Литературная политика императрицы Екатерины II: "Собеседник любитей российского слова" тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, кандидат филологических наук Ивинский, Александр Дмитриевич

• Ивинский, Александр Дмитриевич
• кандидат филологических наук
• 2009

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Ивинский, Александр Дмитриевич

I. Введение. История изучения вопроса 3

II. Литературная политика Екатерины II: краткий очерк. 83

1. «Наказ»

2. Екатерина и Тредиаковский

3. Екатерина и Новиков

4. Русская мифология. Екатерина и Левшин

III. Литературная программа «Собеседника любителей российского слова». 131

1. Екатерина Великая и Фридрих II: две концепции развития национальной литературы.

2. Екатерина и княгиня Е.Р. Дашкова.

3. Екатерина и О.П. Козодавлев

4. Екатерина и Г.Р. Державин: К истории русской оды.

5. Екатерина и Д.И. Фонвизин

6. В.В. Капнист, Д.И. Фонвизин и А.С. Хвостов

7. Екатерина и М.М. Херасков

8. Екатерина и И.Ф. Богданович

9. «Старое» и «новое» время в «Собеседнике»

IV. Языковая программа «Собеседника любителей российского слова». 196

1. Екатерина, Шишков и Карамзин

2. Лингвистические работы в «Собеседнике»: Русский язык и политика

V. Русская история в «Собеседнике любителей российского слова. 229

1. История изучения «Записок касательно российской истории»

2. Екатерина и русская история

3. О двух направлениях в русской историографии

4. «Варяжский вопрос»

5. «Записки касательно российской истории»

6. Екатерина и С.П. Румянцев

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Литературная политика императрицы Екатерины II: "Собеседник любитей российского слова"»

В исследовательской литературе давно утвердилось представление о двух периодах царствования Екатерины II - «либеральном» и «реакционном», которые разделило Пугачевское восстание (см., например, Макогоненко 1956, из работ последнего времени - Проскурина 2006). Первый период характеризуется увлечением императрицы философией Просвещения, второй - разочарованием в идеалах молодости и преследованием свободной мысли (история Новикова и Радищева). В этой перспективе эволюция государыни предстает как очевидная деградация.

Многие поколения ученых задавались вопросом, почему Екатерина, переписывавшаяся с Вольтером, помогавшая Дидро и приглашавшая в Петербург Д'Аламбера, создала в России «полицейское» государство, регламентировавшее все стороны общественной жизни, в том числе и литературу. И эта схема должна была объяснить резкую перемену в убеждениях императрицы.

Но противоречие это мнимое. Во-первых, у нас, по сути, нет никаких оснований полагать, что взгляды Екатерины претерпели столь драматичные изменения. А во-вторых, либеральность «либерального периода» явно переоценена. Как очевидно переоценена и «прогрессивность» (или революционность) самих французских просветителей (Мишель 2008, Токвиль 2008, Шартье 2001).

По-видимому, уже в начале своего правления императрица сформулировала «государственную идею» России, которая покоилась на трех основаниях: история, язык и литература.

Не токмо российские летописи и истории, но и всех прочих в свете государств книгохранительницы наполнены великих всенародных бедствий, кои происходили от колебленности престола и наследства даже до того, что государствы были от того подвержены разделению на части и, наконец, самому варварскому нашествию и игу и совершенному истреблению», писала Екатерина в черновом варианте манифеста о престолонаследии (Русская старина 1875, 385). Она была уверена, что для России подходит только самодержавие, «ибо никакая другая, как только соединенная в его (государя. - А.И.) особе, власть не может действовати сходно со пространством толь великого государства» (Наказ 2008, 32).

Именно эти идеи легли в основу монархического проекта Екатерины. Она же предложила и способ его обоснования - обращение к истории России. В своих «Записках касательно российской истории», впервые напечатанных в журнале «Собеседник любителей российского слова» в 17831784 гг., императрица показала исконность, изначальность самодержавия в России. В то же самое время Екатерине было принципиально важно подчеркнуть древность и богатство русской цивилизации. Чтобы это сделать, необходимо доказать древность и богатство русского языка (см. Главу IV «Языковая программа CJIPC»).

Ей казалось, что с помощью историко-филологического аппарата можно обосновывать и геополитические претензии. Так, во время третьего раздела Польши Екатерина в письме к Ф.М. Гримму утверждала, что не брала ни пяди польской земли, а всего лишь вернула то, что когда-то принадлежало еще Владимиру. Она особо подчеркивала, что необходимо отличать Литву - территории многовековых претензий России - от Польши со столицей в Кракове. В то же время, и вопрос с Польшей не решен окончательно: родство языков и народов говорит об особой близости с

Россией: <«.> je demanderais qu'on ne dit pas Польша, mais qu'a Польша on 1 substituat Литва, et alors cela serait correct, et Г article de cette lettre ou 1'ignorance du grand Hertzberg est fouettee, prouve cela suffisamment. Mais la Pologne, dont anciennement Cracovie etait la capitale, est un pays a part, peut-etre aussi peuple par les Slaves, comme leur langue peut le prouver» (Екатерина 1875, 636). Екатерина выставила западному соседу исторический счет, по которому он должен был заплатить. Здесь прослеживается четкая тенденция императрицы: великой истории России она противопоставляет жалкое настоящее поляков, которые характеризуются ею как «продажные, испорченные, легкомысленные, болтливые, притеснители, прожектеры, предоставлявшие управлять своими имениями евреям, которые сосали их подданных и им давали очень мало» (СбРИО 23, 647; перевод А.Н. Пыпина).

Таким образом, филология фактически смыкалась с историей и политикой, причем образу истории, базировавшемуся на «этимологии», приписывалось важное общественное значение: он должен был служить двум взаимосвязанным целям - патриотическому воспитанию юношества и прославлению государства (см. Главу V «Русская история в CJIPC»). Из массы исторического материала императрицу особенно заинтересовал летописный рассказ о неудачном походе князя Игоря на половцев; подробное описание этого эпизода мы находим уже в «Собеседнике». Но и впоследствии Екатерина принимала активное участие в подготовке первого издания Слова о полку Игореве (Моисеева 1993).

Однако исторические поиски в концепции Екатерины, казалось бы, парадоксальным образом сочетались с игровым отношением к литературному тексту и с установкой на реальное употребление, ограниченное здравым смыслом и вкусами придворного сообщества.

Основные принципы такого подхода Екатерина сформулировала в одном из самых известных своих произведений - «Былях и небылицах», опубликованном в том же «Собеседнике». Таким образом, в основе ее языковой программы - идея синтеза тех двух лингвистических идей, которые впоследствии окажутся противопоставлены в положениях «карамзинистов» и «шишковистов».

Диссертационная работа состоит из обзора литературы и четырех глав: «Литературная политика Екатерины. Краткий очерк», «Литература в «Собеседнике», «Языковая программа Екатерины», «История России в «Собеседнике».

В первой главе мы даем краткий очерк литературной политики Екатерины первой половины ее царствования. Особо нас интересуют следующие темы: «Наказ», «Екатерина и Тредиаковский», «Екатерина и Новиков», «Екатерина и Левшин».

Во второй главе описываются основные литературные «сюжеты» «Собеседника»: концепция развития национальной литературы, созданная в контексте полемики Екатерины с Фридрихом II; реформа традиционной торжественной оды, которая стала следствием сформулированной императрицей и княгиней Дашковой на страницах «Собеседника» новой концепции литературного творчества; история творческих взаимоотношений Екатерина и Фонвизина.

В третьей главе мы обращаемся к проблеме языка в СЛРС, пытаемся описать основные лингвистические полемики журнала и реконструировать языковую программу Екатерины.

Четвертая глава посвящена истории в СЛРС. Еще Добролюбов подсчитал, что «Записки касательно российской истории» Екатерины занимают почти половину журнала (1348 страниц) (Добролюбов 1987, 106). Воссоздание интеллектуального контекста этой публикации представлялось нам необходимым для реконструкции редакционной политики в этом вопросе.

Литература, язык, история и воспитание рассматривались, по-видимому, Екатериной (влияние которой на редакционную политику переоценить невозможно: см. Пекарский 1863, Бурцев 1993) как неразрывное целое, как единый комплекс проблем, направленный на достижение одной главной цели. Цель эта, как нам представляется, заключалась в пересмотре не подвергавшейся тогда сомнению оценки России как отсталой, азиатской страны, культурные ценности Европы для которой недостижимы. «Реабилитация» русской истории, утверждение величия русского языка, обличение пороков и исправление нравов посредством произведений образцовых русских авторов - вот главная цель журнальной деятельности государыни императрицы и княгини Дашковой, стремившейся достойно сыграть роль пропагандиста культурной политики русского двора и даже иногда пытавшейся эту политику направлять.

История изучения вопроса

Журнал «Собеседник любителей российского слова» (далее - CJIPC) выходил в Санкт-Петербурге в 1783 и 1784 гг. под редакцией императрицы Екатерины II и княгини Е.Р.Дашковой. CJIPC был в то время единственным собственно литературным журналом. Как заметил Н.А.Добролюбов, «в продолжение двух лет своего издания он совмещал в себе почти всю литературную деятельность русских писателей того времени» (Добролюбов 1987, 93). В этом журнале печатались такие знаменитые авторы, как императрица Екатерина II, княгиня Е.Р.Дашкова, Г.Р. Державин, Д.И. Фонвизин, М.М.Херасков, И.Ф.Богданович, Я.Б.Княжнин, В.В.Капнист, Н.А.Львов, Е.И.Костров, В.А.Левшин, Ю.А.Нелединский-Мелецкий, М.Н.Муравьев, Д.И.Хвостов, А.С.Хвостов, А.С. Шишков.

Несмотря на очевидное значение темы для истории русской литературы и журналистики XVIII века, она изучена недостаточно. Работ, специально посвященных журналу, исключительно мало (Добролюбов 1987, Грот 1901, Кочеткова 1996). СЛРС рассматривали в общих работах по истории русской журналистики и литературы XVIII века (Берков 1952, Макогоненко 1956, Западов 1964). Привлекал внимание журнал исследователей жизни и творчества Дашковой и Екатерины (Афанасьев 1860, Семевский 1874, Грот, Смагина 2006). Ученые, занимавшиеся изучением творчества Г.Р.Державина (Грот 1997), Д.И.Фонвизина (Пигарев 1954, Макогененко 1961, Стричек 1994), конечно, не могли пройти мимо СЛРС. Наконец, почти не рассматривался журнал Екатерины и Дашковой в контексте культурной политики двора (из работ последнего времени назовем Проскурина 2006).

Но и имеющаяся научная литература исключительно неравноценна. В большинстве случаев мы имеем дело с краткими упоминаниями интересующего нас издания, заведомо не претендующими на сколько-нибудь полную его характеристику. Поэтому ниже мы рассмотрим только наиболее важные исследования, а также литературно-критические статьи: в этом последнем случае мы исходим из того, что русская история литературы слишком тесно связана с литературной критикой, чтобы можно было ее игнорировать.

Вяземский и Герцен

У истоков осмысления культурного значения CJIPC оказался князь П.А. Вяземский. В его биографии Д.И. Фонвизина журнал признается одним из важнейших результатов просветительской деятельности Екатерины; княгиня Дашкова здесь только упоминается. Эпоха правления Екатерины признается Вяземским золотым веком русской культуры, что и предопределяет общую оценку журнала. CJIPC, с его точки зрения, яркое литературное явление XVIII века, игнорировать которое не только невозможно, но и нелепо. Он даже приводит его в качестве примера для современных ему журналов: «Во всеобъемлющей заботливости своей о прививках просвещения, Екатерина, подобно Петру, соображаясь с веком и полом своим, не оставляла без внимания ни одного средства размножать у нас успехи образованности, приохочивать к ним общество и дать умам благонамеренное направление. Можно сказать, в сем отношении, что как Петр был плотник и преобразователь, так Екатерина была законодательница и журналист. «Собеседник» Ее Сардам. Сие периодическое собрание, изданное в 1782 г. (так. - А.И.) под руководством председательницы академии наук, княгини Дашковой, оживляемо было Венценосною Сотрудницей не одним только покровительством, но и деятельным участием. Нельзя без особенного внимания, без благодарности, без живейшего ощущения различных чувств, читать и ныне сей памятник золотого века литературы нашей. Рассматривая его в отношении чисто изящном, найдем в нем соединение имен, коими наиболее гордятся летописи словесности нашей, - Державина, Хераскова, Богдановича, Княжнина, Муравьева, Капниста. В отношении умозрительном сие издание не менее, если не более, замечательно и важно. В сравнение с ним, многие из современных журналов не более, как ученические упражнения в словесности, и то еще под руководством учителя, плохо знающего свою грамоту» (Вяземский 1848, 262).

Совершенно иначе, в соответствии со своими идеологическими и культурными предпочтениями, отнесся к CJIPC А.И. Герцен: в своей статье «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова» он дал очерк жизни княгини, основываясь на ее «Записках», воспринятых, в целом, некритически.

В частности, Герцен подробно остановился на отношениях Екатерины и Дашковой. Его интересует, в первую очередь, феномен императорской власти в России. Основную задачу своей публицистики Герцен видел в развенчивании мифа об императорской власти как «несокрушимой всегдашности русского быта, которая смеется по праву над всеми дерзновенными попытками и смело выдерживает всякий натиск, мощно и прочно уцепившись далеко разветвившимися корнями в землю» (Герцен 1985, 211). Ему важно показать, что «императорская власть <.> устоялась и окрепла совсем недавно» (Там же). Ненависть и презрение к русской монархии руководит Герценом в его размышлениях над русской историей: «Всякие (курсив мой - А.И.) Анны Леопольдовны, Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины Алексеевны находили людей отважных и преданных, подвергавшихся из-за них плахе и каторге <.»> (Там же, 214). С сарказмом отзывается Герцен о правлении Екатерины Великой: «<.>полвека после него (Петра I - А.И.) длится одна непрерывная оргия вина, крови, разврата. <.> историю Екатерины II нельзя читать при дамах. Монархически растленный Версаль с удивлением смотрел на беспутство русского двора, так, как на философский либерализм Екатерины II, потому что Версаль не понимал, что основания императорской власти в России совсем не те, на которых зиждется французская королевская власть» (Там же, 215).

Беда Дашковой, по Герцену, была в том, что она «верила и хотела верить в идеальную Екатерину» (Там же, 235). Сколько-нибудь близких и доверительных отношений между ними, по Герцену, не могло быть в принципе: «Вообще дружба Екатерины с Дашковой была невозможна. Екатерина хотела царить не только властью, но всем на свете - гением, красотой; она хотела одна обращать внимание всех, у ней было ненасытимое желание нравиться. Она была еще в полном блеске своей красоты, но ей уже стукнуло тридцать лет. Женщину слабую, потерянную в лучах ее славы, молящуюся ей, не очень красивую, не очень умную, она, вероятно, умела бы удержать при себе. Но энергическую Дашкову, говорившую о своей собственной славе, с ее умом, с ее огнем и с ее девятнадцатью годами, она не могла вынести возле себя» (Там же, 235). Итак, Дашкова была слишком выдающейся фигурой: «В Дашковой чувствуется та самая сила, не совсем устроенная, которая рвалась к просторной жизни из-под плесени московского застоя, что-то сильное, многостороннее, деятельное, петровское, Ломоносовское, но смягченное аристократическим воспитанием и женственностью» (Там же, 210). Екатерина же, как и все монархи, не могла долго быть благодарной: «Слова юродивого Петра III об апельсинной корке стали сбываться с чрезвычайной быстротой. Императрица на другой день после своего воцарения начинает ценить и награждать услуги Дашковой, начинает быть благодарной, т.е. перестает быть другом» (Там же, 233).

СЛРС не рассматривается Герценом специально. Он даже не знает, как правильно называется журнал: «Деятельность Дашковой в это время (1783 г. - А.И.) поразительна. Она предпринимает издание специальных географических карт разных губерний, издает периодическое обозрение «Любители русского слова» (курсив мой - А.И.), в нем участвуют сама императрица, Фонвизин, Державин и пр.» (Там же, 242).

При безусловно публицистическом характере, работа Герцена очень важна, так как она во многом определила тот угол зрения, под которым рассматривалась проблема взаимоотношений Екатерины и Дашковой. Благородная, искренняя, но неоцененная по заслугам Дашкова и черствая, неблагодарная и завистливая Екатерина, упивающаяся властью, - так во многом смотрят на проблему до сих пор.

Сатирическая журналистика»

Булич и Афанасьев являются авторами двух фундаментальных монографий по истории русской журналистики второй половины века. Именно они сформулировали концепцию «сатирической журналистики», которая оставалась актуальной более века.

Н.Н. Булич

Булич полагал, что появление журналов 1769-1774 гг. напрямую связано с просветительской деятельностью Екатерины, II. Императрица видела свою цель в борьбе с предрассудками, пережитками дикого прошлого. И литература должна была ей в этом помочь: «Царствование Императрицы Екатерины II сильно подвинуло вперед наше духовное и литературное развитие. Преобразования ее в начале царствования, в которых было так много общего с реформой Петра В., ибо они были продолжением ее, должны были вызвать деятельность литературную самым полным образом. Начало этого царствования прошло во внутренних реформах (1762-1769), в которых пересмотрено и взвешено было все старое. Следов прежнего быта оставалось много и, к числу оружий, которыми воевали с ним, присоединилась и литература» (Булич 1854, IX-X). Важно также и то, что, так как Екатерина сама занималась литературой, она прекрасно понимала значение этой деятельности: «Сама Императрица была писательницей, сама она сочиняла комедии, где в ярких чертах представляла темные стороны отжившего, но еще крепко державшегося мертвой массой, быта. <.> Эта война с разнообразными пороками была общей для всех сознающих людей времени, а потому писателей было много и легко было носить это звание. <.> (Там же, X). Просветительская деятельность императрицы привела к развитию литературы в России и, как следствие, журналистики. Но в то же самое время, подчеркивает Булич, сатирическая журналистика возникла не по воле монарха, она стала естественным проявлением изменившегося сознания общества: «Вследствие того и журналов расплодилось такое количество, особенно в замечательный 1769 год. Они вызваны были к жизни сознательным обращением к окружающей действительности. В них поэтому сохранилось много черт народного быта, и все они выросли более или менее на народной почве. <.>» (Там же). Таким образом, «сатирическая журналистика» провозглашается едва ли не единственным «живым» явлением литературы «ложноклассицизма».

А.Н. Афанасьев

Афанасьев продолжил разыскания Булича и пришел к выводу, что «<.> главным характеристическим выражением журналов избранного нами времени (1769-1774 - А.И.) была сатира\ этим они более или менее отличаются от журналов предыдущего и последующего времени» (Афанасьев 1859, 1). Как и Булич, Афанасьев возводил эту литературную сатиру к просветительской деятельности Екатерины. Однако, в отличие от него, Афанасьев полагал, что сатирические журналы являлись культурным «проектом» императрицы: «Время с 1769 по 1775-й год в истории нашей литературы - время сатиры по преимуществу, сатиры, строго обличающей пороки и затрагивающей темные стороны вседневной жизни. Сатира эта состоит в тесной связи с теми преобразованиями, какие задумывала и совершала Великая Екатерина <.> По указанию Екатерины Великой периодические издания выступили со своим обличительным словом, и в этом общем увлечении сатирическим направлением нельзя не признать высокой нравственной стороны современной эпохи» (Там же, 2, 111). Итак, одна концепция, но две различные оценки. Для Булича «сатирическая журналистика» - это знак пробуждения общественного самосознания, для Афанасьева - очередной проект Екатерины. Более востребованной оказалась интерпретация Булича.

Важен и другой аспект этой концепции. Лучшими журналами были признаны «Трутень», «Смесь» и «Живописец», т.е. издания Новикова или близких ему людей. Соответственно, и весь этот период - 1769-1774 гг. - был объявлен «золотым веком» русской журналистики XVIII в., «идеалом», достигнуть которого уже никому не было под силу. Следующий этап - это уже журналистика Н.М. Карамзина. Таким образом, 80-е годы выпали из поля зрения многих исследователей.

Показательно поэтому, что тот же Афанасьев в биографии Дашковой, о СЛРС практически не писал. Ему важно было подчеркнуть его отличия от журналистики 1769-1774 годов: «с. .> она (сатира СЛРС - А.И.) значительно уступает в резкости и серьезности тем статьям, какие печатались в еженедельных листках Козицкого и Новикова. Сатира Собеседника главным образом восстает против модных нравов большого света, излишнего пристрастия к французскому языку, бесплодных путешествий в Париж, мотовства и т.д., и в этом отношении не говорит для нас ничего нового, что бы ни было высказано прежде и гораздо резче. Исключение составляют: некоторые заметки в Былях и небылицах <.> и Записки моего первого путешествия по 1762 год, в которых встречаем несколько любопытных указаний на деревенские и московские нравы» (Афанасьев 1860, 190). Как видим, Афанасьев отказывает СЛРС в оригинальности проблематики и делает выбор в пользу не только Новикова, но и даже Козицкого, т.е. предыдущего журнального опыта Екатерины — «Всякой всячины».

В.И. Семевский

Афанасьеву наследует Семевский. Его тоже интересует биография Дашковой, и именно через эту призму он рассматривает СЛРС. Показательно, что, останавливаясь на всех более или менее значимых событиях жизни княгини, СЛРС Семевский посвящает всего несколько строк. Так, журнал упоминается лишь в контексте личных взаимоотношений императрицы и Дашковой в 1780-е гг. Сближение (после большого перерыва) происходит благодаря дальновидному поведению Дашковой за границей, отстаивавшей интересы империи и, что гораздо более важно, императрицы в европейском высшем литературном свете: <«.> княгиня Дашкова во время свидания за границею с Дидро, Вольтером и др. старалась всячески превозносить Екатерину, о чем той немедленно дано было знать, — и вот между этими женщинами, столь долго враждовавшими, происходит сближение» (Семевский 1874, 425). Причину их очередной размолвки он, согласно уже прочно сложившейся традиции, видит в самолюбии княгини, уязвленном насмешками Нарышкина и самой государыни: «По возвращении Дашковой из второго заграничного путешествия, Екатерина назначает ее директором Академии наук, наделяет ее деревнями и деньгами и делает, наконец, президентом вновь основанной Российской академии. Согласие длится, однако, не долго. Самолюбие и тщеславие обеих этих женщин было так велико, что они не могли долго ужиться вместе <.> Поводом к новому охлаждению послужили насмешки Льва Александровича Нарышкина над вновь основанною Российской академией и речью, произнесенной при ее открытии Дашковой. В этих шутках принимала участие и Екатерина. Дашкова обиделась этим и, по словам Державина (в объяснениях на его сочинения), лишилась права быть членом шутливого общества («незнающих»), но зато получила от Екатерины в утешение 25000 рублей для постройки дачи. Вследствие этой размолвки, Екатерина потребовала от Дашковой рукописи своих шутливых статей, отданных для помещения в

CJIPC, и, несмотря на ее просьбы, не согласилась напечатать их» (Там же). Итак, Семевского CJIPC интересует только как момент (не очень приятный) в длительной истории взаимоотношений Дашковой и Екатерины. На литературных аспектах он совершенно не останавливается.

Н.А. Добролюбов.

Добролюбов, напротив, обращается именно к литературным проблемам. В оценке CJIPC он, очевидно, продолжает линию Вяземского, заявляя, что журнал Екатерины - одно из ярчайших культурных явлений 1780-х гг.: «Собеседник любителей российского слова» должен занять видное место в истории русской литературы и в особенности журналистики. Он может дать много важных фактов для изучающего состояние русского общества и литературы в конце прошлого столетия. Можно сказать, что в продолжение двух лет своего издания он совмещал в себе почти всю литературную деятельность русских писателей того времени» (Добролюбов 1987, 93). Высокой оценки критика удостоилась литературная деятельность Екатерины вообще и в CJIPC в частности: «Это было издание собственно литературное, полное жизни, пользовавшееся полным простором в выборе предметов и способе их изображения. К этому нужно присоединить и то, что вся литературная деятельность Екатерины II имеет вид высокой правды и бескорыстия, которое не могло не действовать и на других писателей, действовавших в то время» (Там же, 97-98). На страницах работы рассеяно довольно много интереснейших замечаний. Например, о близости программ CJIPC и «Санктпетербургского вестника», о связи идей CJIPC и Российской академии (Там же, 99). Особой заслугой Добролюбова стал подробный разбор «Записок касательно российской истории», кроме того, он дал обзор содержания журнала.

