Антибольшевистское движение и германская интервенция в период Гражданской войны, 1917-1920 гг. тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 07.00.02, доктор исторических наук Гражданов, Юрий Дмитриевич

• Гражданов, Юрий Дмитриевич
• доктор исторических наук
• 1998

Оглавление диссертации доктор исторических наук Гражданов, Юрий Дмитриевич

Введение.

ГЛАВА I.

Германская антибольшевистская контрреволюция в России: идеология и стратегия борьбы.

ГЛАВА II.

Становление и развитие прогерманской ориентации в антибольшевистском движении на северо-западе России (октябрь 1917 - ноябрь 1918 гг.).

ГЛАВА 1П.

Украинский вариант германской интервенции и организации сил белого движения в апреле 1918 - марте 1919 гг.

ГЛАВА IV.

Антибольшевистский Крым и Германия весной - осенью 1918 г.

ГЛАВА У.

Всевеликое Войско Донское в 1918 году.

§ 1. Всевеликое Войско Донское: рождение государства.

§ 2. Донская армия в 1918 году.

§ 3. Внешняя политика ВВ Д: враги, друзья и союзники антибольшевистского Дона в

1918 году.

§ 4. Политическая система и внутренняя политика ВВ Д в1918г.

§ 5. Всевеликое Войско Донское в конце 1918 - начале 1919 гг. : конец суверенитета и отставка Краснова.

ГЛАВА VI.

Германский фактор в стратегии и тактике «Белого дела» с ноября 1918 до конца 1920 гг.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Антибольшевистское движение и германская интервенция в период Гражданской войны, 1917-1920 гг.»

Вполне естественно, что последние несколько лет, в связи с изменением государственного строя нашей страны, а следовательно, и всей системы международных отношений, вызвали резкое смещение ряда акцентов в изучении истории Гражданской войны 1917 - 1920 годов.

Момент актуализации минувших событий указанного периода неизбежно присутствовал, а порой даже доминировал в отечественной публицистике и науке начала 90-х годов. Частично он был перенесен в область исследования ряда смежных с историей наук - философии, политической социологии, молодой российской политологии.

Что же касается собственно исторической науки, то большинство ее профессиональных осуществителей получило долгожданную возможность заново или более углубленно приступить к изучению так называемых «белых пятен» в российском социально-политическом катаклизме восьмидесятилетней давности. Как и намечалось специалистами, преимущественное развитие в первом пятилетии 90-х годов получил такой аспект истории Гражданской войны, как антибольшевистский лагерь в ней \

Конкретным предметом исследования данной диссертационной работы является один из крупнейших отрядов последнего, а именно тот, который строил свои расчеты победы над большевизмом при опоре на Германию, в отличие от других антибольшевиков, остававшихся верными союзническим (проантантовским) обязательствам дореволюционной России. Иначе говоря, научный интерес автора вполне определенно ограничивался двумя сюжетами связанными во-первых, с социально-политическими последствиями революционных событий 1917 года на западных и южных рубежах бывшей Российской империи (собственно история прогерманского антибольшевизма, включая сюда его внутренний, в том числе государственный анализ) и, во-вторых, с международным значением глобального российского катаклизма, кардинально повлиявшего на расстановку сил в мире и самой России (история германской интервенции и ее взаимодействия с антибольшевистскими силами внутри страны).

Обе частные темы неразрывно связаны между собой в контексте специфики отечественной Гражданской войны.

Актуальность названной проблематики обусловливается несколькими важнейшими обстоятельствами. Первым из них представляется соблазн компаративистско-сравнительного анализа двух кризисно-переходных эпох в истории России начала и конца XX века и накопления на этой основе базы информативных данных, позволяющих расширить комплекс научного знания о закономерностях и факторах повторяемости отечественной истории. В частности, факт показательного сходства геополитических изменений, происходивших а) с бывшей Российской империей в 1917-1918 годах и б) с Советским Союзом в конце 80-х начале 90-х годов: изменение географических границ государства, численности его населения, национального состава, экономического потенциала, стратегии внешней и внутренней политики, - вряд ли можно считать полностью осмысленными исторической наукой, вошедшими в структуру массового сознания, а также утилизированным и учтенным в практике деятельности современных российских политиков и администраторов. Между тем, не обладая знанием опыта минувшей, но далеко не завершенной, по существу, Гражданской войны, нельзя судить о ценности этого опыта в определении политического курса Российской Федерации сегодня. А это, в свою очередь, обрекает носителей стерилизованной исторической памяти - как персональных носителей власти, так и просто гипотетических «граждан» на неизбежное воспроизводство малопродуктивных политических решений, уже принятых в России, но отвергнутых парадигмой прогресса 80 лет тому назад. В данном аспекте обобщения и использования исторического опыта для политики «на худой конец» (не говоря уж о большем) несомненно желательным представляется путь даже приблизительного выхода на уровень благосклонного отношения к исторической науке со стороны нашего чиновничьего корпуса хотя бы в духе позитивистской концепции с ее основополагающим тезисом: «знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы предотвратить».

Во-вторых, сравнение эпохи Гражданской войны с современностью неизбежно актуализирует проблематику взаимоотношений России с великими державами и особенно с Германией. Распад СССР, как и распад в свое время имперской государственности, сопутствовал историческому проигрышу нашей страны на межгосударственной арене. Кризис вновь, подобно имевшему место в 1918 году, породил глобальную задачу поиска новых ориентиров во внешней политике. При этом геополитический «закат» России происходит на фоне исчезновения Восточной Европы как буфера между нами и Западом, резкого усиления вновь объединившейся Германии и превращения ее в региональную супердержаву.

Весьма показательны в качестве реакции на подобную ситуацию до не которой степени эволюционные ее оценки отечественными исследователями. Если пять лет тому назад факт растущей «германизации» европейского политического порядка характеризовался историками и политологами преимущественно сдержанно и с преобладанием достаточно оптимистичных надежд на союз Российской Федерации с объединенной Германией в противовес заокеанским «неовильсонианцам», при условии несомненного признания Германией «исторических рубежей и интересов России» например, на Балканах, то в последнее время все чаще появляются в научной печати сентенции о «возрождении пангерманского гегемонизма». «Россию, - пишет один из наших авторитетных авторов, - выталкивают из Европы к тем рубежам, которые она занимала несколько столетий назад, превращая в «азиатскую державу»3.

Однако и историосовские расчеты на евразийское мессианство России как на последнюю гарантию сохранения за ней статуса великой державы в самое последнее время тоже выглядят значительно поблекшими. Немалую роль тут сыграло подписание российско-натовского соглашения, касающегося отказа от конфронтации в разрешении международных конфликтов. Хотя факт этого соглашения и подвергается анализу с точки зрения возможных его геополитических последствий отечественными специалистами, в итоговых резюме все же можно отметить преобладание скепсиса, а также патриотической ностальгии по утраченным внешнеполитическим позициям и традициям «сверхдержавного» прошлого СССР, да еще с ретроспекцией на преемственность применительно к дореволюционному имперскому наследию. Чего, например, стоит только одна, но очень типичная констатация того факта, что, «вступив на путь сближения с НАТО, Россия молчаливо признает либо невозможность (в основном экономического и военного плана), либо историческую исчерпанность, либо даже надуманность своих претензий на исключительность, «несводимость» с другими цивилизованными формами своей «евразийской цивилизации»4.

Даже максимально спокойные оценки, вроде признания отсутствия в расширении «североатлантического альянса» на Восток «непосредственной угрозой для России», соседствуют с убеждениями о в общем-то негативном влиянии названной разновидности «мирной» экспансии на заметно пошатнувшуюся российскую безопасность, «пусть и не непосредственно, но через изменение общей ситуации в Европе»5.

Наконец, иные создатели научных публикаций по геополитической тематике вовсе уж в тревожном тоне указывают на жестокую связь «нестабильности социально-политической и экономической обстановки в

России» с «возможностью при определенных условиях возвращения Запада к политике военно-силового давления на Российскую Федерацию», вплоть до попыток «новых центров силы» установить господство не только над регионами, «имеющими жизненно важное значение» для нашей страны, но «даже над некоторыми районами» ее самой .

Таким образом, призрак новой интервенции в наложении на очередной виток российского кризиса чрезвычайно повышает актуальность исторической тематики, в русле которой интерпретируются закономерности кризисного ритма государства и общества, свойственного именно России.

Отсюда третьим моментом «привязки» истории Гражданской войны к проблемам настоящего служит сопоставимость между фактом пребывания российской государственности в оковах традиционализма и ее положением: а) в начале и б) в конце XX века. Под государственностью в данном случае следует понимать определенное состояние общества, динамичное развитие органов власти и государственных учреждений и их внутренней политики, т.е. государство, взятое в развитии. Хотя абсолютизация роли государства в смысле силы, определяющей «судьбу России» особенно в переходные эпохи, вряд ли допустима, нельзя и отрицать, что относительная стабильность (т.е. временная концентрация устойчивого развития) в нашей стране практически всегда оказывалась связана с инициативой верховной власти, не раз выступавшей в качестве инициатора и гаранта реформаторского политического курса.

Эта управленческая эволюция (а вовсе не революция) «сверху», как недавно казалось многим, осуществлялась в русле содержательного процесса (лишь отраженного в концепции) догоняющего развития, представлявшего собой следствие исторического выбора феодальных верхов восточно-русских земель в пользу жестко централизаторской внутренней политики и организации власти по ордынским образцам.

Выбор сей, хронологически, в основном пришелся на Х1У-Й век. Именно тогда и произошла закладка «первого камня» в фундамент авторитарной традиции, только впоследствии обретшей наиболее наглядное воплощение в государственных деяниях целой галереи самодержцев, а также их соратников и временщиков, в каком бы политическом обличии они ни выступали.

В итоге средневекового развития русской государственности народ, разведенный по сословиям, принадлежность к которым все более жестко фиксировалось в законодательстве, быстро лишился остатков инициативы в государственном управлении. При отсутствии гражданских различий в обществе сословных корпораций относительно вседовлеющей воли трона (т.е. при развивавшемся равенстве бесправия) сословные права, по справедливому заключению В.О. Ключевского, теряли смысл, исчезали или превращались в сословные повинности»7.

Логика властвования - управления средневековой Москвой под давлением формировавшейся традиционалистской детерминированности подталкивала государственную власть к проведению в жизнь принципа «разделяй и властвуй» непрерывно. Общество русского средневековья, - писал Ключевский, - представляло собой «постоянно движущийся калейдоскоп: дробилось на все более мелкие разряды постоянно»8.

Данное обстоятельство само по себе служило серьезным препятствием для утверждения института частной собственности как овеществленного базиса гражданской свободы и гражданственности. Именно такое понимание причинно-следственной обусловленности авторитаристского патерналистского, патримониального) властного начала в ходе укрепления государственной традиции в России демонстрировалось и продолжает демонстрироваться представителями различных историографических течений9.

Модернизация российской государственности, начавшаяся примерно 300 лет назад, в целом происходила на основе описанной традиционалистской модели. Суть главного противоречия этого процесса заключалась в дилемме между объективной задачей преодоления несоответствия различных архаичных форм социальной, хозяйственной жизни, бытовавших в других странах (преимущественно в западных), и мировыми стандартами, отождествлявшимися с благом и субъективными стремлениями государственной власти в России максимально предохранить свои исторически - традиционалистские устои от разрушительного воздействия модернизационных инноваций.

Названное противоречие имеет частный, но острый аспект, очень важный для познания существенной стороны кризисного ритма российской истории и роли в нем государства, как относительно самостоятельного субъекта общественных отношений. Так один из коренных факторов модернизации в России - крестьянский вопрос заведомо, в ходе его разрешения подлежал мотивации в двух плоскостях.

С одной стороны, здесь преследовалась цель эффективного соединения крестьянина с землей в интересах не только государства, но и всей общественной системы в целом, с другой, - крестьянский вопрос для государственной власти, замкнутой в данном случае на собственный интерес, являлся частью общеполитического «вопроса о власти». При этом первая ипостась политики в области аграрных отношений больше характерна для «стабильных эпох» в истории России, а вторая, как правило, задействовалась в эпохи «переходные». Аналогично распределялись и целеполагающие установки Российского государства в модернизационной политике по национальному, геополитическому и другим вопросам.

В начале XX века перенапряжение институтов власти в результате волнообразной модернизации, перемежавшейся с мерами усиления охранительной тенденции, в отношении к государственному началу привело к очередному кризису российской государственности, закончившемуся в 1917 начале 1918 гг. распадом ее единства.

Изучение антибольшевистского «государственнического» экспериментаторского в движении истории, исходя из вышесказанного, позволяет учесть опыт проб и ошибок в методах, средствах, применявшихся противниками большевистской диктатуры вплоть до провозглашения курса на создание правового государственного порядка. Особенно ценным тут представляется использование фактического материала по внутренней политике государственных образований на некоторых национальных окраинах бывшей царской империи, поскольку и ныне эти районы являют собой своеобразное сосредоточение «соревнования суверенитетов». Думается, что ретроспективное осмысление «государственной» истории Гражданской войны будет способствовать дальнейшим разработкам по теории российской государственности, позволит лучше понять, во-первых, что сейчас происходит с Россией в государственно-правовой сфере и, во-вторых, каким образом наша государственность связана с теми или иными общественными процессами, а также эволюцией массового сознания.

Исследование этого фактора модернизации в контексте событий Гражданской войны нужно считать четвертым моментом актуальности диссертационной темы. Дело в том, что проблема создания необходимого уровня консенсуса, общественного договора между разнообразными социальными группами российского населения в русле общецивилизационной теории, выступала и продолжает выступать в качестве главного (отправного) условия модернизации вообще.

В настоящее время социологический анализ политического прошлого Отечества достигает глубины более или менее уверенной констатации изначальной чреватости расколом российского суперсоциума по линии несовпадения культурной (а не социальной) ориентации его составляющих.

Фиксировать сей раскол чаще всего начинают с периода правления Петра I, которому отчасти справедливо присваивается статус учредителя и европеизатора (одновременно) имперских бюрократических верхов, хотя П.Н.Милюков, допустим, начинал отсчет с церковного раскола XVII в. «Болезненный и обильный последствиями разрыв между интеллигенцией и народом, - писал он, - за который славянофилы упрекали Петра, совершился полувеком раньше» 10. Затем, в порядке объяснения причин следующего этапа культурной дифференциации, идут в ход рассуждения, взятые из сердцевины евразийско-этнологической теории Л.Н.Гумилева. В основе их лежит тезис о культурной несовместимости этносов (романо-германского, тюркского, еврейского и др.), волею исторической судьбы включенных в состав российского суперэтноса. Из этого, как правило, выводится заключение о России как о «химере», «антисистеме», патологически отягощенной «внутренней нестабильностью» и «обреченностью на распад и уничижение» 11. Отсюда XX век российской истории предлагается рассматривать как дважды повторяющийся цикл «смерти-возрождения» империи,12 в смысле сложноорганизованной, «универсальной» системы.

Не возражая в принципе против данной, неплохо обоснованной за последние годы в работах А.С.Ахиезера, В.П.Булдакова, И.Г.Яковенко и др. историко-культурологической схемы, следует все же отметить, что многие авторы, разделяющие точку зрения перечисленных исследователей, все еще эвентуально концентрируют внимание своих читателей и оппонентов прежде всего на первой части модальности «смерть-возрождение». Условия же и опыт второй части, т.е. «возрождения», уже имевшего место в России после Гражданской войны, чаще всего либо деликатно заменяются модернизационными рецептами, созданными на Западе, либо используются в борьбе за власть порой без всякого теоретического системно-сущностного осмысления так называемой «национальной идеи»13.

Между тем, П.А.Сорокин, выгодно отличавшийся от многих вестернизированных «модельеров» руссологии и советологии, с одной стороны, и от «ура - патриотов», - с другой, по-настоящему глубоким, подлинно научным знанием проблем российского развития начала - середины XX века довел обзор динамики «смерти-возрождения» суперсистемы до логического завершения.

Усмотрев в любой великой революции три фазы, содержание третьей из них, «конструктивной», он охарактеризовал процессом построения нового социального и культурного порядка и новой системы личностных ценностей. «Этот порядок, - продолжал Сорокин, - создается не только на основе новых, революционных идеалов, но и включает восстановленные, наиболее жизнеспособные дореволюционные общественные институты, ценности, образы жизни, временно порушенные на второй стадии революции, но которые выжили и вновь утвердились, независимо от желания новой власти. Послереволюционное устройство общества, таким образом, обычно являет собой некую смесь новых образцов и моделей жизненного поведения со старыми» и.

Изучение феномена российской культуры, куда на основе унифицирующего каузально-функционального метода Сорокина естественно включается и менталитет россиян, дополняется логически-смысловым методом, с помощью которого определяется тождественность смысла или идентичность центральной идеи, связывающей вместе различные переменные величины, т.е. социокультурные явления, взаимодействующие в структуре культурно-исторического пространства,15 в данном случае именуемого Российской суперсистемой (суперэтносом, империей и т.п.).

Такой идеей, общим смыслом, главным ментальным уклоном, на котором может сойтись (несмотря на все дезинтегрирующие процессы в сфере массового сознания) большинство россиян, продолжает оставаться традиционная идея эффективной государственности.

К сказанному необходимо добавить, что идея конструктивной государственности является чуть ли не единственной консервативной ценностью, свойственной ментальности всех социальных групп России, выработанной вопреки многовековому острому дефициту созидательного консерватизма как в дореволюционном, так и в постреволюционном прошлом страны.

Вера во всеспасительный потенциал российской государственности явственно просматривалась в сознании русского образованного человека сквозь напластования всевозможных, часто враждебных друг другу политических верований. Декабристы, например, с их проектами государственного переустройства России вместе с контрреволюционером Н.М.Карамзиным с его «Запиской о древней и новой России - наглядное тому доказательство, как и А.С.Пушкин, которого Н.А.Бердяев назвал «поэтом русской великодержавности, соединившим в себе сознание интеллигенции и создание империи».

Таким же символом «узнаваемости» российского менталитета и общности его происхождения отмечены политические противоречия в понимании сути исторического процесса либерал-консерватором Б.Н.Чичериным и его оппонентом, экс-народовольцем Л.А.Тихомировым. Если первый мыслил историю в качестве «повествования об ошибках правителей», то второй, лично переживший трагедию народнической утопии и ставший монархистом, понимал ее в виде «повествования о вообще крайне малой человеческой сознательности в деле своего политического строя» 1б. При этом ни тот, ни другой за пределы ощущения государственного единства России не выходили. Апелляцию к охранительной функции государства, способного противостоять хаосу анархии и угрозе распада привычной цельности налаженного миропорядка, продемонстрировали профессионалы политической оппозиции царизму, собравшиеся под обложкой известного сборника «Вехи». В данном плане почти хрестоматийными уже давно считаются слова одного из них, М.О.Гершензона, призывавшего интеллигенцию благословлять власть, которая ограждает образованную часть общества «от ярости народной»; а также сентенцию П.Б.Струве, считавшего главным грехом русской интеллигенции «безрелигиозное государственное отщепенство», «отчуждение от государства и враждебность к нему»17.

Надо сказать, что реакция на «Вехи» со стороны той же либеральной интеллигенции, не утратившей веры в идеалы либерализма и демократии, была очень похожа на стремления идеологов «вехизма» безоглядно опереться на государственную идею в споре о будущем России. Практически ни один из участников антивехистского сборника «Интеллигенция в России» не отказывался от ясно выраженной этатистской позиции, отмежевываясь лишь от «казенной государственности», как, к примеру, старый земец И.И.Петрункевич, или ратуя, подобно Милюкову, за «истинную государственность и законность

18 против вотчинных начал старого строя.» .

Некоторые из них в запале полемики даже «превысили планку» тогда уже не слишком модного «народолюбия», характерного скорее для 60-х начала 70-х годов XIX века, нежели для столыпинской России кануна Первой мировой войны. Особенно отличался в данном плане Н.А.Гредескул, теоретически неубедительно, но верно (по интуиции) не желавший расставаться с мыслью «о народе. как о социальном члене внутри нации или внутри государства.». В таком качестве, в представлении Гредескула, этот самый народ (объективно-философское воплощение российского суперсоциума. - Ю.Г.) являлся воображению кадетского публициста в трансцендентном облике «главного строителя и главного деятеля в русской государственности», создавшего и поддерживающего «на своих плечах тысячелетнее Русское государство»19.

Значительным подтверждением веры в сильную государственность в качестве действенного инструментария прогресса, начинающегося с большевистской революции, служит факт появления и содержание одной из фундаментальных работ В.И.Ленина «Государство и революция», являющей собой подлинный манифест пролетарско-социалистического государственничества».

Что же касается благих надежд и, может быть, даже полубессознательного упования на слияние интеллигенции с народом в деле строительства нового, правового государства в России, то все они вряд ли соответствовали реальности задуманного.

Пропасть между спецификой отношения к государству народа, во-первых, интеллигенции, во-вторых, бюрократии, инкорпорированной в управленческий процесс, в-третьих, была гораздо глубже, чем это казалось российским образованным «народолюбцам». В начале Гражданской войны в России последние запоздало и не убедительно пытались объяснить процесс отторжения народа от этатических ценностей в ходе революции 1917 года.

Указание на несовершенство имперской государственной организации, секуляризировавшей «религиозный талант православия», «извратившей» и волей самодержавия «обратившей (его) на пользу злого начала», соседствовала здесь со светлым образом русской государственности времен крепостного права, когда она выступала хотя и не в виде выражения «каких-либо современных форм общественной жизни», но зато в сущности «тела жившего в лл ней начала «Святой Руси» .

Иначе говоря, вина за распад цельности общерусского массового сознания возлагалась сначала на царизм, ввергнувший Церковь в грех политиканства, и лишь во вторую очередь - на революционных и либеральных атеистов, которые не ведали, что творили, когда с помощью пропаганды и агитации легкомысленно освобождали звериное (анархическое) начало русской народной души от связывающего его начала святости.

Однако и тогда, т.е. в 1918 году, особая самоценность российской государственности все-таки оставалась стержневым понятием для системы идеала «национально-исторической особенности общественной и политической культуры» 21. Именно в этом направлении идеологи белого движения хотели «возродить Россию и поэтому апеллировали к народу, стараясь обрести в его лице опору на всем протяжении Гражданской войны.

Думается, что идея государственности и сейчас вряд ли утратила свою роль в качестве чуть ли не единственной базы для консенсуса различных групп российского социума в процессе построения рационально-правовой и подлинно национальной, соответствующей историческому вызову общественной системы современной России .

Отсюда государственно-правовые аспекты истории Гражданской войны и антибольшевистского движения, в частности, представляются достаточно актуализированными и в-пятых 23. Дело в том, что антибольшевиков, создавших и пытавшихся укрепить созданные политические режимы в порядке реальной альтернативы правительству Ленина, никак нельзя считать лишь поборниками реставраторства монархии. В ходе развития внутрироссийских событий они с быстро менявшимся мировым порядком были вынуждены действовать по логике модернизационных решений, что зачастую выражалось в виде мощной тенденции, не только благодаря официальным декларациям, но и в напряженных попытках политическими средствами разрешить властно-управленческие и социальные проблемы.

Однако эффективность способов осуществления власти при этом, как и сегодня, прямо зависела от результатов «ежедневного плебисцита» последней в диалоге с управляемым народом. Главной же задачей здесь по-прежнему оставалось достижение ассимиляции государственных ценностей массовым сознанием и скорейшее прохождение его через неизбежный постреволюционный этап кризисного состояния с наименьшими негативными издержками для общества.

Только после этого общество могло приступить к осуществлению политического выбора в альтернативе между правовым и традиционалистским государственным порядком24. Однако в 1917-1920 гг. Российская революция в качестве невиданной по мощи экспансии крестьянского традиционалистского сознания (имевшего неустранимые узлы взаимодействия с сознанием других социальных групп) на все сферы жизнедеятельности российского суперсоциума в большей степени исключала, нежели предполагала выбор в пользу гражданского общества и правового государства. Кроме того, прочность приверженности абсолютного большинства населения к традиционалистским ценностям подкреплялась крахом либерально-демократического режима, функционировавшего в России с марта до конца 1917 года.

В итоге никакой духовной революции не произошло, культурной диффузии между носителями модернизационной идеологии (меньшинством), с одной стороны, и имперского сознания (подавляющим большинством), - с другой, не получилось. Поэтому самыми крепкими и относительно жизнеспособными государственными образованиями периода Гражданской войны оказались те из них, политические лидеры которых с большей последовательностью делали ставку на синкретизм массового сознания, признание приоритета интересов архаичных социальных институтов (например общины и этноса) и неразрывность связи между властью и собственностью.

Изучение государственных режимов Гражданской войны таким образом необходимо, ибо оно дает пока еще слабо оцененный, но безусловно ценный фактический материал для современной политической науки в виде ключа к постижению закономерностей, перспектив борьбы и сосуществования элементов модернизации и традиционализма в ходе преодоления общероссийского кризиса.

Возникновение в 1918-1920 гг. на территории бывшей Российской империи более чем двух десятков соперничавших друг с другом политических режимов несомненно являлось реакцией на распад общероссийской имперской системы и одновременно попытками различной степени сознательности и масштаба восстановить утраченное единство. При этом, в принципе, безразлично, идет ли речь о большевиках или об их альтернативе в образе антибольшевистских режимов.

Особый интерес к Всевеликому Войску Донскому, по сравнению с другими антибольшевистскими государственными образованиями, складывается из двух основных соображений. Во-первых, ВВД было больше похоже на «нормальное государство», чем, скажем, стоявшие с ним в одном ряду режимы А.И.Деникина, Н.Н.Юденича, П.П.Скоропадского, М.А.Сулькевича (в Крыму). Донская государственность имела яркое историческое и культурно аргументированное самонаименование, программу «возрождения России», возведенную в ранг императива внешней политики и выходившую за рамки характерного для всего антибольшевистского движения «непредрешенства», т.е. «просто победы над большевизмом и созыва Учредительного собрания». Более успешно, чем в других антибольшевистских районах, на Дону сложилась и функционировала политическая система, была создана регулярная армия, относительно эффективно действовала экономика, местами заметно проявилась работа местного казачьего, крестьянского и городского самоуправления.

