Восток и Запад в истории и культуре Золотой Орды: По материалам чингисидской торевтики XIII - XV вв. тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 07.00.03, доктор исторических наук в форме науч. докл. Крамаровский, Марк Григорьевич

• Крамаровский, Марк Григорьевич
• доктор исторических наук в форме науч. докл.
• 2002

Оглавление диссертации доктор исторических наук в форме науч. докл. Крамаровский, Марк Григорьевич

единой империи Джучиды, несмотря на порой враждебные отношения с родственными монгольскими династиями - Улусом Чагатая, включавшим Мавераннахр, Семиречье и Кашгарию, ильханами Ирана и монголами в Китае (до 1368 г., когда на смену Юаням пришла династия Мин), не теряли связей до их полного исчезновения с политической сцены. Это дает основание для постановки вопроса о взаимодействии культур в широких рамках Pax Mongolica и его естественного пограничья. Односторонность в изучении культурного наследия Золотой Орды, недостаточный учет локальной специфики Джучидов и, в этой связи, почти полное исключение золо-тоордынских материалов из общего контекста культурной истории Евразии определили задачи исследования. Среди них - осмысление и описание модели великоханского наследия в культуре ранних Джучидов, анализ трансформации этой модели в новых условиях, созданных монгольским вторжением в западную часть Великой степи. Важное место занимает тема содержательной специфики в становлении и развитии новых школ торевтики в городах и степной зоне Золотой Орды, в том числе и под влиянием контактов с исламскими цивилизациями Центральной Азии, Ирана и стран Ближнего Востока. Одной из существенных задач исследования стало выявление нового качества ремесленных связей тюрко-монгольского Востока с латино-византийским Западом в Северном Причерноморье. Среди более частных задач - исследование специфики зарождения и развития одной из школ филиграни, получившей, благодаря деятельности золото ордынских мастеров, распространение далеко за пределами степного пояса Евразии.

Хронологические рамки. Событийный ряд, приведший к образованию «Великого монгольского государства» (1211), основные этапы его эволюции дают, казалось бы, основание для четких хронологических границ нашего исследования. Но поскольку процесс становления культуры нового государственного образования не сводится к этапам становления его военно-административных и политических структур, границы исследования все-таки несколько условны. Формально они очерчиваются периодом с 1209 по 1502 г., т. е. со времени выделения Чингисханом в управление Джучи собственного удела и до уничтожения Крымским ханством Большой Орды -прямой наследницы Золотой Орды. Вместе с тем отсутствие единства в культурогенезе монголо- и тюркоязычных племен, обитавших севернее Великой Китайской стены, уже на начальном этапе формирования единого государства, делает условной и хронологию установления культурных контактов с соседями монголов. Эта особенность в любопытной форме отражена китайскими источниками. Уровень культуры своих северных соседей китайцы устанавливали по степени приближения к стандартам собственной цивилизации. Отсюда в их представлениях три группы монголов (татар): белых, черных и диких. Ближе других к китайцам, согласно этим критериям, было население Южной Монголии - белые татары; «лесные народы» Забайкалья - население северных областей, вошедших, кстати, в удел Джучи, составляли группу диких татар. Сам Темучин (1155 или

1227), принадлежавший монгольскому племени кият, относился к группе черных татар. Контакты ранних монголов - через кереитов Ван-хана, на службу к которому поступил Темучин, с джурчженями государства Великая Цзинь и тесные контакты между Цзинь и Южной Сун, признавшей себя в 1142 г. вассалом Цзинь, делают необходимым обращение к материалам более ранних эпох, по крайней мере, начиная с X в. С другой стороны, быстротечность изживания институтов монгольской власти в Китае (до 1368), распад хулагуидского государства в Иране (между 1336 и 1353), приход Тимура к власти в Мавераннахре и пресечение рода Чагатая (1370), но сохранение верховной власти монголов в Дешт-и Кыпчаке потомками Джу-чи до начала XVI в. и в Крыму до 1792 г. обусловили необходимость обращения и к материалам раннего Нового времени. В центре исследовательского внимания остается трехсотлетний период ХШ-ХУ вв. - время складывания, расцвета и постепенного угасания монгольской государственности в степном поясе Евразии.

Источники. В основу работы положены археологические источники и, главным образом, материалы торевтики. Их основное преимущество заключается в достоверности, поскольку речь идет о памятниках, созданных в самой Золотой Орде. В подавляющем большинстве атрибуционная подготовка этих материалов проведена автором. Изделия из золота и серебра, созданные по заказу представителей новых кочевых и городских верхов, достаточно точно отразили качество цивилизационной двуполюсности Золотой Орды. При этом степная составляющая обладала тем преимуществом, что с большой полнотой отразила поведенческие стереотипы воинской и административной элиты, сложившейся как политический институт еще в Центральной Азии. Важное место в исследовании принадлежит письменным источникам. Среди них информативностью выделяются монгольские, китайские, арабские, персидские известия и исторические сочинения. Важное место принадлежит известиям древнерусских летописей, армянских хроник, тюркским лапидарным текстам. Неоценимо значение нарративных источников, сведений, исходящих от европейских путешественников, миссионеров, представителей дипломатических посольств. Велико значение нумизматических материалов и документов по истории континентальной и левантийской торговли. В работе с этой категорией источников автор опирался на исследования специалистов, которые ввели их в научный оборот.

В ряду наиболее важных письменных источников на первое место по праву должна быть поставлена Монгол-ун нигуча тобчиян - «Тайная история монголов», написанная предположительно в 1240 г. (в русскоязычной литературе обычно употребляется название «Сокровенное сказание монголов»), Изучением этого памятника много занимались выдающиеся монголоведы акад. П. Пельо (Франция), Э. Хениш (Германия), А. Мостарт (Бельгия), В. Хун (США), Л. Лигети (Венгрия). Но только С.А. Козину (Россия) удалось осуществить академическое издание этого памятника. В работе акад.

С. Козина «Сокровенное сказание. Монгольская хроника 1240 г. Юань-чйо би-ши», вышедшей в 1941 г., представлены полный древнемонгольский текст, его перевод и собственно исследование. По мнению Б.Я. Владимир-нова, «Сокровенное сказание.» следует характеризовать «.прежде всего, как историю-хронику, переданную эпическим стилем, пропитанную «ароматом степи». «Юань-чао би-ши (Секретная история монголов), 15 цзюаней» издана Б.И. Панкратовым в серии «Памятники литературы народов Востока» (Т. I. Текст, М., 1962). Из дошедших до нас китайских свидетельств XIII о монголах наиболее ранним и информативным является Мэн-да бэй-лу («Полное описание монголо-татар») - сочинение, в котором кратко представлены основные стороны жизни монголов времени Чингисхана. Его автором является Чжао Хун, не китаец по происхождению, но из тех представителей некитайских народов, что за свою службу китайцам был пожалован фамилией сунских императоров Чжао. В 1221 г., за шесть лет до смерти основателя монгольской империи, он побывал у наместника Чингисхана в Яньцзине Мухали, о чем как очевидец и оставил свои записки. Н.Ц. Мункуев, издавший труд Чжао Хуна [Мэн-да бэй-лу («Полное описание монголо-татар»)] в серии «Памятники письменности Востока» (Т. XXVI, М., 1975), ставит записки китайского путешественника в один ряд с сочинениями таких европейских путешественников XIII в., как Плано Карпи-ни (время путешествия 1245-1247), Гильома Рубрука (1253-1255) и Марко Поло (1271-1295), хорошо известные в отечественной литературе благодаря усилиям Н.П. Шастиной и И.П. Минаева. Серьезное значение для характеристики истории Центральной Азии раннемонгольского периода имеет Си-ю лу («Описание путешествия на Запад») Елюй Чу-цая (1189-1243) в переводе Игоря де Рахевилца (I. De Rachewiltz, The Hsi-yu lu by Yeh-lu Ch'u-ts'ai // Monumenta Sérica. Vol. XXI, 1962. P. 1-128). Более полную характеристику китайских источников о монголах-чингисидах см.: Мункуев Н.Ц. Основные китайские источники по истории Монголии XIII-XIV вв. // Современная историография стран Зарубежного Востока, М., 1963.

В использовании арабских и персидских источников по истории Золотой Орды мы, как и наши предшественники, включая А.Ю. Якубовского, Б.Д. и И.Б. Грековых, Г.А. Федорова-Давыдова, среди зарубежных коллег в этом ряду стоит отметить имя незаслуженно отвергнутого советской историографией Б.Спулера (Bertold Spuler. Die Goldene Horde. Die Mongolen in Russland 1223-1502.2., erweiterte auflage. Wiesbaden, 1965), следовали двум выпускам уникального по своему охвату компедиума В.Г. Тизенгаузена (Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. I. Извлечения из сочинений арабских. СПб., 1884. Т. II. Извлечения из персидских сочинений, собранных В.Г. Тизенгаузеном и обработанные A.A. Ромаске-вичем и C.JI. Волиным. М.; JL, 1941). В первом томе этого издания представлены извлечения из сочинений 26 арабоязычных автора; во втором -15 персоя-зычных, включая основные тексты о Чингисидах из «Истории завоевателя мира» Джувейни и «Сборника летописей» Рашид ад-Дина. Заметим, что в недавнее время арабский текст ал-Калкашанди, изданный Тизенгаузеном, был дополнен и проанализирован тюркологом А.П. Григорьевым и арабистом О.Б. Фроловой (Григорьев, Фролова, 1999), а отечественное академическое издание Рашид ад-Дина дополнено его Перепиской (Перевод с персидского, введение и комметарий А.И. Фалиной, М., 1971). В группе восточных источников должен быть отмечен и «Кодекс Куманикус» - латинско-тюрско-персидский словарь середины или второй полполовины XIII в., созданный в Солхате или Каффе.

Отдельную группу источников образуют частно-правовые акты конца XIII-XIV вв.; составленные итальянскими нотариями. Среди них акты каф-финского нотария Ламберто ди Самбучето 1289-1290 гг., Никколо Бельт-раме 1343-1344 гг., Риккорбоно де Боццоло 1371 г., Никколо де Беллинья-но 1381-1382 гг., финансовые публичные документы в том числе регистры казначейства, массарии Каффы, преимущественно с 1374 по 1446 гг. Особо выделим «коммерческие справочники», содержащие информацию о рынках, товарах, таможенных правилах и торговых маршрутах от Средиземноморья до Китая. Среди них анонимная «Практика делла меркатура» (нач. XIV в.), «Практика делла меркатура» Франческо Бальдуччи Пеголотти (3040-е гг.), руководство по торговле Дж. Уццано 1442 г., Дж. Кьярини 1458 г. и некоторые другие.

Существенное значение для нашей работы имели дипломатические документы XIV-XV вв. (в их числе - генуэзско-венецианские, итало-ордынские договоры, соглашения между Каффой и Солхатом 1380-1387 гг. и др.) и городские статуты Генуи, Перы и Каффы 1290, 1316, 1398, 1449 гг. В числе эпистолярных источников, связанных с Крымом, отметим письма Димитрия Кидониса (90-е rr.XIV в.), эпистолярий ректора каффинской школы Андрея Хрисовега (1418-1425), а также каффинские письма Николетто Гатта (1340-1348), Россо дельи Строцци (1392) и некоторые другие. Авторская попытка комментария оригинального текста ограничилась несколькими абзацами из философского письма 1367 г. Франческо Петрарки к архиепископу Генуи Гвидо Сетта, посвященных описанию Скифии - Золотой Орды (Rivista di Bizantinistica, 3, Bologna 1993,249-280). В отечественной историографии традиция обращения к эпистолярному наследию Фр. Петрарки заложена работами Б.Ч. Скржинской и, в частности, ее статьей «Петрарка о генуэзцах на Леванте» (Византийский временник, 2, 1949).

Заканчивая по необходимости краткий обзор избранных письменных источников, пополненных в последние десятилетия ценными разысканиями медиевистов разных профессий, включая работы синологов, монголистов, тюркологов - Е.И. Кычанова, Н.Ц. Мункуева, С.Г. Кляшторного, Т.М. Султанова, М.А. Усманова, славистов — Л.В. Черепнина, В.Т. Пашуто, Ю.В. Кривошеева, византинтистов-Г.Г. Литаврина,С.А. Иванова, P.M. Шуку-рова, Д.А. Коробейникова, итальянистов - Б.Ч. Скржинской, С.П. Карпова, М. Балара, Л. Баллетто, Н.В. Котрелева и др., мы вынуждены вернуться к размышлению А.Ю. Якубовского о мнимом избытке материалов письменных источников, не отменяющих необходимости использования и вещественных памятников. «Источников по истории Золотой Орды огромное множество, - заметил он в предисловии к своей знаменитой работе, созданной совместно с акад. Б.Д. Грековым (М.; Л., 1950. С. 10, 11). Написаны они на многих языках - русском, греческом, латинском, чешском, арабском, армянском, турецком, персидском, грузинском, монгольском, китайском и других. Кроме повествовательных источников, какими являются исторические хроники, записки путешественников, имеются сохранившиеся документы в виде ханских ярлыков, образцы формуляров официальной переписки, а также археологические данные в виде памятников материальной культуры и искусства». Именно к этим последним, главным образом, к художественному металлу XIII-XV вв., мы и обращаемся в нашем исследовании.

Метод исследования. Работа построена на базе историко-источнико-ведческого анализа. Учитывая специфику исходного материала, использован метод комплексного исследования с привлечением данных эпиграфики и письменных источников. В самом общем виде, методологической основой работы является принцип историзма. Из более частных методик активно применялся сравнительно-исторический подход, а также метод исторической ретроспекции. Междисциплинарный характер некоторых разделов работы обусловил обращение к методам и понятийному аппарату смежных дисциплин, прежде всего археологии, геральдики и культурологии. Атрибуция материалов проведена на основе системы признаков, характеризующих ремесленное «содержание» источника, независимое от внешнего проявления стиля. Для археологических памятников акцентировано внимание к результатам стратиграфического анализа и культурной принадлежности. В работе широко использованы типологический и иконографический анализ.

Научная новизна работы. В исследовании очерчена картина развития мировых культурных связей Золотой Орды как неотъемлемой части тюрко-монгольского мира. В основу изучения этих связей положены материалы джучидской торевтики, наиболее полно отразившие характерные предпочтения новых элит в масштабах Pax Mongolica. Сам феномен золо-тоордынской торевтики, чьи памятники послужили основой для данной работы, распознан и обоснован автором. В работе, кроме художественных произведений из серебра и золота, учтены и другие памятники, в том числе изделия из бронзы и обожженной глины (в основном привлечены материалы из раскопок Золотоордынской экспедиции Эрмитажа, созданной и работающей под руководством автора с 1978 г. и по настоящее время). Автором введено в научный оборот более 300 золотоордынских памятников прикладного искусства и ремесла из собрания Эрмитажа. По-новому интерпретированы образцы художественного металла Золотой Орды, кости и керамики, хранящиеся в музеях России. Исследован и ряд памятников из зарубежных коллекций. В их числе отдельные произведения XIII-XV вв. из государственных и частных коллекций Белоруссии, Болгарии, Великобритании, Венгрии, Казахстана, Киргизии, Молдавии, Монголии, США, Турции и Украины.

Практическая значимость работы. Материалы, содержащиеся в исследовании, и результаты работы дополняют и конкретизируют наши представления о культурном облике Золотой Орды, связях монгольского мира с культурами Востока и Запада. Они могут быть использованы в научных трудах обобщающего характера, при разработке курсов и учебных пособий по истории и источниковедению монгольских и тюркских народов Евразии в эпоху развитого средневековья. Один из важных аспектов практического применения нашего исследования музейное дело: экспозиционная практика, каталогизация, лекционная работа, дидактические методики с применением виртуальных технологий. Основные наблюдения и выводы проделанной работы нашли отражение в структуре постоянной выставки Эрмитажа «Культура и искусство Золотой Орды», организованной автором в 1974 г., и реконструированной в 2001 г., экспозициях ряда временных выставок. В их числе: «Древности Киргизии» (Эрмитаж, 1983), «Изображение человека в керамике Северного Причерноморья XII-XIV вв.» (Эрмитаж, 1990), «Восточный художественный металл из Среднего При-обья. Новые находки» (Эрмитаж, 1991), «Монголы. Искусство и культура древних номадов» (Хилдесгейм, 1989), «Кочевники Евразии» (Лос-Анджелес, Денвер, Вашингтон, 1992), «Тимур и взгляд на придворное искусство [тимуридской династии]» (Лос-Анджелес, Вашингтон, 1989-1990), «Шедевры исламского искусства из коллекции Эрмитажа» (Кувейт, 1990), «От тысячелетия к тысячелетию. Сокровища и народы Причерноморья» (Ри-мини, 1995), «Сокровища Приобья» (Эрмитаж, 1996), «Древняя Казань» (Казань, 1999), «Земное искусство - небесная красота. Искусство ислама» (Эрмитаж, 2000), «Сокровища Золотой Орды» (Казань, 2000; Санкт-Петербург, 2001), «Искусство ислама» (Казань, 2002), «Культура и дворцовое искусство Западной Азии в 1256-1353 гг. » (Нью-Йорк, Лос-Анджелес, 2002-2003).

Апробация. Основные положения диссертации докладывались на заседаниях Отдела Востока (с 1970) и Ученом Совете Государственного Эрмитажа (1994,2001,2002), в ряде научных докладов, с которыми автор выступал на региональных, общенациональных и международных конференциях. В их числе Крупновские чтения, чтения памяти Б.Б. Пиотровского, В.Ф. Левинсона-Лессинга, A.B. Банк, В.Г. Луконина, М.Я. Сюзюмова, научно-практический семинар «Северное Причерноморье и Поволжье во взаимоотношениях Востока и Запада в XII-XVI вв.» (Азов, 1986), Всесоюзная конференции востоковедов (Санкт-Петербург, 1989), Всесоюзная сессия византинистов (Ростов Великий, 1990), сессия «Проблемы истории Крыма» (Симферополь, 1991), XVIII Международный конгресс византинистов (Москва, 1991), IX конгресс по изучению турецкого искусства в Женеве (1991), Конгрессе по изучению готов в Равенне (1992), Международный конгресс востоковедов в Пекине (1994), Международная конференции, посвященная средневековому стеклу с золочением и эмалями (Британский музей, Лондон, 1995) и др.