СЛРС и «библиографическое направление»

Огромный вклад в изучение русской литературы второй половины XVIII века внесла так называемая «библиографическая школа» (см. о ней: Берков 1964, 73-74, 76-83). До сих пор ни одно современное исследование не обходится без учета фактов, собранных М.Н. Лонгиновым, Г.Н. Геннади, Н.Н. Буличем, А.Н. Афанасьевым, П.П. Пекарским. Особо стоит отметить издаваемый Афанасьевым журнал «Библиографические записки», который стал одним из центров по изучению русской литературы XVIII века.

П.П. Пекарский: первый опыт критики источников.

Важнейшей работой, посвященной СЛРС, стали «Материалы для истории журнальной и литературной деятельности Екатерины II» П.П. Пекарского. Ученый предпринял попытку анализа сохранившихся записок и писем императрицы к Дашковой. Это дало замечательные результаты, поскольку «они до сих пор не обращали на себя особенного внимания, потому что по большей части без обозначения годов и чисел, и, главное, полны недосказанных речей, которые для Дашковой были ясны, но для нас почти вовсе непонятны» (Пекарский 1863, 10). Для исследователя же это ценнейший материал, так как «<.> в них (записках и письмах - А.И.) не редко идет дело о разных журнальных статьях, произносится приговор тем или другим авторам или толкуется о полемике «Собеседника». Все это знакомит с задушевною, неуловимою теперь стороною журнальной деятельности Екатерины II и Дашковой и может отчасти раскрывать побуждения и затаенные мысли, с которыми они печатали в «Собеседнике» те или другие из своих статей» (Там же). Помимо писем Екатерины к Дашковой Пекарский использовал немногие сохранившиеся письма Дашковой к государыне и собственно статьи СЛРС.

Благодаря введению нового материала Пекарскому впервые удалось подробно описать полемику Екатерины в «Былях и небылицах» с Д.И. Фонвизиным и его знаменитыми «Вопросами». Также впервые он указал на тот факт, что императрица считала автором «Вопросов» И.И. Шувалова, который обиделся на описание «нерешительного» во втором номере СЛРС. Таким образом, частная, казалось бы, литературная полемика оказалась вписана в контекст придворных интриг (Пекарский 1863, 15).

Помимо этого исследователь смог объяснить особое недовольство императрицы 14-м вопросом Фонвизина («Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют и весьма большие?»). Известно, что Екатерина ответила, что этот вопрос «родился от свободоязычия». Вот что пишет по этому поводу Пекарский: «Из всех придворных императрицы выходку Фонвизина более прочих мог принять на свой счет обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. Приятель Салтыкова и Понятовского, он был принят в короткий кружок Государыни, когда она была еще великой княгинею.» (Там же, 16). Таким образом, как полагал Пекарский, Фонвизин своим вопросом задел старейшего друга Екатерины, что и вызвало вполне объяснимый гнев.

Подробно ученый реконструировал причины размолвки Екатерины и Дашковой в октябре 1783 г.

Кроме того, Пекарскому удалось установить, кто скрывался за псевдонимом «ни одной звезды во лбу не имеющий»: граф Румянцев. Ошибся он только в том, кто именно из братьев писал в СЛРС. Однако его версия была опровергнута только через сто лет.

В приложении к данной работе Пекарский (по объему превышающему собственный текст статьи) помещает неопубликованные статьи и заметки императрицы и переписку ее с Дашковой.

Работа Пекарского является ключевым моментом в истории изучения СЛРС. Все исследователи, приступавшие к изучению журнала, так или иначе, или соглашаясь, или, наоборот, переосмысляя и отталкиваясь от находок Пекарского, обращались к его «Материалам.».

М.Н. Лонгинов

Лонгинов написал о СЛРС специальную статью. Его внимание привлек псевдоним М.Х. Обычно этот псевдоним связывался с М.М. Херасковым. Однако Лонгинов оспорил это утверждение: «Г.Лайбов (т.е. Добролюбов -А.И.) в статье своей о «Собеседнике» <.> говорит о нескольких прозаических и стихотворных произведениях, напечатанных в «Собеседнике» с подписью букв: М.Х. <.> Вместе с тем г. Лайбов говорит, что проза М.Х. сильно напоминает Хераскова, но стихи плавнее, чем у него, и что в полном собрании сочинений Хераскова нет ни одной из статей, помещенных с подписью М.Х. в «Собеседнике». Действительно все эти статьи написаны не <.> Херасковым, а Михаилом Васильевичем Храповицким» (Лонгинов 1914, 161). Лонгинов утверждал также, что «Херасков действительно совсем не участвовал в издании «Собеседника», что подтверждается еще и тем, что он жил в то время в Москве, где был куратором университета с 1778 по 1803 год» (Там же).

Я. К. Грот

Блистательный историк литературы, эрудит, текстолог, Грот сделал исключительно много для изучения биографии и творчества Екатерины. В Сборниках Императорского русского исторического общества он долгие годы публиковал ее обширное литературно-политическое наследие. Всего же с 1867 по 1917 г. вышло 148 томов этого ценнейшего издания. Без них невозможно представить себе научное изучение русского XVIII века.

В 1877 г. он написал специальную статью о CJIPC. Она, а также соответствующие главы в «Державине» - это до сих пор лучшее, что написано о журнале.

Для Грота очевидно, что СЛРС - явление уникальное в русской литературе: «Около ста лет тому назад возник русский журнал, который в своем роде остался единственным в летописях литературы» (Грот 1901, 311). Рассматривать журнал необходимо в контексте литературной деятельности императрицы: «Это участие (Екатерины - А.И.) не ограничивалось тем, что государыня удостаивала журнал помещения в нем своих произведений; нет, она делила труды редакции, просматривала рукописи, которые ей доставляла издательница, переписывалась с нею о многих из них; наконец, сама участвовала в оригинальной полемике, которая завязалась между редакцией и некоторыми из сотрудников журнала» (Там же).

Грот подробно изложил все основные сюжеты СЛРС: «Фелицу» Державина, «Были и небылицы» Екатерины, «Вопросы» Фонвизина, полемику с Любословом, историю личных взаимоотношений императрицы и Дашковой. Один из немногих он понял значимость «Былей и небылиц»: «Видя вокруг себя образчики человеческих слабостей и недостатков, Екатерина хотела действовать на них между прочим орудием слова, но понимала, что при тогдашнем состоянии нашего общества нравоучение может проникать в сознание его только в приятной и забавной форме. Поэтому она решилась писать бессвязные шуточные заметки о нравах и смешных сторонах современной жизни, почерпая их, по-видимому, из самых низких слоев общества, но, в сущности, имея в виду известные ей лица и отношения, и пользуясь к тому богатым запасом своих собственных опытов и воспоминаний» (Там же). Работа Грота наметила все основные проблемы данного издания. Остается только сожалеть, что Грот не посвятил СЛРС специальной монографии.

Опыт дискредитации CJIPC: Е.С. Шумигорский.

Журнальные тексты XVIII века сами по себе Шумигорского не интересуют. Для него это еще один источник, который можно использовать для написания духовной биографии Екатерины II: «Немного в Истории коронованных глав, которые посвящали свои силы и досуги литературе; еще менее можно указать на тех из них, которые видели в своих литературных занятиях не одно только отдохновение от тяжелых государственных забот, а считали эти занятия частью своей государственной деятельности и ставили главною их задачею достижение государственных и просветительских целей для блага своих подданных. <.> Поэтому, литературные произведения Екатерины II, почти все имеющие прямое отношение к тогдашней русской жизни, не могут не останавливать на себе внимание историка: они важны для ближайшего знакомства как с личностью и деятельностью державной писательницы, так и с состоянием России ее времени» (Шумигорский 1890,

5).

Вслед за Буличем и Афанасьевым Шумигорский обращается к первому этапу публицистической деятельности Екатерины - «Всякой Всячине». СЛРС привлекается только тогда, когда в нем находит развитие какая-нибудь тема, заявленная еще «бабушкой русских журналов». Так, например, «Вопросы» Фонвизина связываются Шумигорским с полемическими замечаниями «Трутня» Новикова: «Если принять в соображение, что тон и содержание «Вопросов» напоминали собою «Трутень» и другие полемизировавшие со «Всякой всячиной» журналы 1769 г., и что издательница «Собеседника», поместившая в нем «Вопросы» и письмо «восьми человек» (т.е. письмо, опубликованное в «Былях и небылицах», в котором упоминается бабушка сочинителя - А.И.), княгиня Дашкова, участвовала, по преданию, и в «Трутне»: то неудивительно, что напоминание о «бабушке» не могло понравиться Екатерине, в нем она должна была увидеть приглашение к возобновлению полемики по общественным вопросам, которую вела она прежде во «Всякой всячине» и от которой только что уклонилась резкими ответами Фонвизину.» (Там же, 7).

Шумигорский даже полагал, что упоминание бабушки так оскорбило Екатерину, что именно это и стало причиной прекращения публикации в CJIPC «Былей и небылиц»: «Написав ответ на письмо «восьми человек», не вовремя восприявших намерение допытываться о существовании «бабушки», Екатерина выразила свое неудовольствие тем, что вслед за ответом объявила об отъезде «дедушки» из Петербурга, прибавив, что и она «думает ехать куда-нибудь», т.е. прекратить сотрудничество в «Собеседнике» (Там же, 9).

В подтверждение своих слов исследователь приводит переписку Екатерины с Дашковой, о «Петрах Угадаевых». Однако в этих материалах о «бабушке» речь не идет. Шумигорский так подробно останавливается* на этом сюжете, потому что в нем, по его мнению, проявляется отношение Екатерины к своему участию в журналистике, начиная с 1769 г.: императрица, подвергшаяся осмеянию «Трутня» и иже. с ним, не терпит любого упоминания о своей деятельности во «Всякой всячине»: «.Екатерине впоследствии тяжело было вспоминать о журнальной полемике 1769 г., в которой она участвовала и подвергалась грубым выходкам со стороны литературных своих противников; вот почему, вероятно, она тщательно скрывала свое участие в издании «Всякой всячины» 1769 г., и всякое напоминание о том было ей неприятно.» (Там же, 6).

Отсюда вывод Шумигорского: CJIPC не является сколько-нибудь показательным явлением для характеристики публицистической деятельности императрицы, потому что все основные проблемы начали обсуждаться еще во «Всякой всячине». В CJIPC же они в лучшем случае только затронуты, а по большей части даже не были подняты. Дело в том, что, по мнению Шумигорского, Екатерина потерпела поражение в споре'с «Трутнем», «Смесью» и «Адской почтой». Императрица пожелала прекратить нежелательную дискуссию, закрыв «Всякую всячину» и постаравшись более не упоминать о своем участии в крамольной перепалке.

Страх этот был настолько велик, что даже намека («бабушка» - см. выше. — А.И.) хватило, чтобы Екатерина ушла из СЛРС.

Работа Шумигорского исключительно показательна: здесь концепция «сатирической журналистики» Булича и Афанасьева идеологизируется до предела, наполняется оппозиционным содержанием и выводится на первый план литературного процесса второй половины века. В этом смысле от Шумигорского уже рукой подать до Гуковского или Макогоненко.

Екатерина II в публицистике рубежа XIX и XX вв.

Апологеты

Последние 10 лет XIX и начало XX века отмечены возросшим интересом к екатерининскому времени. Связано это в первую очередь с круглой датой - 100-летней годовщиной смерти императрицы. По всей империи в это время выходили специальные монографии, статьи и популярные очерки, посвященные жизни и деятельности Великой Екатерины. Именно тогда окончательно сложился миф о Екатерине в массовом сознании. И СЛРС оказался вписан в этот монархический миф, стал его неотъемлемой частью. В советский период екатерининский миф оказался развенчан и, как следствие, пересмотрено отношение и к журналу императрицы.

В данной работе нас интересует механизм возникновения этого мифа, каким образом формировался он в исторических работах конца позапрошлого столетия. Особенно показательны в данном контексте, с нашей точки зрения, не столько труды больших ученых, сколько сочинения, рассчитанные на широкого читателя.

В незамысловатых, казалось бы, очерках, написанных в провинции (Бобруйск, Слуцк, Одесса, Кишинев, Тифлис) и никогда не привлекавших внимание «серьезных» историков, формируется новый образ Екатерины П. И как следствие, публике предлагается новая концепция царствования императрицы, в том числе и ее культурной программы.

Показательно, что все такие работы строятся по одинаковой схеме, состоящей из ограниченного числа элементов. Нам представляется, что в основе этих работ лежит схема древнерусского жития. Наиболее вероятным «текстом-источником» могло стать житие Феодосия Печерского.

Напомним основные особенности жанра. Во-первых, принципы изображения характеров: «Житие <.> требовало от агиографа (и это один из наиболее существенных признаков агиографического стиля) строго определенного изображения героя или героев повествования — резко отрицательного или подчеркнуто положительного. Герой отрицательный в житии - всегда «злодей»; герой положительный (он часто противопоставляется отрицательному как его антитеза, как его наглядное отрицание) - всегда «святой», т.е. человек идеально положительный, воплощение всех возможных и невозможных в природе добродетелей» (Еремин 1968, 14). Во-вторых, содержанием жития «является биография «святого», т.е. положительного героя; отрицательный герой, «злодей», вводится в житие обычно только для контраста - на заднем плане» (Там же). В-третьих, исследователь называет и другую не менее важную особенность жанра: «Биография предполагает рассказ о жизни реального человека; такая биография обычно полна драматического движения. В житии всего этого нет и быть не может: нет движения, роста, становления характера. «Святой» неподвижен (равно как и агиографический «злодей»). Он «святой» уже с момента рождения; он избранник божий. И в этом смысле он не имеет биографии: автору нечего рассказывать. Автору-агиографу остается только одно: подобрать материал для иллюстрации его святости. Житие и сводится обычно к такой иллюстрации в рамках биографического повествования о жизни героя и его кончине» (Там же, 14-15). Наконец, важен для нас и вывод: «Житие не столько отражает действительность, сколько планомерно и настойчиво навязывает ей свой абстрактный идеал человека, часто умозрительный» (Там же).

Житие Феодосия Печерского является классическим образцом жанра: «У Нестора Феодосий Печерский с первого своего появления перед нами предстает в образе типичного «святого», т.е. идеального положительного героя, как того и требовал агиографический стиль» (Там же, 25). Обратим внимание на описание детства святого: «Сын благочестивых родителей, Феодосий уже в раннем детстве поражал всех своим поведением: он прилежно посещает церковь, внимательно прислушивается к словам святого писания, сторонится общества своих сверстников, нарядной одежде предпочитает «худую», в заплатах; не раз родители его предлагали ему надеть светлую одежду, нарядную, пойти поиграть с другими детьми, но он всегда отказывался; рано стал он просить родителей научить его грамоте; они наняли ему учителя, и вскоре все были поражены его «премудростью», остротой его «разума»: он не только мгновенно научился читать и писать, но еще в детстве успел изучить «все божественное писание». Феодосий в изображении Нестора - «избранник божий» (Там же). Как уже указывалось выше, житие строится на резкой антитезе: «"Святой" требовал своей антитезы, и Нестор об этом позаботился в самом начале своего рассказа. Иконописному отроку Феодосию Нестор противопоставил его родную мать -воплощение земного, материального начала» (Там же, 25). Понадобится нам и характеристика зрелого Феодосия: «В изображении Нестора Феодосий Печерский прежде всего суровый подвижник-аскет, деятельный начальник и хозяин вверенного ему монастыря. <.> Портрет Феодосия в изображении Нестора, несомненно, агиографически стилизован, но за этим покровом <.> просвечивают порой черты и реального Феодосия, одетого в ветхую власяницу, крайне нетребовательного в пище, сурового и деятельного игумена: он сам и дрова колол, и воду носил из колодца, и в пекарне тесто месил, и прял волокно, необходимое для переплета книг» (Там же, 29-30).

Теперь вернемся к екатерининским биографиям рубежа веков. В. этой перспективе они практически полностью укладываются в житийную схему.

1 , I

С ранних лет Екатерина поражала родственников серьезностью- и интеллектуальной развитостью: <«.:> некоторые уже тогда (в детстве Екатерины - А.И.) замечали, что юная, принцесса развита не по летам» (Глебовский,1897, б)1».

С детства она знала, что ей уготована великая судьба: « <.> многие годы провела она в изучении различных отраслей знания и с особым старанием училась русскому языку и знакомилась, с Россией, - она как бы предвидела будущее и готовилась, стать императрицей: <.»> (Бориневич 1896, 5-6)2.

Очень важно, что Екатерина, приобщается, вопреки воле отца, к православию. И становится его истинной, ревнительницей: «Екатерина' немедленно' noi прибытии' в Россию, поняла, что ей необходимо усвоить русский язык, уметь, хорошо говорить на нем, принять православие <.> Екатерина с первого же раза поставила себе целью сделаться'русской» 3 (Нестеров-1903, 18).

Она прекрасно понимала1 необходимость учения.1 Великая княгиня-быстро изучает русский язык, много времени уделяет занятиям русской историей: « <.> очень скоро1 она научилась прекрасно говорить и писать по-русски. Под руководством учителей и сама, она много читала о России и горячо полюбила свою новую родину» (Борзаковский 1896, З)4. Она

1 См. также- « <.> От природы она была одарена большими способностями. Поэтому очень скоро она научилась прекрасно говорить н писать по-русски. Под руководством учителей и сама, она много читала о России и горячо полюбила свою новую родину» (Борзаковский 1896, 3); «Екатерина вообще развилась рано, в 14 лет она поражала всех своим ростом н развитостью» (Глебов 1898, 5); « <.> про саму Екатерину сложилось мнение, что она ребенок, развитый не по летам <.»> (Нестеров 1903, 14); «Императрица Екатерина от природы была очень умна и свой ум развивала чтением книг» (Слободин 1896, 3).

См. также: «В детстве уже она поражала окружающих своими способностями. Сохранилось преданне, что когда ей было 13 лет, один каноник, упражнявшийся в предсказаниях и хиромантии, сказал ее матери: «На лбу вашей дочери я вижу по крайней мере три короны» (Романовский 1896, 3).

3 См.также: « <.> она явно высказывала любовь ко всему русскому, строго соблюдала посты, усердно молилась» (Глебов 1898, 9).

4 См. также: «Уже с первого времени своего пребывания в России, она стала обращать все свое внимание на свои отношения к народу и к той стране, которая должна была сделаться для нее второй родиной. Она старалась по возможности скорее выучиться русскому языку, ознакомиться с началами православного церковного учения и даже вставала по ночам, чтобы вытверживать наизусть тетради, которые давал ей ее учитель Адодуров» (Глебов 1898, 7); «Она прекрасно изучила русский язык, познакомилась с историей русского народа, полюбила русских людей и сама постоянно занимается самообразованием. Круг ее чтения в то время исключительно широк: от популярных европейских романов до трудов по философии, истории, праву: « <.> первые восемь лет безотрадной семейной жизни Екатерины были посвящены самообразованию. Сначала она занималась чтением легких книг, а затем привыкла к чтению более серьезному: она принялась за историю и географию. Ее увлекали Платон, Цицерон, Плутарх и Монтескье, в особенности же философы

4» энциклопедисты, и главным образом, Вольтер, которого она называла своим учителем. <.> Довольно глубокое впечатление на нее произвели исторические сочинения Тацита» (Глебов 1898, 9).

Она вела жизнь аскетичную, все свое время посвящая умственному труду. Столь значительных успехов Екатерина смогла добиться благодаря своему исключительному трудолюбию. Не будет преувеличением сказать, что жизнь свою императрица провела в неусыпных трудах на благо России: «Императрица Екатерина отличалась замечательным трудолюбием. Вот как проходил ее день. Вставала она рано: в 6 часов утра. Вставши, тотчас принималась за работу: читала, писала, решала важнейшие дела. В, 8 часов к ней являлись уже высшие государственные сановники. Одни делали доклады, которые Государыня выслушивала внимательно. Другие получали распоряжения. С иными Императрица совещалась о государственных делах. <.> После раннего обеда, она садилась за какие-либо рукоделья и слушала чтение. Это был ее отдых, после которого она снова принималась за дела государственные. По вечерам собирались придворные и приглашенные. Время проходило в удовольствиях: беседовали, читали. Смотрели театральные представления. Все это оканчивалось рано, так как Государыня любила рано ложиться спать, чтобы рано же встать и с бодрыми силами приступить к работе. Даже во время путешествий по России она ни на сделалась в душе истинно русской. Еще в то время, когда она была супругой Наследника, народ се очень любил за ее ласковое обхождение, за любовь ко всему русскому, за ум и красоту» (Слободин 1896,3-4). минуту не прерывала занятий. <.> В таких трудах проходила вся жизнь Государыни, посвященная России» (Борзаковский 1896, 37-38)5.

Она чуралась светских развлечений, большую часть времени она I проводит в одиночестве с книгой в руках: «Она вела жизнь очень скромную и чуждалась всякой роскоши. Любила уединяться и в уединении отдаваться самому приятному для нее занятию - чтению книг» (Борзаковский 1896, З)6.

Екатерина была исключительно неприхотлива в быту, никогда не заботилась о личном комфорте, соблюдала умеренность во всем, даже в еде: «Любя обставлять приемы пышно и величественно, она в то же время1 отличалась крайней умеренностью в своей частной, обыденной жизни. В пище она была воздержана, никогда не завтракала и не ужинала, обед ее был очень простой и состоял из 3-4 блюд; одевалась она более чем скромно» (Бориневич 1896,7) .

Как и житие Феодосия Печерского,, биографии Екатерины строились на четких антитезах. Великой княгине последовательно противопоставлялся ее муж Петр Федорович. Везде, где у Екатерины - плюс, у Петра - минус. Даже Елизавета обратила внимание на различия в характерах супругов: «Поражающее глаз различие между великим князем и великой княгиней не могло не обратить на себя внимание умной Елизаветы» (Нестеров 1903, 31).

Число примеров, можно увеличить. Но нагляднее представить эту систему в виде таблицы. По всем параметрам Екатерина противопоставляется Петру III.

5 См. также: «День свой Екатерина начинала в б утра, когда во дворце все еще спали. Не желая беспокоить слуг, она сама одевалась, зажигала свечи, топила камин и принималась писать. Около 10 часов, напившись очень крепкого кофе, она принимала секретарей и слушала доклады министров. Обедала она рано - в час или два и после обеда занималась чтением; в 6 часов начиналось вечернее собрание в ее покоях; она беседовала или читала, или смотрела театральные представления. В 10 часов вечера все расходились, и Императрица около 11 часов, выпив стакан отварной воды, огходкла ко сну» (Бориневич 1896, 6-7);

6 См. также: «Впрочем, настоящее воспитание и развитие Екатерины относилось к несколько позднейшему времени, когда она сделалась невестой Петра Федоровича, и к эпохе ее брака. В сущности, она была обязана своим образованием самой себе: большим запасом сведений она обладала, благодаря собственным, самостоятельным занятиям» (Глебов 1898, 5-6); «Постоянное чтение книг развило в Екатерине страсть к книжным занятиям и наклонность к писательству. В течение всей своей жизни, несмотря на все трудности и заботы государственного управления, она сохраняла обыкновение каждый день утром от 7 до 9 часов и вечером по нескольку часов заниматься в своей библиотеке чтением и письмом» (Рождествин 1897,18).

7 «Она работала по 15 часов в день: подымалась с пяти часов утра, ложилась рано; соблюдала умеренность в еде и питье; при легком чтении шила, точила, гравировала, рисовала. Ей не хватало четырех секретарей; почта и курьеры иногда сразу завали у нее 9 столов. Она часто заседала и в государственном совете, внимательно занималась докладами министров и губернаторов <.> В то же время она вела иногда, по 7 часов сряду, живые остроумные беседы, выказывая массу знаний и схватывая на лету чужие мысли» (Глебов 1898, 15).

Екатерина Петр III

Русская Пруссак

Православная Лютеранин

Образованная, чтение серьезных книг Необразован, груб, пьянствует с детства; играет в солдатики и куклы

Старалась снискать популярность Ненавидим русскими

Выздоровела, несмотря на Заболел оспой и еще больше подозрения на оспу подурнел

Сделала ставку на гвардию Сделал ставку на Голштинцев

Совершила успешный переворот Не сумел совершить переворот

Осталась верна русским Предал русские национальные национальным интересам, отказалась интересы, полностью поддерживал помогать Фридриху Фридриха

Даже в мелочах мы находим ту же систему противопоставлений: Екатерина держит траур по Елизавете (Нестеров 1903, 60), а Петр паясничает, делает из себя шута (Там же). В нужный момент (во время царствования) он не смог или не решился арестовать супругу, он отменил приказ (Там же, 64), Екатерина же сделала это сразу же, как представилась возможность. Екатерина решительна (Там же, 71), Петр слаб и растерян (Там же).

