Русский язык в зеркале отечественной литературной критики первой половины XIX в. тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.02.01, кандидат наук Серебряная, Ирина Борисовна

• Серебряная, Ирина Борисовна
• кандидат наук
• 2014

Оглавление диссертации кандидат наук Серебряная, Ирина Борисовна

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ОЦЕНОЧНО-ЯЗЫКОВОЙ

ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

1.1 .Теоретико-методологические основы изучения ценностного

отношения к языку

1.2.Анализ терминологии

1.3.Литературная критика как зеркало литературы и языка

1.4. Психолингвистические и философские аспекты оценочно-языковой

деятельности

1.5. Норма русского литературного языка и отечественная критическая

литература

1.6. Эпоха 1-й половины XIX века в филологическом отношении

1.7. Вопрос о лингвистической компетентности русских критиков 1-й

половины XIX века

Выводы по Главе 1

ГЛАВА 2. КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ ФОНЕТИКО-ОРФОЭПИЧЕСКОГО ХАРАКТЕРА

2.1. Особенности критического восприятия звуковой сферы

литературных произведений

2.2. Оценки благозвучия

2.3. Оценки звукоизобразительных приёмов

2.4. Оценки фонетических по природе «стихотворческих вольностей»

2.5. Оценки орфоэпической правильности рецензируемых

произведений

Выводы по Главе 2

ГЛАВА 3. КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОБ УДАРЕНИИ

3.1. Освещение проблем, связанных с ударением, в грамматических

руководствах XVIII - 1-й половины XIX века

3.2. Акцентологические оценки имён существительных

3.3. Акцентологические оценки имён прилагательных

3.4. Акцентологические оценки глаголов

3.5. Акцентологические оценки причастий

Выводы по Главе 3

ГЛАВА 4. КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О СЛОВОУПОТРЕБЛЕНИИ

4.1. Лексико-семантические оценки поэзии

4.1.1. Замечания коммуникативно-прагматического характера:

точность, ясность, логичность стихотворного словоупотребления

4.1.2. Замечания социально-этического характера: степень

нравственности стихотворного словоупотребления

4.1.3. Замечания эстетического характера: проблема «прекрасного» в

стихотворном словоупотреблении

4.2. Лексико-семантические оценки прозы

4.2.1. Замечания о коммуникативно-прагматических качествах

прозаического словоупотребления

4.2.2.3амечания социально-этического характера: проблема

лексических заимствований, степень приличия в прозе

4.2.3. Замечания эстетического характера: проблема «украшений» в

прозе

4.3. Лексико-семантические оценки драматургии

4.3.1. Замечания коммуникативно-прагматического характера:

проблема ясности словоупотребления

4.3.2. Замечания эстетико-этического характера: проблема

«изящности» словоупотребления

4.3.3. Оценки стилизации языка драматических произведений

Выводы по Главе 4

ГЛАВА 5. КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О СЛОВООБРАЗОВАНИИ

5.1. Особенности критических суждений о словообразовательной

стороне рецензируемых произведений

5.2. Оценки индивидуально-авторского словообразования

5.3. Нормативно-ортологические оценки словообразовательных

явлений

5.4. Оценки стилистической уместности словообразовательных

явлений

5.5. Пуристические оценки словообразовательных явлений

5.6. Оценки словообразовательной состоятельности терминологии

Выводы по Главе 5

ГЛАВА 6. КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ ГРАММАТИЧЕСКОГО

(МОРФОЛОГИЧЕСКОГО) ХАРАКТЕРА

6.1. Особенности критических суждений о грамматической стороне

рецензируемых произведений

6.2. Оценки морфологической стороны прозаических произведений

6.3. Оценки морфологической стороны стихотворных произведений

6.4. Оценки морфологической стороны драматургических

произведений

6.5. Парадигматический и синтагматический подходы в критических

замечаниях о морфологических формах

Выводы по Главе 6

ГЛАВА 7. ОСНОВНЫЕ ТИПЫ ОЦЕНОЧНО-ЯЗЫКОВОЙ АРГУМЕНТАЦИИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ ПЕРВОЙ

ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

Выводы по Главе 7

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СОКРАЩЕНИЯ И ИСТОЧНИКИ

СЛОВАРИ

ЛИТЕРАТУРА

ЭЛЕКТРОННЫЕ РЕСУРСЫ

ПРИЛОЖЕНИЕ

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Русский язык в зеркале отечественной литературной критики первой половины XIX в.»

ВВЕДЕНИЕ

Критика всегда соответственна тем явлениям, о которых судит: поэтому она

есть сознание действительности.

В.Г. Белинский

Актуальность исследования. Изучение ценностного отношения человека к языку является одной из важнейших проблем современного языкознания. В этом плане вызывает большой интерес как спонтанная, так и обдуманная оценочная деятельность носителей языка, обращенная к Слову. В качестве субъекта такой деятельности могут выступать не только лингвисты, но и все образованные члены языкового коллектива. Среди них особое место занимают люди литературного труда: писатели, поэты, драматурги, журналисты, литературные критики, т.е. те, кто связан со Словом профессионально и проявляет к нему наиболее заинтересованное и требовательное отношение.

О необходимости исследования критических оценок языка (речи) и возможности использования в самых разных областях лингвистики: социолингвистике и лингвокультурологии, психолингвистике, когнитивной и коммуникативно-прагматической лингвистике, исторической и поэтической стилистике, истории русского литературного языка - результатов этих изысканий пишут многие языковеды: Г.О. Винокур [Винокур 1991; 2006], В.В. Виноградов [Виноградов 1981], С.И. Виноградов [Виноградов 1977], Б.С. Шварцкопф [Шварцкопф 1970], В.П. Григорьев [Григорьев 2004], Н.Д. Арутюнова [Арутюнова 1988, 2000], В.Д. Левин [Левин 1964], Ю.С. Сорокин [Сорокин 1965], Л.И. Скворцов [Скворцов 1970; Основы культуры 1984: 11], В.Д. Бондалетов [Бондалетов 1987], И.Т. Вепрева [Вепрева 2002], Е.М. Вольф [Вольф 1985], М.А. Кронгауз [Кронгауз 1999], Г.В. Судаков [Судаков 2012], Э.Л. Трикоз

[Трикоз 2010] , T.B. Шмелёва [Шмелёва 2007], A.A. Шунейко [Шунейко 1992, 2001] и др.