Между элементами политической системы ВВД существовала реальная связь, которая контролировалась верховной властью в лице атаманского правительства, а с августа 1918 г. и «донского парламента» - Войскового Круга.

Во-вторых, обращение к теме обусловлено уникальностью казачьей государственности в России. В данном смысле ВВД 1918 года несомненно являлось продолжением вековой оппозиции исконных казачьих окраин общероссийскому «центру», известной со времен Болотникова, Разина, Булавина, Пугачева, что неизбежно отражалось в облике и устремлениях казачьей народной культуры, в федералистско-автономистских прожектах идеологов «казачьей идеи». Объективно это работало против имперства, в какой бы идейной форме не происходило его обновление.

Феномен «казачьего возрождения» наших дней, разноплановые попытки его непосредственных участников, политиков, историков-профессионалов выявить истоки этого явления, уточнить место и значение оного в современном политическом процессе России, определить параметры сочетания политизации и этнизации современного казачества уже превратили углубленное исследование вех исторического прошлого последнего в одну из насущных задач всего российского общества 90-х годов XX века25.

Перед казачеством, - как недавно справедливо заметил один из известных ростовских историков А.И.Козлов, - открываются широкие перспективы. Реализация возможностей всегда требует целенаправленности, продуманности, взвешенности. Только такие действия способны принести результаты, удовлетворяющие и само казачество, и российское общество. В первую очередь необходимы всесторонние, глубокие, объективные знания, в том числе и о прошлом» .

Степень научной разработанности темы

Концептуальное осмысление темы данного исследования логично сориентировано на учет смены парадигм и оценок Гражданской войны в зарубежной и отечественной литературе.

Эволюция трактовок сущности Гражданской войны, начиная с 20-х годов и до конца 90-х годов XX века, не выглядит однозначно линейным процессом. Фиксация множества взаимнопереплетающихся, неоднократно к тому же менявшихся факторов политической конъюнктуры и психологического характера, разница в методах исследования, зримо отразившихся на сознании мемуаристов, публицистов, исследователей на всем протяжении нескольких десятилетий, не могут служить основанием для четкого и определенного заключения о том, что к настоящему времени выработалось какое-то единое понимание системно-сущностной стороны названного исторического явления.

Как прежде, так и теперь характеристики Гражданской войны варьировались и колебались вокруг трех оценочных комплексов в рамках классового, общецивилизационного и культурно-исторического методологических подходов. При этом спресованность и взаимоналожение глобальных событий, каковые сопровождали сверхглобальный системный кризис и распад Российской империи в течение всего лишь нескольких лет, закономерно деформировали академическую форму процесса научного сознания.

Поэтому писавшие и пишущие о Гражданской войне, несмотря на субъективные стремления придерживаться той или иной идеологемы, неизбежно оказывались под давлением самой сложности объекта исследования - эпохи смешения «связи времен» 1917-1920 гг. в России.

Отсюда, например, в деникинских «Очерках русской смуты» наряду с признанием классовой стратегии противоборствовавших сил Гражданской войны возник мощный «второй план», посвященный теме нравственного регресса массового народного сознания и отторжения его от общенациональных ценностей российской государственной идеи 27 В том же ракурсе глобального обобщения и констатации крайней сложности Гражданской войны как процесса и объекта исторической оценки рассматривал ее В.И.Ленин. Он отмечал, что данная форма «классового противоборства» по логически-смысловой сути своей эволюции своеобразна и по содержанию. «Число и состав сражающихся на обоих сторона, - в частности отмечал он, -наименее поддается учету и наиболее колеблется, попытка заключить мир или хотя бы примирение исходят не от сражающихся и переплетаются самым причудливым образом с военными действиями». Аналогично представлялась ло

Ленину и «трудность определить продолжительность Гражданской войны» «Массовидность» революционного действия со стороны рабочих, крестьян, казаков стала лейтмотивом изложения истории Гражданской войны в России в воспоминаниях красных командиров, подчеркивавших свое «народное происхождение» 29.

Другой, наиболее разрабатываемой областью истории Гражданской войны 20 гг. в СССР стало подробное освящение военных действий по защите завоеваний Октябрьской революции30.

В отличие от Ленина, тяготевшего к характеристикам Гражданской войны в качестве целеполагающего явления, присущего общецивилизованному движению человечества к социализму через серию пролетарских революций в контексте революции мировой, в сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)» оценочный акцент сместился в сторону патриотических, «национально-государственных» ценностей. Гражданская война при этом получила историко-гражданский статус «войны рабочих и крестьян, народов России против внешних и внутренних врагов Советской власти», т.е. «войны отечественной»31.

Впоследствии, при сохранении стержневого приоритета классового подхода, вариативность частных составляющих определения Гражданской войны в советской исторической литературе менялась и колебалась в зависимости от каждой очередной смены главных лозунгов политики КПСС. Так, во второй половине 50-х начале 60-х гг. XX века большинство авторов сосредотачивалось на факторе «народности» как основной несущей борьбы против интервентов и белогвардейцев 32. С конца же 60-х начала 80-х гг. отчасти вновь стала преобладать установка на показ руководящей роли партии коммунистов-большевиков в формировании исхода событий 1917-1920 гг., в том числе и в сфере советского государственного строительства 33.

Следует отметить, что четкую грань между указанными историографическими «уклонами» установить очень трудно. Отмечая здесь, к тому же, формировались во многом искусственно, благодаря бытовавшему официальному делению отечественной истории на «партийную» и «гражданскую», «военную» и «штатскую», специализации.

В советский период было опубликовано несколько фундаментальных монографий по историографии Гражданской войны, в которых с немалой подробностью и полнотой прослеживались основные вехи, пройденные советской исторической наукой 20-60-х гг. в изучении названной тематики34. Особенно ценной среди них представляется работа И.Л.Шермана, впервые с научных позиций проанализировавшего не только немногочисленные исследования по Гражданской войне общего характера 20-х гг., но и создавшего обзорную панораму отечественной литературы по теме в рамках регионального ее изучения (Сибирь и Дальний Восток, север и юг России, Украина и другие «национальные районы»). Несомненно добросовестным и интересным историографическим трудом, не утратившего научного значеия и по сей день, является монография В.Д.Поликарпова об истории изучения начального этапа Гражданской войны. При чтении ее весьма подкупает то обстоятельство, что автор старался уйти от методики подгона фактов под устоявшиеся идеологические штампы, провоцируя и проверяя последние самим фактическим материалом. Профессиональная эрудиция, обращение к фондам советских архивов и другим источникам позволили Поликарпову выйти за пределы собственно историографического анализа и целей, обозначенных в предисловии к его работе, глубоко проникнуть в идейно-организационную «кухню» первичной подготовки летописания Гражданской войны в СССР. При этом удалось объективно и доказательно выявить роль тех людей, которые стояли у истоков названного дела, причем не только и не столько представителей партийной элиты, но и таких военных специалистов и историков, как А.И.Верховский, И.И.Вацетис, Н.Е.Какурин, В.П.Полонский, А.И.Венцов, С.М.Белицкий, Г.Лелевич (Калмансон Л.Г.) и др.

В течение хронологического периода 20-х гг., изучавшегося Поликарповым применительно к моменту зарождения советской историографии Гражданской войны, параллельный процесс научного становления начинался и в эмигрантской среде. Антибольшевики, только что потерпевшие военное поражение и крах внутренней политики своих государственных образований, крайне остро и болезненно реагировали на пережитую неудачу, которая была связана для русской диаспоры «первой волны» в эмиграции не только с крушением патриотических понятий и ценностей, но, как правило, еще и с преломлением такого итога событий через сознание людей, потерпевших личную трагедию. Отсюда понимание (а вернее ощущение) перенесенного катаклизма прочно коренилось для них в плоскости культурных проблем и ценностей. Идя от констатации негатива революции как квинтэссенции «государственного самоубийства государственного народа»35 или наследия «психологии. старого (т.е. самодержавного. - Ю.Г.) режима»,36 некоторые из первых историографов эмиграции видели в продолжавшей эту революцию Гражданской войне прежде всего экспансию социокультурного распада российского общества по всем направлениям, включая сюда девальвацию нравственно-правового и национально-религиозного идеалов37.

Поэтому понятно, откуда русская эмиграция 20-30-х гг. XX в. императивно усматривала в Гражданской войне «особое состояние души» всех слоев населения страны, «общественную психологию эпохи»,38 гораздо более сложную и всеохватывающую по сравнению с масштабами борьбы партий, классов и политических режимов. Доведение трактовки сущности событий 1917-1920 гг. в России до уровня общенациональной трагедии, по-существу, можно считать и самостоятельным открытием, и высшим достижением эмигрантской историографии по изучению истории Гражданской войны в целом. Замкнутость эмигрантской историографии в окружении иноязычной среды чужих государств, окончательная изоляция от родины и полное прекращение культурного обмена с СССР уже с первой половины 30-х годов резко замедлили, а потом и вовсе остановили процесс научного познания в названной области. Недаром один из известных антибольшевистских публицистов С.П.Мельгунов (да, впрочем, не только он один из такого рода «бытописателей» революционного процесса в России) весьма скептически относился к возможности «построения особой теории Гражданской войны» в будущем39.

Аналогичная ситуация сложилась и по другую сторону «железного занавеса». Заклишированная в жестких рамках «Краткого курса ВКП(б)», советская историография лишь отчасти смогла освободиться от них в 60-х начале 80-х гг. XX в., «обновившись» за счет возвращения в научно-исследовательский оборот ленинской концепции о связи революции с Гражданской войной 40 и исторического прошлого небольшевистских партий России.

Иностранные ученые до 80-х гг. нынешнего столетия занимались российской Гражданской войной в общем плане очень мало. Американская исследовательница Ш.Фитцпатрик и израильский историк Дж.Эдельман единодушно видят причину такого невнимания советологов к теме в длительном господстве на Западе концепции тоталитарной модели советского общественного и государственного устройства, берущей свое начало в ленинизме и порожденном им сталинизме, а следовательно - в революции и Гражданской войне.

Выполнением политического заказа антисоветских «ястребов» периода «холодной войны» существенно ограничивались возможности выхода западной исторической науки за пределы доказательств преемственности между антидемократизмом большевистской доктрины, Октябрьской революции и тоталитарной сутью сталинского режима, что по-своему «работало» на аргументацию антикоммунистической пропаганды и рекламирования преимуществ «свободного мира»41.

Только с середины 80-х гг., благодаря очередному модернизационному витку в эволюции российской государственности и общества, был положен конец существованию рассмотренных выше историографических традиций. Научные контакты отечественных и зарубежных ученых, ставшие возможными в результате частичного освобождения наших архивов и библиотечных «спецхранов» от чрезмерных уз секретности, налагавшихся партийно-государственным контролем, быстро утверждавшаяся в СССР атмосфера гласности, победа в западной советологии сторонников так называемой «ревизионистской» социально-исторической школы над адептами тоталитарной модели наконец-то открыли дорогу взаимопроникновению о обогащению уже существовавших и до этого концептуальных блоков по истории Гражданской войны в России.

Сетования на отсутствие единой концепции Гражданской войны время от времени встречающиеся в современной публицистике и даже научной печати в доказательство кризиса отечественной историографии, а также указания на засилье иностранных авторитетов, якобы препятствующее выходу из этого «кризиса», вряд ли могут служить основанием для серьезного пессимизма. Многие общедоступные ныне источники до сих пор ждут добросовестного введения в научный оборот, а взгляды и выводы значительного числа западных коллег по сей день остаются весьма уязвимыми для конструктивной критики. Гораздо вернее другое.

Конечно, с одной стороны, научное знание, не заключенное в систему интегральных дефиниций, по Канту, остается неполным. И данное соображение заметно сказывается на усилиях исследователей Гражданской войны в России, которых давно пора перестать подвергать делению на «своих» и «чужих». Стремление облечь искомое понятие в максимально емкое определение уже привело к созданию нескольких более или менее разделяемых не только их непосредственными авторами базовых формулировок, согласно которым Гражданская война является: а) периодом в жизни нашей страны, накладывающим отпечаток «на всю ее жизнь» и оказавшим воздействие на ее последующее историческое развитие; б) процессом вооруженной борьбы между гражданами одной страны, но (в то же время) «различными частями общества»; в) соревнованием между мультиполярными вариантами государственности за наиболее рациональный и безболезненный выход из кризиса «общенационального» (т.е. общероссийского социокультурного, многоотраслевого - Ю.Г.) масштаба; г) логическим продолжением процесса борьбы революции и контрреволюции, начавшейся в результате кризисного состояния государственных и общественных структур к началу XX в.; д) заключительной стадией системного кризиса империи «реликтового типа», частью очередного цикла «смерти-возрождения» имперской суперсистемы в России; е) народной борьбой за воссоздание традиционалистской государственности против неудачного и бесперспективного насаждения западнической доктрины «интернационального социализма» на почву российского социально-политического традиционалистского единства.

С другой стороны, только что представленный перечень позволяет увидеть характеризуемую проблему в ином ракурсе. Почти несомненным тут представляется, что форма, т.е. итоговая дефиниция объекта исследования, нуждается в предварительном наполнении конкретным содержанием. При этом естественно возникает нужда в преодолении порога условности, достигнутого мировой наукой. Очень показательна в данном смысле граница интеграционных обобщений, предложенная итальянским специалистом А.Грациози о том, что «русская Гражданская война», термин, которым мы (т.е. исследователи данной темы, независимо от официального гражданства. - Ю.Г.), по всей видимости, будем продолжать пользоваться из соображений удобства, имея в виду, что с научной точки зрения такое определение не вполне корректно»42.

Иначе говоря, с другой стороны, качество наполнения обобщенного и в определенной степени общепринятого понятия «Гражданская война в России» в свою очередь напрямую зависит от результатов научного вклада историков-профессионалов, активно работающих по отдельным направлениям названной отрасли научного знания.

Среди них особый, явно недоразработанный комплекс представляет собой исследовательский аспект связи социально-политических событий в России с иностранной интервенцией, которая эвентуально сопряжена с сюжетом эволюции антибольшевистского движения в годы Гражданской войны во всем многообразии его существования, включая сюда и государственно-управленческую сферу бытия последнего. Отнюдь не посторонним в очерченном комплексе выступает и тематический сюжет массового социального сознания Гражданской войны, с выделением в нем точек соприкосновения ментальности социальных групп и категорий населения России, т.е. «обратной связи» с теоретическими замыслами и попытками правящих элит отдельных регионов этой страны вывести их на новый уровень стабилизации путем практического использования государственной идеи в качестве политического оружия для борьбы с «диктатурой пролетариата».

Фактор интервенции имел особо значимое продолжение в специфике Гражданской войны, поскольку, как достаточно верно отмечал белогвардейский военный историк А.А.Зайцов, в ходе ее (особенно в начальный период. - Ю.Г.) «общая политическая и стратегическая обстановка характеризовалась совпадением с эпохой конца Первой мировой войны» 43. Интервенционистское вмешательство (как военное, так и дипломатическое) во внутрироссийскую гражданскую междоусобицу делало столкновение в ней противоборствующих военно-политических сил крайне ожесточенными, порой парадоксально и противоречиво вносило коррективы в успехи и неудачи противников.

Отсюда, например, если, с одной стороны, Брестский мир несомненно способствовал укреплению власти большевиков, то, с другой, - его условия служили практической основой создания территориально-политических плацдармов для формирования антибольшевистского движения в регионах, оккупированных немцами. С марта 1918 года такое же значение начали приобретать интервенционистские очаги, основанные державами Антанты. Поэтому понятно, откуда Ленин в ноябре 1920 года счел возможным констатировать, что в течение трех лет «все революционные силы Советской республики были брошены на борьбу с международной реакцией» 44.

Разумеется, следует оговориться и насчет термина «интервенция», который по своему характеру, как и любой другой, не статичен, но эволюционен в зависимости от условий исторической эпохи, а также специфики субъектов и объектов военно-политической акции. В особенности противоречиво и поливариантно, а следовательно условно, заслуживает наименования «интервенции» иностранное вмешательство во внутренние дела бывшей империи, находящейся в состоянии Гражданской войны.

С точки зрения международного права, к примеру, суверенная Украина, признанная и Германией, и большевиками, контролировалась немцами в сфере внутренней политики отнюдь не вопреки официальной позиции, занимаемой ее правительством 45. То же самое можно сказать о присутствии германских войск в Прибалтике после заключения Брестского договора и до Ноябрьской революции 1918 года в Германии. Руководство антибольшевистского государственного объединения Всевеликого Войска Донского (ВВД), во главе с

Атаманом П.Н.Красновым, претендовавшее на суверенитет, вообще расценивало германское проникновение в пределы исторической Донской области в качестве выгодного для них стратегического и материального фактора, способствовавшего успеху войны с красной Москвой 46.

В свою очередь, «освободительный поход» Красной Армии в Прибалтику после аннулирования Брестского договора с ноября 1918 года, вполне «справедливый», согласно планам «мировой революции» и одновременно логике воссоздания унитарного государства с элементами федерализма на территории бывшей Российской Империи, по существу, являлся интервенционистским вмешательством во внутренние дела государств, не входивших в состав РСФСР.

Все ведущие силы Гражданской войны, заявившие претензии на руководство отдельными регионами бывшей Российской державы, прикрывали свой интервенционизм ссылками на волю народа (населения), оккупируемых и протежируемых интервентами местных правительств, состоящих из социально близких или этнически родственных силам вторжения элементов. Так было везде: и на Северо-Западе, и на Дону, и в Крыму, и на Кавказе, и на Дальнем Востоке.

Отсюда «интервенция» представляется для 1918 года вполне употребимым в порядке оценки военно-политической деятельности Германии в восточном направлении термином, тем более, что в ряде мест (Крым, Воронежская и Курская губернии) она носила характер прямой военной экспансии даже в нарушение мирного договора, заключенного немцами с большевистской Россией.

Гораздо сложнее дело обстоит с выражениями «контрреволюция», «монархизм», «белое движение», «антибольшевизм». В факте всемерного противостояния революции и контрреволюции на протяжении всего хода гражданской войны сомневаться, конечно, не приходится. Значение их в качестве антагонистических сил единого диалектического процесса не отрицалось как большевиками, так и их политическими противниками47.

Но антибольшевиков в целом все же трудно представить контрреволюционерами в исключительном качестве сторонников реставрации монархии и пресловутых «буржуазно-помещичьих порядков», как писали и говорили об этом в прогандистских целях большевики и их эпигоны48.

В советский период в течение четверти века вопрос об антибольшевистском движении представителями одного из направлений исторической науки считался второстепенным относительно общей проблемы происхождения и хода Гражданской войны. Антибольшевики вообще и их «белая» разновидность, в частности, как правило изображались всего лишь беспомощным придатком «международного империализма». В результате такого подхода сопряженность революции и Гражданской войны разрывалась, белое движение и его вольные и невольные союзники помещались в «разряд» исторической случайности, лишенной каких бы то ни было реальных возможностей на существование и развитие в качестве альтернативы большевистской государственности в процессе движения нашей страны и мира к общецивилизованным ценностям демократии или к тому же социалистическому строю, как к идеалу будущего. Даже после смерти И.В.Сталина и ХХ-го съезда КПСС широко продолжала пропагандироваться мысль о том, что «генералы Корнилов, Каледин, Алексеев, Деникин и другие быстро выдохлись бы и не могли бы даже мечтать о поражении советской власти, если бы они не получили военной и материальной помощи от Англии, Франции, Германии, Америки, Японии и других империалистических государств» 49.

В то же время зыбкость категориального определения белого движения в Гражданской войне как однозначно контрреволюционного подтверждается фактом неоднородности социально-политических устремлений его составляющих. Характеризуя и оценивая «белых», следует иметь в виду, что оно зарождалось и эволюционировало на широком общероссийском фоне «антибольшевистского движения».

Помимо людей, кровно связанных с царским режимом как с гарантом стабильности и благосостояния в составе соответствующей социальной группы или монархического политического объединения, белый лагерь большей частью концентрировал в своих рядах искренних противников свергнутой династии, одобрительно, а порой и восторженно встретивших Февральскую революцию и по-обывательски отождествлявших большевизм со всяким «беззаконием и озорством», разрушающим Россию изнутри, лишающим ее статуса великой державы на международной арене 50.

На стороне белых или в состоянии временного доброжелательного нейтралитета к ним периодически скатывались крупные социальные пласты трудящегося населения: непривилегированные «средние» городские слои, крестьянство, казачество, даже рабочие, испытавшие на себе тяжесть правления, налогово-реквизиционного бремени красной диктатуры и тяготевшие к испытанию варианта государственной власти альтернативного большевистскому.

Логика событий Гражданской войны, «увязавшая» в громадный кровавый узел прошлое (противоречие между во многом обветшавшими имперскими традициями и объективными потребностями всесторонней модернизации страны), настоящее (антитеза между провалившейся попыткой реорганизации социально-политического строя России на либерально-демократических началах после Февраля 1917 года и мощной корпоративно-анархической волной народного движения «снизу», использованной большевиками для взятия власти) и будущее (вооруженный спор между красной и белой диктатурами о перспективах дальнейшего пути развития при опоре на продовольственный потенциал и человеческие ресурсы крестьянства), имела в истории ряд последствий.

Во-первых, несмотря на личные убеждения вождей антибольшевизма (а нередко и в прямом соответствии с оными), никто из них не декларировал открыто реставрации монархии в качестве программного лозунга антибольшевистской борьбы. Напротив, лейтмотивом всех официальных выступлений, допустим П.Н.Врангеля, звучали уверения в решимости восстановить условия свободного волеизъявления народа в будущем государственном устройстве России, вплоть до организации новых выборов в Учредительное Собрание, обеспечить социальную защиту минимума насущных нужд всего конгломерата российских социумов 51.

Отсюда, во-вторых, обещания и частично мероприятия белых правительств в социально-экономической сфере в большей степени оказались отмечены печатью реформаторства, нежели реставраторства. Преемственность же относительно России-Империи в названном плане отразились здесь в бонапартистских методах попеременного балансирования на интересах различных социальных групп-корпораций во имя главной тактической цели -укрепления авторитета власти того или иного белого режима, всегда готового выступить в роли лидера антибольшевистской борьбы и процесса «спасения России». В данном смысле белые, разумеется, не могут рассматриваться лишь в качестве карикатурного слепка, неудачливых «последышей» романовской монархии. Белое движение и создаваемые им политические структуры, аналогично большевикам, были средой формирования новой «постфевральской» и «постоктябрьской» государственной власти.

Но у белых, в отличие от творцов «диктатуры пролетариата», реформаторские эксперименты даже в теории содержали мощный элемент эволюционного подхода, хотя и ограничивались пределами столыпинского законодательства. Именно П.А.Столыпин, по заслуживающему бесспорного внимания мнению одного из умнейших идеологов «белого дела» В.В.Шульгина, «указал путь для эволюции, .нашел выход, объяснил, что надо делать» 52. Неслучайно поэтому напряженные усилия белогвардейских «обустроителей России» подхватить эстафету столыпинских аграрных преобразований выразились в стремлении разрешить земельный вопрос «сверху» с помощью создания компромисса между всеми заинтересованными в этом социальными субъектами.

Таким образом, если политический водораздел между белыми и красными проходил по линии противоположного отношения к Февральской революции, с одной стороны, и к Октябрьской, - с другой, то коренные различия по социально-экономическим позициям сосредотачивались (и то лишь теоретически) вокруг противоположных оценок столыпинских агарных преобразований и «Декрета о земле». Своеобразный «общий знаменатель» типичным настроениям интеллигентов, сплошь и рядом принимавших участие в разработке реформаторских программ белогвардейских режимов, подводился, например, в следующих выражениях одного из их представителей: «Мы думаем, что большевизм будет побежден лишь той русской общественностью, которая, опираясь на крестьянство, признает завоевания революции 27 февраля 1917 года и резко отмежуется от всяких реставрационных вожделений» 53.

Еще дальше в самоотмежевании от вульгарного монархизма, как от конкретной цели белых, «опрокинутой в прошлое», и контрреволюционности шли сотрудники деникинской газеты «Россия». «Монархисты нашего толка, -заявлял ее редактор Шульгин, - насильственного восстановления монархии не хотят». Монархизм здесь целиком переносился в сферу идеалов будущего и лишался статуса военно-прикладного атрибута белого движения. «Россия» убеждала читателей в том, что реальная жизнь оставила русским лишь традицию, подкрепленную многовековым историческим опытом, в соответствии с которой страна после «смутного времени», после «эпохи отрезывания носов и ушей» скорее всего (но не более того, - Ю.Г.) «как зрелый плод упадет к престолу конституционной монархии и на этом успокоится на долгие годы»54.

В другой статье того же издания, под авторством А.Васильева, активно доказывалась «контрреволюционность» деяний и классовой доктрины большевиков, которые в организации управления «воистину» проявили себя орудием «старого режима», по степени практикуемого деспотизма выступили «буквально против всех завоеваний цивилизации» и прежде всего против принципа национальной государственности. Подобные рассуждения позволяли идеологу «белого дела» назвать «в известном смысле» (и в порядке противопоставления противнику) «революционерами» себя и своих единомышленников55.

В-третьих, неприложимость определения «контрреволюционность» по отношению ко всему антибольшевистскому лагерю в целом и к белому движению в частности подтверждается фактом неоднородности социально-политических устремлений составляющих элементом последнего. Особенного справедливо это выглядит для тех регионов с зачатками новой государственности, где она находила массовую опору в лице коренного населения, а белые армии - естественных союзников и источник пополнения рядов в антибольшевистской борьбе.

Так, в казачьих областях Юга России, на Дону и Кубани местные политики (федералисты и автономисты) гораздо смелее, чем сторонники деникинского «единонеделимчества», говорили и писали о демократии, правовом государстве, необходимости опоры власти на народные интересы, «совершенной недопустимости возврата в прежнему бесправию, реставрации прежнего государственного и общественного строя»56.

Даже донской диктатор военно-авторитарного типа, известный своими личными консервативными политическими взглядами, Краснов был вынужден очень тонко идти в ногу со временем, публично ставя атаманскую власть в зависимость от «милости народа Войска Донского» и возмущенно отметая большевистские обвинения в монархизме 57.

