Предания о дописьменной эпохе в истории славянской культуры XI-XV вв. тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 24.00.01, доктор исторических наук Алексеев, Сергей Викторович

• Алексеев, Сергей Викторович
• доктор исторических наук
• 2006

Оглавление диссертации доктор исторических наук Алексеев, Сергей Викторович

ВВЕДЕНИЕ.

РАЗДЕЛ 1. ЮЖНОСЛАВЯНСКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ.

ГЛАВА 1. СКАЗАНИЕ ИСАИЕ ПРОРОКА («БОЛГАРСКАЯ АПОКРИФИЧЕСКАЯ ф ЛЕТОПИСЬ»).

ГЛАВА 2. ЛЕТОПИСНЫЕ ЗАМЕТКИ ПРИ БОЛГАРСКОМ ПЕРЕВОДЕ ХРОНИКИ

КОНСТАНТИНА МАНАССИИ.

ГЛАВА 3. «ЛЕТОПИСЬ ПОПА ДУКЛЯНИНА» («БАРСКИЙ РОДОСЛОВ»).

РАЗДЕЛ 2. РУССКИЕ ЛЕТОПИСИ.

ГЛАВА 1. КИЕВСКИЙ НАЧАЛЬНЫЙ СВОД.

ГЛАВА 2. ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ.

ГЛАВА 3. ПАМЯТНИКИ НОВГОРОДСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ.

ГЛАВА 4. КИЕВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ В ТРУДЕ ЯНА ДЛУГОША.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Предания о дописьменной эпохе в истории славянской культуры XI-XV вв.»

История складывания славянской государственности и цивилизации, формирования письменной славянской культуры, распространения христианства в славянском мире давно находится в центре неослабевающего исследовательского внимания. Эти стороны более обширной проблематики, связанной с происхождением и ранней историей славянских народов, затрагиваются в большом числе обобщающих и частных работ отечественных и зарубежных авторов. Проблематика рассматривается с позиций культурологии, истории, филологии, во всем многообразии своих общеисторических, культурно-исторических, источниковедческих и иных аспектов. Особое место занимают, без сомнения, фундаментальные труды прошлого - начала нынешнего века, - единственный опыт максимально возможного охвата всех доступных в то время источников - принадлежавшие

1 Л

П. Шафарику и Л. Нидерле . Можно назвать целый ряд обобщающих исследований и за XX столетие. Вместе с тем, работу исследователей славянских древностей затрудняет относительный недостаток источников и трудности в их истолковании. Трудности эти усиливаются недостаточной проясненностью и дискуссионностыо отдельных вопросов, имеющих, однако, и самостоятельное историко-культурное значение — степень и формы отражения исторической реальности в устной традиции древних славян, эволюция и жанровая структура этой традиции, формы ее преломления в ранних письменных источниках.

В рамках обобщения известных науке данных по истории славянства «догосударственного» периода одной из важнейших задач является по возможности широкий анализ воззрений на дописьменную эпоху, сложившихся в славянской средневековой культуре — с точки зрения их происхождения, истории складывания, идейной и религиозной направленности. В рамках этого следует проанализировать генезис, прослеживаемую историю бытования, направленность эволюции устной исторической традиции древних славян и выявить особенности адаптации этой традиции к письменной христианской культуре возникших в средние века новых славянских государств. Эту научную проблему мы предполагаем в меру своих возможностей разрешить в настоящей работе.

В условиях идущих в настоящее время споров о месте и роли устной традиции в дописьменной и раннеписьменной культуре, о культурном и общеисторическом значении принятия христианства славянскими народами, а также активной работы по кодификации и комментированию имеющихся у нас данных по ранней славянской истории, тема настоящего исследования представляется весьма актуальной. Рассматривается один из важнейших аспектов естественной трансформации культуры на переходе от поздней первобытности («варварства») к «цивилизации», на этапе вхождения крупной этнической общности в трансэтническое христианское цивилизационное поле. При этом осознание своего дохристианского и до-цивилизационного прошлого в рамках новых культурных парадигм, несомненно, являлось важнейшим элементом описываемой трансформации. Исследование соответствующей тематики, пусть на частном славянском примере, представляет большую важность не только для истории, но и для теории культуры, предоставляя ценный эмпирический материал.

Изучение устной традиции, связанной с историей ранней государственности, довольно часто оказывалось в плену утилитарного подхода, когда значимость традиции оценивалась исключительно или почти исключительно с точки зрения ее конкретно-исторической и социокультурной достоверности. С другой стороны, исследование устной традиции, фольклора как исторического источника очень часто противопоставляется исследованию его как памятника культуры. Прямо или подспудно эти подходы рассматриваются нередко как взаимоисключающие. Соответственно, методология научного анализа устной исторической традиции уже с XIX в. рассматривалась в контексте споров о ее значении в качестве исторического источника. Соотношение историко-культурной значимости памятников фольклора (в общем, сомнений не вызывавшей), и места их как источника по конкретной истории описываемого в них времени далеко не сразу было оценено адекватно. Дискуссии по этим проблемам идут в истории и филологии и по сей день. Между тем, высказанные в этой связи оценки однозначно распространяются не только на фольклор, реально известную благодаря собирателям нового времени традицию народную, но и на традицию раннеписьменную, которая в древнейших своих повествовательных частях не может не восходить к данным именно устного предания.

На волне идеализации гиперкритического подхода к историческим источникам на заре позитивной науки XIX в. устная традиция (и соответственно опирающаяся на нее раннеисторическая) рассматривалась, прежде всего, как источник по истории культуры и исторического мировоззрения времени фиксации, и лишь отчасти — как малодостоверное припоминание о событиях описываемого времени. В качестве обоснования такого подхода приводились временная дистанция между временем фиксации и описываемыми событиями, уже осознаваемая исследователями специфика отражения действительности в фольклорных произведениях, субъективный характер передачи ими информации. При этом следует отметить, что формы преломления устной традиции в письменной литературе, генезис самой традиции оставались за пределами научного интереса историков и источ-никоведов; развитие же собственно историко-культурного познания только начиналось.

В научной фольклористике XIX в. преобладали две основных научных школы — «мифологическая» и школа заимствований. Их значение в развитии науки о фольклоре трудно переоценить. Именно их представителям принадлежат заслуги создания фольклористики как науки, начала исследований в области сравнительной мифологии и фольклористики, межэтнических контактов в области фольклорной традиции. Все это создавало базу для историко-культурных исследований в области фольклора, которым, собственно, ученые этих школ и положили начало.

Но вместе с тем представители мифологической школы (Я. Гримм, А. Н. Афанасьев и др.) явились невольными создателями ряда серьезных заблуждений. Они исповедовали взгляд едва ли не на всех фольклорных персонажей как на «спущенных с небес» персонажей высшей мифологии. Это, в свою очередь, отводило от постановки вопроса о таких жанрах фольклора, как предание и эпос, как жанров исторического характера, от важной проблемы преломления в них реального исторического факта. Фольклорный материал весьма скупо использовался даже как историко-культурный источник. По сути, его возможности сводились к основаниям для конструирования, нередко в романтическом духе, национальных мифологий. Вопрос об исторических корнях фольклора затрагивался мифоло-гистами лишь в малой степени. Однако все-таки сама постановка вопроса о древних корнях фольклора закладывало основания для должной его историко-культурной оценки. К тому же многие выводы мифологистов об отражении древней мифологии и обрядности в фольклорной традиции разных народов в итоге выдержали проверку временем.

Приверженцы теории заимствований (миграционной — Т. Бенфей, Ф. И. Буслаев и др.) видели в «универсальных схемах» фольклорных произведений следы межэтнических контактов, ведших к заимствованиям в фольклоре. Другие исследователи возводили «универсальные схемы» к общим мифологическим и фольклорным прототипам. Их труды положили начало сравнительному анализу фольклорных произведений разных народов и разработкам в области сравнительной мифологии и отчасти сравнительной этнографии. Однако вопрос об исторических корнях фольклора у них также был слабо разработан.

Реакцией на воззрения традиционной фольклористики и исторической науки на произведения фольклора явился расцвет на рубеже XIX — XX вв. так называемой исторической школы (А. Хойслер, В. Ф. Миллер и др.), являвшейся с тех пор основным оппонентом школы мифологической. Историки и литературоведы, ставшие основоположниками исторической школы, выдвинули идеи доверия к данным фольклора (тем более зафиксированного еще в средние века) при реконструкции конкретной истории, непосредственного отражения в произведениях фольклора реалий социальной и политической истории.

Постановка и положительная разработка истористами вопроса о фольклоре как историческом источнике, как материале для «большой» истории, несомненно, имело большое значение. Но подход «истористов» практически с самого начала был дискредитирован рядом негативных явлений — утилитаристским подходом к фольклору, нередко фактическим отрицанием его очевидных мифологических корней, вольностью и натянутостью многих «романтических построений», отчасти восходивших еще к допозитивистской историографии. Нецелесообразным являлось и нередкое привлечение как источников по конкретной политической истории фольклорных текстов, несущих иную социокультурную функцию (например, сказок), поиск у таких текстов конкретной исторической «основы». В целом главной ошибкой родоначальников «исторической школы» (может быть, за исключением А. Хойслера и его последователей) являлась фактическая подмена проблемы истории устной традиции проблемой ее привлечения в качестве исторического источника. Тем самым важнейший общенаучный вопрос искусственно заключался в жестко ограниченные рамки источниковедения, что, в свою очередь, неизбежно заводило в тупик перспективную, в принципе, дискуссию с филологами, в том числе фольклористами, придерживавшимися «мифологистских» воззрений.

В то же время на волне интереса к историческим корням фольклора началось исследование многих ранее недооцениваемых памятников устной и раннеписьменной исторической традиции. Именно в то время появляются выделявшиеся взвешенностью и обоснованностью труды А. А. Шахматова3 и А. Хойслера4, глубоко и объективно проанализировавших содержание соответственно восточнославянской и германо-скандинавской ран-неписьменных исторических традиций, основанных в конечном счете на данных традиции устной. При этом были сделаны важные выводы о характере отражающейся в раннеписьменных источниках традиции как преимущественно «дружинной» по происхождению, намечен концепт ее адаптации-переосмысления в памятниках христианской исторической мысли.

За прошедшие десятилетия далеко вперед ушли и исследование фольклора, и изучение его взаимодействия с раннеписьменной традицией. Большинству исследователей уже вполне ясно, что фольклор отражает не только культурную, но и социальную реальность времени более раннего, чем время его фиксации. Соответственно, он должен использоваться как историко-культурный и исторический источник не только по времени записи или документированного бытования. Источником по социальной истории минувшего времени фольклор является независимо от жанровой принадлежности. Большое значение придавалось фольклору как историческому источнику в трудах представителей школы «Анналов». Этому способствовало общее расширение смысла традиционного понятия «исторический источник» основоположниками школы Л. Февром и М. Блоком.5 В отечественной историографии в этой связи нельзя не отметить большое значение теоретических работ С. О. Шмидта.6 В современной западноевропейской науке оживленно обсуждается место «устной истории» в культуре средневекового христианского Запада, особенности восприятия реальности в устной традиции, взаимоотношения «сказанного» и «написанного» слова.7

Принципиальное признание широких исторических корней фолькло-4 ра, возможной связи его «исторических» жанров не только с мифологемами, но и с конкретным фактом, открывает более широкие перспективы для • исследования проблематики. С другой стороны, жанры фольклора, призванные, по представлениям самих носителей устной традиции, сохранять представления о конкретной истории, по-прежнему остаются во многом объектом дебатов между «мифологистами» и «истористами». В центре дискуссии по-прежнему проблема более источниковедческого характера — применимость материала в качестве источника для воссоздания реалий описываемых времен. Во второй половине XX в., следует отметить, дискуссия стала гораздо плодотворнее, а позиции сторон во многом сблизи-Ф лись. Так, продолжавший многие традиции мифологической школы В. Я.

Пропп продемонстрировал значение русских сказок как социально-исторического и культурно-исторического источника.8

Предметом наиболее ожесточенных дискуссий стали »памятники * классического героического эпоса, в котором истористы были склонны видеть едва ли не устную хронику наподобие исторического предания, а некоторые мифологисты подчас отрицали наличие какой бы то ни было исторической основы. В советской послевоенной науке позиции сторон (опять же, более умеренные, чем в начале дискуссии на рубеже веков) были представлены работами В. Я. Проппа9 и Б. А. Рыбакова.10 На протяжении всей дискуссии предпринимались попытки выработать компромиссную точку зрения, демонстрирующую сложный путь эволюции от исторического факта к эпическому сказанию.11 Эти попытки представляются более основательными, чем жесткое следование «мифологической» либо «исторической» позиции. Слабые стороны такой последовательности, ^ вполне продемонстрированные и на позднем этапе дискуссий, были уже показаны выше. Положительные решения, приближающие к объективной ф истине, лежат, очевидно, за пределами подходов узких «школ». В данном случае от специалиста требуется, с одной стороны, установление по возможности конкретных обстоятельств возникновения исследуемых сюжетов в их сохранившейся форме, с другой — реконструкция корней этих сюжетов, в том числе и религиозно-мифологических, и исторических.

Между тем, и в наше время преобладает в целом односторонняя критика одной из соперничавших «школ». Наиболее критичен в отечественной науке последних лет подход к исторической школе. Это связано, во-первых, с общим скептическим настроем по отношению к так называемой «официальной» медиевистике советского периода. Во-вторых, сказывается, конечно, и воздействие того тренда западной исторической науки, который расширительно трактуется как «постмодерн»: перенос внимания с конкретно-исторических фактов на их поливариантные интерпретации, выдвижение парадоксальных по отношению к традиции, подчас взаимоисключающих подходов с принципиальным отказом от поисков научной «истины». Автор же этих строк полагает возможным приближение к реконструкции былой действительности с помощью традиционных методов исторической и филологической науки.

Довольно негативной чертой, воздействовавшей на исследование устной народной традиции и особенно ее генезиса в СССР и странах Восточной Европы, при всех значительных достижениях особенно послевоенного периода, являлось жесткое настаивание не только на «народном» характере (что не вызывает сомнений), но и на исключительно «народном» генезисе всех или почти всех памятников фольклора. Тем самым сужалось поле возможного исследования в области явно существовавшей (памятники наподобие западноевропейских эпических поэм или «Слова о полку Игореве») дружинно-аристократической устной традиции. Проблема же взаимодействия в живом бытовании фольклора разных социальных слоев, общих корней устной традиции на уровне эпохи племенного строя, выходила до последних советских десятилетий за пределы возможностей отечественной науки. Заметное исключение в этой связи представляли ставшие классическими разработки В. П. Адриановой-Перетц.12

Большое значение для изучения преданий и тесно связанных с ними ранних форм классического эпоса как исторических источников имели исследования в области устных исторических традиций стран Африки и

11

Океании (труды П. Бака, Ж. Вансины и др.). В отечественной науке на африканском материале соответствующая тематика разрабатывалась, в частности, Е. С. Котляр.14 Была установлена немалая степень достоверности таких традиций, являвшихся фактически устной хроникой бесписьменных народов. Вместе с тем, на подобных устных преданиях в значительной степени сказывается мифологизм архаического мышления, отмечаемая подавляющим большинством исследователей специфика фольклора. Эти базовые выводы имели большое значение и для изучения раннеписьменных традиций Евразии, основывающихся на ранних фиксациях «устных хроник» того же типа. Нельзя, в то же время, не отметить, что по мере распространения традиции письменного историописания, устное предание неизбежно «вульгаризируется», превращается из официальной истории племени, общины, клана в полуанекдотическое занимательное повествование. Изменяются его и жанровые, и качественные характеристики. Соответственно с упомянутыми традициями бесписьменных народов, зафиксированными в новое время, мы должны типологически соотносить именно средневековые фиксации устных традиций, например, Северной и Восточной Европы, в том числе записи устных «хроник» древних славянских племенных общностей в славянских исторических сочинениях.