Необходимо отметить, что работы как о спонтанных оценках (которые изучаются наиболее активно), так и о намеренных - (к которым учёные обращаются реже), имеют преимущественно обобщённо-теоретический характер и посвящены большей частью эпохе XX - XXI веков. Так, A.A. Шунейко рассматривает в названном отношении индивидуальные стили В.М. Шукшина, H.A. Бродского, А.Т. Драгомощенко [Шунейко 1992: 14-19] и В.В. Ерофеева [Шунейко 2001: 389-392]. М.А. Кронгауз пишет об идеях критики языка, возникших в Венском кружке, Кембриджском и Оксфордском университетах (конец 20-х - 30-е гг. XX в.), а также характеризует критику русской речи в советское и постсоветское время [Кронгауз 1999: 143-146]. Языковая рефлексия как отражение социально-культурного мировосприятия носителей языка в постсоветскую эпоху исследуется в монографии И.Т. Вепревой [Вепрева 2002]. Работы ретроспективного плана, посвящённые языковым оценкам, встречаются не столь часто. Таковы, например, исследования Г.В. Судакова [Судаков 2012: 95105] и Э.Л. Трикоз [Трикоз 2010: 3-20], в которых анализируется «обыденная», по терминологии авторов, «метаязыковая рефлексия» в России второй половины XIX века.

Между тем, в соответствии с идеями Г.О. Винокура и В.В. Виноградова, исследование оценочных суждений о языке особенно перспективно в интересах его истории, поскольку отражает состояние речевой культуры, характер «языкового идеала» и «лингвистических вкусов» в определённую эпоху [Винокур 1991:39-40; Виноградов 1981: 175].

Именно это направление исследований, которое, по сути дела, не получило в языкознании систематической разработки, является основным в настоящей работе, посвященной конкретно-историческому анализу оценок языка литературных произведений в русской критике 1 -й половины XIX века.

Как известно, изучением литературной критики (творческой деятельности по оценке художественных качеств и общественной роли словесных творений) [СЛТ 1974: 168; Прозоров 2005: 160-168] занимаются в основном литературоведы. Однако литература - искусство слова, и критики уделяют большое внимание «первоэлементу», по выражению A.M. Горького [Горький 1953: 212], литературного творчества, оценивая не только идейно-содержательную, но и языковую сторону произведений. В этом отношении материалы русской критики весьма актуальны для языковедов как ценный лингвистический источник, привлечение которого даёт возможность взглянуть на язык с нового ракурса: активной позиции мыслящего члена языкового коллектива, воспринимающего своё средство общения, познания и выражения эмоций неравнодушно и инициативно. Анализ критических суждений о языке и речи позволяет исследовать тенденции языкового развития, более детально и полно изучить процессы нормализации русского языка, вникнуть в культурно-речевые проблемы на том или ином социально-историческом этапе, установить коллективные и индивидуальные лингвистические приоритеты и привычки, получив эту информацию «из первых уст».

В связи со сказанным кажется целесообразным вычленение особой области языкознания - русской лингвистической аксиографии (от греческого axios 'оценка' и grapho 'пишу'), изучающей специальные высказывания критиков (в статьях, рецензиях, библиографических заметках и проч.) о языковой составляющей отечественной литературы. В качестве субъектов таких суждений могут выступать и сами критики, и художники слова, и, что бывает значительно реже,- обычные читатели, когда они выражают (как правило, в письменной форме) мнение о каком-либо литературном произведении, касаясь при этом речевых вопросов. Важно отметить, что критикующие далеко не всегда считают нужным пояснять и аргументировать свою точку зрения, полагаясь на лингвистическую компетентность читателей или (в случае не рассчитанных на публику маргиналий, черновых заметок и т.п.) просто не видя в этом нужды. Иногда же комментарии имеются, но, поскольку время написания рецензии

далеко отстоит от современной эпохи, они в наши дни непонятны. Поэтому аксиографические факты часто представляют своего рода лингвистические загадки, для решения которых требуются углублённые изыскания с привлечением лексикографических, грамматических, узуальных данных.

Русская лингвистическая аксиография представляет собой точку соприкосновения двух тесно связанных некогда частей филологии: литературоведения и языкознания, - которые в наши дни весьма сильно размежевались. Можно согласиться с Г.О. Винокуром и В.П. Григорьевым в том, что от разобщённости этих наук, связанных внутренней общностью, «страдает единство филологии, культура художественной речи и воспитание в обществе чутья к слову» [Винокур 1991: 69; Григорьев 2004: 117].

Обращение именно к периоду 1-й половины XIX века обусловлено особой значимостью этой эпохи для истории русского национального языка, русского литературного языка, основные нормы которого складывались в данное время [Ожегов 1974: 251], русской литературы и русской культуры в целом.

Комплексное исследование закономерностей развития русского языка в один из переломных моментов его функционирования, осуществлённое через призму языкового сознания, определяет актуальность настоящей работы.

Объект исследования — русский язык как система ценностей в отечественной критической литературе 1 -й половины XIX века.

Предмет изучения - типология, аргументативно-критериальная база и специфические особенности относящихся к разным языковым уровням (фонетико-орфоэпическому, акцентологическому, лексико-семантическому, словообразовательному и морфологическому) высказываний критиков 1-й половины XIX века о речевой стороне оцениваемой литературы.

Цель работы - исследовать процессы функционирования и развития русского языка, проблемы формирования литературной нормы, а также лингвистические предпочтения и вкусы 1-й половины XIX века на базе изучения относящихся к этому периоду критических суждений о языковой (речевой) сфере литературных текстов.

Цель определяет решение следующих задач:

1. Стратифицировать извлечённый из произведений русской критической литературы оценочно-лингвистический материал в соответствии с затронутыми языковыми проблемами, а также жанрово-композиционными, содержательными и иными характеристиками.

2. Установить круг наиболее значимых для исследуемой эпохи культурно-речевых (фонетико-орфоэпических, акцентологических, лексико-словообразовательных и морфологических) проблем, ставших предметом критического обсуждения.

3. Выявить специфические особенности речевых оценок в зависимости от принципа организации и жанрово-тематических характеристик оцениваемого литературного произведения.

4. Соотнести замечания критиков, обращённые к словесной области литературных произведений, с употреблением языка в соответствующий период, а также с предписаниями словарей и грамматик XVIII - 1-й половины XIX вв.