Важно, что русской Екатерина стала не только по обычаям. Она смогла по-настоящему приобщиться к русской культуре и государственности, понять ее высшие сверхсмыслы. Екатерина решила те политические проблемы России, которые стояли перед ней многие столетия: «Екатерина окончательно возвратила России ее прежнее достояние и довершила дело собирания русских земель, начатое еще Иоанном Калитой. <.>» (Глебовский 1897, 23)8.

8 См. также: « <.> ей предстояло продолжать начатое Петром. Ее стремления были — укрепить н защитить Балтийское побережье, возвратить от Польши издавна принадлежавшие России литовские, белорусские и малорусские земли и утвердиться на Черноморском побережье» (Бориневич 1896, 13); «Исполинская личность Императрицы Екатерины II во 2-ой половине XVIII века напоминает в нашей истории другой столь же величественный образ в начале того же столетия могучую и крупную фигуру Петра I Великого: не даром Екатерина II взяла его себе за образец, и при всех

Проблема воспитания общества, формирование «новой породы» людей - главная задача, которую поставила перед собой Екатерина: «Во главе преобразований, она поставила вопрос о воспитании народа. <.> Чтобы возвысить нравственно народ, необходимо дать ему надлежащее воспитание. А надлежащим воспитанием мудрая государыня считает то, которое построено на началах евангельского разума и света, проникнуто духом братской, христианской любви к ближнему, которое может приготовить к жизни добродетельного, истинного гражданина» (Боровский 1896, II)9.

Россия стала для Екатерины настоящей родиной. Заботам о ее торжестве императрица посвящала все свое время. Блестящие внешнеполитические победы сменялись важнейшими реформами внутреннего устройства государства. Особого успеха достигает русская культура, во главе которой встала венценосная писательница. Екатерина вводит русскую литературу в европейский контекст. Она переписывается с французскими просветителями. Сама участвует в переводе их произведений на русский язык (Велизарий). Она создает новый непривычный образ просвещенной России. Создает она и новый образ императрицы. Философ на троне, всегда с книжкой или пером в руке, она пишет комедии, журнальные статьи или работает над историческими хрониками. Все ключевые культурные и литературные «проекты» предложены, обоснованы, воплощены в жизнь именно благодаря Екатерине. И СЛРС в этом контексте занимает едва ли не главное место. Но все это оказалось возможным только благодаря постоянному многолетнему подвижническому труду на благо России. важных событиях своего царствования, по се словам, всегда задавала себе вопрос, как бы поступил в данном случае Петр Великий, и по примеру дедушки никогда не унывала даже при самых затруднительных обстоятельствах. Действительно, с полным правом Екатерина II называла себя внукою Петра Великого, так как царствование ее было логическим продолжением и завершением тех начал, которые были завещаны России ее великим Преобразователем: блестящий и славный век царствования его державной внуки вполне гармонирует с теми великими задачами и стремлениями, которые были указаны России и отчасти приведены в исполнение ее первым Императором» (Глебов 1898, 3). 9

См. также: « <.> за время дворцовых переворотов в России установилось новое невежество. И это невежество было хуже невежества старинного, т.к., удаляясь от простоты своих предков, новое поколение вместе с нею теряло и благонравие <.> Сделавшись императрицей, Екатерина обратила серьезное внимание на это печальное общественное явление» (Рождествин 1897, 5).

Воспитание общества было главной заботой Екатерины. Если юношеством занималась школа, то воспитанием взрослых людей должна была заниматься литература. И в развитии литературы велика заслуга императрицы. Она писала сама и поощряла работу других: «Школа имеет целью воспитать подрастающее поколение. Умственной жизнью взрослых людей руководит литература вообще и периодическая печать в частности. В лице императрицы Екатерины II русская литература нашла себе верную и мощную покровительницу. Между государыней и писателями была самая живая, тесная связь <.> Принимая благосклонно от поэтов восторженные восхваления, Екатерина старалась в то же время показывать просвещенную терпимость в деле литературы, сдерживая только те порицания и обличения, которые ей казались несправедливыми или опасными» (Там же, 17). Свое кредо, по мнению Рождествина, Екатерина высказала в одном письме к издателям CJIPC: «Держитесь принятого вами единожды навсегда правила: не воспрещать честным людям свободно изъясняться» (Там же).

Главная задача литературы екатерининского времени - обличать пороки. Поэтому главное направление - сатирическое, а сатирические журналы стояли во главе литературы: «Позволение честным людям свободно изъясняться дало сильное движение литературе. Преобладающим направлением в литературе екатерининского времени является сатирическое, которое выражалось главным образом в сатирических журналах» (Там же, 17-18).

Вся же деятельность Екатерины была направлена на просвещение России: «Вся ее деятельность вытекала из вполне определенной и ясно сознанной системы, в основании которой лежали идеи «просвещенного века». <.> Частные ее мероприятия во внутренней ее деятельности можно обобщить одной задачей: распространить в России просвещение, в самом широком смысле этого слова» (Там же, 42-43). Таким образом, Екатерина продолжила деятельность Петра Великого. Но теперь она прививала не только европейские привычки, но и европейскую культуру. И делала она это гораздо мягче своего прославленного предшественника, воспитывая в человеке чувство самоуважения: «Продолжая в этом направлении деятельность великого своего предшественника, Петра I, она уже не ограничивалась одними только практическими нуждами русского народа; она старалась привить в России не только внешние результаты европейской цивилизации, но и самый дух ее: в этом и заключается причина того различия, которое мы замечаем в ее способе действий сравнительно с действиями Петра Великого. Петр прибегал к внешним средствам, к «дубинке», - Екатерина взывала к внутреннему миру человека. Петр принуждал, Екатерина привлекала к подражанию Западу. Петр, увлекшись западной цивилизацией, старался перенести в Россию западные обычаи и западные порядки без всякого изменения. Екатерина также многое заимствовала с Запада, но все свои преобразования она старалась согласовать с нравами и мировоззрением русского народа. Она стремилась создать русское общество и сделать его европейским не только по внешности, но и по существу» (Романовский 1896, 57).

В деле воздействия на общество Екатерина возлагала большие надежды на литературу: «Она старалась воздействовать на общество и через литературу, преимущественно чрез сатирические и нравоучительные произведения. Наибольшее же внимание обращала она на правильную постановку воспитания, надеясь таким образом создать «новую породу людей» (Там же, 58-59).

Екатерина стала «вдохновительницей» русской литературы. Именно с нее началось сатирическое направление в нашей словесности: «Заботам Екатерины о просвещении русского народа вполне соответствовали и ее заботы о развитии русской литературы, для которой она служила вдохновительницей. <.> в ней нашло сильную и разумную поддержку то молодое направление в нашей литературе, которое особенно содействовало делу развития общественной мысли, общественного самосознания в России.

Мы говорим о сатирическом направлении, самым видным представителем которого был Фонвизин» (Там же. 64).

Она покровительствовала русским писателям — в частности М.В. Ломоносову: «Ученых людей Императрица уважала. В начале ее царствования жил первый русский ученый Михаил Васильевич Ломоносов. <.> Императрица Екатерина, уважая этого великого человека, удостоила его однажды своим посещением» (Слободин 1896, 22).

Ниспровергатели

Еще в XVIII в. европейская общественность с увлечением читала антиекатерининские памфлеты Рюльера и Гельбига. Для исторической дискредитации дома Романовых много сделал Герцен. В начале XX в., наверное, самым талантливым «ниспровергателем» был поляк, писавший на французском языке, Казимир Валишевский. Екатерине он посвятил две книги. Хорошо зная западноевропейскую историческую литературу, он написал эффектные, но пустые очерки жизни императрицы и ее двора, ориентированные на неподготовленного западного читателя. Дело не только в обилии фактических ошибок, но и в предвзятости к достижениям екатерининского царствования (подробнее см. Лопатин 1997, 475-476).

К сожалению, такие блистательные русские ученые, как Грот, Пекарский, П.И. Бартенев, М.И. Семевский, Н.Ф. Дубровин, В.А. Бильбасов и др. не успели написать обобщающую работу о Екатерине. И по иронии судьбы труды Валишевского долгое время оставались практически единственными.

Историки и филологи рубежа XIX-XX вв. о СЛРС

В конце XIX века сложилась традиция интерпретировать литературные произведения Екатерины II в контексте ее просветительской деятельности.

Наказ», «Всякая Всячина», комедии, CJIPC - это просто часть большого просветительского «проекта» императрицы, как, например, образовательные проекты И.И. Бецкого. Эта воспитательная, дидактическая цель превалировала над собственно литературной.

А. Брикнер

Известный историк А. Брикнер посвятил литературным занятиям Екатерины всего несколько страниц, но все же он счел нужным подчеркнуть «государственные» цели ее сочинений: «Неоднократно мы упоминали о страсти Екатерины к литературным занятиям, к полемике. Довольно часто ей приходилось с пером в руках защищать образ действий русского правительства, отстаивать интересы своей империи» (Брикнер 1991, 725).

СЛРС для ученого интересен не сам по себе, а как любопытный факт общественной жизни того времени. Он не видит принципиальной разницы между «Былями и небылицами» с одной стороны и педагогическими или мемуарными произведениями - с другой: «В издававшемся ^княгиней Дашковой, начиная с 1783 года, журнале «Собеседник» встречается множество статей, написанных Екатериной. Первое место занимали «Были и небылицы», которым журнал был обязан более всего своим успехом. То были шуточные заметки о нравах и смешных сторонах современной жизни, причем императрица имела в виду известных ей лиц и отношения. Украшением этого журнала были также статьи Державина, Фонвизина и пр. Между Екатериной и Фонвизиным в этом журнале-завязалась полемика; эти полемические стычки служили к оживлению журнала, который, впрочем, просуществовал недолго. Сотрудничество Екатерины в нем составляет важную главу в истории умственной деятельности императрицы; оно бросает яркий свет на ее отношения к приближенным, на ее понятия об общественной жизни, о литературе и языке. В смысле выражения ее взглядов особенно замечательно завещание, которым оканчиваются в «Собеседнике»

Были и небылицы». Это как бы литературная исповедь царственной писательницы; из него видно, как смотрела гениальная женщина на обращение с языком и на качества хорошего изложения. Литературная деятельность Екатерины отличалась необычайной многосторонностью. То она писала сказки и повести, то составляла учебники для своих внуков, сочиняла правила по вопросам педагогики, редактировала мемуары и пр.» (Там же, 726).

М.К. Любавский

Другой видный историк, Любавский^ говоря о литературных трудах Екатерины, подчеркивает их воспитательную функцию. Он рассуждает о них «вообще», в целом, не обращая внимания на конкретные детали. Он даже не знает, как правильно назывался журнал, редактируемый Екатериной: «Много времени Екатерина уделяла своим литературным занятиям: писать и читать было ее страстью. <.> Из написанного ею можно составить целую библиотеку. Екатерина писала учебники, сказки, в 1769 и в 1770.'годах она была негласным редактором журнала «Всякая Всячина», а в 80-х гг. участвовала в журнале «Быль и небылицы» (sic!), где помещала шуточки в юмористическом отделе (sic!). Екатерина сама сознавалась, что она не прочь действовать сочинениями на умонастроения общества» (Любавский 2001, 149).

А.С. Архангельский

Для Архангельского с Екатерины начался новый период в истории русской литературы (Архангельский 1897, 7). Это новая литература, выросшая на идеях французского Просвещения и разделявшая основные его идеи. Борьба с предрассудками, воспитание общества и обличение его пороков - в основе этой идеологии. Связано это было с тем, что «во главе литературы становится сама императрица, - воспитанная на идеях западноевропейской, преимущественно французской литературы XVIII в., всецело преданная этим идеям, во все время царствования находившаяся в оживленной переписке <.> со многими важными представителями этих идей» (Там же).

Одним из главных текстов эпохи, по мнению ученого, был «Наказ» императрицы: «Новый период русской литературы открывается знаменитым Наказом комиссии о составлении проекта нового уложения (1767-1768), написанном Императрицей, - который может служить как бы эпиграфом ко всему последующему течению нашей литературы XVIII века . Императрица настежь распахнула двери перед западноевропейскими идеями «просветительной» философии, и эти идеи широким потоком хлынули к нам с первых же дней ее царствования» (Там же, 8).

Как следствие, в России развивается литература, появляется целая плеяда талантливых писателей. Развивается журналистика: «Под влиянием наплыва западно-европейской литературы и на почве общего, гораздо большего сравнительно с прежним, духовного подъема страны, - у нас выступает целый ряд даровитых писателей. Во главе их - Императрица . Особенно знаменательным было в рассматриваемый период развитие журналистики, периодической печати» (Там же, 35).

Вырастает значение литературы в обществе, и все это благодаря императрице: «Внимание Императрицы к печатному слову как бы мановением волшебного жезла вызывает целый ряд литературных предприятий; личное авторство Императрицы неизмеримо высоко поднимает в глазах общества и значение литературы и деятельность вообще писателя <.»> (Тамже, 59).

В.В. Каллаш

Проблеме «русская литература и народное просвещение» посвятил свою работу В.В. Каллаш.

По мнению исследователя, «просветительная деятельность Екатерины П и ее ближайших помощников сводится главным образом к критике и осмеянию современной им системы воспитания, проповеди новых педагогических теорий, мерами для развития народного образования вообще и женского в частности» (Каллаш 1896, 8). Таким образом, обличение пороков и воспитание новой породы людей - основа политики Екатерины.

Ко времени вступления Екатерины на престол литература (настоящая, т.е. сатирическая) находится еще в зачаточном состоянии: «Разнообразные элементы, из которых постепенно слагалась русская общественная жизнь, приходят в состояние относительного равновесия ко времени вступления Екатерины II на престол. Замечаются следы слагающегося общественного мнения, все более и более забирающих силу печати и театра; не находя себе пока подходящего русла, они просачиваются под почвой и часто проглядывают из-под мусору официальной панегирической литературы» (Там же, 36).

При Екатерине, как полагал Каллаш, происходит эмансипация русского общества. Оно в то время находилось на историческом перепутье: остаться в прошлом со всеми его предрассудками или пойти вперед. А для этого нужна была новая просвещенная личность. В подтверждение своих слов он приводит цитату из работы Кизеветтера: «Раскрепощение общества началось с верхнего дворянского класса и очень туго просачивалось затем в недра низшей массы. В XVIII в. впервые было провозглашено в русской жизни новое начало эмансипация, но слишком еще был узок масштаб его практического применения. Новые веяния подернули блестящую поверхность русской жизни, но еще не были тогда способны взбаламутить ее глубин. Екатерининское царствование и представило собой завершение этого промежуточного фазиса. отсюда те резкие диссонансы и контрасты, которые насыщают атмосферу этого царствования. Общество стояло тогда на историческом перепутье. Старина, по-прежнему царившая на дне народной жизни, поминутно просачивалась и на поверхность из-под новых житейских форм с. .> На всю общественность, на всю нашу культуру рассматриваемой эпохи легла печать этой печальной двойственности» (Там же, 36-37).

Однако эта новая просвещенная личность должна быть воспитана. И Екатерина как поклонница учения европейских просветителей решила бороться с предрассудками, царившими в русском обществе: «Верная ученица самых неисторических из философов горьким опытом дошла до признания неумолимых исторических законов, силы традиции, исторической перспективы. <.> Нужно перевоспитать людей, познакомить их с сладостью возвышенных мыслей, с идеями терпимости, справедливости, свободы, равенства, братства. Сама Екатерина берет на себя пропаганду любимых идей, осмеивает шероховатости и недостатки русской жизни и русской натуры» (Там же, 54, 57). Екатерина узаконила общественную критику: «В ее сатирическом жале мало яду; ее насмешка скользит по поверхности, мало забирая вглубь, но она узаконяет общественную критику -конечно, в известных пределах <.>» (Там же, 57).

Екатерина, однако, не приемлет жесткой сатиры. Воспитание не должно перерастать в поучение: «В основе записки лежит та мысль, что не обучать надо, а воспитывать. Соединение тихого нрава с веселостью, с улыбательным духом - вот идеал, к которому надо стремиться. Детей надо брать прямо от груди и отделить от семейной среды» (Там же, 61).

Отсюда логично выводится главная особенность екатерининского стиля. Она пишет в «улыбательном духе» (Там же).

Подведение итогов»: Боголюбов.

Книга Боголюбова «Н.И. Новиков и его время» во многом подвела итог дореволюционным исследованиям русской литературы XVIII века. Он также полагал, что обличение пороков современного ей общества лежало в основе как внутренней политики императрицы, так и ее литературной деятельности: «Обличать русскую действительность императрица начала еще в своем манифесте о восшествии на престол, теперь она для этого обличения стала действовать путем журналистики: в 1769 г. стал выходить еженедельник «Всякая Всячина» (Боголюбов 1916, 38).

Екатерина пыталась направить развитие журналистики, однако потерпела поражение. Сатира «Трутня» оказалась продуктивнее: «Екатерина сама вызывала ту журналистику, которая так резко разошлась с ней и по настроению и, еще более, по содержанию. Она сделала попытку внушить собратьям по перу, своим внучатам, как она их называла, в чем должно заключаться истинное содержание журналов, но внучата считали себя «поразумнее бабушки» и дерзили. Можно думать, что самому дерзкому из внучат — «Трутню» — было сделано негласное внушение: «Трутень» 1770 г. заметно слабее его первой половины, в нем не только нет статей по крестьянскому вопросу, но и по другим темам его содержание бледнее» (Там же, 60).

Причину закрытия «Трутня» Боголюбов видит в воле императрицы, хотя и признает, что публика не была особенно заинтересована в сатирической журналистике: «<.> можно думать, что «Трутень» прекратился по воле императрицы. Другая причина прекращения -охлаждение публики - понятна: читатели ценили «Трутня» именно за то, что он не печатал вздора, и теперь должны были в нем разочароваться» (Там же, 61).

Ученый выделяет два этапа в царствовании Екатерины. На первом начальном этапе императрица покровительствовала литературе, во второй же половине царствования наступает заметное охлаждение к просветительским идеям: «На первых порах, в медовый месяц власти, когда она открыто покровительствовала просветительной философии, еще можно было обольщаться надеждами, что власть сама ограничит себя в интересах верхнего сословия. Тогда было ожидание, что новые идеи войдут в жизнь, перестроят ее. Но Екатерина очень скоро поняла, что ее понимание истин философии расходится с дворянскими толкованиями на них и приняла соответствующие меры, чтобы стеснить распространение новых идей, пока ее подданные не дорастут до угодного ей и, по ее мнению, настоящего понимания их. <.> уже к началу семидесятых годов выяснилось недоразумение между властью и обществом в понимании желательных преобразований русской действительности. С годами это недоразумение все обострялось, пока французская революция не заставила власть резко прикрикнуть на всех инакомыслящих» (Там же, 174-175).

Боголюбов показывает, что никакого противоречия в этих этапах для власти не было: «В глазах же власти не было противоречия между Наказом и, например, губернскими учреждениями. С этой точки зрения у власти не было «разочарования» в своих принципах и не было измены им, а разногласие между ней и общественным мнением произошло лишь оттого, что эти две стороны каждая по-своему трактовала эти принципы. Сначала разница в толкованиях не замечалась, пока они были только «толкованиями», но лишь только общество делало попытки фактически осуществить принципы власти, так, как оно их понимало, оно сейчас же встречалось с ограничениями их и с запрещением своей деятельности. Так было с комиссией, так было и с журналистикой. Такое поведение власти обществу могло казаться изменой принципам «общего блага», самой же власти оно казалось лишь вполне последовательной мерой, ограждающей общую пользу от партийных интересов» (Там же, 112).

СЛРС и некоторые особенности изучения истории русской литературы XVIII в.

Словосочетание «борьба просветителей» (обычно с самодержавием) хорошо знакомо читателям исследований по истории русской литературы второй половины XVIII века, созданных в советскую эпоху. За этой формулой стоит созданный Герценом просветительский миф. Образ бесстрашного поэта, бросающего вызов властям и гонимого ими, до сих пор кочует из одного учебника в другой, встречается он порой и в монографиях, претендующих на научный статус. Проблема в том, что в рамках данной концепции происходил жесткий отбор фактов: востребованным оказывалось только то, что воспринималось как свидетельство близости того или иного поэта (Фонвизина или Радищева, в первую очередь) к «революционности», то же, что свидетельствовало об обратном, игнорировалось.

В советское время не вышло специальных работ по СЛРС, однако исследователи, обращавшиеся к творчеству крупнейших русских писателей и деятелей культуры последней трети XVIII столетия (Фонвизин, Державин, Княжнин, Дашкова) не могли обойти вниманием журнал и посвящали ему главы в своих специальных монографиях или статьях.

Г.А. Гуковский.

Наиболее влиятельная концепция истории русской литературы XVIII века принадлежит Г.А. Гуковскому. Она исключительно сильно повлияла на ученых советского периода и остается во многом актуальной до сих пор (см., например, Зорин 1999, 3).

Литературная ситуация середины позапрошлого века, по Гуковскому, определялась «столкновением Ломоносова, корифея придворно-официальной русской литературы, с Сумароковым, родоначальником искусства независимых дворян-интеллигентов», причем если за первым стояли придворные меценаты, то за вторым - родовое дворянство, заявляющее своих претензиях на политическую и культурную гегемонию: «Он выступил в литературе как антагонист Ломоносова, поэта придворного, исполнявшего заказ монархии, дельцов, окружавших трон, и не отвечавшего требованиям дворянского самосознания помещика, который не желал более быть рабом» (Гуковский 1936, 145). В результате - «создателем школы независимых аристократов в русской литературе был Сумароков. Политическим вождем ее был Никита Панин» (Там же).

При этом если в политике сумароковцы потерпели поражение, то в литературе им удалось добиться безусловной победы - до середины 70-х годов эта школа доминировала и в театре, и на журнальных страницах.

Несмотря на это в 1769 году императрица «попыталась уже не сотрудничать с ними ссумароковцами. - А.И.>, а выступить против них на журнальном поприще, упрекая их недовольством, настаивая на «примирении с действительностью» (Там же, 147). Полемика литераторов т власти переносится на журнальные страницы и становится исключительно острой: «Нажим со стороны власти активизировал дворянскую литературную фронду. Наряду с отвлеченной «возвышенной» поэзией, тоже, впрочем, бившей по врагу, но только в самых общих выражениях, поднимает голову «презренная проза», злободневный журнальчик. Литература независимых дворян перестраивается. Она заводит арсенал открытого оружия» (Там же).

Оппозиционерам от литературы Екатерина противопоставляет, с одной стороны, совершенно лояльного власти, но не лишенного некоторого таланта, В.П. Петрова, который должен стать «вторым Ломоносовым», а с другой - «рептильных щелкоперов, писателей и писак для дворянских «низов», чиновников и мелкой шляхты, от шинельного поэта Рубана до эротического компилятора Громова или бурлескника Осипова» (Там же).

Кульминацией борьбы становится начало 70-х годов: «Бой между обоими лагерями дворянства разгорается с особой силой в начале 70-х годов. Крепостническое государство вообще переживает трудные дни. Идет тяжелая и разорительная война. Чума проникла в Москву, и вот - преддверие Пугачевщины - чумный бунт в «первопрестольной» едва не вылился в подлинное восстание. Фрондеры требуют власти для себя, уступок со стороны «деспотии». В это же время деспотия переходит от «увещаний» к действиям. Один из вождей фронды, Петр Панин, только что взявший у турок Бендеры, принужден выйти в отставку, оказывается в опале, под полицейским надзором. Вокруг него в Москве - штаб фронды. Тогда же и тоже в Москве Сумароков вступает в конфликт с главнокомандующим, ставленником власти. И терпит поражение. Екатерина открыто предает осмеянию родоначальника литературой школы независимых дворян. Вслед за этим она выступает со своими комедиями. В первой же их них («О время») она дает памфлет на московских «болтунов», недовольных, сплетников, дворян, держащихся старины (впоследствии ретроспективизм и и традиционализм своей идеологии полемически подчеркнет Фонвизин и объявит своим знаменем имя: стародум» (Там же, 147-148).

Пугачевщина и утверждение «полицейского государства» Г.А. Потемкина резко изменяет положение группы в обществе: «Он-то (Потемкин - А.И.) и повернул круто курс политики монархии. Завладев правительственной властью целиком, он принялся за расправу с фрондой более решительно, чем это могла делать Екатерина. <.> Вождь партии, Никита Панин, потерял влияние даже во внешней политике. Петр Панин был возвращен в ничтожество. «Великий человек» партии, Румянцов, медленно^ но верно был отодвинут от руководства военным делом, отодвинут в тень. Потемкин и Екатерина все более укрепляли полицейски-бюрократическую цепь, сковывавшую всякие попытки даже помещичьего либерализма, даже помещичьей общественной инициативы» (Там же, 148-149).