Сомневаться в искренности авторов только что приведенных цитат и названных фактов вряд ли целесообразно. Дело в том, что обвинения активных политических деятелей любой эпохи в «социальной демагогии»,58 а то и в просто политическом обмане, во многом не могут быть отнесены к историографической конъюнктуре со стороны обвиняемых. Напротив, непосредственная реакция на происходившие события современников, не ведавших об изменениях окружающего мира даже в ближайшем будущем, как нельзя точнее помогает фиксировать уровень и специфику политических представлений, свойственных конкретному историческому времени, в сознании исследователя прошлого.

Кроме того, использование в контексте изучения истории Гражданской войны элемента «разоблачения» одной из боровшихся сторон для «оправдания» другой (как правило, свойственное националистической и классовой методологии) неизбежно ведет к нарушению принципа объективности исследования.

Сказанное позволяет настаивать именно на антибольшевистской контрреволюционности белого движения вообще и его прогерманской части конкретно, критически отказаться от употребления недавно широко бытовавшего в советской историографии определения антибольшевизма на имперской идеологической «подкладке» как цельномонархического комплекса идеи и политики. Отсюда название работы, вынесенное в заглавие ее, представляется автору наиболее взвешенным и максимально избавленнным от конъюнктурного содержания.

В основу историографического обзора следует положить сочетание проблемно-хронологического принципа с проблемно-региональным.

Необходимо рассмотреть литературу, в которой так или иначе затрагиваются вопросы сотрудничества русских белых и германцев в основных регионах, где такое взаимодействие имело место: на Северо-Западе России, на Украине, в Крыму и на Дону.

Первые контуры самой проблемы взаимодействия белогвардейцев и интервентов появились в середине 20-х - середине 30-х гг. в обобщающих работах по истории Гражданской войны,59 в публицистическо-пропагандистских брошюрах видных партийных и советских руководителей, принимавших участие в военных и политических событиях 1917-1920 гг.б0.

Самым фундаментальным из них всех по праву считается труд Н.Е. Какурина, без анализа которого ни один исторический обзор по тематике Гражданской войны в России не может считаться полноценным. Опытный генштабист, перешедший на службу в Красную Армия в начале 1920 года, всю дальнейшую свою жизнь посвятил истории военной науки и, в частности, такой ее отрасли как военно-политическая история первых лет существования Советского государства и его геополитических и государственных противников в 1917-1920 гг.

На общем фоне боевых операций, разбираемых через призму знаний высокообразованного профессионала, Какурин старался совместить такой взгляд «с критерием, который для стратегии и тактики дали в своей теории великие вожди пролетариата». Надо сказать, что такое совмещение получилось отчасти весьма продуктивным. Генезис Гражданской войны Какурин совершенно верно начинал рассматривать с первой борьбы Советов «с Украиной и Доном зимой 1917-1918 г.» как «естественное продолжение» победы большевистской революции в Петрограде и Москве.

Крайне важным для эскалации военных действий и перегруппировки классово-политических сил внутри страны исследователь считал интервенционистский фактор. До конца первого этапа Гражданской войны, т.е. до середины 1918 года, в качестве такового первостепенно выступала Германия, давшая толчок антисоветскому восстанию на Дону, а с июня и до конца 1919 года - страны Антанты. С начала и до конца 1920 года роль суррогата внешне активного интервенционистского фактора Какурин попытается «присвоить» Польше как потенциальной, но не удавшейся помощнице крымскому режиму П.Н. Врангеля. Подобная «толчковая» теория динамики Гражданской войны, однако, выглядела монотонной лишь для первых двух ее этапов. Крымскую же «эпопею» антибольшевизма в 1920 г. можно было «привязать» к поведению Польши чисто умозрительно, на что указывал и сам Какурин.

Но, с другой стороны, ему посуществу первому в советской науке «повезло» с удачной постановкой вопроса об антибольшевистской государственности и значении государственности как крупнейшего и конечного по масштабам политического проявления классовой борьбы пролетариата и буржуазии «за свое дальнейшее государственное существование» на всем протяжении Гражданской войны.

Все остальное население, по-какурински, распределялось между названными политическими силами. Наиболее загадочным среди них в смысле «идеологической» ориентации для бывшего офицера осталось среднее крестьянство («те тяжелые резервы, могучая волна которых смела бы сопротивление той или иной из борющихся сторон») да «угнетенные нации», попадавшие в один из лагерей в зависимости от «национальной политики», т.е. от того, насколько основные соперники «шли навстречу пробудившимся экономическим, политическим и культурным потребностям этих наций.». Отсюда указание на «окраинное» происхождение белых правительств позволило историку представить это обстоятельство как дополнительное условие поражения их в результате конфликтов с местными автономистами и сепаратистами. Кроме того, в числе неблагоприятных для белой государственности обстоятельств Какурин назвал непрерывную ее эволюцию в направлении генеральских диктатур. Такой режим, основанный прежде всего на произволе, как думал ученый, в конце концов сводил на нет все благие попытки «правильной» политики, а посему «сам по себе не мог внушить населению ничего, кроме ненависти и отвращения».

Слабое владение Какурина политграмотой все же не помешало ему провести блестящий анализ военного командования и деятельности государственных учреждений всех участников Гражданской войны. Например, очень тонкие и точные замечания присутствуют в названном историческом сочинении по поводу многих нюансов взаимоотношений Деникина с Атаманом Красновым и Кубанской Радой. Но в целом проблема функционирования антибольшевистской государственности оставалась для Какурина второстепенным сюжетом исследования.

Параллельно появился целый пласт публицистических изданий, авторы которых, несмотря на стремление к теоретическим оценкам событий Гражданской войны и использование колоссального фактического материала, посуществу, продолжали ту же пропагандистскую традицию. Исследовательский элемент и документальный материал сплошь и рядом переплетался с личными воспоминаниями, впечатлениями выводами; нередко мелким событиям придавалось слишком большое значение61.

Немало красных мемуаристов и пропагандистов, первых большевистских историков Гражданской войны, сформировавшихся в данном качестве на рубеже двух типов государственного строя в начале нашего века, часто пытались вне всяких академических приемов объяснить только что минувшие события путем заимствования у противника громких, но чуждых доктринально призывов и символов, наспех приспособленных к комплексу обоснования состоявшейся победы над тем же противником. Так в брошюре агитационного отдела 10-й армии, напечатанной в начале 1919 года, «Единая но Советская) Россия» уверенно соседствовала с обещанием «федеративного объединения государств», а «большевистский империализм» именовался средством достижения интернациональных целей мировой революции» 62.

Новый всплеск публикаций подобного рода, мало отличавшихся друг от друга и носивших военно-патриотическую направленность в жестких рамках классового подхода, кстати пришелся и на годы Великой Отечественной

63 воины .

В середине 20 - середине 30-х гг. на страницах (главным образом) журнала «Красный архив» были опубликованы уникальные тематические подборки белогвардейских документов, которые не утратили своей научной ценности и до настоящего времени64.

Авторы предисловий и комментариев к этим документам поднимали такие актуальные и сейчас проблемы, как «цена» интервенции, общее и частное в оккупации и интервенции, революции и контрреволюции, пытались показать Гражданскую войну через отдельные человеческие судьбы. Поэтому современное видение Гражданской войны и интервенции только лишь отчасти можно назвать новым, с поправкой на современный уровень теоретической разработки этих проблем.

Исследований, написанных на глубоко профессиональном уровне, было очень мало. К их числу можно отнести монографию В. Владимировой, освещаемую историю создания весной 1918 года в Москве одной из крупнейших германофильских монархических организаций «Правый центр» 65, книгу Н.А.Корнатовского, подробно излагавшего в ней деятельность петроградских контрреволюционных организаций, а также процесс формирования Северной белогвардейской армии;66 работу М.Ф.Бунегина, остановившегося на этапах создания прогерманского монархического правительства Сулькевича в Крыму67. Антисоветскую деятельность сил российского антибольшевизма в Крыму в 1918 году попытался проанализировать и Б.Вольфсон68. Он хотел доказать, что совместная борьба белого движения и немецких интервентов была направлена на восстановление в России монархического режима.

Сильной стороной названных исследований являлись подробное описание фактической стороны рассматриваемых процессов, попытки выявить зависимость политики российского белого движения от социально-классового происхождения его лидирующих представителей. Последнее наиболее характерно для М.Ф.Бунегина, который тщательно проанализировал платформы кадетов, крымских татар, немецких колонистов и немецкого оккупационного командования накануне формирования правительственного кабинета генерала М.А.Сулькевича.

В то же время германофильская антибольшевистская контрреволюция не выделялась в качестве самостоятельной политической силы, противостоящей революции, а факт ее существования использовался лишь как одно из доказательств «антинародной и антинациональной политики свергнутых эксплуататорских классов».

Владимирова, например, совершенно справедливо расценивала деятельность «Правого центра» как основу для образования межпартийного блока всех политических противников большевизма, но не показала, какое влияние тот же «Правый центр» оказывал на становление прогерманских генеральских диктатур. В плане изучения истории донского казачества, в связи с участием его в Гражданской войне, 20-30-е годы историографический комплекс по теме пополнился за счет работ Н.Л. Янчевского и И.П.Борисенко69. Названные авторы выступили в научной печати с результатами своих исследований по классовой структуре и сословному положению казачьего населения Юга России накануне революции и Гражданской войны. Совершенствование классового методологического подхода было несомненным шагом вперед советской историографии.

Середина 20-х первая половина 30-х гг. остались самым ярким историографическим периодом в изучении антиболыневистско-германского блока70. Далее до конца 60 начала 70-х гг. партийно-советская тематика преобладала как в научных исследованиях, так и в документальных изданиях по «истории Великого Октября»,71 включая и обобщающие работы по истории Гражданской войны и интервенции в отдельных регионах72.

При этом уже в то время отсутствие единых методологических правил при написании многих работ по субъективным впечатлениям и представлениям авторов признавалось. Бывший советский главком С.С.Каменев уже в 1928 году критиковал схематизм и пренебрежение к источникам документально-нормативного происхождения при изображении событий Гражданской войны73.

Через призму локальной мозаики успешных операций красных партизан против немецких оккупантов изображалась Гражданская война на Украине74. В том же свете представлялись военно-политические столкновения в Крыму, но более подробно с фактической стороны изучались деятельность партийно-советских организаций в подполье на оккупированных территориях75. Спецификой Донского региона стало исследование настроений среди казачества .

Несколько особняком в границах названного историографического периода стоят работы советских историков, исследовавших иностранную интервенцию вообще и германскую отдельно в Прибалтике и на Северо-Зпаде России как проявление «экспансионистских замыслов мировой реакции». Антибольшевистскому движению, само собой, отводилась роль пособника этого процесса77.

Типичным выражением историографии, заклишированной «Кратким курсом ВКП(б)», для конца 30-х начала 50-х гг. может служить монография Э.Б.Генкиной, состоявшей в сталинском руководящем Всесоюзном научном центре по изучению Гражданской войны. События последней делились на 2 этапа. В качестве первого фигурировал 1918 год, центральным действием которого считалась оборона Царицына под руководством Сталина. Противоречия между Красновым и Деникиным, даже в личном плане, не говоря уже о стратегическом, начисто исключались. Напротив, вопреки истине, особо настаивалось на факте будто бы достигнутого соглашения между вождями южного антибольшевизма сначала в станице Маныческой (в мае), а потом на станции Торговой (в декабре 1918 г.).

Руководящую роль в этом альянсе с намеренно завышенной прочностью автор работы приписывала монолиту «международного империализма». Различие состояло лишь в том, что Краснов именовался «наемником германского империализма», а Деникин - «ставленником англо-французских империалистов». Никаких личностных характеристик и объяснения мотивационных причин вражды между этими людьми, родившимися и сделавшими свою политическую карьеру именно в России, Генкина, конечно, не привела, полагая достаточным для «классового врага» походя обойтись маркировкой его главной политической функции - «супостата» - антипатриота.

Понятие так называемой «казачьей Вандеи» трактовалось в полном согласии со сложившимися делением революции и контрреволюции по географическому признаку: первая - «внутренняя (т.е. настоящая Россия. -Ю.Г.) с ее промышленными и культурно-политическими центрами», вторая -«окраинная» (т.е. как бы не совсем передовая и полноценная в «общенациональном» значении социалистической теории, разработанной Сталиным. - Ю.Г.). В соответствии с такой схемой, в противовес Какурину, противоречие между «центром» и «окраинами» расценивалось в значении причины изначального преимущества антибольшевиков, нашедших опору в «военном сословии - казачестве, издавна эксплуатирующем нерусские народы

78 на окраинах» .

Конец 50-х - начало 70-х гг. в советской историографии характеризуется более пристальным вниманием исследователей к вопросам борьбы российской антибольшевистской контрреволюции против социальных и правовых итогов 1917 года в период Гражданской войны. Отчасти этот сюжет был затронут и в обобщающих трудах по отечественной истории79. В научный оборот был введен солидный пласт новых исторических фактов, в то время как подходы к изучению истории российского антибольшевизма продолжали оставаться прежними. Концепция об «исторической неизбежности крушения планов буржуазно-помещичьего реставраторства свергнутых эксплуататорских классов» доминировала.

Вслед за работами П.Г.Софинова, обратившегося к истории ВЧК,80 А.Л.Фрайман, Е.Н.Городецкий, В.М.Холодковский, М.К.Касвинов, Н.А.Корнатовский, О.Ф.Соловьев, Д.Л.Голинков, Л.Н.Маймескулов, И.А.Рогожин, Ю.С.Кулышев, В.И.Носач изучили деятельность целого ряда подпольных антибольшевистских организаций, в том числе и германофильских81.

Интересны и наиболее близки к теме данной диссертации очерки Б.Ф.Федотова, который на фоне политической консолидации российских белых сил оттенил реальность и особенности деятельности германофильских «всероссийских» правительств на Северо-Западе России82. Выявление связи создания прогерманской Северной белогвардейской армии с планами и усилиями монархических организаций является несомненной заслугой М.О.Малышева83.

Отдельные фрагменты коалиционной вооруженной борьбы русских в работах прибалтийских историков А.А.Дризула, Э.Маттизена, А.Хельбе, И.Саата, К.Сийливаска, В.Я.Сиполса, К.В.Навицкаса, В.А.Штейнберга; в коллективной монографии «Борьба за Советскую власть в Прибалтике»,84 в

Хронике революционных событий в Крыму. 1917-1920 гг.», составленной И.П.Кондрашовым и В.А.Широковым и изданной и Симферополе в 1969 году.

Тенденции к большой конкретности исследования антибольшевистских сил проявились в работах украинских историков,85 особенно Н.И.Супруненко, который в рамках широкого многопланового исследования по истории Гражданской войны и интервенции рассмотрел как один из сложнейших этапов эволюции контрреволюционного движения на Украине так называемую «гетманщину» 8б. Так же, как один из его предшественников А.В.Лихолат, Н.И.Супруненко остановился на социально-классовой политике П.П.Скоропадского, характеризуя ее как буржуазно-помещичье реставраторство, осуществляемое при поддержке германских интервентов. При этом механизм взаимодействия гетманского правительства с немецким оккупационным командованием представлялся лишенным каких бы то ни было противоречий между участниками названного альянса. В итоге место генеральской диктатуры на Украине в развитии белого движения в общероссийских масштабах осталось не выясненным.

Таким образом, одним из общих моментов, Присущих советской историографии уже второй половины 50-х гг., была определенная переориентация в методологии. Первично она выражалась всего лишь в механической замене сталинских цитат ленинскими почти во всех работах по истории Гражданской войны без критического пересмотра устоявшихся выводов, заданных еще в 30-х гг. «сверху» руководством ВКП(б) 87. Однако заметные отличия ленинизма от сталинизма все таки не могли не подвигнуть исследователей, работающих в круге проблем названной темы, на качественное ее переосмысление. На первое место вместо вопросов военно-политической стратегии вскоре стали выдвигаться сюжеты тактики социально-политической борьбы. А это, в свою очередь, сразу же придало целому ряду статей и монографий несравнимо большую, чем в недалеком прошлом научную глубину.

Право исследовать социальную базу антибольшевизма и оценивать властные институты и особенности управления в созданных им режимах с учетом реально-национальных особенностей «плацдармов контрреволюции» не замедлило оказаться для своего времени весьма результативным.

Одним из первых на стезю нового историографического этапа вступили историки Юга России и в особенности тех его научных центров, которые в начале века относились к району размещения Донского, Кубанского и Терского казачьих войск. Новаторское значение приобрели работы таких авторов, как Л.И.Берз, М.И.Гиоев, Н.П.Гриценко, А.Г.Задера, В.А.Золотов, Ю.И.Кирьянов,

A.И.Козлов, М.И.Овчинникова, А.П.Пронштейн, Ю.И.Серый, И.П.Хлыстов, К.А.Хмелевский, Л.А.Этенко и другие88.

В определенной степени открывающей серию этих исследований нужно признать ростовский сборник «Очерки экономического развития Дона», опубликованный в 1960 году. Первая же из работ, напечатанных в нем, статья

B.А.Золотова и И.П.Хлыстова содержала одновременно и инновации, и противоречия тогдашней историографической перестройки.

Стержневой теоретической базой ее, а также других работ, помещенных в сборник под авторством Е.И.Демешиной, В.С.Панченко, Ю.И.Серого, А.Г.Задеры, являлось доказательство особо энергичной динамики развития капиталистических отношений на Дону после реформ 60-70-х гг. XIX в. Основанием сего взгляда на специфику социально-экономических отношений в донском регионе стало одно из положений В.И.Ленина, поместившего Донскую область в группу российских губерний «с преобладанием капиталистической системы». Используя уникальные архивные документы, авторы подробно рассматривали проблемы состояния аграрной и промышленной экономики Дона в пореформенное время. Данные об арендной системе земель, развитии обрабатывающей, угольной и металлургической отраслей промышленности в Донской области позволили сделать целый ряд бесспорных наблюдений о ничтожной численности дворянско-помещичьих владений здесь к началу XX в., о подрыве дворянского варианта земельной собственности в «процессе уничтожения помещичьего землевладения» и наступлении эпохи его всесословности, о заметном различии в землепользовании между казачеством и крестьянством, о наступившем кризисе станичного и слободского (сельского) хозяйства, о ходе изменений в промышленности региона вплоть до 1917 года. При этом факт несомненно ценных научных открытий, сделанных участниками сборника (например, о гораздо большей хозяйственной активности донских крестьян по сравнению с казачеством, в итоге чего «общий фонд крестьянских земель в результате покупок увеличился» и «уже превысил фонд надельной земли» на начало XX века), существенно заслонялся общей целью авторов сборника - убедить в изначальной бесперспективности капиталистических форм хозяйствования в России вообще и на Дону в частности, «загнивавших» еще до того, как они успевали достичь зрелого состояния. Сочетание сей «бесперспективности» с архаикой докапиталистических принципов организации царского управления Донской областью и консервацией в ней устаревших методов манипулирования экономикой, по утверждению некоторых представителей авторского коллектива названного сборника статей, «делало вторую буржуазно-демократическую революцию не только неизбежной, но и создавало благоприятные условия для ее быстрого перерастания в социалистическую».

Определенную нелогичность приходится, к примеру, констатировать в порицании В.А.Золотовым и И.П.Хлыстовым результатов столыпинской реформы на Дону, которая, как известно, являлась радикальнейшей политической мерой царского правительства, направленной на капитализацию аграрного сектора экономики страны в начале нынешнего века. Впрочем, как видно из смысловой нагрузки и основной задачи, сформированной для себя соавторами, речь шла все-таки о негативных издержках «столыпинщины», несомненно ухудшавших положение донского крестьянства и казаков, насильно переселявшихся на необжитые места Войсковым земельным советом, начиная с 1909 года. Явно недостаточной четкостью в понятийном аппарате выглядит и «маркировка» совещания 1909 г. в Новочеркасске в качестве «дворянско-кулацкого»89.

Изыскания в социально-экономической области неизбежно были должны послужить почвой для продолжения темы социального базирования противоборствующих сил Гражданской войны. Но поскольку характер и природа власти в СССР не изменились, а некритическое отношение к решениям РСДРП(б) - РКП(б) - ВКП(б) - КПСС продолжало оставаться устойчивой традицией и, как правило, ключом к публичному успеху историка, постольку продолжала жить и тенденция к освещению событий 1917-1920 гг. в России в неадекватной реалиям форме.

Под явным влиянием политической установки о непрерывном и непреходящем сплочении всего советского народа вокруг правящей партии характерным примером сказанного стали работы Д.С.Бабичева и оренбургского исследователя Л.И.Футорянского, старавшихся представить доказательства преобладания бедноты в казачьей среде в 1917-1918 гг. и на этом основании построить теорию о казачестве как об одной из естественных составляющих движущих сил революции и красного лагеря Гражданской войны90.

Уже накануне Февральской революции, а тем более на пороге Октябрьской, тяжелое положение 4/5 всего казачьего населения Дона, по Бабичеву, являлось «трудовым казачеством» и было готово «идти одной революционной дорогой с пролетариатом и крестьянством России», поскольку успело «проникнуться чувством классовой ненависти к своими поработителям». Основным и неоспоримым свидетельством превращения «трудового казачества» в «революционную силу, тесно связанную с рабочим классом и его авангардом - большевистской партией», Бабичев считал победу большевиков в союзе с фронтовыми казачьими частями над калединской контрреволюцией, увенчанную 1-м съездом Советов Донской Советской республики, открывавшегося 9 апреля 1918 года в Ростове-на-Дону. Повествование о событиях на Дону прекратилось автором названной монографии именно на этом временном моменте, причем о начинавшихся массовых антисоветских восстаниях донских казаков, закончившихся созданием сословной государственности во главе с Атаманом Красновым, Бабичев предпочел не упоминать вовсе91.

Аналогичные взгляды, но для казачества в целом, в несколько смягченном по сравнению с выводами Бабичева варианте исповедывал и Футорянский92. Некоторое время спустя их взгляды на проблему социального расслоения казачества и степень его участия на стороне большевиков в революции и Гражданской войне подверглись справедливой критике. Дискуссия, однако, продолжалась до второй половины 80-х гг. 93.

Параллельно велись исследования по социально-экономической истории рабочего класса и крестьянства в начале XX в. В 60-7Ох годах начали появляться крупные работы по российской буржуазии. Практически не изучались помещики, хотя термин этот по-прежнему сохранился в лексике некоторых историков Гражданской войны в расхожем смысле, для обозначения одного из социальных компонентов антибольшевистского лагеря94. Необходимо отметить, что перечисленной тематикой в анализируемый историографический период занимались немногие, а на региональном уровне, помимо Дона, Кубани, Северного Кавказа, отчасти находилось еще меньше энтузиастов науки в области социально-экономического направления, которое даже в сталинское время считалось сравнительно «менее политизированным и дающим больше простора для научного поиска» 95. Торможение закономерного процесса эволюции историографии в области социально-экономических отношений в России периода империализма следует считать прямым результатом сокрушения сталинистами и догматиками так называемого «нового направления» в советской исторической науке в лице учеников школы А.П.Сидорова - К.Н.Тарновского, И.Ф.Гиндина, В.П.Данилова, П.В.Волобуева и некоторых других ученых. Так, стремление Волобуева в контексте углубленного изучения многоукладности российской экономики высветить «ту сумму социальных противоречий, без которых нельзя понять остроту и масштабы общественно-политического кризиса, растянувшегося в России почти на 20 лет и породившего революции 1905 - 1917 и 1917 гг.», полнее разобраться в проблеме соотношения стихийности и сознательности в развитии событий революционного и контрреволюционного характера 19171920 гг., было «заморожено» в марте 1973 г. на совещании в отделе науки ЦК КПСС96.

Искусственное препятствие конъюнктурного характера, созданное на пути «нового направления» именно тогда, когда от его успехов зависела судьба дальнейшего концептуального развития политической истории, конечно же, отрицательно отозвалось и на этой отрасли отечественной науки.

Наглядным подтверждением сказанному может служить действительно капитальная монография Л.М.Спирина . Расстановка классовых сил в стране, как важнейший внутренний фактор, помещалась ученым в основу всей периодизации Гражданской войны. Такая позиция Спирина, посуществу, и являлась концентратом новаторства в методологическом подходе к теме, т.к. «внешний фактор» интервенции переставал трактоваться в качестве ведущего признака для хронологического дробления событий 1917-1920 гг. в России на периоды и этапы. Напротив, частная закономерность происхождения антибольшевистского лагеря напрямую выводилась из более глобальной закономерности развития классовых и межпартийных отношений дореволюционного времени. «Международный империализм» же из главного организатора Гражданской войны низводился до вспомогательного союзника и поставщика военных сил внутренним антибольшевистским фронтам. Раздел работы, специально посвященный иностранной интервенции в роли «решающего фактора обострения Гражданской войны», уместился всего лишь на 8-ми страницах (при общем объеме книги в 438 страниц), причем одна из них представляла собой иллюстрацию, а на трех - давалась конспективная характеристика Чехословацкого корпуса и истории его антибольшевистской борьбы. О германской же интервенции 1918 года едва упоминалось.

Для каждого периода Гражданской войны Спирин определил состав лагеря контрреволюции, исходя из жестко ограниченного набора компонентов: а) главная классовая сила; б) главная партия (или комплот партий); г) военные силы.

Динамика такой схеме придавалась сменой общего идейного руководства в лице какой-либо «непролетарской» партии (или группы партий) и рокировкой состава вооруженных сил контрреволюции в рамках каждого из трех периодов Гражданской войны, выделенных исследователем. Внутренним классовым содержанием данного процесса мыслились перемещения социальных, отнесенных к «мелкой буржуазии» (среднее крестьянство, средние казаки, средняя интеллигенция, низшие служащие), и партийных («мелкобуржуазная демократия») групп с одной стороны военно-политической борьбы на другую, в зависимости от военного положения, успехов или неудач в агитации, правильной или неправильной политики Советской республики (партии большевиков).