5. Составить представление о содержании, характере и степени освоенности нормы русского литературного языка 1-й половины XIX века для каждой из рассматриваемых языковых сфер.

6. Определить роль критики в развитии и становлении норм русского литературного языка исследуемой эпохи.

7. Исследовать основные критерии, которыми руководствовались критики в своих оценках языковой составляющей литературных произведений.

8. Проанализировать наиболее типичные способы аргументации, используемые рецензентами для подкрепления их суждений.

9. Рассмотреть особенности языковых оценок на фоне диалога различных литературно-общественных направлений в России 1-й половины XIX века.

10. Интерпретировать необъяснимые с позиций современного русского языка факты языковых оценок, т.е. раскрыть их системно-языковые, нормативно-

ортологические, функционально-стилистические, социально-прагматические и иные причины.

11. Охарактеризовать совокупность актуальных для 1-й половины XIX века лингвистических ценностей, приоритетов и вкусов.

В ходе исследования применялись такие общенаучные методы изучения материала, как наблюдение, обобщение, систематизация и классификация, а также интерпретация в широком смысле. В качестве наиболее значимых частных лингвистических методов, использованных в работе, следует назвать метод лингвистического описания, историко-сравнительный метод, приёмы сравнительно-исторического, психолингвистического, социолингвистического методов, элементы статистического анализа.

Материалом диссертационной работы послужили выбранные из произведений русской критической литературы 1-й половины XIX века оценки языка обсуждаемых литературных произведений. Основными источниками исследования являются периодические издания 1800 - 1849 гг., сборники критических статей и материалов, эстетические и риторические трактаты, маргиналии (пометы на полях), мемуарные сочинения, дневниковые заметки, пародии, переписка и т.п. Особенно широко использовались сведения из критических отделов таких значимых в изучаемый период столичных журналов и газет, как «Вестник Европы», «Московский Меркурий», «Сын отечества», «Благонамеренный», «Атеней», «Московский вестник», «Северная пчела», «Москвитянин», «Телескоп», «Московский телеграф», «Библиотека для чтения», «Отечественные записки» и других. Кроме того, в качестве материала исследования впервые было привлечено весьма любопытное областное периодическое издание - первый частный журнал Прикамского края «Заволжский муравей», выходивший в Казани с 1832 по 1834 год. Большое значение при написании работы имели также нормативные грамматические руководства, словари и труды лингвистов. Как источник узуальных данных активно использовался Национальный корпус русского языка, а при необходимости, -иные текстовые материалы (литературные произведения, путевые заметки, тексты

церковных книг и проч.). В некоторых случаях приводились данные родственных славянских языков и диалектологические факты.

Научная новизна работы определяется тем, что в ней представлен первый опыт комплексного исследования оценок речи в русской критической литературе 1-й половины XIX века; на этой базе осуществлён системный анализ основных закономерностей в функционировании и развитии русского языка и охарактеризованы основные лингвистические приоритеты и вкусы эпохи. В диссертации теоретически обосновывается целесообразность вычленения (и, соответственно,- введения нового термина) особой языковедческой области -русской лингвистической аксиографии, изучающей выступающие (чаще всего) в письменной форме специальные критические суждения о речевых качествах литературных текстов. Впервые разработана типологизация аксиографического материала, в основу которой положены системно-языковые, жанрово-стилистические и ценностно-критериальные факторы. В научное обращение введено большое число не известных ранее лингвистам данных, связанных с» жизнью русского языка в 1-й половине XIX века и касающихся эволюции словарного состава, трансформаций семантической структуры слова, изменений в грамматическом строе и проч.

Теоретическая значимость исследования обусловлена тем, что работа существенно дополняет, развивает и конкретизирует разработанную отечественными языковедами теорию речевой деятельности, особенно в той её части, которая касается проблемы восприятия и понимания речи. Одновременно диссертация является весомым вкладом в теорию и методологию истории русского национального языка, - русского литературного языка, а также - языка художественной литературы, исторической стилистики, исторической грамматики и исторической лексикологии русского языка.

Практическая значимость диссертации связана с тем, что её результаты могут быть использованы в лекционных курсах и на практических занятиях по истории русского литературного языка, исторической грамматике русского языка, стилистике русского языка, культуре речи, риторике, в спецкурсах по

филологическому и лингвистическому анализу художественного текста, прагмалингвистике, социолингвистике, психолингвистике, а также - в лексикографической практике. Вместе с тем материалы исследования будут полезны в преподавании литературоведческих дисциплин. Существенными кажутся также лингвометодические (в том числе имеющие выход в практику школьного преподавания) возможности применения результатов работы [Серебряная 2005: 105]. Как об этом писал Г.О. Винокур, «история лингвистических вкусов приобретает общественно-воспитательное, практически-педагогическое применение» [Винокур 1991: 40].

Теоретико-методологической базой работы послужили:

1) теория речевой деятельности, разработанная отечественными языковедами и психологами (JI.B. Щерба, A.A. Леонтьев, Л.С. Выгоский, Н.И. Жинкин, М.М. Бахтин и др.);

2) философско-лингвистическая теория ценностей и учение об оценках языка и речи, языковой критике, речевой рефлексии (A.A. Потебня, A.M. Пешковский, Н.Д. Арутюнова, Б.С. Шварцкопф, В.П. Григорьев, A.A. Шунейко, Г.В. Судаков, И.Т. Вепрева, Е.М. Вольф, М.А. Кронгауз, Т.В. Шмелёва, В.В. Миронов, М.С. Каган, О.Г. Дробницкий и др.);

3) положения о социальной обусловленности употребления языка в работах по истории русского литературного языка, лингвистической поэтике и теории языка художественной литературы (А.И. Соболевский, В.В. Виноградов, Г.О. Винокур, Л.А. Булаховский, Ю.С. Сорокин, В.Д. Левин, А.И. Горшков, Е.Г. Ковалевская, J1.B. Судавичене, Б.А. Успенский и др.);

4) теория ортологии русского языка и культуры речи (В.И. Чернышёв, Г.О. Винокур, В.В. Виноградов, С.И. Ожегов, А.Б. Шапиро, В.А. Ицкович, Ю.С. Степанов, К.С. Горбачевич, Л.П. Крысин, Ю.А. Бельчиков, Б.Н. Головин, Л.И. Скворцов, Л.К. Граудина, E.H. Ширяев, М.В. Шульга и др.);

5) учение о специфике языковых стилей и закономерностях их функционирования в трудах по современной и исторической стилистике русского