Следует еще раз отметить и следующее обстоятельство. Устное историческое предание, конечно, не является безусловно точным, равноценным письменному документу эпохи, отображением действительности. Мифологизм предания далеко не всегда следствие позднейших наслоений — ведь мифологические образы составляли для человека дописьменной, и не только дописьменной эпохи неотъемлемую часть эмпирической реальности. Другой важный момент — осмысление фактов реальной жизни уже в реконструируемом тексте-прообразе через призму определенных мировоззренческих и религиозно-мифологических архетипов. В сказаниях и преданиях эпохи «варварства» деяния реальных персонажей племенной и родовой истории преломляются через призму исконных представлений о духах и сверхъестественных эпонимах, а теперь и о богах, сводятся к складывавшимся тысячелетиями универсальным сюжетным схемам. Но это еще не вымысел, и преломление факта, его интерпретация не есть доказательство вымышленности самого факта и тем более связанного с ним лица. Еще отметим, что для первых историописателей подобная интерпретация реальных фактов характерна и там, где они основываются на современных событию записях. Следовательно, наличие «универсальных фольклорных схем» не разрывает связи между культурным памятником и лежащим в его основе реальным фактом. Однако миф и реальность «синкретически» переплетаются, как это было на скандинавском материале показано М. И. Стеблин-Каменским.15

Разрабатывается типология и жанровая структура устных традиций эпохи племенного строя. В отечественной науке ей посвящен не потерявший своего значения обобщающий очерк Б. А. Фролова в вышедшем еще в 1988 г. фундаментальном издании.16 Архаической формой являются древнейшие племенные хроники (нередко сопровождающиеся для запоминания изобразительным материалом), бытующие у североазиатских и североамериканских племен. На следующем этапе (представленном в живом бытовании, прежде всего, океанийскими и бурятскими родовыми преданиями) стержнем бытования исторической традиции становится генеалогия конкретного рода, возводимая к мифологическим персонажам. Это приводит к «расщеплению» единой истории, отказу от складывающегося погодного счета времени в пользу поколенного и т. д. По мере совершенствования самой традиции происходит специализация ее хранения в аристократической среде. На рубеже строительства ранней государственности мы можем наблюдать смещение акцентов в пользу возвеличения появляющихся правящих династий, в том числе через прямое искажение исторических и мифологических фактов. Подтверждение целому ряду из этих положений мы можем найти и при изучении славянской раннеписьменной традиции.

Возвращаясь к памятникам славянской исторической литературы средневековья, мы можем видеть, что в них нашли отражение памятники всех трех жанров, несущих в бесписьменной среде и отчасти позднее функцию сохранения исторической памяти. Это следующие жанры:

1. Дружинно-аристократическое предание о племенной и раннего-сударственной истории (по В. П. Адриановой-Перетц — «родовые преда

1 7 ния («устные летописи»)» ). Памятники этого жанра представляли собой официальную историю в дописьменный период, и позднее отчасти сосуществовали с письменной историей, постепенно преобразуясь в «родовые саги» отдельных знатных фамилий. Позднее они окончательно деградируют, дав начало жанру малодостоверных и призванных удовлетворять сословную кичливость родословных преданий дворянства.

2. «Простонародные» исторические предания, собственно «фольклорная» (по этимологии термина) устная традиция. У В. П. Адриановой-Перетц — «предания, связанные с памятными местами»18. Предания такого рода могут быть достаточно достоверны в том, что касается истории семьи или общины. Но предания о «большой» истории, об известных личностях и событиях, если они не привязаны конкретно к локусу носителя традиции, малодостоверны и носят полуанекдотический характер. Однако многие события общегосударственной истории сохранились в памяти народа благодаря именно привязке к определенному месту, к «родному краю». Кроме того, в «простонародной» среде могут подолгу сохраняться остатки умершей дружинно-аристократической устной традиции.

3. Героический эпос в поэтической форме, рождающийся изначально на стыке поэтизированного исторического предания и более древней ми-фоэпической традиции. Аналогами его в живом народном бытовании являются у русских — былины, у южных славян — юнацкие песни. На ранних стадиях такие народные эпические песни могли соприкасаться и испытывать влияние дружинной поэзии. В истоках своих на уровне еще догосу-дарственном и дописьменном, при отсутствии строгой социальной стратификации, эти жанры, вероятно, тождественны. Комплекс письменных свидетельств о русском эпическом герое Александре (Алеше) Поповиче19 дает уникальную возможность проследить эволюцию былинного сюжета от памятника дружинного эпоса XIV — XV вв. Сохранившееся в ранней записи «Описание об Александре Поповиче» с известной точностью отражает исторические реалии начала XIII столетия. Но они совершенно затерялись по мере погружения былины в народную толщу, где на смену им приходили мифоэпические темы и образы. Вместе с тем, этот конкретный пример, очевидно, не должен становится основой для безусловного приятия концепции аристократического происхождения эпоса в целом. Основываясь на предании, эпос, тем не менее, не может нести функции безусловно точного сохранения в памяти потомков событий этнической истории. Сохраняя наследство древнего мифологического и мифогероического сказания, он в каждой новой фазе бытования все более удаляется от первоначального предания, а «эпическое время» постепенно исключается из общих представлений о прошлом народа и страны, из истории.

Итак, памятники первого (но отчасти и третьего) жанра представляли собой официальную историю в условиях бесписьменного общества. Они, естественно, и ложились, как правило, в основу истории письменной, появляющейся у славян, по наиболее убедительным заключениям исследователей, в течение XI века. Однако вполне ясно, что источником для оригинальных сведений по древнейшей эпохе эта традиция могла служить лишь в пору своего живого бытования, то есть до XV в. На Балканах уничтожение этнической государственности в ходе османского завоевания привело к тотальному уничтожению местной аристократии. Оформление единых Московского и Литовского государств создали неблагоприятные условия для сохранения традиций аристократической культуры древних центров Руси, знать которых могла возводить свои родословные к временам первых Рюриковичей. Кроме того, неблагоприятные условия для живого бытования дружинного предания в традиционной форме создавало и широчайшее распространение книжной культуры, лишавшее власть потребности в устной передаче государственной истории. Об особенностях же восприятия устной славянской традиции в рамках латинской культуры западнославянских государств будет сказано далее.

Для русских летописей XVI — XVII вв. более характерно использование при пополнении информации о глубокой старине народных преданий либо былинного эпоса, то есть тех жанров фольклора, которые были зафиксированы в живом бытовании и фольклористами нового времени (упоминания богатырей Владимира I, ранние записи некоторых топонимических преданий, известных по позднейшим фольклорным записям). В свете этого нецелесообразно отделять анализ ранних фиксаций нередко тех же сюжетов в поздних летописях от записей ученых XIX — XX вв. В настоящей работе объектом рассмотрения являются те летописные памятники, которые могли использовать охарактеризованную выше «первичную» устную традицию (включая и ранние версии некоторых собственно народных преданий), то есть памятники XI — середины XV в.

Важной проблемой при исследовании исторических текстов средневековья является их «трафаретность». Естественно, что описание событий этнической истории (в случае с русской летописью) языком Библии и византийской литературы, с использованием стереотипных оборотов, в конечном счете — неоригинальность формы повествования не могла не сказаться в той или иной степени на сюжетной составляющей текста. Однако, как отмечается в современной литературе применительно к самой византийской историографии, «совпадение рассказов по форме с сюжетами античных историков не повлияло на достоверность изложения».20 Применительно к рассматриваемому здесь русскому материалу речь должна идти, конечно, не о достоверности, а о сюжетной адекватности первоисточнику (в том числе устному первоисточнику). Следует также отметить, что «трафаретность» в славяноязычной литературе резко снижалась за счет использования родного языка — в известном смысле за счет «перевода» самого «трафарета».

Формулируя и принимая изложенные общие методологические посылы, мы в тр же время исходим из необходимости строгого эмпирического обоснования наших выводов. В связи с этим автор предпочел идти непосредственно от конкретных источников. Мы подвергнем отдельному рассмотрению каждый интересующий нас памятник с целью выявления путей отражения традиции именно в нем. Только это, на наш взгляд может стать основой для сколько-нибудь убедительных выводов общего характера. При этом, конечно, следует решить ряд источниковедческих, в том числе текстологических задач. Тем самым, мы выходим на уровень историко-культурных обобщений через источниковедение, через исследование конкретных источников.

При исследовании русских летописных текстов достаточно давно успешно применяется метод сплошного сопоставления текстов известных летописных памятников и установления на этой базе текстов несохранив-шихся общих протографов. При последовательном использовании эта методика, связанная в отечественной традиции с именем А. А. Шахматова, способна дать объективную картину ранних этапов русского летописания.

История изучения конкретных памятников будет освещена в соответствующих главах. Но здесь нужно дать краткий очерк историографии общих вопросов, связанных с изучением славянских исторических трудов средневековья — в первую очередь, в связи с проблемой происхождения их данных о дописьменном периоде.

Количество общих работ, посвященных внутренней структуре, типологии древнеславянской культуры как таковой, сравнительно невелико. Следует выделить, прежде всего, труды виднейших отечественных филологов В. В. Иванова и В. Н. Топорова,21 источником для которых послужили в первую очередь явления языка. Категории древнеславянской культуры воссоздаются исследователями на основе их многообразного отражения (чаще всего через метафоры, образы, устойчивые языковые конструкции) в памятниках фольклора, литературы, собственно языка. Тем самым средствами семиотического подхода удостоверяется и сам факт такого отражения.

Значительное место уделил реконструкции различных аспектов древнерусской (и древнеславянской в целом) материальной и духовной культуры Б. А. Рыбаков.22 Будучи в целом приверженцем «истористского» подхода, исследователь развивал концепцию, согласно которой в разножанровых фольклорных сюжетах XIX — XX вв. отразилась не только мифологическая, но и устная историческая традиция, восходящая к временам праславянской древности. С другой стороны, фольклор и народное искусство становились для него источником и в реконструкции религиозно-мифологических воззрений.

Из отечественных работ по истории славянской культуры, связанных преимущественно с позднейшими этапами ее развития, следует выделить

01 имеющие широкое значение труды А. М. Панченко. На обширном материале славянской словесности в его работах делаются важные выводы об общих закономерностях развития славянской литературы и культуры в целом. В частности, формулируются типологические особенности развития культурных процессов у православных южнославянских и восточнославянских народов, сравнительно с народами, оказавшимися в поле воздействия средневековой латинской культуры. На еще более позднем материале XIX в. типологию русской культуры, в том числе с точки зрения взаимодействия народной и элитарной культуры, исследовал Б. Ф. Егоров.24

Опыт реконструкции исходного состояния славянской культуры на

25 лингвистическом материале предпринимал также О. Н. Трубачев. Следу

26 27 ет отметить также исследования В. Я. Проппа и Б. Н. Путилова, посвященные, в том числе, месту фольклора в структуре культуры, а также и его взаимодействию с литературой. На материале древнерусской словесности проявление в письменной культуре элементов устной традиции исследова

28 лось многократно, о чем еще пойдет речь.

Ввиду фрагментарности южнославянской средневековой исторической традиции результаты изучения ее отражены преимущественно в работах, посвященных отдельным памятникам или группам памятников. Комментированные сводные издания, наподобие известной работь1 крупнейшего болгарского исследователя И. Дуйчева, в этой связи представляют особый интерес. Следует отметить сравнительно позднее (со второй половины XIX в.), в силу исторических причин, развитие исторической науки современного типа на Балканах. Общие очерки, посвященные болгарской и сербской литературам средневековья, в том числе историческим памят

30 никам, содержатся в многотомных академических изданиях.

В России имеется давняя, восходящая еще к XVIII столетию, традиция изучения и использования отдельных памятников сначала сербохорватской, а затем и болгарской исторической литературы. М. Н. Тихомирову принадлежит не потерявшее научного значения издание и исследование

11

Именника болгарских князей». Отметим, что этому памятнику, чей анализ выходит за рамки нашего исследования, посвящена обширная отечественная и зарубежная историография. Из современных российских исследователей болгарскую «Апокрифическую летопись» привлекал в качестве и источника Г. Г. Литаврин. Над исследованием «Летописи попа Дукляни-на» работал Е. П. Наумов.

С неизбежностью и изучение происхождения ранних известий средневековых памятников сосредоточено на отдельных произведениях. При этом решается оно чаще всего в источниковедческом ключе, с точки установления достоверности свидетельств. Часто использование устных источников лишь констатируется, но не анализируется. Вместе с тем, при этом нередко делаются важные и действительно обоснованные выводы о жанровом характере используемых преданий, о тенденциях в отображении о 34 устной традиции и т. д. (например, в работе И. Иванова о богомильской литературе, где рассмотрена и «Апокрифическая летопись»).

На общем фоне резко выделяется фундаментальная монография Н. Банашевича, специально посвященная анализу преломления устной традиции в «Летописи попа Дуклянина».35 Акцентируя внимание на преимущественно, если не исключительно народном характере сохраненных «Летописью» устных преданий, Н. Банашевич, вместе с тем, создал довольно убедительную картину преломления устной традиции в конкретном письменном памятнике. Это, кстати, привело его и к важным источниковедческим выводам. Специально рассматривалась в науке эволюция сербской и хорватской устной исторической традиции, противоборство в ней разных идейных течений на материале преданий, зафиксированных Константином

36

Багрянородным. Большое значение имела статья В. Бешевлиева об исто

47 рическом содержании «Апокрифической летописи». Тем не менее, комплексного исследования сведений южнославянской средневековой историографии о дописьменной эпохе, в сопоставлении с ближайшим образом родственной древнерусской традицией, до сей поры не предпринималось.

Историография древнерусского летописания берет свое начало в XVIII в. Основная заслуга исследователей того времени, среди которых особо следует выделить В. Н. Татищева38 и А. Л. Шлецера39, в накоплении и систематизации доступного в то время материала. В то же время нельзя не признать, что первые попытки воссоздания древних летописных текстов носили чаще всего компилятивный характер, и критическое отношение к сохранившимся летописным текстам только начинало складываться.

Окончательное оформление научно-критического, подхода к изучению древнерусского летописания связано с работой Н. М. Карамзина над текстом «Истории государства Российского».40 Карамзин поставил и в какой-то степени разрешил (для своего времени достаточно успешно) вопросы происхождения известных в начале XIX в. летописных текстов, их соотношения между собой и с несохранившимися первоисточниками-протографами. Основной ошибкой историографа в его подходе к летописям было проявляющееся довольно часто смешение списка и летописного памятника, что побуждало его при априорном доверии к древним «харатейным» спискам (таким, как Лаврентьевский) скептически относится к оригинальным известиями не только поздних летописей, но и позднейших списков древних памятников (например, Ипатьевская или Новгородская 1 (младшего извода) летописи), присутствие в которых древнего по происхождению текста не могло укрыться от непредубежденного исследователя). Эта ошибка была преодолена лишь позднейшими учеными, хотя ряд проистекших от нее необъективных суждений пережил свой первоисточник весьма надолго.

Помимо задачи реконструкции собственно истории сохранившихся летописных текстов, перед исследователями применительно к начальному летописанию неизменно вставала задача воссоздания его источников, которые, как было ясно с первых шагов источниковедческого изучения летописей, не ограничивались письменной информацией.

