования раскрывается через читательское восприятие, круг ассоциаций служит выработке собственного мировоззрения, собственных оценок. Может быть, в этом и сказалась с особой наглядностью непохожесть Гончарова на тех, с кем одновременно он вступил в литературу. Каждый из них более или менее открыто декларировал свои пристрастия и антипатии. Гончаров же в первых двух своих романах предстаёт перед нами прежде всего как летописец. И нельзя сказать при этом, что общественные вопросы не волновали его: за внешней беспристрастностью повествования бьётся пульс действительности, породившей эти произведения. Но свои волнения, тревоги, ранний Гончаров выражал иначе, чем мы привыкли видеть в романах русских писателей XIX века. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?» пишет: «Он вам не даёт и, по-видимому, не хочет дать никаких выводов. Жизнь, им избранная, служит для него не средством к отвлечённой философии, а прямою целью сама по себе. Ему нет дела до читателя и до выводов, какие вы сделаете из романа: это уж ваше дело. Ошибётесь, - пеняйте на свою близорукость, и никак не на автора. Он представляет нам живое изображение и ручается только за его сходство с действительностью, а там уже ваше дело определить степень достоинства изображаемых предметов: он к этому совершенно равнодушен.» (55, 176) Как видим, критик почти повторяет оценку Белинского.

Многие исследователи творчества Гончарова (Н. Старосельская, Н. К. Пиксанов и др.) склонны и в «Обрыве» видеть всё то же отсутствие нравственных уроков. Однако в работах последних лет (В. А. Котельникова, Ю. В. Лебедева и др.) прозвучала противоположная точка зрения. Думается, можно согласиться с В. А. Котельниковым, который пишет: «В «Обрыве» предстояло уже не только показать человека, жизнь, но и доказать некую истину, в которую незыблемо верил писатель, но которая, видел он, пошатнулась в последнее время. А для того эту истину надо было привести к очевидности. Создавая «Обрыв», Гончаров уже не только самозабвенно рисовал являющийся его воображению характер, а вступал в борьбу с действительностью, её дисгармонией, разрушительными тенденциями. Её ложным понятиям он должен был противопоставить истинные понятия, положительные устремления, разумно обоснованную гармонию» (82, 160).

Сам же Гончаров во время и после написания своего последнего романа продолжает декларировать объективное изображение жизни без какой-либо тенденциозности. Так, в письме к Е. П. Майковой в мае 1869 г. он признаётся: «.моя главная и почти единственная цель в романе - есть рисовка жизни, простой, вседневной, как она есть или была. Доказывать, натягивать - я ничего не хотел, а хотел прежде всего рисовать. Произведение искусства - не есть ни защитительная, ни обвинительная речь и не математическое доказательство. Оно не обвиняет, не оправдывает и не доказывает, а изображает» (9, 8, 353). И тем не менее сквозь убедительно срисованные с действительности художественные образы в «Обрыве» ощутимо пробивается авторская позиция. Сама жизнь требовала вводить в поэтическую форму романа точные, рационалистические величины, требовала от романиста философского и исторического мышления. Крупный русский писатель не мог не отозваться на это требование. Поэтому от чисто художественного синтеза в прежних романах Гончаров переходит в «Обрыве» к анализу, к строгим этическим оценкам, к осознанию исторической диалектики в отношениях старого и нового. Е. А. Краснощёкова (правда, по поводу «Фрегата «Паллада», но эти слова в полной мере применимы и к «Обрыву») пишет: «Он (Гончаров -Н.Т.) ориентирован на раскрытие человеческого элемента в двух проекциях: жизнь целого народа и одной личности. Отсюда и два урока: частный (непосредственно связанный с местом - Географией и временем - Историей) и общечеловеческий (всемирный и всевременной)» (87, 67).

Видимо, около 1866 и 1867 гг. совершался этот существенный поворот в творческом сознании Гончарова. В ту пору его мысль ищет прочных мировоззренческих и психологических опор. Котельников пишет: «Под «взбаламученным морем» современности он хотел нащупать твёрдый, донный рельеф жизни, чтобы на нём основать свою социально-этическую программу и всю капитальную постройку «Обрыва» (82, 160). В этих поисках главным пунктом для Гончарова становится вопрос: что движет миром? Каков источник идеалов и устремлений человеческих? От того, как ответить на него, зависит решение всех остальных социальных и нравственных вопросов жизни. Безотчётно Гончаров давно уже дал себе ответ. Теперь он высказывает его в ёмких и связных понятиях и, логически развивая их, рисует в письме к С. А. Никитенко своеобразную картину бытия, развёртывает целую теорию чувств, влечений и страстей человека. Он убеждён, что господствующим началом в человеке, в природе, в мироздании является «всеобщая, всеобъемлющая любовь» *и что именно она «может двигать миром, управлять волей людской и направлять её к действительности» (9, 8, 347). По наблюдению В. И. Мельника, «интеллигентское отторжение Церкви и «грубых попов» Гончаров в конце жизни сознаёт как болезнь времени и личности. Романист прежде всего сам уже живёт иной религиозной жизнью, более непосредственной, с некоторыми максималистскими запросами, присущими сугубо русскому Православию. Изменится и религиозная жизнь его героев в последнем романе» (118, 67). Вера в Бога, полагает Гончаров, есть высшее выражение любви, связь земного существа с «мировой силой» и «мы, несмотря ни на какой разврат мысли и сердца, не потеряем никогда этого таинственного влечения» (9, 8, 348). То же начало - и в земной, прекрасной любви, «где взаимная симпатия даёт жизни свет и тепло» (9, 8, 348).

В свете этих взглядов Гончарова вполне естественно, что категория любви занимает центральное положение в романе «Обрыв». Любовь предстаёт здесь во всех своих ипостасях - от святых, самых возвышенных до самых обыденных, даже низменных своих проявлений. Любовь к Богу, любовь к родине, любовь к ближнему, любовь к своему делу, любовь материнская (в данном случае у Бабушки), любовь дочерняя и сыновняя, любовь-дружба, половая любовь - все эти разновидности любви составляют спектр значений, включаемых ёмким понятием «любовь». По наблюдениям В. И. Мельника, «испытание любовью - самое сильное испытание в системе нравственных ценностей Гончарова» (123, 65).

Закон любви, по Гончарову, един и всеобщ, он действует и на высших ступенях духовности, и в обыденных отношениях. Отклонения от него, которыми полна жизнь, не отменяют самого закона, а свидетельствуют лишь о несовершенстве человека. Где нет любви, там есть неразвитость сердца и ума, что порождает в людях безразличие к ближнему, или ненависть, или безудержную эгоистическую страсть, а следствие всех этих отклонений от закона любви - бесчисленные уродства в личности и ненормальности в обществе. Следование закону - естественная норма и залог приближения человека и общества к идеалу совершенства, который писатель неизменно связывает с приближением к евангельскому эталону человека. В «Предисловии к роману «Обрыв»» Гончаров пишет: «Мыслители говорят, что ни заповеди, ни Евангелие ничего нового не сказали и не говорят, тогда как наука прибавляет ежечасно новые истины. Но в нравственном развитии дело состоит не в открытии нового, а в приближении каждого человека и всего человечества к тому идеалу совершенства, которого требует Евангелие, а это едва ли не труднее достижения знания» (8, 6, 509 ).

Вот, собственно, основная мысль «Обрыва», которую Гончаров стремится утвердить и доказать средствами романа, отстоять в споре с «отрицательным направлением», с поборниками «разумного эгоизма», с вульгарно-материалистическим подходом к человеку. Как пишет В. И. Мельник, «Гончаров первым в русской литературе открыл тему позитивистского сознания и первым же вынес этому одновременному сознанию свой приговор, противопоставив ему любовь, которая даже в «Обыкновенной истории» понимается не только как отношения полов, но и как универсальное мироотнбшение, что получит развитие в «Обрыве» (123, 63). Кстати, Тургенев в «Отцах и детях» пойдёт по тому же пути, да и вся русская литература противопоставляла позитивистскому рационализму одно и то же - любовь как принцип жизни.

Роль важнейших аргументов в споре Гончарова с этикой позитивизма исполняют два образа - Вера и Волохов. За этими фигурами у Гончарова скрываются, с одной стороны, частные лица, а с другой - в какой-то мере типичные представители определённых групп общества, то есть за каждым из героев в романе встаёт духовная вертикаль.

Марк - нигилист-шестидесятник, «представитель . новой лжи» (8, 6, 471), которая, по словам Гончарова, «к несчастью, гнездится» (8, 6, 471) рядом с новой правдой. Современная писателю критика обвиняла романиста в анахронизме, проявившемся в образе Марка. Действительно, Волохов -революционер-демократ 60-х годов, а между тем действие романа происходит ещё при крепостном праве, в начале 50-х. Но Гончаров допускает это совмещение несовместимого с определённой художественной задачей: «чтобы показать глубину отклонения современной ему русской действительности от основного русла, Гончарову пришлось в романе уплотнить времена, столкнуть новое явление, свойственное эпохе 60-х годов, с такими старыми формами жизни, которые ещё не расшатались, а были сравнительно самодостаточными и устойчивыми. Такое старое помогало писателю отчётливее и яснее оттенить в современной жизни катастрофическое отклонение её от корневых национальных основ, обнажить все опасные разрывы и обрывы» (100, 33).

Нападки радикальной критики на Гончарова были связаны также с тем, что революционеры-демократы не хотели признать в Волохове себе подобного, видя в нём злобную карикатуру на молодое поколение. Несоответствие Марка типу радикала 60-х годов тоже художественно мотивировано: оно предусматривалось самим замыслом романа. Гончаров принципиально не конкретизировал тип своего нигилиста, не привязывал его к той или иной партийной доктрине. Писателю гораздо важнее было уловить в Волохове родовую черту радикала, типичную для всех эпох русской жизни и обращённую не только в прошлое, но и в грядущее. В «Предисловии к роману «Обрыв» Гончаров подчёркивает вневременной характер образа Марка: «Такие личности были и будут всегда, такие вожди появляются по временам и в другой среде, именно в народе. Одни из них фанатики, другие плуты. Не поняв или исказив умышленно смысл Священного писания, они создают какой-нибудь догмат и несут свою проповедь в тёмные углы, первые - руководствуясь горячечным порождением своей фантазии, а вторые - для эксплуатации народной простоты, и часто успевают. Волохов не лжёт умышленно у меня в романе, а сам грубо обманывается на свой счёт, считая себя борцом, жертвою, важным агитатором, намекая таинственно на какое-то дело, какой-то легион новой силы, которого не было, искренне воображая, что за ним вслед его пропаганде идут целые толпы» (8, 6, 499).