языка (Г.О. Винокур, В.В. Виноградов, Ю.С. Степанов, К.С. Горбачевич, A.B. Чичерин, Д.Н. Шмелёв, А.И. Ефимов, М.Н. Кожина, И.Б. Голуб и др.);

6) принципы последовательного историзма и идеи о тесной взаимосвязи всех сфер языка, лёгшие в основу исследований по исторической грамматике (исторической фонетике, исторической акцентологии, исторической морфологии, исторической лексикологии, историческому словообразованию) русского языка (Ф.И. Буслаев, В.А. Богородицкий, С.П. Обнорский, ПЛ. Черных, К.В. Горшкова, В.В. Колесов, Г.А. Хабургаев, В.М. Марков, И.Э. Еселевич, B.J1. Воронцова, М.В. Панов, М.В. Шульга, Г.А. Николаев, Э.А. Балалыкина, J1.P. Абдулхакова и др.);

7) теория и история русской литературы, русской литературной критики и журналистики (Д.Д. Благой, С.М. Бонди, Д.С. Лихачёв, В.Э. Вацуро, В.А. Каверин, Л.М. Крупчанов, Ф.М. Головенченко, A.C. Курилов, Ю.Н. Тынянов, Г.Г. Хазагеров, И.Б. Лобанов, В.Е. Хализев, А.Г. Цейтлин, К.И. Чуковский, И.О. Шайтанов, В.Н. Коновалов, В.Н. Крылов и др.);

8) концепция единства филологического знания как важнейшего условия полноценного развития языкознания и литературоведения (Г.О. Винокур, Ю.В. Рождественский, С.С. Аверинцев, Б.С. Шварцкопф, В.П. Григорьев, A.A. Шунейко и др.);

9) концепция категориальности явлений языкового и метаязыкового сознания (И.А. Бодуэн де Куртенэ, Л.В. Щерба, Б.С. Шварцкопф, И.Н. Горелов, К.Ф. Седов и др.).

Гипотеза исследования. Суждения русских критиков 1-й половины XIX века о языке литературных произведений, являясь ценным источником историко-лингвистических сведений, позволяют значительно более углублённо изучить актуальные для эпохи системно-узуальные и нормативные языковые процессы, а также приоритеты и вкусы в словесной сфере.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Русская лингвистическая аксиография, т.е. раздел науки о языке, изучающий специальные критические суждения о словесной стороне оцениваемых текстов, позволяет исследовать общественные языковые

приоритеты, а также основные закономерности и тенденции в функционировании и развитии национального, литературного языка и языка художественной литературы. Узуальные языковые средства, претерпевая отбор на предмет нормативности, проходят объективно необходимый, предшествующий окончательной кодификации этап аксиографической апробации, весьма существенный в процессе социальной оценки нормы.

2. Эпоха 1-й половины XIX века, языковая жизнь которой исследуется в работе, характеризовалась широкомасштабным энциклопедическим «филологизмом» образованной части российского общества, глубоким интересом к русскому языку и всем проявлениям Слова как воплощению духовности человека. Одной из главных задач отечественной литературной критики, представлявшей собой тогда влиятельную социально-культурную силу, считалась задача «установления языка». Речевые оценки, сделанные русскими критиками в этот период активного распространения «гуманитарности», отличаются глубиной наблюдений, тонкостью замечаний и прозорливостью, обеспечивая «общественное одобрение» (С.И. Ожегов) языковым фактам, претендующим на роль нормативных.

3. В рассматриваемый период существовала достаточно чёткая и исторически обусловленная система ценностных лингвистических ожиданий, которые носители языка 1-й половины XIX века связывали с определённым типом организации литературных текстов: как художественных, так и нехудожественных. В частности, стихотворные тексты, которые особенно тесно ассоциировались со звучащей речью и характеризовались эмоционально-семантической спаянностью элементов, были сопряжены в языковом сознании, прежде всего, с ожиданиями благозвучия, стилистической оправданности и эстетической гармоничности использованных автором средств выражения; в этом случае оставались на втором плане коммуникативно-прагматические и нормативные свойства. Напротив, от прозы, «языка мысли», в первую очередь ждали именно коммуникативно-прагматических качеств, т.е. точности, ясности и логичности выражения; в этой сфере весьма высоко ценилась также

грамматическая правильность выражения; стилистический же и эстетический аспекты были для критики менее актуальными, чем при разборе стихотворных текстов. Что же касается драматургии, то от произведений этого синкретичного, ориентированного на сценическое воплощение литературного рода ожидали одновременно как коммуникативно-прагматических и нормативно-грамматических достоинств, весьма важных для адекватного восприятия пьесы и её воспитательного воздействия на зрителей, так и стилистической уместности речевой имитации.

4. Для исследуемой эпохи были характерны три основных способа рассмотрения критикой использованных авторами языковых средств: два «внутритекстовых» и один «внетекстовый». Таковы: 1) парадигматический способ, т.е. оценка определённого языкового факта относительно изолированно от контекста, в ряду взаимозаменяемых или взаимоисключающих друг друга образований; 2) синтагматический способ, т.е. суждение о той или иной языковой единице на фоне окружающего её контекста, при учёте взаимодействия всех компонентов анализируемого фрагмента; 3) узуально-прогностический способ, т.е. выход рецензентов за пределы оцениваемого текста, обращение их к общеязыковым условиям употребления обсуждаемого явления, а также - к вопросам его необходимости и дальнейшей судьбы в языке. Избранный рецензентом способ разбора определялся спецификой оцениваемого явления. Так, оценки парадигматического типа были наиболее характерны для рассуждений о морфологической стороне критикуемых текстов; суждения, сделанные на синтагматическом уровне, - для высказываний о сфере словоупотребления и, очевидно, - синтаксиса (почти не затронутого в данной работе); оценки прогностического плана касались главным образом вопросов словообразования.

5. Критериальная база критических суждений о языковой сфере литературных произведений в 1 -й половине XIX века была основана на следующих принципах, расположенных в соответствии с частотой их выдвижения: 1) широкая употребительность оцениваемого языкового явления; 2)

его коммуникативно-прагматическая состоятельность (соответствие требованиям точности, ясности и логичности); 3) его функционально-стилистическая оправданность; 4) производимое им положительное эстетическое впечатление; 5) необходимость (целесообразность существования) обсуждаемого языкового факта; 6) его кодифицированная нормированность; 7) его позитивная нравственно-воспитательная составляющая.