Исследователей XVIII в. вопросы происхождения ранних летописных известий, кажется, не очень занимали. Но уже Карамзину было ясно, что ранние известия «Повести временных лет» восходят к устным источникам, что приводит к условности хронологии.41 Однако в целом в достоверности сведений раннеписьменных источников об истории дописьмен-ного периода отечественная наука прошлого века, в отличие от западноевропейских современников, не усомнилась. Это, должно быть, было связано с некоторым консерватизмом и официозностью русской историографии, благодаря этому во многом «проскочившей» фазу гиперкритицизма по отношению к древним фиксациям устных преданий.

По-настоящему они были подвергнуты сомнению лишь в ходе «нор-манистских» споров XX столетия. Впрочем, следует заметить, что Карамзин и многие ученые вслед за ним решительно отвергали достоверность позднейших добавлений (в летописях, помимо Повести временных лет), расценивая их как домыслы или, вполне в духе западной науки, как недостоверное преломление древних событий в устной традиции.

Итак, уже в XIX в. было вполне ясно, что основной объем оригинальной информации о древнейшем периоде в русском летопйсании восходит к устным источникам. Что касается периодически возникавшей идеи о непрерывной письменной летописной традиции уже с IX в., то она не нашла признания в науке.

А. А. Шахматов в своем труде по начальному русскому летописанию42 немало места уделил проблемам соотношения отразившихся в летописании устных традиций и исторической действительности. Он также поставил и достаточно удачно разрешил вопрос о жанровой принадлежности устных источников летописца. Наряду с данными, заимствованными из народных преданий, он выделил также блок сведений, восходивших к дружинной устной традиции. Последнюю он связывал с «родом Свенельда» (к которому причислял, в частности, древлянского князя Мала и воеводу До-брыню). Исследователям не удалось найти доказательств родства Свенельда с его «потомками», однако концептуально направление поиска жанрового определения источников летописи было определено верно.

Необходимо отметить, что в эпоху «норманистских» споров довольно часто проявлялась тенденция отделять сказание о происхождении Рюриковичей («норманнскую легенду») от устной «хроники» времен Игоря и Святослава не только в текстуальном отношении и по времени фиксации, что было вполне оправданно, но и в отношении жанровом, с чем сейчас сложно согласиться. Естественно при этом, что «норманнская легенда» и привлекала основное внимание специалистов, как у нас в стране, так и за рубежом.

Из зарубежных работ следует отметить труд датского исследователя А. Стендер-Петерсена «Варяжская сага как источник древнерусской летописи».43 Ученый обратил внимание на жанровую близость скандинавских саг и первоисточника русской летописи. В то же время принципиальная характеристика последнего как «варяжской саги» вызвала серьезные возражения в отечественной науке,44 делавшей акцент на типологическом сходстве ранних форм исторического знания на Руси и в Скандинавии.

Важным итогом работы исследователей после Шахматова явилась привязка генеалогического сказания во многих работах уже не к какому-либо знатному придворному роду, а к самой династии Рюриковичей, оценка основного устного источника летописцев как официальной истории Руси дописьменного и раннеписьменного периодов. М. Н. Тихомиров говорил о двух сводах дружинных преданий, легших в основу летописного текста — «Сказании о русских князьях» и сказании о призвании варягов, зафиксированных соответственно в конце X и в первой половине XI в.45

Таким образом, нетрудно видеть, что изучение данной тематики происходило на фоне и в преимущественном контексте «норманистской» дискуссии. Вместе с тем, предания о предшествующем «призванию варягов» периоде славянской истории, отраженные в русском летописании, привлекались исследователями преимущественно в констатирующей форме, не подвергались подробному разбору. Из работ современных ученых исключение представляли статьи В. В. Иванова и В. Н. Топорова, в которых анализировались содержащиеся в ранних славянских источниках антропонимы мифологического происхождения (имена «Кий», «Лыбедь» и др.).46 В работах Б. А. Рыбакова47 специально рассматривалось предание о Кие — в большей степени с точки зрения соответствия археологически устанавливаемым историческим фактам, чем с точки зрения эволюции предания от факта к письменной фиксации.

В последнее время в отечественной науке всесторонне анализируется как типологическое, так и возможное генетическое сходство древнерусской и германо-скандинавской устной исторической традиции, сопоставляются разные варианты отражения устной традиции в древней и средневековой литературе. Результаты этой работы нашли отражение в серии до сборников Института всеобщей истории АН СССР. 0 Большой интерес представляет статья Е. А. Мельниковой, сопоставляющая отражение и преломление устной традиции на скандинавском («Сага об ИнЛлингах») и русском (Повесть временных лет) материале.49 Это направление сопоставлений представляется наиболее перспективным ввиду исторической близости германо-скандинавских и славянских племен, что должно было привести к типологически сходным явлениям в эволюции устной традиции. Известный же параллелизм общественно-политического и отчасти культурного развития Руси и Скандинавии позволяет выявить ряд общих тенденций. В то же время исследовательница совершенно справедливо обращает внимание на серьезные отличия русского памятника — среди них устранение следов языческой культуры и мифологии, рационализация попавшей в руки летописца устной традиции. В основе Повести временных лет, по мнению Е. А. Мельниковой, лежат устные предания разных типов — родовые, княжеско-дружинные, облеченные в поэтическую форму.50

В. Я. Петрухин51 исследует отражение библейских мотивов в древнейшем русском летописании, в частности их воздействие на оформление относимых обычно к фольклору сюжетов Повести временных лет. В статье удачно демонстрируются целостность и логичность текста Повести в рассматриваемой части (нередко оспаривавшаяся в науке), даются конкретные примеры осмысления летописцем истории своего народа через призму библейской традиции, использования библейской лексики. Однако отнесение к ряду библейской образности универсального фольклорного мотива трех братьев-родоначальников вызывает определенные сомнения. Другая статья исследователя посвящена проблеме дохристианской генеалогической традиции. Ученого привлек один из аспектов этой обширной темы — именно достоверность теогонических и связанных с языческими богами генеалогических указаний в «Слове о полку Игореве». Представляется, что ограничение исследования одним источником, к тому же не историческим и не генеалогическим, и полное исключение из рассмотрения иного (не древнерусского) славянского материала здесь не слишком оправданы. Впрочем, скудость источниковой базы в данном случае очевидна, и не дает оснований для каких-либо однозначных выводов. Во всяком случае, скепсис при рассмотрении данного частного аспекта едва ли следует распространять на наличие генеалогической традиции у славян-язычников как таковое.

Исследование источников раннего летописания происходило в неразрывной связи с совершенствованием методов текстуального исследования летописей, установлением взаимосвязи сохранившихся летописных текстов. Во все времена это являлось магистральным направлением российского летописеведения.

Изучение летописных текстов, установление предыстории сохранившихся памятников продвинулось далеко уже в XIX — начале XX в. когда появился ряд значимых работ по истории русского летописания.53 Но, как справедливо отмечалось в позднейшей литературе,54 развитие летописеведения тормозилось несовершенством методики. Нельзя не заметить еще, что попытки воссоздания несохранившихся как самостоятельные памятники «начальных» летописей древней Руси сохраняли пережитки компиляторного подхода.

Поворотное значение в деле изучения русского летописания принадлежало упомянутым выше трудам А. А. Шахматова. Будучи филологом и фольклористом, А. А. Шахматов активно использовал методы других дисциплин для работы над источниками по русской истории. Разработанная им методика анализа летописных текстов позволила воссоздать адекватную картину развития русского летописания, прежде всего истории его начальных этапов. Хотя позднее ряд исследователей, и подчас весьма справедливо, указывали на недостатки как отдельных положений схемы Шахматова, так и в целом его концепции начального русского летописания, сам метод Шахматова остается наиболее пригодным для реконструкции истории русского летописания до начала XVI в. включительно.

А. А. Шахматов не успел завершить построение единой ¡схемы русского летописания времен Киевского государства и раздробленности. Эта задача была для своего времени решена обобщающим трудом М. Д. При-селкова.55 Он воссоздал на доступном в то время материале историю развития летописания Древней Руси в XI — XV вв. Схема Приселкова не потеряла своего научного значения по се день и наряду с базовыми выводами Шахматова лежит в основе построений большинства позднейших исследователей.

Важное значение имели труды Д. С. Лихачева56 и А. Н. Насонова,57 в которых сложившиеся представления о развитии русской летописания были во многом скорректированы. Ряд выдвинутых этих работах положений до сих пор остаются предметом научной дискуссии. Проблемам начальнос о го русского летописания уделили значительное внимание Б. А. Рыбаков, Л. В. Черепнин59 и М. Н. Тихомиров.60 Современные специалисты по истории летописания имеют возможность развивать и корректировать выношенные в многочисленных и весьма плодотворных дискуссиях выводы ученых предшествующих поколений.

Итак, отечественными и зарубежными учеными накоплен огромный материал по разным аспектам рассматриваемой нами тематики. Сделаны важные выводы, касающиеся отдельных памятников или их этнических групп (например, древнерусских летописей). Однако существенным пробелом, на наш взгляд, является отсутствие монографического исследования, которое рассматривало бы древнеславянскую раннеисторическую традицию как целое, на материале хотя бы всей славяноязычной средневековой литературы.

Целью настоящего исследования является комплексный анализ происхождения, форм бытования, эволюции устной исторической традиции древних славян дописьменного периода и выявление особенностей восприятия этой традиции в письменной культуре средневековых славянских государств. В этом контексте решаются следующие задачи:

1. Охарактеризовать сводимые нами в единый комплекс памятники славянских литератур в историко-культурном отношении, а также с точки зрения состояния их изученности.

2. Выделить памятники, восходящие к устной традиции и по мере исследовательских возможностей определить характер этой традиции, пути ее эволюции от легшего в основу факта и легшей в основу мифологемы до письменной фиксации.

3. Определить место рассматриваемой традиции в структуре славянской культуры дописьменной эпохи.

4. Показать закономерности и особенности восприятия языческой по происхождению устной исторической традиции в христианской письменной культуре средневековья.

5. Выявить идейно-религиозные, социально-культурные и социально-политические причины, влияющие на особенности этого восприятия.

6. Выявить на конкретных примерах специфику отражения мифологической и исторической «реальности» в памятниках, восходящих к устному эпосу и преданию.

Предметом настоящей работы является историческая традиция славян о дописьменной эпохе, отраженная в славянской средневековой литературе, ее место и роль в структуре славянской культуры.

В качестве объекта исследования избраны славянская культура на двух стадиях своего развития — древнеславянская культура дописьменной эпохи и письменная славянская культура XI — XV вв.

Рассмотрение конкретных памятников ограничивается рамками славянских литератур. За пределы рассмотрения выходят памятники, изначально написанные на латинском языке (а не переведенные на него позднее). Здесь имеются в виду, прежде всего, исторические сочинения, созданные в XI — XV вв. в западнославянских государствах — в Польше и Чехии. Не все из них, стоит отметить, создавались славянами. Отражение славянской устной традиции в латинских сочинениях имело свою специфику, заметную особенно остро в самых первых ее образцах — хрониках г' 1

Козьмы Пражского и Анонима Галла. Этот тезис будет проиллюстрирован в диссертации на конкретных примерах. Здесь же отметим такой несомненный факт, как сложившиеся уже в VI — X вв. каноны латинской «этнической» историографии, ориентированной на сознательное подражание пространным римским «историям» и на введение своей истории не просто в контекст мировой (что было присуще всем славянским историческим трудам), но именно римской. Это приводило, например, к искусственным синхронизациям и удревнениям за счет сознательного «размножения» одноименных древних правителей, к созданию разного рода мифов о контактах с античным миром. Данное явление характерно, например, для польских хроник Винцентия Кадлубка63 и Богухвала,64 для датской — Саксона Грамматика,65 но совершенно нехарактерно ни для ранних славяноязычных исторических сочинений, ни для скандинавских «королевских саг». Очевидно, в естественной языковой среде следование привнесенным канонам (будь то латинским или византийским) в меньшей степени ощущалось как необходимая потребность. Несомненно, что и сами создатели славянской письменной традиции остро ощущали ее как противоположность иноязычной — это также влияло на ее специфику.

Лишь по отчасти сходным причинам мы не рассматриваем здесь и древнейший письменный памятник болгарского исторического знания — «Именник болгарских князей (ханов)». По типу отраженного в нем мышления он представляет для нас немалый интерес и поэтому не может не привлекаться в качестве сопоставительного материала. Но, хотя и сохранившийся в рамках славянской уже литературной традиции, на славянском языке, памятник этот не только был создан изначально на греческом, но и является памятником исторической традиции не славян, а оказавшегося теснейшим образом с ними связанного тюркоязычного народа — «прото-болгар».

С другой стороны, к рассмотрению привлекаются изначально славяноязычные памятники, сохраненные латинским переводом или переложением. Таких памятников всего два — «Книга Готская», легшая в основу так называемой «Летописи попа Дуклянина», и русская летопись, использовавшаяся польским историком Яном Длугошем. Особенно важна «Летопись попа Дуклянина» как единственный заслуживающий в этой связи подробного анализа памятник средневековой сербской (точнее, дуклян-ской) литературы. Естественно, что эти памятники в своей сохранившейся форме несут отпечаток и латинской литературной традиции, что в каждом конкретном случае будет проанализировано.

За пределами рассмотрения, с другой стороны, остается относящаяся к XIV в. «Чешская рифмованная хроника» Далимила66 — первое историческое сочинение на чешском языке. Тесная связь труда Далимила с народной, фольклорной традицией не вызывает сомнений. Вместе с тем, было нерационально рассматривать его «Хронику» в отрыве от предшествующих и синхронных памятников чешской (латиноязычной) исторической мысли. В конечном счете, в основе труда Далимила лежит «Хроника» Козьмы Пражского — хотя нельзя не отметить, что материалом славянских преданий Далимил оперирует гораздо свободнее, чем Козьма. Это, помимо прочего, подтверждает вывод о большом воздействии языкового лица памятника на характер восприятия им устной народной традиции.

За рамки специального рассмотрения выходят (хотя в процессе его привлекаются) данные нелетописных памятников русского происхождения прежде всего, жанра светского («дружинного», «воинского») эпоса. Сам факт существования этого жанра имеет важное значение для темы нашего исследования. Однако памятников, непосредственно посвященных «дого-сударственному» периоду, в нем не сохранилось — о них можно лишь догадываться по историческим сочинениям. Функционирование сохранившегося из средневековых славянских литератур лишь в древнерусской жанра светского эпоса заслуживает отдельного большого исследования. Мы не анализируем также многочисленные русские летописные сочинения XVI

XVIII вв. Они явились итогом уже длительного развития летописной традиции. Их оригинальные сведения, заимствованные из фольклора, — след вторичного восприятия последнего. И речь в этом случае идет уже не об архаическом фольклоре эпохи раннего средневековья, а о фольклоре, длительное время сосуществующем с письменной культурой в рамках христианского социума.

Наконец, мы выводим за пределы рассмотрения обширную проблему фальсификаций древних памятников. В то же время не без сожаления следует отметить, что эта проблема (в связи с т. н. «Влесовой книгой» и другими подобными сочинениями) в последнее время приобрела не только узко научную, но и религиозно-политическую, и общекультурную актуаль

67 ность.

Хронологические рамки исследуемых письменных памятников — XI — XV вв. Верхняя граница обоснована нами выше. Нижняя граница определяется временем создания древнейших сохранившихся исторических сочинений на славянских языках, описывающих события «догосударствен-ной» эпохи. Это болгарская «Апокрифическая летопись» и русский Начальный летописный свод.