К началу 80-х годов «поражение партии фрондеров стало явным» (Там же, 151). И СЛРС в этой перспективе оказывается последним, «предсмертным хрипом» сумароковской школы: «Последние попытки борьбы в литературе не привели ни к чему. Фонвизин был уничтожен «ответами» Екатерины на его «вопросы» и ее прямыми выпадами против него» (Там же).

Как следствие, происходит коренная перестройка всего литературного мира: «одни (Богданович) идут на службу режиму, другие (Новиков, Херасков) склоняются к мистицизму, а их ученики (Муравьев, Карамзин) уходят от грубой реальности в субъективистский мир созерцания собственной души, третьи (Фонвизин, Княжнин), напротив, усиливают радикальность своих взглядов, переходя к почти открытой критике крепостничества и самодержавия как социальных институтов. С другой стороны, постепенно назревает протест социальных низов, и эти две струи соединяются в творчестве Радищева, объединяющего традицию радикальной дворянской оппозиции с крестьянской революционностью» (Зорин 1999, 9).

П.Н. Берков

В 1947 году вышла в свет работа П.Н.Беркова «Театр Фонвизина». Эта большая статья или небольшая монография представляет собой очерк жизни и деятельности Фонвизина. СЛРС ученый посвящает менее 10 страниц своей 100-страничной работы. Берков обсуждает здесь, ограничиваясь краткими замечаниями, только безусловно принадлежащие перу Фонвизина тексты («Опыт российского сословника», «Вопросы», «Поучение, говоренное в Духов день иереем Василием в селе П.») и приводит выдержки из работ предшественников, посвященных данным произведениям. Так, о «Вопросах» он пишет, что они имеют много общего с «Сословником», так же «беспорядочно» расположены, в них так же за безразличными вопросами идут вопросительно выраженные политические намеки, они так же связаны с кругом идей «Недоросля» (Берков 1947, 91).

Более подробно Берков рассуждает о «Поучении.», приводит оценки и трактовки данного произведения П.А.Вяземским, митрополита московского Филарета, И.Я.Порфирьева, Алексея Н. Веселовского. Предлагает ученый и свою интерпретацию. Берков связывает его с церковной политикой Екатерины, стремившейся «использовать полуграмотное сельское духовенство как аппарат для приведения крепостных в полное подчинение церкви и государству» (Там же, 94). Именно против такой политики и направил, по мнению исследователя, Фонвизин свое сатирическое «Поучение.».

Важнейшим этапом в изучении русской журналистики XVIII века стала книга Беркова 1952 года «История русской журналистики XVIII века». Исследователь проделал огромную работу по описанию большей части журналов XVIII века, составив, таким образом, своеобразную энциклопедию русской журналистики давно ушедшего столетия.

CJIPC, естественно, посвящена отдельная глава. Общая композиция «Истории.» такова. Все журналы, в зависимости от времени издания и идеологической направленности, Берков отнес к тому или иному этапу развития русской журналистики. Каждому этапу или фазе он дал общую характеристику, вслед за которой уже шло рассмотрение конкретных журналов. Поэтому и мы, прежде чем обратиться к трактовке Берковым CJIPC, посмотрим на то, как исследователь описал своеобразие русской журналистики последней четверти XVIII столетия.

Берков интерпретирует литературные и журнальные факты в предельно широком контексте политических и идеологических процессов, затронувших Российскую империю, начиная с 1774 г. Он пишет о крупных событиях во внешней и внутренней политике: окончание первой турецкой войны (1774 г.); подавление движения Пугачева (1774-1775 гг.); юридическое оформление «дворянской диктатуры изданием «Учреждения для управления губерний»

Берков 1952, 308); публикация «Жалованной грамоты российскому дворянству», «предоставившая дворянам право служить или не служить, т.е. освободившая их от каких-либо обязанностях по отношению к государству и даровавшая им почти неограниченные права в отношении крепостных крестьян» (Там же); «наибольшее развитие в России системы фаворитизма» (Там же).

Важно, что все эти явления общественной и политической жизни в концепции Беркова напрямую связаны с литературой тех лет, а точнее, признается прямая зависимость литературы от политики. Вот что, например, Берков пишет о причинах угасания сатирической журналистики в середине семидесятых годов: «Правительство Екатерины с еще большей, чем прежде, подозрительностью приглядывается к общественной жизни, к литературе. Сатирические журналы прекращаются, периодическая печать делается значительно бледнее: пугачевское движение произвело заметное поправение в рядах тогдашних дворянских писателей, и многие из прежних оппозиционно настроенных литературных деятелей идут на мировую с Екатериной и ее режимом» (Там же, 310). Отношения власти и литературы описываются в категориях борьбы. Екатерина, по мысли историка литературы, всеми силами старается уничтожить всякое проявление свободной мысли: «Дело Радищева, арест Новикова, уничтожение «Вадима» Княжнина, указ о закрытии частных типографий, усиление иностранной цензуры и мероприятия по сокращению печатной продукции внутри страны - все это звенья единой цепи, которой правительство Екатерины стремилось удушить общественную жизнь в ее литературных проявлениях» (Там же, 311). Журналистика же развивается вопреки удушающей государственной политике: «Тем не менее, вопреки желаниям Екатерины и Павла, русская журналистика продолжала в последнюю четверть XVIII в. развиваться» (Там же).

Другое важное положение берковской концепции заключается в следующем: высшим достижением, ключевым моментом всей русской журналистики XVIII века является сатирическая журналистика 1769-1774 гг. и, в первую очередь, оппозиционная правительству деятельность Новикова со товарищи. Это та высота, достичь которую большей части изданий не под силу: «Конечно, уровня, на котором стояли журналы 1769-1774 гг., периодика последней четверти XVIII века, за редкими исключениями, не достигает.» (Там же, 313). Всеобъемлющей характеристикой правительственных журналов, по мнению Беркова, являются следующие слова Добролюбова: «Журналы этого времени все отличались более или менее полным отсутствием убеждений и более или менее яркою пестротою противоречивых понятий и взглядов» (Там же, 314). Только немногие журналы («Почта духов» Крылова, «Зритель» и «Санктпетербургский меркурий» Крылова и Клушина) «могут считаться журналами сатирического направления, продолжающими традиции лучших сатирических изданий 1769-1774 гг. и вновь поднимающими русскую журналистику на высокий уровень идейности и политической заостренности» (Там же, 314).

При всех своих безусловных для Беркова недостатках журналистики этого периода, было в ней и что-то положительное: <«.> журналистика последней четверти XVIII в., жившая, так сказать, ото дня к дню, имела все же большое значение для своей эпохи, способствуя культурному росту тогдашнего читателя, расширяя его философский и политический кругозор, знакомя его с достижениями отечественной и европейской литературы и науки, давая ему недурные, а иногда и прекрасные образцы нового литературного языка» (Там же, 320).

СЛРС в данной общей характеристике охарактеризован Берковым как «представляющее в литературном и общественном отношении явление значительное» (Там же, 313). К трактовке ученым СЛРС мы и обратимся.

Во-первых, Берков описывает историю возникновения журнала. Берков излагает традиционную версию, изложенную в статье Козодавлева «Исторические, философические, политические и критические рассуждения о причинах возвышения и упадка . Собеседника любителей российского слова», опубликованной в последнем, шестнадцатом номере CJIPC. Сводится она к следующему: поводом к возникновению журнала послужила ода Державина «Фелица», которая через княгиню Дашкову была представлена Екатерине, и в связи с этим и возникла идея образования СЛРС. Однако Берков полагал, что «приведенное выше объяснение <.> не может служить достаточным основанием для того, чтобы принять его без критики» (Там же, 332). СЛРС, по Беркову, это идеологический проект Екатерины, которая в то тяжелое для нее время остро нуждалась в печатном органе, пропагандирующем политические и культурные начинания императрицы и направляющем общественное мнение: «Скорее всего, можно предположить, что «Собеседник» возник в связи с тем, что около того времени общественное мнение было взволновано рядом событий: в самом конце марта 1783 г. умер Никита Панин, старый вождь дворянских либералов, враждебно настроенных против Екатерины и ее фаворитов; незадолго до того были предприняты мероприятия по разгрому «панинской группы», арестованы и высланы близкие к Панину и наследнику престола Павлу Петровичу флигель-адъютант Бибиков и кн. Ал-др Куракин; сам Павел Петрович, недавно возвратившийся из навязанного ему заграничного путешествия, не смел посещать находившегося при смерти своего воспитателя Н.Панина, а вскоре затем был отправлен в Гатчину для того, чтобы не иметь случаев вмешиваться в политические дела. Вместе с тем, как раз в это время напряженную борьбу вела и «панинская» партия <.> все это усилило отрицательное отношение передовых и либеральных кругов русского общества к Екатерине и ее режиму. И в этот момент Екатерина решила, подобно тому, как это было сделано ею в 1769 г., использовать журналистику в качестве средства воздействия на умы, в качестве аппарата для распространения благоприятных для нее истолкований явлений внутриполитической жизни страны» (Там же). Таким образом, СЛРС - это литературный ответ Екатерины и идеологически близких ей людей панинской партии», выдвинувшей несколько крупных общественных деятелей и писателей (Фонвизин, П.И.Панин, А.Р.Воронцов).

Именно поэтому «Фелица» Державина была именно тем текстом, который можно было сделать программой нового литературного журнала: «Ода к Фелице» была с этой точки зрения очень удачным литературным документом: сатирическое изображение придворного окружения и подчеркнутая идеализация Фелицы-Екатерины давали возможность, в особенности для людей, не слишком близко знавших подлинное положение вещей, винить во всех тогдашних российских непорядках вельмож-мурз и, с другой стороны, приписывать все положительное деятельности «богоподобной киргиз-кайсацкой царевны» (Там же).

Во-вторых, Берков обращается к важнейшему вопросу о степени участия Екатерины в CJIPC. Императрица хорошо понимала идеологическую роль литературы, да к тому же необходимо было постоянно корректировать деятельность литературных союзников, именно поэтому она, хотя и имеющая негативный опыт участия во «Всякой всячине», решилась публиковать в журнале свои сочинения: «Ограничиться помощью посторонних литературных сил, как бы эффектны и общественно значимы они ни были, Екатерина не могла и не хотела. Несмотря на то что от первых журнальных выступлений у нее осталось неприятное воспоминание, заставлявшее ее избегать каких бы то ни было разговоров и даже намеков по поводу ее участия во «Всякой всячине» (тут Берков дает ссылку на уже известную нам статью Шумигорского. - А.И.), Екатерина все же хорошо понимала общественное значение литературы, особенно возросшее в течение 1770-х годов: за четырнадцать лет, протекших с того времени, она многому научилась и на этот раз повела журнальную работу иначе, чем в 1769 г.» (Там же, 333).

В своих оценках произведений Екатерины Берков солидаризируется с Добролюбовым. Так, «Записки касательно российской истории» являются прямой «фальсификацией» истории, направленной на решение вполне актуальных проблем: «.между поэтическим введением к «Собеседнику» -«Одой к Фелице» - и «научным» трудом Екатерины обнаруживается полное единство: киргиз-кайсацкая царевна - безупречна, а виновны во всем и всегда ее мурзы» (Там же, 334). «Были и небылицы» отличает пустота, «претенциозность и самодовольное любование Екатериной своим остроумничаньем» (Там же).

В-третьих, Берков рассматривает «Вопросы» Фонвизина, которые являются «несомненно, самым важным моментом в истории «Собеседника» (Там же, 335). Фонвизин-Давид вступил в бой с Екатериной-Голиафом: «Вопросы» <.> были помещены анонимно и, безусловно, имели целью вызвать со стороны Екатерины решительное объяснение по вопросам внутренней политики. Это была смелая, но заранее обреченная на неудачу попытка публично потребовать у Екатерины отчет о том, что так волновало мыслящих, передовых людей того времени» (Там же, 335-336).

Завершает Берков главу о CJIPC кратким описанием других текстов Фонвизина и общей характеристикой журнала. Берков признает CJIPC явлением очень любопытным, которое «имело для русской литературы того времени большое значение, показывая ее рост и зрелость и побуждая писателей к серьезной работе над собой» (Там же, 340).

К.В. Пигарев.

Пигарев в своей монографии 1954 года «Творчество Фонвизина» излагает традиционную для времени издания его монографии трактовку отношений власти и литераторов последней трети XVIII века. Политику Екатерины первой половины ее правления характеризует «показной либерализм», который сменяется откровенной реакцией после французской революции: «Екатерина лишний раз проявила свой показной либерализм. Нужно было ошеломляющее впечатление французской буржуазной революции, чтобы императрица сбросила личину «просвещенного монарха», философа на троне, объявила Радищева «бунтовщиком хуже Пугачева», свела старые счеты с Новиковым и приняла державинское переложение псалма за «якобинские стихи» (Пигарев 1954, 221). Литература и журналистика же нужны были Екатерине, по Пигареву, для управления общественным мнением, и только русские просветители вступили в борьбу с императрицей: «Дважды в течение своего царствования пыталась Екатерина отвлечь русскую литературу от острых общественных проблем действительности, но оба раза наталкивалась на упорное противодействие со стороны двух виднейших представителей русского Просвещения: в первый раз с «госпожой Всякой всячиной» отважно сразился издатель «Трутня»; во второй раз против сочинительницы «Записок касательно российской истории» и «Былей и небылиц» выступил автор «Недоросля» (Там же, 216). Отношения Фонвизина и Екатерины описываются в категориях «борьбы», «поединка»: «Поединок между Фонвизиным и Екатериной разыгрался на страницах журнала «Собеседник любителей российского слова», издававшегося в Петербурге с мая 1783 г.» (Там же). «Борьба» Фонвизина является закономерным продолжением «борьбы» просветителей; которую они вели с начала царствования Екатерины: «Опыт российского сословника», «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание», журнал «Друг честных людей, или Стародум» свидетельствуют о том, что в период 1783-1788 гг. Фонвизин показывает себя последовательным идейным противником Екатерины, прямым наследником и продолжателем лучших традиций русской сатирической журналистики 1769-1772 гг.» (Там же).

СЛРС, как считал Пигарев, преследовал цель объединения литературных сил, что позволило бы управлять литературным процессом и, как следствие, проводить нужную правительству политику: «Собеседник» не был открыто-официальным изданием. Выходил он при Академии наук <.> В журнале сотрудничали лучшие писатели того времени <.> непосредственное участие в нем императрицы и характер этого участия недвусмысленно указывали на ее намерение со страниц «Собеседника» руководить русской литературой, направлять ее на желательный правительству путь» (Там же, 216-217). Основная идеологическая тенденция Екатерины в СЛРС, по Пигареву, довольно проста и сводится к следующему: «.Екатерина всеми средствами добивалась того, чтобы «дать умам благонамеренное направление» - благонамеренное по отношению к самодержавию <.> На примере глубоко тенденциозных «Записок касательно российской истории» Добролюбов обнаружил «стремление императрицы Екатерины показывать во всем, в чем только можно, что всякое добро нисходит от престола и что в особенности национальное просвещение не может обойтись без поддержки правительства» (Там же, 217).

Вслед за Берковым Пигарев именно полемику Фонвизина с Екатериной считал «самым ярким эпизодом в истории «Собеседника», как и вообще в истории русской журналистики 80-х годов» (Там же).

Пигарев, как и Берков, пишет о «смелости» Фонвизина, решившегося вступить в борьбу с Екатериной: «Но в том-то и заключалась смелость Фонвизина, что, близко зная двор Фелицы с его закулисной стороны, зная почти наверняка, что он ничего не добьется, выставляя на общественное обсуждение самые щекотливые вопросы, касающиеся ее внутренней политики, он, тем не менее, не побоялся этого сделать» (Там же, 218).

Далее Пигарев описывает полемику по поводу «Вопросов» в СЛРС, кратко рассуждает об остальных произведениях писателя: «Опыт российского сословника», «Челобитная российской Минерве от российских писателей» и «Поучение, говоренное в Духов день иереем Василием в селе П.».

Причину «конфликта» Фонвизина с Екатериной Пигарев видит в идеологической позиции просветителя: «<.> его <Фонвизина. - А.И.> позиция - это насыщенная острым общественно-обличительным пафосом сатира, ничего общего не имеющая с пресными потугами на остроумие сочинителя «Былей и небылиц» (Там же, 223).

Итак, CJIPC интересует Пигарева только в контексте длительной борьбы правительства и просветителей.

ГЛ. Макогоненко.

Русскую литературу и журналистику последней четверти XVIII века Макогоненко в своей книге «Радищев и его время» рассматривает в предельно широком контексте экономико-политических отношений. Важнейшими событиями эпохи, с его точки зрения, являются: образование нового класса - буржуазии; крестьянская война Пугачева, обозначившая раскол нации; расслоение внутри дворянства; становление передового идеологического движения - русского Просвещения; наибольшего успеха достигает художественная литература (Макогоненко 1956, 214-216).

Едва ли не ключевым событием, однако, Макогоненко считал объединение дворянства, испуганного Пугачевым, вокруг трона: «Победа екатерининского самодержавства, с одной стороны, и страх перед неукротимым гневом восставшего народа - с другой, способствовали консолидации дворянства вокруг «казанской помещицы» (Там же, 217). «Победа» правительства Екатерины приводит, по мысли Макогоненко, к образованию в России «полицейского государства». Происходит регламентация всех сфер тогдашней жизни: «Учреждение для управления губерний» (1775), «Жалованная грамота дворянству» (1785) изменили административную систему управления страной и ту роль, которую играло в ней дворянство (Там же, 217).

Возникла необходимость и в идеологическом оформлении происходивших в стране изменений: «Усиливая полицейские функции государства, Екатерина не забывала и о необходимости идеологического укрепления своей власти, и особенно о восстановлении поверженного крестьянской войной и втоптанного Пугачевым в грязь авторитета» (Там же, 218). Главным на этом поприще было «внушить раз и навсегда, что в России господствует политическая свобода, что в деревне наступило "полное благополучие"» (Там же, 221). Екатерина наметила целую идеологическую программу, которая, в отличие от прежних начинаний императрицы в этой области, строилась на игре с общественным мнением, не учитывать которое теперь было невозможно: «Вопрос о послушании был главным в политической и литературной работе Екатерины. Это - стержень ее идеологической программы; слишком жутким было воспоминание о «непослушании» десятков тысяч крепостных в «черный год». В решении поставленной крестьянской войной проблемы Екатерина оказалась вынужденной прибегнуть к новой для нее тактике. Мало утверждать авторитет с помощью «карманных» поэтов, мало возводить силами энциклопедических умов «алтарь». Оказывается, необходимо еще считаться с "мнением народа"» (Там же, 222-223).

В борьбу с этой новой идеологической программой смело вступили просветители: «Таковы были «внушения» Екатерины, и они определяли программу реакционной - правительственной и дворянской - литературы в 70-е и 80-е годы. Борьба с «внушениями» составила главный смысл ., деятельности Фонвизина, Новикова, Крылова» (Там же, 223).

И вот именно в этом контексте борьбы Екатерины и просветителей и необходимо, по Макогоненко, рассматривать CJIPC. Екатерина решила объединить всех лояльных режиму писателей, для чего и создаются сначала CJIPC, а потом и Российская академия: «. Екатерина решила подчинить себе писателей и организационно <.> Было очевидно, что необходимо принимать срочные меры, находить способы более энергичного воздействия на писателей. Именно в этой связи и должно рассматривать проект создания Российской академии, учреждения, объединявшего русских писателей. Российская академия могла помочь «внушить» обязанности писателям, ставя Екатерину во главе русской литературы. Вслед за академией скурсив мой. -А.И.> был создан журнал «Собеседник любителей российского слова», практический центр объединения писателей вокруг Екатерины — редактора журнала» (Там же, 223, 225). Исследователь так увлекся построением концепции отношений Екатерины и «передовых» писателей, что не заметил, как совершил фактическую ошибку: CJIPC не был создан «вслед за академией», все было как раз наоборот.

Макогоненко много пишет о том, что был реализован сложный идеологический проект, направленный на обоснование образа Екатерины как просвещенной императрицы. Этой цели служили, по мнению исследователя, такие разные тексты, как книга «О должностях человека и гражданина», «Учреждение о губерниях», закон о «О регламентации труда крестьян, приписанных к заводам», «Жалованная грамота дворянам» и «Жалованная грамота городам», «Устав народных училищ» и указ от 15 февраля 1786 г. о замене в письмах и бумагах слова «раб» словом «верноподданный». Таким образом, литературный проект Екатерины - CJIPC - это только частный момент в большой идеологической программе императрицы, регламентирующей практически все аспекты жизни страны: «Нужно было опять, в новых условиях, внушать русским деятелям, что она, Екатерина, и есть просвещенный монарх, осуществляющий программу просвещения отечества <.> Именно потому, что все новые законы укрепляли самодержавную власть, усиливали права помещиков и еще больше закабаляли мужика, было политически важно объявить их «мудрыми» деяниями просвещенного монарха, заботящегося о «блаженстве» подданных <.> Педагогические начинания Екатерины <.> служили также «основанием» для изображения ее просвещенным монархом. В этом же плане рекламировались заботы о науке и литературе. Отсюда создание Российской академии и официального журнала «Собеседник любителей российского слова» <.> Правительственный журнал, для сотрудничества в котором были приглашены многие крупные писатели, должен был демонстрировать перед обществом право всех мыслить свободно» (Там же, 227-228).

Подробно пишет Макогоненко об участии Фонвизина в СЛРС. Макогоненко вслед за Берковым и Пигаревым признает полемику Екатерины и Фонвизина важнейшим событием в истории СЛРС. Однако, как полагал ученый, «для всех пишущих о выступлении Фонвизина в «Собеседнике» характерна недооценка его общественного и политического значения» (Там же, 259). Фонвизин не просто продолжил дело просветителей и вступил в борьбу с Екатериной, он, по мысли исследователя, нанес поражение императрице, которая не смогла оправиться от такого удара и прекратила участие в журнале: «В ходе этой борьбы <с Фонвизиным. - А.И.> Екатерина запуталась, отступила от прежнего намерения покровительствовать писателям, «говорящим открыто истину», оказалась вынужденной пустить в ход далеко не литературные средства полемики - угрозы и окрики. Как некогда в полемике с издателем «Трутня», так и в «Собеседнике» Екатерина вновь потерпела поражение, оказалась вынужденной отказаться от затеи руководить литературой: она перестала писать «Были и небылицы», а вскоре за тем скурсив мой. - А.И.> «Собеседник» вообще прекратил свое существование» (Там же, 263). Макогоненко не упомянул только, что «Были и небылицы» Екатерина перестала публиковать в восьмой книжке СЛРС, журнал же выходил еще восемь месяцев, и в каждом номере появлялись «Записки касательно. российской истории» императрицы. Своеобразным лейтмотивом в рассуждениях Макогоненко проходят «окрики» и «угрозы», к которым якобы прибегла Екатерина в ходе полемики с Фонвизиным (см. помимо приведенной цитаты стр. 266).

Макогоненко выбирает четыре наиболее «неугодных», с его точки зрения, Екатерине текстов и приписывает их Фонвизину. Помимо знаменитых «Вопросов», «Повествования мнимого глухого и немого» и «Письма сочинителю «Былей и небылиц» от автора «Нескольких вопросов» Фонвизину ученый приписывает авторство «Исторического сочинения Петр Великий» с сопроводительным письмом к автору «Былей и небылиц», подписанным псевдонимом «Ни одной звезды во лбу не имеющий». Делается это на основании следующих доводов. В письме «Ни одной звезды во лбу не имеющего» упоминается об «отповеди» автора «Былей и небылиц», помещенной в четвертом номере СЛРС. Действительно, именно в данном номере журнала в «Былях и небылицах» была напечатана «отповедь» «дедушки» сочинителю «Нескольких вопросов». Следовательно, делает вывод Макогоненко, «сочинитель «Нескольких вопросов» и тот, кто подписал письмо именем «Ни одной звезды во лбу не имеющий», - одно лицо» (Там же, 269). Второй довод Макогоненко - стилистический. Исследователь обращается к тексту статьи «Петр Великий» и сравнивает ее с «Рассуждением о непременных государственных законах» Фонвизина и приходит к выводу, что «стиль двух политических сочинений удивительно близок один к другому» (Там же, 269). Вот пример находимого исследователем «сходства» данных статей: «В статье «Петр Великий» по-фонвизински скурсив мой. — А.И.> противопоставляется правление Екатерины правлению Петра» (Там же). Доказав, как он полагал, авторство Фонвизина «Петра Великого», Макогоненко выдвинул идею двух этапов борьбы Екатерины с Фонвизиным: «В этой полемике в 1783 году было два этапа. Первый этап 28 июля - 16 сентября (напечатаны «Несколько вопросов» и «объяснения» Фонвизина, а также «Ответы на вопросы» Екатерины и рассуждения «дедушки») <.> Второй этап, 28 октября - 22 декабря, когда в ответ на письма «Ни одной звезды во лбу не имеющего» и статьи «Петр Великий» появились ответы «Читателя», Рыжего Фролки и многих других» (Там же, 274).