Естественно, что избранная методологическая позиция, заданная Спириным в обстановке слабой разработанности понятийного аппарата, отсутствия четких социологических критериев различных групп населения

России, прочности традиций догматических клише в антиоценках классов и партий, существовавших параллельно большевикам, не могла не увести автора названной монографии на путь противоречий в освещении объекта исследования.

Типичный тому пример - характеристика второго периода Гражданской войны «с марта до осени 1918 года». Так как отдельное изучение германской интервенции в 60-х гг. по ряду причин в основном конъюнктурного характера утратило историографическую популярность, а возглавлять контрреволюцию, согласно концепции Спирина, «полагалось» правым эсерам и меньшевикам, то основное напряжение его исследовательского дара и профессионализма ученого оказалось направлено на анализ фактов классовой и партийной сущности контрреволюции в зоне деятельности эсеровских правительств (Поволжье, Урал, Сибирь). В то же время районы германской оккупации и влияния (Украина, Крым, Дон, Северо-Запад) совершенно выпадали из линии повествования о классах и партиях в Гражданской войне. Кроме того, комплекс задач исследования, детально намеченных и в целом реализованных Спириным, все же исключал сколько-нибудь последовательное и полное повествование о формировании институтов власти и внутренней политике антибольшевистских государственных образований98.

Для тех регионов, о которых писал Л.М.Спирин, данный пробел был отчасти заполнен монографической работой В.В.Гармизы". Годом раньше то же самое произошло относительно Донского района, входящего в объект исследования настоящей диссертационной темы, благодаря появлению монографии К.А.Хмелевского100. Этому ростовскому ученому несомненно удалось максимально приблизиться к показу подлинной картины событий одного из важнейших этапов Гражданской войны на Дону. Хмелевский одним из первых после 20-30-х гг. и периода господства в науке жестких канонов сталинистской догматики ввел в научный оборот немало новых источников не только из отечественных архивных хранилищ, но и из массива антибольшевистской мемуаристики и прессы.

Такая методика во многом предопределила профессиональный успех названного автора особенно во всем, что касалось выявления сюжетов, касавшихся причин внутренней слабости «красновщины» и создаваемой ею государственности. В плане постановки своей задачи Хмелевский правильно заявил о назревшей необходимости участия в «решении всего комплекса вопросов, связанных с историей Гражданской войны и иностранной военной интервенции на Дону. коллектива ученых».

Самому же ученому под давлением имевшегося в его распоряжении материала пришлось выйти за пределы задач работы, сформулированных во «Введении». Поэтому, кроме традиционных для советских исследователей изучения «главных направлений борьбы трудящихся Дона против немецких интервентов и белогвардейской диктатуры генерала Краснова в 1918 году», показа «роли коммунистической партии в организации революционных сил области», вскрытия «некоторых специфических черт Гражданской войны на Дону», Хмелевский проследил основные вехи истории дипломатических отношений красновского правительства с Германией, Антантой, Украиной, Кубанью, Деникиным, а также выяснил некоторые ведущие моменты становления и функционирования политического режима Всевеликого Войска Донского101. Если не считать общего в 60-х гг. для большинства советских историков завышения степени зависимости антибольшевистских государственных образований от интервентов и отказа от анализа реформаторских попыток их деятелей и лидеров, названная работа К.А.Хмелевского и до сих пор не утратила научной ценности. Следует отметить, что сделанное Хмелевским в некоторой степени можно квалифицировать как развитие отдельных выводов, к которым пришел еще в конце 50-х гг. А.Э.Экштейн. Германскую интервенцию Украины, высадку немецких десантов в Грузии и на Таманском полуострове, начало интервенции Антанты в Закавказье и Туркестане он трактовал подобно репрессированному и потому «забытому» Какурину в качестве «толчка для активизации контрреволюционных сил на Дону, Северном Кавказе и в Закавказье», а Донскую армию Краснова считал «наибольшей опасностью для Советской страны» наряду с Добровольческой армией Деникина. В статье Экштейна не просто со ссылкой на литературу, а непосредственно на архивные данные приводились цифры о численном составе Донской армии на октябрь 1918 года январь 1919 г.102

Общепризнанной квинтэссенцией всех устоявшихся достижений и одновременно несовершенств советской историографии 70-х начала 80-х гг. (с позиций сегодняшнего осмысления темы) стали фундаментальные труды

1 Л'З академика И.И.Минца . Как раз они и представляли собой строго вывернную концептуально и сбалансированную по соотношению отдельных тематических направлений (симбиотичности) историко-партийного методологического официоза с отдельными элементами модели исследовательского поиска, творчески устремленного вперед.

Поэтому получалось так, что, с одной стороны, торжество «закона революции» над нормами буржуазного права в октябре 1917 года открывало возможность трактовать любой вариант антибольшевистской государственности периода Гражданской войны преимущественно как антипатриотическую, регрессивную затею, обусловленную, главным образом, волей отживших свое в России «эксплуататорских классов» в лице «помещиков и буржуазии».

Так как, по Минцу, объединение внутренней контрреволюции, т.е. белых, с «международным империализмом» мотивировалось «прежде всего общностью классовых интересов»,104 то, с другой стороны, комплекс внутрироссийского антибольшевизма не мог пониматься иначе, чем почти прямое следствие интервенционистского вмешательства в военной и дипломатической сферах: согласно одной из типичнейших цитат, «интервенция. оживила внутреннюю реакцию, послужила катализатором белогвардейского движения»105. Именно такую характеристику, скажем, получил у Минца режим Скоропадского на Украине. Реально существовавшие разногласия Деникина с Красновым по основным вопросам государственного устройства почти не раскрывались, а были заменены краткой исторической справкой о них, с указанием на разную внешнеполитическую ориентацию этих лидеров в борьбе за личное первенство в объединении антибольшевистских сил на Юге России в 1918 году106. Даже собственную констатацию пассивности среднего крестьянства и его нежелания участвовать в Гражданской войне Минц избегал связывать с антисоветскими восстаниями крестьян и казачества весной-летом 1918 г., именуя последние «кулацкими» и превратившимися в часть «единой контрреволюционной войны» под прямым влиянием мятежа Чехословацкого корпуса и наступления германских войск107.

Но в то же время Минц постоянно держал в своих руках инициативу позитивного воздействия на процесс исследования революций в России и событий, последовавших непосредственно вслед за ними. Во многом, благодаря именно Минцу, советская историографическая наука по названной проблематике не оказалась замкнутой в «прокрустовом ложе» исключительной конъюнктуры партийно-политических оценок, научилась хотя бы иногда обходить препятствия на пути накопления подлинно научного знания и двигаться дальше. В конечном счете Минцу удалось спасти от «закрытия» целый ряд тем, носивших ярлык «неперспективных», и создать авторитетную школу специалистов по истории революции и Гражданской войны в России108. Многие ученики Минца впоследствии пошли дальше своего учителя. Переоценку ими многих его взглядов можно с полным основанием считать аргументом в пользу действительного существования диалектической преемственности в процессе развития научного познания.

Одним из наглядных свидетельств существования немалого профессионального потенциала советской исторической науки в начале 80-х гг. выступила Н.Г.Думова со своей монографией «Кадетская контрреволюция и ее разгром (октябрь 1917-1920 гг.)» и другими работами109. Заявка этой исследовательницы на изучение «политического курса кадетской партии на протяжении всего периода Гражданской войны» и ее осуществление, во-первых, по-новому легализовала тематику идеологии белой «ветви» антибольшевистского движения, а во-вторых, сопрягалась с сюжетами, непосредственно прослеживаемыми в настоящей диссертации.

Думовой удалось, в частности, избежать «обезличивания истории», когда она выясняла причины прогерманских симпатий некоторых кадетов, принимавших участие в создании генеральских режимов Скоропадского и М.А.Сулькевича. Кроме того, серьезного внимания коллег несомненно заслуживала не менее удачная попытка автора названной монографии приступить к разрешению научной проблемы природы власти в ракурсе «создания кадетами программы военно-буржуазной диктатуры» как альтернативы власти и управления в системе «диктатуры пролетариата» по. При этом употребление Думовой расхожих «разоблачительных» символов о «реакционности» и «антинародности» идеологов «белого дела» не могли ввести в заблуждение специалистов, прекрасно представлявших себе высокую научную ценность проделанной и опубликованной работы. В то же время специфическое внимание Думовой именно к кадетам не устраняло «белых пятен» в истории антибольшевистского движения в целом.

Важной вехой в изучении именно белого движения стали работы Г.З.Иоффе и прежде всего его монография «Крах российской монархической контрреволюции», в которой впервые германофильская контрреволюция рассматривалась в теоретико-философском плане и как неотъемлемая часть белого движения, и одновременно как самостоятельный, наиболее реакционный его отряд. Но в отличие от детального освещения проантантовских белогвардейских режимов Деникина, Колчака и Врангеля германофильские диктаторские образования показаны в книге лишь в общих чертах, с немалым элементом неаргументированной констатации и как «бесперспективные». Последний эпитет автор кстати широко употреблял для характеристики всего белого движения. Трудно согласиться с Иоффе и в том, что Ноябрьская революция в Германии и окончание Первой мировой войны будто бы означали снятие с повестки дня болезненного для русского антибольшевизма вопроса внешнеполитической ориентации с его альтернативностью: Антанта или Германия111. Такая точка зрения затрудняет объяснение фактов одновременного существования в 1919 году на Северо-Западе России прогерманской Западной армии и целого ряда германофильских организаций, контактировавших с Берлинским правительством.

Хорошее впечатление производит стремление Г.З.Иоффе представить историю белого движения «в лицах», написать политические портреты «главных героев белой идеи», используя данные белоэмигрантских мемуаров о людях и событиях Гражданской войны.

И все-таки стремление Иоффе распространить монархизм отдельных групп и лиц, принадлежащих к антибольшевистской оппозиции, на весь комплекс составляющих белого движения сегодня следует считать историографически «архаичным», что, кстати, уже отмечалось в недавних отечественных исследованиях112.

Дальнейшему развитию узловых проблем темы способствовали научные симпозиумы по истории непролетарских партий в России, проводимые в 1975 г., 1979 г., 1981 г. в Твери, по проблемам начального периода Гражданской войны в России в 1993 г. в Москве. Материалы, опубликованные по результатам проходивших на них научных дискуссий, помимо колоссального фактического материала, содержат важные теоретические выводы по истории интервенции и антибольшевистского

113 движения в России .

Уже отчасти с начала 80-х гг., а потом и позднее, в процессе переориентации советской исторической науки с позиций методологического монополизма на многообразие концептуальных подходов к истории Отечества в новейшее время, изучение Гражданской войны все заметнее стало походить на своеобразное «соревнование направлений». В ходе динамичного и во многом спонтанного крушения запретов на тематику исследований, освобождения от контроля власти процесса использования архивного наследия в той или иной мере (причем крайне неровно, под влиянием политических приоритетов настоящего) под критическим «соусом» выносилось на обсуждение публики и в меньшей степени, профессионально изучалось абсолютно все, что, по мнению участников дискуссий, в ранге «исторического опыта» могло бы облегчить прощание с идейно-политической ортодоксией оболочки коммунистического режима и наметить пути будущего прогрессивно-стабилизационного развития России, в соответствии с логикой все ускорявшегося раскола формально единого общества. Перечислить эти публикации, а тем более проанализировать их в рамках данного историографического обзора нет никакой возможности.

Что же касается истории интервенции отдельно и во взаимодействии с антибольшевистским движением, то здесь, как и в русле многих других направлений историографии, обобщающие работы начали появляться гораздо раньше, чем созрели заявленные методологические направления. Так в коллективной монографии «Антисоветская интервенция и ее крах»114 авторы не пожалели черной краски, описывая действительно негативные не только для большевиков, но и для национальных и геополитических интересов России стороны интервенционалистской политики и дипломатии Германии, Австро-Венгрии, Турции, Великобритании, США, Франции, Японии.

Но в ущерб принципу объективности в названной работе не раскрывались дополнительные (помимо «грабительских», террористических», «экспансионистских», «диверсионных» и т.п.) факторы мотивации вмешательства правительств и военных кругов поименованных государств во внутренние дела нашей страны. В частности, связь повышенного внимания интервентов к тому, что творилось на российских фронтах Гражданской войны, с событиями Первой Мировой войны представлялась второстепенной по сравнению с «классовым ответом мирового империализма на победу Великого Октября» ш. Белые же изображались чем-то вроде арифметической суммы политически безвольных марионеточных формирований на службе у той или иной иностранной державы.

Более оправданным с точки зрения нормального поступательного развития исторической науки выглядел медленный, но неуклонный рост количества региональных исследований, хотя и выполненных сторонниками сохранения классовой трактовки Гражданской войны с позиций преемников победителей в ней - большевиков, но укрепленных введением в научный оборот не задействованных ранее архивных материалов и свежими для своего времени аналитическими построениями116.

Публикация ряда коллективных монографий, предпринятая по плану «минцевского» Научного Совета АН СССР, по комплексной проблеме «История Великой Октябрьской революции» по сути дела являлась своеобразным предельным «пиком» концептуальных обобщений, дальше которых советская наука о политической и социальной истории Гражданской войны вряд ли смогла бы реализовать имеющиеся в ее распоряжении творческие возможности.

Так, с одной стороны, авторы коллективной монографии «Империалистическая интервенция на Дону и Северном Кавказе» достаточно последовательно и аргументировано вернули в историю имена красных героев, извергнутых из обращения в годы сталинских репрессий, раскрыли специфику экономико-социальных отношений южных регионов России, ставших центрами консолидации антибольшевистских сил и объектами военно-политического внимания интервентов, проследили тенденции слабости белых и казачье-сословных государственных образований через фактическую демонстрацию некоторых аспектов их внутреннего развития. С другой же стороны доминанта разоблачительных выводов в адрес белогвардейцев, интервентов, а также «буржуазных и ревизионистских фальсификаций Великого Октября, Гражданской войны и интервенции» продолжала здесь стоять на первом плане.

В то же время характер взаимодеиствия внешней контрреволюции с внутренней контрреволюцией («казачьими верхами») в исполнении авторского коллектива названной монографии выглядит не совсем сбалансированным с точки зрения и выводов, и подкрепления их фактическим материалом. Так утверждение о том, что «германские интервенты. проводили на Дону режим Краснова», соседствовало с признанием одновременного «поворота против Советов казака-середняка и «крепкого» крестьянина Юго-Востока» весной-летом 1918 г., а это последнее обстоятельство служило основанием для того, чтобы объяснить, почему Краснову и Деникину удалось «создать в короткий срок. массовые белогвардейские армии». Правда, и тут следовала оговорка насчет «насильственных мобилизаций», с помощью которых эти самые массовые армии обретали свое существование и начинали представлять для «Советской Республики смертельную угрозу».

Особые затруднения возникали у Ж.Ж.Гакаева и Ю.К.Кириенко, написавших третий раздел второй главы «Империалистической интервеннции на Дону.», когда они попытались ответить на ими же поставленный вопрос: какую же реальную финансовую помощь получали Каледин и Добровольческая армия Алексеева-Корнилова от Антанты и США». Оказалось, что источники иностранного финансирования Донского правительства Атамана Каледина так и остались невыясненными. Что же касается Добровольческой армии конца ноября 1917 - февраля 1918 гг., то единственным достоверным свидетельством участия в ее снабжении деньгами со стороны французской военной миссии на Дону являются данные из денежных документов генерала М.В.Алексеева, на которые добросовестно сослались названные исследователи, не упоминавшие однако, о том, что верно указанная сумма французской помощи «добровольцам» не составляла и 2-х % от общего количества поступлений117. В целом же смешанное употребление трактовок и пояснений, взятых из различных периодов советской историографической эпопеи, досадно деформировало подлинную картину событий Гражданской войны на Юге России.

Аналогичные оценки интервенции и белого движения, без выделения из этого «монолита» специфики казачьего антибольшевизма и его сословной государственности, звучали и в некоторых энциклопедических, а также

1 1 о обобщающих трудах уже с конца 70-х начала 80-х гг.

Следует отметить лишь различия в мотивации появления вспышкообразных кампаний за возвращение к старым концептуальным решениям темы. Представляется, что если в начале 80-х гг. тон в этом деле задавался политическим заказом, являвшим собой симптом охранительных мероприятий по укреплению зыбкого международного и внутреннего авторитета власти КПСС,119 то в конце названного десятилетия и начале нынешнего ведущей тенденцией стало сопротивление ученых-профессионалов потоку неровных и порой весьма сомнительных оценок различных нюансов истории Гражданской войны в «перестроечной» публицистике120.

Одним из направлений изучения интервенции и связывающих ее с антибольшевистским движением в России политических «нитей» в конце 80-х начале 90-х гг. стала акцентация отдельных работ на региональную тематику121. Данное обстоятельство в общем-то имело свой резон, поскольку интеграция конкретных событий в объективную историческую картину на территории такой огромной и сложной страны как Россия настоятельно требовала предварительного детального изучения этих событий на местах в выявлении особенностей частного, из которого в итоге и складывается общее.

В основу наиболее ранней работы названного периода по истории интервенции, учебного пособия В.Д.Зиминой был положен методологический принцип диалектического единства революции и контрреволюции.

Истоки данной концепции автор усмотрела в рассуждениях К.Маркса и Ф.Энгельса, а их естественное продолжение - в ленинском выводе о том, что «революция без контрреволюции не бывает и быть не может»122.

Такая трактовка, позволившая приступить к исследованию «германофильской монархической контрреволюции на Юге России», в общем не может вызвать возражений и сегодня. Сомнение вызывает лишь «однолинейность» использования диалектического метода в плане доказательства непрерывности развития исключительно марксистско-ленинского учения о классовой борьбе в истории общественной мысли.

Видимо, чувствуя ограниченность подобной трактовки, тогда императивной для советской методологии истории, исследовательница все-таки кратко сослалась на взгляды военного историка белого движения генерала Н.Н.Головина, который тоже признавал диалектический элемент в развитии российской Гражданской войны, но уже в противоположных по сравнению с ленинскими целях. Осуждение Зиминой буржуазной историографии за концепционное заимствование «головинских» и «деникинских» положений являло собой симптом вновь наметившегося застоя в развитии советской исторической науки.

Между тем, теория Головина отнюдь не «выпадала» из общей диалектики процесса научного познания. Дело в том, что именно Головину впервые удалось провести источниковедческий анализ мемуаров (чем советские историки в 30-80-х гг. не занимались вообще), указать не только на их ценность, но и на субъективизм их создателей, которые «играли наиболее видные роли в ходе самих событий». Концепция, изложенная в головинском сочинении, сконцентрирована на изучении российской контрреволюции, которая рассматривается в качестве зеркального отражения ее революционной альтернативы.

Путем выхода страны из состояния хаоса и анархии, по Головину, являлось объективно неизбежное взаимодействие (в борьбе) революционных и контрреволюционных сил, в ходе чего одна за другой социальные группы отрывались от стихии разрушения и примыкали к одному из вариантов нового государственного порядка. Для победы силам порядка требовалась «общая положительная идея», принимаемая большинством населения (как это случилось с Францией конца XVII - начала XIX века). У российской же контрреволюции в лице белого движения, победившего в антибольшевистском лагере к концу 1918 г., такого общеполезного идеала не нашлось, поэтому она, дескать, и проиграла Гражданскую войну124.

Еще одним ясно видимым негативным показателем историографического состояния «интервенционистскоконтрреволюционной» тематики в СССР конца 80-х гг. выступало стремление Зиминой, вслед за Иоффе, идеологически представить весь блок антибольшевистских сил Гражданской войны как «монархический», хотя фактический материал, использованный исследовательницей для работы, не давал для этого оснований.

Несомненную ценность представляла собой попытка автора учебного пособия выделить региональную специфику становления германофильских антибольшевистских правительств на Украине, в Крыму и на Дону в контексте политической борьбы и политического интриганства внутри контрреволюционного лагеря. Но изыскания эти проводились Зиминой почти без учета «обратной связи» между властью в режимах Скоропадского, Сулькевича, Краснова и социальными группами, входившими в состав «подданных» названных государственных образований. Отсюда, например, донское казачество, принявшее участие в военных и управленческих мероприятиях Атамана Краснова, автоматически «зачислялось» Зиминой в ряды белого движения 1918 года.

В содержании немногочисленных крупных работ начала 90-х гг. по истории интервенции, в которых этот термин выносился в название и, следовательно, в своей сущностной интерпретации являлся основным предметом исследования, демонстрировалось гораздо более осторожное отношение к методологическим канонам школы Минца.

В порядке заполнения вакуума, образовавшегося в отечественной методологии после «ухода» с императивных позиций в ней вульгаризированного марксистско-ленинского комплекса выводов и оценок, неоднократно перекраивавшегося «на злобу дня» руководством КПСС, авторы уже старались не рассматривать интервенцию в качестве вседовлеющего первотолчка, оказавшего судьбоносное влияние на сам факт возникновения Гражданской войны в России.

Главное место теперь начинают занимать попытки исследователей, во-первых, «развести» германский и антантовский интервенционизм по принципу специфики их самостоятельных целей и задач и, во-вторых, выяснить эволюцию интервенции с учетом влияния на нее общей военно-политической и экономической ситуации в Европе и России конца 1917-1919 гг. Так, у В.И.Голдина именно в русле названных побуждений прозвучало утверждение о том, что зимой 1918 г. цели германофильской интервенции на Северо-Западе не выходили за рамки геополитической стратегии Первой мировой войны, а момент перерастания интервенции в целом из военно-стратегической акции в политическую достаточно относилось к концу июня 1918 года125.

Аналогично авторы «Интервенции на Северо-Западе России 1917-1920 гг.» считали первичной мотивацией интервенционистского вмешательства в его различных формах не «борьбу с коммунизмом до победного конца», а «адекватную реакцию западного мира на попытки осуществления своих внешнеполитических планов правительством Ленина-Троцкого», представлявшую собой не установку на прочный мир, а «кратковременное использование хаоса на Востоке» в собственных эгоистических геополитических милитарных и экономических целях 126.

Отсюда получалось, что «после окончания Первой мировой войны интервенция (на заключительном этапе саморазвития. - Ю.Г.) приобрела однозначно антибольшевистский характер. Военно-стратегические мотивы (ее. - Ю.Г.) утратили свое значение, и на первый план выступили прежде всего политико-идеологические и экономические факторы»127

Совмещение в данном случае Голдиным слабо доказательного политико-идеологического «бескорыстия» интервентов на втором этапе вмешательства во внутренние дела России с несомненным фактом экономической заинтересованности насчет грабежа природных богатств контролируемых российских территорий, с точки зрения технологии исследования вполне уместно, т.к. иначе переход к оценке отечественного антибольшевистского движения оказался бы невозможным.

Такой прием позволил создать весьма ценный инновационный момент в области характеристики сущностной периодизации Гражданской войны и прийти к выводу о том, что только с лета 1918 года внутри альянса с антибольшевиками интервенты стали играть главенствующую роль. Подобное заключение содержало, с немалой долей интуиции, верное соображение о приоритете в обусловленности формирования антибольшевистского движения в конце 1917 - первой половине 1918 гг. внутрироссийских причин.

Со взглядами Голдина перекликались и оценки А.П.Смолина, а также других участников упоминавшейся коллективной монографии «Интервенция на Северо-Западе». Так же, как и их предшественники в конце 80-х гг., они не смогли отыскать принципиально новых фактов о целенаправленном и значительном по результатам финансировании антибольшевистских правительств в указанный «ранний» период. Что же касается германской интервенции, то основное внимание здесь совершенно справедливо было уделено жестокостям оккупационного режима в пределах России, а не антибольшевистской стратегии германских «правящих кругов», естественно являвшей собой второстепенную сферу политики Германии в русском

128 вопросе .

Сосредоточенность авторов последнего из названных издания в основном на сюжетах дипломатической истории и фактической стороне формирования вооруженных сил антибольшевистского лагеря и военных действий в регионе, кроме того, лишь отчасти компенсировала явную недостаточность внимания к деятельности антибольшевистских монархических организаций северо-западного белого движения и их всероссийским связям в период Гражданской войны.

Такой же «недоговоренностью» отличался затронутый Смолиным вопрос о русско-немецком Западном корпусе под командованием самозванного полководца П.Р.Бермондта-Авалова в 1919 - начале 1920 гг. Очень мало, в частности, сообщалось об управленческой программе этого авантюриста, хотя безусловно интересным при этом следует считать трактовку политических планов Бермондта с указанием на его уступки в борьбе с большевизмом за счет усиления претензий на решение так называемого «балтийского вопроса» в пользу России129.

Заметно рознилось в анализируемых трудах и объяснение причин поражения антибольшевистского движения в исследовавшихся регионах. Так, если Смолин видел слабость северо-западных белых правлений в постоянном внутреннем конфликте военных и гражданских сил с перевесом в пользу первых, то Голдин усматривал крах «особой демократической модели антибольшевистского движения» на Севере, предполагавшей «равновесие военных и гражданских властей», прежде всего в подчинении местных белых диктату интервентов и утрате в связи с этим ими патриотического основополагающего начала в борьбе против большевизма, а также позитивного имиджа в глазах населения, страдавшего от произвола иностранных пришельцев130.

Однако в обоих случаях, несмотря на региональную специфику, другие исследователи сходились по поводу «точки отсчета» начала краха антибольшевистского движения, мысля ее в русле общей тенденции, установления военной диктатуры, со всеми элементами ее заведомой и непреодолимой слабости (управленческая некомпетентность военных лидеров, слабость позиций в аграрной и рабочей политике, репрессии и т.п.).

Последняя позиция, собственно говоря, являлась возвратом к «хорошо забытому старому» наследию историографии 20-х гг. и, в частности, повторяла какуринскую концепцию эволюции антибольшевистской государственности,

131 проанализированную выше

Вторым историографическим направлением, заявившим о себе на рубеже 80-90-х гг. и получившим развитие в последние годы стало изучение антибольшевистских политических режимов Гражданской войны и антибольшевистской государственности в более широком плане постановки и разрешения данной проблемы.

Самые ранние из этих трудов, принадлежавшие перу молодых ученых С.В.Карпенко и В.П.Федюка,132 естественно, несли на себе заметный отпечаток политической конъюнктуры, отмеченной выше для последних лет существования Советского Союза в сфере идеологии и развития гуманитарных наук. Но данное обстоятельство вовсе не отменяло факта несомненных исследовательских заслуг названных авторов.