По теме диссертации прочтены доклады в музеях Лос-Анджелеса и Денвера (1989), Смитсоновском институте в Вашингтоне (1990), в Международной школе по изучению Восточной Европы (Ettore Majorana Centre. Эричи, Сицилия, 1990), в Британском музее (1994), в Оксфордском университете (1995), в Школе Восточных и Африканских исследований Лондонского университета (SOAS/Sotheby's Asian Arts Programme, Лондон, 1995). В 1994 г. автор подготовил и прочитал спецкурс по культуре Золотой Орды студентам кафедры археологии Санкт-Петербургского государственном университета.

Другой формой апробации стали выставки, разделы и аннотации, написанные автором для выставочных каталогов Эрмитажа. Среди них: «Шедевры исламского искусства в Эрмитаже» (Кувейт, 1990); «Восточный художественный металл из Среднего Приобья. Новые находки» (Эрмитаж, Санкт-Петербург, 1991); «Сокровища Приобья» (Эрмитаж, Санкт-Петербург, 1996); программа Эрмитажа в США - «Кочевые народы Евразии» (Лос-Анджелес - Денвер - Вашингтон, 1989-1990); в Германии - «Монголы. Искусство и культура древних номадов» (Хильдесгейм, 1989), в Италии -«От тысячелетия к тысячелетию. Сокровища и народы Причерноморья» (Римини, 1995), «Сокровища Золотой Орды» (Государственный музей изобразительных искусств Республики Татарстан, Казань, 2000; Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, 2001). В рамках последнего выставочного проекта Государственного Эрмитажа осуществлен выпуск монографии «Золото Чингисидов: культурное наследие Золотой Орды», где культурное наследие Золотой Орды проанализировано под углом взаимодействия тюр-ко-монгольского Востока и латино-византийского Запада.

Диссертация обсуждена в Отделе Востока Эрмитажа на расширенном заседании сектора Средней Азии, Кавказа и Крыма, на Ученом Совете Государственного Эрмитажа, на заседании кафедры истории средних веков Исторического факультета Московского Государственного университета им. М.В. Ломоносова и рекомендована к защите.

Структура работы. Доклад содержит семь разделов. В каждом из них рассмотрены основные аспекты проблемы взаимодействия Востока и Запада в истории и культуре Золотой Орды, о которых заявлено в разделе о целях и задачах настоящего исследования. Отдельный раздел составляет аннотированный каталог памятников (632 номера).

Первый раздел посвящен рассмотрению всаднической культуры монголов конца XII-XIII вв. При этом основное внимание отдано проблеме традиций Yeke MongYol ulus («Великого Монгольского государства») в художественном металле ранних Джучидов. Раздел состоит из четырех подразделов.

В первом из них «Монголы в Дешт-и Кыпчак: векторы культурной парадигмы» поставлен вопрос о «монгольском наследстве» как совокупности идей и культурного потенциала, сложившегося в системе Великого Монгольского государства (1211-1260). Вопрос о «монгольском наследстве» неизбежен, если мы хотим понять природу происхождения Золотой Орды и основ ее культуры. Существенно, что монголы, пришедшие в Дешт-и Кыпчак в 20-30-е гг. XIII в., в отличие от Ирана, Закавказья и Малой Азии, столкнулись здесь с населением, родственным по кочевническому образу жизни и, как теперь выясняется, по этносу. Тезис: «Мы и вы один народ и из одного племени, аланы же нам чужие.» (Тизенгаузен, И 1941. С. 32), использованный в Дагестане для раскола алано-половецкого союза в 1222 г., только отчасти результат военной хитрости. Соль уловки не в корыстолюбии кыпчаков Северного Кавказа, которым были обещаны богатые дары («. дадим вам столько золота и платья, сколько душа ваша пожелает»), а в том, что пришельцы обратились к кыпчакам как народу, чья историческая память сохранила представление об этногенетических связях с предками современных им монголов. Сейчас доказано, что Субудай-багатур, один из командиров монгольского рейдового корпуса, был родом из племени уран-катов-уранкайцев, родственного кыпчакам. Но дело даже не в происхождении известного персонажа. Кумеков, исследовавший проблему этнокультурных контактов кыпчаков и монголов, пришел к выводу, что добровольное подчинение части кыпчаков монголо-татарам в начале XIII в. объясняется патрилокальными связями кыпчаков с монголами. Исторически эти связи восходят к VIII в. - «времени постоянных политических взаимодействий токуз-татар с основными огузскими племенами» (Кумеков, Агаджанов).

Известно, что собственно группа монгольских племен, - джалаиры, тай-чжиуты, кэрэиты, найманы, татары, меркиты - составившая ядро будущего объединения, во второй половине XII в. обитала в бассейне рек Оно-на и Керулена. Джалаиры жили в долине реки Орхон, тайчжиуты - в долинах рек Онон и Селенги, кэрэиты - в долинах рек Орхон и Тола, в бассейне реки Онгин, между горными хребтами Хангай и Хэнтай, найманы - в долинах между Хангайским и Алтайским хребтами, татары - у озер Буин-Нур, Кулун-Нур и вдоль Великой Китайской стены, меркиты - в бассейне Селенги (Кычанов). Кэрэитов, монголов, татар и тайчжиутов принято относить к четырем главным монгольским родам. Все сведения о них до конца XII в. имеют отраженный характер и связаны, в основном, с взаимодействием монголов и чжурчжэней государства Цзинь. Татары, джалаиры, кэрэиты и найманы известны чжурчжэням под киданьским именем цзу-бу. Монгольские племена упоминаются в событийном контексте преимущественно, когда речь идет о важных изменениях в двусторонних отношениях. Так, около 1135 г. цзиньцы, пригласив вождя монголов Хабул-хана (предка Чингиса) на коронацию Си-цзуна, попытались его уничтожить на обратном пути. Этот эпизод повлек за собой убийство в 1137 г. цзиньских послов и неудачную для чжурчжэней экспедицию против монголов. Сын Хабул-хана - Хутула-хан разгромил цзиньцев, и выгодный для монголов мир был установлен лишь в 1147 г. Другие соседи цзиньцев татары (их кочевья располагались вдоль западной границы цзиньских владений в Маньчжурии) в начале XII в. выдали для казни чжурчжэням монгольского Амбагай-хана. В 1161 г. они помогли чжурчжэням одержать победу над монголами у озера Буин-Нур. Но в 1198 г. татары потерпели поражение от монголов, кэрэитов и чжурчжэней. В 1202 г. татары как племенное объединение были уничтожены Темучжином. Само слово «татары» впервые встречается в орхонской надписи Кюльтегина 731-732 гг. (Малов; Кляшторный, Савинов). Татары, упомянутые в орхонской надписи (отуз-татары) и татары, о которых сообщается в «Сокровенном Сказании», а также у Рашид ад-Дина, по современным представлениям, являются конкретными татарскими племенами. По мнению П. Пельо, татары орхонской надписи были монголоязычны, но их титулатура сохраняла следы тюркского влияния. «Китайцы, которые столкнулись с некоторыми из этих племен, распространили их название на все монгольские и даже немонгольские племена, обитавшие на территории современной Внешней и Внутренней Монголии и Западной и Южной Маньчжурии» (Мункуев; Кляшторный). В современном востоковедении сложилось представление о том, что генезис татар Поволжья, Крыма и Западной Сибири прямо не связан и не определяется этнической историей древних татар Центральной Азии.

В прямом контакте с чжурчжэнями находились и кэрэиты. Их вождь Тоорил в 1198 г. за помощь в борьбе чжурчжэней против татар и онгутов получил от цзиньцев королевский титул вана (отсюда - Ван-хан). В сражении на реке Улд-же младшим партнером кэрэитов выступил Темучжин. В благодарность чжурчжэни наградили его титулом джаутхури (великий эмир). С 1206 по 1209 г. Чингисхан продолжал быть соратником Ван-хана-вассала Цзинь. Спустя два года он начинает войну с чжурчжэнями, которая в 1235 г. заканчивается крахом государства Цзинь.

Это всего лишь несколько примеров из ранней истории монголо-татар. Но и они дают некоторое представление о том, что ко времени курултая 1235 г., где было принято решение об окончательном завоевании Булгара, асов и Руси (приказ о походе на запад отдавался дважды - в 1234 г. и в 1235 г.), новая генерация завоевателей, составившая первое поколение «монголов» в Дешт-и Кыпчак, не может рассматриваться вне культурного контекста, сформированного как минимум тремя предшествующими поколениями. По подсчетам В. Россаби, численность армии западного похода, состоявшей из монголов, тюрок, киданей, китайцев чжурчжэней, тангутов, персов и прочих, не превышала 150 ООО человек. Вместе с армией в половецкие степи пришли как собственно монгольские, так и иноземные новшества. Порой их трудно разделить: законы, военная организация, система налогов и повинностей, правый запах одежды, тип головных уборов, прическа, посуда, коллективные празднества, культ Неба - признаки, связанные с монгольской самобытностью, не исключающей заимствований, пришедших в результате культурных контактов с соседями. Но здесь же выборочно следует назвать ряд усвоенных инноваций времени Великого Монгольского государства - международная торговля, домостроительство с канами, чугуно- и бронзолитейное дело, керамическое и ряд других постоянно обновляющихся производств.

Известно, как дорого обошлась кочевникам Дешт-и Кыпчак иллюзия родовой близости с монголами. В XIV в. исчезает половецкий обычай сооружения каменных изваяний, возрастает количество и разнообразие погребальных комплексов, появляются новые типы погребального обряда. Смешение черт различных погребальных обрядов уже со второй половины XIII в. - прямое указание на сегментацию родоплеменных общностей, сложившихся в домонгольский период (Федоров-Давыдов; Добролюбский; Иванов, Кригер). Исчезновение традиции святилищ с каменными и деревянными изваяниями в западных районах пояса степей, возможно более продолжительное во времени, чем это еще недавно казалось, археологи связывают с изменением социального статуса их носителей - половецкой знати. Одновременно на территории Центральной Азии в районах Трехречья и Восточной Монголии - коренных землях расселения монгольских племен, появляется неизвестный монголам в XII в. тип скульптурных изображений, где объектом героизации становятся представители монгольского нойонства (Баяр; Викторова; Егс1е1у). В.В. Бартольд с полным доверием отнесся к сообщению Рашид ад-Дина о «великом куруке» (ханском кладбище), где Чингисхану, Тулую, Мунке и Арик-Буге были установлены статуарные изображения, пред которыми постоянно курились благовония. Согласно Плано Карпини, уже спустя два десятилетия после смерти Чингисхана в 1247 г., члены францисканской миссии видели его статую в ставках Бату в районе Волги и в ставке Гуюка в Монголии. Со слов брата Бенедикта известно, что в лагере Бату-хана находилась золотая статуя Чингиса, установленная на повозке. О традиции «деревянных истуканов» в Золотой Орде XV в., перевозимых на телегах, сообщает и венецианец Иосафат Бар-баро. Походили ли они на половецкие деревянные изваяния, наряженные порой в тканые одежды, украшенные инкрустацией - как находка из Ново-аксайского могильника или золотой фольгой - как чашевидное углубление у ног деревянной статуи из половецкого поминального комплекса на левобережье Маныча (Гуркин; Гугуев)? По иконографии и стилю монгольские статуарные изображения ХШ-ХГУ вв. не похожи на тюркские (и западные, и восточные), хотя уместно напомнить, что к началу 30-х гг. XIV в. только в районе Пекина монголами было расквартировано семь гвардейских кыпчакских корпусов. Иконографически сидящие фигуры с характерным для чингисидов кубком (герой держит его перед грудью) своей канонизированной позой напоминает некоторые тюркские мужские изваяния конца ХП-ХШ вв. (Шер; Плетнева). Тюркская (кыпчакская) традиция изображения сосуда, поддерживаемого двумя руками под животом, нашла отражение в серебряной пластинке монгольского времени, найденной в погребений в районе Саратова (архив ИИМК, инв. № 1680). На пластинке оттиснута антропоморфная фигура в рост, служившая, возможно, изображением души умершего - онгоном. Рисунок пальметты, украшающий грудь фигурки, позволяет отнести находку к рубежу ХШ-Х1У вв., но общее пластическое решение вызывает в памяти статуарные изображения европейских половцев домонгольской поры. Сейчас о культуре Золотой Орды приходится судить главным образом по материалам XIV в. В сущности, XIII в. в археологии Золотой Орды пока темен из-за отсутствия датированных материалов. Проблема осложняется тем, что на протяжении всех 250 лет в политических границах государства не сложился единый народ. Хотя в литературе и встречается термин «золотоордынцы», речь идет при этом не о едином этносе, а об этническом конгломерате, собирательном образе «огосударствленного» населения. Монголы составляли в этой среде этническое меньшинство: в Дешт-и Кыпчак пришла армия, а не народ. Этим монгольские походы XIII в. отличались, например, от сельджукского нашествия на Переднюю Азию. Монголия же еще более 30 лет после смерти Чингисхана оставалась местом пребывания его преемников. Незначительность монгольской миграции в Дешт-и Кыпчак косвенно отмечена арабом ал-Умари (Ти-зенгаузен, I. С. 235). В свидетельстве ал-Умари речь не идет отдельно о городах или степи, где в ХШ-ХГУ вв., по преимуществу в степной зоне, наблюдается усиление монголоидности (Алексеев). Можно согласиться с мнением о том, что в конечном итоге «.проблема этнической ситуации в Дешт-и Кыпчаке не в количестве татар, монгол или кыпчаков .а в сути этносоциальных и этнокультурных процессов, протекавших в Улусе Джу-чи во второй половине XIII в., которая состоит в установлении нового эт-нополитического порядка и формировании соответствующей структуры сознания и идентификации» (Исхаков, Измайлов). В городах демографическая ситуация из-за концентрации пришлого населения из Центральной Азии, исламских и не исламских стран Ближнего и Среднего Востока, Леванта, Византии, Кавказа и Крыма оказалась еще сложней. Об этом свидетельствуют как нарративные источники (см., например, свидетельства Ибн Баттуты-Тизенгаузен, I. С. 279, 280, 287, 303, 306 и др.; 45), так и данные антропометрии (Яблонский; Герасимова, Рудь, Яблонский).

Лингвистическая ситуация здесь сложилась не проще. Доступные нам источники свидетельствуют, что в степи и городах разговаривали и шутили по-кыпчакски (Вайнер, Федоров-Давыдов; Усманов). Но в городской ремесленной среде, кроме тюркских, известны и персидские стихи {Кат., №111,512-516). Нередко встречается характерный персидский бейт, который переводится так: «Да будет творец мира покровителем, где бы не находился владелец сего [предмета]» (Иванов). На серии бронзовых зеркал из Поволжья и Подонцовья можно видеть благопожелание «Слава и могущество и продолжительность жизни владельцу сего» по-арабски. На нескольких поливных чашах конца XIV в., но наиболее полно еще и на архитектурном изразце, найденном на Царевском городище, прочитываются стихи, приписываемые по традиции персидскому поэту и мыслителю Саади, автору «Гюлистан'а» (1258) - сборника притчей в прозе и стихах.

Но все же основным языком общения в городах и степных ставках Улуса Джучи были различные диалекты кипчакского тюркского языка. На его основе и сформировался литературный язык Золотой Орды - поволжский тюрки (Самойлович; Усманов). Еще к середине XIV в. монгольский язык сохраняется как разговорный в ханской ставке и делопроизводстве канцелярий; после 1380 г. и двор заговорил по-тюркски: «Чингисиды становятся тюрками» (Григорьев). После окончания войны и возврата монгольских войск в Дешт-и Кыпчак, половцы составили основной массив населения Золотой Орды. Отсюда берет свое начало субстрат современных тюркских народов, говорящих на языках кыпчакской группы: казанских татар, башкир, казахов, киргизов, ногайцев, каракалпаков, карачаевцев, балкарцев, кумыков, татар и караимов Крыма, и других (Баскаков). Название «кы(и)п-чак» на уровне отдельных племен и родовых групп сохранилось у современных казахов (кыпчаки - ядро казахов), узбеков, киргизов, башкир, кумыков, карачаевцев, балкарцев.

Для золотоордынской культуры, как уже отмечалось, характерно сочетание двух хозяйственных типов - кочевнического (степного) и оседлого (сельского и городского). С возникновением в 50-х гг. XIII в. первой общегосударственной столицы - Сарая, элита поселяется в городах, тем более, что в это время началось восстановление разоренных войной старых городов.