6. Основополагающее значение узуального критерия в языковых оценках 1-й половины XIX века обусловлено нормативной неустойчивостью, характерной для данной эпохи, когда изменялись лингвистические предпочтения, старое, устоявшееся неохотно уступало место новому, нарождающемуся, а словари и грамматики во многом ориентировались на традиции. Приоритет в русской критике, осуществляющей общественную апробацию изменений в языке, критерия широкой употребительности речевого явления сыграл существенную роль в движении русского литературного языка по пути демократизации.

7. Русская лингвистическая аксиография 1-й половины XIX века, будучи составной частью языковой политики и выполняя коррективно-нормативные и культурно-воспитательные функции в речевой сфере, способствовала упорядочению и стабилизации отечественного языка и вместе с тем -обогащению и расширению его выразительных возможностей. Кажутся весомыми основания для выделения особого лингво-аксиографического фактора в развитии и становлении русского национального языка как существенного экстралингвистического регулятора происходящих в нём изменений.

Об используемых в работе терминах. 1) Национальный язык. В

соответствии с определением, предложенным В. В. Виноградовым, национальный язык - это средство общения всей нации, включающее в себя литературный язык, диалекты, просторечие, жаргоны [Виноградов 1967: 76]. Как синонимичные этому термину в диссертации используются также наименования общенациональный и общенародный язык [Виноградов 1967: 75; Виноградов 1978 б: 179]. 2) Литературный язык. Язык нормированный, обработанный мастерами

4 А

слова, «язык официально-деловых документов, школьного обучения, письменно-бытового общения, науки, публицистики, художественной литературы, всех проявлений культуры, выражающихся в словесной форме, чаще письменной, но иногда и устной» [Виноградов 1978 б: 288].3) Язык художественной литературы. Функциональная разновидность русского литературного языка, предполагающая использование таких языковых средств, выбор которых обусловлен идейно-образным содержанием и реализацией эстетической функции [КРР 2007: 795]; «воплощение поэтического творческого сознания» [Виноградов 2005: 11].

В работе при необходимости дифференцируются термины язык (система объективно существующих, социально закреплённых знаков, а также правил их употребления и сочетаемости) [ЛЭС1990: 414-415] и речь (реализация единиц языка, конкретное говорение, облечённое в звуковую или письменную форму) [там же]. В этом смысле исследование критических высказываний о словесной стороне литературных текстов - это вклад в изучение как одного, так и другого феномена.

Как синонимичные берутся в настоящем исследовании термины отзыв и рецензия. У филологов нет достаточной чёткости в разграничении этих оценочных жанровых наименований [Практикум 1991: 58; КРР 2007: 398-399]. В русской критической литературе 1-й половины XIX века такого рода произведения именовались обычно разборами, и это старое название в ряде случаев также используется в исследовании.

О терминологии более специального характера, используемой для наименования критических суждений о языке (речи), будет сказано ниже.

Апробация работы. Основные положения и результаты диссертации были изложены на 45 международных, всероссийских, региональных и межвузовских конференциях, в том числе: «Славянские языки и литературы в синхронии и диахронии» (Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова, 2013 г.), «Русский язык в культурно-историческом измерении» (Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2012 г.), «Славянские языки и

Список литературы диссертационного исследования кандидат наук Серебряная, Ирина Борисовна, 2014 год

литература

Поскольку ценностное отношение к языку осуществляется в результате сопоставления воспринимаемого языкового материала с соответствующим образцом, постольку одним из наиболее значимых при исследовании критических суждений указанного типа является вопрос о литературно-языковой норме. Изучение языковых оценок позволяет существенно уточнить представления об этом центральном для языкознания понятии, ибо даёт возможность наблюдать формирование нормы не только со стороны и обобщённо, но и непосредственно и детально.

Норма языка - это «реализации языковой системы», считающиеся в определённую эпоху эталонными; это итог сознательной кодификации языка и важнейший признак его литературности [Виноградов С.И. 2007: 367; Иванова 2001: 148-163; Крысин 2007: 5-6; Степанов 1966: 99].

Литературная норма, являясь существеннейшим мерилом оценок в языковой сфере, существует объективно, т.е. независимо от воли и желания носителей языка. Вместе с тем эта объективность складывается из множества «субъективностей». И здесь весьма значима роль отдельного субъекта - носителя языка, осознающего норму и способствующего её закреплению, в частности, -роль критики.

Литературные критики - это та часть образованного сообщества, которая по роду деятельности принимает самое активное участие в процессе отбора языковых средств как нормативных. Известно, что норма литературного языка представлена в образцовых текстах, и в этом осознании «образцовости», «эталонности» произведения исключительно велико значение критики. В ходе критического обсуждения складывается коллективное мнение о сочинении (в том числе и о языковой его стороне). Одновременно формируется «общественное одобрение» (или, напротив, - «порицание») по отношению к тем или иным использованным писателями фактам языка; этот процесс, как считают языковеды [Ожегов 1974: 259; Горбачевич 1984; 121], представляет собой необходимый промежуточный этап между речевой практикой и окончательной регистрацией нормы.

Литературная норма - исторически изменчивое понятие и имеет различное содержание в разные периоды существования языка. Изучение критических суждений по поводу языковой сферы литературных произведений, сделанных в определённый временной промежуток, даёт возможность установить характеристики нормы, специфические для данного этапа.

В этом отношении эпоха 1-й половины XIX века особенно интересна. Это было время, когда в развитии русского литературного языка сплелось множество разнородных и противоречивых тенденций, связанных с демократизацией

национальной речи и кризисом прежней стилистической системы [Булаховский 1957: 42]. На данном этапе первостепенная роль в процессе становления нормы стала принадлежать русской художественной литературе [Виноградов 1978 б: 202-205], литературная же критика, для которой было тогда характерно весьма придирчивое внимание к языку «разбираемых» произведений [Крупчанов 2005: 7-9; Булаховский, 1954: 46-47], вступила в период подлинного расцвета и влиятельности.

Требование к литературным критикам непременно оценивать нормативно-языковую сторону произведения восходит к глубокой древности. Оно выдвигалось ещё античными филологами-теоретиками, всячески поддерживалось в средневековье, затем было безоговорочно воспринято русской критикой XVIII века, для которой очень характерны суждения такого рода.