Так, например, Карпенко впервые после советских и эмигрантских историков 20-х гг. подробно рассматривал разнообразные аспекты государственного устройства и внутриполитического курса режима П.Н.Врангеля в Крыму и сделал попытку найти преемственность между врангелевской «левой политикой правыми руками» и общим процессом модернизационных экспериментов в России, ярче всего проявившихся в реформаторстве П.А.Столыпина.

В работе Федюка, по содержанию гораздо ближе стоявшей к теме настоящей диссертации, так же, как у Карпенко, тезис о «буржуазно политической контрреволюции», являвшейся конкретным воплощением антибольшевистской борьбы на Юге России, служил основополагающим стержнем теоретических оценок. Причины поражения южных белых в конце 1919-нач. 1920 гг., соответственно, в целом были сконцентрированы Федюком вокруг сравнения между антинародной классовой сущностью белого движения, отраженной в его идеологии и резонансом - во внутренней политике, и противоположной по значимости программой Советской власти и ее конкретными делами в годы Гражданской войны133.

Таким образом, логическая установка исследователя на изначальную правоту большевизма при повествовании о политической системе и мероприятиях деникинских властных структур, по сути дела, исключала для исследователя надобность в глубоком анализе социальных сил (за исключением офицерства), входивших в состав деникинских Вооруженных сил Юга России и мотивации их политического поведения на обыденном, повседневном уровне. Социальная ситуация на Дону и Кубани, к примеру, охарактеризована Федюком очень поверхностно, в границах выводов советской науки и с помощью оценок историографических периодов 20-х и конца 80-х гг.

Гораздо интереснее и содержательнее по результатам мобилизации источниковой базы, а также свежее по концептуальным решениям выглядела следующая работа Федюка о Гетмане П.П. Скоропадском134. Помимо выделения особой специфики украинского региона в Гражданской войне, автору удалось реконструировать облик главы «Украинской державы», выявить основные вехи кульминационного этапа его политической биографии. Заслуживает всякого одобрения и попытка Федюка уточнить нюансы «украинских корней» происхождения Южной армии, впоследствии переданной немцами в руки Атамана Краснова.

В расстановке различительных акцентов между понятиями «антибольшевистский лагерь» и «контрреволюционное течение» исследователь воспользовался вышеописанной спиринской теорией поэтапной смены «демократической контрреволюции» белым движением при смене начального этапа Гражданской войны последующим. Однако при этом Федюк почему-то отказался назвать белых их собственным именем, объединив их идеологов (и либералов, и монархистов) под маркировкой «амфорной» контрреволюции «в широком смысле» (слова - Ю.Г.), в отличие от «собственно антибольшевизма»135.

Вряд ли стоило также столь категорично утверждать о том, что «в правление гетмана Скоропадского антибольшевистское движение впервые обрело государственные формы» или что «вплоть до осени 1918 г. гетманская Украина оставалась единственной территорией, где могла быть реализована модель политического и социального устройства, альтернативная большевистской» 136. Такой подход к трактовке начального этапа Гражданской войны явно отзывался неправомерным игнорированием донской государственности 1917-1918 гг., фактов деятельности антибольшевистских правительств на Востоке страны, да и на самой Украине, где государственность Скоропадского имела предшественницу в лице Центральной Рады. Между прочим, «оптимизм» Федюка в отношении альтернативных большевизму перспектив «гетманщины» звучал крайне противоречиво по сравнению с его же «пессимизмом» на сей счет, когда он назвал гетманскую державу «слепком ушедшей эпохи» в противовес «белогвардейским режимам Колчака и Деникина», наименованным «частью пореволюционной истории»13?.

Безусловно ценным наблюдением в процессе работы над книгой стало замечание Федюка о такой причине быстрого падения гетманской власти, как отсутствие негативной реакции населения Украины на коммунистическую диктатуру, поскольку здесь «за месяц пребывания у власти большевики не успели проявить себя в той мере, чтобы вызвать массовое сопротивление» и вызвать типичный для других регионов «сдвиг массового сознания вправо». Вопроса же «о тогдашней степени развития украинского национального само сознания» исследователь предпочел вообще «не касаться», а ограничиться предположением о том, что Гетман не сумел использовать украинский национализм против «русского» большевизма138.

Особого упоминания в историографическом обзоре заслуживает докторская диссертация В.П.Федюка, защищенная в 1995 году139. Огромный фактический материал, прекрасно структурированный и изложенный хорошим литературным языком, делает исследование этого автора заметным явлением в отечественной историографии Гражданской войны.

Однако далеко не все страницы, посвященные казачеству, могут остаться без полемических возражений. Не совсем убедительно, скажем, выглядит позиция Федкжа, когда на казачью государственность 1918-1919 гг. он начинает смотреть глазами деникинского генералитета и других «единонеделимцев», видевших в ней не более чем «казачий сепаратизм». Видимо, вместе с верным указанием на связь казачьего сепаратизма с сословным статусом казачества все-таки вряд ли стоило так категорично принижать роль этнического компонента в создании казачьих государственных образований. В данном варианте ничем иным кроме как жалким придатком белого движения низовое, народное движение казачества в годы Гражданской войны изначально считать нельзя, что вряд ли соответствовало действительности.

Практически единственной в своем роде среди современных публикаций по антибольшевистской тематике является статья Зарубиных о Крымском правительстве генерала М.А.Сулькевича140. Авторы впервые использовали практически «нетронутые» до них фонды ЦГА Крыма, в которых хранятся документы по истории прогерманского правительства генерала Сулькевича, материалы крымской прессы 1918-1919 гг. и другие опубликованные источники. В своей публицистике Зарубины постарались нарисовать сбалансированную картину деятельности Крымского правительства 1918 г., тщательно дозируя все доступные аргументы «за» и «против» Крымской общественности и ее политических лидеров, решившихся на создание крымской государственности в начальный период Гражданской войны. При этом основным критерием деления оценок на позитивные и негативные служили принципы краеведческого патриотизма, т.е. пользы или, наоборот, вреда тех или иных политических мер для Крыма как самодовлеющей политической единицы в конгломерате государственных образований Юга России.

Благодаря этому, общий тон статьи приобрел излишне политизированный тон. Авторы явно старались в своих суждениях построить «второй план» современной политической жизни бывшего СССР, смоделировать аналоги между сегодняшними проблемами Крыма и политической ситуацией там в 1918 г.

В соответствии с этой программой глава крымского режима Сулькевич, вопреки мнениям о нем большинства современников, изображался в виде стойкого и последовательного борца за интересы Крымского полуострова и поборника суверенитета последнего, крайне оппозиционного к тому же германскому оккупационному командованию. Декларативные заявления и решения его Правительства приводились как неоспоримое доказательство реальности названного курса. Одобрительно охарактеризовали авторы публикации и позицию Сулькевича в отношении «настойчивых посягательств Украины поглотить Крым, ничем с ней органически и исторически не связанный». Между тем степень «суверенности» Крыма и независимости его от германских оккупантов вряд ли можно поставить в один ряд даже с гетманской Украиной, не говоря уже о Красновском Всевеликом Войске Донском.

Демонстрация собственных политических взглядов дополнялась Зарубиными тем, что они при описании борьбы за принципы, на которых должно было действовать правительство Сулькевича, «сняли» почти все партийные коллизии в этом вопросе, отдав предпочтение межнациональным противоречиям, а проблема германской оккупации сужалась до роли второстепенного фактора в процессе «создания в Крыму самостоятельного государства с опорой на поддержку извне», что, конечно, не соответствовало действительности.

В итоге же, несмотря на интересный и во многом свежий фактический материал, на котором строится анализ крымской государственности 1918 г., создателям публикации не удалось избежать крупного несоответствия в комплексе сделанных ими научных выводов.

Так, например, июньское предложение немцев Сулькевичу о создании коалиционного правительства характеризовалось как «выбор в пользу стабильности на полуострове при опоре на разнонациональные круги цензовых элементов», а через несколько страниц неожиданно сообщалось о том, что именно «национальные трения, как и политические разногласия, ставили под

141 сомнение перспективы правительства», и т.п.

Изучение истории антибольшевизма в Гражданской войне естественно продолжало сопровождаться обращением к жанру политической биографии его лидеров, непосредственно участвовавших в событиях и идейных коллизиях проблемы германского вмешательства во внутренние дела России на ее южных окраинах.

В числе наиболее значительных работ на эту тему необходимо отметить статью А.И.Козлова о А.И.Деникине142. Автор достаточно аргументированно старался доказать, что трагедия названного белого вождя проистекала из его неспособности «стать на путь тотальной диктатуры» и подавить «казачий сепаратизм», разрушавший белое движение 1919 года изнутри. Среднюю линию Деникина в политике Козлов оценивал в качестве проявления кризиса российского либерализма, приведшего белых не только к военным поражениям, но и к состоянию хронического «всеобщего кризиса». Симптомом его историк справедливо считал переход деникинских полков и дивизий к губительному для дела антибольшевистской борьбы грабительскому «самоснабжению», завершившемуся разрывом между фронтом и тылом. При этом, однако, стратегия автора императивно объяснить истоки этого самого «самоснабжения» главным образом разрушающими «природу» белого дела «антагонистическими социальными противоречиями», кстати, лишь обозначенными Козловым (если не считать повышенного внимания к сюжету о трениях Деникина с Кубанской Радой и к тактическим соображениям командующего ВСЮР к вопросам взаимоотношений с германскими интервентами), представляется определенной исследовательской «натяжкой». Одновременно следует отметить заметное совпадение основных тезисов анализируемой статьи с оценочной позицией эмигрантского создателя политической биографии Деникина, в прошлом одного из многих рядовых, но тем не менее «идейных» участников белой «эпопеи» Д.Леховича143.

Продолжение тематики политической «биографии» в ракурсе, непосредственно сопряженном с предметом исследования диссертации получила в статье Г.В.Папакина, совсем недавно опубликованной в журнале «Вопросы истории»144.

Работа эта, к чести автора, получилась весьма интересной и продуктивной. В отличие от других отечественных исследователей, приверженных в основном к ироническому тону описания перипетий существования гетманского режима, Папакин старался продемонстрировать максимум объективности в характеристиках Скоропадского и оценках его правления на Украине. Впервые историк использовал в своей работе отрывки из мемуаров самого экс. Гетмана, хранящихся в Центральном Государственном историческом архиве Украины.

Скоропадский в реконструкции Папакина предстает перед читателями гуманистом, российским и одновременно украинским патриотом, «тем политическим звеном, которое в свое время могло бы связать воедино российские и украинские общественные круги на платформе признания суверенных прав народов двух держав» 145. Такого признания удостоилась федералистская программа Скоропадского, хотя, впрочем, сам же ученый зафиксировал окончательный отказ от нее «героя» статьи в эмигрантский период жизни (последний, кстати, практически на освещался ранее никем из исследователей).

В основу деформаций задуманного политического курса Скоропадского в 1918 и податливости его германскому диктату Папакин положил далеко не новую версию трагедии личности, в ущерб собственным интересам оказавшейся во главе государства, а следовательно, и под грузом непреодолимых обстоятельств146.

В конце 80 начале 90-х годов советскими и российскими историками продолжались научные поиски в области истории донской государственности периода Гражданской войны. Здесь тоже, как и в отношении других регионов, происходила постепенная, но заметная переориентация внимания исследователей с политико-идеологических сюжетов на социальную подоплеку событий, обуславливающую особенности процесса формирования «мозаики» состава антибольшевистского лагеря конца 1917-1918 гг. Чаще стали использоваться ранее малодоступные архивные материалы, документальные свидетельства, данные прессы небольшевистского происхождения.

Прочной научной добросовестностью тут отличались крупные работы Ю.К.Кириенко, сохранявшего хорошую традицию пополнения источниковой базы предмета исследования в течение многих лет147. Благодаря этому, в последней своей монографии автор закономерно пришел к выводу об особой специфике менталитета фронтового казачества, с одной стороны, и его отличии от массового сознания станично-хуторской казачьей массы, - с другой. И то, и другое четко просматривалось в таблице результатов выборной кампании в Учредительное Собрание по всем окружным административным единицам Донской Области, а также по казачьим частям фронтов Первой мировой

148

ВОИНЫ .

Но в то же время следует отметить, что обобщающие выводы Кириенко выглядят в значительной степени зависимыми от его прочных симпатий к красному казачеству и резко противоположного отношения к калединскому антибольшевистскому режиму и его сторонникам. Отсюда логично вытекал факт несовершенства понятийного аппарата, которым привычно пользовался автор несомненно качественной и новаторской работы.

Калединщину на Дону он в одних случаях именовал «мятежом», а в других - «режимом». В последней интерпретации Атаман Каледин часто противопоставлялся «корниловской» и «кадетской» контрреволюции. Голосование на выборах в Учредительное Собрание за калединский список № 4 Кириенко расценивал в качестве демонстрации «контрреволюционности» казачьей «мелкобуржуазной массы», но калединская программа с ее основной идеей «сохранения неизменным казачьего землевладения и землепользования» объявлялась не более чем «социальной демагогией». Вся же калединская кампания автономии в рамках донской государственности понималась как «главный очаг всероссийской реакции»149.

Итак, несмотря на убедительное обоснование историком проблемы легитимности калединского режима после Октября 1917 г., следует признать, что амфорные оценки этого государственного образования отнюдь не способствовали всестороннему уточнению содержания начального этапа становления антибольшевистской государственности на Дону.

Между тем, ее уникальность даже в ходе самой Гражданской войны уже нашла отражение в историографической традиции сначала воюющего антибольшевизма, а спустя некоторое время - в ее эмигрантском продолжении. Уже упомянутый Головин смог подвести теоретическую базу под объяснение «трагедии казачества», на беду доверившегося «общероссийским» лидерам типа Деникина и поглощенного белым движением с невосполнимым ущербом для федеративных проектов «спасения России» и возрождения ее целостной государственности в антибольшевистском варианте.

Ближе всех к подобной идее из антибольшевистских вождей Юга России стоял Атаман Краснов. Головинско-красновская позиция не раз вызывала и ПН полемические выпады со стороны проденикинскои эмиграции. 1ак, известный правый социалист и разоблачитель красного террора в период Гражданской войны С.П.Мегульнов обвинил Головина и его «подзащитного» Краснова в «беспринципности», которую они пытаются прикрыть понятием «здорового национального эгоизма» ш. Годы спустя после опыта создания Донской казачьей государственности, «деникинцы» не переставали клеймить Краснова за сотрудничество с немцами и попытки отмены законов Временного Правительства151. Все это, конечно, не способствовало выявлению научной истины, сказывалось отрицательно на развитии эмигрантской историографии темы. История ВВД «затемнялась» политической потасовкой и взаимной

152 неприязнью отдельных лиц .

Должно быть поэтому надолго оказались забытыми изыскания в рамках независимой донской историографической традиции, непосредственно связанной с процессом государственного строительства на Дону в 1918 году.

Самым ранним по хронологии тут был «Очерк политической истории Всевеликого Войска Донского», опубликованный в Новочеркасске в 1919 г. Издание в целом носило апологетический характер, что проявляется в неумеренных (по тону) дифирамбах в адрес политических заслуг элитарных «отцов-основателей» ВВД - П.Н.Краснова и А.П.Богаевского. Квинтэссенция успехов «своей» государственности на Дону констатировалась в чрезмерно приподнятых выражениях типа: «На краю Восточной Европы, охваченной пожаром небывалой войны, возрождалась древняя Донская Вольница в образе крепко организованного правового государства новейшего типа с сильной армией»153.

С другой стороны, в оценочных положениях составителей «Очерка.» содержалось и рациональное «зерно», представлявшее собой оптимистическое утверждение уникальности и новационных перспектив казачьей государственности в контексте будущего не только России, но и Европы после смены устаревших парадигм и традиций легитимных государственных принципов, к которым и впрямь не существовало возврата после Первой мировой войны и серии революционных потрясений.

Так единственно приемлемым для Дона местным строем объявлялась государственная автономия, в отличие «от иных известных разновидностей децентрализации власти» - «совершенно новая форма» своеобразных взаимоотношений Дона с Россией, которую «нельзя найти в готовом виде ни в руководствах по государственному праву, ни в сборниках конституций» 154. Максимум сходства между донской формой автономного саморегулирования и аналогичным явлением в других странах авторы новочеркасской брошюры видели в Германии, где самоуправление отдельных земель «покоилось на собственном, а не дарованном государственном праве».

Но и здесь полного тождества не признавалось. В отличие от статуса германских автономий, родившегося в результате «акта милосердия» объединительницы Пруссии, донской проект преследовал цель «добровольного подданства». Тут же следовала ссылка на прецедент, ставший традицией еще в средневековье, когда казаки были «рады служить (Московии. - Ю.Г.) и без крестного целования».

В конечную формулу донского автономизма, однако, включался принципиально новый момент. Добровольное вступление Дона в состав России мыслилось «только путем обоюдного соглашения, определяющего в правовом порядке условия взаимодействия власти общегосударственной и власти местной, объем законодательства общегосударственного и местного»155.

Незаурядным историографическим фактом должно считать сочинения донского историка С.Г.Сватикова, непосредственного свидетеля Гражданской войны на Дону. Сватиков изучал эволюцию местных политических институтов, используя сравнительно-исторический метод и избрав в качестве двух главных оценочных критериев этого процесса «как внутренние изменения в (донском -Ю.Г.) строе, так и изменения в отношении Дона к России». Первый вариант основной работы исследователя «Государственно-правовое положение Дона в ХУ1-ХХ вв.» погиб при эвакуации в марте 1920 г. Уже в эмиграции он был восстановлен под другим названием156.

Периодизация донской государственности и самоуправления, охватывавшая время с 1549 г. по февраль 1920 г., делилась Сватиковым на три крупных периода, в свою очередь дробившихся на одиннадцать мелких. Традиции столетней политической свободы, а затем автономии XVII и отчасти XVIII- нач. XIX вв., по мнению автора, предопределили «выдающиеся способности государственного творчества донской колонии в дни великой разрухи государства Российского» 157.

Реальное существование самостоятельного Донского государства в XX веке Сватиков ограничивал двойной хронологией: 10 декабря 1917 - 12 февраля 1918 г. (с момента вручения всей полноты власти калединскому Правительству Войсковым Кругом и до захвата Новочеркасска большевиками) и 3 (16) мая 1918 - февраль 1920 г. (со дня провозглашения Всевеликого Войска Донского до окончательного исхода из пределов Дона Атамана, Круга и Правительства под ударами Красной армии).

Высокая оценка донской государственности в антибольшевистский период, впрочем, соседствовала у названного исследователя с добросовестным признанием провалов донских политиков, например, в деле организации государственного народного представительства от всего населения и в попытке создания федерации всех антибольшевистских сил Юга России в июне 1919 года158.

К разряду эмигрантских «исследований-источников» по теме, объединенных общностью непосредственной реакции активных современников и участников событий Гражданской войны, на ее события уместно отнести и труд полковника В.Добрынина. Несмотря на ряд противоречий, проистекавших от неприязни его к Атаману Краснову, Добрынину удалось изобразить широкую палитру мероприятий Донского правительства, Войскового Круга, военного командования в 1918 году. Смог Добрынин зафиксировать и роль в жизни ВВД политических настроений разных социальных группировок населения Дона. В частности, нельзя не разделить его взгляд на донское казачество как на «народные массы, выступающие против большевизма»159.

Особенно ценным и свежими (до сих пор) выглядит упорство Добрынина указать на первоочередную важность для победы в Гражданской войне вопросов политического соперничества государственных режимов и направлений, ориентированных на массовое сознание их социальной опоры. «В Гражданской войне, - писал он, - вопросы политики приобретают особое значение. Если по опыту военной истории в нормальной войне 3/4 успеха в бою зависит от успеха моральных данных, то в Гражданской войне эти 3\4 падают на долю политики, создающей эти моральные данные»160.

Близок к Добрынину по взглядам и оценкам истории ВВД в 1918 году был юрист-полковник К.П.Каклюгин, сотрудничавший в «Донской исторической комиссии», в эмиграции готовивший к изданию три выпуска «Донской летописи». В этой комиссии собрались многие бывшие члены Войскового Круга, оппозиционные Краснову за его диктаторские претензии, склонность к авторитаризму и стремление ограничить права «донского парламента», в чем Каклюгин с единомышленниками видел серьезные причины внутренней неустойчивости и конечного краха Всевеликого Войска Донского.

Каюпогину удалось поставить ряд проблем, без которых изучение антибольшевистского режима на Дону было бы невозможным. Так, все время существования ВВД он разделил на два периода (до оставления немцами территории Войска и после), сравнил их и сделал вывод, что они резко контрастны и по содержанию, и по результатам. Первый период Каклюгин считал блестящим, второй - отмеченным печатью полного развала.

Объяснения по этому поводу кажутся не совсем убедительными. Оказывается, что «продуктивность работы» первого периода оказалась возможной лишь потому, что Донской Атаман в это время «действовал в атмостфере народного воодушевления, народного сочувствия, .шел в

- 161 тт направлении стихиинои народной воли и народного сознания» . Но как совместить с этим факт совпадения наиболее плодотворных успехов режима с практически единоличным правлением Краснова в течение трех с лишним месяцев автор не отвечал. Безусловно ценным для историографии темы является детальное описание Каклюгиным деятельности всех основных правительственных ведомств ВВД, а также замечание о том, что «разбор деятельности каждого ведомства. должен составить тему отдельной монографии» 162.

Гораздо слабее по глубине исследовательского момента, но подробнее по «фотографичности» отражения событий, по сравнению работами Добрынина и Каклюгина, выглядят записки оппозиционного Краснову Походного атамана П.Х.Попова, возглавившего «Степной поход» в начале 1918 г. в Задонье, и воспоминания председателя Круга Спасения Дона Г.П.Янова .

Несколько особняком в комплексе используемых мемуаров стоят произведения активных творцов режима ВВД, единомышленников и сторонников диктатуры: самого Донского Атамана Краснова, начальника штаба Донской армии И.А.Полякова и ее командующего С.В.Денисова164. Все они написаны людьми, не ведавшими сомнений в верности избранного пути, ответственными вершителями политики антибольшевистского Дона в 1918 году. По этому признаку данная группа источников очень близка к «Очеркам русской смуты» А.И.Деникина. Безусловно наиболее впечатляющими среди них и по литературному стилю, и по умению выделить главное в происходившем являются воспоминания Краснова, достоинства которых отмечались в свое время даже в советской официальной печати165.

Совсем недавно попытки обобщения достижений эмигрантской историографии воплотились в монографических работах А.И.Ушакова и В.Д.Зиминой166. Если первый из них концентрировал свое внимание преимущественно на «классике» антибольшевистского видения Гражданской войны (анализе Н.Н.Головина, А.А.Зайцова, Г.Покровского), то Зимина стремилась максимально «объять» весь спектр концепций, точек зрения, замечаний, наблюдений, оценок не только видных, но даже и сколько-нибудь заметных деятелей белой эмиграции «первой волны».

Такая методика позволила автору претендовать на комплексное освещение белого движения в России, включая сюда аспект типологии социально-экономического реформаторства соответствующих режимов. Однако восприятие Гражданской войны преимущественно как «общенародной трагедии» и склонность рассматривать соотношение социального и политического в ней исключительно в плоскости противостояния белых и красных «государственников» «жизненным чаяниям народных масс» в общем-то значительно снизили эффективность исследования, в целом добросовестно проделанного Зиминой.

В частности, специфика казачьей государственности в ряду других антибольшевистских режимов осталась не выделенной по типологическим признакам. Кроме того, заявку на уточнение понятийного аппарата в классификации политических режимов Гражданской войны также вряд ли можно было считать осуществившейся. Дело в том, что наложение политологических схем на высказывания мемуаристов и публицистов 10-20-х гг. не могут дать ничего нового по сравнению с уже сказанным теми же политологами с одной стороны, участниками и современниками событий, - с другой.

Не совсем критическим следует оценить отношение Зиминой и к источникам личного происхождения.

В числе новейших публикаций и явных достижений в освещении антибольшевистского движения на Юге России нельзя не остановиться на монографии А.В.Венкова «Антибольшевистское движение на Юге России на начальном этапе Гражданской войны», представлявшей собой одну из глав докторской диссертации, написанной в 1997 году и защищенной в Ученом совете Ростовского Государственного университета уже на материалах расширенных хронологических рамок 1917-1920 гг. и с применением обновленных историко-методологических подходов, учитывающих, во-первых, особенности социокультурного развития Росси на фоне законов реализации мирового цивилизационного процесса и, во-вторых, - специфику Юга России в качестве зоны «уникальной по пестроте и сложности мозаики, в отношении национальном, религиозном, классовом, культурном, сословном», в известной степени судьбоносной для «исторического пути развития (нашей) страны, как в 10-х, так и в 90-х гг. XX в.167.

Рассматривая Гражданскую войну в России как глобальный традиционалистский взрыв имперской антисистемы в результате многовекового и чреватого конечным распадом взаимоналожения в принципе несовместимых этнокультурных традиций, Венков сумел выделить специфические условия, питавшие рационализм казачьей государственной идеи 1917-1918 гг.

Факт социально-экономической обособленности казачества он экстраполировал на особенности общеказачьего сословно-этнического сознания: «Ощущение локальности, замкнутости распространялось в сознании казаков на все войско и даже на все казачество. Более поздно сложившаяся, служилая по сути верхушка не была так оторвана от «низов», как в целом по России, среди местной интеллигенции были сильны своеобразные «казакоманские», почвеннические настроения. Казачьи войска, по крайней мере старейшее - Донское, имели опыт собственной своеобразной государственности, а особый порядок управления этот опыт подпитывал»1б8.

Отсюда, по логике Венкова, «огромные локальные миры в образе казачьих войск. внесли, конечно, определенный вклад в раскол единого государства», но в то же время, «преследуя вместе с мелкими локальными мирами (крестьянскими общинами) цель сохранения ценностей этих локальных миров, большие сообщества - казачьи войска - пошли по пути укрепления своей возрождаемой государственности, и если мелкие локальные миры разваливали государственность как таковую, казаки крепили власть областную, придавая ей функции власти государственной» 169.