Вера воплощает в «Обрыве» всё молодое поколение русских людей, знаменуя историей своего увлечения и «падения» трудный и извилистый путь молодой России, подверженной множеству ошибок и искушений в переломные моменты своей истории. Д. С. Мережковский назвал Веру «идеальным воплощением души современного человека» (127,). И сам Гончаров, настаивая на обобщённом звучании этого образа, пишет: «пала не Вера, не личность, пала русская девушка, русская женщина жертвой в борьбе старой жизни с новою.» (8, 6, 474).

Однако образ Веры - не просто идея. Фигура её убедительна психологически, полнокровна, жива. Образ Веры Гончаров считал главной задачей и душой своего романа, без которой он не мог бы состояться. В иерархически выстроенной романистом экспозиции видов любви и женской красоты 'одухотворённому облику христианки Веры отведено вершинное положение. Характер Веры окончательно раскрывается и завершается в напряжённых перипетиях её взаимоотношений с Марком, обретающих в соответствии с гончаровской концепцией любви и семьи смысл мировоззренческого поединка двух правд - подлинной и мнимой. Для Веры (и для самого Гончарова) любовь - прежде всего долг, духовно-нравственный и взаимно ответственный союз мужчины и женщины, а не животная страсть, как для нигилиста Волохова. Это обстоятельство и позволяет писателю естественно сочетать в облике своей героини черты вполне реальные с идеальными, даже символическими, предопределёнными вторым значением её имени: вера в совершенство евангельских заветов, вообще христианского миропонимания. И это метафорическое звучание имени главной героини не случайно, ведь весь роман «Обрыв» посвящён «защите морального кодекса христианства» (124, 52). В последнем гончаровском романе мы наблюдаем не ведомый ранее автору драматизм. Тема любви трагически переплетается с темой бездуховности и религиозной веры. Слишком явной была для Гончарова угроза разрушения многовековой русской цивилизации и культуры, слишком очевидно в 60-е годы зашатались основы всей русской жизни.

Хранительницей этих основ в «Обрыве» является Бабушка. Родство её фамилии - Бережкова - с глаголом «беречь» указывает на основную функцию этого образа в романе - хранить многовековые основы христианской нравственности, и одновременно это намёк на устойчивые жизненные берега. Не случайно и имя героини: в переводе с греческого Татьяна означает «устроительница». Татьяна Марковна - рачительная и радушная хозяйка. Под её присмотром усадьба Малиновка превращается в райский уголок, напоминающий о ветхозаветном Эдеме. Так же, как и в Вере, в этой героине конкретные черты совмещены с обобщёнными: Бабушка олицетворяет собой патриархальную Россию, её православно-христианскую нравственность. В знак этого Татьяна Марковна у Гончарова - настоящий кладезь тысячелетней народной мудрости. Она «говорит языком преданий, сыплет пословицы, готовые сентенции старой мудрости» (8, 6, 467), ссорится за них с Райским, и весь наружный обряд жизни отправляется у ней по затверженным правилам. Кажется, что жизнь для бабушки проста, ответы на все вопросы она черпает в проверенной веками мудрости предков. Она не набожна, но нормы православной морали для неё святы, непререкаемы. С первых же страниц знакомства с Бабушкой читатель ощущает, что за соблюдением внешнего ритуала жизни, за готовой народной мудростью в этой женщине скрывается собственная, усвоенная годами и опытом мудрость, какая-то недюжинная внутренняя сила. Эта-то сила и позволяет Бабушке вынести обрушившуюся на Малиновку беду и извлечь отчаявшуюся Веру из бездны на свет божий, для новой, счастливой жизни.

В 1869 году в «Вестнике Европы» началось печатание «Обрыва». С января по май в каждом номере появлялась очередная часть романа, вызвавшего восхищение, недоумение, раздражение, гнев, насмешки.

Читавшая роман публика не писала статей и рецензий, о её отношении к «Обрыву» приходится судить по разбросанным в письмах и воспоминаниях откликам да ещё по знаменательному, редкому в журнальной практике факту -стремительному росту числа подписчиков у «Вестника Европы»: за весь предыдущий год их число составило 3700, а в 1869 г. уже к маю набралось 5200. Так наглядно выразился острый и широкий интерес читателей к «Обрыву». Его не объяснить антинигилистической направленностью романа (она была давно уже не новость для публики). Никак нельзя сказать и того, что не было тогда других достойных такого же внимания произведений: ещё свеж был в памяти и продолжал обсуждаться «Дым» Тургенева, не успело забыться «Преступление и наказание», а следом, в 1868 г., вышел «Идиот», несколько глав которого допечатывались в феврале 1869 г.; появилась «Жертва вечерняя» П. Д. Боборыкина, новые вещи А. К. Толстого, А. Н. Островского; наконец, продолжал публиковаться роман «Война и мир» - одно из главных литературных событий конца 60-х гг.

И тем не менее на «Обрыв» накинулись с жадностью. М. М. Стасюлевич рассказывал Гончарову, что едва наступит первое число, как за книжкой «Вестника Европы» с раннего утра, «как в булочную», толпами ходят посланные от подписчиков.

Столь нетерпеливое любопытство объяснялось не в последнюю очередь занимательностью романа. Гончаров на этот раз намеренно строил повествование так, чтобы заинтриговать читателя, привлечь внимание к главной героине, связав с ней ряд неожиданных событий, резких, внезапных перемен в ходе действия и в судьбах персонажей.

Однако критика встретила появление «Обрыва» далеко не так восторженно, как читательская публика. Здесь следует оговориться, что на момент выхода в свет «Обрыва» общественное состояние было уже не то, с каким совпало триумфальное появление в печати «Обломова», когда огульного отрицания прекрасного в искусстве ещё не было высказано. «Но именно с 1858 г., - отмечает В. Азбукин, - общество наше стало жить жизнью лихорадочною, типы старого времени стушевались, на сцену выступили явления более болезненного характера, нежели типично-нормального. Жизнь шла шибко, и писатели нарождались целыми массами, но всё более мрачные, озлобленные обличители, которые требовали для своих мрачных героев не критики, а прямого уголовного суда для воздаяния за претерпленные от них народом муки и вековые оскорбления. Так же смотрела на свои задачи и тогдашняя публицистическая боевая критика. Самое слово «искусство» было проклято как занятие аристократов и сытых людей.» (19, 139)

На романе Гончарова сполна отразились все приметы тогдашней неблагоприятной для творчества обстановки. Он сразу же по выходе подвергся ярым нападкам со стороны радикально настроенной части критиков и литераторов, прежде всего за попытку обличить новых людей и «сопоставить мыслящего разночинца как духовного и нравственного банкрота с консервативной мощью и красотою дворянской семьи» (19, 139).

Образ Волохова был расценен как злонамеренная карикатура на прогрессивных деятелей, как умышленное искажение новой правды, пасквиль на молодое поколение. Нанести удар по роману счёл необходимым М. Е. Салтыков-Щедрин и сделал это в статье «Уличная философия» сразу же по выходе последней части. Он решительно встал на защиту Волохова, признав его без всяких оговорок «образцовым представителем современного прогресса».

С высот того же «прогресса» и новейшего знания взглянул на «Обрыв» и Н. В. Шелгунов в статье «Талантливая бесталанность»: «Нам в 1869 г. рисуют людей, живших в 1837 году. К чему эти китайские тени? Детям они не нужны, взрослым - ещё менее. Никакой связи с современной действительностью, ни одного живого человека.» (43, 237). Далее критик делает ещё более резкий выпад в адрес писателя: «Гончарову кто-то наговорил, что завелись в России злодеи, и. попросил принять против них литературные меры. И вот г. Гончаров уподобился молодому неразумному петуху, прыгающему со страху на стену. Страх большой, но действительной опасности не имеется: данных нет, факта нет, типа не существует. Для такого поверхностного таланта, как Гончаров, нужно, чтобы перед его глазами стояла готовая картина, а он её опишет действительно мастерски, во всех малейших подробностях. Но чтобы прозреть в будущее, чтобы заглянуть в самую глубину того, что шевелится на дне человеческой души, что происходит в его уме, что управляет его желаниями и стремлениями, - у Гончарова никогда не бывало силы» (43, 251).

Сто.ль же отрицательно восприняла революционно-демократическая критика и образ Веры. Придирчивые рецензенты не могли простить Вере то, что она пошла на компромисс со старой правдой, что она не подошла под идеалы эмансипированной женщины. Усилия критиков радикального лагеря были направлены на то, чтобы доказать фальшь, тенденциозность этого типа в сторону старой правды и полное несоответствие его идеалу настоящей новой женщины. Тот же Шелгунов упрекает Гончарова в противоречивости этого образа: с одной стороны - Вера, «которую никто не понимает (даже бабушка, живущая с ней двадцать два года), Вера порыва, сосредоточенности, быстрых способностей, Вера сильного и самостоятельного характера, свободолюбивая и независимая»; с другой стороны - Вера «робкая, нерешительная, ищущая внешней поддержки и покровительства, спасающаяся в религиозном чувстве, боящаяся общественного мнения.». Весь ключ к объяснению этой раздвоенности критик видит в тенденции старой правды, старой морали. Под влиянием этой тенденции Гончаров «соткал Веру из газа, облаков, аромата цветов, красок радуги.» В такой интерпретации романа Вера признаётся чем-то средним между кисейной барышней и стриженой нигилисткой, псевдоновой героиней. Шелгунов пишет далее, что «она вовсе не умна», что «в ней преобладает в сильнейшей степени сердечный элемент, сентиментализм и въелись до мозга костей законы и правила степенного провинциального мира». Наконец, критик прямо называет Веру «зрелой девушкой, изнывающей в любовном мистицизме», и объясняет её падение тем, что она «находилась в аффектированном моменте непреодолимого намерения, вызванного физиологическими требованиями организма» (43, 259).

Выдумкой признал Веру, и А. М. Скабичевский. «Неужели, - возмущался критик, - наши Малиновки времён печальной памяти крепостного права производили такие удивительные нравственные продукты? И разве так относились наши барышни с развитием к новым учениям новых людей? Что же в этом сколько-нибудь схожего с действительностью? В Веру у Гончарова не перешло ни одной черты нашей русской жизни». Скабичевский склонен был поверить в какой угодно исход драмы Веры (до затворничества в монастырь и самоубийства включительно), только не в тот, который изображён в романе, где в конце концов «из Веры получается какая-то слюнявая девчонка, сблудившая по глупости и перепугавшаяся того, что она наделала» (43, 288).