Таким образом, Макогоненко рассматривает СЛРС в предельно широком контексте общественной и политической жизни семидесятых -начала восьмидесятых годов XVIII века. Главным для исследователя было показать борьбу правительства и просветителей. И несмотря на то, что «за свое поражение Екатерина жестоко отомстила Фонвизину» (Там же, 279), «запугать русских просветителей не удалось» (Там же). Выступления

Фонвизина в CJIPC подготовили появление Крылова и Радищева — вот в чем, для Макогоненко, ценность журнала.

Остается верен такой трактовке CJIPC Макогоненко и в своей монографии о Фонвизине (Макогоненко 1961). Однако появляются и некоторые дополняющие основную концепцию замечания. Так, участие Фонвизина в журнале объясняется «вызовом судьбы»: «Пока Фонвизин обдумывал план действий, судьба, как бы испытывая его, бросила ему вызов — его пригласили участвовать в правительственном журнале. Просветитель, не колеблясь, этот вызов принял» (Макогоненко 1961, 292). Причины появления CJIPC объясняются теми же целями борьбы императрицы с просветителями, в частности с Новиковым: «Видя рост общественной активности писателей и, прежде всего популярность созданной Новиковым в Москве просветительской организации, Екатерина в 1782 г. решает вновь заняться литературой. Так появляется идея создания в столице объединения литераторов - объединения, которое бы послушно исполняло ее волю. Для этого удобнее всего было создать журнал, к сотрудничеству в котором можно было привлечь нужных писателей. В 1783 г. и выходит «Собеседник любителей российского слова» (Там же). Полемизируя с дореволюционными исследователями, а также с Берковым и Пигаревым, Макогоненко видел смысл полемики Фонвизина с Екатериной в следующем: «. никогда Фонвизин не возлагал надежд на Екатерину, не видел в ней просвещенного монарха. Вот почему смысл фонвизиновской деятельности не в обращении к Екатерине, а в борьбе с ее реальной антинародной политикой; не советчиком императрицы, а борцом был просветитель Фонвизин» (Там же, 294). Говоря об опубликованных в CJIPC фонвизиновских текстах, Макогоненко теперь называет только три («Вопросы», «Письмо от автора нескольких вопросов» и «Повествование мнимого глухого и немого»), исключая, таким образом, из рассмотрения статью «Петр Великий» и письмо к автору «Былей и небылиц», которым посвятил много места в своей предыдущей монографии (см. выше).

Еще Я.К.Грот доказывал, что автором «Петра Великого» и письма к императрице является граф Н.П. Румянцев (Грот 1997, 222). Но только в 1964г. JI.B. Крестова доказала, что автором этих текстов является граф С.П. Румянцев.

JI.B. Крестова.

Работа Крестовой представляет собой очерк жизни этого видного русского вельможи. Участию его в СЛРС посвящено 15 страниц статьи.

Главным источником рассуждений исследовательницы явилась автобиография Румянцева, в которой он подробно останавливается на своем участии в журнале. Пригласила его в СЛРС княгиня Дашкова. Румянцев выступает с письмом к императрице, которое было воспринято очень благосклонно: «Не быв расположен представлять просто сочинителя, решился я завесть посредством сего журнала переписку с самой императрицей» (сочинительницей «Российской истории» и «Былей и небылиц»). Письмо мое первое, до «Российской истории» касающееся, было, мне кажется, писано не без удачи, но слышал я, что государыня, чувствуя искусное с моей стороны ласкательство, сказала, что немногие из русских поймут оное и сочтут противное. Едва ль сие заключение императрицы не было справедливо. Ирония, к которой я прибегнул, одних остроумных удовлетворяет» (Крестова 1964, 104-105). Другое сочинение графа императрице не очень понравилось: «Второе мое сочинение, при котором я приложил отрывок, до государя Петра Великого касающийся, совсем был неудачен» (Там же).

Речь идет о письме «К сочинителю «Записок о российской истории» и «Письме к сочинителю «Былей и небылиц» с приобщением «Предисловия к Истории императора Петра Великого», опубликованных соответственно в третьем и седьмом номерах СЛРС.

Крестова игнорирует указания автора на «лестный» для императрицы характер «Письма к сочинителю «Былей и небылиц» и делает акцент на ироничном характере статьи. Ирония, по мнению исследовательницы, заключается в том, что Румянцев, формально льстя Екатерине, на самом деле «резко нападает» на ее историческое сочинение и даже «отмечает <.> незнание Екатериной русского языка» (Там же, 106). Крестова говорит о «насмешках» Румянцева над императрицей и даже помещает ее в контекст полемичных Екатерине текстов - в первую очередь, «Вопросов» Фонвизина: «Открытая насмешка звучит в заключительных строках статьи<.> Статья Румянцева была помещена в 3-ей части «Собеседника» тотчас же за «Вопросами» Фонвизина, в связи с чем императрице в четвертой части пришлось вступить в полемику сразу с двумя противниками скурсив мой. — А.И.>, являющимися сотрудниками журнала» (Там же, 107). Итак, Румянцев, написавший, по его словам, произведение, являющееся «искусным ласкательством», называется Крестовой «противником» Екатерины.

Однако только во второй статье, как полагала исследовательница, Румянцев по-настоящему проявляет себя: «Обе части второй статьи Румянцева и по содержанию, и по способу полемики значительно отличаются от первой. Если в первой статье была, как указывал сам автор, некоторая доля «ласкательства», то во второй статье С.П.Румянцев открыто выступает против Екатерины» (Там же, 108). Т.е. логика Крестовой была приблизительно такой: в первой своей статье в CJIPC Румянцев позволяет себе только некоторые иронические замечания («В первой статье <.> лесть его настолько насыщена иронией, что трудно отделить истинные похвалы от порицания» (Там же, 106)), а во второй уже он открыто «негодует» (Там же, 109). Возникает только вопрос, почему Екатерина должна была считать Румянцева своим «противником» после первой статьи, если сам граф в своей автобиографии отмечал, что она ей понравилась. Излагая содержание статей (нападки на фаворитизм, описание выдающихся заслуг Петра), Крестова показывает политически неприемлемое содержание этих произведений, которые, по ее мнению, не могли не вызвать недовольства императрицы: «Политический смысл статьи С.П.Румянцева, нелестный для Екатерины, был понят ею и вызвал ее гнев. «Императрица, - писал позднее Румянцев, - была крайне недовольна» (Там же, 111).

Далее следует интерпретация Крестовой известного места из переписки Екатерины и Дашковой, посвященного Румянцеву, опубликованного еще Пекарским. Речь идет об упоминаемом в письме Екатерины Лебеде, поющем лебединую песнь. Приведем этот отрывок: «Возвращаю вам письмо к автору «Былей и небылиц», которое, конечно, может быть напечатано, но только не так - замечаете вы, чтобы названный автор «<Былей и небылиц». - Л.К.> рассорился с Лебедем, поющим лебединую песнь. Мимоходом сказать, об имени этого автора я никогда не сомневалась. Посылаемый мною черновой листок должен поэтому иметь преимущество в журнале перед одою-исповедью друга Лебедя, в силу чего автор «Былей и небылиц» может объявить, что тем кончаются все дальнейшие споры об этом предмете» (Там же, 112). Пекарский прокомментировал эти строки письма Екатерины как «непонятные». Крестова полагала, что Пекарский просто неправильно прочел их, отсюда неверное понимание. Речь идет о Румянцеве, который называется здесь иронично «другом Лебедем», никакого третьего лица здесь нет (Там же, 112). Выступает Крестова и против тезиса Пекарского, что «названный автор» - Румянцев, а Лебедь, поющий «лебединую песню», -автор «Записок касательно российской истории», который помещает заключительный раздел своей работы в той же части «Собеседника» (Там же, 113). Крестова отмечает, что «ошибочно думать, что выражение «лебединая песнь» должно быть отнесено к Екатерине: «Записки касательно российской истории» скурсив мой. - А.И.> кончились вовсе не в VII, а в VIII части журнала» (Там же). К данному положению Крестовой редакция альманаха «XVIII век» делает сноску, которую необходимо привести: «Редакция не разделяет точки зрения автора статьи по данному вопросу. Когда Екатерина писала о «лебединой песне», она могла полагать, что «Записки» будут завершены печатанием в VI книжке «Собеседника» (Там же). Доводы Крестовой, да и редакции, имели бы силу, если бы речь действительно шла о «Записках касательно российской истории». «Не в VI, а в VIII части журнала» на самом деле прекратились «Были и небылицы», а «Записки» продолжали печататься вплоть до последнего, XVI номера. Исходя из всего этого, редакторское примечание только затемняет все дело. К чему вообще взялись рассуждения о «Записках», не очень ясно.

Резкая негативная реакция Екатерины, статьи Дашковой против румянцевского «Петра Великого» объясняется тем, что они увидели в графе «идейного врага»: «Нет сомнения, что не только Дашкова, но и Екатерина почувствовала в Румянцеве идейного противника. Вряд ли могла простить защитнику идей естественного равенства восхваление независимых квакеров, не снимавших из чувства собственного достоинства ни перед кем шляпы. «Прошение» Дашковой, выражавшей взгляд императрицы, - не отягощать публику такими сочинениями», - естественно» (Там же, 116-117). Заканчивается интересующий нас раздел статьи Крестовой следующим пассажем: «В С.П.Румянцеве, как и Фонвизине, императрица несомненно видела своего идейного врага» (Там же, 119).

Таким образом, и в этой работе, исключительно полезной для изучающих биографию графа С.П.Румянцева и СЛРС, встречается та же в целом интерпретационная модель литературы и журналистики 70-80-х гг. XVIII века, знакомая нам по монографиям Беркова, Макогоненко, Пигарева. Литературной процесс той эпохи понимается в категориях борьбы, противостояния, как скрытых (как в случае с Румянцевым - что и пыталась показать Крестова), так и вполне открытых (здесь обычно назывались имена Фонвизина или Радищева). Литературная деятельность Румянцева осмысляется в контексте борьбы просветителей и власти. Отсюда явные натяжки данной статьи Крестовой, невнимание к фактам и желание во что бы то ни стало (подчас игнорируя документальные свидетельства) выстроить стройную концепцию литературного развития начала 80-х гг. XVIII века.

А.В. Западов.

Екатерина II, по мысли Западова, средствами журналистики «старалась привить русской литературе охранительные тенденции, она желала, чтобы писатели поддерживали монархию и прославляли государственный строй России, закрывая глаза на его огромные недостатки» (Западов 1964, 101). Вполне обоснованно исследователь связывает литературную политику императрицы с монархической идеей: «Литература, по ее мнению, должна была защищать незыблемость монархического принципа и не имела права выступать с критикой режима» (Там же). По традиции, ключевым событием екатерининского царствования Западов называет Пугачевское восстание, которое привело к серьезным изменениям в системе управления государством: «Крестьянская война 1773-1774 годов, поднятая Емельяном Пугачевым, потрясла российскую монархию и произвела глубокий сдвиг в общественном самосознании. Дворянство, смертельно испуганное бешеной волной народного гнева, спешило сомкнуться вокруг императорского трона, надеясь под защитой солдат укрыться от собственных мужиков. Правительство Екатерины II быстро оценило перемену обстановки и серией административных мер постаралось закрепить дворянскую преданность. <.> Главой исполнительной власти стал фаворит императрицы Г.А. Потемкин, способный и расчетливый руководитель, отлично понимавший необходимость укрепления дворянского государства и не скупившийся на расправы с недовольными» (Там же, 142).

Либеральный» период царствования сменился «полицейским»: «Игра в либерализм была оставлена правительством на долгие годы, слово «вольтерьянец» приобрело опасное сходство с понятием «бунтовщик», пресловутый «Наказ», составленный Екатериной II для Комиссии по сочинению нового Уложения, сделался запретной книгой, и русское дворянство в своей массе с удовольствием подчинилось полицейским распоряжениям» (Там же, 143).

Однако, несмотря на все старания «потемкинский режим» не смог задушить свободную мысль просветителей: «Однако ни религиозные увлечения, ни строгости потемкинского режима не смогли задушить в России прогрессивной общественной мысли. Идеи века Просвещения, идеи энциклопедистов воспринимаются русскими деятелями, русской литературой» (Там же, 144).

Екатерина хотела контролировать литературную жизнь, поэтому она пропагандирует своих «карманных стихотворцев» и издает журналы. Однако, как полагал ученый, императрица потерпела сокрушительное поражение: даже на страницах государственного издания просветители не побоялись вступить в бой с лицемерной Екатериной: «<.> не дремало <.> правительство Екатерины II. Оно пыталось воздействовать на умы, выпуская журналы, проводящие взгляды императрицы, привлекая в казенный лагерь отдельных литераторов, вроде В.П. Петрова или И.Ф. Богдановича, наконец, I издавая собственные комедии императрицы. Однако попытки эти ощутимого успеха не имели, что можно проследить на примере «Собеседника любителей российского слова» - нового периодического издания, начатого по совету государыни. <.> Следовало отвлечь общественное внимание от этих тем, занять его, разъяснить значение устойчивой и неограниченной монархической власти, наконец, вновь подчеркнуть достоинства русской государыни Екатерины II. Но план этот удалось выполнить только отчасти. Несмотря на сильный напор императрицы, «Собеседник» не поддался полностью ее влиянию. К участию в журнале были привлечены все или почти все лучшие современные писатели, за исключением ненавистного Екатерине Н.И. Новикова. Честные люди и русские патриоты, они не могли перейти в разряд наемных одописцев, говорили о недостатках общества и вносили в журнал сатирический элемент» (Там же, 145-146).

Л.И. Кулакова

С точки зрения Кулаковой, в русской литературе XVIII века было два «направления» сатирическое и апологетическое. Причем представители первого постоянно преследовались властью, подвергались репрессиям: «<.> правительства Анны Иоанновны, Елизаветы, Екатерины II, Павла равно беспокоились не только о сохранении общих принципов самодержавия, но и о непререкаемости собственных узаконений и о поддержании авторитета тех, кто был назначен выполнять эти узаконения. Потому мартиролог русской литературы начинается с Кантемира. Потому преграды на пути развития сатиры и репрессии по отношению к сатирикам неотъемлемы от общей политической реакции в стране, реакции, усиливающейся по мере роста признаков кризиса феодально-крепостнической системы» (Кулакова 1968, 94).

Поэтому естественная форма существования свободной мысли в России - ожесточенная борьба с правительством, такая борьба, например, какую вел с Екатериной Новиков: «Одних репрессий было мало. Сатирическое направление продолжало развиваться, но развивалось оно в ожесточенной борьбе. Самое яркое проявление ее - полемика 1769 года, когда в решение вопроса о сатире вмешалась императрица» (Там же).

Видимо, главная черта Екатерины - лицемерие: «играя в либерализм» в начале своего царствования, она «заливает Россию кровью»: «Залив русскую землю слезами и кровью, Екатерина хвасталась: «.бунтовщики усмирены, работают и платят». <.> Заигрывания Екатерины с различными сословиями, «либеральная» политика первых лет царствования объясняется, во-первых, желанием укрепить власть дворянства, а во-вторых, ощущением непрочности власти, полученной после дворцового переворота» (Там же, 102-103).

Екатерина после Пугачевского восстания утвердила в России «диктатуру дворянства» и «полицейское государство»: «Укрепляя диктатуру дворянства и усиливая полицейский надзор, правящие круги пытались убедить общественное мнение, что все обстоит благополучно» (Там же, 125). Отсюда же и авторитарные методы управления литературой: «В споре с сатириками Екатерина использовала различные средства: клевету, угрозы, требование писать о «сыне отечества», «пылающего любовию и верностию к государю и обществу» (Там же, 114).

СЛРС, по Кулаковой, стал попыткой установления контроля над литературой, которая, однако, закончилась неудачей. Просветители, особенно Фонвизин, одержали моральную победу над императрицей (Там же, 130-131). Екатерине же оставалось в бессильной злобе «окрикивать» и «угрожать»: «<.> насмешкой, угрозой, прямым принуждением стремилась она заставить замолчать всех, кто видел гражданский долг писателя в служении родине, а не самодержавию, в чьих произведениях, хотя бы отдаленно, звучал голос угнетаемых масс, кто хотел сделать литературу зеркалом жизни страны, а не великолепия «северной Семирамиды». И потому, задаривая одних, угрожая другим, непрерывно вмешиваясь сама в литературные споры, она после 1769 года упрямо указывала: задача литературы славить монархию и забавлять читателей» (Там же, 142). Вывод исследовательницы неутешителен: в ряду гонителей просвещения Екатерина занимала одно из первых мест: «Борьба с сатирой прошла через весь XVIII век. Откровенным врагом «критических писателей» была Екатерина II. Последовательно и настойчиво она утверждала, что конкретной общественно-политической сатире, подрывающей престиж правительства и его слуг, нет места в литературе» (Там же, 135).

Н.Д. Кочеткова

Сразу несколько работ СЛРС посвятила Н.Д. Кочеткова, рассматривающая по преимуществу литературные проблемы (Кочеткова 1962а; Кочеткова 1962b; Кочеткова 1984 и Кочеткова 1996).

Так, (Кочеткова 1962а) посвящена давно обсуждаемому вопросу о том, кто скрывается за псевдонимом Любослов (Об этой работе см. в главе «Языковая программа СЛРС»),

Кочеткова 1962b) описывает взаимоотношения Екатерины и Ломоносова. Они эволюционируют, по мнению ученого, от полного непонимания при жизни великого поэта до канонизации в восьмидесятые годы. Вторая половина 1760-х - 1770-е - время, когда Екатерина пытается выдвинуть «своего» «карманного» поэта, «второго Ломоносова», — Петрова. К началу восьмидесятых годов неудача с Петровым становится Екатерине очевидной. Именно поэтому на страницах СЛРС оформляется посмертная слава Ломоносова (статья Богдановича, послание Козодавлева). Неслучайно также начавшееся в то время издание нового собрания сочинения Ломоносова под эгидой Российской академии. А место Петрова в проекте императрицы занял Державин. Таким образом, облик Парнаса был значительным образом изменен: <«.> с «Собеседника» не только началась слава Державина, но почти официально было заявлено о конце славы Петрова, не оправдавшего надежд, которые на него возлагались. А в связи с. этим и Ломоносов теперь уже предстал в совершенно новом свете. Именно в «Собеседнике» была развита и укреплена новая правительственная точка зрения на Ломоносова как на непререкаемый авторитет в области поэзии, но при этом настойчиво подчеркивалось, что Ломоносов - это якобы придворный песнопевец царей, обращавшийся к ним не иначе, как с похвалами» (Кочеткова 1962b, 280).

Кочеткова 1984) - это популярная биография Фонвизина. СЛРС описывается в соответствующей главе. В ней излагается' вполне обычный набор известных фактов и их толкований.

Гораздо больший интерес представляет (Кочеткова 1996). СЛРС признается «одним из замечательных периодических изданий XVIII века» (Кочеткова 1996, 140). Журнал рассматривается в качестве «одной из драматических страниц в истории сложных взаимоотношений Дашковой и

Екатерины II» (Там же). Предмет статьи - попытка выявления литературной и общественной позиции княгини Дашковой. В произведениях и письмах Дашковой, как отмечает Кочеткова, «отразились, с одной стороны, проявления <.> преданности, а с другой - стремление отстоять свои независимые принципы» (Там же). В центре внимания исследовательницы несколько ключевых, с ее точки зрения, текстов, которые могут пролить свет на историю взаимоотношений Дашковой и императрицы в период их общей работы над CJIPC. Такими текстами являются: «Послание к слову так», статья «От издателей», «Об истинном благополучии» Дашковой; «Письмо из Звенигорода» Екатерины; «Вопросы» Фонвизина.

Причина конфликта Екатерины и Дашковой заключалась в том, что последняя оказалась в изначально сложном положении: « <.> гласно она выступила как главный редактор «Собеседника», и тут же ей напомнили, что последнее слово принадлежит не ей» (Там же, 142).

Дашкова, по Кочетковой, не могла не разругаться с Екатериной, так как не только имела, но и отстаивала свои взгляды на литературу и на современное положение России. Именно поэтому Дашкова, по сути, поддерживает Фонвизина и даже «не исключено, что <.> «Вопросы» <.> могли быть инспирированы Дашковой» (Там же, 144-145).

Кочеткова выдвигает версию, что нападки и издевательства Нарышкина над Дашковой были своеобразным ответом на так не понравившийся императрице 14 вопрос Фонвизина. Таким образом, Кочеткова делает довольно остроумный вывод о том, что Дашкова пострадала за Фонвизина и его крамольные тексты, что объясняется как их личными хорошими отношениями, так и идеологической близостью (Панин): «<.> именно Дашкова оказалась главной ответчицей за смелый вопрос Фонвизина, что вполне закономерно: в сложной политической и дипломатической игре она далеко не всегда могла, а может быть, и не хотела скрывать свои взгляды, симпатии и антипатии. <.> Общность политических и литературных интересов Дашковой и Фонвизина получила новое подтверждение. Помогая Фонвизину с публикацией его сочинений на страницах «Собеседника», Дашкова видела в нем не только своего, единомышленника, но и мастера сатирической прозы, блестяще развивавшего темы, которые были близки ей самой» (Там же, 145-146).

И. Мадариага

В своей уже давно признанной классической работе Мадариага обращается и к культурным сюжетам екатерининского царствования. Исследовательница подчеркивает ту огромную роль, которую сыграла императрица в развитии литературы: «60-е годы XVIII в. едва ли можно назвать золотым веком русской литературы. <.> Но приход к власти новой правительницы, явный интерес к литературе самой Екатерины II, многочисленные переводы, осуществлявшиеся при ее поддержке, придали громадную энергию литературной жизни столицы и подвигли целую плеяду новых писателей дворянского и недворянского происхождения к экспериментам с новыми формами романа, повести, поэзии и публицистики» (Мадариага 2002, 525).

Мадариага останавливается и на истории «сатирической журналистики» в России. Она задается вопросом, почему именно в конце 60-х годов она возникает. Один из возможных ответов (вполне традиционный) на этот вопрос - формирование общественного мнения и, следовательно, возможность влияния на него: <«.> Пока еще не найдено убедительного объяснения, почему именно в это время у Екатерины возник внезапный интерес к изданию журнала. Возможно, она хотела иными средствами продолжить формирование общественного мнения, что возлагалось раньше на Уложенную комиссию. Или императрицей руководило желание установить каноны и рамки, в которых будет дозволено цвести российской сатире, потому что злословие, едкая персонифицированная насмешка в русской драме перешли грани приличия» (Там же, 528).

Противостояние Екатерины и Новикова она разумно считает историографическим мифом, эксплуатируемым советскими учеными в идеологических целях: «В советской историографии стало расхожим утверждением, что дебаты о сатире между Новиковым и Екатериной наряду с нападками Новикова на крепостное право на страницах «Трутня» заставили императрицу закрыть его журнал. Однако нет никаких свидетельств того, что «Трутень» закрылся в результате какого бы то ни было вмешательства властей. «Всякая Всячиена» просуществовала всего лишь год (sic!), как и было задумано с самого начала, но и все остальные журналы тоже один за другим закрывались, ненадолго пережив свою первую годовщину. Главное препятствие развитию журнального дела составляла немногочисленность читающей публики. Она не могла поглотить восемь новых периодических изданий за год, а новизна скоро поблекла»10 (Там же, 530).

Исследовательница подчеркивает не различия, а наоборот, близость идеологических позиций Екатерины и Новикова: «Программа Новикова не была программой радикального политика. Он был, прежде всего, моралистом, стремившимся представить русской публике : портрет идеального дворянина, а вовсе не ниспровергателем дворянства как класса. Трудно усмотреть в его деятельности этого этапа решительное и демонстративное отрицание всего, за что выступала Екатерина. Предположение о глубинном конфликте между императрицей и литератором

10 Идея эта не нова: впервые ее рассматривал еще Боголюбов. В 1924 году А.И. Кондратьев писал: «Широко распространено мнение о том, что главные журналы Новикова кончали свое существование под давлением сверху. Прекращение «Трутня» приписывается неудовольствию им со стороны Екатерины П. Кончина «Кошелька» связывается с возвышением Г.А. Потемкина и недовольством французского посольства по случаю франкофобского направления журнала. Нам кажется, однако, более естественным предположение новейших исследователей по данному вопросу, сводящееся к тому, что журналы прекращались именно в силу исчерпанности литературного материала, очень ограниченного в то время. Немалую роль в этом вопросе играло и состояние тогдашнего образованного общества. Контингент подписчиков и читателей был очень ограничен, притом не было тогда органической потребности нашего времени систематически читать и следить за каким-либо журналом» (Кондратьев 1924,299-300). опирается не столько на факты, сколько на перенесение в более ранние годы их трагического конфликта 90-х гг.» (Там же, 531-532; см. также с. 835)11.