Буквально несколько месяцев назад историография Гражданской войны и антибольшевистского лагеря в ней пополнилась новой монографией Зиминой170. Огромный фактический материал, в большей мере акцентированный на наследии эмигрантских авторов, но без забвения проделанного советскими историками и современными отечественными и зарубежными коллегами, позволил автору почти исчерпывающе воспользоваться плодами такого «воссоединения» трех историографических традиций и во многом наконец-то реализовать научный интерес к истории белой государственности.

Особенно плодотворным, однако, в работе Зиминой выглядит не разрешение ею всех поставленных проблем, а комплекс итоговых выводов о невозможности создания системы и четких дефиниций по ключевым вопросам состояния аналитического инструментария, находящегося в распоряжении историков, где бы они ни жили.

Из мощного массива источников Зиминой удалось извлечь и сформулировать лишь три относительно устойчивых системообразующих признака, позволивших охарактеризовать белое движение. В идеологической сфере это был антибольшевизм, в организации власти - установка на диктатуру, в области становления государственности более широкого прикладного значения (как альтернативы большевизму в деле вывода страны из многофункционального имперского кризиса) - создание политических режимов. Аморфность и противоречивость идеалов государственного будущего, непредсказуемость и случайность выбора внешнеполитической ориентации, в свою очередь порождали у белых радикализм, выражавшийся (как тенденция) в тяготении к реформаторству по случайным, неопробированным, но неизменно

1ПЛ идеократическим образцам . Все это в общем-то и является максимальным оценочным пределом, за границами которого предмет исследования уже начал бы «расплываться». Именно поэтому Зиминой пришлось исключить из своего научного анализа казачьи государственные образования, далеко не в полной мере могущие считаться составной естественной частью белого дела.

Характерно, что аналогичные трудности с понятийно-категориальным аппаратом испытывали и другие коллеги, например, тот же Венков, справедливо сетовавший на отсутствие «единой концепции и общей картины антибольшевистской борьбы на Юге России» в годы Гражданской войны и вынужденный в названии своей докторской диссертации воспользоваться термином «антибольшевистские движения», взятым во множественном числе. Федюк же за два года до того предпочитал давать белому движению чисто этимологическое толкование и т.п.172

Гораздо слабее наших историков в трактовке антибольшевистского и белого движения выглядят западные ученые. Лишь несколько лет назад в англоязычной научной литературе сложился небольшой блок работ, авторы которых всерьез углубились в изыскания по поводу сущности, формирования состава, идеологии и внутренней логики развития российского антибольшевизма и его государственности в Гражданской войне. Надо сказать, что новейшая зарубежная наука лишь в последнее время (и то не всегда) поднимается до осознания различий внутри антибольшевистского лагеря между собственно «белыми» и другими его составляющими (в частности, с казачьей борьбой)173.

Более впечатляющими успехами отмечены ее достижения в области социальной истории, представители которой отрицали правомерность гипертрофированного увлечения «инструменталистскими» концепциями государства, предполагающими изучение событий Гражданской войны преимущественно как институтов власти, взыскующих «порядка и законности» от своих подданных в отрыве от социальных корней и традиций народной

174

ЖИЗНИ .

Иные авторы, правда, склонны преувеличивать роль умозрительных заключений в соединении аксиоматических комплексов различных наук для объяснения явлений и событий Гражданской войны. Так поступил, допустим, американский ученый М.Бернштам, пытавшийся обогатить методы политологического анализа соединением с ними таких «универсальных сил», которыми оперирует «чистая» история. В результате, теперь уже на базе политической социологии, Гражданская война превращалась в народное сопротивление коммунизму, а белое движение - в потенциальное «социальное и экономическое объединение нации против большевиков», не реализовавшееся из-за невозможности создать эффективное гражданское управление без интеллигенции, предавшей белых патриотов ради эфемерных социалистических и либеральных теорий175.

Требование поставить в центр исследовательского внимания «феномен человека, а не навязанные ему в силу его слабости институты»,176 «всерьез заняться этим самым человеком, его чувствами и эмоциями, моделями поведения. особенно в периоды исторических катаклизмов.»177 все чаще провозглашается представителями российской исторической науки.

Среди тех, кто разделял подходы зарубежной школы социальной истории, следует выделить В.И.Миллера, осуществившего постановку проблемы изучения массового сознания революции и психологии Гражданской войны корректно и в научном плане оригинально. Помимо выделения массового сознания революционной эпохи в самостоятельный предмет исследования, историк предложил трактовать ее в качестве самодостаточной многослойной системы, концентрировавшей в себе «и традиционные компоненты, обусловленные как инертностью самого сознания, так и стабильностью элементов повседневного бытия, и то новое, что принесла в их жизнь (и, естественно, в массовое сознание) революция. Психология же Гражданской войны, исходя из этой формулировки, представала в качестве одного из системных компонентов, специфически сосредоточенных именно на «новом» и дифференцируемых на ряд параметров, подлежащих специальному исследованию.

Кроме указания на факт преломления психологического комплекса революционной эпохи через менталитет офицерства, рабочих и солдат, интеллигенции, несомненной ценностью представляется и замечание Миллера о стадиальной эволюционности понятия «Гражданская война», а следовательно, и соотвествующем восприятии политических противников со стороны живших и воевавших в эти годы в России.

Некоторая концептуальная ограниченность, правда, вполне уловила в том, что продолжение политических функций психологии Гражданской войны автор сознательно ограничил плоскостью противостояния народных корпораций и военной (офицерской) среды. Таким образом, из постановки названной проблемы, по существу, выпадала тематика процессуально дуалистической ориентации и переориентации населения страны на большевиков и их политическую альтернативу в лице белых и других противников с их массовой социальной базой178.

Совсем недавно в российской научной печати появилась очень хорошая работа итальянского историка А.Грациози, выдержанная в духе социально-исторического (социокультурного) направления.

На основе социологического анализа украинской деревни и города итальянец так же, как и ярославец Федюк (на базе фактов политической истории), пришел к выводу, что сдвига массового сознания крестьянина-украинца вправо в начале 1918 г. не произошло, поскольку деревня еще не успела тогда в полной мере познать негативов большевистской политики военного коммунизма. В то же время начинавшаяся германо-австрийская интервенция и государственный переворот Скоропадского во многом способствовали превращению большевизма в его квазипонимании местным крестьянством в «авангард движения за национальное освобождение».

В социальной «изнанке» последнего Грациози верно уловил продолжение конфликта между деревней и городом, олицетворявшем в психологии крестьянской массы ненавистного ей «слишком сильного присутствия государства» и засилья неукраинских по языку и культуре групп и корпораций.

Установленная совокупность национально-освободительских и социально-традиционалистских задач движения против оккупантов и гетманщины позволила итальянскому историку заключить, что на Украине в 1918 году «впервые осуществлялась теория «длительной борьбы, опирающейся на деревню и направленной на постепенное втягивание города», ставшая крайне популярной у китайских и латиноамериканских революционеров после Второй мировой войны.

Отсюда украинские события названного времени приобретали в глазах Грациози общественное значение «прототипа великих национально-освободительных движений, основанных на крестьянстве»179.

В целом же, несмотря на сомнения, возникающие в ответ на уверения итальянского автора об «относительной умеренности немецких репрессий 1918 года» на Украине и слабую эффективность продовольственного грабежа украинских территорий оккупантами, сделанные Грациози со ссылкой на

180 немецкие источники в передаче американского автора, отмеченные достоинства и ценность проанализированной работы несомненно сохраняются.

Подытоживая результаты историографического обзора по теме диссертации, следует подчеркнуть следующие моменты:

1. Аксеология содержания историографических комплексов по истории интервенции и Гражданской войны в России делится на ряд этапов.

2. Первый этап 20-30-х гг., частично охватывающий конец 10-х гг. XX в., вследствие изменения геополитической картины мира и военного поражения антибольшевиков в России, характеризовался развитием по трем направлениям: а) зарубежной (иноязычной), б) эмигрантской и в) советской историографических традиций.

В отличие от иноязычного направления, самоориентированного на рассмотрение роли отдельных иностранных держав в российских событиях 1917-1920 гг., русскоязычная - эмигрантская и советская историография темы долго сохраняли относительное единство. Это проявлялось не только в сходстве и взаимозаимствовании ряда оценочных положений, но и в синхронном формировании источниковой базы. И в Советской России, и в русском Зарубежье количественно преобладала мемуарная и политико-пропагандистская литература, выход которой в свет параллельно сопровождался заметным интересом к документальному наследию Гражданской войны181.

Аналитический элемент данных изданий существенно ослаблялся не разработанностью принципов исследования, категориально-понятийного аппарата, субъективизмом авторов, непосредственных участников и свидетелей описываемых событий.

При этом отдельные работы (Н.Н.Головина, А.А.Зайцова, Н.Е.Какурина, С.Г.Сватикова) явно выделялись на общем фоне публикаций научной глубиной и основательностью некоторых выводов, надолго забытых спустя некоторое время из-за невостребованности в условиях изменчивой политической конъюнктуры.

3. На втором этапе - начала 30-50-х гг. произошел разрыв между двумя направлениями русскоязычной историографии. Эмигрантская ее ветвь по

182 существу утратила возможности развития, если не считать усиления исследовательской линии в воспоминаниях и историко-философских трудах единичных ее представителей: А.И.Деникина, И.А.Ильина, И.Л.Солоневича. Советская же историографическая традиция попала под жесткий пресс идеологических установок «Краткого курса ВКП(б)», и ее эволюционные возможности также оказались серьезно ограничены. Во второй половине 50 начале 70-х гг. аргументация судьбоносной роли в истории человечества большевистской партии постепенно стала переходить в плоскость реставрации идей ленинизма, в том числе и по вопросам, имеющим непосредственное отношение к политическим силам и классовой борьбе периода Гражданской войны.

На гребне этой «волны» в работах преимущественно ученых Юга России начала (хотя и нелегко) утверждаться казачья тематика, появились публикации, в которых затрагивалась история антибольшевиков в 1917-1920 гг. Со второй половины 70 начала 80-х годов, после вспышкообразного, но кратковременного возвращения к «традиционным» взглядам сталинской эпохи и в границах нового оживления интереса к ленинскому теоретическому наследию стали выходить крупные монографии, посвященные идеологической подготовке антибольшевистской борьбы. Это давало возможность расширить представление о ней как о самостоятельном предмете исследования наряду с политикой большевизма, а также целями иностранных держав в Гражданской войне.

Однако, несмотря на все сказанное, последняя продолжала трактоваться в основном как справедливая борьба советского народа против интервентов и белогвардейцев. Оценки, лежавшие вне данной аксиомы, допускались на страницы «большой научной печати» весьма неохотно, поскольку не считались официальными, а значит и уместными в советской исторической науке, на которую прямо возлагались функции активной идеологической борьбы с «буржуазной историографией Гражданской войны и антибольшевистской интервенции против молодой Советской России» ш. Ясное дело, что никакой речи о сотрудничестве с зарубежными историками в подобных условиях идти не могло.

4. Со сломом подобной ситуации во второй половине 80-х гг., вскоре подкрепленным открытием советских архивов для исследователей, возвращением в лоно отечественной культуры эмигрантской мемуаристики и публицистики, а также популяризацией созданных и создаваемых на Западе научно-исторических произведений, положение дел резко изменилось.

К этому необходимо добавить, что советские, а после августа 1991 года российские историки, сразу же оказались по сравнению с зарубежными коллегами в явно невыигрышном положении. Долгое пребывание в плену жестких теоретических построений, сконструированных партийными идеологами, а потом чересчур поспешный «уход» марксизма-ленинизма из сферы методологического обеспечения исторической науки неизбежно усиливал одностороннюю зависимость наших историков от «инновационного» потока советологических установок, которые к тому времени уже подвергались пересмотру со стороны среднего и молодого поколений самих же заграничных руссологов.

Прежде всего тут приходится говорить о метаморфозах так называемой «тоталитарной» модели государства и общества в преставлении «старших» советологов, исконно «вписанных» в российскую историю, какое бы обличье не принимала здесь государственная власть. Характерно, что первый международный симпозиум по проблемам тоталитаризма и тоталитарности, проходивший в Москве, послужил своеобразным стимулирующим толчком, подвигнувшим многих российских специалистов на поиск исторических корней сталинизма в событиях и политических институтах российских революций и Гражданской войны184.

5. Само по себе в сочетании с поисками подходов к строительству правового государства и гражданского общества в постсоветской России это не могло не вызвать «перемены знаков» при характеристике государственной альтернативы, возникшей между большевистским и антибольшевистскими вариантами борьбы за власть над страной в 1917-1920-х гг. Возникло даже нечто вроде тенденции изображать белых и других антибольшевиков носителями демократических потенций и начал государственности, отброшенных на обочину отечественной истории ввиду неблагоприятного для них исхода Гражданской войны. Положительные личные качества и субъективные намерения антибольшевистских вождей тут, естественно, абсолютизировались и служили дополнительным аргументом в пользу доказательства тоталитарной природы победившего большевизма (коммунизма). Факты, подтверждающие эту теорию, подбирались и выстраивались в логическую цепь, с помощью которой анализ событий доводился вплоть до 90-х гг. XX в. Особенно преуспевали на сей стезе представители научной эмиграции «новой волны», покинувшие СССР в годы

185 свертывания «хрущевской оттепели»

6. Вместе с тем, отмеченная тенденция некритического и запоздалого восприятия концепции «тоталитаризма» так и не стала ведущей в процессе становления нового историографического этапа отечественной истории XX века и Гражданской войны в качестве сугубо отдельного предмета исследования. В настоящей момент уровень ее изучения, достигнутый объединенными усилиями российских и зарубежных исследователей, видимо, должен характеризоваться констатацией перехода от эпистемологического метода к более глубокому и (как показывает факт создания и содержания первых, частично обобщающих накопленный фактический материал работ по теме) результативному -онтологическому, предполагающему сущностный анализ, например, таких явлений, как интервенция и антибольшевистское движение. Отсюда утверждения о кризисе, якобы продолжающемся в исторической науке после так называемых «перестроечных» лет вряд ли имеют под собой прочную основу.

7. Гораздо справедливее говорить о том, что эпистемология при ответе на вопрос «как и по каким направлениям изучать историческое явление» в указанном плане далеко еще своих возможностей не исчерпала. Крупных обобщающих работ, в частности, по истории германской интервенции и связи ее с российскими антибольшевиками в ходе Гражданской войны пока еще нет. Основной акцент внимания специалистов по-прежнему «распределен» в пользу понимания «интервенции» как военно-политической и дипломатической акции держав Антанты.

Недоизученным остается и сам антибольшевистский лагерь, как правило, даже в фундаментальных учебных пособиях практически полностью отождествляемый с белым движением. Особенно «не повезло» здесь казачеству, сумевшему создать уникальный опыт сословной государственности на Юге России, по многим параметрам не совпадавшей и даже альтернативно не только большевистской, но и белогвардейской инициативе по выводу страны из кризиса.

Последнее обстоятельство представляется вполне достаточным и далеко не частным поводом для перевода исследовательского поиска в русло сущностного выяснения ментальных характеристик казачьего крестьянского, обывательского городского сознания, социоисторической мотивации политического поведения элитных групп, пытавшихся законсервировать традиционалистский взрыв народного движения периода Гражданской войны в рамках спешно создаваемых государственных конструкций.

Актуальность теоретической разработки всех вышеназванных проблем истории Гражданской войны, их реальная практическая ценность в ходе сегодняшних поисков выхода на системную модернизацию российского общества и государства, а также степень научного осмысления исторически-ретроспективного аспекта значения германской интервенции и антибольшевистского движения способствовали определению цели данной диссертационной работы: а) на основе обобщенного анализа событий 1917-1920 гг. во всех регионах России, оказавшихся в зоне дипломатического влияния и прямого вооруженного вмешательства во внутренние дела со стороны Германии, проследить идеологическую и организационную эволюцию антибольшевистского движения; выявить его партийно-институциональную структуру, особенности формирования политических элит и взаимоотношений их с различными социальными категориями населения; методы государственного строительства и управления прогерманских антибольшевистских политических режимов; б) на базе всего этого осуществить попытку определения возможных причин глобального неуспеха антибольшевизма в Гражданской войне.

Поставленная в таком виде цель диктует и перечень задач, посредством которых таковую представляется решить. В комплексе они выглядят следующим образом:

Рассмотрение прогерманских сил антибольшевистского движения в России как относительно единого явления во всей сложности и многообразии его развития, с одной стороны, и в неразрывной связи социо-культурными процессами, происходившими на территории бывшей империи, - с другой. 2.По дробное изучение фактической стороны взаимодействия русских антибольшевиков с политическими и военными кругами Германии, а также целеполагающих установок в восточной политике последней. 3 .Воссоздание объективной научной картины возникновения, политической истории и падения прогерманских антибольшевистских режимов на Северо-Западе России, на Украине, в Крыму, на Дону, частично затрагивая события в Белоруссии, на Кубани и Закавказье там, где этого требует общая логика исследования.

4.Выяснение специфики функций и основных сущностных признаков институтов власти и управления антибольшевистских государственных образований, ориентировавшихся на Германию.

5.Оценка природы масштабов и глубины предпринимавшихся лидерами и элитами антибольшевистского движения экономических мер и социальных реформ, с учетом соотношения между модернизационными моментами и традиционализмом государственного и общественного устройства в России.

Географические рамки настоящего исследования заключают в себя такие значительные фрагменты территории бывшей Российской империи, как часть ее Северо-Запада и Юга, после заключения Брест-Литовского мира оказавшиеся под контролем Германии. Отнесение к ним Украины и Крыма, ныне не входящих в состав Российской Федерации, отнюдь не связано с политическими взглядами автора данной диссертации. Дело в том, что оба названных района в годы Гражданской войны не успели утратить у большинства их населения самоощущения естественных элементов единого геополитического пространства.

Кроме того, сам факт интервенционистского вмешательства на всех упомянутых территориях можно считать объединяющим моментом для целого ряда условий становления и функционирования местных вариантов антибольшевистской государственности. Дифференцированное же отношение германских политиков и военных к отдельным географическим областям их дипломатической и вооруженной экспансии в России в свою очередь способствовало формированию специфики здешних политических режимов и отсутствию подлинного единства в рядах антибольшевиков, что существенно ослабляло возможности не только их победы над красными, но даже и мало-мальски безопасного и стабильного существования с точки зрения внутренних обстоятельств социального плана.

Хронология исследования «уместилась» во временные рамки октября (ноября) 1917-конца 1920 гг. Узловыми периодизирующими событиями при этом выступают: переход власти к большевикам и их союзникам в столичных центрах и других регионах России, образование альтернативных или оппозиционных большевистской властных систем на Дону и Украине, заключение Брестского мира между РСФСР и Германией, основные вехи становления антибольшевистского движения, вплоть до создания им локальных центров государственности в 1918-1919 гг., поражение Германии в Первой мировой войне и изменение ее государственного строя. Заслуживающим внимания представляется и хронологический отрезок 1919 -последних месяцев 1920 гг., когда германские контакты с Россией резко ослабли и локализовались, но тем не менее продолжали оставаться своеобразным индикатором не только для периодизации Гражданской войны в нашей стране, но и для международных отношений в послевоенной Европе.

Источниковая база диссертации вполне позволяет разрешить поставленные исследовательские задачи. Благодаря особенностям изучаемой эпохи, до крайности политизированной даже в самых мельчайших ее проявлениях, весь источниковый комплекс достаточно легко поддается как внешней, так и внутренней критике, имеет необходимый запас массовости, типичности и комплексности. Кроме того, психология конкретных участников и свидетелей Гражданской войны с «русской стороны» мало отличается от ментальности массового сознания современных россиян, что безусловно, помогает мобилизовать научную интуицию путем историософского погружения в перипетии событий датированного прошлого.

Источники по теме условно можно систематизировать по группам. Первую из них составляют материалы, хранящиеся в фондах центральных, региональных и местных архивов Российской Федерации и стран «ближнего зарубежья».

Так, в делах Российского государственного военно-исторического архива (РГВИА) содержатся чрезвычайно интересные факты о реакции германских и русских участников закулисных переговоров на установление Советской власти в Петрограде.

Фонды Российского государственного военного архива (РГВА) располагают ценными сведениями о жизни прогерманских политических режимов в Крыму, на Украине и Дону. В основном это дела, касающиеся деятельности их властных структур, протоколы и стенограммы заседаний, переписка и статистическая информация по земельному, военному, финансовому вопросам, донесения, оперативные сводки и переписка военного командования не только о военных действиях, но и о событиях (условиях) социально-политического характера в тылу, так или иначе оказывавших влияние на ведение боевых действий. Здесь же хранятся данные по деникинской разведорганизации «Азбука», действовавшей под покровительством руководства Добровольческой армии и собиравшей секретные сведения о контактах с немцами со стороны противников и союзников белого движения на Юге России. Впервые также удалось ввести в научный оборот обнаруженные в РГВА оперативные сводки Северо-Западной армии Н.Н.Юденича относительно замыслов и действий прогерманской Западной армии Бермондта-Авалова.

Коллекция документов, аналогичная вышеописанной видовой принадлежности, но являющаяся достоянием Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), позволила использовать в диссертации переписку донского генералитета во главе с Атаманом Красновым с германским командованием весной-осенью 1918 года, редкие по полноте протоколы заседаний Донского правительства на всем протяжении его существования, мобилизовать целый пласт информации по финансовой политике ВВД и деятельности его Войскового Круга.

Поистине уникальны источники, хранящиеся в фондах Центрального государственного исторического архива Украины (ЦГИАУ) в городе Львове о режиме Гетмана Скоропадского и взаимоотношениях антибольшевистских группировок с немцами в 1920 году. То же самое можно сказать о богатейшей коллекции дел Государственного архива Ростовской области (ГАРО), концентрирующей в себе не только сведения о внешнеполитической деятельности антибольшевистских государственно-политических образований на Юге России, но и о создании красновской Донской армии, военном и гражданском управлении ВВД, экономическом положении и настроениях казачьих и крестьянских масс, выражавших основные параметры их социального сознания и повседневного политического поведения. Сюда же примыкает фактический материал из Государственного архива Волгоградской области (ГABO), касающийся жизни северных округов Донской Области в годы Гражданской войны.

Работа в архивах на сказанном не ограничивалась, так как для полноты изучения отношений антибольшевиков с Германией и ее оккупационным командованием в России потребовалась их оценочная характеристика со стороны их противников-большевиков. Это обусловило необходимость обращения к документам региональных и местных большевистских партийных и советских учреждений из Государственного архива Псковской области (ГАПО), Государственного архива Львовской области (ГАЛО), Государственного архива Кубанского Края (ГАКК), бывшего Центрального государственного архива Октябрьской революции Украинской республики (ЦГАОР УССР) в Киеве и др.

Вторая группа источников представлена опубликованными протоколами, стенографическими отчетами, резолюциями различных съездов и конференций как большевистских, так и антибольшевистских политических институтов и общественных организаций, частично появившихся в печати в тематических сборниках и отдельных публикациях либо по «горячим следам» событий Гражданской войны, либо спустя несколько десятилетий после их завершения. Ценность первых (по очередности выхода в свет) состоит в высокой степени репрезентативности стратегии и тактики противоборствовавших военно-политических лагерей, программные установки и оценки результативности борьбы которых деформировались и трансформировались в зависимости от чередования успехов и неудач в ходе столкновений друг с другом и изменений общих условий ведения военных действий или осуществления политических мероприятий. Многие из них переиздавались с минимумом купюр в современной России186.

Несколько слабее по степени репрезентативности выглядят документальные подборки и справочные издания к юбилейным датам по истории антибольшевистского движения и борьбы «за власть Советов» или против «интервентов и белогвардейцев», издававшиеся как в эмиграции, так и в

СССР в годы антагонистического противостояния двух общественных систем (30-е нач. 80-х гг.). Документы и материалы для них, как правило, дозировались тенденциозно, с учетом государственной политической конъюнктуры187.

Третьей группой источников, наиболее «обнаженной» и доступной для научного анализа, остается периодическая печать. Помимо лавинообразного характера информации по самым различным вопросам политической и обыденной действительности (что дает возможность почти с фотографической точностью судить о восприятии происходившего среднестатистическим грамотным современником событий нестабильной, а поэтому вдвойне интересной для историка эпохи) немалое значение имеет «партийность» тогдашней прессы.

Она чаще всего демонстрировалась в публицистических статьях и несла в себе мощный идеологический заряд, пропагандистскую аргументацию того, что политическая власть, стоявшая «за спиной» редакций, желала внедрить в сознание читательской аудитории для упрочения себя самой.

Антибольшевистские газеты и журналы отличались в данном смысле большим разнообразием, нежели большевистские издания. Сопоставления прогерманской и проантантовской, «единонеделимческой» и автономистско-федералистской, монархической и республиканской публицистики открывают путь к четкой фиксации глубины и временных рамок конфликтов внутри антибольшевистского лагеря, позволяют взвешенно оценить закономерности его потенциальных возможностей и причин поражения антибольшевиков в Гражданской войне.

Изучение темы, естественно, не могло осуществляться без привлечения источников четвертой группы, т.е. личного происхождения, главным образом мемуаров деятелей антибольшевистского движения, видных представителей дипломатии Германии, Антанты и других стран. Иногда они издавались отдельными книгами, но чаще всего печатались на страницах эмигрантских журналов и периодических сборников первой половины 20-х гг.: «Архив русской революции» (Берлин, 1922-1937. - Т. 1-22), «Белое дело» (Берлин, 19261933. - Т. 1-7), «Белый архив» (Париж, 1926-1928. - Т. 1-3), «Историк и современность» (Берлин, 1922-1924), «На чужой стороне» (Берлин; Прага, 19231925. - Т. 1-13), «Голос минувшего на чужой стороне» (Париж, 1926-1928. - Т. 1-6), «Донская летопись» (Вена; Белград, 1923-1924. - Т. 1-3) и т.п.