Так, например, в одном из самых авторитетных для эпохи классицизма труде Ш. Роллена «Способ, которым можно учить и обучаться словесным наукам», переведённом с французского И. Крюковым и опубликованном в Санкт-Петербурге, в качестве основной задачи при «толковании Писателей» ставилась следующая: «подать свЪд'Ьния о распоряжении рЪчи, о красотахъ, въ ней находящихся, да и о самыхъ порокахъ, если они случатся во оной». Здесь же давалась ссылка на древнеримского ритора и филолога Квинтилиана, который рекомендовал критикам «примечать собственность, изрядство, благородность выражений», «красоту метафоръ и различныя фигуры» (Роллен: 70-72).

Русская литературная критика оформилась как самостоятельное явление литературного процесса в 30-40-е гг. XVIII века и связана на этапе своего становления, прежде всего, с именами М.В Ломоносова, В.К. Тредиаковского и А.П. Сумарокова (РЛК XVIII: 5-6).Считается, что французское слово critique 'критик', 'острый судья' впервые использовал в примечании к одной из своих сатир 1739 г. А.Д. Кантемир (там же: 7). Как пишут исследователи, позже, в 1750 г., В.К. Тредиаковский ввёл в употребление существительное женского рода критика, применив его в обычном для наших дней значении 'анализ', 'разбор' и написав данное наименование уже по-русски (там же: 7-8).

Эти сведения, однако, нуждаются в существенном уточнении, поскольку в Национальном корпусе русского языка представлены более ранние (1733 и 1747 гг.) случаи применения термина критика В.Н. Татищевым. Данное слово, выступающее у Татищева в значении 'разбор научного сочинения', было представлено в его переписке и публицистике характерными для русского языка падежно-числовыми формами (родительного падежа единственного числа и именительного падежа множественного числа).

Примеры: из его книг видимо, что разсуждения, не упоминая филозофии и критики исторической, не доставало»', «преизрядные грамматики, лексиконы, критики на неправое писание и речение и другие полезные книги сочинили (В. Н. Татищев. Разговор дву приятелей о пользе науки и училищах, 1733); понеже тогда имя Польша было незнаемо, и народ жил сарматы, то обличает подложность или незнаюсчего критики автора (В. Н. Татищев. И. Д. Шумахеру, 1747; [НКРЯ].

Данные факты свидетельствуют не только о лексическом, но и о свершившемся уже к началу 30-х годов полноценном грамматическом освоении данного заимствования.

В трудный период становления русская литературная критика была во многом подражательной. Критики обычно ориентировались в своих оценках на античные и европейские (преимущественно французские) литературно-эстетические и риторические трактаты Горация, Буало, Рамсе, нередко обращаясь также к авторитетам французских классицистов Корнеля, Расина, Вольтера, Руссо, Стерна и других (РЛК XVIII: 5-24). Вместе с тем постепенно, в ходе теоретической полемики вырабатывались отечественно-национальные принципы оценок, и главенствующее место среди них в XVIII веке занимал критерий нормативно-языковой. Это было совершенно естественно, ибо литература -искусство слова, и на заре русской критики в качестве основополагающей ценности принималась именно словесная, самая очевидная, «лежащая на поверхности» сторона анализируемых произведений.

Так, например, М.В. Ломоносов, перечисляя в 1739 г. правила российского стихотворства, на первое место среди них ставил требование «сочинять по природному нашего языка свойству» (РЛК XVIII: 26). Г.Н. Теплов в 1755 г. утверждал, что автор, не знающий грамматических и риторических основ, никогда не добьётся успеха (там же: 58). А.П. Сумароков в эпистоле «Наставление хотящим быть писателями» (1774 г.) порицал неумелых литераторов, которые, «не выучась так грамоте, как должно», «сплетают» речь, достойную лишь сожжения (там же: 113).

И в собственной критической практике литераторы XVIII века в основном фиксировали внимание на нормативно-стилистических явлениях. В частности, В.К. Тредиаковский, оценивая комедию Сумарокова «Тресотиниус» (1750 г.), руководствовался почти исключительно критерием речевой правильности, обвиняя автора в многочисленных погрешностях против церковнославянского и русского языков и делая вывод: «Великий словесник! в полуторе строчки пять грехов» (там же: 72). Аналогичным образом, обращаясь большей частью к языковому оформлению, судил о произведениях Тредиаковского и Ломоносова А.П. Сумароков (там же: 110-112; 123-126).

Уместно отметить, что литературоведы, как уже указывалось, нередко расценивают характерное для русской критической литературы XVIII века повышенное внимание к нормативно-речевой области как « назойливую мелочность» и «привязчивую педантичность» и обусловливают эти качества незрелостью подходов и методов [История русской 1958: 58].

1.6. Эпоха 1-й половины ХТХ века в филологическом отношении

В русской критической литературе 1-й половины XIX века, являющейся основным источником настоящего исследования, оценки словесной сферы обсуждаемых сочинений встречались также весьма часто. Выбор именно этого периода не случаен и обусловлен особым значением данной эпохи в истории

русского языка, русской литературной критики, русской литературы и русской культуры в целом.

1) 1-я половина XIX века - период расцвета русской литературной критики, когда она, став авторитетной наукой [Крупчанов 2005: 7] и вместе с тем - одним из значимых видов литературного творчества, играла важную роль в общественно-культурной жизни, развивая способности, воспитывая вкусы и формируя взгляды широких читательских кругов.

Литераторы 1-й половины XIX века много размышляли о благородном назначении критики как явления культуры. Например, профессор Московского университета , писатель и критик А.Ф. Мерзляков в 1812 г. писал, что «заря здравой Критики», которая начала загораться ещё с петровских времён, «часъ отъ часу болЪе и боЪее освЪщаетъ стихии нашей Словесности» (Мерзляков. Рассуждение: 76).

В письме «Некоторые замечания о критике», напечатанном за подписью «Д.» в «Трудах общества любителей Российской словесности» (1817 г.), критика уподоблялась «чистительному огню, чрезъ который проходятъ всЬ произведения ума нашего»; сочинение, не подвергнутое критическому рассмотрению, сравнивалось автором с глыбой «необработанной руды, въ которой металлъ теряетъ большую часть своего блеска»; здесь же указывалось, что «въ нынешнее время, при всем"Ьстномъ распространении охоты къ просвещению въ России, при появлении многихъ отличныхъ Писателей, дЪлающихъ честь нашему Отечеству, введение Критики въ большее употребление необходимо» (Труды 1817: 6; 65).