Признав талантливой, эстетически совершенной форму «Обрыва», критики радикального направления отделяют её от содержания, то есть оставляют от романа ряд разрозненных описаний внешности, поступков, чувств людей, описаний вещей, природы, событий. Так, Шелгунов назвал свою статью об «Обрыве» и его авторе «Талантливая бесталанность», отметив, что со времён «Обыкновенной истории» «он (Гончаров - Н.Т.) ещё больше окреп в живописи и стал слабее, чем был, на почве сознательной мысли» (43, 236). «Все нынешние писатели, - продолжает Шелгунов, - имеют ещё нечто, кроме таланта, и это-то нечто важнее самого таланта и составляет его силу. У Гончарова нет ничего, кроме таланта. Он больше, чем кто-нибудь теперь, поэт-художник» (43, 235). И далее: «Главная сила таланта Гончарова - всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка. Он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств. В таланте г. Гончарова поэзия - агент первый, главный и единственный» (43, 236).

На талант Гончарова в изображении отдельных деталей указывал и А. М. Скабичевский, не видя в «Обрыве» единого целого: «Подражая герою романа Гончарова, Райскому, которому ежеминутно мерещились женские статуи, мы можем сравнить роман Гончарова с Венерою весьма оригинального свойства. Представьте себе статую, в которой художник обратил всё своё внимание на тщательное выполнение отдельных частей. Посмотрите, как нежно отделаны пальчики, обратите внимание на этот мизинчик: художник не забыл в нём каждой тончайшей жилочки,' каждая такая жилочка дышит, трепещет, и вы как будто видите кровь, переливающуюся под тонкой кожицею; а этот артистический носик, а смелый взмах высокого лба, - одним словом, на что ни взглянете, так и остаётесь прикованные к месту, словно каким-то волшебством. Но ведь искусство ваяния заключается не в одном художественном исполнении частей; а потому отойдём от статуи подальше и посмотрим, как соединяются части в одно целое. Отошли, посмотрели, и нам остаётся только вскрикнуть, -но не от эстетического восторга, а от ужаса: вместо лёгкой, грациозной Венеры перед нами безобразное чудовище, в котором мы не можем разобрать, где руки, где ноги, где волосы; перед нами что-то несоразмерное, тяжёлое, как кошмар, и ежеминутно готовое повалиться всею своею массою. А между тем сквозь это безобразие не перестаёт мерещиться нечто совершенно иное. Вам постоянно чудится, что задумана была художником прелестная Венера, но впоследствии она была умышленно обезображена и обращена в чучело для того, чтобы охранять от хищных воробьёв огороды, на которых произрастают невинные российские девы» (43, 277 - 278).

Но роман был не понят и критикой, близкой по мировоззрению самому Гончарову. Критики умеренно-либерального и консервативного направлений превозносили Гончарова как певца патриархальной жизни, талантливого бытописателя помещичьего уклада, прекрасного живописца, не видя глубинной авторской мысли, скрытой за его художественными образами.

Как ни странно, но современная Гончарову критика, наверное, и не могла воспринять его последний роман иначе, потому что «русская общественная мысль к концу 1860-х гг. в магистральном своём русле двигалась в направлении, диаметрально противоположном тому, по которому устремилась художественная мысль Гончарова. Дух «Обрыва», просвеченный насквозь христианской символикой, был просто неуловим для утратившей религиозный фундамент русской общественной мысли. . Грандиозный храм, возведённый Гончаровым, можно было окинуть взглядом лишь с высоты православно-христианского миросозерцания. Критика, упавшая с этой высоты, способна была разглядеть лишь отдельные фрагменты его вне их связи с архитектурной идеей целого» (100, 7).

Однако приземлённо-бытовое понимание реализма Гончарова, хотя и изредка, но всё же перебивалось иными голосами. Пожалуй, одним из первых на символическую, философско-синтезирующую природу гончаровского таланта обратил внимание современник писателя, талантливый критик и литературовед В. В. Чуйко. Хотя первоначальным, исходным пунктом художественного осмысления жизни у Гончарова является непосредственное наблюдение, писатель неизменно поднимается над ним к высотам творческого синтеза. И нельзя «не удивляться чрезвычайной, почти небывалой мощи этого синтеза, позволившего Гончарову соединять в одно все разнообразные явления, все видимые и неизбежные противоречия общества, находящегося в процессе развития» (177, 288).

Чуйко сравнивает роман Гончарова «Обрыв» с «Божественной комедией» Данте. Ерли поэма Данте - «величайший эпос средних веков», то «Обрыв» Гончарова - «эпос XIX столетия, в котором писателю удалось свести к одному окончательному синтезу всю историческую, государственную и общественную жизнь» своего времени. «Будучи оба символистами, они оба в то же время обладали всеми свойствами великих художников-портретистов: фигуры Данте, точно бронзовые статуи, до такой степени врезываются в память, что их невозможно забыть; это великий знаток души человеческой и великий изобретатель людей. Но разве не подобное же впечатление оставляет Гончаров?. И гончаровские фигуры стоят перед нами, как бронзовые статуи, несмотря на неподвижность, в них кипит жизнь, совершаются душевные процессы. Но в гончаровском творчестве всё-таки поразительнее всего символизм. Благодаря этому символизму индивидуальные черты его фигур мало-помалу сглаживаются, теряют свои очертания, и, вместо живой картины, является какое-то туманное, выдвинувшееся вперёд, аллегорическое изображение философских взглядов автора на смысл русской жизни, на характер её логики; и эту логику, этот смысл он усматривает в одной и той же фигуре, которая, различно освещаемая жизнью, принимает различные формы». Символизация и аллегория у Гончарова «касается не отвлечённых понятий, а живых явлений». И когда приём аллегории встречается с таким «высокохудожественным анализом подробностей, с таким редким талантом тонкой и проницательной наблюдательности, с таким чарующим чувством пластической красоты, с таким благородством воззрений и, в то же время, с такой твёрдостию понимания», то этот приём превращается в явление «чрезвычайно замечательное и остающееся на вечные времена украшением истории всемирной литературы. Гончаров догматизирует и морализирует, но в то же время и отражает жизнь глубоким проникновением в её тайны, глубоким пониманием её смысла» (179, 289).

На синтезирующую природу реализма Гончарова вслед за Чуйко обратил внимание Д. С. Мережковский. В известной статье «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» он писал: «Каждое его произведение - художественная система образов, под которыми скрыта вдохновенная мысль. Читая их, вы испытываете то же особенное, ни с чем не сравнимое чувство широты и простора, которое возбуждает грандиозная архитектура, - как будто входите в огромное, светлое и прекрасное здание. Характеры - только часть целого, как отдельные статуи и барельефы, размещённые в здании, - только ряд символов, нужных поэту, чтобы возвысить читателя от созерцания частного явления к созерцанию вечного. Способность философского обобщения характеров чрезмерно сильна в Гончарове; иногда она прорывает, как острие, живую художественную ткань романа и является в совершенной наготе: например, Штольц - уже не символ, а мёртвая аллегория. Противоположность таких типов, как практическая Марфенька и поэтическая Вера, как эстетик Райский и нигилист Волохов, как мечтательный Обломов и деятельный Штольц, - разве это не чистейший и притом непроизвольный, глубоко реальный символизм. Сам Гончаров в одной критической статье признаётся, что бабушка в «Обрыве» была для него не только характером живого человека, но и воплощением России. Вспомним ту гениальную сцену, когда Вера останавливается на минуту перед образом Спасителя в деревянной часовне и тропинкой, ведущей к обрыву, к беседке, где ждёт её Марк Волохов. Вера, как идеальное воплощение души современного человека, колеблется и недоумевает, где же правда - здесь, в кротких, строгих очах Спасителя, в древней часовне, или там, за обрывом, в злобной, страшной и обаятельной проповеди нового человека? И такого поэта наши литературные судьи считали отживающим типом эстетика, точным, но неглубоким бытописателем помещичьих нравов! Но когда от реалистической критики, от столь прославленных ею бытовых комедий и романов не останется ни следа, произведения Гончарова, мало понятные в наш век, возродятся в полной, идеальной красоте» (127, 18, 221-222).

Интерес к «Обрыву» снова вспыхивает к 1912 году, когда отмечалось столетие со дня рождения И. А. Гончарова. И вновь возникли те же точки зрения на роман, что и сорок с лишним лет назад, сразу по выходе его из печати: левое крыло критики категорически не приняло образов Марка и Веры, а более умеренные круги продолжали видеть в произведении лишь летопись русской патриархальной жизни. Так, К. Головин прямо называет «Обрыв» «бытовым романом».

В. Азбукин, обобщая критические отзывы об «Обрыве» к моменту столетия Гончарова, пишет: «Из этого обзора современных мнений об «Обрыве», так же как и из обзора старой критики, получается тот же самый вывод о недостаточной критической оценке романа, об отсутствии всесторонней, исчерпывающей историко-литературной характеристики произведения, соответствующей его высокому общественно-историческому и художественному значению» (19, 49).

В советском литературоведении последний роман Гончарова долгое время преимущественно ' замалчивался. Это вполне объяснимо идеологическими причинами. Роман признавался реакционным, считался плодом мировоззренческого кризиса стареющего писателя, который вдруг повернул назад от прогрессивных взглядов, высказанных им в «Обыкновенной истории» и «Обломове».

С середины XX века взгляд на «Обрыв» несколько меняется: в романе признали произведение, обладающее большой художественной ценностью. Появляются исследования, посвященные «Обрыву» (правда, чаще всего они входят в монографии, освещающие весь творческий путь Гончарова). К числу наиболее авторитетных литературоведов, внёсших больший или меньший вклад в изучение «Обрыва», можно отнести П. С. Когана, Н. К. Пиксанова, А. Г. Цейтлина, Н. И. Пруцкова, Ю. М. Лощица и др. Но литературоведы ограничиваются, как правило, освещением творческой истории «Обрыва», особенностями мастерства Гончарова как писателя-реалиста, рассмотрением концепции искусства по Гончарову, а также большое внимание уделяется анализу основных образов произведения.

Таким образом, понимание «Обрыва» на протяжении многих десятилетий оставалось весьма ограниченным, как, впрочем, и взгляд на всё художественное наследие Гончарова, писателя и мыслителя. Как в дореволюционном, так и в советском литературоведении Гончарова вообще было не принято относить к категории мыслителей. Причисляя его к писателям-реалистам, литературоведы по преимуществу видели в его произведениях прежде всего отражение вещного мира и человека как продукта социальных отношений. Немногочисленные труды, касающиеся духовных проблем гончаровского творчества, далеко не исчерпывали темы. Здесь можно упомянуть одинокие голоса Р. В. Иванова-Разумника, В. П. Острогорского, Д. Н. Овсянико-Куликовского, Я. Н. Титарева (дореволюционный период), Н. И. Пруцкова (советское литературоведение). Но в работах этих исследователей лишь в самом общем виде затронута проблема отражения в творчестве Гончарова его духовно-нравственных и религиозно-этических воззрений. Следует отметить опубликованную за рубежом статью В. И. Ильина (71), в которой автор поднял ряд вопросов, принципиально важных для понимания художественной мысли писателя. Среди них особое значение "имеет вопрос о недостаточном осмыслении обломовщины - явления более религиозного, нежели социального, по мнению Ильина, отражающего прежде всего духовную болезнь современников романиста.