Написанные зачастую на основе дневниковых записей, эти мемуары содержат богатейший фактический материал, впечатления, наблюдения, рассуждения. Вместе с тем им присущ и исследовательский элемент, заключавшийся в попытках их авторов, принимавших участие в борьбе против Советской власти, проанализировать события Гражданской войны, интервенции, выяснить причины крушения антибольшевистского дела. Думается, что возникшая еще в 20-х гг. точка зрения о неспособности лидеров российской контрреволюции к глубокому теоретизированию, критика которых скользит «исключительно по внешним контурам фигуры, зарисовывая и подвергая публичному анализу лишь наружные очертания»,188 чрезмерно категорична. Всем мемуарам, независимо от политических убеждений их авторов, присущи известная тенденциозность и субъективизм, поэтому все они в той или иной степени, но неизбежно заслуживают наименования «кривого зеркала» эпохи. В связи с этим известный белоэмигрантский историк Н.Н.Головин отмечал, что, «служа основой для истинного научного исследования», воспоминания «сами не могут почитаться за таковые» 189. К данному виду источников следует подходить дифференцировано, учитывая в каждом конкретном случае личность автора, его политическую платформу и цели, которые он преследовал в своих воспоминаниях. Последнее особенно важно, поскольку назначение источника в определенной мере требует выявления в его содержании достоверности той или иной информации.

Поэтому при работе над подобного рода материалами необходимо постоянно сопоставлять информацию, содержащуюся в воспоминаниях, с теоретическими трудами политических деятелей.

То же самое с полным правом можно отнести и к мемуарам большевиков, участвовавших в Гражданской войне. Написанные, как правило, вскоре после сражений, поражений и побед, они так же, как и воспоминания антибольшевиков, содержат долю агитационно-пропагандистского азарта, стремления навязать читателю политическое кредо автора. В связи с этим, чтобы извлечь истину из противоречивых высказываний бывших политических врагов, целесообразно присоединиться к в общем-то верной ленинской рекомендации: .«не ограничиваться заявлениями спорящих, а самому проверять факты и документы.»190.

Надо сказать, что в первые годы после Гражданской войны советская печать довольно избирательно, с заметной долей объективности, оценивала мемуаристику побежденных противников.

Иным, трезво мыслившим создателям мемуарного жанра эмиграции, в большей степени, чем участникам Гражданской войны - большевикам, была свойственна (правда «задним числом») самокритичность и склонность к признанию личной некомпетентности в политике и общественных науках. «Будущий историк, - резюмировал в 1922 году соратник Деникина генерал А.С.Лукомский, - подробно разберет причины неуспеха белых армий. Теперь это преждевременно, а нам, участникам борьбы с Советской властью,

191 совершенно и не под силу»

Изучение истории прогерманских сил антибольшевистского движения в годы Гражданской войны, как и любой исследовательский процесс, представляет собой движение от простого к сложному, когда достижение одного рубежа создает предпосылки движения к следующему. Поэтому автор не претендует на исчерпывающие ответы по всем поставленным вопросам и надеется, что рассматриваемая в диссертации проблема станет предметом для плодотворных профессиональных дискуссий и поисков новых концептуальных решений.

Теоретико-методологическая основа исследования вытекает из его актуальности, а потому опирается на теорию модернизации, согласно которой государственное и общественное развитие России уже с эпохи, наступившей вслед за освобождением от монголо-татарского ига, содержит в себе неустранимый элемент догоняющего развития, реализовавшийся не только в виде периодически повторяющихся реформ, но и в функционировании таких типов социального сознания, как прогрессивно-бюрократический и либерально-демократический.

Все это, несмотря на внутреннюю противоречивость , в конечном счете работало на привнесение в российскую действительность начал рационализма в духе западноевропейских образцов.

Особенную мобильность модернизационные элементы имели здесь в конце XIX - начале XX вв., т.е. на «водоразделе» между новым и новейшим периодами всемирной истории.

Однако, с другой стороны, исторический путь нашей страны далеко не ограничивался плавным «дрейфом» в русле течения модернизационных процессов. Поэтому методологически раскрытие основных положений темы диссертации нуждается в дополнении с помощью социокультурного анализа ситуации, сложившейся в России накануне и в ходе Гражданской войны.

Отсюда при исследовании антибольшевистского движения, ставшего своеобразным «заповедником» либерально-модернизаторских экспериментов, помимо специально-исторических методов (диахронистического, синхронистического, сравнительно-исторического, хронологического) нельзя было обойтись и без применения методологических приемов, эксплуатируемых гуманитарными науками вообще.

Необходимым, допустим, представляется сочетание эпистемологического подхода (т.е. отбора и структурирования конкретных предметов исследования) с онтологическим (т.е. ответа на вопрос о сущности того, что исследуется). При оценке государственных институтов, особенностей интервенционистского оккупационного режима, специфики диалога власти с народом в процессе проводимой внутренней политики - аналогичным образом потребовалось внедрение институционального и ситуационного методов, применяемых в политологии. Наконец, логически-системный метод, социологический по своему «первородству», не только позволил рассмотреть антибольшевистское движение или, скажем, ту же интерпритацию с позиций отношения к ним как к цельным и внутренне логичным историческим явлениям, но и во многом предопределил научную новизну проделанной работы.

Разумеется, автор не заявляет на первооткрывательство и конечную истину в освещении абсолютно всех нюансов истории германской интервенции и связанных с ней судьбой отрядов антибольшевистского движения тем более, что, например, режимы Скоропадского на Украине и взаимоотношения антибольшевиков с немцами на Северо-Западе России и на Дону уже отчасти изучались.

Думается, однако, что при всей зрелости и здравости научных суждений коллег на сей счет нельзя говорить о полной исчерпанности теоретического осмысления темы и достаточном уровне подтверждения ее содержания фактическим материалом в том виде, в каком они существовали до сего дня.

Явным свидетельством этого до сих пор остается историографический реликт недооценки самостоятельного значения германской интервенции, в качестве внешнего фактора в немалой степени определявшего периодизацию Гражданской войны, а также инерционное «табуирование» имени П.Н.Краснова, во Второй мировой войне выступавшего на стороне гитлеровской Германии и повешенного в 1946 году по приговору советского суда. Если последнее соображение неверно, то научная логика длительного замалчивания факта создания и девятимесячного существования Всевеликого Войска Донского объяснить бессильна.

В связи со сказанным, в ходе исследования имела место попытка комплексного рассмотрения антибольшевистских государственных режимов, объединенных фактором связи с политикой Германии в русском вопросе. Онтология самой Гражданской войны в данном случае тоже приобретает вид многослойного и глобального исторического явления, пронизанного сложными интеграционными внутренними связями, находившимися к тому же в постоянной динамике взаимодействия.

В одной плоскости Гражданская война ведет свое происхождение от революционного процесса и поэтому является продолжением кризиса модернизации в России, по цепной реакции вызвавшего критическое состояние единства России и завершившегося катастрофическим распадом ее государственности в 1917 г. на почве традиционалистского распада массового сознания. Как следующая стадия этого распада выступал начальный этап Гражданской войны, длившийся в хронологических рамках ноября 1917-примерно середины 1918 гг. В данных временных границах Гражданская война несла на себе сильный отпечаток новых реалий международного положения, созданного продолжавшейся Гражданской войной. Геополитическое пространство бывшей империи, слабое в военном и государственном отношении, превратилось в периферию мирового конфликта и, соответственно, в объект вооруженного и дипломатического вмешательства со стороны держав, сохранивших потенциал государственности и организованных ими материальных ресурсов для влияния на формирование нового мирового порядка. Самой влиятельной оказалась Германия.

Одновременно к лету 1918 г. пиковая фаза распада массового сознания («парада» социально-корпоративных и узконациональных интересов) уже миновала. Тенденция логического завершения этого процесса и постепенного перехода к воссозданию общероссийской государственности начала набирать силу в ходе создания и соперничества политических режимов. Все большую роль в противоборстве между государственно-организованным большевизмом и антибольшевизмом приобретала идеологема патриотизма, проблемы социальной опоры и внутренней политики.

Окраины, находившиеся под контролем антибольшевиков и подвергшиеся прямому интервенционистстскому вмешательству (как и всегда в России), реагировали на смену объективных ориентиров развития с заметным опозданием, по сравнению с большевистским центром.

Потеря Германией интервенционистских возможностей в связи с поражением в Первой мировой войне способствовала краху всех прогерманских антибольшевистских режимов, утвердившихся на ценностях националистических и сословных интересов, и переходу инициативы антибольшевистской борьбы к белому движению, относительно превосходившему других антибольшевиков по степени утилизации в пропаганде идеи национального консенсуса - «единой и неделимой России», но бессильного признать право на существование илюралистики государственных начал федерализма, отказаться от экономической помощи Антанты, освободиться от зашоренности традиций идеократического типа политических 192 изменении, в соответствии с которым вожди, возглавлявшие государственные образования, брали на себя всю полноту власти и ответственности за судьбу народа в будущем, требуя от него почти одних

193 только жертв в настоящем .

Патриотический вектор изживания государственного распада отныне превратился в один из важнейших, а соответствие слов и дела в международной политике претендентов на общероссийскую власть - в необходимое условие победы в Гражданской войне как переходного этапа цикла смерти-возрождения

Российской имперской системы.

- Конкретно же новизна диссертационного исследования состоит в том, что в нем впервые дан специальный анализ истории изучения антибольшевистского движения в отечественной советской, современной и зарубежной историографии, с выделением основных тенденций и направлений развития.

- Комплексно рассмотрена специфика формирования прогерманской ориентации в идеологии политических союзов и организаций антибольшевистского лагеря.

- Выявлена роль германской интервенции и дипломатии в становлении политических очагов антибольшевистской борьбы.

- Изучена совокупность условий, определяющих содержание, характер, динамику политической институализации и в конечном счете силу и слабость государственных образований, возникших на территории бывшей Российской империи в зоне германского оккупационного влияния.

- Особое внимание уделено уникальному опыту Донской сословной государственности 1918 года, предпринята попытка полнообъемно изучить его в социальном, политическом и экономическом аспектах.

- Раскрыта взаимосвязь между своеобразием исторических традиций России и элементами модернизации, содержанием и приемами реформаторских экспериментов в социально-экономической сфере и области государственного строительства прогерманских государственных образований.

- Определены закономерности и причины поражения антибольшевизма в Гражданской войне, с учетом интервенционистского фактора и степени адекватности антибольшевистской государственности массовым представлениям о порядке, правде и справедливости.

Практическая значимость работы

Данное диссертационное исследование явилось основой написания и опубликования ряда работ по истории Гражданской войны в России, в том числе и двух монографий. Данное обстоятельство позволяет использовать выводы и аналитический материал настоящей диссертации в качестве пособия по современному видению политической и социальной истории России, в разработке общих и специальных учебных курсов по «Истории государственного управления в России», «Истории Отечества», «Истории Гражданской войны», а также для прогнозирования и моделирования перспектив и направлений развития современной российской государственности.

В то же время изучение истории прогерманских сил антибольшевистского движения в годы Гражданской войны, как и любой исследовательский процесс, представляет собой движение от простого к сложному, когда достижение одного рубежа создает предпосылки движения к следующему. Поэтому автор надеется, что проблематика, исследуемая в данной диссертации, станет предметом плодотворных профессиональных дискуссий и поисков новых концептуальных решений.

108

Заключение диссертации по теме «Отечественная история», Гражданов, Юрий Дмитриевич

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Холмс Указ. соч. - С. 47.

2 См.: Панарин A.C. Российская интеллигенция в мировых войнах и революциях XX века. - М., 1998. - С. 156-157; Рабинович А. Петровский совет первого городского района в период Гражданской войны // Гражданская война в России: перекресток мнений. - С. 196; Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм: Российский конституционализм в сравнительной перспективе. - М., 1998. -С. 510.

Список литературы диссертационного исследования доктор исторических наук Гражданов, Юрий Дмитриевич, 1998 год

1. Архивные материалы

2. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ):

3. Фонд 99 «Войсковая комиссия по выборам на Большой Войсковой Круг»: Оп. 1. Д. 71

4. Фонд 102 «Канцелярия Войскового Атамана Всевеликого Войска Донского (вдальнейшем ВВД. Ю.Г.):

5. Оп. 1. Д.Д. 13,22,25,29,33,37.

6. Фонд 103 «Совет управляющих отделами ВВД»:1. Оп. 1. Д.Д. 1,2,3,28.

7. Фонд 105 «Казачий союз 2-го Донского округа»: Оп. 1. Д. 1.

8. Фонд 446 «Политическая канцелярия Особого совещания при 1 Главнокомандующем Вооруженными силами Юга России»: Оп. 1.Д.Д. 14,17.

9. Фонд 452 «Донской отдел осведомления ВВД»:

10. Оп. 1. Д.Д. 1, 14, 19,25, 31,35, 36.

11. Фонд 1258 «Большой Войсковой Круг ВВД»:1. Оп. 1. Д.Д. 1,7,81,94.

12. Оп. 2. Д.Д. 13,74, 80,81,94.

13. Фонд 1260 «Отдел внутренних дел ВВД»:1. Оп. 1. Д.Д. 1, 10.

14. Фонд 1261 «Отдел иностранных дел ВВД»: Оп. 1. Д.Д. 16, 32.

15. Фонд 1267 «Отдел торговли и промышленности ВВД»: Оп. 1. Д. 27.

16. Фонд 1269 «Отдел юстиции ВВД»: Оп. 1. Д. 1.

17. Фонд 1275 «Донской Правительствующий Сенат»: Оп. 1. Д. 5.

18. Фонд 6051 «А.К.Келчевский»: Оп. 1. Д.Д. 3,23. Фонд 6677 «А.П.Епифанов»: Оп. 1.Д.Д. 48,105.

19. Российский Государственный Военно-Исторический архив (РГВИА):

20. Фонд 400 Оп. 25. Д. 13703. Фонд 2000 Оп. 1. Д. 2508. Фонд 2003 Оп. 1. Д. 1807. Оп. 4. Д.Д. 44, 156. Оп. 25. Д. 13703.

21. Российский Государственный Военный архив (РГВА):1. Фонд 14

22. Оп. 1. Д.Д. 15,49, 196. Фонд 39456 «Войсковой штаб ВВД»: Оп. 1. Д.Д. 18, 25,47, 68, 103. Фонд 39457 «Штаб Донской армии»: Оп. 1. Д.Д. 24, 86,355.

23. Фонд 39540 «Штаб Главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России «(ВСЮР)»:1. Оп. 1. Д.Д. 12, 164.

24. Фонд 39531 «Представитель Добровольческой армии при союзном командовании барона Колчака»: Оп. 1. Д. 4.

25. Фонд 39579 «Управление окружного интенданта 2-го Донского округа»: Оп. 1. Д.Д. 2,21,27,51,52.

26. Фонд 39580 «1-й военно-полевой суд г. Ростова и Нахичевани»:

27. Оп. 1.Д.Д. 6, 7, 9,15,24, 37,48.

28. Фонд 40232 «Ликвидационная комиссия ВВД»:

29. Оп. 1. Д.Д. 7, 14, 40, 61, 86, 110, 129.

30. Фонд 40238 «Военно-морской отдел Добровольческой армии при Особом совещании В СЮР»:

31. Оп. 1. Д.Д. 3, 7, 9, 13, 18, 19, 20, 22, 23, 25, 41, 53, 69, 70. Оп. 2. Д.Д. 2, 6, 8, 9,10,11,25, 34.

32. Государственный архив Ростовской области (ГАРО):

33. Фонд 90 «Ростовская городская управа»: Оп. 1. Д. 208.

34. Фонд 580 «Таганрогская городская управа»: Оп. 2. Д. 10.

35. Фонд 835 «Прокур Новочеркасской судебной палаты»: Оп. 2. Д. 54.

36. Фонд 841 «В.А.Ажинов атаман Зимовой станицы и представитель ВВД при1. Кубанском правительстве»:1. Оп. 1. Д.Д. 11,14.

37. Фонд 857 «Отдел финансов ВВД»:1. Оп. 1.Д. 2.

38. Фонд 859 «Отдел иностранных дел ВВД»:1. Оп. 1. Д.Д. 1, 15, 156.

39. Фонд «Отдел внутренних дел ВВД»:

40. Оп. 1. Д.Д. 176, 179, 190, 195, 201, 256, 349, 519, 530.

41. Фонд 861 «Войсковой Круг ВВД»:

42. Оп. 1.Д.Д. 16, 30, 53,60, 80, 103.1. Фонд 862 «Донской Сенат»:1. Оп. 1. Д. 7.

43. Фонд 863 «Донской исполнительный комитет»: Оп. 1. Д. 16.

44. Фонд 864 «Войсковое правительство Войска Донского и Объединенное Войсковое правительство»: Оп. 1. Д.Д. 2, 23,31,33, 34.

45. Государственный архив Краснодарского края (ГАКК):

46. Фонд Р-6. Оп. 1. Д.Д. 84, 94.

47. Государственный архив Волгоградской области (ГАВО):

48. Фонд 346 «Сталинградская комиссия по сбору и обработке документальных материалов для написания истории Октябрьской революции и Гражданской войны»: Оп. 1. Д. 76.

49. Фонд 6611 «Управление окружного атамана 2-го Донского округа ВВД»: Оп. 1. Д.Д. 6, 7, 8.

50. Центральный государственный архив Украины (ЦГИАУ).

51. Фонд 408. Оп. 1. Д. 156. Фонд 581. Оп. 1. Д.Д. 7, 305.- Львов:

52. Государственный архив Львовской области (ГАЛО):

53. Фонд 271. Оп. 1. Д. 400; Оп. 58. Д. 37.

54. Государственный архив Псковской области (ГАПО):

55. Фонд 530. Оп. 1. Д. 10. Фонд 590. Оп. 1. Д.Д. 20, 130. Фонд 626. Оп. 3. Д.Д. 335, 904. Фонд 727. Оп. 3. Д. 919.1 ю Государственный архив Харьковской области (ГАХО):

56. Фонд 202. Оп. 1. Д. 71. Фонд 431. Оп. 2. Д. 39. Фонд 1630. Оп. 1. Д. 28. Фонд 4878. Оп. 1. Д. 4.1.. Периодическая печать

57. Благовест. Ростов-на-Дону. - 1919.

58. Борьба. Царицын. - 1917-1918.

59. Верхне-Донской край. Вешенская. -1919.

60. Вестник казачьего союза. Париж. - 1927.

61. Вестник Северо-Западной армии. 1919.

62. Вечернее время. Новочеркасск. - 1918.

63. Вольная Кубань. Екатеринодар. - 1918.

64. Вольный Дон. Новочеркасск. - 1918-191.29. Вперед. Львов. - 1920.210. Время. Берлин. -1919.

65. Голос Руси. Царицын. - 1919.

66. Донская волна. Новочеркасск. - 1918-1919.

67. Донские ведомости. Новочеркасск. -1918-1919.

68. Донской край. Новочеркасск. -1918.

69. Известия ВЦИК. Москва. -1918.

70. Известия. Харьков. - 1919.217. Казак. Прага. - 1930.

71. Казачий путь. Прага. - 1926.219. Киевлянин. Киев. - 1918.

72. Киевская мысль. Киев. - 1918.

73. Клич трудовых казаков. Москва. -1918.

74. Крымский вестник. Севастополь. -1918.

75. Либавское слово. Либава. -1919.224. Молот. Юрьев. - 1917.

76. Монархист. Ростов-на-Дону. - 1918.

77. Моя газета. Псков. - 1918.

78. Неделимая Россия. Царицын. - 1919.

79. Новая жизнь. Петроград. - 1918.

80. Одесский листок. Одесса. - 1918.2 30 Петроградская правда. Петроград. - 1919.

81. Петроградское утро. Петроград. -1918.

82. Петроградское эхо. Петроград. - 1918.

83. Печать и революция. Москва. - 1921.

84. Последние новости. Киев. - 1918.

85. Правда. Петроград; Москва. - 1918.

86. Приазовский край. Ростов-на-Дону. - 1918-1919.237. Призыв. Берлин. - 1919.

87. Псковский вестник. Псков. - 1918.

88. Псковский набат. Псков. -1918-1919.

89. Ревельское обозрение. Ревель. - 1917.

90. Ревельское слово. Ревель. - 1919.

91. Рижское слово. Рига. - 1919.

92. Россия. Екатеринодар. - 1918.

93. Русская жизнь. Гельсингсфорс. - 1919.

94. Русский вестник. Берлин. - 1918.

95. Русский голос. Киев. - 1918.247. Свободная Россия. 1919.

96. Север Дона. Усть-Медведицкая. -1919.

97. Сельская жизнь. Ростов-на-Дону,-1919.

98. Таганрогский вестник. Таганрог. -1918.251. Товарищ. Вильно. -1918.

99. Трудовое казачество. Москва. - 1918.

100. Усть-Медведицкая газета. Усть-Медведицкая. - 1917.

101. Часовой. Новочеркасск. - 1918.

102. Южная армия. Омск. - 1919.

103. Юрьевское утро. Юрьев. - 1917.

104. I. Документальные тематические публикации

105. Балтийские моряки в борьбе за власть Советов (ноябрь 1917 декабрь 1918 гг.): Документы и материалы. - J1., 1968.

106. Борьба за Петроград 15 октября 6 ноября 1919 г.: Сб. документов. - Пг., 1920.

107. Борьба за Советскую власть в Крыму: Документы и материалы. -Симферополь, 1957. Т. 1.

108. Борьба за Советскую власть в Литве в 1918-1920 гг.: Сб. документов. -Вильнюс, 1967.

109. Борьба за Советскую власть на Кубани в 1917-1920 гг.: Сб. документов и материалов. Краснодар, 1957.

110. Борьба трудящихся Черниговщины за власть Советов (1917-1919 гг.): Сб. документов и материалов. Чернигов, 1957.

111. Внешняя политика контрреволюционных «правительств» в начале 1919 г.: Из документов Парижского посольства // Красный архив. 1928,- Т. 6. - С. 59-101.

112. Германская интервенция и Донское правительство в 1918 г. // Красный архив. 1934.-Т. 6.-С. 93-130.

113. Германская оккупация на Украине в документах оккупантов // Большевик. -1936. -№ 9. С. 68-77.

114. Государственный строй Российской империи накануне крушения: Сб. законодательных актов. М., 1995.

115. Деятельность Таганрогского центра Добровольческой армии (19181919 гг.) // Белый архив. Париж, 1928. - Т. 2-3. - С. 133-137.

116. Доклад начальнику операционного отделения германского восточного фронта о положении дел на Украине в марте 1918 года // Архив русской революции. Берлин, 1922. - Т. 1. - С. 342-359.

117. Доклад Отдела иностранных дел Большому Войсковому Кругу за время с сентября 1918 года по февраль 1919 года. Б. м., б.г.

118. Документы Великой пролетарской революции. М., 1938.

119. Документы внешней политики СССР. М., 1957. - Т. 1.

120. Документы германского посла в Москве Мирбаха // Вопросы истории. -1971. -№ 9. С. 120-129.

121. Документы и материалы по истории советско-польских отношений. М., 1964.

122. Документы интервенции // Борьба классов. 1931. - № 2. - С. 67-77.

123. Документы о разгроме германских оккупантов на Украине в 1918 году. -М., 1942.

124. Донское казачество в Гражданской войне: Сб. документов. (1918-1919 гг.) -М., 1993.-Ч. 1-Й.

125. Заговор монархической организации В.М.Пуришкевича: Из записной книжки анархиста // Красный архив. 1928. - Т. 1. - С. 169-185.

126. Из истории Гражданской войны на Украине в 1918 г. // Красный архив. -1939.-Т. 4.-С. 73-102.

127. Киевщина в годы Гражданской войны и интервенции (1918-1920 гг.): Сб. документов. Киев, 1962.

128. КПСС в резолюциях и решениях съездов конференций и пленумов ЦК. -М., 1970. Т. 2.3 .28 Красная книга ВЧК: В 2 т. М.: Госиздат, 1990.

129. Краткий отчет о заседаниях 1-го Войскового Круга 26 мая 18 июня 1917 г. - Новочеркасск, 1917.

130. Крах германской оккупации на Псковщине: Сб. документов. Л., 1939.

131. Крах германской оккупации на Украине: По документам оккупантов. М.: Огиз, 1936.

132. Крым в 1918-1919 гг.: Документы // Красный архив. 1928. - Т. 3. - С. 142181.

133. Крым в 1918-1919 гг.: Осведомительные телеграммы начальника штаба в Добровольческой армии при союзном командовании в Крыму // Красный архив. 1928. Т. 4. - С. 55-85.

134. Крымское краевое Правительство в 1918-1919 гг.: Документы // Красный архив. 1927. - Т. 3. - С. 92-152.

135. Лисовой Я.М. Записка к докладу о положении дел на Западном фронте и в армии полковника Бермондта-Авалова // Белый архив. Париж, 1926. - Т. 1. С. 132.

136. Основные законы Всероссийского Войска Донского от 4 мая 1918 г. // Донская летопись. Прага; Белград, 1924. - № 3.

137. Отчет управляющего Военным и Морским отделом и командующего Донской армией и флотом. Новочеркасск, 1919.

138. Переговоры Дона с Украиной и Германией в мае 1918 года // Сб. Материалов и статей: журнала «Исторический архив». М., 1926. - Вып. 1.

139. Переписка Секретариата ЦК РКП(б) с местными партийными организациями (апрель-май 1919 г.). М., 1972. - Т. 7.

140. Постановление общего собрания членов Временного Донского Правительства делегатов от станиц и войсковых частей 28 апреля 1918 года. // Постановления Круга Спасения Дона с 28 апреля по 5 мая 1918 года Новочеркасск, 1918.

141. Постановления Большого Войскового Круга, Всевеликого Войска Донского (15 августа 20 сентября 1918 г.). - Б.м., б.г.

142. Разгром немецких захватчиков в 1918 году: Сб. материалов и документов. -М., 1943.

143. Советско-германские отношения (1922-1925 гг.): Документы и материалы. -М., 1977. Т. 2.

144. Советско-германские отношения: От переговоров в Брест-Литовске до подписания Рапалльского договора: Сб. документов. М.: Политиздат. -1968. - Т. 1.

145. Справка о балтийском ландвере: Документы из архива кн. А.П.Ливена // Белое дело. Берлин, 1927. - С. 190-197.