Спустя столетие этот процесс в сочетании со строительством новых городов привел к созданию сбалансированной системы, состоящей из кочевой степи и районов устойчивой оседлости. На современную археологическую карту Золотой Орды нанесено уже 110 населенных пунктов городского типа; 30 городов, известных в средневековье, пока не локализованы (Егоров). В больших городах, таких, как Сарай, Сарай ал-Джедид, Хорезм (Ургенч), Гюлистан, Булгар, Биляр, Орда-Базар, Бек-Базар, Укек, Мохши, Сарайчик, Хаджитархан, Маджар, Азак, Каффа, Солхат-Крым, Шехр ал-Джедид с разной интенсивностью шло перераспределение основной массы товаров дальнего импорта. Здесь же в товар превращалось сырье, поставляемое степью (скот, включая лошадей мясных пород, кожи, шерсть), и сельскохозяйственные продукты из близкой и дальней округи, а также из собственных садов и огородов, поскольку многие города продолжали сохранять полуаграрный характер. При этом экономическим центром правого крыла был город Крым (Солхат); экономическим центром левого крыла - хорезмийский Ургенч. Для налаживания экономической функции городов нужны были деньги. Правом чеканки монеты и были наделены наиболее крупные из них (общим числом не менее 17). Здесь, в главных городах государства, складывается и качественно новая общегосударственная культура. Но уже не монгольская или булгаро-татарская, не кыпчакская, не хо-резмийская, не итальянская (в Крыму) - ордынская. Со времени хана Берке (1257 - 1267), но особенно хана Узбека (1312-1341), она все больше обретала исламский характер, что получило отражение в погребальном обряде золотоордынских горожан и кочевников. Но как ни значительна была линия городской культуры, где прослежена традиция центральноазиатского домостроительства (Егоров), ее глубинное содержание определялось степью. В степи уже на ранней стадии монгольского господства установление законов Ясы привело к утверждению системы унаган-багола (Владимир-цов; Мункуев; Кычанов), превратившей династию Джучидов в коллективного владельца всей Дешт-и Кыпчак. Новые хозяева использовали старые этнические группы как материал для построения собственной улусной системы, сохранившей, впрочем, основные племенные и этнические границы, сложившиеся в предшествующую эпоху. Это и послужило основой для выделения ряда локальных вариантов кочевнической культуры XIII-XIV вв. в Поволжье и Заволжье, Поросье (районы Приднепровья и Донца), Приднестровье, на Северном Кавказе и в других регионах (Федоров-Давыдов; Иванов, Кригер). Таким образом, реальною картину исторического развития номадов Золотой Орды определило взаимодействие двух тенденций: дробление родов и племен в интересах ханских ставок и существование этнических общностей, сложившихся до монгольского завоевания. К этому следовало бы добавить, что в двусторонней связи степей и городов главные направления взаимодействия определили приток в города кочевнической элиты, что способствовало формированию рынка, через который на основе денежного обращения в степь стали поступать предметы городского товарного производства и дальнего импорта. Естественно, что в новых условиях процессы взаимодействия культур пошли в направлении усвоения наиболее существенных для выживания в условиях империи сторон «монгольского образа жизни». Об этом свидетельствует тот факт, что в культурогенезе народов, едва втянутых в орбиту джучидского влияния, появляется интерес к заимствованиям, основанным на престиже основателей монгольской империи. Примером служат имена, вошедшие в осетинский нартовский эпос вместе с монгольской легендой о небесном происхождении предка Золотого рода, родившегося от солнечного света (Гуриев). При этом для алан, которые во времена Рубрука (т. е, в первую половину 50-х гг. XIII в.) еще продолжали борьбу с монголами, имена эпических героев связаны с историческими персонажами века: Чингисханом - крылатый Хъад-заргас, Бату-ханом - Сайнаг (от Саин-хан), Берке-ханом - Балгеа, темником Ногаем - Нокай. Ногай -правнук Джучи - судя по одной из монет Узунбаирского клада в Добрудже, был самостоятельным правителем, основателем собственного улуса, ханом (Гуриев). Новые времена выдвинули имена новых героев. Так, в конце XIV -начале XV в. в Ногайской орде сложилось сказание об Идиге - Едигее, «татарском царе», как его называет Клавихо - посол кастильского короля Энри-ке III. Этот пример указывает на возросшую консолидацию отдельных ро-доплеменных сообществ в системе золотоордынской государственности, чье единство нашло отражение в формировании собственного героического эпоса. В XVI-XVII вв. сказания и песни об Идиге распространились от Крыма и Причерноморских степей до Сибири и Казахстана.

В XIV в. в основных чертах вызрел этапожения тюркоязычных этносов Урало-Волжского региона, приведший к выделению башкир и татар Поволжья и Приуралья (Кузеев; Халиков). Для археологии дох пор трудно уловим монгольский этнический компонент (и вместенимбственно монгольский культурно-исторический пласт) в кочевнических комплексах основных территорий Золотой Орды ХШ-Х1У вв. Нередко то, что опознается как «монгольская традиция», при более детальном анализе оказывается выражениемецифической диахронии, вызванной бесконечными пе-ретасовками родов и племен. Этот процесс беретое начало времени обустройства первого улуса Темучжина около 1180 г., его модернизации в 1206 г., приведшей кзданию империи и, наконец, диахронии,ормированной в процессе реформ ужестоявшейся империи. Здесь выделяются преобразования 30-х гг. XIII в., обусловленные потребностями управления территориями (и народами) бывших государств хорезмшаха, тангутов, чжур-чжэней, хакасов и пр. Измененияпровождались особой линиейциальной мимикрии, проявившейся в заимствовании немонгольскими народами монгольских этнонимов. Уже Рашид-ад Дин различал две волныены этнонимов (Рашид-ад Дин 1952. Т. I, Кн. I, 102). Вторую волну Рашид-ад Динязывалпотомками первых поколений народов, попавших в зависимость от монголов: «.ныне дело дошло до того, что монголами называют народы Хитая (Северного Китая) и Джурдже (чжурчжэней, нангиясов - южных китайцев), уйгуров, кыпчаков, туркмен, карлуков, калачей, всех пленных и таджикские народности, которые выросли веде монголов». Можно лимневаться, что в реальной жизни заеной именования народовояложный процесс культурной интерференции. По-видимому, есть основание рассматривать великоханский пласт в культуре Золотой Орды уже какнтетическое и многослойное явление, которое влуединения разнородных элементов монгольским может быть названо лишь в той мере, в какой оно отражаетдержание культуры всей новообразованной империи. Взаимодействие кочевнической и оседлой (городской) цивилизаций в рамках единого государства позволяет выделить три основных периода в развитии культуры Золотой Орды.

Раннеджучидский (первая половина - 50-е гг. XIII в.) - характеризуется выделением улуса Джучи из числа территорий, принадлежащих Чингисхану. Значение раннеджучидского этапа для становления культуры Золотой Орды трудно переоценить, поскольку строительство новой культуры начиналось в рамках единого государства Чингисхана. В конце 50-х - начале 60-х гг. XIII в. Джучиды вводят собственную монетную систему, и начинается новый этап государственного и культурного строительства. Наиболее яркие события периода связаны с восстановлением старых, разрушенных в период вторжения городов и началом строительства новых. В степи идет активное перераспределение традиционных родоплеменных образований в пользу новой элиты, сопровождаемое перераспределением пастбищ, водопоев и маршрутов сезонных перекочевок. Бурные инновационные процессы в материальной культуре опираются главным образом на традиции Центральной Азии. В эти десятилетия как никогда ощущается разрыв между степным и городским сегментами культуры. При этом основное содержание парадигмы определялось степным сегментом, где происходило интенсивное взаимодействие старой кочевнической половецкой линии развития и новой центральноазиатской, отобранной и адаптированной к потребностям единой империи современниками Чингисхана и перенесенной за Урал монголами Бату.

Среднеордынский период (конец XIII - первые две трети XIV в.). Главное завоевание этапа - стабилизация экономики и становление культуры степных городов, где еще при Берке оседает значительная часть нойонсшй элиты. Позже, в 30-х гг., уже при Узбек-хане (1312- 1341) основывается вторая столица Золотой Орды - Новый Сарай. Степная и городская ветви в культуре сближаются, и первая испытывает известное давление со стороны исламизированных общин поволжских столиц и региональных центров Приазовья, Северного Кавказа и Крыма. В сущности, именно в этот период в культуре кочевников Золотой Орды становится ощутим, хотя бы и опосредованно, городской вектор в развитии ремесла, а сама культура получает узнаваемый золотоордынский облик.

Позднеордынский период (40-е гг. XIV-XV вв.) состоит из двух этапов. Первый (до 1395) - характеризуется расцветом городской жизни при заметном преобладании исламских общин. Последнее не вызывает напряжения в межконфессиональных отношениях. В степи центральноазиатские элементы культуры вытесняются Ближне- и Средневосточными исламскими инновациями, вливающимися в золотоордынское общество из Хорезма, Прикаспия, Египта и Малой Азии (через Крым). Джучидская элита стремительно теряет связи с Трехречьем, а вместе со «старой» родиной и монгольский язык. Уже при Тохтамыше (1376-1395) тюркский становится официальным языком Золотой Орды. Культурная доминанта в этот период окончательно определяется вектором городских ремесел, сформировавшихся в среде собственных производственных центров.

Потрясения 1395 г., вызванные воинскими победами Тимура (13701405), позволяют наметить «верхнюю» границу второго этапа в развитии золотоордынского общества и государства. Начинается период медленного угасания международной торговли и городской жизни в центральных районах страны. Разрыв межрегиональных связей приводит к длительному периоду экономической и культурной стагнации и, наконец, окончательному распаду золотоордынской государственности. В 1502 г. крымский хан Менгли Гирей наносит сокрушительный удар по остаткам Золотой Орды -Большой Орде,

Во втором подразделе рассматривается снаряжение монгольского верхового коня в XIII в. (в связи с проблемами генезиса всаднической культуры в Золотой Орде и тем значением, которое придавалось конскому убору, отражавшему место всадника в социальной структуре древнемонгольского общества).

В третьем подразделе — анализируется убранство всадника. Здесь наибольшее внимание привлечено к нойонским головным уборам типа орбел-ге (рассмотрено три модификации шапок-орбелге), женским головным уборам - бокка, раннемонгольским воинским поясам и поясным чашам. Остановимся на последних двух.

Становление улуса Джучи шло одновременно с формированием основных институтов власти единого монгольского государства и выработкой организационных принципов, напрямую связанных с функционированием военной и гражданской администрации. Учитывая место наборных поясов в системе отличий всаднической знати, мы рассматриваем проблему «жизненного успеха» первых поколений командного корпуса монголов Чингисхана сквозь призму взаимосвязи «доблести» и «пряжки». Метафора основана на известной формуле, заимствованной из обихода енисейских тюрок: «Так как у него была доблесть (здесь и далее курсив мой. - М.К.), то у своего хана, мой бег Аза Тутук, достиг пряжки (чиновного пояса)» (Малов).

Источники позволяют отметить три группы воинской элиты при вели-коханском дворе. Элиту первого порядкаставила ночнаяража - кеб-теулы. Их обязанностью была ночная охрана хана. Кебтеулы ведали раздачей оружия и хранилимволы ханской власти - воинские знамена и барабаны; они же управляли дворцовыми делами, участвовали в обрядах жертвоприношения ханскоймьи, ведали тризнами на могилах. Ступенью нижеояли воины дневнойражи - турхауды. Первый отряд чингисовых ке-шиктенов (1189) насчитывал 150 человек истоял из 80 кебтеулов и 70 турхаудов (С.С.,

§ 191). После второй интронизации (1206) одновременно«гвардией», была учреждена «тысяча богатырей» под командованием Архай-Хасара, которая в мирное время Должна быластоять при Чингисхане турхах-кешиктенами, а в дни битважаться под его личным руководством (С.С., 144). Среди первых четырех начальников «гвардейских»ен Юань-ши называет Мухали, Чилауна, Борохула и Бо'орчу. Командиром первойены был рано умерший Борохул, ииталось, что его караулом послеерти начальника командовал лично Чингис. Преобразования «гвардии» после курултая 1206 г., когда Чингисхан назначилазу 95 нойонов-тысячников (ихисок -.: С.С.,

§ 202), вылилось в резкое расширение первых двух элитарныхисков. Корпус турхаутов вырос до 8000 человек; отряд кебтеулов вместелучниками достиг 2000 (С.С., 168). В табели о рангахупенью нижеояли армейские военноначальники. Армейский тысячник,гласно воле Чингиса, почитался ниже рядового кешиктена, аремянный кешиктена - выше армейскоготника (С.С.,

§ 228). Положение элиты Третьего порядка оказалосьоль унизительно для армейскойеды, что вина в неизбежныхорах между армией и гвардией по определению возлагалась на армейских тысячников. Возможно, что такое положение армейских командиров,еди прочего, объясняется широким притоком в монгольскую армию немонголов. Уже в 1211 г. в армейские ряды оказались привлечены киданьские отряды цзю,стоявшие на службе в империи Цзинь; с 1215 г. в армию влились «войска северных китайцев». В дальнейшем эта практика, освященная авторитетом Чингисхана, приобрела рутинный характер. Своих «гвардейцев» наказывал только хан. Корпоративная солидарность первого лица государства и его «гвардии» нашла отражение в новых геральдических символах: седло и конские ремни (конское снаряжение) Чингисхана и кебтеулов украшались фигурами свернувшихся драконов. Это следует из описания воинского снаряжения джалаира Мухали (ум. 1223), сделавшего карьеру командира одной из «гвардейских» смен первого призыва. За верность и отвагу он вместе с тремя начальниками «гвардейских» караулов удостоился прозвища «героя» (их всех называли dorben kulut - «четыре героя»), В 1217 г. он был удостоен титулов тай-ши (командующего) и го-вана (князя государства). Согласно «Сокровенному сказанию», ему была поручена «тьма Левого корпуса». Кажется очевидным, что эмблематика «императора» и его «гвардии» сформировалась в узком промежутке времени между 1204-1206 гг. и 1217 г.; в 1221 г. ее наблюдал Чжао Хун, прибывший в Яньзин, недавнюю столицу чжурч-женей. Возможно, что этот промежуток времени может быть несколько сокращен. К настоящему времени находки воинских («гвардейских») поясов с изображениями драконов известны только в археологических материалах из европейской зоны степей, куда они попадают вместе с первым поколением джучидских всадников уже в период 20-х-40-х гг. XIII в. География находок очерчивается районами Поднепровья, Среднего Подонья и степного Предкавказья, Среднего и Нижнего Поволжья.

В Поднепровье таких находок три: из разрушенного погребения близ Карги, пояс (вероятноребряный) из погребения на о-ве Березань в Днепровском лимане (комплекс утрачен) и пояс из кургана у Ново-Под-кряж в Среднем Приорелье. Сведения о погребальном обрядехранились только для кочевнического захоронения близ Ново-Подкряж. Лицевые пластины наконечника ибельных обойм пояса из Ново-Подкряжа украшены изображениями драконов; небольшие дракончики изображены и на лицевых пластинах многочисленных лунниц. Тыльные пластиныбельных обойм и поясного наконечника декорированы чешуйчатым орнаментом. Близкую аналогию погребальному обряду комплекса из Ново-Подкряжаиспользованием подкурганного погребения в колоде (сверной ориентировкой и родственным погребальным инвентарем), можно видеть в кочевническом погребении XIII - начала XIV в. близ Олень-Колодезь в Каширском районе Воронежской области (Ефимов). Серебряный пояс и чаша из этого погребения представляют несомненный интерес для нашей темы (Kam., Ms 20, 21).

Комплекс из разрушенного погребения близ Карги (Днепровский уезд, Таврическая губ.) найден в 1901 г. Из погребального инвентаря наше внимание более всего привлекают фрагменты пояса. Сохранилась часть кожаной основы ремнячетырьмя тесно посаженными позолоченными накладками в форме лунниц, подпрямоугольный поясной наконечникругленным завершением и рельефным декором, две поясные накладки: одна -в форме многолепестковой розеткиоблаковидными узорами, другая -килевидной формыкольцом для подвешивания, а также обоймицаизображением дракона (?). Здесь же обнаруженыребряное позолоченное украшение крышки колчана (?)рельефным изображением оленя, золотаярьга в виде вопросительного знака (с петлей на ножкеержня) и золотая чащаплоским дном, декорированная изнутри четырехчастным геометрическим узором в видеиральных волют;иральный узор украшает чашуороны наружного борта у венчика. Возможно, в древности чаша былаабжена ручкой в форме протомы дракона (?). Ряд вещей из комплекса близ, Карги имеют аналогии в деталях гарнитурыребряногорелкового пояса XIII в., найденного в одном из курганов Белореченского могильника на Северном Кавказе. Комплекс датируется второй половиной XIII в., хотя отдельные вещи, в том числерелковый пояс, могут принадлежать и к более раннему времени.

Находки из средневекового погребения на о-ве Березань, по-видимому, утрачены. От поясного набора сохранилась пряжка с овальной рамкой, две сабельные обоймы с выделенной петлей, крупный подпрямоугольный наконечник, узкая скользящая обоймица-рамка для закрепления ремня и 13 лунниц. Все детали, за исключением пряжки, украшены с лицевой стороны фигурами драконов, а с оборотов - чешуйчатым узором. К комплексу пояса принадлежат, по-видимому, кольцо с двумя петлями (для подвешивания какого-то предмета) и еще одна пряжка европейского типа. Для установления даты terminus post quern некоторое значение имеет портупейная (?) пряжка европейского происхождения. Известные мне датированные аналогии - из инвентаря богатого половецкого погребения на р. Молочной, из крепости Монфорт в Палестине не выходят за пределы второй трети XIII в. Возможно, что поясной набор с о-ва Березань был дополнен еще одной (ремонтной ?) пряжкой около 1242 г., когда монголы Бату вернулись в Дешт-и Кыпчак.

Из Среднего Подонья иепного Предкавказья происходят еще три поясных набора интересующего нас типа. Но только один из них - из инвентаря Власовского могильника - опубликован (Березуцкий). Могильник расположен на водоразделе р. Ворона и Баклуша (в бассейне Хопра) в двух километрахвернее Власовка Грибановского р-на Воронежской обл. Захоронение отличается богатством погребального инвентаря. В егостав вошел поясной набор,стоящий из трех обойм подпрямоугольной формы (двух -петлями для креплениябельных ножен и третьей - без петли), удлиненного наконечникаокруглым завершением, двусоставной пряжки, трех узких рамок (двух в форме полуовалов и одной подпрямоугольной, предназначенной для крепления ремня, продернутого в приемник пряжки). Сохранилась часть ремня, на которуюпомощью штифтов накрепле-ны бляшки в форме лунниц - их 22. Обоймы, наконечник, лунницырельефами и их лицевые пластины декорированы изображениями драконов.