Сложнее четко определить верхнюю хронологическую границу исследуемых сюжетов в рассматриваемых памятниках. Очевидно, что конкретным объектом нашего рассмотрения должны быть сведения о событиях, произошедших до возникновения средневековой государственности, до принятия христианства и до появления славянской письменности. Именно сведения об этой эпохе у славянских историков средневековья должны были основываться, за вычетом иностранных источников, исключительно на устной исторической традиции самих славянских племен. Заметим, что иностранные авторы, за единственным и неизвестным в славянском мире исключением Константина Багрянородного, не давали сколько-нибудь полной и последовательной картины истории древних славян.

Появление славянской письменности традиционно относится к IX в. (хотя ханы тюрко-славянской Болгарии использовали до того для официального летописания греческий язык). К IX же веку относится принятие христианства молодыми славянскими государствами — Моравией, Болгарией, Сербией, Хорватией, начало христианизации Руси. В сознании самого славянского общества дописьменный период воспринимался как равнозначный дохристианскому.

Об этом четко свидетельствуют слова аполога славянской письменности болгарского черноризца Храбра: «Прежде убо словене не имеху книгъ, ну чрьтами и резами чьтеху и гатааху, погани суще».68 «Черты и резы», что важно отметить, не являлись в глазах Храбра собственно алфавитом, передачей речи. Как «неустроенное» письмо он далее характеризует запись славянских слов греческим и латинским алфавитами. «Черты и ре-зы» при этом представляются Храбру еще более примитивной формой передачи информации, рисуночно-знаковым «протописьмом». Таковое известно в разных формах практически всем первобытным народам. Было бы скорее странно, если бы его не было у славян. Его существование само по себе не имеет отношения к проблеме так называемой «докириллической» письменности. В литературе высказывались мнения как о славянском, так и о «протоболгарском» характере упомянутых Храбром «черт и рез».69

В историко-культурном плане известие Храбра важно еще и тем, что демонстрирует четкую грань — в глазах уже самого древнего славянина — между дописьменным, языческим, периодом в истории его народа, и периодом письменным, христианским. Соответственно, само собой разумелось, что писатель, взявшийся за повествование об истории языческой поры, должен опираться на устные повествования. Именно такое обращение к преданию и заявлено как предмет нашего исследования.

Формирование названных славянских государств протекало во многом параллельно процессу усвоения христианства и христианской культуры, — а главное, в тесной взаимосвязи с этим процессом. Дохристианский период в Болгарии или, скажем, на Руси, не тождественен догосударствен-ному. Но принятие христианства способствовало превращению Болгарии в собственно славянское государство (что убедительно показано в работах Г.

7П

Г. Литаврина ). На Руси же заметные вехи государствообразования (реформы Ольги, Владимира) являлись и вехами введения новой религии.

С учетом всего вышесказанного, а также в интересах хронологической унификации (что позволит более продуктивно сопоставлять полученный из разных этнических литератур материал), мы избрали во многом условный хронологический рубеж — рубеж УШ/1Х вв. Таким образом, сюжеты, отражающие процесс государственного образования в IX в. и введение христианства, глубокую ломку устоев архаического общества, в основном, не затрагиваются в настоящей работе. Кроме того, принципиально исключается (в том числе и для Болгарии, что будет обосновано) использование иных местных комплексов источников, кроме устной традиции. С общеисторических позиций такой подход представляется оправданным. Для славян с IX в. наступает время оформления отдельных государств, ставших основой национальной государственности позднего средневековья и нового времени. Таким образом, период «племенного строя», «варварства», породивший исследуемую нами устную традицию — и одновременно эпоха общеславянского культурного единства — подходит к концу. Следовательно, предлагаемая верхняя граница является рубежной не только с точки зрения истории социально-политической, но и истории культурной, и как следствие — с точки зрения обеспеченности славянской истории письменными источниками местного происхождения. Вместе с тем не исключено, что в ряде случаев мы вынужденно выйдем за ее пределы. Это связано с отсутствием прочных хронологических ориентиров для недатированных свидетельств русских летописей, а также «Летописи попа Дуклянина».

Нами будут рассмотрены поочередно следующие основные источники по интересующей нас теме (библиографические и археографические сведения будут приведены в соответствующих главах):

1. Болгарская «Апокрифическая летопись» («Сказание Исайи пророка»), создание которой относится, вероятно, ко второй половине XI в.

2. Болгарские заметки летописного характера при переводной «Хронике» («Летописи») византийского автора Константина Манассии. Создание перевода и заметок датируется началом 40-х гг. XIV в.

3. Памятник югославянского происхождения, известный в науке как «Летопись попа Дуклянина» или «Барский родослов», а в оригинале названный «Королевство славян». Памятник сохранился в единственном латинском списке XVII в. и в более раннем хорватском переводе. Латинский текст определен своим создателем как перевод славяноязычной «Книги Готской» и излагает историю Дукли и сопредельных земель до середины XII в. Датировка и атрибуция «Летописи» являются предметом долгой научной дискуссии.

4. Древнерусский «Начальный летописный свод» второй половины XI века. Непосредственно отразился в новгородских летописных сводах, послуживших источником сохранившегося летописного памятника XV в. — Новгородской первой летописи младшего извода. Возможно, что часть текста Начального свода восходит к предшествовавшему ему Древнейшему своду конца X или первой половины XI в.

5. «Повесть временных лет», созданная в начале 10-х гг. XII в. и сохранившаяся в двух редакциях. Из них одна создана в 1116 г. игуменом Сильвестром и дошла в составе Лаврентьевской и Радзивиловской летописей, восходящих к Владимирскому летописному своду конца XII или начала XIII в. При этом Лаврентьевская летопись восходит к общему протографу (Свод 1305 г.) с известной Н. М. Карамзину несохранившейся Троицкой летописью. Другая редакция Повести временных лет дошла в составе сохранившихся Летописца Переяславля Суздальского и Ипатьевской летописи. Различные редакции Повести временных лет отразились, вероятно, в летописях «Софийско-Новгородской» группы начала XV в.

6. Новгородский свод 1167 г., отраженный Новгородской 1 летописью младшего извода, содержал, вероятно, первоначальную редакцию сохраненного ею списка посадников Новгорода, — наиболее ранний источник, содержащий имя Гостомысла, полулегендарного вождя ильменских словен.

7. Другой новгородский летописный памятник эпохи раздробленности, легший в основу так называемого Софийско-Новгородского свода первой половины XV в. Интересующий нас текст новгородской редакции вводной части Повести временных лет отразился в Софийской первой, Новгородской четвертой летописях, близкой к ним Новгородско-Карамзинской, а также отчасти наряду с другими источниками — в Рогожском летописце.

8. Киевская летопись 1230-х гг., предположительно отразившаяся в основном массиве «русских» известий польского хрониста XV в. Яна Длу-гоша. Судя по его тексту, летопись восходила к третьей редакции Повести временных лет, но возможно, носила характер контаминации с Начальным сводом и некоторыми преданиями, ранее не фиксировавшимися.

Необходимо перечислить и другие источники наших сведений по ранней истории славянских племен, привлекаемые в настоящей работе. Некоторые ценные сведения имеются в позднейших русских летописных памятниках — например, в Устюжском летописном своде XVI в., предположительно использующем более древнюю Смоленскую летопись. Другие русские и украинские авторы XVI — XVII вв. фиксировали устные предания своего времени о древнейшей поре восточнославянской истории. Эти записи не всегда точны и исторически далеко не безусловно достоверны, но сообщаемая ими информация также может быть привлечена к исследованию. Благоприятные условия для записей местных устных преданий именно на Руси были во многом обусловлены полицентричностью русского летописания, непосредственно переросшего в XVIII — XIX вв. в раннее краеведение.

Непрерывность политической традиции в Чешском княжестве (королевстве) с VII в. обусловила неплохую сохранность здесь древнейших исторических преданий. Эти предания в Чехии более, чем где-либо, играли роль официальной истории и потому сразу же отразились у средневековых хронистов — в первую очередь, у Козьмы Пражского (1 четверть XII в.) и Далимила (начало XIV в.). Вместе с тем, как уже говорилось, на адекватности восприятия устного предания в литературе Чешского средневекового государства влияли шаблоны латинской исторической науки.

Польская историография сперва не выходит вглубь веков за пределы IX столетия, когда началось правление династии Пястов. Только с рубежа ХП/ХШ вв. на страницах польских хроник появляются предания о более древней поре, что было связано со стремлением максимально удревнить существование Польского государства. За написанной в это время хроникой Винцентия Кадлубка в конце XIII в. последовали Богухвал и другие авторы. Применение древнейших по описываемым временам разделов польских хроник как исторических источников затрудняется упомянутым стремлением к «удревнению» истории. Оно выражалось, в частности, в разделении легендарных польских «королей» на нескольких одноименных персонажей — явление, известное, как уже говорилось, и в Скандинавии. Другая трудность связана с соперничеством Великой и Малой Польши, вызывающим переносы хронистами «королевских» резиденций древнейших времен из великопольских Гнезна и Крушвицы в малопольский Краков и обратно.

Хронист XV в. Ян Длугош в своем монументальном труде обобщил данные предшествующих польских историков, пополнив их информацией из устных преданий. Кроме того, он включил в свою хронику пересказ не-сохранившейся до нашего времени древнерусской летописи с некоторыми оригинальными сведениями о предыстории Руси, о которой было сказано выше. Соответствующий раздел труда Длугоша станет предметом нашего специального рассмотрения. Что касается позднейших польских историков Польско-Литовского государства XVI — XVII вв. в., то они редко использовали для расширения информации о древности фольклорный материал. В «польской» (не в «литовской») части своих трудов они в основном повторяют с некоторой авторской обработкой труд Длугоша.

Сведения поздних русских летописцев, польских и чешских хронистов, использовавших фольклорную традицию, напрямую смыкаются с устными историческими преданиями, записывавшимися в XVIII — XX вв. Нередко фольклористы нового времени записывали те же сюжеты, что и авторы позднего средневековья. Количество преданий, восходящих к славянской древности до IX в., сравнительно невелико, но таковые все же имеются и могут использоваться исследователем в качестве вспомогательного материала. Надо, однако, иметь в виду, что с увеличением временной дистанции фактическая достоверность фольклорного произведения снижается. Что касается «неисторических» жанров фольклора, то некоторые из них весьма архаичны и могут использоваться как источник по культурной и социальной истории древних славян.

Иностранные письменные источники, современные описываемым событиям, остаются наиболее достоверным материалом для воссоздания праистории восточных славян (если говорить именно о письменных источниках). К числу источников, синхронных событиям либо пользующихся несохранившимися записями очевидцев, относятся византийские,71 восточные,72 значительная часть западноевропейских.73 Вместе с тем следует иметь в виду специфику нашей темы исследования. Для древнейших исторических преданий восточных славян, например, довольно трудно находить параллели в иностранных письменных источниках — и с точки зрения отражаемых фактов, и с точки зрения выявления более ранних стадий бытования традиции. Иначе, конечно, обстоит дело с южными славянами. Их ранняя история неплохо представлена, прежде всего, в византийских источниках VII — начала IX в. («Хронография» Феофана, «Бревиарий» Никифора и др.).

Особенно ценны те случаи, когда иноэтничный автор отмечает параллельный или более ранний этап функционирования изучаемого предания. Так, далматинский хронист XIII в. Фома Сплитский74 сообщает о первом появлении славян в Далмации. Его известия основаны и на городском сплитском, и на славянском предании. Они, более того, могут быть сопоставлены с более древней (середина X в.) информацией Константина Багрянородного. Ученый император оперировал в своем трактате «Об управлении Империей» как письменными, так и устными источниками о потере Далмации. При этом он использовал предания как далматинского, так и славянского происхождения, причем в нескольких вариантах.

Как минимум один случай, когда иностранный автор сохраняет для нас более раннюю стадию бытования позднее отраженной славянскими письменной традиции, дает и восточнославянская история. Известнейший арабский историк и географ, «арабский Геродот» X в. ал-Масуди передает восточнославянское предание о происхождении славянских племен, не имеющее прямых аналогов в русских летописях. Его полезно сопоставить с данными «Повести временных лет».

В то же время другая часть иноязычных источников (в первую очередь североевропейские75) основана на устных традициях сопредельных со славянами народов (прежде всего, скандинавов) и в этом смысле мало отличается от ранних разделов древнерусского летописания, основанного в этой части на аналогичных традициях восточных славян. Надо отметить, что и скандинавские источники могут сохранять фрагменты устной традиции восточнославянских племен, подчас не отраженной ни летописями, ни позднейшими записями. «Деяния данов» Саксона Грамматика передают (в искаженной форме) русское сказание о «короле» Бое, находящее параллель в записях устных преданий с территории Белоруссии XIX века и восходящее, вероятно, к племенной мифологии славян-кривичей. Появление этого сказания в датской хронике объясняется родовыми связями между датской династией Кнютлингов и правившими в Полоцке Всеславичами.

Во многом отрывочную картину, создаваемую всеми видами письменных и устных источников, позволяют наполнить содержанием и во многом скорректировать данные «исторической антропологии». Большой массив данных археологии, языкознания, физической антропологии дополняется результатами исследований в области этнографии, социальной и хозяйственной типологии, сравнительной мифологии. За прошедшие десятилетия издан (либо издается) ряд обобщающих работ, в которых сводился воедино материал, предоставляемый в распоряжение современного иссле

76 77 дователя славянской истории археологией и языкознанием. В то же время материальные источники, играющие огромную роль для воссоздания этнической, социальной, отчасти политической истории древнеславян-ских племен, пока предоставляют лишь ограниченную информацию по духовной культуре. Что касается данных этнографии, то зафиксированные в XIX — XX вв. этнографические реалии отражают, разумеется, позднейшую историческую реальность. При исследовании древнеславянской культуры их допустимо привлекать лишь в сопоставлении с материалами археологии и языкознания.

Научная новизна данного исследования состоит, прежде всего, в следующем — комплексный анализ преломления устной традиции в письменную на материале южнославянской и восточнославянской средневековой исторической литературы предпринимается впервые. При этом выявляются структурные черты, пути развития и адаптации христианской культурой устного предания, устанавливаются характерные черты самой древнеславянской устной исторической традиции. Кроме того, в рамках данной работы создается первый комментированный свод сведений средневековой славянской исторической литературы о ранней истории славян. Создание такого свода, в случае удачности опыта, имело бы и историко-культурное, и источниковедческое значение. В рамках работы предлагаются авторские переводы фрагментов из памятников средневековой латинской историографии — первых глав «Летописи попа Дуклянина» (профессиональный перевод которой на русский язык отсутствует) и «русского» фрагмента «Хроники» Яна Длугоша. Кроме того, в работе предлагаются решения ряда вопросов, связанных с текстологией и атрибуцией памятников славянской средневековой исторической литературы. В том числе, представлена авторская схема развития текста «Повести временных лет», происхождения Летописи попа Дуклянина, русского Начального летописного свода.

В статьях автора данной работы, выходивших с 1994 г., анализировались типология первоисточников славянской средневековой историографии, рассматривались вопросы соотношения преданий, отразившихся в летописях, дружинного и народного. Источниковедческий аспект темы получил развитие, в том числе, в комментированном издании древнерусского Начального свода по Новгородской 1 летописи в переводе автора.78

Первое монографическое исследование автора было посвящено проблематике древнеславянской религии и процессам христианизации.79 Результаты исследований в области древнеславянской культуры использованы при написании монографии, посвященной истории славян в раннее средневековье.80 Здесь отражены в том числе выводы автора об эволюции рассматриваемой нами устной традиции. Материалы исследований отразились в ряде выступлений на научных конференциях и «круглых столах», активно используются автором в преподавательской работе по курсам «История», «История религии».