За последние два десятилетия подход к изучению наследия Гончарова в значительной мере изменился. Всё более возрастает интерес к духовно-нравственной проблематике творчества писателя, кардинально меняются представления о масштабности и глубине его художественного мышления. Значительный вклад в новую трактовку гончаровского творчества внесли Ю. В. Лебедев, Ю. М. Лощиц, В. И. Мельник, В. А. Недзвецкий, Е. А. Краснощёкова, В. Н. Криволапов, В. Н. Тихомиров и др. Компактный, но весьма содержательный обзор новинок гончарововедения, включающий периферийные и малотиражные издания, представлен в журнале «Новое книжное обозрение» Д. П. Баком (26). Не без сожаления приходится вслед за автором обзора констатировать тот факт, что сегодня исследование гончаровского наследия нельзя отнести к числу процветающих отраслей историко-литературной науки. Круг исследователей, постоянно занимающихся гончарововедением, весьма не широк.

Тем не менее все современные гончарововеды признают важность духовно-нравственного подхода к изучению творчества Гончарова. В этом ключе настоящим открытием стала монография В. И. Мельника «Этический идеал И.А. Гончарова» (123), автор которой утверждает и доказывает следующий тезис: «Главное своеобразие художественного мышления Гончарова определяется его попытками органично совместить христианскую и античную, воспринятую в традициях Просвещения, этику.» (123, 41). Исследователь рассматривает мировоззренческую позицию Гончарова в контексте философско-этических взглядов писателей-современников - Ф. М. Достоевского и JI. Н. Толстого. Так, В. И. Мельник отмечает, что характерный для Гончарова синтез античной и христианской этики был не приемлем для Достоевского и JI. Толстого (123, 39). «В античности, - пишет исследователь, -мы видим принципиальное единство красоты и нравственности - калокагатию. Для Гончарова как наследника просветительской мысли Шефтсбери, Винкельмана и др. это навсегда останется аксиомой. Для Толстого, напротив, понятие красоты не только не совпадает с добром, но скорее противоположно ему. Гончаров привносил в понимание евангельского идеала Толстого и Достоевского мысль о динамике реального его достижения через плавный ход исторических процессов. . Толстой и Достоевский гораздо более глубоко размышляют о конечном идеале человечества, в то время как Гончаров здесь абсолютно не оригинален и довольствуется традиционными представлениями о евангельских заповедях. Зато конечный идеал, к изображению которого тяготеют авторы «Сна смешного человека» и «Воскресения», неизбежно утопичен, оторван от реальности» (123, 39).

Большинство исследователей, занимающихся творчеством Гончарова, уделяют внимание рассмотрению литературного и общекультурного контекста, легко угадывающегося в произведениях писателя. В. А. Недзвецкий говорит о целесообразности такого подхода применительно к романам Гончарова: «.результативным способом выявления поэтического подтекста в гончаровской прозе стала едва ли не уникальная по интенсивности оснащённость её повествовательной ткани прямыми или косвенными аналогиями и параллелями с образами и мотивами литературы и искусства русских (от народного эпоса, скульптуры классицизма, стихов Пушкина, Лермонтова до живописи А. Иванова, композиций стихов А. К. Толстого, Ф. Тютчева, романов JI. Толстого) и западноевропейских (от мифологии, философии и пластики античности, легенд и коллизий Нового завета, творчества Шекспира, Гёте, Байрона до романов Жорж Санд, Ж. Жанена, Бальзака, Диккенса). Многообразное взаимодействие персонажей и ситуаций Гончарова с этим историко-литературным контекстом не только высвечивает для читателя их потенциальные смыслы и обертоны (иронические, комические или, напротив, высоко драматические, трагедийные), но и позволяет им раздвинуть свою временную и социальную определённость до общечеловеческой семантики» (133, 108).

В связи с изменением целостного подхода к изучению творчества Гончарова в последние полтора десятилетия изменился и взгляд на роман «Обрыв». Последний роман писателя вызывает всё больший интерес у гончарововедов, выходя из тени незаслуженного забвения. Тенденция такова, что «Обрыв» чаще всего рассматривается в контексте всего гончаровского творчества. Такой подход вполне оправдан, поскольку сходство проблематики, многих тем, мотивов, сюжетов и художественных образов во всех трёх романах писателя сегодня ни у кого не вызывает сомнения. Да и сам романист признавался, что видит «не три романа, а один. Все они связаны одною общею нитью, одною последовательною идеею - перехода от одной эпохи русской жизни . к другой» (8, 6, 449). Однако в исследовании «Обрыва» принимается во внимание и ещё один контекст - литературный. «Этот роман, - отмечают В. И. и Т. В. Мельник, - наиболее литературное произведение романиста. Создаётся впечатление, что вся мировая литература и культура зримо присутствуют в «Обрыве», поясняют авторскую мысль, характеристики героев, придают произведению масштабность и силу художественного обобщения» (123, 48). Действительно, ещё никогда Гончаров не пытался выйти на такой уровень обобщения, на изображение таких идеальных образов, как в своём последнем романе. В этой связи писатель, как за опорой, обращается к двум извечным общечеловеческим архетипам: античной языческой мифологии и христианству, за счёт чего роман приобретает глубокий символический смысл. Постижение этого символического смысла сегодня признаётся одной из главных задач изучения «Обрыва», и гончарововеды, исследуя роман с различных сторон, каждый в отдельности и все вместе решают, в сущности, одну эту задачу.

Но, несмотря на возросший в последние годы интерес к «Обрыву», в исследовании романа до сих пор остаётся немало белых пятен. В частности, таким пробелом всё ещё остаётся мифологический подтекст романа, который вскрывается на уровне выявления в художественной ткани произведения античных и христианских мотивов. Без .тщательного исследования обозначенных мотивов в романе, без выяснения и анализа их роли, их взаимосвязей с другими темами и мотивами «Обрыва», на наш взгляд, невозможно проникновение в тайну последнего гончаровского романа, в сущность авторского замысла, скрытую за внешними бытовыми образами и коллизиями. Решению этой важной задачи и посвящено настоящее исследование.

Гончаров, пожалуй, глубже всех других русских писателей воспринял наследие античности, впитал в себя как в человека и художника некоторые принципы античной этики. Не случайно античные.традиции так ощутимы в его произведениях, античные сюжеты и образы играют в них не последнюю роль. Особенно сильна античная тема в «Обрыве», итоговом романе Гончарова, создававшемся в переломные для России годы. В последнем романе писатель, ещё любуясь наследием античности, во многом пересматривает и корректирует своё отношение к нему. Звучание античных мотивов в «Обрыве» уже получило некоторое освещение в современной научной литературе. Однако этот аспект романа рассматривался до сих пор фрагментарно, оставляя широкий простор для дальнейшей разработки. Следует здесь назвать монографию В. И. и Т. В. Мельник «И. А. Гончаров в контексте европейской литературы» (123), где авторы некоторым образом касаются звучания античных мотивов в романе «Обрыв» (как, впрочем, и в других романах писателя). Эта же тема фигурирует и в монографии В. И. Мельника «Этический идеал И.А. Гончарова» (122). Античные аллюзии, к которым прибегает автор «Обрыва», эскизно намечены и в статье Ю. В. Лебедева «Художественный мир романа И.А. Гончарова «Обрыв» (100). Но названные работы далеко не исчерпывают темы. Подвергалась рассмотрению и христианская символика «Обрыва». Наиболее полно, думается, она анализируется в упомянутой статье Ю. В. Лебедева (100), но нельзя обойти вниманием и ряд статей В. И. Мельника, опубликованных в журнале «Русская литература» в 90-е годы XX века, а также главы, посвящённые «Обрыву», в монографии В. А. Недзвецкого «И. А. Гончаров -романист и художник» (133). Тем не менее перечень христианских образов и мотивов «Обрыва», рассматриваемый в указанных работах, может быть дополнен.

Но если античные и христианские мотивы романа «Обрыв» в отдельности друг от друга и получили некоторую трактовку в гончарововедении, то исследования, сводившего бы воедино две эти категории, две мощные традиции, нет до сих пор. Восполнить этот пробел в осмыслении последнего гончаровского романа призвана настоящая работа.

Цель данного диссертационного исследования, таким образом, -рассмотреть и проанализировать диалог, в который вступают между собой в романе И.А. Гончарова «Обрыв» античные и христианские мотивы.

На пути достижения обозначенной цели нами вычленен ряд задач, позволяющих поэтапно осветить указанную научную проблему:

- Рассмотреть античную символику в ранних произведениях Гончарова («Обыкновенная история», «Письма столичного друга к провинциальному жениху», «Сон Обломова», «Фрегат «Паллада», «Обломов»).

- Выявить в художественной ткани романа «Обрыв» античные мотивы.

- Определить идейный смысл, который несут в себе античные мотивы в «Обрыве».

- Проследить, как меняется авторское отношение к Античности в «Обрыве», по сравнению с предыдущим творчеством.

- Рассмотреть христианские (библейские) мотивы, сюжеты и образы, используемые в «Обрыве».

- Определить функции христианской символики в романе.

- Выявить роль христианских мотивов ■ в осмыслении идейно-художественного смысла «Обрыва».

- Проанализировать взаимосвязь античных и христианских мотивов в тексте романа.

- Выявить художественные функции и задачи обозначенного диалога.

Актуальность данной работы определяется рядом предпосылок, среди которых, исторические, связанные с современным состоянием России и всего человечества в целом, а также собственно научные, касающиеся непосредственно развития истории русской литературы XIX века как отрасли знания.

История России последних десятилетий, представляющая собой бесконечную череду различного рода потрясений, заставляет задуматься о причинах такого положения дел. Сегодня перед мыслящими людьми, населяющими нашу страну, всё острее встаёт вопрос об утраченных за годы советской власти духовных основах бытия. Следствием этой утраты является низкий уровень нравственности в обществе, отсутствие прочной морали, приоритеты индивидуального над интересами страны, межнациональные конфликты, разгул насилия, бесчеловечности и т. п. В такой ситуации всё более актуальным становится обращение к классической литературе - носительнице и проповеднице духовно-нравственных начал, вечных общечеловеческих и православно-христианских идеалов. В этой сокровищнице духовности не последнее место принадлежит и произведениям И. А. Гончарова. Обращаясь к ним, человек, перешагнувший в третье тысячелетие, может найти для себя причины противоречивости частной и общественной жизни, может быть, уловить пути выхода из кризиса. И в этом смысле роман «Обрыв» занимает совершенно особое положение среди всего классического наследия: пожалуй, трудно найти во всей литературе XIX века другое произведение, столь явно корреспондирующее с современной действительностью. Наш интерес к Гончарову вообще и к роману «Обрыв» в частности объясняется тем, что мы сегодня оказались перед необходимостью решения тех проблем, от которых зависит будущее России. Российский народ стоит перед лицом серьёзнейших угроз самому существованию нашей национальной культуры. Но ведь в подобных условиях и в противостояние им создавался и роман Гончарова «Обрыв». Не надо даже особенно вдумываться в историю, чтобы понять, насколько переломная эпоха середины XIX столетия сходна с сегодняшней ситуацией в России. Проблема поглощения и растворения русской православно-христианской цивилизации в активно наступающей западноевропейской, столь волновавшая писателя, сегодня является в России одной из самых сложных и актуальных.