Тыльная сторона трех обойм украшена чешуйчатым узором. Меридиональная ориентировка могилы позволяет допустить восточное происхождение покойника. Предлагаемая автором «широкая» дата комплекса - вторая половина ХШ-Х1У в. Сведения о находках из районов степного Предкавказья крайне скупы. О находке близ станицы Новоберезанской Кореневского р-на Краснодарского края известно лишь, что поясной набор входил в состав инвентаря богатого лодкурганного захоронения XIII в. (Каминская). Из состава гарнитуры пояса сохранились подпрямоугольная сабельная обойма с выделенной петлей (должно быть две), 22 тесно посаженные лунницы и крупный поясной наконечник со скругленным завершением. Все лицевые пластины выполнены в рельефе и украшены драконовидными фигурами. (Ставропольский исторический музей, инв. № 21305). Комплекс обнаружен в разрушенном погребении монгольского времени и сохранился частично. От пояса сохранились: поясная пряжка, две овальные сабельные обоймы (целиком дошла одна) с трехчастной фигурной петлей для крепления ножен, шесть узких рамок для фиксирования ремня, листовидная подвеска с кольцом и шесть наременных накладок в виде лунниц. Лицевые пластины сабельных обоймиц и лунниц украшены изображениями драконов.

Из районов Среднего и Нижнего Поволжья известны три находки поясных наборов интересующего нас типа. Первая - из раскопок на городище средневекового Увека в 1913 г. (Кроткое; Моржерин, Недашковский). Пояс обнаружен в семейной усыпальнице в форме мавзолея в погребении с северовосточной ориентировкой. Набор состоит из двучастной пряжки, шести квадратных накладок с рельефным ромбом, в который помещена пальметта, одной прямоугольной накладки с ромбом, заполненным четы-рехчастным цветком, двух фигурных накладок с петлями для крепления сабельных ножен (?), двух поясных колец с фигурными подвесками, рам-чатой портупейной пряжки с полуовальной концевой накладкой, украшенной листовидным узором. Накладки изготовлены в технике литья с последующей прочеканкой с Лицевой стороны. В гарнитуре увекской находки выделяется овальная штампованная накладка с изображением дракона. Поясной набор датируется концом XIII - началом XIV в.

Из находок в районе Нижнего Поволжья выделим поясной набор из разрушенного погребения на городище Красный Яр (Кат., № 19). Сохранился фрагмент ремня. Гарнитура - серебро с позолотой - состоит из пряжки, наконечника, скользящей обоймицы, двух сабельных обойм с петлями для подвешивания ножен и 25 лунниц (при полной сохранности ремня длиной 125-150 см, расчетное число в 65-70 единиц поясной гарнитуры кажется оптимальным). Композиция декора лицевой пластины представлена двумя обращенными друг к другу драконами с рыбьими хвостами; их змеевидные тела заполняют все пространство прямоугольника. Между головами драконов изображена змеевидная фигура с антропоморфной личиной. Тыльная пластина нако&Ьчника с оборота покрыта чешуйчатым узором. Сабельные обоймы - полые, прямоугольной формы с крупными петлями трапециевидной формы; места скрепления петли и обоймы отмечены объемными головами монстров, а сами петли отлиты в отдельной форме. Лицевые пластины обойм выполнены в технике ажурного литья. Большую часть пространства занимает изображение трехпалого дракона; его извивающееся тело зачеканено кольцевым пунсоном. Почти все нижнее поле занято фигурой птицы в полете; крупный клюв и мощное оперение говорят, возможно, о соколе. Направление «движения» дракона и птицы совпадает. Совмещение в одном сюжете дракона и птицы можно видеть в декоре китайской поясной пряжки из нефрита, датируемой эпохой Хань. Однако сам тип сабельной обоймы с выделенной петлей и рельефным изображением трехпалого дракона на лицевой стороне пластины известен по сунскому нефриту. Тыльные пластины сабельных обойм из Красного Яра зачеканены чешуйчатым узором; их узкие плоскости украшены мотивом «волны» (группами коротких, чуть изогнутых штрихов, собранных по три-четыре в разнонаправленные треугольники). Лунницы тоже ажурные, литые (?); внутрь каждой помещена золоченая фольга, размещены на ремне почти вплотную друг к другу.

Перечисленные поясные наборы (за исключением находок комплекса из Увека) принадлежат к одной культурной традиции. Это находит убедительное подтверждение не столько в иконографии сюжетных украшений, сколько в типе поясных накладок, их конструктивных особенностях, системе распределения украшений на ремне, характере раскроя и прошивки кожи ремней, манере крепления накладок (и, прежде всего, лунниц). В нескольких случаях до деталей совпадает характер рисунка петли сабельных обойм (для подвешивания ножен к портупее): новоберезанский комплекс, пояс с острова Березань, пояс из Красного Яра. Стоит подчеркнуть, что и в тех случаях, когда речь идет о мало заметных деталях - тыльных пластинах, например, декор которых обычно скрыт, их орнаментация чешуйчатым узором («чешуя дракона» ?) повторяется. Этот признак характерен для сабельных обойм и наконечника пояса из Ново-Подкряжа, сабельных обойм пояса с о-ва Березань, из Власовского могильника, тыльных пластин практически всех деталей гарнитуры пояса из Красного Яра. По этому признаку, но также по типу и конструкции основных деталей поясной гарнитуры -пряжке, наконечнику, сабельным обоймам с выделенной петлей - наша группа поясных наборов с изображениями драконов на лицевых пластинах близка группе поясов, где драконов нет вовсе. Для лицевых пластин этой второй группы поясов более характерны изображения ланей у цветущих деревьев, а то и просто растительные мотивы. К ней относятся золотой поясной набор монгольского времени из раскопок П.Д. Pay в районе бывшего поселения Мариенталь в Саратовской обл., золотой поясной набор из урочища Гашун-Уста на Северном Кавказе, группа из трех золотых поясных пластин в частной коллекции Нассера Д. Халили в Лондоне и гарнитура серебряного поясного набора из могильника Таш-Башат в Таласской долине Киргизии. Видимо, один из самых репрезентативных образчиков монгольских поясов, связанных с парадной охотой, найден на Северном Кавказе в урочище Гашун Уста (Кат., № 23-9). Поясной набор - все детали из золота - состоит из двусоставной пряжки, двух узких обоймиц с декорированной лицевой пластинкой и двух простых, предназначенных для зажима ремня, трех крупных подпрямоугольных обойм (две из них с петлями для крепления сабельных ножен, двух фигурных накладок, одна из которых с кольцом для подвешивания, пяти лунниц и поясного наконечника со скругленным завершением. Редкой деталью этого пояса является брелок с рельефной тамгой «дома Бату»; подобный золотой брелок с аналогичной тамгой найден в Саратовском Поволжье на поселении Лисья балка (Баранов). Еще один золотой брелок с тамгой этого же типа найден среди женского инвентаря парного захоронения Аткарского могильника (Ляхов).

Значение поясного (?) брелока с тамгой, в данном случае - знака личной собственности представителя правящей династии, для атрибуции пояса так значительно, что на этом предмете следует остановиться подробней. По мнению А.З. Сингатуллиной, тамга, подобная изображению на подвеске, до конца XIII в. была определяющим элементом оформления монет Булгара, Биляра, Кермана, Крыма, Сарая, Хорезма. Ее первое появление фиксируется на крымских монетах Менгу-Тимура 665 г. х. /1266-1267 гг. На булгарских монетах Менгу-Тимура отмечается только правое положение перекладины у тамги. Отличие в начертании тамги брелока от тамги булгарских монет - слабое округление загиба ножек; эта деталь характерна для тамги сарайских и хорезмийских дирхемов. Следуя этой логике, «верхняя» дата пояса из Гашун-Уста определяется серединой 70-х гг. XIII в. Надо полагать, время правления Менгу-Тимура (1267-1280) явилось рубежом, когда старая чжгисовская традиция уступила свое место новой золо-тоордынской - батыевской. Смена традиций проходила постепенно путем обновления деталей. На тыльных пластинах пояса появляется мотив «арабского» лотоса, который находит близкую аналогию в цветочном декоре люстровых изразцов мавзолея Пир-Хусейна, датированных (по надписям) концом правления ильхана Ахмада (1282-1284) - началом правления Аргуна (1284-1291). В то же время, на тыльной пластине наконечника все еще сохраняется «чешуя» как напоминание о панцире дракона. Этот же чешуйчатый орнамент можно видеть и на наконечнике золотого пояса из раскопок в Республике поволжских немцев близ пос. Мариенталь. Тип парадных поясов с изображением оленей и ланей в окружении цветущей природы, несомненно принадлежал к кругу вещей, в пользовании которыми поколение сыновей и внуков Чингисхана ощущало свою причастность к имперской традиции. И все же определяющая роль в сложении стилистики золотоордынского и ильханидского поясных наборов принадлежит, как показывает наш анализ, киданьской и цзиньской традициям: бронзовые и железные пряжки с обоймицами к поясным наборам с интересующими нас мотивами декора обнаружены в слоях XII - начала XIII в. на чжурчжэньс-ком городище Лазовское в Приморье (Шавкунов). На связь с киданьской и чжурчжэньской традициями указывает и достаточно широкое распространение сюжета с ланями в ляоском и цзиньском нефрите. Если и можно утверждать, что пояс из Гашун-Уста связан с традицией чжурчжэньского ремесла как-то более тесно, то следует вспомнить 1233 г., когда монголы Субу-дая взяли цзиньскую столицу Кайфэн. Жители миллионного города, куда бежало население всех окрестных провинций, получили пощаду именно благодаря сосредоточению в Кайфэне лучших ремесленников из всего Северного Китая.

Таким образом, в отборе форм, сюжетов и их трактовок, для раннемон-гольских воинских и парадных «охотничьих» поясов XIII в. намечается существование двух линий. Для первой смысловую доминанту определяют геральдические изображения драконов. Вторую группу составляют пояса с ослабленной геральдикой; здесь преобладающее место отдается мотивам цветущей природы, символизирующим полноту жизни, наполненной удовольствиями сезонных охотничьих выездов. Это объясняет наличие большего количества деталей с благопожелательной символикой. В целом она оказывается более гибкой в освоении новых «западных» (т. е. перед-неазиатских) элементов, декора.

Мы уже упоминали, что фигура дракона имела значение общеимперского геральдического символа. Любопытно, что изображения драконов в геральдических трактовках (в сочетаниях с тамгой) использованы на статуях древнетюркских вождей Бильге-хана и Кюль-Тегина работы китайского «чыкана» (каменотеса) Чанга-Сенгуна (Мелиоранский). Само название дракона-лу, по мнению Фр. Кливза, заимствовано из китайского «через посредство тюрок». В китайской традиции дракон - символ императорской власти, мудрости, силы, в том числе и мужской силы природы-ян. Только сам император и его ближайшие родственники имели право на эмблему дракона с пятью когтями, более далекие родственники довольствовались драконами с четырьмя когтями, дальняя родня и сановники могли рассчитывать лишь на змееобразное существо. В наших материалах встречается лишь трехпалый. Дракон с тремя когтями изображен и на восьми золотых пластинках из погребения киданьской принцессы Чэньдчжо, племянницы императора Шэнцзуна, умершей в 1018 г. Погребение принцессы и ее мужа, командующего армией, обнаружено близ Найман Баннэ во Внутренней Монголии. Бляха из нефрита с великолепным драконом на лицевой стороне, очень близким к трактовке драконов сабельных обойм из Красного Яра, экспонирована в пекинском Гугуне (раздел «Искусство эпохи Чжань-го - Сун, 960- 279 гг., витрина № 116). Важно отметить, что для китайского посла к монголам (Чжао Хуна), в его сопоставлении символов Великого хана и го-вана, важны не детали (количество когтей дракона), а материал, из которого выполнен предмет. Дракон в китайской мифологии обладал каноническим обликом, сущность которого сводилась к композиции из девяти черт: головы верблюда, рогов оленя, глаз демона, шеи змеи, внутренностей черепахи или живота большого моллюска, когтей орла, лап тигра, ушей быка (Васильев). Все эти черты характерны и для изображений драконов на монгольских поясах нашей группы, хотя здесь можно различить не менее трех вариантов монстров: небесных, водных и земных.

Пояса с драконовидной геральдикой появляются в монгольской среде как бы в одночасье. Во всяком случае, в отличие от поясов охотничьей тематики, мы почти не располагаем свидетельствами о традиции их бытования в период до возникновения единого государства Чингисхана. По-видимому, они были вызваны к жизни резко изменившимся уровнем государственного строительства после реформ 1206 г., когда при выделении и бурном количественном росте новых ветвей родовой знати потребовались новые объединительные символы. Традиция рассматривать пояса как знак социального положения уходит в древность и уже у гуннов определяет место в воинской «табели о рангах». Правда, когда гунны около 90 г. подчинились Китаю, китайцы, которым отношения гуннского шаньюя и его чиновников казались упрощенными в сравнении со своими, отметили, что у гуннов «нет поясов и шапок для чиновников, нет придворного церемониала» (Кычанов).

С точки зрения понимания всаднической культуры Дешт-и Кыпчак в XIII в., существенно, что половцы, потерявшие во второй трети столетия свою самостоятельность и превратившиеся в основное население государства Джучидов, задолго до Калки, уже в XII в., утратили традицию воинских поясных наборов. Это может показаться парадоксальным, поскольку утилитарная и обрядовая функция поясов в этой среде продолжает сохраняться. В предмонгольское время и в период первых контактов с монголами воинских поясов здесь просто нет. Их нет и в погребальном инвентаре ставших хрестоматийными элитных комплексах Ротмистровки, Таганчи, Липовца, Ковалей и Токмака. В близком по времени Чингульском кургане (вторая треть XIII в.), где, как считают, похоронен хан Тигак, среди трех поясных наборов нет ни одного своего собственного, половецкого. Если хан, без риска утраты социальных связей со своими степными родовичами, использует только чужие символы рыцарственности (два романских и готический пояса), не означает ли это, что кочевническая традиция забыла один из важнейших своих индикаторов? В такой среде не стало места для старой тюркской парадигмы житейского успеха, основанного на доблести героя, отмеченной хотя бы одной пряжкой-украшением (ср. с текстом рунической надписи X в.: «Моя геройская доблесть. Мой пояс с 42 (чиновными) пряжками украшениями». (Малов). Причину исчезновения традиции следует искать в устройстве общества, в котором за несколько столетий господства в европейской зоне степей не сложилась собственная государственность: «Движение кипчаков представляет редкий пример занятия народом огромной территории без политического объединения и без создания своей государственности. Были отдельные кипчакские ханы, но никогда не было хана всех кипчаков» (Бартольд). Утрата норм тюрко-мон-гольской всаднической культуры, но уже по другой причине, заметна и в

Золотой Орде в эпоху расцвета ислама в среднеджучидский период (XIV в). В Симферопольском кладе, принадлежавшем монгольскому правителю Крыма, обнаружено три золотых пояса, из которых два принадлежат европейской, вероятно, латинской традиции и только один - золотоордынской. Похоже, что по мере роста открытости средневекового общества изменяется отношение к традиционным ценностям. Итак, рассмотренная группа вещей, объединяет две серии поясов близких по утилитарной функции, но достаточно разных по их месту в реальной общественной жизни. В сущности, речь идет о двух близких исторических пластах памятников культуры ранних Джучидов. К первому из них - в рамках второй половины XII -первой половины XIII в. - могут быть отнесены воинские поясные наборы с драконовидной геральдикой. Эти пояса приходятся на время становления и расцвета единого монгольского государства. Второй пласт начинается поясным набором из Гашун-Уста, но его стилистические корни связаны с наследием цзиньской эпохи. Набор из Гашун-Уста относится уже ко времени выделения Золотой Орды в самостоятельное государство, а его дата очерчивается в границах 30-70-х гг. XIII в. Вместе с тем речь идет не о смене традиций, а о параллельном бытовании двух функционально разных типов поясных наборов. Существенно, что обе подгруппы внешне разных поясов объединены общей ремесленной и стилистической традицией.

Итак, обе группы поясов принадлежат старшему поколению командного корпуса Джучидов, пришедшего в европейскую зону степей около середины XIII в. Типы и стилистика этих поясов сложились в Центральной Азии еще до образования Улуса Джучи. В них и можно видеть ту часть «монгольского наследства», которая попала в Дешт-и Кыпчак с первым поколением завоевателей и здесь, на новой почве, дала импульс к росту культурного феномена, впоследствии получившего название культуры Золотой Орды. Этот комплекс изделий центральноазиатского художественного ремесла впервые дает возможность обратиться к памятникам до 60-х гг. XIII в., не обнаруживающих себя до настоящего времени в метрополии. На основе оригинальных золотоордынских материалов, мы, таким образом, получили возможность впервые ознакомиться с некоторыми редкими бытовыми реалиями великоханской ставки. Поясные чаши - один из характерных атрибутов монгольской всаднической культуры. В массиве раннеджучидского серебра выделяются две группы сосудов. Первая представлена главным образом золотыми и серебряными поясными чашами с ручками в виде про-томы дракона. Всего таких сосудов восемь. По уровню исполнения и пониманию мастерами образа дракона (как в целом, так и характерных деталей) при сличении протом можно установить гипотетический исходный вариант ручки сосуда. Определение иконографически полного варианта, который обладал бы максимальной полнотой деталей, характеризующих облик зооморфного существа, позволяет нам выделить отдельные подгруппы памятников. Типология проверяется по декору при сопоставлении орнаментики отдельных сосудов.