Результаты исследования, соответственно, могут найти практическое применение при разработке лекционных курсов, подготовке учебных и учебно-методических пособий. Произведенное в процессе исследования создание свода данных местного происхождения о древнейшей истории славян может стать хорошей базой для последующих общеисторических, историко-культурных и источниковедческих трудов. Автор выражает надежду, что данная работа явится его посильным вкладом в поступательное развитие отечественной науки, традиционно уделяющей немалое внимание проблемам догосударственного периода истории славян, в том числе и в контексте переосмысления накопленного материала.

Настоящая работа состоит из двух разделов. Первый раздел посвящен немногочисленным памятникам южнославянской средневековой историографии XI — XIV вв. Рассматриваются древнейшие по описываемым событиям части уникальных памятников болгарской исторической традиции — «Апокрифической летописи» («Сказания Исайи пророка») и летописных заметок при переводе византийской хроники Константина Манас-сии. Завершает раздел глава об уникальном образце югославянской средневековой историографии — т. н. «Летописи попа Дуклянина» («Барский родослов», в оригинале — «Королевство славян» или «Книга Готская»). Это сочинение, являющееся, по собственным показаниям, переводом со славянского языка, наиболее значительный и подробный памятник средневековой южнославянской исторической книжности, представляет особый интерес именно для рассматриваемой нами темы. !

Второй раздел посвящен преимущественно анализу древнейших частей памятников киевского летописания времен единого государства и начала политической раздробленности (XI — начало XII в.). Рассматриваются известия по интересующему периоду Начального свода и «Повести временных лет». Уделено внимание и памятникам эпохи феодальной раздробленности начиная с XII в., прежде всего, преданиям, отраженным в Новгородской первой летописи младшего извода и летописях «Софийско-Новгородской» группы. Наконец, завершается раздел рассмотрением сведений текста, сохранившегося также только в латинском переложении — гипотетической русской летописи, послужившей непосредственным источником для польского хрониста Я. Длугоша.

В Заключении подводятся итоги работы автора и формулируются его основные выводы о ходе эволюции исторического сознания у славян при переходе от бесписьменной к письменной культуре, от первобытности к христианской цивилизации. Автор постарается продемонстрировать те общие и особенные черты, которые проявились у разных славянских наро

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ БИБЛИОТЕКА дов, в разных славяноязычных литературах средневековья при осмыслении фактов древнейшей славянской истории, вскрыть религиозные, социокультурные, идеологические механизмы такого осмысления древней устной традиции. Автор надеется, что эта работа внесет свой вклад в определение значимости той информации о ранней славянской истории, которая содержится в славянских повествовательных источниках.

1 v

Safarik P. Slovanske starozitnosti. Praha, 1837; Славянские древности. В 3-х тт. М., 1837- 1848.

2 Niderle L. Slovanske starozitnosti. Praha, 1902 - 1906; Нидерле JI. Славянские древности. М., 1956 (переизд. — М., 2001).

3 Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908; Шахматов А. А. «Повесть временных лет». СПб., 1916; Шахматов А. А. Обозрение русских летописных сводов XIV — XVI вв. М. — Л., 1938.

4 Heusler А. Die gelehrte Uhrgeschichte in altislandischen Schriftum. Berlin, 1908; Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о Нибелунгах.

5 Блок М. Апология истории. М., 1986; Февр Л. Бои за историю. М., 1991.

6 Шмидт С. О. Современные проблемы источниковедения// Источниковедение: теоретические и методологические проблемы. М., 1969; Шмидт С. О. О классификации исторических источников// Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XVI. Л., 1985.

Oral history of Middle Ages. The spoken word in context. Krems — Budapest,

2001. g

Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.

9 Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., 1955.

10 Рыбаков Б. А. Древняя Русь: Сказания, былины, летописи. М., 1973.

11 Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. М. — Саратов, 1924; Азбе-лев С. Н. Историзм былин и специфика фольклора. Л., 1982.

12 Адрианова-Перетц В. П. Древнерусская литература и фольклор. JL, 1974.

13 Buck P. Vikings of the Sunrise. New Sealand, 1938; Vansina J. Introduction a l'etnographie du Congo. Kinshasa, 1966; Vansina J. Oral Tradition as History. Wisconsin, 1985.

14 Котляр E. С. Эпос народов Африки южнее Сахары. М., 1985.

15 Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. М., 1981.

16 История первобытного общества. Вып. 3. М., 1988. С. 359 —363. п

Адрианова-Перетц В. П. Древнерусская литература и фольклор. С. 30.

152

Адрианова-Перетц В. П. Древнерусская литература и фольклор. С. 30. 19 Лихачев Д. С. Летописные свидетельства об Александре Поповиче// Труды отдела древнерусской литературы. Т. 7. Л., 1949. Бибиков М. В. Византийская историческая проза. М., 1996. С. 154.

21 Иванов В. В., Топоров В. Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. М., 1965; Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М. 1974; Топоров В. Н. Предыстория литературы у славян. М., 1998.

22 Рыбаков Б. А. Древняя Русь.; Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1980; Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII — XIII вв. М., 1982. л л

Панченко А. М. Чешско-русские литературные связи XVII в. Л., 1969; Панченко А. М. Русская культура в канун Петровских преобразований. Л., 1983; Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. 24 Егоров Б. Ф. Борьба эстетических идей в России 1860-х гг. Л., 1991; Егоров Б. Ф. О материальной культуре и народной нравственности.// Знамя. 1995. № 8; Егоров Б. Ф. Очерки по русской культуре XIX в.// Из истории русской культуры. Т. 5. М., 2000. Трубачев О. Н. Этногенез и культура древнейших славян. М., 1991. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки; Пропп В. Я. Русский героический эпос.

Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура. СПб., 1994. 28 Приселков М. Д. История русского летописания XI — XV вв. Л., 1940; Лихачев Д. С. «Повесть временных лет»// Повесть временных лет. Ч. 2. М. — Л., 1950; Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия IX — XIV вв. М., 1978; Робинсон А. Н. Литература Древней Руси в литературном процессе средневековья XI — XIII вв. М., 1980; Петрухин В. Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия.// Из истории русской культуры. Т. 1. М., 2000.

Дуйчев И. Из старата българска книжнина. Т. 1 — 2. София, 1943. — 1944.

История на българската литература. Т. 1. София, 1963; БогдановиЬ Д.

Стара српска юьижевност (Исторща српске кн>ижевности. Т. I.). Београд,

1991; Очерки истории культуры славян. Т. 1. М., 1996; История литератур южных и западных славян. Т. 1. М., 1997. 11

Тихомиров М. Н. Именник болгарских ханов// Тихомиров М. Н. Исторические связи России с Византией и слаянскими странами. М., 1969.

Литаврин Г. Г. Формирование и развитие Болгарского раннефеодального государства (конец VII — начало XI в.).// Литаврин Г. Г. Византия и славяне. СПб., 2001.

Наумов Е.П. Этнические представления на Балканах в эпоху раннего средневековья (по материалам «Летописи попа Дуклянина») // Советская этнография. 1985, № 1.

34 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. София, 1925.

1 с

БанашевиЬ Н. Летопис попа Дукл>анина и народна преданна. Београд, 1971.

Острогорски Г. Порфирогенитова хроника српских владара и ньени хро-нолошки подаци// Сабрана дела. Београд, 1970. Кн. 4. С. 79 — 86.

47

Бешевлиев В. Началото на българската държава според апокрифен летопис от XI в.// Средневековна България и Черноморието. София, 1982.

38 Татищев В. Н. История Российская. Т. 1,4. М., 1994.

39 Шлецер А. Нестор. Т. 1—3. СПб., 1809— 1819.

40 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. М., 1988.

41 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. М., 1988. С. 31 — 32.

42 Шахматов А. А. Разыскания. Спб., 1908.

43 Stender-Petersen A. Die Varagersaga als Quelle der altrussischen Chronik. Aarhus, 1934.

44 Рыдзевская E. А. Древняя Русь и Скандинавия. С. 233 — 236.

45 Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979. С. 62 — 66.

46 Иванов В. В., Топоров В. Н. Мифологические географические названия как источник для реконструкции этногенеза и древнейшей истории славян// Вопросы этногенеза и этнической истории славян и восточных ро-манцев. М., 1976; Иванов В. В. Язык как источник при этногенетических исследованиях// Там же; Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995.

47 Рыбаков Б. А. Город Кия.// Вопросы истории, № 5, 1980; Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества. С. 90 — 107. л о

Восточная Европа в древности и средневековье. Историческая память и формы ее воплощения. М., 2000; Древнейшие государства Восточной Европы. 2001 год. Историческая память и способы ее воплощения. М., 2003; Древнейшие государства Восточной Европы. 2002 год. Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2004.

49 Мельникова Е. А. Историческая память в устной и письменной традициях (Повесть временных лет и «Сага об Инглингах»).// Древнейшие государства Восточной Европы. 2001. С. 48 — 92.

50 Мельникова Е. А. Устная традиция в Повести временных лет: к вопросу о типах устных преданий.// Восточная Европа в исторической ретроспективе. М., 1999. С. 153 — 165.

51 Петрухин В. Я. История славян и Руси в контексте библейской традиции: миф и история в Повести временных лет.// Древнейшие государства Восточной Европы. 2001. С. 93 — 112.

52 Петрухин В. Я. «Дохристианские» генеалогии: «Слово о полку Игореве» и древнерусская традиция.// Древнейшие государства Восточной Европы. 2002. С. 160 — 174.

Перевощиков В. М. О русских летописях и летописателях по 1240 год// Материалы по истории росссийской словесности. СПб., 1836; Срезневский И. С. Чтения о древнерусских летописях. СПб., 1862; Бестужев-Рюмин К. Н. О стоставе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868; Иконников В. И. Опыт русской историографии. Кн. 1. Киев, 1908.

54 Лурье Я. С. Михаил Дмитриевич Приселков и вопросы изучения русского летописания// Отечественная история, 1995. № 1, С. 156.

55 Приселков М. Д. История русского летописания.

56 Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М. — Л., 1947; Лихачев Д. С. Повесть временных лет.

57 Насонов А. Н. История русского летописания XI — начала XVIII в. М., 1969. о

Рыбаков Б. А. Древняя Русь; Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества.

59 Черепнин Л. В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды// Исторические записки. Т. 25. М., 1948.

60 Тихомиров М. Н. Развитие исторических знаний в Киевской Руси, феодально-раздробленной Руси и Российском централизованном государстве// Очерки истории исторической науки в СССР. Вып. 1. М., 1955; Тихомиров М. Н. Русское летописание.

61 Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962.

62 Аноним Галл. Хроника и деяния князей или правителей польских. М., 1961 (то же в кн.: Славянские хроники. СПб., 1996).

63 Mistrz Wincenty. Kronikapolski. Warszawa, 1992.

64 Великая хроника о Польше, Руси и их соседях. М., 1987.

65 Saxo Grammaticus. Gesta Danorum. Havniae, 1837.

66 Staroceska kronika tak recenoho Dalimila. Praha, 1988.

67 Соболев H. А. Проблемы изданий-фальсификатов.// Что думают ученые о «Велесовой книге». СПб., 2004; Алексеев С. В., Королев А. А. Новые религиозные движения. М., 2004. С. 91 — 92.

68 Куев К. Черноризец Храбр. София, 1967. С. 188, 211.

69 Георгиев Е. Разцветът на българската литература в IX — X вв. София, 1962. С. 14 — 15.

70 Литаврин Г. Г. Византия и славяне. СПб., 2001. С. 237 — 348.

71 Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 1 — 2. М., 1991

1995; Чичуров И. С. Византийские исторические сочинения: «Хроно-графия» Феофана, «Бревиарий» Никифора. М., 1980; Константин Багрянородный. Об управлении Империей. М., 1989; Продолжатель Феофана. СПб., 1992. См.: Бибиков М. ВВ. Byzantinorossica. Свод византийских свидетельств о Руси. I. M., 2004.

72

Свод древнейших письменных известий о славянах; Гаркави А. Я. Известия мусульманских писателей о славянах и русах. СПб., 1870; Армянская география VII в. СПб., 1878; Заходер Б. Н. Каспийский свод. М., 1964

1967; Новосельцев А. П. Восточные источники о славянах и Руси VI — IX вв.// Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965; Еремян С. Т. Армения по «Ашхарацуйцу» («Армянской географии» VII в.). Ереван, 1963.

Свод древнейших письменных известий о славянах; Свердлов М. В. Латиноязычные источники по истории Древней Руси: Германия. Вып. 1 — 2. JL, 1989 — 1990; Назаренко А. В. Немецкие латиноязычные источники IX

XI вв. М., 1992.

74 Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита. М., 1997.

7 S

Saxo Grammaticus; Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения. М., 1989; Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе. Вып. 1 — 3. М., 1993 — 2000; Глазырина Г. В. Исландские викингские саги о Северной Руси. М., 1996.

76 Кухаренко Ю. В. Археология Польши. М., 1969; Федоров Г. Б., Полевой JI. JI. Археология Румынии. М., 1973; Седов В. В. Восточные славяне в VI

XIII вв. М., 1982; Древняя Русь: город, замок, село. Отв. ред. Б. А. Кол-чин. М., 1985 (Археология СССР); Седов В. В. Славяне в раннее средневековье. М., 1995; Древняя Русь: быт и культура. Отв. ред. Б. А. Колчин, Т. И. Макарова. М., 1997 (Археология); Седов В. В. Славяне. М., 2003.

77

Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962; Трубачев О. Н. Названия рек Правобережной Украины. М., 1968; Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1 — 4. Пер. с нем. и дополнения О. Н. Трубачева М., 1996 (3-е изд.); Бирнбаум X. Праславянский язык. М., 1987; Этимологический словарь славянских языков. Т. 1 — 30. М., 1974 — 2004 (продолжающееся издание); Языки мира. Славянские языки. М., 2005.

78 Начальная летопись. М., 1999.

79

Алексеев С. В. Древние верования восточных славян. М., 1996.

80 Алексеев С. В. История славян в V — VIII вв. Т. 1 — 2. М., 2002 — 2004.

Заключение диссертации по теме «Теория и история культуры», Алексеев, Сергей Викторович

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В настоящей работе обобщены все данные славянских историко-литературных традиций о древнейшем периоде истории славян. Затронута проблема источников известий рассматриваемых памятников XI — XV вв. за соответствующий период. Это вывело нас на анализ обширного поля устной традиции, легшей в основу традиции письменного историописания. Историки раннего и высокого средневековья могли использовать позднее недоступные пласты устного исторического предания. Речь идет о дружин-но-аристократических преданиях, связанных с древнейшими центрами образования государственности. В ряде славянских государств, в том числе и на Руси, эта некогда «официальная» история на протяжении нескольких столетий еще сосуществовала с историей письменной. Нами исследованы пути эволюции устной традиции племенных и дружинно-аристократических преданий от легших их в основу фактов, либо от архаических мифологических конструктов, пути преобразования этой древней традиции и ее адаптации в рамках письменной, христианской культуры. В связи с этим предложены решения ряда как историко-культурных, так и источниковедческих вопросов. Основные выводы автора следующие.

У славян, как и у всех народов, достигших стадии племенного строя, сложилась устная традиция исторического предания. Сохранение общеплеменных устных «хроник» повсеместно являлось важной социальной функцией племенной знати и (или) жречества. С другой стороны, на этом раннем этапе еще отсутствует членение на «народную» и «аристократическую» традиции. «Простонародные» в будущем предания, посвященные истории отдельных общин и местностей, являлись органичной частью общей племенной истории. Отсутствовала и четкая грань между историческим преданием и героическим эпосом. Предание о знаменательных фактах из жизни общины и племени вполне могло стать поставщиком сюжетов для эпического повествования.