Гончарова не принято причислять к провидцам и пророкам (как Ф. М. Достоевского), однако его прозрения, выраженные в «Обрыве», обрели полное подтверждение в трагическом опыте русской истории двадцатого столетия.

На наш взгляд, постижение религиозно-символического смысла романа «Обрыв» способно в определённой мере помочь разобраться в проблемах и противоречиях современности. А постижение этого смысла немыслимо без обращения к античным и христианским параллелям, имеющим место в романе. Этим обстоятельством и может быть обусловлен, с одной стороны, выбор темы данного исследования. С другой же стороны, разработка обозначенной темы имеет и собственно научное значение. Она позволяет в некоторой степени восполнить те пробелы, которых, к сожалению, ещё немало в понимании творчества Гончарова, а через это восполнение будет, бесспорно, обогащаться и сумма знаний о русской литературе в целом.

Объектом настоящего исследования является роман И. А. Гончарова «Обрыв», предметом - античные и христианские мотивы, звучащие на его страницах.

Научная новизна работы состоит в том, что в ней впервые так детально и пристально анализируются античные и христианские мотивы. На страницах настоящей работы мотивы эти впервые рассматриваются на фоне звучания друг друга. Автором диссертации подробно рассматривается оппозиционный характер античной и библейской мифологии, что до сих пор оставалось вне поля зрения гончарововедов.

Теоретическая значимость данной работы связана прежде всего с теми перспективами, которые открывает разработка обозначенной темы. Анализ античных и христианских мотивов в романе «Обрыв», их противостояния -огромный шаг на пути постижения подлинного смысла последнего гончаровского романа. Кроме того, это выход к пониманию мировоззренческой позиции автора, к философскому характеру его творчества. Эти заключения поднимают статус Гончарова как художника и как мыслителя.

Методологическая сторона работы связана с использованием трёх методов исследования: мифопоэтического, историко-функционального и историко-генетического.

Основным методом научного исследования в работе является мифопоэтический. Именно посредством использования этого метода решаются главные задачи, ведущие к достижению цели исследования. В частности, реализация мифопоэтического метода в работе связана с выявлением в художественной структуре романа «Обрыв» античных и христианских мотивов, с наблюдением за их развитием, переплетением и противостоянием в произведении. Сам факт использования писателем того или иного мифа уже привносит в произведение определённые смыслы, рождает определённые ассоциации. Вскрыть эти смыслы и их семантические варианты помогает именно мифопоэтический метод, который позволяет изучить поэтику использования мифологических образов в произведении, выявить их содержательный смысл.

Вспомогательными методами исследования в работе являются историко-генетический и историко-функциональный. Реализация историко-генетического метода связана с освещением творческой истории романа. «Обрыв» создавался на протяжении двадцати лет. За это время в русской жизни произошло немало изменений; происходившие вокруг Гончарова противоречивые события влияли на мировоззрение писателя. Таким образом, замысел «Обрыва» постоянно менялся под воздействием меняющихся взглядов автора на жизнь.

Применение историко-функционального метода исследования обусловлено необходимостью рассмотреть отношение критиков и литературоведов к последнему роману Гончарова на протяжении всей истории его существования - с момента первого появления в печати и до наших дней.

Глава X.

Мир античности в творчестве И. А. Гончарова.

Заключение диссертации по теме «Русская литература», Тарковская, Наталья Анатольевна

Заключение

Рассмотренные в работе античные и христианские мотивы, а также проанализированные сцены не оставляют сомнения в том, что за бытовым планом романа «Обрыв» скрывается глубокий символический смысл. Эта символика в романе имеет религиозную направленность. Особенно отчётливо этот религиозно-символический подтекст ощущается на уровне противопоставления двух категорий мотивов - мотивов античных и христианских.

Античные и библейские мотивы вступают на страницах произведения в напряжённый диалог друг с другом, то скрытый и завуалированный, то открыто звучащий, но не прекращающийся вплоть до финала. Существуют различные виды диалога: диалог-согласие, диалог-дискуссия и т. д. В «Обрыве» перед читателем разворачивается диалог-противостояние. Однако само понятие «диалог» (вне зависимости от его типа) предполагает равноправие ведущих его сторон. Действительно, голоса античности и христианства на протяжении всего романа слышны с одинаковой силой. В восприятии Гончарова современная ему Россия как бы проходит вторичное искушение античноязыческими соблазнами. Языческие идеалы, казалось писателю, претендуют на второе рождение, стремясь отодвинуть в область прошлого эпоху христианства. И лишь в финале Гончаров, по праву авторской воли, определяет «победителя» в этом споре.

Уже при беглом, поверхностном взгляде на роман бросается в глаза резкая полярность первой части и четырёх остальных. Петербург и провинция, воплотившаяся в образе усадьбы Малиновки, представляют как бы два полюса. Нетрудно уловить акценты авторского отношения к каждому из этих своеобразных полюсов: негативизм в отношении к столичной жизни и упования на духовность русской глубинки, ещё сохранившей многовековую народную мудрость и заветы предков, основанные на евангельских нормах бытия. В соответствии с этими оценками античные мотивы связаны в романе в большей степени с образом Петербурга, а христианские - с Малиновкой.

Но падение нравственности распространялось с пугающей писателя быстротой, захватывая всё новые территории и социальные слои. Вот почему и в сонном провинциальном городе мы встречаем «очаги язычества». Такова, например, Ульяна Козлова. (Кстати, оставив мужа, Ульяна вместе с любовником Шарлем направляется не куда-нибудь, а в столицу.) Угрозу, исходящую от возрождающихся языческих соблазнов для всей патриархальной России, символизирует и сон простодушной христианки Марфеньки об оживании античных статуй. Но, несмотря на все эти «пятна греховности», патриархальная Россия ещё хранит в себе мощный нравственный и духовный потенциал. Поэтому, в противовес к двум своим предыдущим романам, Гончаров в «Обрыве» меняет вектор развития действия: основные события на сей раз разворачиваются в деревне, куда направляется Райский в поисках покоя после бурной столичной молодости.

Однако такое противопоставление античных и библейских мотивов в романе весьма условно. Сложный и не умолкающий диалог язычества и христианства прежде всего происходит, считал Гончаров, в душе и сознании людей, которым суждено жить в переходные эпохи, не принадлежа в полной мере ни к старому, ни к новому времени. В «Обрыве» таким человеком является Борис Райский. В статье «Лучше поздно, чем никогда» романист так и пишет о Райском: «Райский - герой . переходной эпохи. Это проснувшийся Обломов: сильный, новый свет блеснул ему в глаза. Но он ещё потягивается, озираясь -вокруг и оглядываясь на свою обломовскую колыбель. . Он, умом и совестью, принял новые животворные семена, - но остатки ещё не вымершей обломовщины мешают ему обратить усвоенные понятия в дело» (8, 6, 460). Ситуация осложняется тем, что Райский - артист (хотя и дилетант), человек искусства. По мысли писателя, именно люди, подобные его герою, наиболее подвержены разного рода искушениям и «обрывам» в переломные моменты истории, когда рушатся прочные основы жизни и предстоит заново искать дорогу к свету. Действительно, читатель находит в гончаровском герое массу противоречий. Нас прежде всего интересует причудливое сочетание в натуре

Райского христианских и языческих порывов. На протяжении всего романа читатель становится свидетелем постоянной борьбы этих двух начал в душе героя. Перефразируя знаменитые слова Достоевского, можно было бы от имени Гончарова сказать применительно к его последнему роману: в этом мире язычество с христианством борется, и поле битвы - сердца людей (в данном случае Райского).

По своему воспитанию и по сознательному выбору ума (иными словами, в теории) Райский, безусловно, христианин, но на практике, по влечению души, по своеобразному - артистическому - восприятию мира - скорее язычник (см. параграф 1.2). С языческим мировосприятием героя роднит поклонение внешней, пластической красоте.

В отличие от Райского, «в своей основе неоплатоника и лишь затем христианина» (133, 74), Вера - христианка вполне. Райский - человек, по преимуществу, эстетический, Вера - этический. Для Райского истина любви и женщины возможна лишь в форме красоты, которую он ищет повсюду, страдая от безобразия и оставаясь равнодушным к некрасивому; Вере же истина ведома в вечной правде Христа, любящего и несовершенных, заблудших, падших и прокажённых. Райский, «как идолу», поклоняется прекрасной, одухотворённо-живой статуе; Вера в поисках опоры к своему пониманию любви склоняется перед ликом Спасителя. Райский, разочаровываясь, мучается сам; Вера же страдает не только за себя, но и за Марка.

Причина увлечённости Райского (и всех одарённых людей его поколения) языческими идеалами кроется, по мысли писателя, в утрате духовного стержня. Для русского человека таким духовным стержнем испокон веков была христианская, православная нравственность. Новая Россия всё больше отходит от этих канонов, решив самостоятельно справляться с жизнью, провозглашая свои, новые законы. Но грех гордыни, как известно, - один из самых тяжёлых в христианской иерархии грехов. Задравших нос жизнь всегда ставит на место. И не случайно как предупреждение звучат в романе слова мудрой бабушки: «Пуще всего не задирай головы и не подымай носа.» (8, 5, 235).

Отсутствие прочного нравственного стержня в душе Райского лишает его жизнь ясного, глубокого смысла, что вместе с барским воспитанием приводит к эстетическому и жизненному дилетантизму.

Но балансирование Райского между старыми и новыми понятиями, между порочным и чистым не является его исключительным свойством. Это примета времени. По замыслу Гончарова, Райский призван концентрировать в себе признаки той духовной болезни, которой заражено современное общество. Неслучайно в образе этого героя мы обнаруживаем черты, присущие всем персонажам романа, с которыми связана тема нового поколения русских людей. Так, неоднократно подчёркивается схожесть его с Марком Волоховым. Бабушка с досадой замечает: «Отроду не видывала такого человека. Вот только Маркушка у нас бездомный такой» (8, 5, 167). Да и сам Райский, размышляя о Марке, утешает себя: «Кажется, не я один такой праздный, не определившийся, ни на чём не остановившийся человек. Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не делает.» (8, 5, 274). Некоторое духовное родство связывает Райского и с Верой. Наблюдая за приготовлениями к свадьбе Марфеньки, за простым счастьем жениха и невесты, он думает: «Ах, зачем мне мало этого счастья - зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфенька, зачем я - Вера в своём роде?» (8, 6, 41).