Особый интерес представляет золотой сосуд, найденный в Сибири (Кат., №12). Этот ковш с арабской надписью на донце давно привлекает внимание исследователей. Я.И. Смирнов, вероятно, опираясь на прочтение надписи Х.М. Френом, датировал его 617 г. х. /1220-1221 гг. Он же указал на влияние Китая в формировании облика ручки и типа орнаментов. Обратим внимание на характер содержания и особенности начертания надписи. Надпись выполнена зеркально арабицей на литературном тюрки. Чтение Фре-на: «В году: с тех пор как хазрат [пророк Мухаммед] ушел из Мекки в Медину [прошло] шестьсот семнадцать [лет]», дает дату - 617 г. х. Иное чтение предложил A.M. Беленицкий: «год хиджры из Мекки в Медину пошел шестьсот семнадцатый». Прочтение второго слова как «хиджра», а не «хазрат» представляется и возможным (первый и второй знаки в этом слове написаны неразборчиво), и более верным, так как замена имени Му-хаммада выражением «хазрат» необычна. Следует ли, однако, считать, что нестандартность зеркальной надписи является аргументом в пользу ее случайности? Анализ орнамента чаши позволил, вопреки упомянутой дате (617 г.х =1220/21гг.) установить время ее изготовления не раннее первой трети XIII в. Серебряный ковш (Кат., № 16) из клада, найденного ранее 1876 г. в Тобольской губернии на берегу р. Иртыш, и золотой ковш из Мелитополя (Кат., №40) относятся ко второй группе сосудов раннемонгольс-кого периода. Полусферический ковш с ручкой в виде горизонтальной лопасти по форме восходит к типу, хорошо известному для Китая эпохи Сун (960-1279). Сосуд составлен из двух оболочек - лицевой и внутренней. Между ними проложен тонкий лист золота или вызолоченная пластина. Примечательными особенностями ковша являются высокий рельеф и ажурность лицевой оболочки. По этому признаку наш ковш очень близок группе ранних джучидских поясов, наиболее молодой из которых - из урочища Гашун-Уста - относится к 70-м гг. XIII в. В сочетании с известной консервативностью стилистики, особенно заметной на примере композиционного решения декора лицевой пластины козырьковой ручки, кажется возможным предположить влияние киданьской художественной традиции VII-X вв. Наш анализ иртышской находки приводит к выводу, что многослойность и рельефность, в сочетании с нарочитыми разрывами поверхности богато украшенных лицевых пластин, являются теми стилистическими признаками, которые объединяют значительную по количеству группу памятников, включающую и поясные наборы и чаши. Причем сюжетная основа изделий здесь совершенно не существенна. По отдельным мотивам к группе поясов и чаш примыкают седельные обкладки, выполненные в рельефе; среди них, кроме уже упомянутых - золотых обкладок из коллекции Нас-сера Д. Халили и серебряных из находок близ Мелитополя, назову еще фрагменты седельной обкладки, найденной в Приднепровье близ г. Гра-дижска. В своей массе эти находки не могут быть причислены к собственно золотоордыскому металлу, поскольку они созданы до выделения джу-чидского улуса в отдельное государство. Но, будучи джучидскими по принадлежности их владельцев, они образовали тот массив раннего монгольского серебра, который составил генетическую основу золотоордынского серебра.

Третий подраздел посвящен символам власти; здесь же, как феномен официальной культуры, исследуются золотоордынские пайцзы. В самом общем виде иерархию властных регалий времени Чингисхана помогает установить свидетельство Чжао Хуна - южносунского посла императора Нан-цзуна (1194-1240) к монголам. В 1221 г. он побывал в Яньцзине у чин-гисовского наместника Мухали (Мэн-да бэйлу. С. 22). В разделе «Военное снаряжение и оружие» есть небольшой список этих атрибутов. Вот их перечень, сопровожденный кратким комментарием. Знамя Чингисхана -«большое совершенно белое знамя» (в «Тайной истории» оно называется «девятиножное белое знамя»); белое знамя Мухали отличалось от чинги-сового изображением черной луны. Зонт из красной или желтой ткани -красный зонт с синей каймой можно видеть в ширазской миниатюре 1436 г., изображающей Тимура на журавлиной охоте (Soudavar). Традиция «государева зонта» черного цвета характерна для тангутов (Терентьев-Ка-танский). Кресло - «[сиденье] северных варваров», украшенное головами драконов. Фигуры драконов обложены золотом. У Чжао Хуна, трон Чин-гиса назван ху-чуан (буквально: «хуское сиденье») (Мэн-да бэй-лу , примеч. 405). Изображения тронов со скульптурами драконов нередки в миниатюрах ко «Всемирной истории» Рашид-ад Дина (начало XIV в.) из собрания библиотеки университета в Эдинбурге (D. Talbot Rice). Вопреки тому, что тяжеловесные парадные кресла монгольского времени конструктивно и стилистически существенно отличаются от легких сидений китайских императоров, сопоставления их скульптурного декора (ср., например, с декором кресла императора Тай-цзу, 960-976 на портрете из Дворца-музея в Тайбее), позволяют отметить их определенную типологическую близость. Протомы драконов на тех и других убедительно свидетельствуют о генетической зависимости декоративно-знаковой системы монгольских тронов от традиции украшения императорских кресел X в. По-видимому, таким же был и трон хана Гуюка (1246-1249), украшенный резной костью; его до 1249 г. сделал русский мастер Косма (Козьма) (Путешествия. С. 78). Седло и конское снаряжение, принадлежащее Чингису, украшенные золотыми фигурами свернувшихся драконов. К числу важных воинских регалий высших командиров, вероятно, должен быть отнесен и воинский барабан. Впрочем, барабан прямо не упомянут Чжао Хуном в числе императорских инсигний.

Список инсигний и воинских регалий, составленный Чжао Хуном, не полон. Из наиболее распространенных, в него не вошли наборные пояса, шапки-орбелге и жезлы. По наблюдениям Т.Д. Скрынниковой, головной убор лидера — не просто часть обыденной одежды, но «атрибут правителя»; она же обратила внимание, что в

§ 255 «Сокровенного сказания» чин-гисовские наставления о «Великой шапке» явились необходимым условием наследования власти. Нет сомнения, что список регалий предводителей разных рангов не сразу утвердился в монгольском обществе и подвергался трансформации по мере усиления китайского и иранского влияния.

Важно подчеркнуть, что на раннем этапе символы власти монгольского наместника в Китае те же, что и у самого Чингиса. Из анализа текстов следует, что в монгольской среде геральдические символы сюзерена оставались неизменными для зависимых от него лиц; изменялся лишь материал, из которого эти знаки изготавливались (вместо золота — серебро; вместо серебра - бронза и т.д.). Здесь, по-видимому, наряду с материальным значением «высшей ценности» - золота - выступает и его мифологическая символика (Неклюдов).

Из знаков отличия к общеимперским регалиям ближе всего пайцзы, для которых материал также имел существенное значение. Полное монгольское название пайцзы - bars terigutu altan gerege («золотая дощечка с головой тигра»); монгольское название представляет собой кальку с китайского ху-фу - «тигровая бирка» (Cleaves). Возможно, что самая западная находка этого рода сделана в районе попрутских владений Ногая (ум. 1300) на территории современной Румынии - подорожная (?) бронзовая пайцза диаметром 10 см из провинции Пэртешть де Жос в районе Сучавы; пайцза найдена в монгольском захоронении вместе с дирхемом Ногая (Oberlánder-Tárnoveanu). О золотой пайцзе Мунке-хана упоминает Рубрук. Пайцзы с именами ханов из династии Джучидов в Золотой Орде найдены в разные годы в районах Поволжья, Поднепровья и Крыма. На них прочтены имена ханов Токты (1290-1312), Узбека (1312-1341), Кельдибека (1361) и Абдул-лаха (1362-1369). Все надписи выполнены на монгольском языке в уйгурском алфавите (уйгурица получила распространение в монгольской среде после 1204 г.). Формуляры пайцз близки или идентичны и отличаются лишь именами властителей. Стандартизованный характер носят только надписи - в две строки на каждой стороне, буквы вызолочены. Надпись на пайцзе из Грушевки (Кат., № 77) гласит: Моуке te^ri-yin kücündür /у eke suu jali-yin igegen-diir /Abdulla-yin JarlYken ülii / büsirekü kümün aldaqu ükükü - т. е. «Вечного неба силою, великим соизволением и могуществом [его], Абдул-лы повелению, который человек не повинуется, [тот] приступится, умрет» (транскрипция Г.Н. Румянцева, перевод Д. Банзарова). Надпись на пайцзе из Крыма (Кат., № 305) гласит: mongke tngri-in kücündür /yeke suu Jall-in igegendür / keldibeg-ün JarlY ken ülü / büsürekü kümün aldaqu ükükü - т. e. «Силою Вечного Неба, покровительством великого могущества и блеска. Указал Кельдибек: всякий, кто не покорится, будет убит и умрет» (транскрипция и перевод Н.Ц. Мункуева). Наш анализ символов небесных светил на пайцзах Джучидов, основанный на древнемонгольских текстах, собранных Игорем Ракевилцем, показывает, что изображения небесных светил имеют фольклорную основу, восходящую ко времени создания единого монгольского государства на рубеже XII-III вв. Солнце и луна здесь - иконографическое воплощение харизмы Чингисхана. Обращение к харизме великого предка (едва ли не культурного героя), сконцентрированной в солярных символах, оказалось неизбежным для младших Чингисидов, особенно в периоды нестабильности государства. Забота ханов о легитимности собственной власти привела их к стягиванию харизмы великого предка к их собственному имени. По существу, солнце и луна на пайцзах - это знаки одолженной у великого предка харизмы.

Во втором разделе исследуется художественный металл среднеордын-ского периода (конец ХШ-Х1У вв.).

В ее первом подразделе дается короткая характеристика этикета монгольского пира и традиции «чары-оток» - угощения вином, что позволяет уточнить место парадных чаш в общественной жизни джучидов. Пиршественная утварь - одновременно и украшение стола, и олицетворение величия ханской власти. Отсюда наше внимание к специфическому монгольскому институту «Великой винницы» (монг. уеке Ытгке). Сосуды из драгоценных материалов уже в начальный период чингисидской государственности стали частью всаднической культуры, а в золотоордынской среде, где кочевнические традиции не прерывались, еще и напоминали о времени единой империи. Традиция и память о величии прошлого заставляли даже средние слои воинского сословия собирать целые «сервизы» дорогой пиршественной посуды, сохранившиеся в ряде кладов.

Второй подраздел посвящен характеристике пиршественной и повседневной посуды кочевых ставок как свидетельству ремесленной и художественной культуры среднеордынского периода. С этой точки зрения мы рассматриваем девять групп сосудов. Группы предметов выделяются с учетом признаков, характеризующих исполнительскую ремесленную традицию. При этом предпочтение отдается малозаметным деталям, характерным для ремесленной выучки тех или других мастеров (к сожалению, всегда неизвестных), и отдельным деталям изображения. В тех случаях, когда на нескольких предметах обнаруживается развитие мотивов во времени, описания типологических рядов строятся таким образом, что их чередование идет по вертикальной оси (в нашем случае - аналогом этого развития является порядок перечислений, выделяемый как этап). Таким образом, ранние вещи оказываются в начале ряда, а поздние - в конце. Если же развития мотива не обнаруживается, то вещи описываются как находящиеся рядом.

В отдельный - третий подраздел - выделен анализ одной из наиболее содержательных групп, представленнных кругом находок, сконцентрированных вокруг серебряной чаши, найденной на Урале в Ивдельском р-не Свердловской обл. Чаши, родственные ивдельской, были найдены также в районе Среднего Приобья. По общей форме ивдельская чаша почти полностью совпадает с двумя - пермской, из собрания коллекционера Зеликмана в Перми, и чашей из женского захоронения могильника «Сайгатинский 3». Этот список должен быть дополнен еще одним сосудом, обнаруженным археологами на святилище «Сайгатинское I». По ложчатой форме и пропорциям тулова уральские находки и чаша из святилища «Сайгатинское I» обнаруживают сходство с еще одной серебряной ложчатой чашей из коллекции Кейр, определенной Б.И. Маршаком как малоазийской и датирова-ной временем около середины - третьей четверти XIII в. Место чаши из коллекции Кейр типологически определяется между киликийскими и зо-лотоордынскими сосудами, а стилистическое решение в целом—может быть признано румийским. Кажется вероятным, что форма ложчатой чаши заимствована начинающейся золотоордынской традицией из Румского султаната. В то же время вполне допустимо, что отдельные приемы и частности декоративных решений приходят в Малую Азию не без посредства опыта мастеров Центральной Азии, обслуживающих кочевые ставки Джучи-дов (собственное золотоордынское ремесло еще не определило своего лица и делало в это время только первые шаги). Можно предположить, что связующим звеном между Дешт-и Кыпчак, где в это время уже начинается масштабное городское строительство, и сельджукидским Румом выступает Крым, с его новой контактной зоной на юго-востоке полуострова. Это направление связей являлось частью общей тенденции первых контактов Золотой Орды с исламским миром Машрика. Ивдельская и пермская чаши вместе с новыми сосудами из Приобья, включая кружку из числа находок на святилище «Сайгатинское I», образуют целостную группу вещей, связанных между собой признаками техники, декора и стиля, при известном разнообразии форм. Эту группу сосудов следует признать изделиями одной или, учитывая входящий в эту группу сосудов иртышский кубок, нескольких тесно связанных между собой мастерских, работавших в узком промежутке времени конца XIII - первой половине XIV в. При .этом мы исходим из того, что хотя форма чаш находит соответствия в изделиях рубежа ХИ-ХШ вв., существенная переработка чжурчжэньских и китайских мотивов говорит в пользу XIV в., так как в раннеджучидский период между монголами Дешт-и Кыпчак и центральноазиатскими владениями Великого хана существовали более тесные связи.

Есть одна характерная особенность, позволяющая говорить о самостоятельности и своеобразии художественного стиля рассмотренных находок - его узнаваемость, несхожесть с изделиями Ирана или Средней Азии, Руси или Кавказа. Вышеизложенное дает основание отнести ивдель-скую чашу и круг примыкающих к ней сосудов к золотоордынскому ремеслу, но конкретное место локализации самого центра остается затруднительным. Судя по географии находок, можно предположить, что мастерская или несколько мастерских обслуживали северо-восточные районы Золотой Орды, где в бассейнах Тобола и Иртыша известно немало позднесредневе-ковых городищ, к сожалению плохо изученных. Существенно подчеркнуть связь всей группы памятников, сложившейся и выросшей на основе кочевнических традиций, с городскими культурами Переднего Востока. В этом несомненно сказалось геополитическое положение Золотой Орды, ставшей с середины XIII в. посредником в торговом и культурном обмене между

Европой, Передним Востоком и Китаем. Проблема художественного наследия Золотой Орды, где культура кочевников взаимодействовала с синкретической культурой городов, остается малоизученной. Ивдельская чаша и близкий к ней круг памятников дают возможность проследить некоторые черты стилевого своеобразия одной из конкретных школ золото-ордынской торевтики, которая, как выясняется, сложилась в среднеджу-чидский период. Характерной чертой этой школы, выросшей в мастерских, обслуживавших новую кочевническую элиту Дешт-и Кыпчак, является ее связь с исламским городским ремеслом сельджукидской Анатолии и Переднего Востока.

Третий раздел «Художественный металл позднеордынского периода (40-е гг. XIV—XV вв.)» состоит из трех подразделов.