По мере укрепления княжеской власти устные хроники все более превращались в родовые предания племенных вождей и органично входили в комплекс культуры дружинной аристократии как один из важнейших элементов. Эти предания были у всех народов Северной Европы (и не только Северной Европы) теснейшим образом связаны с дружинной поэзией (кельтская поэзия бардов, скандинавская скальдическая, русские памятники типа «Слова о полку Игореве» и «Задонщины»). В условиях сложения государственности родовые предания княжеских и некоторых знатнейших придворных родов, «устные хроники» племен становились источниками и элементами государственной «устной истории», передававшейся и расширявшейся в придворной среде из поколения в поколение. Эта устная традиция играла огромную социальную роль, отражая официальную точку зрения на историю сложившегося государства — например, Киевской Руси или Дук-ли.

Формы преобразования племенной устной традиции в «княжескую» хорошо иллюстрируются одним из немногих примеров прослеживаемой эволюции — вариантами сербохорватских преданий из трактата Константина Багрянородного «Об управлении Империей». «Летопись попа Дукля-нина» рисует нам уже завершение этого процесса. В ходе его, как правило, фигуры нескольких героев-родоначальников, отражающие первобытный демократический строй и сложную племенную структуру, исчезают. Из них выделяется герой-первопредок лидирующего клана или «рода», основатель, реальный или вымышленный, княжеской династии. При этом деяния иных предков (иногда даже и иных племенных общностей) приписываются ему или его потомкам. «Племенная» традиция отодвигается на периферию, хотя и может сосуществовать с «княжеской», и в конечном счете окончательно разлагается в предания «простонародного» характера. Однако «княжеская» традиция сохраняется не только и не столько в княжеском роду, но при княжеском дворе, обосновывая власть и влияние не только князя, но и его дружины. Именно из среды дружинных родов она приходит к средневековым историкам.

Структура подобной традиции в живом бытовании устанавливается на основе сопоставления южнославянской, древнерусской и западнославянской исторической литературы. «Стержень» повествования — княжеский родовой перечень, открывающийся переработанным в «княжеском» духе преданием о происхождении племенной общности либо государства. На него нанизывались в виде цитаций или целостных произведений памятники дружинной поэзии или развернутые, эпического характера, предания о деяниях князей и их наиболее заметных приближенных. Перечень, как наиболее легкая для заучивания часть традиции, служил важнейшим средством ее запоминания и создания целостной исторической картины. Естественно, что на том, еще языческом или полуязыческом этапе, даже придворное предание не нуждалось в точках привязки во «внешней» истории.

Русские летописи отразили во многом промежуточную фазу преобразования традиции из «племенной» в «княжескую». С одной стороны, типичной «княжеской» традицией являлось родовое предание Рюриковичей. С другой, оно появилось вместе с новой династией в исторических условиях IX — X вв., прервав в процессе «окняжения» естественное развитие восточнославянских племенных преданий даже в Киевской земле. Поэтому «додинастическая» традиция, даже придворными летописцами воспринимавшаяся как необходимая в той или иной степени прелюдия к собственно «княжеской», всецело сохранила свой древний «племенной» характер. В древнерусских преданиях распространены герои-эпонимы, в том числе совершенно мифические — типичный признак «племенной» традиции, и даже в предании об основании столичного Киева в XI — XII вв. еще отчетливы следы многокняжия. Лишь в XIII в. один из фиксаторов предания попытался — не слишком удачно — сместить в нем акценты.

Дружинно-аристократическое предание, как показывают примеры Руси, Хорватии, Сербии, отчасти и западнославянских государств, продолжали жить, существенно потесненные с прежних социальных и культурных позиций, и после принятия христианства в качестве государственной религии, невзирая на распространение письменной культуры. Их существование в этих новых условиях поддерживалось недостаточно полным отражением в письменных памятниках сказаний о древнейшей языческой истории, особенно отражающих интересы отдельных знатных родов. Особенно после создания первых исторических сочинений в западнославянских землях и на Руси проявляется с разной степенью стремление дополнить их информацию локальными или семейными преданиями о старине. В известном смысле это был последний бой «племенной» традиции, данный победившей, а теперь и зафиксированной на письме, традиции «княжеской». Способствовало этим тенденциям, очевидно, сохранение социальных позиций древней знати в старых политических и культурных центрах (в Новгороде, например, вплоть до XV в.).

На Руси лишь в процессе формирования централизованного Московского государства, создание которого сопровождалось усилением позиций сравнительно молодых по происхождению знатных родов, устная традиция о «начальных» временах в аристократической среде окончательно умирает. Этот процесс совпал с вырождением самого жанра древнего родового аристократического предания, превращением его в чаще всего малодостоверную родословную легенду. Наполненное баснословием «Сказание о князьях владимирских» может считаться отражением этого процесса на уровне родового предания наиболее знатного рода Русского государства.

В то же время некоторые обрывки аристократических преданий переходят в народную среду, сливаясь с уже бытовавшими там подчас полуанекдотическими припоминаниями о древности, результатом снижения и вырождения «племенной» ветви официальной устной истории. Такие искаженные отрывки древних генеалогических легенд и дружинных поэм, иногда в контаминации с поздними народными преданиями об истории отдельных местностей — не редкость в позднейших фиксациях славянского фольклора.

В условиях утраты политической независимости славянских государств подобное могло происходить и гораздо раньше, еще в начале средневековья. Примером тому является судьба устной традиции в Болгарии после крушения Первого Болгарского царства. Здесь мы имеем безусловное господство народного, преимущественно топонимического предания, и полное отсутствие следов дружинно-аристократического родового предания или дружинного эпоса, восходящего к дохристианской эпохе, уже в XI — XIV вв.

Древнейшие записи фрагментов славянских исторических преданий относятся к X в. и принадлежат иностранным авторам. Эти и позднейшие записи иноязычных историописателей (византийских, восточных, западноевропейских) представляют большой интерес, поскольку дают версии преданий, перекликающиеся со славянским письменным материалом и в то же время отличные от зафиксированного, например, в «Повести временных лет» летописного «канона». Иногда (как в случае с известиями Константина Багрянородного и «Летописью попа Дуклянина») они позволяют проследить весь путь эволюции «устной истории» от легшего в ее основу факта до письменного памятника. Значение такой возможности для исследователя, анализирующего преломление первобытной устной традиции в письменной культуре обновившегося общества, трудно переоценить.

При анализе судеб славянской устной традиции неизбежно приходится привлекать в качестве сопоставительного материала памятники латинской историографии средневековых западнославянских государств. Однако здесь отображение древних преданий имело свои особенности. Сложившиеся трафареты латинской историографии, структурные требования, обя-зательньш «римский» исторический фон подчас серьезно искажали исходную картину. Кроме того, остро встает проблема перевода на латинский язык как способа невольного искажения. Она ощутима даже в переводах славяноязычных письменных памятников, например, «Летописи попа Дук-лянина». Тем более обостренно встает этот вопрос, когда речь идет не только о «переводе» перелагаемой устной традиции на иной язык, но и параллельно происходящем культурном «переводе» — в рамки не только культуры иного типа, но и культуры иноязычной. Детальное исследование закономерностей и следствий этого отображения на конкретных примерах, как уже отмечалось, сознательно выведены нами за пределы настоящей работы.

Запись устных преданий о дохристианском периоде истории в памятниках исторической литературы на славянском языке начинается с XI в. (ранее, чем в западнославянских государствах). При отсутствии у славян литературного жанра, полностью аналогичного скандинавской саге, общей чертой такой записи являлось приспособление предания к внешним формам и жанрам новой писаной литературы. Жанровая структура славянской средневековой литературы была заимствована из Византии. Однако при этом трафаретность заимствованных жанров оказывала на авторов, писавших на родном языке, гораздо меньшее воздействие, чем на латинистов. Заметим в этой связи, что само развитие богатой славянской литературы в разных странах уже в IX — XI вв. немыслимо представить без мощной устной, фольклорной подосновы. Интерпретация устной исторической традиции в рамках письменной культуры является важным элементом роста ее на этой подоснове.

Еще одной важной общей чертой являлся средний возраст зафиксированных преданий. Большая часть «племенных» и наиболее ранних «княжеских» преданий, записанных славянскими авторами, восходит к VII — VIII вв. Данный тезис находит основание как в археологическом материале, так и в параллельных показаниях синхронных источников. Это, однако, само по себе ничего не говорит собственно о глубине исторической памяти славян. Отдельные исторические припоминания и даже целостные сюжеты (о дунайской прародине и т. д.) в памятниках средневековой славянской литературы могут восходить и к V — VI, и даже к IV в. Однако относительно позднее происхождение большинства сохраненных преданий говорит, скорее всего, о степени их актуальности, о возрасте не столько традиции самой по себе, сколько тех племенных и раннегосударственных структур, интересы коих она обслуживала.

Наряду с общими чертами, славяноязычные литературы средневековья имели и свои яркие особенности в преломлении древнейшего устного предания. По сути, три славянских средневековых литературы — болгарская, сербская и древнерусская — дают нам три варианта подхода к историческому преданию бесписьменной эпохи. Вариантность эта обусловлена, прежде всего, различиями в историческом пути развития Болгарии, сербских княжеств и Руси.

В Болгарии, как уже говорилось, в результате утраты политической независимости произошло умирание дружинно-аристократической культуры и, соответственно, дружинно-аристократической устной традиции. Характерно, в этой связи, что «героический век» народной болгарской эпической поэзии совершенно не захватывает эпохи Первого царства. Как следствие этого процесса — болгарские средневековые историки имели дело с разрозненными народными преданиями топонимического толка. При этом следует отметить довольно позднее и скупое развитие жанра собственно ис-ториописания в болгарской литературе.

Древнейшее собственно славянское сочинение исторического типа в Болгарии — «Сказание Исайи пророка» («Апокрифическая летопись») второй половины XI в. В этом, одном из старейших, памятников славянской исторической литературы, болгарская история вводится в контекст апокрифической легенды, отражающей религиозно-политические воззрения ереси богомилов. Ориентированный на пропаганду памятник содержит сознательные вымыслы и домыслы, адресован малообразованной среде. При этом согласование с научно-познаваемой историей христианской ойкумены и рациональной логикой мало занимает автора. Пространство «летописи» глубоко мифологично. Это позволяет сохраняться в ней многим элементам языческого мышления (даже тотемному мифу о рождении хана Аспаруха), особенно если они согласны с базовыми концептами автора.

Противоположный подход отразился в позднейших (XIV в.) заметках при переводной «Хронике» Константина Манассии. Это памятник официальной исторической мысли времен Второго Болгарского царства, создатель которого, напротив, ориентировался на воссоздание подлинной болгарской истории. При этом сама форма заметок ориентировала его на включение в контекст истории мировой. Но он имел дело с традицией того же рода, что и его далекий предшественник. Поэтому в заметках мы имеем : разрозненные свидетельства об истории Болгарии, в качестве «стержня» для которых использованы сразу два памятника византийской хронографии — сама переведенная «Хроника» и сочинение Иоанна Зонары, основной для автора заметок источник. Тем не менее, скудость оригинального материала не помешала автору заметок продуктивно использовать его для возвеличения древнейшей болгарской истории. Тем самым создавалась искусственная замена исчезнувшей устной и, возможно, письменной исторической традиции Первого царства.

Иные политические условия, длительное сохранение племенных «княжений» и непосредственное их перерастание в средневековые государства, породили совершенно иную литературную реальность в сербских землях — Дукле и Рашке. Здесь имел место прямой перенос жанра «родослова» в письменную культуру. Перенос, вероятно, не обошелся без потерь. В первую очередь, это было связано с политическими концепциями создателей конкретных памятников.

В единственно сохранившемся в латинском переводе или пересказе памятнике дуклянской историографии — «Летописи попа Дуклянина» («Книги Готской»), относящейся, вероятно, ко второй половины XII в., произошла контаминация устных преданий Дукли, Рашки и Хорватии. На стадии самого сочинения или перевода сказалось также воздействие романского далматинского предания. Наконец, древнейшие сказания были переосмыслены автором «Книги Готской» в русле ученой «славяно-готской» легенды, направленной на возвеличение правящей династии. Тем не менее, «летописцу» удалось создать целостное, почти лишенное внутренних противоречий и довольно рациональное с позиций христианского сознания повествование. Несмотря на очевидные искажения первоначальной традиции в «Летописи», именно ее изучение приводит к продуктивным выводам о характере бытования древнеславянского исторического предания. Этим, впрочем, мы обязаны и богатому сопоставительному материалу из иностранных источников, — как синхронных, так и более ранних.

Но «Летопись» не имела продолжения в славянской литературе. Развившаяся позже литературная традиция нового центра сербской государственности в Рашке в поисках предыстории правящей династии Неманичей обратилась не к народному преданию, а к «большой», внешней истории. Это привело к появлению фантастической легенды о происхождении Неманичей от римского императора Лициния. При этом фантастичность этой легенды в немалой степени подчеркнула ограниченность литературной формы «родослова», склонного игнорировать строгую линейную хронологию и ориентированного исключительно на поколенный счет. Это же, кстати, серьезно дискредитировало в глазах первых исследователей «Летопись попа Дуклянина», автор которой, создавая на страницах книги мифическое «королевство славян», механически свел в единый генеалогический ряд князей различных славянских государств. При этом, не ведя точного счета лет, совершенно не позаботился о создании хронологической достоверности. Он следовал схеме «родослова», где время считалось поколениями, а не годами или веками.

Иной вариант восприятия и обработки древних сюжетов племенной устной истории предлагает русское летописание. Его особенности связаны не в последнюю очередь с особенностями формирования древнерусской государственности и культуры. В восточнославянском регионе в IX — X столетиях более десятка племенных «княжений» оказались включены в новое политическое единство — Древнерусское государство, во главе с новой династией Рюриковичей, — и поглощены им. К концу X в. процесс повсеместной смены Рюриковичами правящих родов, за исключением отдельных, и в культурном плане периферийных областей, завершился. Соответственно, племенное предание всех древних племенных общностей утрачивало в едином государстве характер официальной исторической традиции. Таковой статус обрело теперь родовое предание Рюриковичей, не уходившее далеко вглубь языческой эпохи. В этом было принципиальное отличие Руси от Чехии Пржемысловичей или Дукли, и сходство ее, например, с Польшей — где также в историографии сравнительно молодой династии Пястов сюжетам древней племенной истории на первых порах уделялось крайне мало внимания. Для древнерусских авторов главной задачей при описании событий до Рюрика становилось обоснование прав своей династии на власть, как минимум подготовка «декораций» для ее выхода на историческую сцену. В то же время вполне мог присутствовать (но ни в коем случае не на первом плане), особенно в Киеве и в Новгороде, и элемент заинтересованности отдельных знатных родов, возводящих себя еще к до-Рюриковым временам и сохраняющих память о героях-предках предшествующей эпохи.