Условно говоря, Райский становится в романе своеобразной ареной борьбы античноязыческих и христианских идеалов. Однако он не только сам мечется между бесовскими и возвышенно религиозными порывами, но и, призванный по свойству своей одарённой натуры как бы будить людей от духовного сна, увлекает за собой, нередко вводя их в искушение. По мысли писателя, различным искушениям подвержена прежде всего молодая Россия, которую воплощает собой в- романе Вера. Не будет преувеличением сказать, что своими горячими проповедями страсти Райский во многом подтолкнул героиню, и без того сбивающуюся с истинного пути, к обрыву - в омут языческих страстей. На краткий миг античная стихия одерживает в романе верх над евангельским идеалом «вечной правды». Не случайно, что Райский, подсмотревший тайну Веры на дне обрыва, воспринимает происходящее именно «в античноязыческих тонах»: «Против его воли, вопреки ярости, презрения, в воображении - тихо поднимался со дна пропасти и вставал перед ним образ Веры, в такой обольстительной красоте, в какой он не видал её никогда! У ней глаза горели, как звёзды, страстью. Ничего злого и холодного в них, никакой тревоги, тоски; одно счастье глядело лучами яркого света. В груди, в руках, в плечах, во всей фигуре струилась и играла полная, здоровая жизнь и сила. Она примирительно смотрела на весь мир. Она стояла на своём пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием красоты Софьи, шёл к себе домой и видел женщину-статую.И вот она, эта живая женщина, перед ним! В глазах его совершилось пробуждение Веры, его статуи, от девического сна» (8, 6, 110).

Но для самой героини происшедшее на дне обрыва - катастрофа. Она страдает, не чувствуя в себе способности жить дальше. «Падение» Веры не только в том, что она отдалась Марку Волохову. Гораздо важнее другое, духовное «падение» героини, поддавшейся невольному бесовскому искушению. Таким образом, «главная коллизия романа совершается не на бытовом тюле, а на христианских высотах. Грех Веры совершён против высших заветов евангельской правды» (100, 35). В этом грехе и кроется причина страшной внутренней опустошённости, в которой оказывается героиня после «падения»: «Нельзя жить, нельзя, - шептала она и шла в свою часовню, в ужасе смотрела на образ, стоя на коленях. Только вздохи боли показывали, что это стоит не статуя, а живая женщина. Образ глядел на неё задумчивыми, полуоткрытыми глазами, как будто не видел её; персты были сложены в благословении, но не благословляли её. Она жадно смотрела в эти глаза. Ждала какого-то знамения. Знамения не было. Она уходила как убитая, в отчаянии» (8, 6,153). ■

Падение» Веры потрясает жизнь обитателей Малиновки до самого основания. К напряжённой внутренней работе над собой приходит Райский. Он постепенно освобождается из оков разрушительного пожара страстей. И вот «биением сердца» и «трепетом чистых слёз» он начинает ощущать «среди грязи и шума страстей подземную работу в своём человеческом существе какого-то таинственного духа, затихавшего иногда в треске и дыме нечистого огня, но не умиравшего и просыпавшегося опять, зовущего его сначала тихо, потом громче и громче к трудной и нескончаемой работе над собой, над своей собственной статуей, над идеалом человека. С тайным захватывающим дыхание ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идёт вперёд, медленно и туго, но всё идёт, и что в душе человека независимо от художественного таится и другое творчество, присутствует и другая сила, кроме силы мышц» (8, 6, 3839).

Пройдя через искушение страстными помыслами, «Райский начинает освобождаться от губительного для его души самодовлеющего эстетизма. Неуёмное творчество эстетических миражей начинает уступать место труду нравственного самоусовершенствования в соответствии с голосом чистого гения, голосом совести, данном каждому человеку Творцом и закреплённом в великой истине Евангелия «Царство Божие внутри нас» (100, 36).

В письме к С.А. Никитенко от 21 августа 1866 года Гончаров утверждал: «Мыслящий наблюдательный ум и человек с глубокой душой, даже не будучи христианином, непременно должен прийти вследствие жизненного опыта к этой мысли, убеждению, то есть к непрочности всех земных привязанностей, к их призрачности, непременно воспитывает в себе сильное подозрение, что в нас есть что-то, что нас привязывает и привязывает к чему-то невидимому, что мы, несмотря ни на какой разврат мысли и сердца, не потеряем никогда этого таинственного влечения, связующего нас с мировой силой» (9, 8, 365).

Страсть к Вере вытесняется наконец у Райского чувством покаяния и сострадания, в котором так нуждается теперь её грешная душа. Райский вовремя приходит к ней на помощь, бережно следит за её внутренним состоянием, выполняет самое трудное её поручение - сообщает бабушке о случившемся. На всё откликается и за всех болеет душой. Потрясение, пережитое Райским, освобождает его от эгоистического самодовольства, даёт ему полное душевное бескорыстие, по достоинству оценённое бабушкой и воскресающей к новой жизни Верой.

Вместе с избавлением от страсти к герою возвращается способность к творчеству. Райский приходит к пониманию слов художника Кириллова, прозвучавших в начале романа, о том, что истинный художник должен самоотверженно и бескорыстно служить искусству. При взгляде на портрет пробуждающейся Софьи Кириллов возмущается И хочет уйти. «Пустите! Нет у Вас уважения к искусству, - говорит он, - нет уважения к самому себе. Бросьте эти конфекты и подите в монахи, как Вы сами удачно выразились, и отдайте искусству всё, молитесь и поститесь, будьте мудры и вместе просты, как змеи и голуби! Закройте эту бесстыдницу или переделайте её в блудницу у ног Христа. Прощайте» (8, 5, 136).

И -хотя Райский считает Кириллова старовером, утверждая, что современное искусство сходит с этих высот в людскую толпу, родство настоящего художника с христианским подвижником трогает героя. Продолжая сравнение Кириллова, «он мысленно сравнил себя с тем юношей, которому неудобно было войти в царство небесное» (8, 5, 137).

Нет никакого сомнения, что за художником Кирилловым скрывается сам Гончаров, утверждающий высокий, религиозный смысл, лежащий в основе жизни вообще и в природе художественного творчества в частности. Так, в статье «Христос в пустыне» картина г. Крамского» Гончаров ставит вопрос о том, имеет ли вера или безверие влияние на творческое исполнение картины, и отвечает на него: «.христианская вера имеет огромное и единственное влияние. Если она способна развиваться до фанатизма и давать героев и мучеников, то она, как стимул, имела всемогущее влияние на творческую фантазию художника. Все почти гении искусства принадлежат христианству» (9, 8,70-71).

Художник Кириллов - эпизодический герой романа, но в его словах, обращенных к Райскому, по сути, содержится . зерно «Обрыва». В них раскрывается драма Райского - человека и художника, намечается трагедия центральной героини Веры (блудница у ног Христа), утверждается ключевая в произведении евангельская мысль о змеиной мудрости и голубиной простоте, имеющая прямое отношение к Тушину.

Характерно, что Райский в конце романа уезжает вместе с Кирилловым в Италию, "освободившись от мирских желаний и эгоистических потребностей, препятствующих истинному творчеству. В стремлении героя присоединиться к Кириллову читатель ощущает надежду автора на то, что его герой, пройдя через искушение нечистыми помыслами, понемногу начинает приближаться к пониманию природы и условий настоящего искусства.

Подводя итоги исследования, можно сформулировать следующие его основные положения:

1. В многоголосье различных мотивов и тем, звучащих в романе И.А. Гончарова «Обрыв», античные и христианские мотивы играют ключевую роль. * Являясь в произведении сквозными и пронизывая всю художественную ткань романа, эти две категории мотивов поддерживают (а иногда и во многом создают) его композиционный строй. Благодаря им, роман не рассыпается на множество отдельных бытовых зарисовок, а представляет собой единое целое. За счёт того, что многие ситуации в «Обрыве» явно «подсвечены» то античной, то библейской символикой, роман приобретает глубокий символический подтекст, а реализм Гончарова поднимается над бытовым планом до христианских высот.

2. Античная тема входит на страницы последнего гончаровского романа с пигмалионовским мифом, в духе которого развиваются отношения Райского и Беловодовой. Основным же античным мотивом в «Обрыве» является мотив оживших античных статуй. Начиная звучать в конце первой части, в «артистическом видении» Райского, мотив этот обогащается в дальнейшем целой сюжетной линией, связанной с судьбой Леонтия Козлова.

Кульминационная точка в звучании мотива оживших античных статуй связана со сном Марфеньки о воскрешении греческих богов. Анализируя античный фон романа «Обрыв», нетрудно заметить, что отношение писателя к античности в 60-е годы XIX века становится более сложным и противоречивым, чем в прежние годы. В звучании античной темы в «Обрыве» читатель слышит немало тревожных нот, свидетельствующих о настороженном отношении романиста к античноязыческим идеалам. В возрождении этих идеалов в современную ему эпоху писатель видит угрозу существованию самим основам русской жизни.

3. Говоря о христианском мире романа, следует отметить, что вся его главная коллизия (история любви и «падения» Веры) представляет собой не что иное как гончаровскую вариацию на тему ветхозаветного сюжета о соблазнении первых людей змеем-искусителем. В «Обрыве» присутствуют все необходимые атрибуты этого предания: образ рая, запретный плод, змей-искуситель (даже не один), женщина, поддавшаяся соблазну. Вся христианская символика романа связана так или иначе с реализацией этого сюжета. Доминирующими библейскими мотивами в произведении являются мотивы искушения и грехопадения. Ключевую роль в звучании этих мотивов играет образ обрыва, восходящий к евангельской легенде о гадаринском бесноватом. •

4. Античные и христианские мотивы на страницах романа вступают между собой в сложный и напряжённый диалог, перерастающий в серьёзное противостояние. Диалог этот происходит прежде всего благодаря тому, что античные и христианские мотивы выполняют в романе характерологическую функцию. Несложно заметить, что каждый из центральных персонажей соотносится либо с эпохой античности (Беловодова, Козлов, Ульяна Андреевна, во многом Райский, Марк Волохов - в наихудшем, варварском варианте античности), либо с христианским мировосприятием (бабушка, Марфенька, Вера). Борьба античных, языческих страстей с христианским долгом разворачивается в душах главных героев (Райского и Веры), олицетворяющих собой всё молодое поколение русских людей. Появлением в финале «Обрыва» Тушина, намёком на будущий союз его и Веры писатель даёт заключительный аккорд в сложном диалоге-поединке античноязыческой и христианской стихий на страницах своего романа. Именно евангельские идеалы противопоставляет Гончаров в качестве «вечной правды» материалистическому и рационалистическому учению революционеров-демократов и нигилистов, соотносимым писателем с языческим пожаром страстей. Романист надеется, что на смену Волоховым придут Тушины, чтобы воскресить погибающую и раздираемую противоречиями Россию силой христианской веры к новой, счастливой жизни.