Показательны также в плане уважительного отношения в рассматриваемый период филологически образованной части русского общества к критике воспоминания К.А. Полевого о восторженной реакции его брата Н. А. Полевого на одну из рецензий Н.И. Греча: «Нельзя исчислить, сколько пользы приносятъ он-Ь (речь идёт об «умныхъ, с душою написанныхъ и потому увлекательныхъ» рецензиях - И.С.) юнымъ умамъ, жаждущимъ познаний!» (Полевой. Записки: 61).

Замечательными кажутся и раздумья о критике A.C. Пушкина. В черновом наброске статьи, посвященной критике, поэт назвал критику «наукой», затем, зачеркнув это слово, написал «искусство» и всё же в качестве окончательного варианта вернулся к первоначальному варианту: «критика - наука» [Благой 1979: 483]. Следовательно, здесь для Пушкина оказалась главной познавательная, исследовательская функция критики. Однако ниже, в этой же заметке, он указал: «Где нет любви к искусству, там нет и критики» (А. С. Пушкин. О критике, 1830) [НКРЯ].

Действительно, критика, как и любая наука, — это, одновременно, и вид творчества, невозможный без любви к прекрасному и возвышенному, и один из способов познания мира. Эту мысль о тесной связи научной и литературно-искусствоведческой методологии очень верно выразил писатель, критик и литературовед Ю. Н. Тынянов: «Совсем не так велика пропасть между методами науки и искусства» [Тынянов 2001: 469].

Характерно, что в 1-й половине XIX века весьма активно обсуждался вопрос о том, какая именно по качественной характеристике оценка должна составлять критику. С одной стороны, высказывались мнения, что критик призван отмечать в разбираемом творении лишь положительные черты. Так, Н.М. Карамзин в 1818 г. утверждал, что следует «более хвалить достойное хвалы, нежели осуждать, что осудить можно. ... Где нет предмета для хвалы, там скажем всё - молчанием» (Карамзин: 143).

Сходную мысль высказывал и В.А. Жуковский, который в 1809 г. писал, что при разборе «произведений изящных» должно более «останавливаться на красотах, нежели на погрешностях» (Жуковский. Эстетика: 223). Впрочем, Жуковский всё же считал, что придирчивый разбор книг, в которых «нет и следов искусства и слога», тоже может быть отчасти полезен авторам как «приготовление к хорошему» (там же: 224).

Весьма решительно мнение о необходимости для критика хвалить, а не порицать, выражал и A.C. Грибоедов: «Если разбирать творение для того, чтобы

определить, хорошо ли оно, посредственно или дурно, надобно прежде всего искать в нём красот. Если их нет - не стоит того, чтобы писать критику» (Грибоедов 2: 52).

Напротив, в упоминаемой выше статье Д. «Некоторые замечания о критике» (1817 г.) говорилось об отрицательной роли похвального отзыва, который «дЪлаетъ гордымъ посредственнаго писателя и погубляеть его, ... портить вкусъ публики и препятствуетъ успЪхамъ Словесности». По мнению Д., излишняя похвала выгодна «однимъ только книгопродавцамъ», получающим выгоду за реализацию дурных книг (Труды 1817: 61).

С другой стороны, встречались утверждения, что критика должна в равной мере обращать внимание и на достоинства, и на изъяны в сочинениях. Так, A.C. Пушкин, который, по шутливому выражению Ю. Тынянова [Тынянов 2001: 70], «в борьбе литературных сект» обычно «занимал исторически оправданное место беспартийного», писал, что критика — это «наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусства и литературы» (A.C. Пушкин. О критике, 1830) [НКРЯ].

Позже эту мысль очень точно выразил Г.О. Винокур: «принципиально критика направлена не на отыскание ошибок, как это обычно представляют, а на оценку выражения с целью раскрытия его содержания: указание на ошибки есть результат, а не задание критики. Поэтому критика не только указывает неверное, но признаёт также верное» [Винокур 1991: 81].

2) Одновременно 1-я половина XIX века - это время зрелой русской литературы, жанрово и художественно многообразной. Если период классицизма был эпохой традиционного постоянства поэтики, когда, по выражению В.Г. Белинского (Белинский 10: 99), «никто не смел быть оригинальным», то 1-я половина XIX века-период «освобождения от канонов» [Гинзбург 1974: 19].

В литературной жизни этого времени наблюдались такие важные явления, как упадок классицизма с типичными для него жанрами оды, эпопеи и трагедии; повышенное внимание к душевной жизни человека, культивируемое, прежде всего, сентименталистами; одновременно происходило активное развитие

лирической поэзии (К.Н. Батюшков, A.C. Пушкин, Н.М. Языков и др.) и басни (И.А. Крылов), а также характерного для романтизма жанра баллады (В.А. Жуковский); непрерывно рос интерес к народной поэзии; неуклонно развивалась художественная проза (сначала - Н.М. Карамзина, затем - A.A. Бестужева (Марлинского), потом - A.C. Пушкина, Н.В. Гоголя и др.) [Булаховский 1954: 1216; История русской 1983: 137-230].

Кажутся весьма важными достаточно чётко обозначенные в русской критической литературе мировоззренческие принципы, которыми руководствовалось в своей деятельности литературное сообщество.

В частности, для литераторов 1-й половины XIX века было характерно в высшей степени твёрдое убеждение, что главенствующую роль в развитии русского языка играет Словесность, своими художественными открытиями обогащающая и обновляющая русскую речь.

Так, Д.В. Дашков в 1811 году подчёркивал: «Языкъ можетъ образоваться не словами, но творениями хорошихъ писателей, которые даютъ словамъ новый вЪсъ и значение» (Дашков: .60).

Любопытно, что позже эту мысль почти в тех же словах выражал языковед В.И. Чернышёв, утверждая, что в создании литературного языка талантливые писатели обычно идут впереди и что «печать не ученица, а зрелая деятельница и въ некоторой степени создательница языка» [Чернышев 1911: 3 - 4; 11].

Считалось, что содействовать литературе в деле совершенствования русского языка призвана критика, верховное назначение которой заключается в том, чтобы выявить достижения художников в словесной сфере, уловить духовную суть живого Слова.

Литераторы в этот период были убеждены, что Слово обладает скрытой духовной сущностью, обнажить которую перед читателями может лишь подлинный художник, а заметить эту духовность Слова в литературном творении и оценить её по достоинству способен лишь мудрый, глубокий Критик.