Мадариага не скрывает иронии, когда пишет о незадачливых советских ученых: «Советским ученым потребовалась немалая изобретательность, чтобы усмотреть в комедиях и трагедиях, одах и эпических поэмах намеки на оппозицию Екатерине, понять которые у нее самой, надо полагать, не хватило ума, иначе она непременно бы их запретила. Это толкование порождено крайней узостью подхода к интеллектуальному климату России 60-70-х гг. XVIII в., как будто «прогрессивные» авторы могли думать только об одном: об оппозиции императрице. Но в этот период исключительной свободы самым разным писателям позволялось выражать дерзкие мысли по целому ряду проблем, лишь бы они не относились напрямую к российскому правительству» (Там же).

Когда же речь заходит о более позднем периоде, сама Мадариага начинает путаться. Вот, например, одно любопытное ее замечание: «После первой попытки заняться журналистикой в 1768-1769 гг. императрица больше никогда журналов не издавала, ни сама, ни через подставных лиц, хотя и продолжала писать в журналы, издаваемые другими» (Там же, 851). Достаточно, однако, прочитать Пекарского (см. выше), чтобы понять, что роль Екатерины в издании СЛРС была исключительно велика. Тем не менее,

11 Об этом же пишет и немецкий ученый Й. Клейн в своей недавней работе: «В научной литературе о русской журналистике ХУШ в. господствует тенденция рассматривать журналы Новикова как выражение оппозиционных настроений по отношению к екатерининскому режиму. В этой перспективе трудно определить соотношение «Всякой Всячины» и новиковских журналов иначе, как в духе резкой противопоставленности. Не отрицая значительных различий, касающихся прежде всего вопроса о сатире, нельзя, однако, не заметить, что есть и немаловажные общие черты. Среди них следует назвать в первую очередь жанровую связь данных журналов с европейской традицией моралистической журналистики, традицией, восходящей к первым десятилетиям ХУШ в., к знаменитым английским журналам Д. Аддисона и Р. Стиля - к «Tatler», «Spectator», «Guardian» (Клейн 2006, 153). Как и Мадариага, Клейн видит в сатирической журналистике в первую очередь воспитательную функцию: «Вслед за европейскими образцами, русские моралистические журналы ставят себе в первую очередь не информационную или литературную, а педагогическую задачу, стремясь внушить своим читателям правила добродетельной жизни и укрепить их в любви к добру и в отвращении от зла. <.> моралистические журналы ставят себе задачу превратить читателей в хороших граждан и подданных: в этом заключается идеологическая общность «Всякой Всячины» с новиковскими журналами» (Там же, 155-156). читаем дальше: «В 1783-1784 гг. Дашкова (вместе с О.П. Козодавлевым <.>) издавала печатный орган Российской академии (sic!) - журнал под названием «Собеседник любителей русского (sic!) слова». Екатерина вела в журнале постоянную (sic!) рубрику «Факты и фантазии» (sic!). Но кроме этого государыня на страницах журнала печатала свои объемистые произведения о том, что стало предметом ее главного интереса - о российской истории. <.> <.> «Заметки по русской истории» (sic!) императрицы Екатерины, первая часть которых вышла в свет в «Собеседнике» (sic!), были назидательны по тону и должны были опровергнуть предвзятые писания иностранных историков и возвысить русских князей как строителей государства. Ее подход к делу был любительским, но императрица честно старалась собирать и использовать материалы источников, отделять мифы от фактов, оценивать достоверность различных свидетельств, обсуждать теории развития Древней Руси, приводить информацию» (Там же, 852-853). Во-первых, СЛРС не мог быть «печатным органом» Российской Академии, поскольку начал выходить в мае 1783, а академия открылась только в сентябре. Во-вторых, непонятно, почему исследовательница не знает, как правильно называются одни из главных литературных произведений Екатерины. Можно было бы предположить, что это вина переводчика. Однако редактором книги значится А.Б. Каменский, сам известный историк12.

Это отнюдь не единственный, к сожалению, пример незнания переводчиками и научными редакторами материала СЛРС. Так, французская исследовательница Каррер д' Анкосс, рассуждая о зарождении сатирической журналистики в России, пишет, что «вдохновленная тем, что создавалось тогда во Франции и в Англии, Екатерина П захотела также поощрить создание сатирических газет (sic!), отличного способа, как она полагала, поднять культурный уровень русской публики. Она стояла непосредственно у истоков такого издания, как «Лавка старьевщика» (sic!), и способствовала расцвету подобных публикаций. «Трутень», «Болтун» (sic!), «Изобразитель» (sic!) - вот названия некоторых из них» (Каррер д'Анкосс 2006, 171). Самое замечательное, что непонятно откуда взявшийся журнал «Лавка старьевщика», «созданный по инициативе императрицы, <.> явился началом движения, а к 1769 г. насчитывалось восемь сатирико-литературных журналов» (Там же, 173). Не обошлось без ошибок и в описании СЛРС. Исследовательница (или переводчик, или редактор) не знают точного названия журнала: «И наконец, как не упомянуть «Собеседник друзей русского языка», издаваемый княгиней Дашковой при поощрении императрицы? Это прежде всего - литературный журнал, где публиковались произведения лучших писателей той поры» (Там же).

В.М. Живов.

Живов в предисловии к (Гуковский 2001) противопоставил ранние работы ученого поздним. Последним «присуща характерная колористическая гамма сталинской эпохи» (Живов 2001, 8). В подтверждение своих слов он сослался на мнение Ю.М. Лотмана: «В 1984 г. Ю.М. Лотман в частном письме с. .> замечал: «Грустно, но и интересно следить - уже нельзя читать Гуковского, кроме самых ранних работ <.»> (Там же, 7). Комментируя эти слова Лотмана, Живов высказывает ряд общих суждений о советском прошлом: «Не обращена ли она <меланхолия Лотмана - А.И.> не к хроносу экзистенциальному, а к хроносу советскому, с особым умением превращающему блестящие начала в тускнеющие финалы, лишь ненароком напоминающие о том, что было раньше?» (Там же, 8). Очевидно, что слова о «тускнеющих финалах» относятся к поздним работам Гуковского. В целом, высказывания Живова отличаются неоправданной резкостью. По сути, для Живова работы Гуковского 30-40-х - это тексты не научные, а идеологические: «Дальнейшие его работы столь же верно следуют - с небольшим зазором - за поворотами генеральной идеологической линии» (Там же, 30). В представлении современного исследователя отход Гуковского от формализма и обращение к «марксистскому» литературоведению был равносилен духовной смерти, за которой неминуемо должна была последовать смерть физическая: <«.> нам вряд ли удастся обойтись без нескольких слов о том, что случилось с Гуковским или с тем словесным пространством, в котором он трудился, о том, почему в этом пространстве зрелость так часто становилась синонимом упадка. А добровольный компромисс - предшественником гибели» (Там же, 8).

Как видим, Живов резко и последовательно открещивается от «изъеденных сталинизмом» работ Гуковского. В то же самое время четко прослеживается зависимость Живова от Гуковского и других советских исследователей XVIII в., пораженных неизлечимой «марксистской» болезнью. Покажем это на конкретном материале.

По мнению Живова, «<.> в России XVIII века отсутствовала непосредственная связь между идеологией государства и реальным механизмом государственного управления» (Живов 2002, 448). Это положение он иллюстрирует следующим примером: «В 1767 г. Екатерина издает свой знаменитый «Наказ», в большей своей части воспроизводящий суждения Монтескье, Беккариа и энциклопедистов. В одной из статей «Наказа» говорится, что «В России Сенат есть хранилище законов», а в другой статье за Сенатом закрепляется право «представляти, что такий то указ противен Уложению, что он вреден, темен, что нельзя по оному исполнить». <.> Таким образом, оказывается, что русское самодержавие самым просвещенным образом ограничивает себя Основным законом. Такова видимость, и, как хорошо известно, ничто в реальности этой видимости не соответствовало. Никакого Уложения в России XVIII в. не было, и за все время екатерининского царствования Основной закон так и не успели составить <.>. Такая ситуация характерна и для многих других положений "Наказа». Совершенно очевидно, что «Наказ», будучи самым прогрессивным юридическим памятником XVIII столетия, был вместе с тем законодательной фикцией, не имевшей никакого практического значения <.>. Для нас, однако, интересен иной аспект: «Наказ», как и вся идеология государства, входил в мифологическую сферу и выполнял мифологическую функцию, он был атрибутом монарха, устанавливающего всеобщую справедливость и созидающего гармонию мира» (Там же).

Отсюда Живов делает смелый вывод о характере русской культуры последней трети XVIII века: «Именно так создается культура Просвещения в России. Она прежде всего - мифологическое действо государственной власти. Русское Просвещение - это петербургский мираж. Одни деятели русского Просвещения искренне верили в его реальность, другие были его невольными участниками, но это не меняло его мифологического существа.

Над Невой нависали сады Семирамиды, Минерва после торжественного молебна отверзала храм Просвещения, Фонвизин обличал пороки, и народ блаженствовал. Именно этот мираж и был прообразом вселенского преображения, на фоне которого русский монарх вырастал в фигуру космического значения» (Там же, 449-450).

В определенный момент эта мифологическая система была поставлена под сомнение: «Описанная мифологическая система не дожила до конца екатерининского царствования, хотя трудно сказать, почему и когда в точности начался ее закат. С определенного момента всеобщее примирение интересов и непрерывное поступательное движение к благоденствию и гармонии стали восприниматься как бессмысленная и скомпрометировавшая себя фикция. Это восприятие захватывало образованный класс все в большей и большей степени. Здесь, видимо, сказался опыт Пугачевского восстания, продемонстрировавшего, насколько узка база просвещенного самодержавия с. .> (Там же, 453-454).

Объяснение этому Живов находит в особенностях русского Просвещения. Он выделил принципиальное, по его мнению,^ отличие русского просвещения от европейского: «Для Франции эпоху Просвещения собственно следует, видимо, отсчитывать с того момента, когда государство перестало быть руководителем культуры. Это происходит здесь в начале XVIII в. Конечно, государство при этом отнюдь не перестает быть предметом культуры, темой философии, литературы и искусства, и поэтому поиски просвещенного монарха представляют органическую часть этого культурного процесса. Однако если раньше именно государство вело за собой просвещение, то теперь просвещение как бы обгоняет государство и претендует на то, чтобы указывать ему дорогу. Позиция созерцателя и певца государственных успехов сменяется позицией оценщика, прожектера и наставника: для Буало выражением государственной философии был панегирик, для энциклопедистов - критическое эссе» (Там же, 422). Далее Живов обращается к интересующему нас времени, т.е. 70-80-м годам XVIII столетия, и отмечает основные, с его точки зрения, тенденции, оказавшие влияние на литературу: «Культурный синтез второй половины XVIII века был недолговечен. <.> Потрясение следовало одно за другим. Пугачевское восстание, сковавшее страхом не только окраинные губернии, но и самые столицы, со всей ясностью показывало эфемерность договора, который -согласно воспитанным петровской культурой воззрениям - угнетенный народ должен был заключить с просвещенным монархом. <.> Понятия дворянской культуры, «европеизированной вельможной культуры», как называет ее Гуковский, претендовали на универсальную значимость - к концу века в этом своем качестве они были скомпрометированы. <.> Панинская партия теряет влияние не только потому, что меняется политика императрицы <.>, но и потому, что на глазах устаревает тот дискурс, который насаждали Панины и который соединял идеи монархии, закона и всеобщего благоденствия. Этот дискурс мог сохраняться, но лишь как утопическое описание идеального порядка <.»> (Там же, 419-420). Новые политические тенденции привели к изменениям в литературном процессе. И поскольку «панегирическая традиция классицизма основывалась на нравственном пафосе просветительства, описанная выше перемена иссушает самые истоки этой придворно-государственной Иппокрены» (Там же, 420421). «Вчерашний восторг» звучит теперь «опостылевшей фальшью» (Там же). Как следствие, происходит распад оды, являвшейся художественным выражением этой идеологии: «Тема перестает быть центральной, и поэтическое вдохновение ищет новых источников, лежащих в сфере самой автономной культуры. Это сказывается в развитии малых жанров, прежде всего жанров любовной лирики. <.> Такое литературное развитие определяет новые задачи поэтики и стилистики. Ода, поэзия высоких жанров вообще перестает быть той областью, в которой задаются нормы литературного языка. <.> Оставаясь в значительной степени традиционными и по поэтике и по языку, высокие жанры отходят на периферию литературного процесса. Если раньше в элегии или героиде мелькали иногда черты одической поэтики, то теперь взаимодействие жанров принимает обратное направление: стихотворный панегирик усваивает себе определенные черты любовного стихотворства. Если поэтический пафос и сохраняет какие-то позиции, то уже не в торжественной оде, а в стихах, посвященных самому поэту и поэзии. Смена предмета поэтического восторга также указывает на распад культурно-государственного синтеза и эмансипацию культуры» (Там же, 428^-29). И отдельно про «Фелицу» Державина: <«.> конец одической традиции обозначился уже в державинской «Фелице». «Забавный слог» и портрет императрицы в человеческой перспективе свидетельствовали о внутреннем отказе от той системы, в которой предметом поэтического восторга была самая механика победоносной империи - безличная и надличностная. <.> «Фелица» была не преобразованием оды, а ее разрушением» (Там же, 421).

Таким образом, именно в начале 80-х годов, как полагает Живов, произошло крушение официальной просвещенческой идеологии, которое, как следствие, привело к разрушению эстетики классицизма. Символом этого процесса стала «Фелица», опубликованная как раз в «Собеседнике». Как видим, Живов связывает политические проблемы с литературными и в центре его внимания оказывается история русской оды. А разрушение официальной идеологии Просвещения привело к разрушению мифологии власти, ужесточению режима и подавлению свободной мысли: «Эмансипация культуры означала, что ее развитие выходило за рамки мифологии, врастало в реальность русской жизни и переставало быть контролируемым. В соответствии с этим государственная культурная политика приобретала охранительный характер. Закрытие вольных типографий, новые функции цензуры, арест Новикова и Радищева и опала Фонвизина были отдельными проявлениями этого нового положения вещей» (Живов 2002, 455).

Как видим, выводы Живова мало отличаются от выводов «изъеденных сталинизмом» ученых, которых он так недолюбливает.

В.Ю. Проскурина.

Последней по времени работой, в которой описывается CJIPC, является монография В.Ю.Проскуриной (Проскурина 2006). Нас здесь интересуют 2 главы этой книги, посвященные «Фелице» Державина и Богдановичу.

Глава «Рождение Фелицы» посвящена зарождению в начале 80-х гг. XVIII века «нового литературного канона, то есть новой стратегии изображения прежнего главного протагониста русской поэзии - Его Императорского Величества» (Проскурина 2006, 200). 70-е гг. стали важнейшим и сложнейшим десятилетием в царствовании Екатерины. Первая половина 70-х - «полоса тревог и смут» (Там же, 197). Подавление пугачевского восстания, Кючук-Кайнарджийский мир - все это ознаменовало «очередную фазу государственного и культурного подъема» (Там же). И как знак наступившего мирного времени «императрица все более и более склонялась к партикуляции своего имиджа: даже придворные церемонии носили характер придворных вечеров, во время которых государыня играла в шахматы или карты, слушала музыку, непринужденно играла с окружающими» (Там же, 200). Происходит, по выражению Проскуриной, «интимизация имиджа Екатерины» (Там же, 202).

Другой исключительно важный аспект этой описываемой Проскуриной культурной политики заключался в новой дворянской политике, ставшей возможной после пугачевского восстания и нашедшей свое выражение в таких текстах, как «Манифест о свободе предпринимательства», «Устав благочиния, или Полицейский», «Жалованная грамота дворянству и городам»: «Власть, защитившая дворянский класс, вступает с дворянством в «дружеские» отношения: начиная с 1775 г. Екатерина проводит ряд важнейших реформ, призванных организовать дворянство как независимую, просвещенную и - одновременно — лояльную власти силу. В совокупности все манифесты второй половины 1770-х и 1780-х годов нацелены на объединение разных групп дворянства - аристократического и «низового» Во всех правительственных начинаниях присутствует не только политическая, но и определенная идеологическая подкладка. Политика ищет согласия, соединения, социального партнерства» (Там же, 203-204).

Выход в 1776 г. перевода «Левиафана» Гоббса сыграл важную роль в оформлении новой идеологии, т.к. «книга развила концепцию общественного договора между властью и народом» (Там же, 204). Активно подчеркивалась концепция «гуманизированной монархии, основанной на любовно-покровительственных отношениях власти к своим подданным» (Там же, 205). Установка на интимизацию, «идеология умиротворения, признания ценностей частной личности модифицирует облик имперской власти» (Там же, 206). Все это приводит к изменениям и в искусстве: похвальная ода не только отходит на второй план, но и осмеивается: «Прежняя громоздкая аллегоричность одических идентификаций Екатерины утрачивает свою привлекательность. В дружеском кругу, объединившем с 1779 года таких поэтов, как В.Капнист, Н.Львов, И.Хемницер, Державин, похвальная ода была исключена из жанрового репертуара, а обслуживающие власть «архаисты» 1760-1770-х гг. В.Петров и В.Рубан подвергались сатирическому осмеянию» (Там же).

СЛРС был, по мнению Проскуриной, «законодателем вкуса и стиля в начале 1780-х гг.» (Там же, 207). Основная цель издания журнала видится исследовательницей в следующем: «Новое литературное предприятие -журнал «Собеседник» - было нацелено на литературную инаугурацию власти. Перенимая европейский опыт, Екатерина стремилась организовать литературную продукцию, язык новой культуры и литературную жизнь вокруг собственного двора <выделено автором. - А.И.>» (Там же, 208). По мысли Проскуриной, СЛРС сильно отличался от журналистики конца 60-х -начала 70-х гг., т.к. здесь «фехтовки a l'armes courtoises» (Там же) заменяет сатиру. Интересно, что, говоря о т.н. сатирической журналистике 1764-1774 гг., Проскурина говорит о «столкновении» Екатерины с «панинской оппозицией», что привело к «разочарованию» императрицы в просветительском проекте: «Прежние журнальные начинания императрицы 1769-1771 годов («Всякая Всячина», «Барышок Всякой Всячины») соответствовали стратегии утверждавшейся просвещенной власти, пожелавшей исправлять «худые нравы», ставшие препятствием для работы недавно распущенной Комиссии по выработке Нового Уложения <.> Екатерина всерьез столкнулась с необходимостью диалога с оппозицией, постоянно переводящей разговор с «худых нравов» на «худое устройство» самого государственного правления. В начале 1770-х годов литературная элита сомкнулась вокруг Н.Панина и юного Павла Петровича. Екатерина явно разочаровалась в попытках «просвещенного» взаимодействия с русской литературной средой по образцам, начертанным пером Монтескье и Вольтера» (Там же).

СЛРС рассматривается Проскуриной как проявление большой политической тенденции начала 80-х гг. — попытка власти получить контроль над литературой: «Ситуация, сложившаяся в начале 1780-х гг., позволила совершить самую серьезную интервенцию власти в литературу с целью институировать наиболее приемлемые тенденции и тем самым поставить их под свой контроль» (Там же, 209). В этом же смысле рассматривается назначение Дашковой президентом Российской академии, которое «служило тем же задачам» (Там же). Из всего этого Проскурина делает вывод об основной, так сказать, функции СЛРС: «Собеседник» был задуман как печатная арена как для выработки и обсуждения стратегических установок власти в гуманитарной области, так и для культивирования наглядных «образцов» (в том числе принадлежащих самой императрице) этой стратегии» (Там же, 211).

Для иллюстрации своих теоретических положений Проскурина обращается к вполне привычному набору текстов: «Вопросы» Фонвизина, «Письмо к Ломоносову» Козодавлева, «Петр Великий» Румянцева и, конечно, «Фелица» Державина.

Фелица» с ее «шутливым тоном» объявляется главным текстом новой эпохи, потому что Державину удалось уловить стремления власти найти новые формы «собственной литературной идентификации, опирающейся не на классические модели (боги и герои классической мифологии и истории), а на куртуазные, салонные маски» (Там же, 217). Державин становится лидером «складывающегося нового поэтического канона воспевания власти» (Там же).

Важно, что «Фелица» отразила «лейбницианский пафос радости» (Там же, 235). Проскурина пишет о «поэтике и метафизике Счастья» (Там же, 230), отразившейся в «Фелице». «Державинское горацианство» (Там же) утверждает новые достоинства императрицы - «любезность, остроумие, «приятность» в отношениях» (Там же). Исследовательница отмечает противопоставление времени Екатерины времени Анны Иоанновны у Державина, при чем современная эпоха описывается как «новая», «как будто речь идет не о двадцатилетнем правлении, а о пришествии к власти нового царя» (Там же). Из этого следует, по Проскуриной, что «Фелица» устанавливает границы второй эпохи правления Екатериныи этот момент renovation составляет пафос всей оды» скурсив автора. - А.И.> (Там же).

К поэтике счастья Державин приобщился через поэзию Юнга, которая напрямую связана с «постлейбницианским взглядом на мир» (Там же, 234). Второй для Державина источник - сказка о Хлоре и Фелице Екатерины -отразил «основные парадигмы «прикладной» версии философии оптимизма с ее моралью» (Там же, 236).

Таким образом, концепция культурной ситуации начала 80-х гг. Проскуриной сводится к нескольким положениям:

1. Пугачевское восстание разделило историю правления Екатерины на «до» и «после». Прежние культурные модели стали неприемлемы в новой общественно-политической ситуации.

2. Новые культурные тенденции: установка на интимизацию; классическая мифологизация уступает место поэтизации частного быта.

3. «Большой» аллегорический стиль первого екатерининского десятилетия сменяется «малым», камерным стилем, в котором ценится личность. В литературе данный процесс проявляется в отходе от оды.

4. Литературная элита с начала 70-х гг. консолидирована вокруг Панина и Павла.

5. Необходима консолидация литературных сил вокруг двора. Издание CJIPC и образование Российской Академии преследует именно эту главную цель. Причем необходимо создать новый литературный канон и выдвинуть такого поэта, который смог бы отразить в своих произведениях идеологические тенденции эпохи. Таким поэтом должен был быть Державин.

В советское время писали о «сентиментализме», идущему на смену «классицизму» и о пугачевском восстании, которое положило конец екатерининской «игре в либерализм» первых лет царствования и которое знаменовало начало нового «полицейского» потемкинского режима, регламентировавшего все сферы жизни, в том числе и литературу. «Потемкинский режим» должен был стать опорой власти, борющейся с Паниным и его либеральными проектами. «Панинской группе» в литературе нужно было противопоставить лояльных власти литераторов. И CJIPC как раз и рассматривался как проект Екатерины, преследующий цель подавления литературной оппозиции.

Заключение диссертации по теме «Русская литература», Ивинский, Александр Дмитриевич

V. Заключение

Подведем некоторые итоги.

1. Издание СЛРС - один из наиболее значительных эпизодов истории русской литературы последней трети XVIII века. СЛРС был в начале 1780-х гг. единственным собственно литературным журналом, и именно он объединил наиболее значительных поэтов екатерининской эпохи: здесь печатались Г.Р. Державин, Д.И. Фонвизин, М.М.Херасков, И.Ф.Богданович, Я.Б.Княжнин, В.В.Капнист, Н.А.Львов, Е.И.Костров, В. А. Левшин, Ю.А.Нелединский-Мелецкий, М.Н.Муравьев, Д.И.Хвостов, А.С.Хвостов, А.С. Шишков. На страницах СЛРС Екатерина II сформулировала свою литературную программу, свою концепцию истории русского литературного языка, свое понимание русской истории.

2. Основные аспекты этой программы таковы: во-первых, идеология русского абсолютизма должна быть конкурентоспособна, а потому ей следует усвоить все те достижения европейской политической мысли, которые ей не противоречат; во-вторых, идеология русского абсолютизма должна опираться на тщательный анализ национальной истории, которому придается, вместе с тем, и самостоятельное культурное значение (собирание и массированная публикация летописей, актов и других исторических источников); в-третьих, она должна опираться на изучение истории русского языка, которая может и должна раскрыть его роль и значение в системе европейский языков. На этой основе должна вырастать новая светская дидактическая литература, очищающая нравы, и собственно изящная словесность, формирующая вкус.