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Тарковская, Наталья Анатольевна, 2006 год

1. Аристотель. Соч.: В 4-х томах. М., 1979 - 1983.

2. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954 - 1966.

3. Гончаров И. А. Литературно-критические статьи и письма. Л., 1938.

4. Гончаров И. А. На родине. М, 1987.

5. Гончаров И.А. Обломов. Роман в 4-х частях. Л., 1987.

6. Гончаров И.А. Полн. собр. соч.: В 20 т. Т. 4. - СПб., 1998.

7. Гончаров И. А. Очерки. Литературная критика. Письма. Воспоминания современников. -М., 1986.

8. Гончаров И. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1972.

9. Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1952 - 1955. 1 О.Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. - М., 1978 - 1980.

10. И. А. Гончаров в неизданных письмах к графу П. А. Валуеву. 1877 1882. -СПб., 1906.

11. Гончаров И. А. Фрегат «Паллада». Л., 1986.

12. Гончаров И. А. Цензорские отзывы. 1866 гг. Комментарий В. Е. Евгеньева-Максимова // Голос минувшего. 1916. - №№ 11-12.

13. Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. Л., 1991.

14. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Л., 1972 - 1988.

15. То л стой Л .Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1928 - 1959.

16. То л стой Л .Н. Собр. соч.: В 12 т. М., 1975.

17. Аверинцев С. С. Архетипы // Мифы народов мира. М., 1980.

18. Азбукин В. И. А. Гончаров в русской критике. Орёл, 1916.

19. Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1994.

20. Алексеев А.Д. Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова. Л., 1960.

21. Атманских А. С. Вульгарный материализм и русская философия второй половины XIX века // Философские науки. 1986. - №5. - С. 56 - 61.

22. Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1993.

23. Багаутдинова Г. Очерк Райского «Наташа» (Роман И. А. Гончарова «Обрыв» и «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина) // Карамзинский сборник. Ульяновск, 1998.-4.2.-С. 3-10.

24. Багаутдинова Г. Г. Миф о Пигмалионе в романе И.А. Гончарова «Обрыв» // Вестник С.-петерб. ун-та. Сер. 2: История, языкознание, литературоведение. -СПб., 1998.-Вып. 2.-С. 81-85.

25. Бак Д. П. Иван Гончаров в современных исследованиях // Новое книжное обозрение. -1996. -№17.

26. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. -М., 1975.

27. Бейсов П. С. Гончаров и родной край. Куйбышев, 1960.

28. Белинский В. Г. Полн. Собр. соч.: В 13 т. -М., 1953 1955.

29. Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3 т. М, 1948.

30. Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1977.

31. Бойко М. Н. Социальная роль искусства и назначение художника в русском художественном сознании второй половины XIX века // Русская художественная культура второй половины XIX века. М., 1988.

32. Брянчанинов И. Слово о смерти. -М., 1991.

33. Буслаев Ф. И. Мои досуги. Собрание периодических изданий. Мелкие сочинения Фёдора Буслаева в двух частях. Ч. 2. М., 1886.

34. Венгеров С. Собр. соч. Т. 5 - СПб., 1991.

35. Гейро Л. С. Из истории создания романа И.А. Гончарова «Обрыв» // Ежегодник рукописного отдела «Пушкинского Дома» на 1973 год. Л., 1976.

36. Гейро Л. С. История создания и публикации романа «Обломов» // Гончаров И. А. Обломов: Роман в 4-х частях. Л., 1987.

37. Гейро Л. С. Роман «Обломов» в контексте творчества // И. А. Гончаров. Избранные сочинения. -М., 1990.

38. Гейро Л. С. Роман Гончарова «Обрыв» и русская поэзия его времени // Русская литература. СПб., 1974. - №1. - С. 61 - 73.

39. Герцен А. И. Письма издалека (Избранные литературно-критические статьи и заметки).-М., 1981.

40. Головин К. Русский роман и русское общество. СПб., 1897.

41. И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969.

42. И. А. Гончаров в русской критике. М., 1958.

43. И. А. Гончаров критик. - М., 1981.

44. И. А. Гончаров. Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1998.

45. И. А. Гончаров. Материалы Международной научной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 2003.

46. И. А. Гончаров. Новые материалы. Ульяновск, 1976.

47. Горенштейн М. С. К вопросу о роли кругосветного плавания и путевых очерков «Фрегат «Паллада» в творческой биографии И.А. Гончарова // Материалы юбилейной гончаровской конференции. Ульяновск, 1963.

48. Грабарь-Пассек М. Античные сюжеты и формы в западноевропейской литературе.-М., 1966.

49. Григорьев А. А. Искусство и нравственность. М., 1986.

50. Гузь Н. А. Национальная картина мира в романах И.А. Гончарова // Культура. Образование. Духовность. Бийск, 1999. - Ч. 1. - С. 271 - 283.

51. Гура А. В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997.

52. Демиховская О. А. И. А. Гончаров в Московском университете // Уч. зап. ЛГПИ им. А.И. Герцена. Т. 210. Л., 1959.

53. Десницкий В. А. Трилогия Гончарова / Десницкий В.А. Статьи и исследования. Сборник.-Л., 1979.-С. 166-212.

54. Добролюбов Н. А. Избранное.-М., 1975

55. Долгополова С., Лаевская Э. Русская усадьба как выражение софийной культуры // Наше наследие. 1994. - №№ 29 - 30.

56. Дружинин А. В. «Обломов». Роман И.А. Гончарова. Два тома. СПб, 1859 // Библиотека для чтения. 1859. - №12. Отд. 4. - С. 1 - 25.

57. Дружинин А. В. Повести. Дневник. -М., 1986.

58. Евгеньев В. К характеристике общего миросозерцания И.А. Гончарова в 60-х годах // Северные записки. 1916. - №9.

59. Елагин Ю. И. А. Гончаров // Русский вестник. 1892. - №1.

60. Ермолаева Н. Л. Потаённый смысл образа камня в произведениях И. А. Гончарова 1840 1850-х годов // Потаённая литература. - Иваново, 2000. -С. 154-161.

61. Есикадзе Накамура. И. А. Гончаров у японцев // Литература и искусство в системе культуры. М., 1988.

62. Зыкова Г. Герой как литератор и повествование как проблема в романе И. А. Гончарова «Обрыв» // Гончаровские чтения. 1995 1996. - Ульяновск, 1997.

63. Иван Александрович Гончаров. Его жизнь и сочинения. Сборник историко-литературных статей. Сост. В.И. Покровский. -М., 1912.

64. Иванов-Разумник Р. В. История русской общественной мысли: В 2 т. СПб., 1907.

65. Идеи социализма в русской классической литературе. Л., 1969.

66. Из истории русской, литературы и общественной мысли 1860 1890-х годов. -М., 1977 (Лит. наел.).

67. Ильин В. И. Продолжение «Мёртвых душ» у Гончарова // Возрождение. -1963. -№ 139.

68. Ильинская Т. Б. Огюстен Тьерри в черновиках И. А. Гончарова: «Обрыв» и воспоминаний «В университете» // Русская литература. СПб., 2001. - №2. -С. 122- 132.

69. История русского романа: В 2 т. -M.;JI., 1962.

70. К 190тлетию со дня рождения И. А. Гончарова // Рус. лит. СПб., 2002. -№3.-С. 37- 105.

71. Каллаш В. В. Очерки по истории новейшей русской литературы. М., 1911.

72. Кантор В. Долгий навык ко сну (Размышление о романе И.А. Гончарова «Обломов») // Вопр. лит. 1989. - №1.

73. Кантор В. Русская литература: желание и боязнь капитализма // Вопросы литературы.- 1995.-Вып. 4.-С. 104- 130.

74. Ковалёв О. А. «Чужой» сюжет в романе И.А. Гончарова «Обрыв» // Проблемы межтекстовых связей. Барнаул, 1997. - С. 48 - 53.

75. Ковтунова И. И. Функции цитат в произведениях И.А. Гончарова // Текст. Интертекст. Культура. -М, 2001. С. 167 - 175.

76. Колтоновская Е. Поэт русской старины // Новый журнал для всех. 1912. -№ 6.

77. Кони А. Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989.

78. Коробка Н. И. Опыт обзора истории русской литературы. СПб., 1907.

79. Котельников В.А. Иван Александрович Гончаров. М., 1993.

80. Котельников В. А. Оптина пустынь и русская литература. // Русская литература. 1989. - №3. - С. 21.

81. Кочетрта В. П. Роль зооморфной детали в романе И.А. Гончарова «Обрыв» // Культура. Образование. Духовность. Бийск, 1999. - Ч. 1. - С. 283 - 287.

82. Краснощёкова Е. А. И. А. Гончаров. Мир творчества. СПб., 1997.

83. Краснощёкова Е. «Обрыв» И. А. Гончарова в контексте антинигилистического романа 60-х годов // Русская литература. СПб., 2001.-С. 66-79.

84. Краснощёкова Е. А. Национальная ментальность, прогресс и религия («Фрегат «Паллада» И.А. Гончарова) // Русская литература. СПб., 1993. -№ 4. - С. 66 - 79.

85. Краснощёкова Е. А. «Обломов» И.А. Гончарова. М., 1970.

86. Криволапов В. Н. Вспомним о Штольце // Рус. лит. 1997. - №3. - С. 42 -66.

87. Криволапов В. Н. Гончаров и Крамской (к проблеме созвучия творческих установок) // Русская классика: проблемы интерпретации. Липецк, 2000. -С. 32-42.

88. Криволапов В. Н. Икона в творческом восприятии И.А. Гончарова // Текст: этнокультурный аспект (Материалы конференции). Славянск-на-Кубани, 1998.-С. 32-36.

89. Криволапов В. Н. «Исповедания же был?» (О месте религиозной веры в жизни И.А. Гончарова, его героев и современников) // Учёные записки. Вып. 1. Российское общество: проблемы и решения. Курск, 1998. - С. 192 - 222.

90. Криволапов В. Н. Обломов в свете агиографической традиции // Фольклор и мировая культура. Тезисы докладов научной конференции «Юдинские чтения 98». - Курск, 1998. - С. 27 - 30.

91. Криволапов В. Н. Ещё раз об «обломовщине» // Рус. лит. 1994. - №2. - С. 27 - 47.

92. Криволапов В. Н. «Типы» и «Идеалы» Ивана Гончарова. Курск: Издательство Курского госпедуниверситета, 2001.

93. Круковский А. В. Творчество Гончарова // Филологические записки. 1906. -Вып. 6.