Первый посвящен хронологии и общей характеристике материала мо-нетно-вещевых кладов Поволжья, Приазовья, Крыма и бассейна Березины. Среди них - клад изДжуке-тау (обнаружен в 1924 г. близ поволжской дер. Данауровка на месте золотоордынского города Джуке-тау; 204 предмета). Возможно, что клад дошел не в полном составе. Датируется временем около середины XIV в. Нейзацкий клад (обнаружен в 1886 г. на правом берегу р. Зуя в Крыму). Здесь в глиняном сосуде оказалось 446 серебряных монет 1310-1360-х гг., чеканенных в Сарае, Гюлистане, Новом Сарае, Аза-ке и 54 украшения (Кат., № 251-304). Монеты датируют клад первой половиной - серединой XIV в. В вещевой части Нейзацкого клада выделяются две группы украшений. Первая ориентирована на кочевую степь; вторая - отражает вкусы городской среды, генетически связанной с культурой Сельджукидов Рума. Эти вещи дают некоторое представление о характере нового малоазийского художественного компонента в золотоордынском Крыму. Симферопольский клад - условное наименование группы украшений, сосудов и монет, принадлежавших сокровищнице крупного крымского нойона (всего 328 предметов, Кат., №305-632). Для определения даты и владельца клада решающее значение имеют пайцза с именем золотоордынского хана Кельдибека (1361/62) и группа золотых монет и монетовидных подвесок (Кат., № 612-632). Монет десять; все они отчеканены индийскими султанами Дели: самая ранняя из них относится к 1298-1299 гг., а наиболее поздняя - к 1351 г. золотой динар Ала ад-дина Мухаммед-шаха, чеканенный в 698 г. х. / 1298-1299 гг. косвенно указывает на время начального этапа в формировании сокровищницы. Судя по плотности монетного ряда (речь идет о монетах с датами от 719 г. х. / 1318-319 гг. до 741 г. х. / 1340-341 гг.), основная часть сокровищницы была сформирована в годы стабильности при хане Узбеке (1312-1341). За пределами ряда оказались три монеты с датами 744 г. х. /1343-1344 гг., 752 г. х. /1351 г., и анонимный динар, чеканенный от имени Халифа ал-Халима II (1340-1353), но без указания года выпуска. Даты монет красноречивы: накопление сокровищницы шло по угасающей инерции после смерти Узбека при его сыновьях. Важное место в интерпретации даты сокровищницы принадлежит пайцзе с именем Кельдибека. Поэтому обнаружение пайцзы в таком богатом кладе позволяет назвать имя Кутлуг-Тимур бека, сына Тоглук-Тимура, правителя Солхата и области Крым при хане Узбеке, как ее владельца, а дата клада определяется первой половиной - серединой XIV в. Судакский клад обнаружен на поселении XIII-XIV вв., представлявшем один из посадов средневековой Сугдеи. В составе клада найдены 21 золотой византийский ипер-пер, фрагмент медного сосуда и часть золотого пластинчатого браслета (сохранилось около половины брас лета). Самая ранняя монета клада - золотой иперпер Михаила VIII (1261- 1282); здесь же обнаружены два иперпе-ра Андроника II (1282-1285) и 18 - Михаила IX (1285-1320). Монеты Михаила IX датируют клад концом XIII - началом XIV в. Алустонский клад обнаружен в Крыму на городище средневекового Алустона в 1950 г. при раскопках могильника. В интерьере христианского храма в одной из могил археологами обнаружено 137 украшений, из которых 85 оказались золотыми; до нас дошли сведения о восьми золотых бляшках, выполненных в технике филиграни. Находка не относится к погребальному инвентарю захоронения. Ай-Васильский клад — обнаружен при случайных обстоятельствах в 1901 г. в деревне Ай-Василь (св. Василий), расположенной между южнокрымскими р. Бала и Панагия. Клад составили 61 серебряная монета и восемь предметов. В монетную часть клада вошли 43 каффинских аспра, 4 дирхема Хаджи-Гирея и 1 дирхем хана Большой Орды Махмуда-бек Мухаммеда ибн Тимура, чеканенный в Увеке (сведения о 13 монетах до нас не дошли). Самыми поздними из монет клада, как можно предположить, были дирхемы Хаджи-Гирея (ум. 1466), чеканка первых выпусков которого датируется 845 г. х. /1441-1442 гг.,. и дирхем большеордынского хана Махмуд-бека (1459-1465). Тезаврация клада из Ай-Василь произошла в пределах второй трети XV в., вероятно, около 1465 г. Ай-васильская находка занимает особое место в системе монетно-вещевых кладов Крыма и всего Северного Причерноморья. Это единственный кладовый комплекс в регионе, где преобладают вещи латинского обихода. Важно еще, что этот редкий клад времени становления новой династий крымских Гиреев дает представление о характере латинских заимствований в культуре нарождающегося Крымского ханства. Бердянский клад (найден в 1892 г. при случайных обстоятельствах в городе Бердянске в Приазовье). В состав клада вошли ковшик из морской раковины с серебряной ручкой, который И.А. Орбели считал киликийским. Фрагменты серебряной обкладки кувшинчика (туло-во, возможно, из кокосового ореха, утрачено), две серебряные чашечки и 72 накладки из серебра, служившие, очевидно, украшением коня (Кат., Jé 170-250). Обкладки сосуда, так же как ковшик и другие вещи этого клада, должно быть сделаны в одном из городских центров Северного Причерноморья, скорее всего в Крыму, на рубеже XIV-XV вв. По-видимому, вещи клада принадлежали человеку среднего достатка, возможно, судя по надписи на жетоне ковша, местному армянину, как-то связанному с родственной общиной неблизкой Киликии. Ракоеский клад - монетно-вещевой. наружен при вспашке огорода в 1991-1992 гг. в небольшом городке Ракове, расположенном в 60 км на северо-запад от Минска. По свидетельству очевидцев, находка состояла из четырех монет и группы пластин поясного набора. По своему характеру и выразительным особенностям набор может быть отнесен к разряду богатых городских поясов. Все детали гарнитуры выполнены из серебра и большинство - украшены позолотой и чернью. Судя по дате монет - первые две трети XV в., раковская находка принадлежит эпохе Хаджи Гирея (ум. 1466).

Во втором подразделе исследуются группы памятников. Существенно, что здесь кладовые материалы и материалы из могильников Северного Кавказа (Белореченского и Борисовского) рассматриваются как единый массив, связанный с городским ремеслом Золотой Орды. Некоторая асинх-ронность в датах - большинство кладовых материалов относится нами ко времени около середины XIV в., в то время как белореченские комплексы датируются второй половиной XIV- началом XV вв., может быть объяснена спецификой вызревания городского ремесла, для которого стабильное состояние государства в период правления хана Узбека (1312-1342) задало инерцию развития на несколько десятилетий вперед.

1) «Крымско-малоазийская» (восточно-крымская) группа одна из самых больших и состоит из нескольких тесно связанных между собой подгрупп (перечисление подгрупп дается по мере убывания признаков европейского ремесла). Важное место среди памятников первой подгруппы (в нее включены предметы сочетающие признаки восточной и западной -латинской - традиции) занимают украшения серебряного с позолотой и чернью пояса, найденного в районе Минска. К периферии подгруппы могут быть отнесены украшения из Белореченских курганов № 5, 4 и 1, а также ряд находок из Крыма, в том числе и с городища средневекового Солхата.

Украшения золотого пояса из Белореченского кургана № 1 {Кат., N° 93) можно рассматривать как переходное звено от первой подгруппы памятников ко второй. Подгруппа 2 объединяет золотую подвеску женского нагрудного украшения (Белореченский курган № 10), серебряный футляр для расчески (Белореченский курган № 1) и золотой браслет из клада XIV в. в Джуке-тау (Кат., N° 81, 94, 111). Этот браслет очень близок к крымскому, по типу и конструкции, но главным образом по деталям, связанным с технологией литья в каменную форму. В то же время здесь можно видеть множество различий в чеканенных деталях. По-видимому, крымский и поволжский браслеты выполнены в одной ювелирной мастерской или двух близких мастерских, где были использованы идентичные литейные формы. При этом окончательная отделка вещей была проведена разными мастерами, по-разному подходившими к работе с чеканами. Это заставляет нас отнести столь близкие вещи к разным подгруппам, тесная связь между которыми очевидна. На памятниках второй подгруппы появляются и новые признаки, генезис которых как-то связан с декором серебряных аспров каффинского чекана. На этом основании к ядру подгруппы мы относим парадный золотой набор стрелкового пояса с инкрустацией сердоликом из Симферопольского клада (Кат., № 527-564) и множество других вещей этой сокровищницы. Отметим среди них детали женского головного убора из золота с жемчугом и цветными камнями, золотую цепь из медальонов с жемчугом и цветными камнями, золотые браслеты (?) из миниатюрных медальонов (Кат., № 307-365). Все эти вещи, как уже было отмечено, принадлежали сокровищнице правителя Солхата и, как теперь можно думать, сделаны на заказ у одного или нескольких ювелиров, обслуживавших семью крымского наместника в столичном Солхате. Вероятнее все же, что ювелиров было несколько. Один из них, руке которого принадлежит набор украшений для женского головного убора, опознается по особой стилистике, основанной на обилии мелких цветков двух типов - остролистных и с округлыми листочками, выполненных очень натурально; при этом каждый из них снабжен тонким проволочным стебельком (см., например, бляху-навершие, Кат., № 307). Этот прием выдает европейскую выучку ювелира, поскольку близкие по стилистике элементы украшения известны по декору готического золотого пояса и булавке в форме звезды из гробницы кондотьера Диданте делла Скала в Вероне. Возможно, что тому же крымскому мастеру принадлежит золотая цепь из медальонов с жемчугом, бирюзой и шпинелью (Кат., № 333-348). К работе второго мастера мы относим звенья цепи или браслетов в виде шестилепестковых розеток (Кат., № 349365). Третью подгруппу — составляют украшения поясных наборов двух Белореченских курганов - № 15 и 30. (Кат., № 117-22). Связующим звеном между памятниками подгрупп 2 и 3 можно считать подвеску-кулон шейной цепи из Белореченского кургана № 10 (Кат., № 94). Подгруппу 3 отличает трехплановость рельефа, почти барочная перегруженность композиции и технический прием литья в жесткую форму. В этой группе памятников особенно остро ощущается румийское влияние, без которого невозможно себе представить само появление этой яркой и легко опознаваемой группы украшений. В памятниках четвертой подгруппы (Кат., № 91) стилистическая трансформация иконографической основы позволяет видеть переход к массиву серебра, начинающего линию османской торевтики. Суммируя наши наблюдения, отметим, что «стиль цитат», характерный для памятников «восточно-крымской» группы, питается двумя источниками. Первый - элементы европейского декора, вошедшие в чуждый контекст восточной орнаментики без особого насилия над деталью, но все же с известной долей подчинения целому. Второй источник - слой степной изобразительности - использован двояко: легко и свободно, когда варьируются темы цветочного узора, и без намека на инвариантность, в случаях, когда выбирается сюжет «героической» охоты (усеченные композиции не принимаются во внимание). Такое механическое копирование одного сюжета наводит на мысль о его случайности, граничащей с потерей содержания, по меньшей мере, для исполнителя.

2) «Средневолжская группа» немногочисленна. В 1976 г. на городище Великие Булгары в слое конца XIV в. был найден золотой наконечник от парадного поясного набора (Кат., №113). По форме и декору булгарская находка тесно примыкает к белореченским и симферопольским украшениям подгруппы 1. Внешнее сходство настолько убедительно, что только выявление различий открывает возможность понимания реального места в системе родственного материала. Наиболее полное соответствие декору булгарекой находки обнаруживается в орнаментации двух латунных пластин, найденных в разные годы на Царевском городище. Одна из них (ГЭ, инв. № Сар.-27) представляет собой не часть какого-либо изделия, чью локализацию следовало бы уточнять специально, а случайный обрезок металла, где оказались «прорепетированы» комбинационные возможности нескольких чеканов. Совпадение конфигурации отдельных отпечатков чеканов саранской и булгарекой находок указывает на возможность существования в одной из столиц - Новом Сарае - ювелирной мастерской, от которой сохранился поясной наконечник. Эта мастерская функционировала во второй половине XIV в., но не позднее 1395 г. - года гибели города. Уже сам материал - золото - дает возможность представить уровень заказчика, пользовавшегося услугами сарайского ювелира. К средневолжской группе может быть отнесены еще ряд находок из района Царевского городища (Кат., №110) и несколько перстневых находок из частной коллекции британского дипломата Радфа Харари (Воагётап, БсапзЬпск), Музея истории культуры Узбекистана в Самарканде (инв. К? М-138) и Саратовского краеведческого музея. Периферию средневолжской группы памятников, уже не обязательно связанную с реконструируемой мастерской, составляют мелкие ювелирные вещи типа «короны Джанибека» (Спицын) или навер-шия шапки-орбелге из сокровищницы крымского наместника (Кат., № 306). Производство таких украшений можно предположить для ряда городских ремесленных центров Золотой Орды.

3) «Греческая группа» (название условное). Здесь мы выделяем две подгруппы. Первуюставляют два золотых филактерия из крымских кладов (Кат-, N3251,448). Узор лицевых пластинхарактернойиралью восходит к памятникам византийского круга Х1-ХЦ вв. Сочетание греческого (византийского) и джучидского орнаментов в пределах одного памятника (при повторении опыта) заставляет предположить крымское происхождение памятников не только по месту находки, но и по месту изготовления. Вторую подгруппуставляют пятьребряных пластинчеканным орнаментом, принадлежащих одному поясному набору, найденному близаницы Андрюковской на Западном Кавказе (МАК 1889, вып. 2, 89, № 28- 32). Поилю и условиям находки поясной набор может быть датирован второй половиной XIV в. Очень близкие параллели декору поясных пластин можно видеть в чеканном убранстве чащиименем Мануила Кан-такузина изкровищницы монастыря Ватопеди (ВгеЫег). Очевидно, поясной наборедует отнести к провинциальному византийскому кругу памятников иязатьработой греков Причерноморья.

4) «Латинская группа». Здесь центральное место занимает серебряное блюдо с геральдическим щитом, отнесенное ЯМ. Смирновым к группе сосудов итальянских Черноморских колоний (Кат., № 137). Оно не имеет в декоре явных восточных заимствований и, по-видимому, должно быть отнесено к числу привозных вещей. Трудно сказать, где именно сделано это блюдо: в Генуе или в Дубровнике. Но мне представляется, что центральный медальон этого парадного блюда, до того как оно попало в адыгское захоронение, создан по заказу одного из последних владельцев в каком-либо из латинских поселений Северного Причерноморья. Судя по геральдическому щиту в шахматную клетку этого вставного медальона* его заказчиком мог быть один из представителей генуэзского нобилитета в Каф-фе или Солдайе. Так, в Каффе в 1894 г. обнаружена погребальная плита без даты с именем де Джорджо (Georgia de S.-Giorgo) (Skrzinska 1928, п. 32). Де Джорджо ведут свой род из Боббио (Bobbio), где они известны с начала 1400-х гг. (Scorza 1924, п.351). В 1422 г. один из Джорджо - Пьетро - стал епископом Новарры; в 1528 г. эта семья вошла в альберго де Франки (De Franchi). Герб Джорджо состоял из шахматного поля с чередованием зеленого и золотого; во главе (вершине) щита изображен черный орел (эмблема гибеллинов). Другим претендентом на это блюдо мог быть представитель семьи Кальви (Calvi). Кальви - генуэзские нобили из Поненте (Ponente), потомки знаменитого Оберто Лысого, советника коммуны Генуи в 1174 r.(Scorza 1924, п. 150). Один из Кальви (Антонио) был губернатором Корсики в 1456 г. В 1528 г. Кальви сформировали XIV альберго Генуи. В 1467 г. Джанантонио Кальви - консул Чембало; в этом же году среди горожан Каффы значится и Джованни Баттиста Кальви. Герб Кальви состоял из щита в шахматную клетку с чередованием черного и белого. Этот герб можно видеть на консульской плите Бернардо д'Амико, консула Сол-дайи 1469 г., семья которого была приписана к альберго Кальви (Скржинс-кая). Обнаружение блюда в составе погребального инвентаря адыгского захоронения говорит лишь о насыщенности городских рынков предметами латинского обихода, возможно, из вымороченного владения.

Несомненно, привозной вещью из числа находок погребального инвентаря Белореченских курганов (курган № 38) является серебряная с чернью обувная застежка (Кат., № 92). Застежка (венецианская ?) украшена трик-вестром и мужскими фигурами (костюм лучника и фигура на обороте находят аналогии в материалах XIV в.). Особенно остро латинская основа ощущается в деталях поясных гарнитур, рассчитанных на массового потребителя (Белореченский могильник, курганы № 3,9,10, 12, 15). Некоторые элементы декора северокавказских поясов совпадают с узорами на поясных деталях из замка Халкис на Эвбее, датированных периодом между 1385 и 1470 гг. Это и позволяет рассматривать поясные наборы из разных районов Романии в поле одной культуры.

Иконографическая близость отдельных элементов узоров и родственные стилистические принципы не должны все же заслонить различия эвбейских и белореченских находок. Если совпадения касаются главным образом латинских элементов формы и декора, то различия - местных. На эгейских находках это находит выражение в заметном византийском фоне, на северо-понтийских - малоазийско-сельджукском. Синхронность латинской группы северочерноморских находок Крыма и Кавказа и эгейских Негропонта позволяет видеть в них две важные точки общего художественно-ремесленного пространства, порожденного субкультурой итальянских факторий Леванта, разбросанных на островах и поселениях побережья от Центрального Средиземноморья до берегов Крыма.

Обращаясь к кладовым материалам, остановимся на двух привозных поясных наборах из Крыма, обнаруженных в составе Симферопольского клада (Кат., № 565-595). Судя по характеру эмалей, пояс Симферопольского клада сделан либо мастером парижской школы, где уже в XIII в. дифференциация ремесла достигла необычайно высокого уровня, либо тосканцем (Сьена). Последнее кажется мне более правдоподобным, хотя парижские пояса, привезенные в Причерноморье, встречаются в записи об ограблении пиратами венецианского купеческого судна (Микаелян). Другой поясной набор выполнен из золота (Кат., № 517-526). Сочетание золота и черни вместе с фестончатой формой пластин накладок позволяет высказать осторожное предположение о его венецианском происхождении. Отметим то главное, что позволило выделить латинскую группу памятников из всего массива нашего материала: 1) европейские готические элементы формы и декора несомненны для всех вещей группы независимо от их функции и формы; 2) восточные детали занимают в декоре памятников, выполненных в черноморских факториях, подчиненное место; 3) те, немногие привозные вещи, которые время от времени попадали в среду черноморских поселений, все же резко выделяются из общего массива высоким качеством исполнительского мастерства. По-видимому, это свидетельствует о небольшой насыщенности латинских черноморских факторий квалифицированными мастерами. Но, как кажется, и здесь были свои исключения. К ним мы относим детали серебряной поясной гарнитуры с геральдикой в виде треугольного норманнского щита со столбами, указывающей на связь владельца пояса с Арагонским королевством (Кат., № 82-90). По мастерству и пластической убедительности фигурные изображения эрмитажного пояса не уступают совершенным композициям парижского кувшина из Копенгагена. В их скупой характеристике обращают внимание две детали: музыкант и дама сидят под лиственными деревьями, а в медальоне с дамой угадывается и кассона; сидящий по-восточному персонаж в монгольском халате с правым запахом расположился на украшенной тремя полосами вышивок подушке и тоже под деревом. Однако нищенствующий монах в плаще с капюшоном лишен древесной сени и вместе с ней - сидения (монах сидит прямо на полу). Такая характеристика, конечно, не случайна. Подчеркнутая непритязательность героя, доведенная до аскезы, вполне соответствует норме поведения миноритов. Таким образом, едва ли можно сомневаться, что сюжет в целом и отдельные реалии связаны с европейской традицией. Одно из наиболее оригинальных изображений - мужская фигура в монгольском халате. Благодаря точности в передаче деталей костюма вельможи, одетого в халат с правым затахом, включая головной убор и прическу (коса над левым плечом), можно предположить, что изобразительная основа сюжета и иконография самого персонажа как-то связаны с жизнью тех латинских поселений, где, подобно Каффе, находились татарские наместники. Как известно, интересы Золотой Орды в Каффе представлял titanus seu vicarius, т. е. татарский тудун (тюркский термин, известный в Крыму с VII в. в значении «наместник»; адекватный монгольский термин -«даруга»), В.В. Бартольд определял термин «даруга» как «представитель власти». В повествовательной основе сюжета эрмитажного пояса слились воедино два культурных мифа - «рыцарский» и «пасторальный». Первый можно понять как символическое воплощение идеалов caballeros - «низшего дворянства». С ним в Арагоне отождествляло свои устремления не только рыцарское сословие, но и часть горожан, живших мечтой о социальных привилегиях рыцарства (в Каталонии - Барселоне, напротив, члены рыцарского сословия стремились влиться в ряды сытых горожан. «Пасторальный» миф - связан с идеальным образом восточного героя, наделенного, подобно Паламеду из романа о Тристане и Изольде, даром вести непринужденную беседу в обществе «прекрасной дамы». В нашем случае таковым оказался романтический иноземец - татарин. Как персонаж он кажется едва ли не главным героем сюжета.