146. Труды Учредительной конференции Русского народно-монархического союза (конституционных монархистов) с 15 марта по 5 апреля 1922 г. -Мюнхен, б.г.

147. Авалов П.Р. В борьбе с большевизмом. Гамбург; Глюкштадт: И.И.Августин 1925. - 540 с.

148. Акулов Ф. Союзный десант на Украине//Черная книга. -Киев, 1925. С. 51-209.

149. Алексеев A.A. Единая или федеративная Россия? Ростов-н/Д., 1919.

150. Алексеев H.H. Из воспоминаний // Архив русской революции. Берлин, 1926. -Т.17. - С. 107-255.

151. Альмендингер В. Симферопольский офицерский полк (1918-1920 гг.): Страницы истории белого движения на Юге России. Лос-Анджелес, 1962.- 84 с.

152. Антонов-Овсеенко В.А. Записки о Гражданской войне. Л.: Госиздат, 1924.-Т. 1.- 300 с.

153. Аранс Д. Как мы проиграли Гражданскую войну: Библиография мемуаров русской эмиграции о русской революции 1917-1921 гг. Нью-Йорк, 1988.

154. Аскольдов С.А. Религиозный смысл русской революции // Из глубины: Сб.статей о русской революции. М., 1991. - С.7-48.

155. Астров Н.И. Ясское совещание // Голос минувшего на чужой стороне. -Париж, 1926.-Т. 3,-С. 28-47.

156. Безроднов А. Спасите Россию! Ростов н/Д, 1919. - С. 21.

157. Белов В. Белое похмелье: Русская эмиграция на распутье. М.; Пг.: Госиздат, 1923. - 150 с.

158. Бердяев H.A. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990. -222 с.4 13 Бережанский Н. Бермондт в Прибалтике // Историк и современность. -Берлин, 1922.-Т. 1,-С. 5-87.

159. Бермондтская эпопея // На чужой стороне. Берлин; Прага, 1924. - Т.7. -С. 201-219.

160. Битнер В.В. Погибла ли Россия?: Отдельные оттиски из «Вестника знания». Пг. - 1918. - Вып. 7. - С. 3-8.416. «Большевизм есть несчастье, но несчастье заслуженное»: Переписка В.А. Маклакова и A.A. Кизеветтера // Источник. 1996. - № 2. - С. 11-12.

161. Бош Е.Б. Национальное правительство на Украине. - М., 1920.

162. Бухарин Н.И. Долой международных разбойников. М., 1918.

163. Бухарин Н.И. Советская власть или буржуазная республика? Смоленск, 1920.

164. Быч Л.Л. От Южно-Российского союза к федеративной России. Б.м.: Изд. Отдела пропаганды Кубанского краевого правительства. 1919. - 24 с.

165. Бьюкенен Д. Мемуары дипломата. М.: международные отношения, 1991.- 342 с.

166. Бьюкенен Д. Моя миссия в Россию. Берлин, 1924. - Т. 2.

167. В боях за Царицын: Сб. воспоминаний. Сталинград: Сталинградское книжное издательство, 1959. - 397 с.

168. Валентинов A.A. Крымская эпопея // Архив русской революции. -Берлин, 1922. Т.5. - С. 5-100.

169. Винниченко В. Из истории Украинской революции // Революция на Украине. М.; Л., 1930. - С. 277-358.

170. Виноградский П.Н. Совет общественных деятелей в Москве. 1917-1919 гг. // На чужой стороне. Берлин; Прага. - 1925. - № 9. - С. 73-98.

171. Волошин М. Дело Н.А.Маркса // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990.

172. Воспоминания Гинденбурга. Пг.: Мысль, 1922. - 120 с.

173. Врангель П.Н. Воспоминания: В 2-х ч. М.: Терра, 1992.

174. Гессен Г.В. В двух веках // Архив русской революции. Берлин, 1937. -Т. 22.

175. Гиппиус 3. Живые лица. Воспоминания. -Тбилиси: «Мерани», 1991.- 384 с.

176. Головин H.H. Российская контрреволюция в 1917-1918 гг. Париж, 1927. -Ч. 1. -Кн. 1.-170 е.; Париж, 1937. -4.2. - Кн.З. - 114 е.; Ч.З. - Кн. 7; 4.4. -Кн.9; 4.5. - Кн. 11,- 136 с.

177. Голос народа: Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918-1932 гг. М.: Росспэн, 1998. - 324 с.

178. Голубинцев А. Русская Вандея. Очерки Гражданской войны на Дону 1917-1920 гг. Мюнхен, 1959.

179. Гольденвейзер A.A. Из киевских воспоминаний // Архив русской революции,- Берлин, 1922. Т. 6. - С. 161-303.

180. Горн В. Гражданская война на северо-западе России. Берлин: Гамаюн, 1923. -416 с.4 37. Горн В.Л. Немецкая оккупация Псковской губернии // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1927. - Т. 5. - С. 107-123.

181. Гофман М. Записки и дневники (1914-1919 гг.). Л., 1929.

182. Гроссен Г.И. (Нео-Сильвестр) Агония Северо-Западной армии (Из тяжелых воспоминаний) // История и современник. Берлин, 1924. - Т.5. -С. 132-167.

183. Гурко В.И. Из Петрограда через Москву, Париж и Лондон в Одессу // Архив русской революции. Берлин, 1924. - Т. 15. - С. 5-85.

184. Гурко В.И. Политическое положение на Украине при гетмане // Революция на Украине: По мемуарам белых. М.;Л., 1930. - С.212-221.

185. Данилов П. Итоги (борьба с большевиками и Добровольческая армия) // Общее дело. Париж. - 1920. - 16 мая.

186. Деникин А.И. История // Донская летопись. Прага; Белград, 1924. - Т.В. -С. 236 - 371.

187. Деникин А.И. Кто спас Советскую власть от гибели? Париж, 1937. - 14 с.

188. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика // Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. М., 1991. - С. 5-64.4 46. Деникин А.И. Очерки русской смуты // Октябрь. 1992. - № 9. - С. 114145.

189. Деникин А.И. Очерки русской смуты // Октябрь. 1991. - № 11. - С. 218.4 48. Деникин А.И. Очерки русской смуты // Октябрь. 1992. - № 8. - С. 111141.

190. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Берлин: Слово, 1925. - Т.4. - 348 с.

191. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Берлин: Слово, 1926. -Т.З. - 278 с.

192. Деникин А.И. Очерки русской смуты: Борьба генерала Корнилова. Август 1917 апрель 1918. - М., 1991. - 376 с.

193. Деникин А.И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии, февраль сентябрь 1917 г. - М., 1991. - 520 с.

194. Деникин А.И. Поход на Москву: Очерки русской смуты. М.: Федерация, 1928.-313 с.

195. Деникин А.И., Лампе A.A. фон. Трагедия белой армии. М., 1991.

196. Денисов C.B. Записки: Гражданская война на юге России, 1918-1920 гг. -Константинополь. 1921. - Кн. 1. - Январь-май 1918 г. - 119 с.

197. Дневник контрреволюционера № 1. Париж, 1923. - 32 с.

198. Добрынин В. Борьба с большевизмом на Юге России: Участие в борьбе донского казачества. Февраль 1917 март 1920 гг. - Прага: Изд-во «Славянское», 1921. - 123 с.

199. Долгоруков П.Д. Великая разруха. Мадрид, 1964. - 460 с.

200. Дорошенко Д.И. Гетманство 1918 г. на Украине // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1926. - Т. 5. - С. 15-189.

201. Дрейер В. фон. Крестный путь во имя Родины. Берлин, 1921. -171 с.

202. Дроздовский М.Г. Дневник. Берлин: Отто Кирхнер и К0, 1923.

203. Жестокие уроки. Ростов-на-Дону: Изд-во Войскового Круга Всевеликого Войска Донского, 1919.

204. Заговор монархической организации В.М.Пушкевича: Из записной книжки архивиста//Красный архив. -1928.-Т. 1. 175 с.4 64. Зайцов А. 1918 года: Очерки по истории русской Гражданской войны. -Б.м., 1934.-280 с.

205. Залесский П.И. Возмездие (Причины русской катастрофы). Берлин, 1925.-280 с.

206. Записки белогвардейца лейтенанта N.N. // Архив русской революции. -Берлин, 1923.-Т. 10.

207. Зеньковский В. Протопресвитер. Пять месяцев у власти (15 июня 19 октября 1918 г.): Воспоминания. - М.: Крутицкое патриаршое подворье, 1995.-240 с.

208. Изтоев A.C. Рожденное в революционной смуте (1917-1932 гг.). Париж, 1933.- 32 с.

209. Ильин А.И. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России: Статьи 1948-1954 годов: В 2-х т. М.: МП «Рарог», 1992.

210. Ильин И. Белая идея // Молодая гвардия. 1992. - № 1/2. - С. 208-215.

211. Кадесников Н. Краткий очерк белой борьбы под андреевским флагом на суше, морях, озерах и реках России в 1917 -1922 годах. М., 1993.

212. Казаки-новосельцы: Сб. статей современников, свидетелей и участников казачьих антибольшевистских восстаний. -Б.м., 1944.

213. Каланин И. Русская Вандея. М.; Л.: Госиздат, 1926. - 420 с.

214. Калинин И.М. Русская Вандея. М., - Л.: Госиздат, 1926. - 420 с.

215. Катехизис русского монархизма. Прага, 1925. - 32 с.

216. Квохтюх Е. От Кубани до Волги и обратно: из воспоминаний о походах и боях таманских частей. М., 1926.

217. Келин H.A. Казачья исповедь. М.: Воениздат, 1996. - 136 с.

218. Керенский А. Издалека: Сб.статей (1920-1921 гг.). Париж, 1922. - 252 с.

219. Керенский А.Ф. Россия на исторической повороте: Мемуары. М., 1993.

220. Кирдецов Г. У ворот Петрограда (1919-1920 гг.). Берлин: Русский книжный магазин «Москва» в Берлине и Нью-Йорке, 1921. - 356 с.4 83. Кислицын В.А. В огне Гражданской войны: Мемуары. Харбин, 1935.

221. Ковтюх Е. От Кубани до Волги и обратно: Из воспоминаний о походах и боях красных таманских частей. М., 1926.

222. Корк А.И. Из современного политического антиквариума // На идеологическом фронте борьбы с контрреволюцией. М., 1923. -С. 147-158.

223. Короленко В.Г. Письма из Полтавы // Русская литература. -1990. № 4. -С. 45-58.

224. Котляровский С.А. Национальный центр в Москве в 1918 г. //На чужой стороне. Берлин; Прага. - 1924. - № 8. - С. 117-129.

225. Краснов П.Н. Из воспоминаний о 1917-1920 гг. // Архив русской революции. Берлин, 1923. - Т. 11. - С.106-168.

226. Краснов П.Н. Всевеликое войско Донское // Архив русской революции. -Берлин, 1922,- Т.5. С. 190-321.

227. Краснов П.Н. На внутреннем фронте // Архив русской революции. -Берлин, 1922. Т. 1.

228. Крестная ноша. Трагедия казачества // Дон. 1991. - № 10. - С. 6-94.

229. Кроль JI.A. За три года: Воспоминания, впечатления и встречи. -Владивосток: Свободная Россия, 1922. -212 с.

230. Крыленко Н.В. Как лорды разоряли нашу землю и чего они хотят сейчас. -М.; Л., 1924.

231. Лактионов М. Два атамана // Путь казачества. Прага. - 1928. - 20 февр.

232. Лампе A.A. фон. Пути верных: Сб. статей. Париж, 1960. - 256 с.

233. Лацис М.И. Два года борьбы на внутреннем фронте: Политический обзор двухгодичной деятельности Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией спекуляцией и преступлениями по должности. М., 1920.

234. Лебедев В. Россия, славянство и интервенция // Воля России. Прага. -1922.-№6.4 98 Лейхтенбергский Г.Н. Как начиналась Южная армия // Архив русской революции. Берлин, 1923. - Т. 8.

235. Аграшенков A.B. Идеология и общественное сознание в Гражданской войне на северо-западе России: проблемы взаимосвязи. СПб., 1994.

236. Алахвердов Г.Г., Кузьмин Н.Ф., Рыбаков М.В. и др. Краткая история Гражданской войны в СССР. М., 1962.

237. Алтухов В. О смене порядков в мировом общественном развитии // Мировая экономика и международные отношения. 1995. - № 4. - С. 5-21.

238. Андреев A.M. Борьба литовского народа за советскую власть (19181919 гг.)-М., 1954.

239. Анишев А.Н. Очерки истории гражданской войны. 1917-1920 гг. JL, 1925.

240. Антисоветская интервенция и ее крах. М.: Политиздат, 1987. - 208 с.

241. Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М.: Текст, 1993. - 303 с.

242. Ахиезер A.C., Яковенко И.Г. Что такое общество? // Общественные науки и современность. 1997. - №3. - С.30-37.

243. Бабичев Д.С. Донское трудовое казачество в борьбе за власть Советов. -Ростов-на-Дону: Изд-во РГУ, 1969. 211 с.

244. Белан Ю.Я. Отечественная война украинского народа против немецких оккупантов в 1918 году. Киев: Изд-во Киевского ун-та, 1960. - 330 с.

245. Белов В. Белая печать: ее идеология, роль, значение и деятельность. Пг., 1992,-44 с.

246. Белов Г.А. Современные концептуальные подходы и методы исследования // Кентавр. 1993. - № 5. - С. 135-150.

247. Бергман Г. Мы помним: Цена интервенции. M., 1931.

248. Берз Л.И., Хмелевский К.А. Героические годы Октябрьской революции и Гражданской войны на Дону. Ростов-на-Дону, 1964.

249. Бернштам М. Стороны в Гражданской войне 1917-1922. М., 1992. -96 с.

250. Берхин И.Б. Вопросы истории периода гражданской войны (1918-1920 гг.) в сочинениях В.И. Ленина. М.: Наука, 1981. - 368 с.

251. Берхин И.Б. Разгром империалистической интервенции и внутренней контрреволюции в годы Гражданской войны, 1918-1920. М., 1958.

252. Богачев А.К. Милли-Фирка: Национальная контрреволюция в Крыму. Симферополь, 1932.

253. Боевой путь Советских Вооруженных Сил. М.: Воениздат, 1960. - 571 с.

254. Большевистское подполье: Из истории пролетарской борьбы в Таганроге. 1918-1919 гг. Таганрог, 1926.

255. БондаренкоТ.Н. В.И.Ленин и Гражданская война на Украине (19171919 гг.) // Известия Воронежского гос. пед. ин-та, 1966. Т. 53. - С. 2840.

256. Борисенко И.П. Советские республики на Северном Кавказе в 1918 г. -Ростов-на-Дону, 1930. Т. 1,2.

257. Бортневский В.Г. Белая разведка и контрразведка на юге России во время Гражданской войны // Отечественная история. 1995. - № 5. - С. 88-100.

258. Борьба большевистских организаций Дона за Великую социалистическую революцию. Ростов-на-Дону, 1939.

259. Борьба за Советскую власть в Прибалтике. М.: Наука, 1967. - 627 с.

260. Бровкин ВН. Россия в Гражданской войне: власть и общественные силы // Вопросы истории. 1994.- № 5. - С. 24-39.

261. Бубнов A.C. Гражданская война, партия и военное дело. М., 1928.

262. Бугай Н.Ф. Революционные комитеты Дона и Северного Кавказа. 19191921. Нальчик: Эльбрус, 1977.- 156 с.

263. Буденный С.М. Красная конница. М.; Л., 1930.

264. Буз Л.В. Борьба большевиков Киевщины за упрочение Советской власти (февраль-май 1919 г.) // Великая Октябрьская социалистическая революция и современность. Киев, 1968. - С. 18-28.

265. Буз Л.В. Звенигородско-таращанское восстание на Киевщине против германских оккупантов и гетманщины (лето 1918 г.) // Некоторые вопросы Великой Октябрьской социалистической революции. Киев, 1957. - С. 75-105.

266. Булдаков В.П. Имперство и российская революционность: Критические заметки // Отечественная история. 1997. - № 2. - С. 20-47.

267. Булдаков В.П. XX век российской истории и посткоммунистическая советология // Российская империя, СССР, Российская Федерация: история одной страны? М.: Россия молодая, 1993. - С. 5-56.

268. Бунегин М.Ф. Революция и Гражданская война в Крыму (1917-1920 гг.). -Симферополь: Крымгосиздат, 1927. 336 с.

269. Бутынякин П.А. Социалистическое землеустройство на Дону в 1919-1921 годах // Поволжский край. Саратов: Изд-во СГУ. - Вып. 8. - С. 23-36.

270. Василенко И. Россия и Центральная Европа: новые геополитические реалии // Власть. 1997. - № 9. - С. 58-61.

271. Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. - 805 с.

272. Венгеров А.Б. Будущее российской государственности // Вестник МГУ. Сер. 18. 1997. - № 1. - С. 18-28. - «Социология и политика».

273. Венков A.B. Антибольшевистское движение на юге России (19171920 гг.). Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук. Ростов - н/Д., 1996. - 34 с.

274. Венков A.B. Антибольшевистское движение на юге России на начальном этапе гражданской войны. Ростов - н/Д., 1995. - 128 с.

275. Вехи. Интеллигенция в России: Собрание статей 1909-1910 гг. М.: Молодая гвардия, 1991. - 207 с.

276. Вишневский А.Г. Единая и неделимая Россия // Полис. 1994. - № 2. -С. 26-38.5 43. Вишневский А.Г. Единая и неделимая Россия // Полис. 1994. - № 2.- С. 26-27.

277. Владимирцев B.C. Коммунистическая партия организатор разгрома похода Антанты. - М.: Воениздат, 1958. - 454 с.

278. Владимирцев B.C. Партия-организатор разгрома контрреволюции на Юге.-М., 1971.

279. Власов Ю. Огненный крест: Бывшие. М.: Прогресс, 1993. - 560 с.

280. Волин Б.М. Все силы народа на разгром врага! Трудящиеся Москвы в дни предательского набега на Советскую Родину. М., 1941.

281. Волобуев П.В. Пролетариат и буржуазия России в 1917 году. М., 1964; Российский пролетариат: облик, борьба, гегемония. - М., 1970.

282. Волобуев П.В., Булдаков В.П. Октябрьская революция: новые подходы к изучению // Вопросы истории. 1996. - № 5/6. - С. 28-38.

283. Вольфсон Б. Изгнание германских оккупантов из Крыма. Симферополь: Красный Крым, 1939. - 59 с.

284. Вольфсон Б. Подрывная деятельность монархистов в годы Гражданской войны в Крыму // Исторический журнал. 1938. № 10. - С. 42-50;

285. Ганелин Р.Ш., Ирошников М.П., Соболев Г.Л. Публикации документов по истории Великого Октября и Гражданской войны // Вопросы истории. -1987.-№10.-С. 22-34.

286. Геллер М., Некрич А. История России. 1917-1995. Утопия у власти. М.: «Лик» - Агар», 1996. - Т. 1. - 499 с.

287. Генкина Э. Борьба за Царицын в 1918 году. М.: Политиздат, 1940. -219 с.5 57 Герасимов E.H. Разгром немецких оккупантов на Украине. М., 1939.

288. Герасимов E.H. Разгром немецких оккупантов на Украине. М.: Воениздат, 1939. - 48 с.

289. Гимпельсон Е.Г. Советские управленцы: политический и нравственный облик (1917 1920 гг.) // Отечественная история. - 1997. - № 5. - С. 44-54.

290. Гимпельсон Е.Г. Советы в годы иностранной интервенции и гражданской войны. М.: Наука, 1968. - 512 с.

291. Гиндин И.Ф. Русская буржуазия в период капитализма, ее развитие и особенности // История СССР. 1963. - № 2, 3.

292. Гиоев М.И. Ленинская аграрная политика в горном ауле. Орджоникидзе, 1969.

293. Глядковская E.H. Партизанское движение на Юге Украины (Херсонщине) против австро-немецких оккупантов в 1918 г. // Учен. Зап. Львовского унта. Сер. ист. Т. 36. - Вып. 6. - 1955. - С. 12-34.

294. Голубев А. Гражданская война 1918-1920 гг. М., 1932.

295. Городецкий E.H. Отечественная война против германских оккупантов в 1918 году на Украине. -М., 1941. -19 с.

296. Городецкий E.H. Страницы истории обороны Петрограда в феврале 1918 года // Исторический опыт Великого Октября. М., 1975. - С. 359-369.

297. Гражданов Ю.Д. Всевеликое Войско Донское в 1918 году. Волгоград, 1997. - 158 с.

298. Гражданов Ю.Д., Зимина В.Д. Союз орлов: Белое дело России и германская интервенция в 1917-1920 гг. Волгоград, 1997. - 280 с.

299. Гражданская война в России: «Круглый стол» // Отечественная история. -1993.-№3,-С. 102-115.

300. Гражданская война в СССР. М: Воениздат, 1986. - Т. 2. - 447 с.

301. Гражданская война на юге России. Новочеркасск, 1989.

302. Гражданская война. 1918-1921 гг. М., Л., 1928-1930. - Т.Т. 1-3.

303. Граудин K.M., Стороженко Г.А. В огне интервенции: Латвия в 19181919 гг. Рига, 1958.

304. Грациози А. Большевики и крестьяне на Украине, 1918 1919 годы. - М.: Аиро-ХХ, 1997.-200 с.

305. Громов И., Мацкевич А., Семенов В. Западная социология. СПб., 1997. -С. 214-215.

306. Гугов Р.Х., Козлов, Этенко Л.А. Вопросы историографии Великого Октября на Дону и Северном Кавказе. Нальчик: Эльбрус, 1988. - 283 с.

307. Гуковский А. Разгром Германии в 1918 году и подготовка интервенции стран Антанты против страны Советов // Историк-марксист. 1937. - № 3. -С. 99-125.

308. Гуковский А.И. Вторжение немцев в Страну Советов // Ист. зап., 1942. -Т. 13. С. 3-39.

309. Гуковский А.И. Французская интервенция на юге России. 1918-1919 гг. -М.; Л., 1928.

310. Гусев К.В. Партия эсеров: от мелкобуржуазного революционизма к контрреволюции. М.: Мысль, 1975. - 384 с.

311. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб.: Изд-во «Глагол» - Изд-во СПб ун-та 1995. - 398 с.

312. Даниэльс Р.В. Гражданская война в России в свете сравнительной истории революции // Гражданская война в России: перекресток мнений. -М„ 1994. С. 328-343.

313. Дедов И.И. В сабельных походах. Ростов-на-Дону: Изд-во РГУ, 1989. -189 с.

314. Деревенковский Г.М. Отечественная война против германских оккупантов в 1918 г. Саратов, 1942.

315. Диалог историков: Интервенция и Гражданская война в Советской России в зеркале мнений // Сквозь бури Гражданской войны: «Круглый стол» историков. Архангельск., 1990.

316. Доган М., Пеласси Д. Сравнительная политическая социология. М.: Соц.-полит, журнал, 1994. - 272 с.

317. Дон и Северный Кавказ в советской исторической литературе. Ростов-на-Дону, 1972.

318. Донецкий М. Донское казачество: Историко-публицистические очерки. Ростов-на-Дону, 1926.

319. Драбкина С.М. Крах продовольственной политики германских империалистов на Украине (февраль июль 1918 г.) // Ист. зап., 1949. - Т. 28.-С. 68-110;

320. Дризул А.А. Великий Октябрь в Латвии: канун, история, значение. Рига, 1977.

321. Думова Н.Г. Кадетская контрреволюция и ее разгром (октябрь 1917-1920 гг.). -М.: Наука, 1982. -415с.

322. Думова Н.Г. Легенда о белокадетском правительстве в Крыму (1918-1918 гг.) и факты истории // Непролетарские партии России в 1917 году и в годы гражданской войны. М., 1980. - С. 198-207.

323. Думова Н.Г., Трухановский В.Г. Уинстон Черчилль и империалистическая интервенция в Советскую Россию // Исторический опыт Великого Октября. М., 1986. - С.175-204.

324. Думова Н.Г., Трухановский В.Г. Черчилль и Милюков против Советской России. М.: Наука, 1989. - 204 с.

325. Ермолин А.П. Революция и казачество. М.: Мысль, 1982. - 224 с.

326. Ершов В.Ф. Белоэмигрантские концепции восстановления российской государственности // Кентавр. 1995. - № 4. - С.56-70.

327. Журов Ю.В. Социальная структура сибирского крестьянства в годы революции и Гражданской войны (1917-1920) // Проблемы истории советской сибирской деревни. Новосибирск, 1977. - С. 12-46.

328. Зарубин А.Г., Зарубин В.Г. Без победителей: Из истории Гражданской войны в Крыму. Симферополь: Таврия, 1997. - 350 с.

329. VI. Энциклопедическая и справочно-библиографическаялитература

330. Аранс Д. Как мы проиграли Гражданскую войну: Библиография мемуаров русской революции 1917-1921 гг. Нью-Йорк, 1968.

331. Великая Октябрьская социалистическая революция: Энциклопедия. М.: Энциклопедия, 1977. - 712 с.63 . Гражданская война в документах и воспоминаниях: Каталог книжной выставки. М., 1995. - 64 с.

332. Гражданская война и иностранная военная интервенция в СССР. М.: Советская энциклопедия, 1983. - 704 с.

333. Деятели СССР и революционного движения России: Энциклопедический словарь Гранат. М.: Сов. энциклопедия, 1989. - 832 с.

334. Казачий словарь-справочник: Кливленд (Охайо). США, 1966. - Т. I. - 279. с

335. Казачий словарь-справочник: Сан-Ансельмо (Калифорния). США, 1968. -Т. II.-341с.

336. Казачий словарь-справочник: Сан-Ансельмо (Калифорния). США, 1968. -Т. III. -341 с.

337. Материалы для библиографии научных трудов за рубежом за 1920-1930 гг. -Белград, 1931. Вып. 1. - 82 с.

338. Русское Зарубежье. Золотая книга эмиграции: Энциклопедический библиографический словарь. М.: Росспэн, 1997. - 748 с.

339. Посников С.П. Библиография русской революции и Гражданской войны (1917-1921 гг.): Из каталога русского заграничного исторического архива. -Прага, 1938.- 64 с.