Другой важной особенностью древнерусской исторической традиции явилось развитие ее с самого начала под мощным воздействием византийской хронографии. Образцом исторического труда с XI в. становится «Хроника» Георгия Амартола, отчасти более раннее, также построенное по хронологическому признаку сочинение Иоанна Малалы. Соответственно, и русские исторические сочинения, по крайней мере с середины XI в., оформляются как летописи в собственном смысле слова. В известной степени это рационализировало и внутренне дисциплинировало труд, заставляло его автора внимательнее относиться к параллельно излагаемым фактам «большой» истории. Введение этнического прошлого в широкий мировой контекст и четкие хронологические рамки неизбежно выдавливало за пределы текста мифологизм, а также и размывало архаическую структуру родословного предания. Поэтому в русском летописании XI — XV вв. рационализирующее воздействие христианской мысли выразилось по максимуму. В сравнении и с сербской, и с болгарской, и с польской — и со многими образцами неславянской средневековой хронистики Европы в русских исторических сочинениях при описании дохристианской эпохи до удивительного мало фантастического и откровенно мифического. Это способствовало некоторому смещению исследовательского восприятия применительно к русским памятникам. Даже полные эпики повествования о походе Олега на Византию, войнах Святослава и т. д. производили подчас на первых исследователей ощущение (конечно, ошибочное) документального отчета. Характерно, кстати, что с русской традицией многим здесь роднится (хотя благодаря воздействию латинских исторических канонов, и не вполне тождественна ей) чешская средневековая историография, также изначально ориентированная на форму развернутых анналов. Впрочем, здесь присутствовали причины, вероятно, и более высокого характера. Для славянской культуры средневековья (в наименьшей мере, отметим, как раз для польской, которая не испытала влияния кирилло-мефодиевской традиции) характерен гораздо более глубокий разрыв с языческим прошлым, чем для германцев и для кельтов. Ничего подобного «Эддам» или ирландским ске-лам с их поэтизацией языческой старины и даже языческих мифов мы не только не находим в славянских литературах — подобное даже трудно представить в их контексте.

Начало русского летописания (но не появление целостных памятников), видимо, следует относить к концу X в., времени распространения христианства и византийской по происхождению книжкой культуры. Это не исключает появления еще ранее каких-то отрывочных лапидарных записей. Первый же свод исторического (не обязательно, впрочем, летописного) характера сложился не позднее третьего десятилетия XI в. В этом раннем памятнике древнейшая история не рассматривалась. Тем не менее и в нем отразились некоторые предания не только о древнейшей поре истории Руси, но и отчасти о прошлом отдельных восточнославянских племен (уличей, радимичей).

Новый этап в отражении событий ранней восточнославянской истории открыл Киевский свод 1070-х или начала 1080-х гг., к которому восходит во всяком случае основной объем древнейшей части Новгородской 1 летописи младшего извода. Свод, легший в основу древнейших известий последней, идентифицируется как Начальный свод. Это определение в данном случае представляется логичным сохранить, независимо от решения спорного вопроса, идет ли речь о непосредственном использовании новгородским летописцем Свода 1070-х или начала 1080-х гг., либо его редакции 1093 (?) г., ставшей основным источником «Повести временных лет». Начальный свод излагает уже основную канву преданий о начале Киева, Руси и династии Рюриковичей. Его автор попытался при изложении истории до-Рюриковой остаться, тем не менее, в рамках династического предания. Поэтому он не концентрируется на ранней племенной истории, ограничиваясь пересказом преданий о Кие и хазарской дани. Его попытка ввести раннюю историю в хронологический контекст через группировку всех событий, связанных с «началом Русской земли», под 854 г., выглядит еще очень искусственно.

За узкие рамки исключительно «предцинастической» традиции решительно выходит «Повесть временных лет», автор которой в начале XII в. создал широкое полотно ранней истории восточного славянства и Руси. Повесть временных лет дошла в позднейших редакциях, созданных в том же XII в., однако детальное изучение текстов сохранившихся (в том числе — фрагментарно у В. Н. Татищева и Н. М. Карамзина) летописных памятников позволяет с известной долей уверенности воссоздать первоначальный текст. Полнота данных и цельность общей концепции (при наличии все же ряда несообразностей) Повести, а также ее роль как официальной киевской летописи стали причинами, по которой именно этот памятник стал основой древнейшей части сочинений всех летописцев до XVII в. Иногда, впрочем, наряду с ней привлекался и Начальный свод.

Автор Повести временных лет уже детализировал (заметим — весьма талантливо и по-своему убедительно) хронологию первых десятилетий Рюриковичей, но принципиально отказался от датировки предания о Кие и иных «додинастических» сюжетов. В этом проявился здравый смысл, указывавший на отсутствие датирующих оснований в преданиях преимущественно топонимического и эпического характера. Но в таком отказе не было ни тени пренебрежения к не связанной с первыми Рюриковичами устной традиции. Напротив, для автора Повести сюжеты предыстории Руси («от-куду есть пошла») равноценны истории собственно ее возникновения («стала есть»). Это отражено и в заглавии предпосланного летописи введения. В то же время, отказ от хронологии в этом введении не был и возвратом к архаической модели вневременного, не ищущего внешних опор предания. Напротив, внешний контекст древнейшей истории неимоверно расширялся по сравнению с Начальным сводом. Происхождение славян прослеживалось летописцем начала XII в. уже от времен Ноя, им подыскивались античные соответствия, а история христианства на Руси теперь начиналась с апостола Андрея.

При воспроизведении огромного количества известных ему из разных источников преданий о происхождении восточнославянских «родов» летописец прибег, по сути, к назывному методу. Предания не столько пересказываются, сколько перечисляются, за весьма редким изъятием. Исключение представляла только исключительно важная для летописца, очевидного патриота Киева, киевская традиция. Обогащенная легендой об апостоле Андрее, она была, кроме того, и дополнена новыми сведениями о Кие, происходящими, по всей вероятности, из области песенного эпоса. Важно отметить, что при интенсивном обращении к фольклору в Повести временных лет сохраняется основная тенденция первоначальной русской традиции — последовательное изгнание из повествования связанного с язычеством фантастической, мифологической сюжетики. Единственным исключением, и то связанным уже с Рюриковичами, может быть сочтен широко известный рассказ о гибели князя Олега от коня — однако он был нужен летописцу в целях антиязыческой полемики. Ничего же подобного повествованию польского хрониста Винцентия Кадлубка о битве Крака с драконом, или упоминанию болгарской «Апокрифической летописи» о рождении Испора от коровы, мы не находим в русских летописях еще долгие века.

Используя Повесть временных лет и Начальный свод, позднейшие авторы в ряде случаев дополняли их новыми сюжетами и мотивами, заимствованными из местной устной традиции. Такие новые сюжеты и мотивы находим в ряде памятников эпохи феодальной раздробленности. Это прежде всего памятники новгородского летописания — отразившийся в Новгородской I летописи летописный свод со списком новгородских посадников, и местная редакция вводной части Повести, вошедшая в состав общерусского митрополичьего «Софийско-Новгородского» летописного свода начала XV в. В названных памятниках сохранились упоминания первого новгородского посадника или «старейшины» Гостомысла, неизвестного древнейшим летописям. Как бы ни датировать и ни реконструировать возможный первоисточник предания о нем, несомненно, что сам факт его упоминания свидетельствует о наличии в среде новгородского боярства собственной, независимой от родового предания Рюриковичей, устной исторической традиции. Вместе с тем консерватизм летописной формы определял случайность заимствований из этих источников. Мы вновь имеем дело с называнием, но не с воспроизведением предания. Время воспроизведения новгородской традиции, уже в явно разложившейся форме, но зато с сохранением ряда весьма архаичных мифологических элементов (например, сюжет о князе-оборотне Волхе), настало только в XVII столетии.

Подобно новгородским поступали и летописцы других земель, в частности киевский летописец 1230-х гг., чье сочинение легло в основу «русских» известий польского хрониста XV в. Яна Длугоша. Этот автор основывал свое повествование на Начальном своде, но дополнил его рядом оригинальных известий (о герое-эпониме Дулебе и т. д.), отражающих устные предания. И здесь мы встречаем тот же назывной метод вкраплений новых мотивов в летописный образец, и опять-таки отсутствие мифологических, с точки зрения христианского сознания, элементов фольклора.

Данные славянских повествовательных источников XI — XV вв. о древней истории славян давно привлекаются для научной реконструкции их истории. Это неудивительно — их сведения являются единственным комплексом данных местного происхождения по славянской истории периода сложения государственности. Однако анализ данных памятников в источниковедческом ключе должен быть неразрывно связан с исследованием их как памятников истории культуры. Только это приводит к правильному пониманию их свидетельств. С другой стороны, такой подход, на наш взгляд, не противоречит признанию их большого источникового значения.

Основа интересующих нас данных — устная историческая традиция славянских племен. Специфика отражения исторической реальности в фольклоре несомненна, и то же время длительные исследования устной традиции разных народов земного шара приводят ученых к выводу, что ранние фиксации этой традиции дают науке ценный источник по истории этих народов в эпоху племенного строя и ранней государственности — истории как культурной и социальной, так и конкретной. Вместе с тем, уже при записи христианскими авторами раннего средневековья происходила интерпретация древнейших, еще языческих преданий. Как было показано, магистральным направлением такой интерпретации была демифологизация и рационализация переданной предками древней истории, а также согласование ее с «внешними» историческими данными, которые стали доступны славяноязычным культурам благодаря воздействию Византии. Далее всего этот процесс согласования, при еще живом и полноценном бытовании исходной устной традиции, зашел в русском летописании. Однако и другие славяноязычные литературы средневековья дают тому примеры. Исследование преломления устной традиции в письменной культуре славянских народов позволяет глубже оценить значение принятия христианства в выстраивании рациональной картины мира, складывании основ научного познания, в том числе исторического процесса.

Список литературы диссертационного исследования доктор исторических наук Алексеев, Сергей Викторович, 2006 год

1. Анна Комнина. Алексиада. СПб., 1996.

2. Аноним Галл. Хроника и деяния князей или правителей польских. М., 1961 (то же в кн.: Славянские хроники. СПб., 1996). Армянская география VII в. СПб., 1878.

3. Бешевлиев В. Първобългарски надписи. София, 1979 (2-е, доп. изд.: 1992). Великая хроника о Польше, Руси и их соседях. М., 1987. Гаркави А. Я. Известия мусульманских писателей о славянах и русах. СПб., 1870.

4. Дуйчев И. Из старата българска книжнина. Т. 1 — 2. София, 1943 — 1944.

5. Жоффруа де Виллардуэн. Завоевание Константинополя. М., 1993.

6. Заход ер Б. Н. Каспийский свод. М., 1964 — 1967.

7. Ибн Хордадбех. Книга путей и стран. Баку, 1986.

8. Иванов Й. Богомилски книги и легенди. София, 1925.

9. Иванов Й. Български старини из Македония. София, 1931 (то же — София,1970).

10. Именник на българските ханове. София, 1981. С. 12.

11. Иордан.О происхождении и деяниях гетов. СПб., 1997.

12. Истрин В. М. Книги временные и образные Георгия Мниха. Вып. 1. Пг.,1920.

13. Калинина Т. М. Сведения ранних ученых Арабского Халифата. М., 1988.

14. Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962.

15. Коковцов П. К. Еврейско-хазарская переписка в X в. Л., 1932.

16. Константин Багрянородный. Об управлении Империей. М., 1989.

17. Криничная Н. А. Предания русского Севера. Спб., 1991.

18. Ксантенские анналы.//Историки эпохи Каролингов. М., 1999.

19. Куев К. Черноризец Храбр. София, 1967.

20. Лев Диакон. История. М., 1988.

21. Легенди та переказь Кшв, 1985.

22. Легенды и паданни. Менск, 1980.

23. Летописец Переяславля Суздальского. М., 1851.

24. Летописта на Константи Манаси. София, 1963.

25. Летопись Несторова с продолжением по Кенигсбергскому списку. СПб., 1767.

26. Летопись по Ипатскому списку. СПб., 1871. Лггопис попа Дуклянина. Оиауа, 1986. Л?етопис попа Дуюьанина. Титоград, 1967.

27. Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения. М., 1989.

28. Миллер В. Ф. По поводу одного литовского предания.// Древности. Труды Московского археологического общества. 1880. Т. 8. Младшая Эдда. Л., 1970.

29. Назаренко А. В. Немецкие латиноязычные источники IX — XI вв. М., 1992.

30. Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1 — 3. М., 1985 — 1986.

31. Начальная летопись. М., 1999.

32. Никита Хониат. История. Т. 1 — 2. Рязань, 2003.

33. Новгородская первая летопись младшего и старшего изводов. М. — Л., 1950.

34. Паисий Хилендарски. История славеноболгарская. София, 1973. Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII в. М., 1978. Памятники литературы древней Руси. Конец XV — первая половина XVI в. М., 1984.

35. Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. М., 1976. Писахме да се знае. Приписки и летописи. София, 1984. Повесть временных лет. Ч. 2. М. — Л., 1950.

36. Полное собрание русских летописей. Т. 1 (Лаврентьевская летопись). СПб., 1846.

37. Полное собрание русских летописей. Т. 1 (Лаврентьевская летопись). Вып. 1 — 3. Л., 1926— 1928.

38. Полное собрание русских летописей. Т. 1 (Лаврентьевская летопись). М.,1997.

39. Полное собрание русских летописей. Т. 2 (Ипатьевская летопись). СПб., 1846.

40. Полное собрание русских летописей. Т. 2 (Ипатьевская летопись). СПб., 1908.

41. Полное собрание русских летописей. Т. 2 (Ипатьевская летопись). М.,1998.

42. Полное собрание русских летописей. Т. 3 (Новгородские летописи). СПб., 1841.

43. Полное собрание русских летописей. Т. 3 (Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов). М., 2000.

44. Полное собрание русских летописей. Т. 4. Ч. 1 (Новгородская четвертая летопись). М., 2000.

45. Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 1 (Софийская первая летопись старшего извода). М., 2000.

46. Полное собрание русских летописей. Т. 8 (Никоновская летопись). М., 2000. С. 13.

47. Полное собрание русских летописей. Т. 9 (Никоновская летопись). М., 2000.

48. Полное собрание русских летописей. Т. 15 (Рогожский летописец. Тверской сборник). М., 2000.

49. Полное собрание русских летописей. Т. 25 (Московский летописный свод). М., 1949.

50. Полное собрание русских летописей. Т. 37 (Устюжский летописный свод). М., 1982.

51. Полное собрание русских летописей. Т. 38 (Радзивиловская летопись). JI. 1989.

52. Полное собрание русских летописей. Т. 40 (Густынская летопись). СПб., 2003.

53. Полное собрание русских летописей. Т. 41 (Летописей Переяславля Суздальского). М. 1995.

54. Полное собрание русских летописей. Т. 42 (Новгородско-Карамзинская летопись). СПб., 2002.

55. Попов А. Изборник славянских и русских сочинений и статей, включенных в Хронографы русской редакции. М., 1869. Поучение Владимира Мономаха своим детям. СПб., 1793. Продолжатель Феофана. СПб., 1992.

56. Прокопович Ф. Книга историогравия, почетие славы, разширение народа славянскаго. СПб., 1722. С. 185 —216. Радзивиловская или Кенигсбергская летопись. СПб., 1902. Радзивиловская летопись. СПб. — М., 1994.

57. Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы XI —XVIII вв. М., 1990.

58. Романов Е. Р. Белорусский сборник. Витебск, 1891. Вып. 4. Русские летописи по рукописи, принадлежащей Н. П. Никифорову.// Чтения Общества истории и древностей российских. 1898. Кн. 4.

59. Свердлов M. В. Латиноязычные источники по истории Древней Руси: Германия. Вып. 1 — 2. Л., 1989 — 1990.

60. Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 1 — 2. М., 1991 — 1995.

61. Среднеболгарский перевод хроники Константина Манассии в славянских литературах. София, 1988.

62. Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита. М., 1997.

63. Чичуров И. С. Византийские исторические сочинения: «Хронография»

64. Феофана, «Бревиарий» Никифора. М., 1980.

65. ШишиЬ Ф. Летопис попа Дуюъанина. Београд — Загреб, 1928.

66. Щавелева Н. И. Польские латиноязычные средневековые источники. М.,1988.

67. Щавелева Н. И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша. М., 2004.