По-видимому, владелец пояса - каталанский наемник на генуэзской службе, заказал его в самой Каффе, где работали и латинские ювелиры.

В третьем разделе «Латинская Романия и золотоордынский Крым» рассмотрены перстневые находки и печати в Северном Причерноморье. Среди них выделяются два латинских перстня из белореченского кургана 27. Первый перстень-печать с инталией из агата. Инталия украшена изображением щита типа тарч, в поле которого резчиком выгравирована композиция из трех скрещенных у основания цветочных стеблей с шипами и бутонами. Эмблематика перстневой вставки близка к гербу нобильской семьи Канетоли (Canetoli) из Болоньи (Reggi). Следы этой семьи в Северном Причерноморье мне неизвестны. Второй перстень тоже из золота; его перстневая вставка утрачена. Дужка украшена косыми полосами, в которых мотив лозы чередуется с лентой надписи, выполненной латиницей. Группировка букв: ave//ma//gra//pre//ma позволяет прочесть: Ave Ma<ria> gra<tia>plena (но не «prema»]) - «Привет тебе, Мария благодатная». Здесь, «Ave María» - название и начало католической молитвы; «Gratia plena» — удостоенная милостей от Бога. «Радуйся, Мария Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами». Обращение ангела к Деве объясняют следующие строки: «. ты приобрела благодать у Бога; и вот зачнешь во чреве, и родишь сына, и наречешь ему имя Иисус» (Лука: 1.30.31). Дата обоих перстней - XIV-XV вв. Перстни принадлежат инвентарю женского адыгского погребения, несмотря на то, что один из них мужской. Несколько условно к этой же группе находок, примыкает перстень из крымского клада у Дер. Ай-Василь близ Ялты. Дужка перстня серебряная, но щиток -из золотого дуката венецианского дожа Томмазо Мочениго (1413-1423). Монета напаяна оборотной стороной (с изображением Христа в мандор-ле). В поле дуката известный Девиз: Sit tibi Christe Datus, quem Tu reges Iste Ducatus - «Этот дукат, которым Ты правишь. Тебе, Христос, посвящается».

Итак, небольшая группа перстней знакомит нас с некоторыми характерными для XIV-XV вв., украшениями латинян в Крыму и на Кавказе. Перстень из Ай-Василь свидетельствует, что в стремлении к латинской самоидентификации какой-то частй местного населения пригодились и грубые подделки. Рассмотренная группа художественных изделий, по преимуществу, импорт из метрополии, или, что более вероятно, из средиземноморских центров Латинской Романйи и метрополии. Необходимо заметить, что на территории Крыма и Приазовья было найдено еще и несколько свинцовых латинских булл. Первая (наиболее ранняя) - в окрестностях Балаклавы (Чембало) - булла папы Александра IV (1254-1261) (Алексеенко). Вторая - венецианского Дожа Томмазо Моченйго (1414-1423), найдена в Азо-ве-Тане (Шандровская). Некоторые дополнительные черты привносит находка редкой матрицы-печати из Крыма. Печать предназначена для оттиска по воскомаетичной массе и отлита из бронзы с последующей механической доработкой; на плоском оснований печатающей площадки контррельефом изображены атрибуты кузнечного ремесла: молот-ручник в руке мастера опущен на некую пластину, лежащую на Т-образной наковальне. Прикладные печати с подобным сюжетом (но не сам сюжет) - редкость не только для Крыма, но и для европейской сфрагистики. Возможно ли существование такой печати É условиях небольшого золотоордынского города (печать найдена в Солхате)? Ответ, несомненно, утвердительный. Латинская колония Солхата известна с конца 80-х гг. XIII в. По данным актов Ламберто ди СамбучеТо, здесь в 1289 г. жил и работал кузнец-лигуриец, уроженец Пьяченцы, Паоло Уголино (Baiard). Вероятно, что в Солхате работали и другие ремесленники-металлисты. Не связывая солхатскую находку с конкретным человеком, можно полагать, что в поселение северо-востока Латинской Романйи печать попала из метрополии вместе с ее владельцем.

Особый интерес вызывает массивный золотой перстень из раскопок большой базилики на плато Мангупа в горном Крыму. Перстень стремене-видной формы завершает печатающая площадка, где в технике контррельефа вырезан подтреугольный щит в шахматную клетку; в его верхнем поле, по оси симметрии над перевязью - трехчастный цветок или ветка. На внешней стороне обода различима полустертая от употребления кольца надпись ломбардской бастардой; ее начало отмечено крестиком: au<.>nsiens<.>rmedium: ill. С учетом сокращений и реконструкции утраченных букв предлагается следующее чтение надписи: iesusau<tem> tra>nsiens <pe>rmedium ill<orum ibbat iesus nomine tuos> («но он, пройдя посреди них, удалился») (Лука: 4. 30). Эта евангельская фраза часто встречается на английских, французских и итальянских перстнях XIV-XV вв. Сходную с нашей графику можно видеть в надписях на перстнях из Эвбеи, где надписи имели смысл оберега при опасных путешествиях. В истоке легенды лежит библейская история о чудесном спасении Иисуса после скандала в синагоге Назарета. «Из Назарета может ли быть что доброе?» (Иоанн: 1.46); последовательность события см.: (Лука: 4. 16-18, 2831). Мангупский перстень, чей геральдический знак тождественен изображениям на памятных плитах Романии с именами представителей фамилии Спинола, позволяет отнести перстень к одному из членов этой семьи в Крыму. Родовой герб семьи Спинола можно видеть на генуэзских памятных плитах всего Восточного Средиземноморья - и в Эрегли, и в Пере, и в Каф-фе. Назовем среди них каффинские плиты 1383, 1384, 1413 гг., плиты из Перы 1441 и 1442 гг. На памятной плите с башни Сан Теодоро в Каффе (1383) имя и герб Спинола высечены рядом с именем и гербом дожа Адор-но и именами Гримальди и Газани; на плите с башни Сан Джорджо, датированной 7.10. 1383 г., имя и герб Якопо Спинола, провизора, советника и массария Каффы, упомянуто в одном ряду с именами консула Пьетро Газани, Адорно и Гримальди, на плите с башни Сан Томмазо, датированной 4.11.1384 г., имя и герб Якопо Спинола стоит в одном ряду с именами консула Газани и Бенедикта де Гримальди, на плите с датой 1.03.1413 г. имя консула Антонио Спинола внесено рядом с именами Панцани и де Франки. На памятных плитах из Перы с башни Сан Бартоломео, датируемой после 1423 г., высечены имя и герб подеста Перы Анджело Антонио Спинола, на трех других памятных плитах высечено имя и герб подеста Перы Николо Антонио Спинола; плиты датированы 10.08.1441 г., 8.05.1442 г., 20.10.1442 г.; на последней - имя и герб подеста высечены рядом с именем и гербом дожа Генуи, Кампофрегозо. В Восточном Крыму представители семьи Спинола появляются уже в конце XIII в. В июне 1289 г. Андреа Спинола отправляет из Каффы в Геную шелк, тюк которого стоит 12 000 асп-ров (Bratianu). С этим же кораблем Бонвассало и Персиваль Ломеллино посылают шелк, купленный в Солхате. В конце 80-х гг. Андреа Спинола и семья Ломеллино - известные ростовщики в Каффе.

Золотой век» семьи Спинола в Крыму пришелся на время вхождения Генуи в состав Миланского герцогства в 1421-1436 гг. Позиция клана Спинола в Каффе укреплялась в той мере, в какой другие гибеллинские семьи, и в их числе и Дориа, оказались оттеснены от герцога. По данным документов фонда Diversorum Filze - секретного архива Генуи - в этот период в Каффе ведут дела не менее 25 представителей этой семьи (Карпов).

В четвертом разделе исследуется золотоордьшская филигрань. Здесь затронуто несколько дискуссионных проблем. Первая из них связана с генезисом филиграни спирального стиля. Изучение этого вопроса сопряжено с нехваткой информации о развитии спиральной филиграни в дальневосточном регионе до середины XIII в. Суть авторского подхода сводится к следующему. В 1990 г. в районе городища средневекового Лояна на холме Машань, провинция Хэбэй (Wenwu 1992, п. 12. Р. 37-51) было обнаружено женское захоронение эпохи Сун (960-1279). Погребение совершено в трехкамерном мавзолее середины XII в. Среди богатого погребального инвентаря, обнаруженного в захоронении дамы, близкой к императорскому двору, наше внимание привлекают два украшения - золотые серьги, выполненные в технике филиграни, и предмет, служивший, по-видимому, украшением прически. Последний, судя по описанию и плану захоронения, обнаружен у верхней части черепа ниже золотой шпильки. Это украшение формой, манерой «воздушной» филиграни, основным мотивом декора, стилистике исполнения черезвычайно близко к опорному памятнику филиграни монгольского времени - так называемой «Бухарской пекторали» (Кат., № 165). Заметим, что схемы размещения кастов с жемчугом и горным хрусталем лоянской и бухарской находок тоже близки. Отличие составляет лишь каст с бирюзой, который мастер лоянского украшения поместил в центре лицевой пластины. Группа изделий из филиграни времени чингисовской эпохи недавно пополнилась парой великолепных серег и 17-ю бляшками-нашивками (все предметы из золота со вставками из бирюзы), объявленными к продаже на октябрьском аукционе 1995 г. Christie i в Лондоне (Islamic Art 1995, п. 296). Украшения декорированы «воздушной» спиральной филигранью с зернью в глазках завитков, за исключением серег. Сами лондонские серьги близки по типу к хунаньским. Украшения лондонской группы все же следует отнести не к Золотой Орде, а к Китаю или Центральной Азии, где они могли быть изготовлены китайскими же ювелирами в период около середины XII - первой половины XIII в.

Но зато к золотоордынскому кругу памятников должна быть отнесена золотая пластина с филигранью, выставленная годом раньше на другом лондонском аукционе, опубликованная в каталоге «Дворцовые сокровища» (Rey, Spink). Это украшение повторяет с некоторыми изменениями основной рисунок «пекторали» из Шахрисябза. Приемлемой кажется дата новой находки в пределах первой половины XIV в., но мамлюкская (сиро-египетская) атрибуция, преобладающая в среде англо-американских коллег для украшений с филигранью спирального стиля, вызывает возражение. Мотивы филиграни новой лондонской пластины полностью повторяют узоры шарисябзской находки, хотя и без скоплений зерни в глазках спиралей. Форма вещи упрощена. Это свидетельствует о ее вторичности; декор украшения лишен «вводных» мотивов, характерных для изделий мамлюкской группы. Принадлежность эрмитажного и лондонского украшений к монгольской эпохе, с учетом ощутимого хронологического разрыва, кажется вполне вероятной. С появлением этой незаурядной находки мы получили недостающее звено, позволяющее более полно представить следующую схему развития филигранных украшений спирального стиля. Первый этап -находки с датой около середины XII - середины XIII в., в том числе лоянское и шахрисябзское украшения для волос, 19 аукционных предметов из золота, выставленные в Лондоне в 1995 г. Все вещи этой группы украшены «воздушной» филигранью, составленной из одно- или двусторонних завитков; многие - со скоплениями зерни в глазках спиралей. Второй этап -конец XIII - первая половина XIV в. - представлен несколькими подгруппами вещей, но к основной из них относятся украшение для волос из лондонской коллекции М. Спинка, шестилепестковая бляшка из Шахрисябзс-кого клада (Кат., № 166), серебряные шпильки из уезда Линьли (провинция Хунань) и украшения в виде лотосовидных цветов из числа археологических находок в бывшей коллекции Д.Я. Самоквасова (архив ГАИМК). Как мы видим, уже на стадии второго этапа, не позже первой половины XIV в. стиль спиральной филиграни выходит за рамки евразийского степного пояса и приобретает характер международного.

Теперь, о третьем этапе в предлагаемой схеме развития филиграни спирального стиля. Его временные границы определяются серединой - второй половиной XIV в. Сюда входит серия исламских украшений золотоор-дынского, мамлюкского и малоазийского круга. В эту группу может быть включен филактерий Симферопольского клада (Кат., № 482), близкие по форме филактерий из Национального музея в Дамаске (Jenkins) и Музея искусств в Денвере (штат Колорадо) (Крамаровский). К этому же ряду должны быть отнесены и украшения, близкие по форме подвеске из Кувейта (Jenkins). К этой группе украшений может быть присоединен и золотой филактерий из Бостона (Музей изящных искусств, инв. № 65.248). М. Дженкинс отнесла украшения с филигранью из музеев Дамаска, Бостона и Москвы к сиро-египетскому кругу, справедливо включив в него и ше-стилепестковую подвеску из Кувейта. Четвертый этап (конец XIV - первая треть XV в.) - представлен московской школой филиграни. Ее ядро образуют золотой оклад из мастерской митрополита Фотия и серебряный оклад «Евангелия Морозова». М.М. Постникова-Лосева определила филиграни фотиевского оклада работой греческих мастеров (Постникова-Лосева, Про-тасьева). Среди отечественных исследователей еще не сложилось представление об истинном месте московской школы спиральной филиграни в том новом международном стиле, который возник в переломное время монгольской экспансии в Европу. Исключение составляет мнение И.А. Стерлиговой, заметившей, что золотой оклад «Владимирской Богоматери», во-первых, не имеет по композиционному решению «сколько-нибудь близких параллелей среди известных ныне палеологовских произведений» и, во-вторых, «облик сканых украшений икон конца XIV -начала XV в. также представляется. скорее восточным, нежели византийским.» (Стерлигова). Здесь, в Москве, начиная с датированого 1392 г. оклада Евангелия Ф.А. Кошки (серебро с позолотой), лидерство пришло к линии новой восточной скани, нашедшей наивысшее воплощение в Бухарской пекторали. Список византийских памятников, отразивших новый стиль филиграни, невелик и круг этих вещей нашел убедительный анализ в работах A.B. Банк и А.Н. Грабара. Разумеется, в нашем обзоре представлены лишь опорные памятники и каждая из упомянутых групп филиграни требует отдельного анализа и более полного описания. Нужно лишь иметь в виду, что предлагаемые цепочки вещей не являют собой результата однолинейного развития. Памятники золотоордынской филиграни занимают важное место главным образом в структуре второго и третьего этапов. В XIV в. новый стиль филиграни завоевывает исламский Ближний Восток.

Предлагаемый обзор памятников с филигранью спирального стиля дает основание для следующих выводов:

1. Спиральный стиль скани, сложившийся в южно-сунском Китае и известный нам по находкам середины XII в., утвердился в художественном ремесле Евразии преимущественно в границах монгольских государств, или государств, их ближайших соседей, начиная с середины XIII в.

2. В его распространении не имели значения конфессиональные границы, а сам стиль уже во второй половине XIII в. приобрел характер международного.

3. В конце XIII-XIV в. в Византии, на Ближнем и Среднем Востоке возникают локальные школы филиграни спирального стиля, обогатившие этот вид прикладного искусства новыми выразительными средствами. Примером одной из ярких локальных школ может быть названа мамлюкская, сохранившая опыт фатимидских традиций.

4. Серия украшений из Дешт-и Кыпчак и Крыма XIII-XIV вв. с филигранью спирального стиля позволяет существенно обновить наши представления об искусстве Золотой Орды и по-новому представить художественные связи этого государства с исламским и христианским Левантом, а также новой русской школой филиграни, сложившейся на рубеже XIV-XV вв. в Москве.

5. Именно Москва в период распада Золотой Орды, когда мастера в поисках стабильности и богатых заказчиков были вынуждены покинуть степные города, разрушенные и обескровленные Тимуром в 1395 г., сделалась не только прибежищем, но и выросла в один из самых ярких в Восточной Европе художественных центров филиграни. Московская скань спирального стиля вошла в. ряд высших достижений европейского и мирового ювелирного искусства, предопределив направление развития этой техники в русских провинциальных центрах XVI-XVII вв.

Пятый раздел посвящен анализу одной из самых массовых групп женских золотоордынских украшений - пластинчатым браслетам. Нами выделено три группы украшений XIII-XV вв.: а) пластинчатые браслеты с несомкнутыми концами, декорированные изображением львиных личин; б) сомкнутые двустворчатые браслеты с шарнирным замком, скрытым округлой лицевой пластиной; в) двустворчатые пластинчатые браслеты с персидской надписью и рельефным декором.