3. В контексте этой программы должен рассматриваться знаменитый «Наказ», важнейшим подтекстом которого являются политические и юридические трактаты Фридриха II. «Наказ» мыслился как «ответ» Екатерины на «Рассуждения о причинах установления или уничтожения законов» (1749), а «Уложенная комиссия» была призвана разработать

Кодекс Екатерины», который мыслился как своеобразный аналог «кодекса Фридриха». Обращаясь к его опыту, Екатерина демонстрировала, что не уступит ему звание самого просвещенного монарха Европы, а потому подчеркивала свою интеллектуальную независимость. В то время, как все произведения прусского короля переписывались Вольтером, Екатерина ни с кем не советовалась, ни у кого не просила помощи, а своих прославленных адресатов лишь ставила в известность о ходе работы. Кроме того, ей нужно было продемонстрировать свободное владение «языком эпохи»: поэтому так настоятельно в своей переписке она отмечает, что «обворовала» господина Монтескье, поэтому так старательно переписывает Беккариа и Юсти.

Но ориентируясь на публицистику европейского Просвещения, Екатерина, вместе с тем, создавала свою оригинальную политическую концепцию, в основу которой были положена идея о безальтернативности самодержавия в России как в социальном (Екатерина отказала аристократии в самостоятельном политическом значении), так и в историческом (Екатерина была убеждена, что русский абсолютизм возникает одновременно с русской государственностью) планах. О значении этой концепции свидетельствует тот факт, что она окажет сильнейшее влияние на русских писателей от Сумарокова и Хераскова до Державина и Пушкина, а наиболее полное и законченное воплощение обретет на страницах «Истории государства Российского» Карамзина.

4. Не менее значимым является сюжет «Екатерина II и Тредиаковский», сочинение которого, напечатанное под заглавием «Три рассуждения о трех главнейших древностях российских», вызвало сильнейший интерес Екатерины, которая искала исторического и филологического обоснования своей концепции абсолютизма, а вместе с тем отстаивала идею древности русского языка и русской цивилизации. Она доказывала, что все современные европейские языки произошли от русского, и именно этим и обусловлено величие России в современном мире. Естественно, что, обращаясь к истории Древней Руси, она не смогла пройти мимо норманнского» сюжета, поскольку не желала признавать первенствующую роль иностранцев в создании российского государства, и старалась обосновать мнение о том, что к IX в. Россия прошла уже долгий путь развития и не нуждалась в помощи со стороны.

Тредиаковский в своем трактате обратился именно к данной теме. Он был уверен, что европейским праязыком был скифский, или словенский, от которого позднее произошел современный русский; что современные названия стран и рек восходят к славянскому источнику, и даже слово «Европа» славянского происхождения; что, наконец, именно от «словенского языка», древнейшего в Европе, произошли языки восточных и западных славян, а также языки германской группы.

Лингвистические упражнения Тредиаковского были только частью его исторических изысканий, преследовавших цель доказать древность российского народа, возникшего, как он полагал, в ветхозаветные времена.

Таким образом, Тредиаковский формулирует принципиально новый взгляд на историю русской культуры. Россия более не является европейской провинцией или, пусть могучей, но азиатской империей. Россия -цивилизованная страна с богатейшей историей, восходящей к ветхозаветным временам, и древнейшим языком, оказавшим мощнейшее влияние на все остальные западные языки.

Патриотический пафос в духе Тредиаковского, историко-филологический метод исследования, даже некоторые конкретные сюжеты (названия европейских стран, рек), все основные положения «Трех рассуждений» через 10 лет мы найдем в «Записках касательно российской истории» Екатерины II. «Комические» замечания о «Тилемахиде» отнюдь не помешали ей положить иной труд Тредиаковского в основу собственного.

5. Нечто подобное, как нам представляется, произошло с идеями Новикова. По традиции в центре внимания исследователей оказывался сюжет о «преследовании» императрицей Н.И. Новикова, известного «просветителя» и «борца», который дерзнул бросить вызов власти и поплатился за это свободой (Г.А. Гуковский, П.Н. Берков, Г.П. Макогоненко, И.З. Серман). Однако, как представляется, реальность была гораздо сложнее научной схемы. Новиков, издатель «Трутня», «Живописца», «Древней Российской вивлиофики», историк и филолог не только никак не «противостоял» Екатерине, но и, вплоть до начала издания своих масонских журналов, полностью находился в русле ее культурной политики.

В конце 1760 - начале 1770-х гг. Новиков вослед Екатерине решал задачу нравственного образования сограждан и воспитания устремленных к общественному благу подданных. «Всякая Всячина» и «Трутень», при всех частных различиях, создали тот тип «моралистической» литературы, который будет актуален на протяжении всей екатерининской эпохи22.

В 1772 г. Новиков посвящает свой «Живописец» «неизвестному г. сочинителю комедии "О время!"»: «Вы первый сочинили комедию точно в наших нравах; вы первый с таким искусством и остротой заставили слушать едкость сатиры с приятностью и удовольствием; вы первый с такой благородной смелостью напали на пороки, в России господствовавшие <.»>. Он даже надеется на сотрудничество императрицы в его-журнале: «Хотел бы я просить вас, чтобы вы сделали честь моему журналу сообщением какого-либо из.ваших мелких сочинений <.»>.

Были у Новикова все основания и «Древнюю Российскую вивлиофику» посвятить Екатерине: она не просто ободрила издателя, но и деятельно поддержала его начинание, издав именной указ с предписанием Московскому архиву Коллегии иностранных дел снабжать Новикова древними рукописями, и вряд ли он слишком кривил душой, когда в предисловии ко второму, значительно расширенному, изданию журнала, писал о том, что именно Екатерина «исторгнула» «Отечественную нашу Историю из тления и праха, коими части, составить ее долженствующия, многия веки покрывалися». Свой труд Новиков рассматривал как

22 См. об этом: Клейн Й. «Немедленное искоренение всех пороков»: о моралистических журналах Екатерины II и Н.И. Новикова // XVIII век. Сборник 24. СПб., 24. С. 153. неотъемлемую часть екатерининского проекта «воскрешения» русской истории.

Тем более странными кажутся утверждения тех исследователей, которые полагали, что журналы Новикова прекращали свое существование под давлением сверху. На самом деле все решила нехватка подписчиков.

Вместе с тем, масонская («филантропическая») деятельность Новикова симпатий у Екатерины не вызывала. И СЛРС очевидным образом противопоставлялся новым новиковским журналам, проповедовавшим масонскую мораль, - «Утреннему свету» (1777-1780) и «Вечерней заре» (1782). В этой перспективе, СЛРС явился реакцией императрицы на претензии вольных каменщиков на культурную гегемонию в обществе при дворе.

Но в то же самое время Екатерина показывала, что журнальный проект 1769-1770 гг. до сих пор актуален. Поэтому столь значительное место в СЛРС занимает обсуждение проблем воспитания, обличения пороков, высмеивания «русских французов», петиметров и щеголих, а одновременно и невежества и ограниченности «старины». Но решаются эти проблемы теперь гораздо более прагматично: воспитание «нового человека» — это одновременно и цель, и средство практической реализации екатерининской культурной и политической программы. Осуждение Новикова-масона не мешало Екатерине использовать «язык» «Трутня» и «Живописца» в своих целях.

6. Важным аспектом литературной программы Екатенины были труды по созданию «российской мифологии».

В конце 1760-х гг. несколько писателей обратились к истории Древней Руси. Не только Левшин, но и М.Д. Чулков, М.И. Попов, Новиков работали над созданием корпуса национальной исторической мифологии, над конструированием собственной «античности», и эта деятельность сознательно направлялась Екатериной и оказала сильное влияние как на вкусы придворного сообщества, так и, в первую очередь, на культурное сознание широких кругов читающей публики.

Чтобы оценить культурное значение этого проекта, необходимо напомнить, что именно по приказу Екатерины II начался систематический сбор документальных материалов по древней отечественной истории (сохранились рассылавшиеся по монастырям правительственные указы с предписанием выслать в Петербург рукописи); развернулась широкая деятельность по публикации исторических источников: печатались летописные своды, Новиков издал двадцать томов «Древней Российской Вивлиофики» и десять томов «прибавления» к ней; проснулся интерес к фольклору: И.Ф. Богданович, Новиков, А.А. Барсов подготовили сборники русских пословиц, Чулков напечатал «Собрание русских песен» и «Словарь русских суеверий»; были написаны новые истории России (Г.Ф. Миллер, Ф.А. Эмин, И.П. Елагин, М.М. Щербатов, И.Н. Болтин) и напечатана старая (В.Н. Татищева); сама императрица печатала в СЛРС «Записки касательно российской истории».

Екатерина долгие годы работала над историей России, занималась летописями, изучала историю языка, полагая что культурная миссия русской j самодержавной власти заключается в изучении и описании истории русской цивилизации.

Русские сказки» Левшина, как и произведения Попова или Чулкова, -«славянские баснословия», по меткому выражению Г.Р. Державина, — должны были дополнять собственно исторические труды Екатерины и ее сотрудников. Более простые и доступные, рассчитанные на гораздо более широкую аудиторию, они, по сути, выполняли ту же задачу: создать целостный образ отечественной истории, базирующийся на идее незыблемости и изначальности самодержавия23.

23 Показательно, что даже в гораздо более позднюю эпоху — пушкинскую — «Русские сказки» могли рассматриваться «в тандеме» с серьезным научным трудом. Так, Н.М. Языков в январе 1823 г. писал своему брату: «. пришли ко мне Историю Карамзина и, если можно, собрание Русских сказок Чулкова: это важная вещь для меня.» (Языковский архив. СПб., 1913. С. 37).

Этой идее Левшин посвятил свою обширную, печатавшуюся в четырех номерах СЛРС, «фантастическую» повесть «Новейшее путешествие», содержавшую апологию абсолютной монархии и прочувствованный панегирик Екатерине. Главный герой повести, оказавшись на луне, объясняет «лунатистам» прелести самодержавия, демонстрируя отличное владение философским словарем Просвещения и склонность к спекулятивным построениям в духе традиционной модели общественного устройства: семья - государство - Бог (СЛРС 14, 25-26). Самодержавие, по Левшину, — единственная разумная форма правления, поскольку только единоличная верховная власть может привести к «спокойствию» (СЛРС 14, 26, 22). Эта теория находит свое полное подтверждение на практике. В самодержавной России, мудро управляемой Екатериной, недоверчивый «лунатист» обретает рай на земле (СЛРС 16, 52-53).

7. Одним из ключевых сюжетов СЛРС стала полемика с Фридрихом II. В конце 1770-х - первой половине 1780-х гг. внешнеполитическая доктрина России претерпела драматические изменения. Былой ориентации на Берлин был противопоставлен союз с Веной: «северную систему» Н.И. Панина заменила «восточная» Г.А. Потемкина. «Прусская партия» лишилась былого влияния при дворе, на первый план вышла партия «русская». Это был результат длительной политической борьбы, который не все значимые ее участники готовы были признать: ситуацию осложняла позиция наследника престола. Павел Петрович до' конца дней своих оставался верным поклонником Фридриха. Новый екатерининский проект он так и не принял, к Потемкину относился резко отрицательно и пытался его скомпрометировать, называя австрийским шпионом.

Противостояние России и Пруссии, борьба партий при русском дворе дополнялись личным соперничеством Екатерины и Фридриха, сопровождавшимся противостоянием их культурных проектов. Важнейший для истории русской культуры эпизод этой борьбы - издание СЛРС, предназначавшегося, в частности, для ознакомления элиты с новой программой развития русской культуры в целом и литературы в частности. И полемика с Фридрихом заняла в нем особое место.

Во втором номере «Собеседника» Екатерина П в редакторской статье в качестве образца для подражания назвала журнал «Belustigungen des Verstandes und des Witzes», заявив, что оный оказался главной «причиною нынешнего цветущего состояния <.> Немецкого слова и поэзии» (СЛРС, 2, 11).

Увеселения разума и сердца», издававшиеся учениками Готшеда в 1741-1744 гг., действительно сыграли значительную роль в истории немецкой литературы. На страницах именно этого журнала развернулась знаменитая полемика готшедианцев со «швейцарцами», и побежденным оказался Готшед. От него отвернулись ученики, учредившие новый журнал, и это означало, что его эпоха закончилась. Он стал предметом насмешек, и поколение Лессинга и Гете не воспринимало его всерьез.

Неизбежно возникает вопрос: зачем к этому материалу обращается Екатерина в, «Собеседнике»? Ведь прошло более чем 40 лет с момента издания «Увеселений», Готшед забыт, как и литературная борьба его времени.

Разумеется, это не могло быть случайностью. В начале 1780-х гг. Екатерина живо интересуется немецкой литературой и с тем большим вниманием читает написанную по-французски брошюру Фридриха, заглавие которой в оперативно изготовленном русском переводе звучало так: «О немецких словесных науках, их недостатках, тому причинах и какими способами оные исправлены быть могут» (1781). Статья Фридриха вызвала сильнейший европейский резонанс с явным привкусом скандала; в России ее не только немедленно перевели, но и старательно отреферировали («Санкт-Петербургский вестник», 1781. № 5).

Фридрих написал критический обзор немецкой литературы. По его мнению, она находится в младенческом состоянии, достойных авторов выдвинуть не может, немецкий язык не развит. Единственное средство, которое видит прусский король для выхода из столь бедственного состояния, — последовательная ориентация на литературу французскую. Именно эта позиция прусского короля вызывает у Екатерины резкое неприятие, и именно поэтому, начиная издавать СЛРС, она обращается к дофридриховским временам, к журналу «Увеселения разума и сердца», эстетическая программа которого была не просто несовместима с программой Фридриха, но и враждебна ей. Уместно вспомнить в этой связи, что Фридрих не любил Готшеда: они оба восхищались французской литературой, но при этом Готшед оставался патриотом, посвятившим жизнь служению немецкой культуре.

Но, избирая для своего журнала образец, Екатерина учитывала и другое обстоятельство. «Увеселения» издавались в Лейпциге, и этот факт современники отнюдь не воспринимали как нейтральный: военное, политическое и культурное противостояние Саксонии и Пруссии сознавалось как важнейший конфликт современности. Таким образом, Екатерина уже самим фактом обращения к опыту саксонского журнала готшедианцев отрицала мнимые, с ее точки зрения, культурные достижения фридриховского правления, а также претензии Пруссии на гегемонию в германском мире.

В отличие от Фридриха, Екатерина построила свой журнал как апологию национальной культуры: более половины объема СЛРС занимают ее «Записки касательно российской истории». На его страницах императрица сформулировала свою языковую программу. Здесь же она предложила новую концепцию развития русской литературы.

Так 1783 год стал важнейшим годом в политической и культурной истории России. Присоединение Крыма стало торжеством «восточной системы» Потемкина, издание СЛРС - литературным манифестом «русской партии».

8. На этом фоне развертывался собственно литературный проект, направленный на создание придворной поэзии нового типа. Важнейший аспект данного проекта - изменение статуса торжественной оды, инициированное Екатериной и Дашковой в связи с выдвижением императрицей новой концепции литературного творчества и, в частности, нового понимания задач придворной поэзии.

Наиболее влиятельная концепция истории жанра торжественной оды была сформулирована Ю.Н.Тыняновым и Б.М.Эйхенбаумом, которые показали, что разрушение одического канона связано с развитием на рубеже XVIII и XIX веков салонной культуры карамзинского типа, культивировавшей литературные мелочи и иронический подход к «высоким» жанрам. Стремление освободить литературу от двора, как они полагали, привело к переносу на русскую почву европейских форм светского литературного быта. Торжественную оду сменяют «салонные» и «домашние» формы поэзии. Поэт-дилетант вместо поэта-певца, альбомная лирика вместо «громкой» оды - такова, по мнению «старших формалистов», эволюция русской поэзии в конце XVIII столетия24.

Между тем, распад торжественной оды начался еще в начале 1780-х годов, не был связан с отходом от культуры двора, а напротив, стал следствием сформулированной императрицей Екатериной II и княгиней Дашковой на страницах СЛРС новой концепции литературного творчества.

Показательно, что «Фелица» Г.Р.Державина, с которой обычно связывают пересмотр статуса торжественной оды, оказалась включена в контекст не привлекавших до сих пор внимания исследователей дискуссий о поэзии, ее назначении и формах ее бытования, развернувшихся на страницах «Собеседника».

Основной формой этих дискуссий стали не литературно-критические статьи, а поэтические тексты, сам выбор которых уже раскрывает литературную позицию издателей.

24 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 264-265; Эйхенбаум Б.М. Мой временник. Маршрут в бессмертие. М., 2001. С. 63, 84.

Так, в первом номере журнала в «Дифирамбе на выздоровление покровителя наук» Державина обсуждается важнейший вопрос о меценатстве. Державиным выдвигается следующая концепция: достижения поэтов, искусства возможны только благодаря таким «предстателям Муз», как Меценат или Шувалов, но имена последних остаются в памяти, становятся бессмертными благодаря поэтам, которым они покровительствовали. Однако центральной фигурой литературного процесса называется просвещенный монарх, такой, как Петр, принесший в Россию науки, или Елизавета, утвердившая в стране вкус (CJIPC 1, 25-27).

Идея покровительства и образ нового Мецената стали основой литературной «программы» издателей «Собеседника».

В высшей степени показательным в этом отношении явилось «Письмо к В.В.Капнисту» О.П.Козодавлева, опубликованное все в том же первом номере. Козодавлев приходит к выводу, что «во всех государствах как древних, так и новых времен опытами доказано, что стихотворство без покровителей процветать не может». Конечно, такой покровитель у русской поэзии появился - это княгиня Дашкова, призванная «восстановить российские Музы» и именуемая новым Меценатом (СЛРС 1, 74).

Фактически речь идет об актуализации той идеальной модели взаимоотношений поэта и власти, которая и у Козодавлева, и, конечно, у Екатерины и княгини Дашковой ассоциировалась с сильно мифологизированной историей отношений Елизаветы и Ломоносова25. Но если Новый Меценат уже найден, то место Певца (нового Ломоносова) остается вакантным.

Возникает, однако, новая проблема - проблема искренности поэта, расточающего похвалы своему покровителю. Отсюда вопрос: насколько традиционная ода соответствует этому новому / старому идеалу взаимоотношения писателя и власти. Ответ на этот вопрос дает все тот же

25 К Ломоносову в СЛРС проявляли вообще повышенный интерес, см. об этом: Кочеткова Н.Д. Отзывы о Ломоносове в «Собеседнике любителей российского слова» // Литературное творчество М.В.Ломоносова: Исследования и материалы. М.-Л., 1962.

Козодавлев в статье, в которой излагает краткую историю современной ему русской литературы. Козодавлев пишет о том, что «лет с тридцать тому назад» российский Парнас был представлен всего двумя, хотя и великими авторами. Слава их была безгранична, но, переместившись в «вечное жилище», они не оставили здесь «законных по себе наследников». Традиционные оды стали скучны читателям, они больше не привлекают такого интереса, как прежде, и «служат пищею мышам и крысам». Все меняется в конце 1782 года, когда Державин сочиняет свою оду. Поэт читает ее «некоторому молодому россиянину» (естественно это и есть и Козодавлев - А.И.), которого она «восхитила до слез», однако она «довольно долгое время пребывала в карманах» покровителей и любителей искусства и императрице известна не была. И только в начале 1783 года «помянутый россиянин» показывает «сие сочинение начальнице Парнаса (Дашковой

A.И.)», которая, «красоты и истинны находящиеся в сей оде почувствовав, решилася приказать ее напечатать» (СЛРС 16, 3-13).

Итак, Екатерина и Дашкова устами Козодавлева задают парадигму восприятия как литературного процесса в целом, так и одического жанра в частности. Современные «скучные» оды противопоставляются ломоносовским. Тем же Козодавлевым в «Письме к Ломоносову» Державин признается «наследником» Ломоносова (СЛРС 13,167-171).

Та литературная программа, которая была изложена в «Письме

B.В.Капнисту» Козодавлева, начинает реализовываться на практике. «Фелица» Державина обсуждается как образцовый текст. Один за другим следуют восторженные отклики на нее В. Жукова (СЛРС 3, 46), М. Сушковой (СЛРС 5, 3-6), Козодавлева (СЛРС 7, 40-41), Е.И. Кострова (СЛРС 10, 26-30), Я.Б.Княжнина (СЛРС 11, 5-7).

В то же самое время такие поэты, как Капнист (СЛРС 5, 165-172), Костров (СЛРС 10, 28, 29), Княжнин (СЛРС 11, 5-7), Хвостов (СЛРС 10, 165166) признают, что писать оды после «Фелицы» по-старому уже невозможно. Из номера в номер в «Собеседнике» печатаются тексты, в которых декларируется отказ от поэтики традиционной торжественной оды. Одический жанр находится в кризисе. Традиционные оды исчерпали себя, они вышли из моды, а главное, они не в состоянии воспеть должным образом императрицу, поскольку культивируют не высокий стиль, а всего лишь высокопарный, неизбежно ассоциирующийся с «льстивой бездарностью».

Поэтому обычный набор панегирических средств и поэтических приемов, известный со времен В.К.Тредиаковского, А.П.Сумарокова и Ломоносова, рассматривается как более не соответствующий литературным вкусам придворного сообщества, которое выдвигает Державина как поэта новой эпохи и демонстрирует готовность осмыслить его культурную миссию по аналогии с ломоносовской.

9. Тема «Екатерина - Фонвизин» имеет особое значение для описания СЛРС. «Вопросы» Фонвизина едва ли не самый известный, но и самый идеологизированный текст СЛРС. Именно Фонвизин был назван главным борцом с Екатериной после ухода в масонство Новикова (П.Н Берков, Г.П. Макогоненко, К.В. Пигарев). Обычно вспоминали еще близость Фонвизина Паниным, что, видимо, должно было свидетельствовать о его безусловной и бескомпромиссной оппозиционности. Однако, как известно, Екатерина не имела претензий к просветителю. Она полагала, что «Вопросы» инспирированы И.И. Шуваловым, с которым у нее были давние счеты. Тем более, что в своей «добровольной исповеди» Фонвизин произнес настоящий панегирик императрице, отвергающий всякие обвинения в «свободоязычии» (СЛРС 5,145-154).

Другие же публикации Фонвизина в СЛРС без всяких оговорок тесно связаны с культурным проектом императрицы. Так, одно из ключевых фонвизиновских произведений в журнале - «Челобитная российской Минерве» - явилось смысловой параллелью «Фелице» Державина. В нем Фонвизин противопоставил «божественной императрице» «знаменитых невежд», которые, «возвышаяся на степени, забыли <.> совершенно, что умы их суть умы жалованные, а не родовые, и что по статным спискам всегда справиться можно, кто из них и в какой торжественный день пожалован в умные люди». И вот эти самые невежды, по словам Фонвизина, «употребляют во зло знаменитость своего положения к тяжкому предосуждению словесных наук». Они даже выработали своеобразный кодекс отношения с писателями, состоящий из двух правил: «1. Всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять. 2. Всех таковых при делах уже находящихся от дел отрешать» (СЛРС, 4, 8-10). В конце статьи Фонвизин от лица российских писателей обращается к Екатерине с просьбой «таковое беззаконное и век наш ругающее определение отменить», а самих писателей «повелеть по способностям к делам употреблять, дабы <.> могли главное жизни нашей время посвятить на дело для службы Вашего Величества» (СЛРС, 4, 10). Как видим, здесь развивается та же схема Козодавлева, которая нашла уже свое выражение в сюжете с державинской «Фелицей».

Так же, как и императрица, Фонвизин обращается к лингвистическим проблемам и в трех номерах СЛРС публикует свой «Опыт российского сословника». А в «Повествовании мнимого глухого и немого» и «Поучении, говоренном в Духов день» он вполне в духе «Всякой Всячины» или «Трутня» обличает пороки, невежество, суеверия.

10. Языковая программа Екатерины, до сих пор не привлекавшая внимания исследователей, сформулирована в одном из самых знаменитых ее произведений — «Былях и небылицах».

В ее основе - осознание необходимости «очищения» языка. Для успешного решения этой задачи необходимо дистанцироваться как от «русских французов», презирающих все русское (СЛРС 4, 172; СЛРС 8, 163, 174), так и от педантов, нагоняющих на читателя «скуку», которая признается самым неприятным состоянием (СЛРС 8, 160). Именование литератора «скучным» - наиболее жестокое наказание (СЛРС 4, 160-161). Причем, «скуку» вызывают сочинения «грамматиков», интересующихся формой, а не содержанием (СЛРС 8, 169; см. также СЛРС 7, 177; СЛРС 8, 174-175 и др.).