94. Кулешов В. И. Натуральная школа в русской литературе XIX века. М., 1982.

95. Латышев М. Вид с горы. // Гончаров И. А. Избранное: в 2 т. М., 1996. - Т. 1. - С. 5 - 18.

96. Лебедев Ю. В. Над страницами романа И.А. Гончарова «Обрыв» // Литература в школе. М., 1995. - №№ 4-5.

97. Лебедев Ю. В. Художественный мир романа И.А. Гончарова «Обрыв» // Гончаров И. А. Обрыв. -М.: «Синергия», 1996.

98. Лилин В. Иван Александрович Гончаров. Биография писателя. Л., 1968.

99. Литературное наследство. Т. 102. И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. М., 2000.

100. Лотман Л. М. И. А. Гончаров // История русской литературы: В 4 т. Л., 1982. Т. 3.

101. Лощиц Ю. М. Гончаров. М, 1986.

102. Луначарский А. В. Очерки по истории русской литературы. М., 1976.

103. Ляпушкина Е. И. Миф в художественной структуре «Сна Обломова» // Имя сюжет - миф. - СПб., 1996. - С. 100 - 114.

104. Ляпушкина Е. И. Русская идиллия XIX века и роман И.А. Гончарова «Обломов». СПб., 1996. - 148 с.

105. Ляцкий Е. Гончаров: Жизнь, личность, творчество. Стокгольм, 1920.

106. Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994.

107. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976.

108. Мельник В. В поисках человека: Размышления о трилогии Гончарова // Волга. 1987. - №6. - С. 178 - 183.

109. Мельник В. И. А. Гончаров и Сибирь // Сибирь. 1987. - №3.

110. Мельник В. И. А. С. Пушкин и И. А. Гончаров. Ульяновск, 2000.

111. Мельник В. И. И. А. Гончаров в полемике с этикой позитивизма // Русская литература. 1990. - №1.

112. Мельник В. И. И. А. Гончаров и русская литература (Фольклор, литература Средневековья, литература 18 в.). Ульяновск, 1999.

113. Мельник В. И. Народ в творчестве И. А. Гончарова // Русская литература. 1987.-№2.

114. Мельник В. И. О своеобразии религиозности И.А. Гончарова // Русская литература XIX века и христианство. М., 1997. - С. 164 - 172.

115. Мельник В. И. Преподобный Серафим Саровский и симбирская интеллигенция (религиозное воспитание Гончарова) / Преподобный Серафим Саровский и русская литература. М., 2004.

116. Мельник В. «Свою Тамару не брани.» (Лермонтовская тема в романе «Обрыв») // Гончаровские чтения. 1995-1996. Ульяновск, 1997. - С. 3 - 13.

117. Мельник В. И. Реализм И. А. Гончарова. Владивосток, 1985.

118. Мельник В. И. «Русские немцы» в жизни и творчестве И.А. Гончарова // Материалы международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И.А. Гончарова. Ульяновск, 1994.

119. Мельник В. И. Философские мотивы в романе И.А. Гончарова «Обломов» //Рус. лит. 1982.-№3.

120. Мельник В. И. Этический идеал И. А. Гончарова. Киев, 1991.

121. Мельник В. П., Мельник Т. В. И. А. Гончаров в контексте европейской литературы. Ульяновск, 1995.

122. Мережковский Д. С. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. -М., 1991.

123. Мережковский Д. С. И. А. Гончаров//Труд. 1890. - №2.

124. Мережковский Д. С. Полн. собр. соч.: В 24 т. М., 1914.

125. Милюков А. П. Русская апатия и немецкая деятельность (Обломов, роман Гончарова) // Роман И. А. Гончарова «Обломов» в русской критике. Л., 1991.

126. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. М., 1987.

127. Молнар А. Проблематика искусства и «искушения» в романе И. А. Гончарова «Обрыв» // Литературоведение XXI века: Тексты и контексты русской литературы. СПб., 2001. - С. 123 - 135.

128. Мэйсинг-Делич А. Перемена ролей: Пигмалионовские мотивы в «Эмме» Джейн Остен и в «Обломове» Ивана Гончарова // Россия и США: формы литературного диалога. М., 2000. - С. 96 - 116.

129. Надеждин Н. И. О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической / Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика. М., 1972.

130. Недзвецкий В. А. И. А. Гончаров и русская философия любви//Русская литература. СПб., 1993. - №1. - С. 48 - 60.

131. НеДзвецкий В. А. И. А. Гончаров романист и художник. - М., 1992.

132. Недзвецкий В. А. Романы И. А. Гончарова. М., 1996.

133. Незеленов А. Иван Александрович Гончаров // Русское обозрение. 1891. -Т. 5.

134. Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. М., 1955.

135. Николаев П. Художественная правда классического романа // Гончаров И. А. Обрыв.-М., 1982.

136. Нилус С. А. Великое в малом. Сергиев посад, 1911.

137. Орнатская Т. И. Новое в науке о И. А. Гончарове // Гуманитарная наука в России.-М., 1996.-С. 67-72.

138. Острогорский В. Этюды о русских писателях. М., 1888.

139. Отрадин М. В. Проза И. А. Гончарова в литературном контексте. СПб., 1994.

140. Отрадин М. В. Роман И.А. Гончарова «Обломов» // Гончаров И. А. Обломов.-Л., 1979.

141. Панченко А. М. Русский поэт, или Мирская святость как религиозно-культурная проблема // Панченко А. М. Русская история и культура. СПб., 1999.-С. 361 -374.

142. Пиксанов Н. К. Роман «Обрыв» в свете социальной истории. Л., 1968.

143. Пиксанов Н. К. «Фрегат «Паллада» // Учёные записки Московского университета. 1946. Вып. 118. Кн. 2.

144. Писарев Д. И. Соч.: В 4 т.-Т. 1.-М., 1955. '

145. Покатилова И. Сибирские главы «Фрегата «Паллада» // Полярная звезда. 1987.-№5.

146. Постнов О. Г. Сибирские главы «Фрегата «Паллада» (К проблеме положительного героя в творчестве И. А. Гончарова) // Известия Сибирского отделения АН СССР. Новосибирск. - 1988. - №1. Серия истории, филологии и философии. Вып. 2.

147. Постнов О. Г. Эстетика И. А. Гончарова. Новосибирск, 1997.

148. Прокопенко 3. Т. М. Е. Салтыков-Щедрин и И. А. Гончаров в конце 60-х годов // Русская литература. СПб., 1985. - №3.

149. Пруцков Н. И. Мастерство Гончарова-романиста. M.;JI., 1962.

150. Пруцков Н. И. О художественном своеобразии Гончарова-романиста / Пруцков Н. И. Классическое наследие и современность. Л., 1988. - С. 169 — 192.

151. Развитие реализма в русской литературе: В 3 т. М., 1972 - 1973.

152. Ремизов Н. Иван Александрович Гончаров в религиозно-этических и социально-общественных воззрениях своих произведений. Харьков, 1913.

153. Роман И. А. Гончарова «Обломов» в русской критике. Л., 1981.

154. Сахаров В. И. «Добиваться своей художественной правды.». Путь И. А. Гончарова к реализму//Контекст. 1991. -М., .1991.

155. Смышляева Е. Откройте книги Гончарова // Москва. М., 1994. - №1.

156. Соловьёв А. И. А. Гончаров. Биография и разбор его главнейших произведений для учащихся. СПб., 1910.

157. Солодовникова Е. А. «Умное сердце» Веры (Роман И. А. Гончарова «Обрыв») // Филологический поиск. Волгоград, 1999. - Вып. 3. - С. 180 — 184.

158. Сорокина В. Творчество И. А. Гончарова в западногерманской критике (обзор) // Вопросы литературы. 1990. - №9. - С. 251 - 257.

159. Старосельская Н. Д. Роман И. А. Гончарова «Обрыв». М., 1990.

160. Старческие советы некоторых отечественных подвижников благочестия 18-19 вв.: В 2 ч. М., 1994.

161. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. - Т.4.

162. Тер-Мекельян С. Больная душа Гончарова // Русский физиологический вестник. 1917. - Т. 77. - №№ 1, 2.

163. Тирген П. Обломов как человек-обломок // Рус. лит. 1997. - № 3.

164. Тихомиров В. Н. И. А. Гончаров. Литературный портрет. Киев, 1991.

165. Тихомиров В., Погребная В. Гончаров и нигилизм // Гончаровские чтения. 1995- 1996.-Ульяновск, 1997.

166. Торопова О. Ю. Философские и религиозные взгляды И.А. Гончарова в его эпистолярном наследии // Литература и общественное сознание: варианты интерпретации художественного текста. Бийск, 2002. - Вып. 7, ч. 1.-С. 196-199.

167. Уба Е. В. Поэтика имени в романной трилогии И.А. Гончарова / Автореф. дис. канд. филологич. наук. Ульяновск, 2005.

168. Утевский Л. С. Жизнь Гончарова: Воспоминания, письма, дневники. М., 2000.

169. Феофан Затворник. Путь ко спасению. М., 1899.

170. Феофан Затворник. Что есть духовная жизнь и как на неё настроиться? Письма.-Л., 1991.

171. Французская критика о Гончарове // Художник. 1891. - Т. 2.

172. Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996.

173. Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе (Русский физиологический очерк). М., 1965.

174. Чемена О. М. Создание двух романов. Гончаров и шестидесятница Е. П. Майкова. -М., 1966.

175. Чуйко В. Иван Александрович Гончаров. Опыт литературной характеристики // Наблюдатель. 1891. - № 10.

176. Чуйко В. В. «Лучше поздно, чем никогда». // И. А. Гончаров, его жизнь и сочинения. Сборник историко-литературных статей / Сост. В.И. Покровский. -М., 1912.

177. Шкловский В. Б. Заметки о прозе русских классиков. М., 1955.

178. Штакеншнайдер Е. А. Дневники и записки. (1854 1886). - М.;Л., 1994.

179. Энгельгардт Б. М. «Фрегат «Паллада» // Энгельгардт Б. М. Избранные труды.-СПб., 1995.

180. Энгельгардт Н. История русской литературы XIX века. Пг., 1915. - Т. 2.

181. Юдина М. Б. «Анализ» и «синтез» в писательской рефлексии Гончарова 1870-х годов // Историко-литературный сборник. Вып. 2. Тверь, 2002,

182. Юнусов И. Ш. Национальное и инонациональное в русской прозе второй половины XIX века (И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, JI. Н. Толстой). СПб., 2002.-С. 193-273.

183. Юнусов И. Ш. Проблема национального характера в творчестве И. А. Гончарова // Человек и Вселенная. СПб., 2001. - № 9. - С. 110-117.

184. Яхонтов С. И. А. Гончаров // Новая жизнь. СПб., 1912. - № 6.

185. Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 2004.