Пластинчатые браслеты первой группы принадлежат к едва ли не самому излюбленному типу золотоордынских женских украшений. Обилие находок (только в фондах ГИМ Татарстана в Казани их несколько сотен), к сожалению, мало отразилось на степени их реальной изученности. Подавляющее большинство памятников (в том числе и эрмитажного собрания) беспаспортно. Именно поэтому особого внимания заслуживают браслеты, найденные в условиях четко фиксируемой стратиграфии и в кладах с монетами. Находка на городище Сарая примечательна арабографической надписью, содержащей обычное «барака» - благопожелание (Федоров-Давыдов). По лингвистическим .признакам в надписи распознается тюркоязыч-ное искажение, свидетельствующее о работе саранского ювелира для местного заказчика. Родственные браслеты встречаются в золотоордынских кладах с монетами:

Крещенноелтанском (1900) - с дирхемами 1312-1361 гг., Джукетаус-ком (1924) — с двумя золотыми делийскими динарами, чеканенными от имени халифа Мустакфи I султаном Мухаммедом VI Тоглуком (725-752 г. х.), Василицком (1926 г.) - монеты не изданы, но известна их принадлежность к XIII - началу XV в., Карашамском (1950) - клад насчитывал 102 серебряные монеты золотоордынских ханов от Джанибека (1342 -1357) до Пулада (1407-1410). Среди монет Пулада оказался даже экземпляр с датой 1413 г., Сурожском (между 1964 и 1968) - в составе клада обнаружен 21 золотой византийский иперпер, которые чеканились от имени Михаила VIII (12611282), Андроника II (1282-1295) и Михаила IX (1295-1320), Отрарском (1974). Важно отметить, что по монетным материалам клады с браслетами интересующего нас типа не выходят за пределы монгольской эпохи. Эта специфика подтверждена многими недавними находками, в том числе и из золотоордынского погребения курганного могильника «Олень-Колодезь» в Каширском р-не Воронежской обл. (Ефимов). Здесь, в женском погребении с боккой, на запястьях погребенной обнаружены два серебряных браслета со стилизованными изображениями головы льва (Кат., № 73). Погребение датируется концом XIII - началом XIV в. По-видимому, не было бы ошибкой принять первую четверть XV в. рубежом «ордынского» периода жизни браслетов с львиными личинами. Их ранняя (домонгольская) дата возникла в результате технической ошибки А.П. Смирнова в работе о Волжской Булгарии в начале 1950-х гг. К сожалению, ошибка известного исследователя оказала влияние на датировки сходных находок в Старой Рязани и некоторых находок на территории современной Румынии. В настоящее время, судя по литейной форме из Нового Сарая, можно считать бесспорным факт производства браслетов этого типа и во второй ордынской столице. По существу, нет никаких оснований для домонгольской датировки рассматриваемого типа браслетов на территориях евразийских степей, вошедших в первые десятилетия XIII в. в орбиту влияния Джучидов. При этом напомним, что близкие по типу пластинчатые браслеты, но с другим декором известны среди находок на Шайгинском городище в Дальневосточном Приморье, которое исследователи связывают с северной ветвью чжурчжэней государства Цзинь (1115-1234) (Шавкунов). Ареал распространения браслетов рассматриваемого типа свидетельствует о выходе серии за пределы не только булгарских ремесленных центров, но и Поволжья в целом.

Разумеется, география распространения моды на подобные браслеты должна быть учтена при оценке явления в целом. Здесь особенно важно учесть находки из русских земель: памятники Василицкого клада, браслет из Старой Рязани, находки из Любеча (Недошивина), группу браслетов из Новгорода (Седова). К русским находкам следует добавить и памятники из западных районов: Великого княжества Литовского - браслет с арабской надписью, найденный в слое княжеского дворца Нижнего замка Вильнюса (Tautavicius, Urbanavicius) и Молдовалахии - браслет из клада в селении Оцеленьделени в районе Ясс. Тип львиноголовых браслетов в Золотой Орде получил развитие, опираясь, как минимум, на две традиции из разных культурных регионов. В основе контаминации можно видеть два совершенно разных образа - льва и дракона. Первый связан с Малой Азией и Ираном; второй - Центральной Азией. Выразительным примером слияния образов львино- и драконоголового монстров является заготовка золотого браслета, найденного летом 1980 г. на Селитренном городище (Булатов). Пластинчатые браслеты поздних кочевников Дешт-и Кыпчак получили резонанс в хулагуидском Иране. Я имею в виду серию из трех браслетов (серебро с чернью и благопожелательными надписями), опубликованную Г. Фехервари и Я. Сафади (Fehervari, Safadi). Предлагаемая ими хронологическая локализация в пределах XII в. не учитывает золотоордынские находки XIII в. и представляется спорной. По признакам стиля эти, несомненно, иранские браслеты должны быть отнесены к концу XIII - или даже к XIV в. В коллекции Нассера Д. Халили насчитывается не менее 15 браслетов этой группы с датами, начиная со второй половины XIII в. (не опубликованы), среди которых есть и золотоордынские. Вторая группа браслетов связана, вероятно, с Малой Азией и через нее - со степным Крымом. Золотоордынские находки этой разновидности пластинчатых браслетов со скругленными щитками, скрывающими втульчатый замок, известны по монетно-вещевому кладу 1886 г. близ немецкой колонии Нейзац, неподалеку от Симферополя (Кат., № 252, 253). Эрмитажная пара золотых браслетов, имеет ряд аналогий в среди беспаспортных большинстве своем материалов, рассеянных по разным коллекциям Европы и Ближнего Востока. В рассмотренной нами группе браслетов, объединенной признаками стиля, техники изготовления и особенностями конструкции, только эрмитажная пара имеет независимую археологическую дату и определенное местонахождение. К сожалению, нет уверенности в крымском ремесленном адресе нейзацких браслетов. Но если бы даже это и удалось подтвердить, анатолийский генезис стилистики эрмитажных браслетов времени сельджукид-ских эмиратов не кажется менее вероятньм. Третью группу браслетов составляют находки из двух монетно-вещевых золотоордынских кладов XIV в. Два золотых браслета найдены на городище Джуке-тау на Волге в составе клада с золотыми монетами делийского султана Мухаммеда ибн Тоглука, чеканенными в 741 г. х. от имени египетского халифа ал-Мустакфи {Кат., № 111). Третий аналогичный браслет, но с более простым по исполнению декором, был найден в составе Симферопольского клада (Кат., № 512516). Браслеты состоят из двух пластин, соединенных шарниром; по типу замка они примыкают к предыдущей группе. В средней части пластин из плющеной проволоки, припаянной на ребро, выложена персидская стихотворная надпись размером «мутакариб»: «Да будет творец мира покровителем владельцу этого [предмета], где бы он ни находился!»(перевод надписи и определение размера стиха A.A. Иванова). По обе стороны надписи на всех звеньях браслета идут литые полуколонки с львиными масками на концах. Если дата этой группы браслетов сомнений не вызывает, то вопрос о месте их производства не столь ясен. В.А. Мальм считала, что место их создания нужно искать в Иране или Средней Азии. Однако изделия с подобными благопожеланиями в Средней Азии неизвестны. В Иране на изделиях с люстром и кобальтом этот бейт встречается с начала XII в. В XIV в. этот бейт зафиксирован на изделиях из Золотой Орды (11 случаев) и в одном - на вещи из Анатолии. По наблюдениям Иванова, всего известно чуть более 150 примеров его употребления в керамике и предметах из бронзы, стали и золота. По-видимому, интересующая нас стихотворная надпись пришла в Золотую Орду из Ирана, не исключено, через Анатолию. Техническая и стилистическая родственность этих браслетов большой группе золотых и серебряных украшений, обнаруженных в могильниках и кладах европейской части Золотой Орды, позволяет предположить, что местом их производства могли быть ремесленные центры Восточного Крыма - Каф-фа, Солхат или Солдайя.

В шестом разделе анализируется связь художественного металла и керамики. Вопросы о формах и декоре сосудов из металла и обожженной глины все больше привлекают внимание исследователей (Medley; Allan; Raby; Watson и др.). Принято считать, что в керамических сосудах чаще всего повторяются типы и формы кубков, чаш и кувшинов из драгоценных металлов или бронзы. Этому универсальному в своем классическом варианте правилу подчинено взаимодействие отдельных ремесел и в улусе Джучи, хотя здесь оно носило не совсем обычный характер. За редким исключением, в Золотой Орде почти не известна посуда из бронзы, а наиболее распространенные формы сосудов из золота и серебра не вызвали заметного интереса в среде местных гончаров. Есть две основные причины, объясняющие это явление. Во-первых, в джучидском улусе на протяжении долгого времени параллельно, очень мало соприкасаясь, сосуществовали две самостоятельные линии в развитии культуры (степная и городская), обслуживающие две разных по хозяйственному укладу группы населения -кочевников и насельников оседлых районов. Во-вторых, каждая из них, опираясь на мастеров, насильственно приведенных из разных стран, была представлена множеством локальных традиций. Новые формы сосудов, их декор, оказались привнесены в кыпчакские степи и их земледельческую периферию из отдаленных культурных регионов Центральной Азии, Дальнего и Ближнего Востока. В городах и в степных ставках между ремесленниками, обслуживающими разного заказчика, не сразу установились стабильные контакты . Связи между отдельньми профессиональными группами ремесленников продолжительное время носили, за редким исключением, поверхностный, если не сказать, случайный характер. В лучшем случае, «контакты», как они могут быть прослежены, сводились к взаимному «обмену» декоративными элементами. Более сложный вариант можно видеть на примере декоративного убранства поливной чаши сграффито из раскопок на Селитренном городище. Мастер сарайской чаши, вдохновленный, скорее всего, мамлюкским образцом, откуда заимствована полоса эпиграфического узора с арабским словом «успех», достаточно неуклюже попытался соединить известные ему по сельджукской керамике Крыма «ландшафтный» мотив (цветущего сада) с темой сезоннйх охот, восходящей к кочевническому серебру. Отмеченный случай не дает основания для обобщения - эклектика вовсе не главная и, тем более, не характерная черта золотоордынской керамики. Но все же обилие прототипов, восходящих к традиционно высоким по художественным и технологическим достоинствам керамическим центрам на Западе и Востоке, при нехватке собственных квалифицированных ремесленников, но огромном спросе провоцировало некоторый дисбаланс качества собственной продукции. Возможно, в какой-то степени благодаря и этому обстоятельству, но более - отсутствию у гончаров первого поколения стимула к обновлению форм и выразительных средств, ориентированных исключительно на ближневосточные или среднеазиатские традиции, мы обязаны известной изолированности в развитии двух ведущих и самых массовых ремесленных профессий. Влияние метрополии характерно не только для ремесленников, ориентированных на традиции исламских стран Ближнего и Среднего Востока, но и для мастеров, связанных с гончарной традицией палеологовской Византии, обслуживающих христианские кварталы Сарайских столиц, городов золо-тоордынского Крыма и Приазовья.

Остановимся подробней на одном из таких случаев. В Северном Предкавказье, Приазовье, но так же- в Каффе и Новом Сарае найдена группа глиняных винных сосудов (преимущественно небольших кувшинов), украшенных желтоватой оловянной глазурью и гравировкой тонкой линией. По форме эрмитажный кувшин из Северного Предкавказья обнаруживает сходство с сосудом из Варны. Особенность варненского кувшина в скульптурном убранстве: его тулово и конус перехода к горловине декорированы объемными фигурками птиц. Тождественные фигурки от недошедших до нас полных форм сосудов найдены в Херсонесе и золотоордынском Хад-житархане. Упрощенная реплика варненского сосуда обнаружена нами в Солхате (XIII в.). Наш анализ показал^ что скульптурный декор сосудов из обоженной глины повторяет принцип »убранства хорасанского бронзового сосуда конца XII в. для розовой воды из собрания Музея Виктории и Альберта (Melikian-Chirvani). Между тем, находка в Херсонесе части плечика и гофрированной стенки керамических сосудов напоминает о связи гончарной посуды с формами бронзовых кувшинов из Герата XII - начала XIII в.

Таким образом, мы получили данные, свидетельствующие об отторжении форм металлических сосудов кочевнического типа в городских гончарных центрах Золотой Орды, в то время как некоторые прототипы ближневосточных бронз оказались все же принятыми. Разрыв между традиционными типами и формами гончарных изделий и теми новыми формами в металле, что несла с собой джучидская элита, постепенно оседавшая в городах, кажется очевидным.

Седьмой - один из итоговых разделов диссертации, посвящен проблемам усвоения традиций художественного металла Золотой Орды в культурах Византии, Балкан и русских земель. С этой точки зрения заслуживают внимания серебряный оклад византийской иконы Богоматери из сокровищницы кафедрального собора во Фрейзйнге (Grabar). М. Каллигас датирует оклад началом XIII в. Но часть оклада, относящаяся к нимбу и полю иконы, производит впечатление более поздней вставки. Дата этих частей определяется временем не ранее конца XIII в., скорее даже XIV в. Такая датировка подтверждается нашими материалами из состава Нейзацкого и Симферопольского кладов (Кат., М 251,488). Да и тип прорезных выпуклых дисков в нимбах больше соответствует стилю «третьей волны восточного воздействия», начало которой, как показала A.B. Банк, совпадает с периодом реставрации Византийской империи после 1261 г. По-видимому, нынешний облик икона приобрела до того, как попала к фрейзингскому епископу (1440), а оклад был дополнен ремонтной вставкой при ее очередном после императора владельце - герцоге Миланском Джан Галеаццо Висконти (в последней четверти XIV в.). Случай с окладом иконы из Фрейзинга не единственный. Русское и балканское среброделие XIV-XV вв., равно как и другие виды прикладного искусства, дают ряд не менее выразительных примеров подобного взаимодействия. Один из убедительных примеров - серебряные чаши из состава Щигровского клада 1952 г. близ Рязани (Еро-хин). Наш анализ дает основание датировать вещи Щигровского клада первой половиной - серединой XIV в. Этим же временем датируется и серебряный ковш золотоордЫнского происхождения с именем Дмитрия Круж-довича (Николаева). Связи древнерусского прикладного искусства с золо-тоордынским, естественно, не ограничиваются питьевой посудой. Их отголоски можно видеть в новгородской резной кости, московском литье и чеканке. С середины XIV в. художественные достижения городского ордынского серебра получают резонанс в Москве, о чем свидетельствует «цитатный» характер заимствований в орнаментике золотого оклада иконы «Богоматери Млекопитательницы» Новодевичьего монастыря (Мартынова) Здесь на полях оклада узор составлен из многократно оттиснутого слова «Аллах», написанного почерком «насх».

Золотоордынские заимствования другого рода можно видеть в орнаментальных маргиналиях панагий Желтикова и Кирилло-Белозерского монастырей. Нет оснований сомневаться, что волнам «восточных заимствований» русские мастера обязаны не «ордынскому транзиту» (термин А.Л. Якобсона), а живым контактам с ремеслом городов Поволжья («са-райская» линия) и Крыма («сурожская» линия). К Сараю ал-Махруса, видимо, следует отнести прототипы, вызвавшие новгородские подражания конца XIII в. ордынским пластинчатым браслетам (Седова) и серии костяных накладок с изображениями дракона (Колчин, Янин, Ямщиков). С этим же городом, где уже в 1261 г. была основана епархиальная кафедра, можно думать, следует связывать происхождение группы из десяти нашивных пластин, вошедших в систему декоративного убранства саккоса первого общерусского митрополита Алексия. С «сурожской» (крымской) линией связан декор целого ряда панагий ХУ-ХУ1 вв., известных по русской, молдавской и, частично, румынской литургической утвари. Заимствования элементов декора и отдельных предметов украшений, сложившихся в золото-ордынской среде, не могут вызвать особого удивления, поскольку уже в ХШ-Х1У вв. в казнохранилищах русских князей и кладах рядовых горожан татарские вещи из драгоценных металлов хранились наряду с русскими и передавались по наследству.

Татарское золото, захваченное в 1380 г. на Куликовом поле, оставило более заметный след в иетории русской культуры, чем это оказалось отражено в «Задонщине». Так, Борис Годунов, победитель крымского князя Кази Гирея, награжден в Серпухове (в июле 1599) почетным трофеем Куликовской битвы - «золотым сосудом Мамаевским» (Карамзин). Достопамятный «золотой Мамай» появляется спустя 20 лет как подарок царя Михаила Федоровича отцу Филарету при его посвящении в сан патриарха. Это произошло 24 июня 1619 г. во время торжественного обеда в Золотой палате Московского Кремля. Встречаются «Мамай» и в более позднее время. Тема связей художественного металла Золотой Орды с торевтикой южнославянских мастеров в наше время просто не обсуждается. Сказалось, видимо, то обстоятельство, что «восточные заимствования», вошедшие в искусство Балкан, прежде всего, воспринимаются как результат османского наследия. Тем не менее и здесь есть целый ряд памятников, в которых и при нынешнем состоянии изученности балканского среброделия, можно наметить точки соприкосновения, связывающие произведения балканских и золотоордынских мастеров. К сожалению, Я.И. Смирнов, одним из первых правильно определивший генезис балканской группы (с учетом находок на территории Золотой Орды), не сформулировал для печати свои наблюдения, оставшиеся в черновых записях. Теперь развитие науки подтвердило смирновскую гипотезу происхождения стиля балканского серебра.

Связи балканского и золотоордынского среброделия могут быть намечены по двум направлениям. Первое из них носит опосредованный характер и определяется наличием общего западноевропейского источника. Для балканских памятников эти западные (в том числе и поствизантийские) признаки учитываются всеми исследователями; для золотоордынских - они в значительной мере учтены нами. Второе направление связей прослеживается по тем особенностям декора балканских сосудов, которые восходят к восточным образцам XIV в. Особый интерес представляет серебряная чаша Музея исламского искусства в Берлине (инв. № 1.2243). Оставляя в стороне вопрос датировки, для решения которого важна султанская тугра, нанесенная на его стенку, следует сказать, что в орнаментации центрального медальона есть целый ряд черт, связывающих берлинскую чашу со многими джучидскими памятниками. Декор чаши Берлинского музея, как и ряда других, например серебряной чаши из коллекции Дамбартон Оукс, украшенной медальоном с полуфигурой св. Дмитрия (Ross), показывают, что балканские мастера, помимо отдельных форм и мотивов, восприняли то главное, что отличает стилевую манеру золотордынского декора - своеобразно понятую жизненность, насыщенную ложной динамикой при крайнем упрощении фигурных изображений и мотивов растительного орнамента. Два с половиной века существования Золотой Орды оставили яркий след в художественном наследии народов, входивших в состав этого государства и его соседей. Наш анализ свидетельствует, что в золотоордынс-ком среброделии, несмотря на целый ряд противоречий, вызрело достаточно своеобразное искусство, получившее заметное отражение в культуре народов Восточной Европы и Балканского полуострова.