Скуке» противопоставляется «приятство», которое гораздо важнее писательского мастерства или нравоучительного пафоса (СЛРС 4, 160). «Приятные» произведения отличаются естественностью и простотой; «надутые» и «высокопарные» слова - область риторики и «проповедей», «Были» же, отличающиеся ясностью изложения, должны отвращать «скуку, дабы красавицам острокаблучным не причинить истерических припадков безвременно» (СЛРС 8, 174-175).

Итак, автор не должен быть скучным педантом. Он пишет потому, что не может <«.> видеть чистого пера, чтоб не пришла <.> охота обмакнуть оного в чернила; буде же еще к тому лежит на столе бумага, то конечно рука <.> очутится с пером на той бумаге» (СЛРС 3, 135). Он дилетант, для которого литература - «безделушки», «безделицы» (СЛРС 6, 149; см. также СЛРС 7, 129). В этом именно контексте приобретает свое значение выдвинутое Екатериной требование писать, как говорят: «Кажется пишу, как я, и вы и многие говорите, по крайней мере не я один так говорю» (СЛРС 6, 140).

Вместе с тем, одно из главных для Екатерины достоинств «Былей и небылиц» - краткость (СЛРС 7, 128). А главным принципом организации текста признается немотивированность отбора жизненного материала. Екатерина старательно делает вид, что на страницы «Былей» может попасть все, что находится в поле зрения автора: <«.> так паки пишу, что на ум придет» (СЛРС 8,161; ср.: СЛРС 8, 174). Мало того, как выясняется, процесс письма может полностью подчинить себе пишущего (СЛРС 6, 145). Но зафиксировать всю полноту душевной жизни человека невозможно, остается только то, что успеваешь записать кратко, набросками. Именно поэтому записи делаются на разрозненных листках, клочках бумаги: (СЛРС 6,146).

Екатерина постоянно играет с границами литературы и жизни (СЛРС 7, 126-127; ср.: СЛРС 6, 142; СЛРС 7, 136; СЛРС 8, 157-158), и в результате этой игры <«.> нового рода сочинения <.»>, основанные на «приятной простоте и легкости штиля» (СЛРС 6, 175-176). При этом «Былям» удачно удается избегать «общих мест риторических, служащих многим авторам в их творениях» и «фигур, употребляемых всеми витиями» (СЛРС 6, 176-177), а вместе с тем из них «строго исключается все то, что не в улыбательном духе» (СЛРС 5,151-152; см. также СЛРС 8, 174).

Как видим, эта программа Екатерины предвосхищает размышления о литературе и языке Карамзина и его младших современников. По сути, знаменитое батюшковское «Кто пишет так, как говорит, / Кого читают дамы» - считающееся поэтическим выражением карамзинского литературного кредо26, полностью применимо и к программе екатерининских «Былей и небылиц». Находим сходство и в частных деталях: призыв к «приятности» языка; отрицание грамматических правил, следование которым понимается как «педантство»; ориентация на разговорную речь элиты, эстетизация обыденного быта, которому придается литературное значение.

Однако напрашивающийся вывод о пред- или протокарамзинистском подтексте литературной позиции Екатерины будет преждевременным: слишком часто она пыталась обосновать положения, которые слабо сочетались с тем культурным образом просвещенного европейца, который будет так важен для всей «школы Карамзина».

Так, в неопубликованной части «Былей» Екатерина обращается к проблеме статуса русского языка и, вслед за Тредиаковским, подчеркивает его богатство и древность, которые ничем не уступают любому европейскому языку. Эти и другие подобные ее размышления об историко-культурном значении русского и церковнославянского языков постоянно поддерживались ее занятиями этимологией, сведения о которых находим, например, в ее письме Ф.-М. Гримму от 24 декабря 1783 г. Такого рода упражнениям Екатерина уделяла много времени, не уставая рассуждать о

26 См., напр.: Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVIII- начала XIX века. Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. М., 1985. С. 19-30. пользе сравнительного изучения языков и открывая все новые «соответствия» между «славянским» и языками романо-германской группы. Поиск корней слов, желание понять значение слова путем сравнительного анализа языков - вот что ее интересовало в первую очередь. Важный для нее тезис о том, что славянский язык является «материнским языком» всех других европейских языков, приобретал под ее пером историко-политическое значение, причем образу истории, базировавшемуся на «этимологии», приписывалось важное общественное значение: он должен был служить двум взаимосвязанным целям - патриотическому воспитанию юношества и прославлению государства.

Теперь, как видим, напрашивается параллель Екатерина - А.С. Шишков, языковая позиция которого фактически базировалась на ее тезисе о древности «славянского» языка, а метод — на ее этимологических разысканиях.

Фактически Екатерина II предвосхитила и «карамзинистское», и «шишковистское» направления. Показательно, что в «Завещании» автора «Былей» провозглашается принцип синтеза тех установок на языковой пуризм и игровое отношение к литературному тексту, которые впоследствии будут признаны несовместимыми и лягут в основу программ Шишкова и Карамзина (СЛРС 8, 174-175).

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Ивинский, Александр Дмитриевич, 2009 год

1. Vries 1941 - Vries, 1.ene de Catherine Pavlovna. Grande-Duchesse Russe. 1788-1819. Amsterdam, 1941.

2. Алпатов 1985 Алпатов M.A. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII - первая половина XIX в.). М., 1985.

3. Альтшуллер 2007 Альтшуллер М. Беседа любителей русского слова: У истоков русского славянофильства. М., 2007.

4. Архангельский 1897 Архангельский А.С. Императрица Екатерина II в истории русской литературы и образования. Казань, 1897

5. Афанасьев 1859 Афанасьев А. Русские сатирические журналы 17691774 годов. Эпизод из истории русской литературы прошлого века. М., 1859

6. Афанасьев 1860 Афанасьев А. Литературные труды Е.Р.Дашковой. // Отечественные Записки, 1860, №3.

7. Берков 1947 П.Н.Берков «Театр Фонвизина и русская культура» // Русские классики и театр. М.-Л., 1947.

8. Берков 1952 Берков П.Н. История русской журналистики XVIII века. М.-Л., 1952.

9. Берков 1964 Берков П.Н. Введение в изучение истории русской литературы XVIII века. (Очерк литературной историографии XVIII века). Ч. I. Л., 1964.

10. Берков 1981 Берков П.Н. Проблемы исторического развития литератур. Статьи. Л., 1981.

11. Богданович 1867 Богданович М.И. Учебные книги и тетради великого князя Александра Павловича // Сборник императорского русского исторического общества. Т. I. СПб., 1867.

12. Боголюбов 1916 Боголюбов В. Н.И. Новиков и его время. М., 1916.

13. Богоявленский 1994 Богоявленский С.К. Император Александр I и великая княгиня Екатерина Павловна // Три века. Россия от Смуты до нашего времени.Т. 5. М., 1994.

14. Борзаковский 1896 ИМПЕРАТРИЦА ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ ВЕЛИКАЯ (1729-1762-1796). Сост. П. Борзаковский. Одесса, 1896

15. Бориневич 1896 Бориневич А. Императрица Екатерина II. Новороссия b Одесса. (Общедоступный очерк). Одесса, 1896.

16. Брикнер 1991 Брикнер А. История Екатерины Второй. В 2-х томах. Том I.M., 1991.

17. Булич 1854 Булич Н. Сумароков и современная ему критика. СПб., 1854

18. Булич 1902 Булич Н.Н. Очерки по истории русской литературы и просвещения с начала XIX в. В 2-х томах. Т. I. СПб., 1902.

19. Булич 1904 Булич С.К. Очерк истории языкознания в России. Т. I (XIII в. - 1825 г.). СПб., 1904.

20. Бурцев 1993 Викторов Н. (В.Л.Бурцев). Императрица Екатерина II и кн. Е.Р.Дашкова (1761-1794). Переводы писем Екатерины II Дашковой и комментарии к ним. // Справочный том к запискам Е.Р.Дашковой, Екатерины II, И.В.Лопухина. М., 1992.

21. Бычков 1874 Речь А.Ф. Бычкова на Чрезвычайном собрании Императорского русского исторического общества 25 ноября 1873 г. // Сборник императорского русского исторического общества. Т. XIII. СПб., 1874.

22. ВВ 1769 Всякая Всячина. СПб., 1769-1770.

23. Вернадский 2001 — Вернадский Г.В. Русское масонство в царствование Екатерины II. СПб., 2001.

24. Виноградов 1982 Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков. М., 1982.

25. Вяземский 1848 Вяземский П.А. Фонвизин. Спб., 1848.

26. Гаврилова 1996 Гаврилова JI.M. Екатерина II в русской историографии. Чебоксары, 1996.

27. Герцен 1985 Герцен А.И. Княгиня Е.Р.Дашкова. // Екатерина Дашкова. Записки 1743-1810. Л., 1985.

28. Гете 1969 Гете И.В. Из моей жизни. Поэзия и правда. М., 1969

29. Геттнер 1872 Геттнер Г. История всеобщей литературы XVIII века. Т. III Немецкая литература. Книга I (1648-1740). М., 1872.

30. Глебов 1898 Глебов И.А. Императрица Екатерина II Великая. По поводу 100-летия дня смерти. Речь, читанная 6 ноября 1896 года в актовом зале Слуцкой гимназии преподавателем истории и географии И.А.Глебовым. Слуцк, 1898.

31. Глебовский 1897 Глебовский В.А. Императрица Екатерина II и ее царствование. Исторический очерк. Бобруйск, 1897.

32. Григорович 1879 Григорович Н. Канцлер князь Александр Андреевич Безбородко в связи с событиями его времени. Т. I. СПб., 1879.

33. Грот 1901 Грот Я.К. Сотрудничество Екатерины II в «Собеседнике» кн. Дашковой // Грот Я.К. Труды, t.IV. Спб., 1901.

34. Грот 1997 Грот Я.К. Жизнь Державина. М., 1997

35. Гуковский 1936 Гуковский Г.А. Радищев как писатель // А.Н. Радищев. Материалы и исследования. М.-Л., 1936.

36. Гуковский 1958 Гуковский Г.А. Русская литература в немецком журнале XVIII века // XVIII век. Сборник 3. М.-Л., 1958.

37. Гуковский 1999 Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1999.

38. Гуковский Г.А. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века. JL, 1938.

39. Демков 1897 Демков М.И. История русской педагогии. (Новая русская педагогия. XVIII век.) Ч. II. СПб., 1897.

40. Державин 1987 Державин Г.Р. Избранная проза. JL, 1987.

41. Державин 2000 Держвин Г.Р. Записки. (1743-1812). М., 2000.

42. Добролюбов 1987 Добролюбов Н.А. «Собеседник любителей российского слова». (Издание кн.Дашковой и Екатерины II. 1783-1784). // Добролюбов Н.А. Собрание сочинений, т.1. M.-JL, 1987.

43. Екатерина 1989 Записки императрицы Екатерины Второй. М., 1989.

44. Екатерина и Потемкин 1997 Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791. М., 1997.

45. Еремин 1968 Еремин И.П. Лекции по древней русской литературе. Л., 1968.

46. Живов 1996 Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996.

47. Живов 2001 Живов В.М. XVIII век в работах Г.А. Гуковского, не загубленных советским хроносом // Гуковский Г.А. Ранние работы по истории русской поэзии XVIII века. М., 2001.

48. Западов 1964 Западов А.В. Русская журналистика XVIII века. М., 1964.

49. Зорин 1999 Зорин А.Л. Григорий Александрович Гуковский и его книга // Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1999.

50. Ивинский 2008 Ивинский А.Д. К истории русской оды: «Собеседник любителей российского слова» // Материалы XV Международнойнаучной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов». М., 2008.

51. Ивинский 2008а Ивинский А.Д. Торжественная ода и литературная политика Екатерины II: журнал «Собеседник любителей российского слова» // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 67, №5, 2008. С. 62-67.

52. Ивинский 2009 Ивинский А.Д. Екатерина II и Русский язык // Русская речь, №2, 2009. С. 77-81.

53. Ивинский 2009а Ивинский А.Д. Языковая программа Екатерины И: к истории журнала «Собеседник любителей российского слова» // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. №3, 2009. С. 47-54.

54. Ивинский 2009b Ивинский А.Д. Литературная политика Екатерины Великой, «прусская партия» и Фридрих II // Материалы XVI Международной научной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов». М., 2009. С. 449-451.

55. Ивинский 2009с Ивинский А.Д. Две концепции развития национальных литератур: Екатерина Великая и Фридрих II // Филологические науки, №5, 2009. С. 96-103.

56. Иконников 1911 Иконников B.C. Императрица Екатерина II как историк// Русский архив. №7. СПб., 1911. С. 316.

57. Иловайский Д.И. Е.Р.Дашкова. (Биографический очерк). // Иловайский Д.И. Сочинения. М., 1884.

58. Каллаш 1896 Каллаш В.В. Что сделала Екатерина П для русского народного просвещения М., 1896.

59. Каменский 1992 Каменский А.Б. «Под сению Екатерины.»: Вторая половина XVIII в. СПб., 1992.

60. Карамзин 1989 Карамзин Н.М. История государства российского. В 12 тт. Т. I. М., 1989.

61. Каррер д'Анкосс 2006 Каррер д'Анкосс Э. Екатерина II. Золотой век в истории России. М. 2006

62. Клейн 2006 Клейн Й. «Немедленное искоренение всех пороков»: о моралистических журналах Екатерины II и Н.И.Новикова // XVIII век. Сборник 24. СПб., 2006.

63. Ключевский 1959 Ключевский В.О. Лекции по русской историографии // Ключевский В.О. Сочинения в 8 тт. Т. VIII. М., 1959.

64. Кобеко 2001 Кобеко Д.Ф. Цесаревич Павел Петрович (1754 - 1796). Историческое исследование. СПб., 2001.

65. Кондратьев 1924 А.И. Кондратьев Новиковские издания. \ Отдельный оттиск из «Книги в России», I, с. 289-356. М. 1924.

66. Кони 1997 Кони Ф. История Фридриха Великого. М., 1997.

67. Корнилович-Зубашева 1922 Корнилович-Зубашева О. Княгиня Е.Р. Дашкова за чтением Кастера // сборник статей по русской истории, посвященный С.Ф. Платонову. Пб., 1922.

68. Корф 1861 Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. Т. I. СПб., 1861.

69. Кочеткова 1962а Кочеткова Н.Д. Любослов - сотрудник «Собеседника любителей российского слова» // XVIII век. Сб.5. М.-Л., 1962.

70. Кочеткова 1962b Кочеткова Н.Д. Отзывы о Ломоносове в «Собеседнике любителей российского слова» // Литературное творчество М.В.Ломоносова: Исследования и материалы. М.-Л., 1962.

71. Кочеткова 1984 Кочеткова Н.Д. Фонвизин в Петербурге. Л., 1984.

72. Кочеткова 1996 Кочеткова Н.Д. Дашкова и «Собеседник любителей российского слова» // Екатерина Романовна Дашкова. Исследования и материалы. Спб., 1996.

73. Крестова 1964 Крестова JI.B. С.П.Румянцев - писатель и публицист (1755-1838) // Русская литература XVIII века. Эпоха классицизма (XVIII век. Сборник 6). M.-JL, 1964.

74. Кулакова 1968 Кулакова Л.И. Очерки истории русской эстетической мысли XVIII века. Л., 1968.

75. Лаппо-Данилевский 1898 Лаппо-Данилевский А. Очерк внутренней политики ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II. СПб., 1898

76. Левшин 1780 Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные, и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти прключения. Ч. I. М., 1780.

77. Лефорт 1838 Лефорт А.А. История царствования государыни императрицы Екатерины II. Часть IV. М., 1838.

78. Лозинская 1981 Лозинская Л.Я. Во главе двух академий. М., 1981.

79. Лонгинов 1915 Лонгинов М.Н. Библиографические заметки. (Два псевдонима в «Собеседнике любителей российской словесности». 17831784.) // Лонгинов М.Н. Сочинения, т.1. М., 1915.

80. Лопатин 1997 Письма, без которых история становится мифом // Екатерина П и Г.А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791. М., 1991.

81. Любавский 2001 Любавский М.К. История царствования Екатерины II. Курс, читанный в Императорском Московском университете весной 1911 года. СПб., 2001.

82. Мадариага 2002 -Мадариага Исабель де Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002.

83. Майков 1889 Майков Л.Н. Несколько данных для истории русской журналистики // Майков Л.Н. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. СПб., 1889.

84. Макогоненко 1956 Макогоненко Г.П. Радищев и его время. М., 1956.

85. Макогоненко 1961 Макогоненко Г.П. Денис Фонвизин. Творческий путь. М.-Л., 1961.

86. Милюков 1897 Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. Т. I. М., 1897.

87. Митрополит Евгений 1845 митрополит Евгений Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших в России. Т. 1-П. М., 1845.

88. Мишель 2008 Мишель А. Идея государства: Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времен революции. М., 2008.

89. Моисеева 1993 Моисеева Г.Н. «Слово о полку Игореве» и Екатерина II //XVIII век. Сб. 18. СПб., 1993.

90. Наказ 2008 Наказ, данный Комиссии о сочинении проекта нового Уложения. М., 2008.

91. Некрасов 1984 Некрасов С. Российская академия. М., 1984.

92. Нестеров 1903 Нестеров С. История Екатерины Великой. СПб., 1903.

93. Неустроев 1958 Неустроев В.П. Немецкая литература эпохи Просвещения. М., 1958.

94. Орлов 1935 Орлов А.С. «Тилемахида» В.К. Тредиаковского // XVIII век. Сборник статей и материалов. М.-Л. 1935.

95. Пекарский 1863 Пекарский П. Материалы для истории журнальной и литературной деятельности Екатерины II. // Записки императорской Академии наук, 1863, т.Ш.

96. Пештич 1961 Пештич С.Л. Русская историография XVIII века. Ч. I. Л., 1961.

97. Пигарев 1954 Пигарев К.В. Творчество Фонвизина. М., 1954.

98. Письма 1866 Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб., 1866.

99. Плавинская 2001 Плавинская Н.Ю. «Наказ» Екатерины П во Франции в конце 60 - начале 70-х годов XVIII в.: переводы, цензура, отклики в прессе // Русско-французские культурные связи в эпоху Просвещения:

100. Материалы и исследования: Сборник памяти Г.С. Кучеренко. М., 2001, С. 10-11.

101. Погодин 1866 Погодин М. Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии. Т. I-II. СПб., 1866.

102. Позье 1991 Позье Е.П. Из записок // Со шпагой и факелом: Дворцовые перевороты в России 1725-1825. М., 1991.

103. Проскурина 2006 Проскурина В. Мифы империи. Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006.

104. Пумпянский 1941 Пумпянский Л.В. Тредиаковский // История русской литературы: В 10 т. Т. III. Литература XVIII века. Ч. 1. М.-Л., 1941.

105. Пыляев 1991 Пыляев М.И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. М., 1991.

106. Пыпин 1906 Пыпин А.Н. Исторические труды императрицы Екатерины II // Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей и с объяснительными примечаниями академика А.Н.Пыпина, т.И. СПб., 1906.

107. Пыпин 2001 Пыпин А.Н. Общественное движение в России при Александре I. СПб., 2001.

108. ПО.Пятковский 1888 Пятковский А.П. Очерки из истории русской журналистики // Пятковский А.П. Из истории нашего литературного и общественного развития. Т. II. СПб., 1888.

109. Рак 2008 — Рак В.Д. Иностранная литература в русских журналах XVIII века (Библиографический обзор) // Рак В.Д. Статьи о литературе XVIII века. СПб., 2008.

110. Рогов 1874 Рогов П. Императрица Екатерина Вторая. СПб., 1874.

111. НЗ.Рождествин 1897 Рождествин А. Просветительная деятельностьимператрицы Екатерины II. Казань, 1897.

112. Розанов 1914 Розанов М.Н. История литературы эпохи просвещения в Англии и Германии. Лекции, читанные на Московских Высших Женских Курсах в 1913-14 году. Часть II. М., 1914.

113. Романовский 1896 Романовский В.Е. Императрица Екатерина II. Исторический очерк. Тифлис, 1896.

114. Рубинштейн 1941 Рубинштейн Н.Л. Русская историография. М., 1941.

115. Рюльер 1997 Рюльер К.К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Путь к трону: История дворцового переворота 28 июня 1762 года. М., 1997.

116. Сакулин 1929 Сакулин П.Н. Русская литература. Социолого-синтетический обзор литературных стилей. Ч. II. Новая литература. М., 1929.

117. СбРИО Сборник императорского русского исторического общества. Тт. 1-148. СПб., 1866-1916.

118. Семевский 1874 Семевский В.И. Княгиня Е.Р.Дашкова. // Рус. ст., 1874, №3.

119. Слободин 1896 Слободин, И. Екатерина II Великая. Кишинев, 1896.

120. СЛРС 1-16 Собеседник любителей российского слова, содержащий разные сочинения в стихах и в прозе некоторых российских писателей. Части 1-16. СПб., 1783-1784.

121. Смагина 2006 Смагина Г.И. Сподвижница Великой Екатерины: Очерки о жизни и деятельности директора Петербургской Академии наук княгини Екатерины Романовны Дашковой. СПб., 2006.

122. Соловьев 1995 Соловьев С.М. Писатели русской истории XVIII века // Соловьев С.М. Сочинения. В 18 кн. Кн. XVI. Работы разных лет. М., 1995.

123. Сомов 1982 Сомов В.А. Книга П.-Ш. Левека «Российская история» (1782) и ее русский читатель // Книга и библиотеки в России в XIV -первой половине XIX в.

124. Старчевский 1845 Старчевский А.В. Очерк литературы русской истории до Карамзина. СПб., 1845.

125. Стенник 1993 Стенник Ю.В. Вопросы языка и стиля в журнале «Собеседник любителей российского слова» // XVIII век. Сб. 18. Спб., 1993.

126. Степанов 1976 Степанов В.П. Тредиаковский и Екатерина II // Венок Тредиаковскому. Волгоградский педагогический институт им. А.С. Серафимовича. Литературное краеведение. Вып. 12. Волгоград, 1976.

127. Степанов 1978 Степанов В.П. К истории литературных полемик XVIII в. («Обед Мидасов») // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978.

128. Степанов 1986 -Степанов В.П. Полемика вокруг Д.И. Фонвизина в период создания «Недоросля» // XVIII век. Сб. 15. Русская литература XVIII века в ее связях с искусством и наукой. Л., 1986.

129. Стричек 1994 Стричек А. Денис Фонвизин. М., 1994.

130. Суворин 1888 Суворин А.А. Княгиня Е.Р. Дашкова. Ч. I. СПб., 1888.

131. Сумароков 1852 Сумароков П. Обозрение царствования и свойств Екатерины Великой. СПб., 1852

132. Сухомлинов 1878 Сухомлинов М.И. История Российской академии. Выпуск 4. СПб., 1878.

133. Сухомлинов 1882 Сухомлинов М.И. История Российской академии. Выпуск 6. СПб., 1882.

134. Тимофеев 1963 Тимофеев Л.И. Вступительная статья // Тредиаковский В.К. Избранные произведения. М.-Л., 1963.

135. Токвиль 2008 Токвиль А. Старый порядок и революция. СПб., 2008

136. Тредиаковский 1773 Тредиаковский В.К. Три рассуждения о трех главнейших древностях российских. СПб., 1773.

137. Тургенев 2005 Тургенев А.И. Российский двор в XVIII веке. СПб., 2005

138. Тынянов 1977 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977

139. Успенский 1985 Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVIII- начала XIX века. Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. М., 1985.

140. Фридрих 1769 Фридрих II Рассуждение о причинах установления или уничтожения законов. СПб., 1769.

141. Фридрих 1781 О немецких словесных науках, их недостатках, тому причинах и какими способами оные исправлены быть могут. М., 1781.

142. Шартье 2001 Шартье Р. Культурные истоки французской революции. М., 2001.

143. Шишков 1803 Шишков А.С. Рассуждение о старом и новом слоге. СПб., 1803.

144. Шишков 1824 Шишков А.С. Собрание сочинений и переводов. Ч. II. СПб., 1824.

145. Шкловский 1933 Шкловский В.Б. Чулков и Левшин. Л., 1933.

146. Шумахер 1991 Шумахер А. История низложения и гибели Петра Третьего // Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России. 17251825. М., 1991.

147. Шумигорский 1890 Шумигорский Е.С. Государыня-публицист. (Журнальная деятельность Екатерины II) // Русский архив. 1890. №1.

148. Эйдельман 1984 Эйдельман Н.Я. Герцен против самодержавия. Л., 1984.

149. Эйхенбаум 2001 Эйхенбаум Б.М. Мой временник. Маршрут в бессмертие. М., 2001.

150. Языковский архив 1913 Языковский архив. СПб., 1913.