68. Arkiv za povjesnicu Jugoslavensku. Zagreb, 1851.

69. Bogdan J. Crónica lui Constantin Manasses, traducere mediobelgara. Bucuresti, 1922.

70. Crncic I. Popa Dukljanina ljetopis po latinsku i toga nekoliko i jos nesto po hrvatsku. Kraljevica, 1874.

71. Dlugosii I. Annales seu Cronicae incliti regnum Poloniae. Lib. 1 — 2. Varsoviae, 1964.

72. Dlugosz J. Roczniki czyli Kroniki slawnego Krolestwa Polskiego. Ks. 1 — 2.1. Warszawa, 1961.

73. Mistrz Wincenty. Kronika polski. Warszawa, 1992.

74. Saxo Grammaticus. Gesta Danorum. Havniae, 1837.

75. Schwandtner J. G. Scriptores rcrum Hungaricarum. Vienn, 1749. L. 111.

76. Staroceska kronika tak recenoho Dalimila. Pralia, 1988.

77. Stryjkowski M. Kronika. Warsavva, 1846.1. ЛИТЕРАТУРА

78. Алексеев С. В. Древние верования восточных славян. М., 1996. Алексеев С. В. История славян в V — VIII вв. Т. 1 — 2. М., 2002 — 2004. Алексеев С. В. К вопросу о происхождении Рогожского летописца.// Русское средневековье. 1999. М., 1999.

79. Алексеев С. В. Об одном известии Н. А. Мурзакевича.// Источниковедение и историография в мире гуманитарного знания. М., 2002. Алексеев С. В. Проблема древнейших русских анналов.// Клио знает все. А историки? М., 2000.

80. Алексеев С. В. Славянская Европа V — VI вв. М., 2005.

81. Ангелов Д. Влияния на чужди ереси върху богомилството.// Известия на семинарете при историко-филологическия факультет на университет св. Климент Охридски в София. Кн. 1. София, 1942. Артамонов М. И. История хазар. М., 2002.

82. БанашевиЬ Н. Летопис попа Дуюьанина и народна предакьа. Београд, 1971. Белокуров С. Арсений Суханов. Ч. 1. М., 1891.

83. Бестужев-Рюмин К. Н. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868.

84. Бешевлиев В. Началото на българската държава според апокрифен летописот XI в.// Средневековна България и Черноморието. София, 1982.

85. Бешевлиев В. Пръвобългарите. Бит и култура. София, 1981.

86. Бибиков М. В. Византийская историческая проза. М., 1996.

87. Бибиков М. В. ВугапйпогозБюа. Свод византийских свидетельств о Руси. I.1. М., 2004.

88. Бирнбаум X. Праславянский язык. М., 1987. Блок М. Апология истории. М., 1986.

89. Бобров А. Г. Из истории русского летописания первой половины XV в.// Труды отдела древнерусской литературы. Т. 45. Л., 1995. БогдановиЬ Д. Стара српска ккьижевност (Исторща српске кн>ижевности. Т. I.). Београд, 1991.

90. Большаков О. Г. История Халифата. Т. 3. М., 1998.

91. Борцова И. В. Легендарные экскурсы о разделении Земли в древнерусской литературе.// Древнейшие государства на территории СССР. 1987. М., 1989.

92. Воронин Н. Н., Раппопорт Н. А. Древний Смоленск.// Советская археология. 1978, № 1.

93. Восточная Европа в древности и средневековье. Историческая память и формы ее воплощения. М., 2000

94. Георгиев Е. Разцветът на българската литература в IX — X вв. София, 1962.

95. Гимбутас М. Славяне. М., 2003.

96. Годишник XV Српске Кролевске Академи.е. Београд, 1902. Гудев П. Българският ръкопис във Ватикане.// СНУНК. VI. 1891. Гумилев Л. Н. Древние тюрки. М., 1993.

97. Дёрфер Г. О языке гуннов.// Зарубежная тюркология. Вып. 1. М., 1986. Древнейшие государства Восточной Европы. 2001 год. Историческая память и способы ее воплощения. М., 2003.

98. Древнейшие государства Восточной Европы. 2002 год. Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2004. Древняя Русь: быт и культура. М., 1997. Древняя Русь: город, замок, село. М., 1985.

99. Дучи!) Н. Старине Хиландарски.// Гласник Српског ученог друштва (Београд). 1884, №56.

100. Егоров Б. Ф. Борьба эстетических идей в России 1860-х гг. Л., 1991. Егоров Б. Ф. О материальной культуре и народной нравственности.// Знамя. 1995. № 8.

101. Егоров Б. Ф. Очерки по русской культуре XIX в.// Из истории русскойкультуры. Т. 5. М., 2000.

102. Еремин И. П. «Повесть временных лет». Л., 1946.

103. Еремян С. Т. Армения по «Ашхарацуйцу» («Армянской географии» VII в.). Ереван, 1963 (арм. яз.)

104. Забелин И. Е. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. М., 1878. Завадская С. В. К вопросу о «старейшинах» в древнерусских источниках XI — XIII вв.// Древнейшие государства на территории СССР. 1987. М., 1989.

105. Златарски В. История на българската държава през средните векове. София, 1970. Т. 1.

106. Иванов В. В. Язык как источник при этногенетических исследованиях// Вопросы этногенеза и этнической истории славян и восточных романцев. М., 1976.

107. Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974.

108. Иванов В. В., Топоров В. Н. Мифологические географические названия названия как источник для реконструкции этногенеза и древнейшей истории славян// Вопросы этногенеза и этнической истории славян и восточных романцев. М., 1976.

109. Иванов В. В., Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах.// Славянские древности. Киев, 1980. С. 38.

110. Иванов В. В., Топоров В. Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. М., 1965.

111. Иконников В. И. Опыт русской историографии. Кн. 1. Киев, 1908. Иречекъ К. Християнският елемент в топографическата наменклатура на балканскита земи.// Пер. списания на Българско книжно дружество. Кн. 55 — 56. 1899.

112. История литератур южных и западных славян. Т. 1. М., 1997. История на българската литература. Т. 1. София, 1963.

113. История первобытного общества. Вып. 3. М., 1988.

114. Источниковедение истории южных и западных славян. Феодальный период. М., 1999.

115. Краткая история Болгарии. М., 1987.

116. Криничная Н. А. Русская народная историческая проза. Л., 1987.

117. Кто был автором «Повести временных лет».// От Нестора до Фонвизина:новые методы определения авторства. М., 1995.

118. Лимонов Ю. А. Культурные связи России с европейскими странами в XV — XVII вв. Л., 1978.

119. Липшиц Е. Павликианское движение в Византии в VIII и первой половине IX в. — Византийский временник. Вып. 5. М., 1962. Литаврин Г. Г. Византия и славяне. СПб., 2001. Лихачев Д. С. Великое наследие. М., 1979.

120. Лихачев Д. С. Летописные свидетельства об Александре Поповиче// Труды отдела древнерусской литературы. Т. 7. Л., 1949.

121. Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.1. Л., 1947.

122. Лурье Я. С. Михаил Дмитриевич Приселков и вопросы изучения русскоголетописания//Отечественная история, 1995. № 1.

123. Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV — XV вв. Л., 1972.

124. Лурье Я. С. Русь XV в.: отражение в раннем и независимом летописании.//

125. Вопросы истории. 1993, № 11 — 12.

126. Марр Н. Я. Книжные легенды об основании Куара в Армении и Киева на Руси.// Известия государственной академии истории материальной культуры. Л., 1928. Т. 3.

127. Мельникова Е. А. Устная традиция в Повести временных лет: к вопросу о типах устных преданий.// Восточная Европа в исторической ретроспективе. М., 1999.

128. Насонов А. Н. История русского летописания XI — начала XVIII в. М., 1969.

129. Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951.

130. Наумов Е. П. Возникновение этнического самосознания раннефеодальной хорватской народности.// Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982.

131. Наумов Е. П. Летопис попа Дуюьанина. Титоград, 1967.// Советское славяноведение. 1969, №4.

132. Наумов Е.П. Этнические представления на Балканах в эпоху раннего средневековья (по материалам «Летописи попа Дуклянина») // Советская этнография. 1985, № 1.

133. Оболенский М. А. Несколько слов о первоначальной русской летописи. М., 1870.

134. Острогорски Г. Порфирогенитова хроника српских владара и ньени хронолошки подаци// Сабрана дела. Београд, 1970. Кн. 4. С. 79 — 86.

135. Отчеты о заседаниях общества любителей древней письменности в 1901 —1902 гг.//Памятники древней письменности и искусства. 148. СПб., 1902.

136. Охотникова В. И. Повесть о Довмонте. Л., 1985.

137. Очерки истории культуры славян. Т. 1., М., 1996.

138. Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000.

139. Панченко А. М. Русская культура в канун Петровских преобразований. Л.,1983.

140. Панченко А. М. Чешско-русские литературные связи XVII в. Л., 1969. Пашуто В. Т. Киевская летопись 1238 г.// Исторические записки. Т. 26. М., 1948.

141. Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950. Перевощиков В. М. О русских летописях и летописателях по 1240 год// Материалы по истории росссийской словесности. СПб., 1836.

142. Перфецький Е. Перемишельский лггописний кодекс першо1 редакцш в склад! хронш Яна Длугоша.// Записки Наукового товарищества ¡мени Шевченка. Т. 147. Кшв, 1927.

143. Петрухин В. Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия.// Из истории русской культуры. Т. 1. М., 2000.

144. Петрухин В. Я. К проблеме формирования «Русской земли» в Среднем Поднепровье.// Древнейшие государства на территории СССР. 1987. М., 1989.

145. Петрухин В. Я. О начальных этапах формирования древнерусской народности и распространения названия «русь» в свете данных погребального обряда.// Исследования в области балтославянской духовной культуры: погребальный обряд. М., 1990.

146. Пештич С. Л. Русская историография XVIII в. Ч. 1. Л., 1961. Погодин М. П. Нестор. М., 1846.

147. Понырко Н. В., Панченко А. М. Апокрифы об Андрее Первозванном.//

148. Словарь книжников и книжности Древней Руси. М., 1987. Вып. 1.

149. Приселков М. Д. История русского летописания XI — XV вв. Л., 1940.

150. Приселков М. Д. Нестор-летописец. Пг., 1923.

151. Приселков М. Д. Троицкая летопись. М., 1950.

152. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.

153. Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., 1955.

154. Прохоров Г. М. Летописные подборки рукописи ГПБ, Б.ГУ.бОЗ и проблема сводного общерусского летописания.// Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1977. Т. 32.

155. Седов В. В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. М., 1970.

156. Седов В. В. Славяне в раннее средневековье. М., 1995.

157. Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. М. — Саратов, 1924.

158. Славяне и их соседи во второй половине I тысчелетия до н. э. — первойполовине I тысячелетия нашей эры. М., 1993.

159. Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995.

160. Соболев Н. А. Проблемы изданий-фальсификатов.// Что думают ученые о

161. Велесовой книге». СПб., 2004.

162. Споменик на Србската Кралска Академия. Вып. 3. Београд, 1890. Ч Срезневский И. С. Чтения о древнерусских летописях. СПб., 1862. Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. М., 1981.

163. Теодор Дан Г. Славянские культурные элементы VI — IX вв. н. э. в Карпа-то-Дунайской области // Труды V Международного Конгресса археологов-славистов. Т. 4. Киев, 1988.

164. Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979.

165. Толочко П. П. Древняя Русь. Киев, 1987.

166. Топоров В. Н. Предыстория литературы у славян. М., 1998.

167. Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962.

168. Трубачев О. Н. Названия рек Правобережной Украины. М., 1968. Трубачев О. Н. О племенном названии «уличи».// Вопросы славянского языкознания. Т. 5. М., 1981.

169. Трубачев О. Н. Этногенез и культура древнейших славян. М., 1991. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1 — 4. М., 1986 — 1987.

170. Февр Л. Бои за историю. М., 1991.

171. Федоров Г. Б., Полевой Л. Л. Археология Румынии. М., 1973. Филов Б. Миниатюрите на Манасиевата хроника във Ватиканската библиотека. София, 1927.

172. Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о Нибелунгах. М., 1960.

173. Хрестоматия по истории средних веков. М., 1963. Т. 1. I

174. Цыб С. В. Древнерусское времяисчисление в «Повести временных лет».1. Барнаул, 1995.

175. Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах.1. СПб., 1908.

176. Шахматов А. А. Обозрение русских летописных сводов XIV — XVI вв. М. — Л., 1938.

177. Шлецер А. Нестор. Т. 1 —3. СПб., 1809— 1819.

178. Шмидт С. О. О классификации исторических источников// Вспомогательные исторические дисциплины. T. XVI. Л., 1985.

179. Яковенко И. Г. Большая и малая традиции европейской культуры: к постановке проблемы. Статья 1.// Общественные науки и современность. 2005. №4.

180. Янин В. Л. Новгородские посадники. М., 1962. Buck P. Vikings of the Sunrise. New Sealand, 1938.

181. Dovan A. Povijest Dubrovnica od najstarijih vremena do pocetka VII st. (do propasti Epidauruma).// Anali Hist. in-ta JAZU u Dubrovniku. Dubrovnik, 1966. № 10 — 11.

182. Gaczynski J. Zarys dzyejow plemiennych Malopolski.// Rocznik Przemyski. T. XII. Przemysl, 1968.

183. Grabmiiller H.-J. Die Pskover Chroniken. Wiesbaden, 1975.

184. Grafenauer B. Prilog kritici izvjestaja Konstantina Porfirogenita о doselenju

185. Hrvata.// Historijski zbornik. 1952. 5. S. 15 — 30.

186. Haussig H. Theophylakts Exkurs uber die skytishen Vôlker.// Byzantion. Bruxelles, 1953. Bd. XXIII.

187. Heusler A. Die gelehrte Uhrgeschichte in altislandischen Schriftum. Berlin, 1908.

188. Jelic L. Duvaniski sabor.// Vjesnik hrvatskoga arheoloskoga drustva. Novaserija. X. Zagreb, 1908.

189. Katie L. Vjerodostojnost Tome Arcidakone i posljedni dani Solina.// Vjesnik zaa arheologiju I historiju dalmatinsku. Zadar, 1952. Kn. 53.

190. Mandic D. Pasprave i prilozi iz stare hrvatske povjesti. Rim, 1963.

191. Marquart J. Die Chronologien der alttürkischen Inschriften. Leipzig, 1898. S.193.

192. Medini M. KaKO je postao Ljetopis popa Ducljanina.// Rad JAZU. Zagreb. Kn. 273.

193. Moravcsik Gy. Byzantinoturcica. Berlin, 1958. Bd. 1. Niderle L. Slovanske starozitnosti. Praha, 1902 1906.

194. Oral history of Middle Ages. The spoken word in context. Krems — Budapest, 2001.

195. Pericic E. Sclavorum Regnum Grgura Barskog. Zagreb, 1991.

196. Rospond S. Structura pierwotnych etnonimow slowianskich. II.// Rocznikslawistyczny. T. 29. Krakow, 1968. S. 15 — 16.

197. SafarikP. Slovanske starozitnosti. Praha, 1837.

198. Sisic F. Povijiest Hrvata u vrijeme narodnih vladara. Zagreb, 1925. S. 282. Tyszkievicz J. Radymicze.// Slownik starozitnosci slowjanskih. Ks. 4. Cz. 2. Warszawa, 1972.

199. Vansina J. Introduction a l'etnographie du Congo. Kinshasa, 1966. Vansina J. Oral Tradition as History. Wisconsin, 1985.

200. Veingart M. Byzantiske kroniky v literature cirkevneslovanske. Bratislava,1922. С. 1.

201. Wilkes J. J. Dalmatia. London, 1969.