Корни этих представлений кроются в идеях Православия, в соответствии с которыми Язык — это уникальная способность, дарованная человеку свыше.

Например, в соответствующих словарных статьях «Словаря Академии Российской» (1789 - 1794 г. ) и более позднего «Словаря церковнославянского и русского языка» (1847 г.) указывалось, что «въ книгахъ Св. писания подъ именемъ симъ («Слово» - И.С.) разумеется Сынъ Божий: Въ началгь бгь Слово, и Слово бгь къ Богу, и Богъ бгь Слово. Иоанн. 1.1» [САР-1, V: 534; СЦР IV: 149].

С высокой идеи о Божественном происхождении Слова тогда начинались грамматические руководства. Например, в третьем параграфе «Российской грамматики» М.В. Ломоносова выражается восхищение: «коль велика творческая премудрость: одарил нас словом, одарил слухом!» [Ломоносов 1952: 395]. Та же мысль высказывается в «Пространной русской грамматике» Н.И. Греча (1830 г.): «Способность говорить, даръ слова, т.е. возможность выражать чувствования и мысли посредствомъ звуковъ голоса, низпослана человеку свыше» [Греч 1830: 6] и т.п.

«Мы, прочитав множество церковных и светских книг, - писал в 1802 г. Н.М. Карамзин, - соберём только материальное или словесное богатство языка, который ожидает души и красот от художника» (РПЯ: 77).

Н.И. Надеждин в 1836 г. отмечал, что «литература начинается там, где мёртвый звук Слова проникается и трепещется живою силою духа» (Надеждин: 399). По Надеждину, если автор литературного произведения способен уподобить Слово образу Творца, то это его великий вклад в создание подлинной Словесности, представляющей собою «прекраснейший цвет народной жизни» (там же).

Отношение к Слову как к выражению Божественной сущности, оценка Слова с позиций духовности были весьма характерны для русской литературы, русской литературной критики и в целом для русской культуры 1-й половины XIX века. В.К. Кюхельбекер писал в 1821 г., что если народ представляет собой явление духовного порядка, то душой народа можно считать именно его язык (РПЯ: 99).

Замечательно, что в XX столетии эту же мысль выражает Г.О. Винокур, утверждая, что для успеха критического труда необходима особая одарённость,

«специфически филологическая талантливость, умение угадать живой дух за мёртвой буквой» [Винокур 1991: 102].

3) 1-я половина XIX века - это эпоха подъёма русской журналистики. Только за первые 12 лет с начала века в Москве и Петербурге возникло свыше 40 новых журналов, позже их количество многократно возросло [История русской 1960: 21]. Среди них были такие крупные и долговечные, как «Вестник Европы», «Сын отечества», «Благонамеренный», «Библиотека для чтения, «Русский вестник», «Современник», «Атеней» и многие другие.

Исторически сложилось так, что русская литературная критика развивалась в основном именно в рамках журналистики, став подлинной душою многих журналов, определяя их «лицо» [Очерки по истории 1: 7]. В 1843 г. В.Г. Белинский подчёркивал, что критика, «въ отношении къ успеху и влиянию журнала, начинаетъ становиться едва ли не важнее самихъ повестей» (ОЗ, 1843, Т.26, № 1: 7). Как удачно выразился JI.M. Крупчанов, литературная критика в России «как бы вплетается в журналистику - общественную деятельность по распространению социальной информации» [Крупчанов, 2005: 7].

Необходимо подчеркнуть, что в прошлом критические отделы большинства «толстых» журналов публиковали рецензии на все издания, вышедшие из печати за истекший месяц. По этой причине в поле зрения рецензентов попадали не только произведения «изящной» литературы, но и новинки по самым разным областям знания и деятельности: биологии, географии, медицине, сельскому хозяйству, делопроизводству, педагогике и другим; и языковая сторона этих текстов тоже придирчиво оценивалась критиками. Таким образом, материал оценок 1-й половины XIX века позволяет судить о специфике критических подходов к языковым явлениям различной функционально-стилистической принадлежности.

4) 1-я половина XIX века - начало нового этапа в истории русского литературного языка. Вслед за В.В. Виноградовым, языковеды считают, что в эту эпоху, ознаменованную творческой деятельностью A.C. Пушкина, сложилось основное ядро национального русского языка, начался период современного

русского литературного языка, были созданы общенародные нормы литературно-языкового выражения [Виноградов 1978 б: 53-58; Ковалевская 1978: 261-316; Судавичене 1984: 146-204]. Наиболее значительным социально-лингвистическим явлением стал в это время связанный с освободительными настроениями процесс демократизации русского литературного языка, в результате чего обыденная речь была признана культурной ценностью [Панов 2007: 188].

5) 1 -я половина XIX века была временем глубокого общественного интереса к вопросам русского языка. Это обусловливалось серьёзными сдвигами в социально-политической, культурной и литературной жизни России и носило официально одобренный верховными властями характер, выраженный триединством: «православие - самодержавие - народность» [Булаховский 1957: 8].

В этот период на кардинально новую ступень поднялось образование, в 1802 г. было утверждено Министерство народного просвещения, с 1803 г. начали открываться вольные типографии, многократно увеличилось количество частных библиотек, расширился круг грамотной, активно читающей публики [История 1983:459-550].

Критик и журналист А.Ф. Мерзляков вспоминал в 1817 г., что в начале столетия «во всяком звании» проявлялась «охота и склонность к словесности»: «возникали многочисленные собрания литературные, в которых молодые люди, знакомством или дружеством связанные, сочиняли, переводили, разбирали свои переводы и сочинения и таким образом совершенствовали себя на трудном пути словесности и вкуса» [История русской 1983: 137].

В данный период функционировали такие, к примеру, литературно-общественные организации, как «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств» при Петербургской Академии наук (1801-1812; 1816-1825 гг.), «Беседа любителей русского слова» (Петербург, 1811-1816 гг.), «Общество любителей российской словесности» при Московском университете (1811-1837 гг.), «Арзамас» (Петербург, 1815-1818 гг.), «Зелёная лампа» (Петербург, 18191820 гг.), «Вольное общество любителей Российской словесности» (Петербург,

1816-1825 гг.), «Общество любомудрия» (Москва, 1823-1825 гг.) и другие [История русской 1983: 137-138]. На заседаниях подобных объединений, наряду с собственно литературными вопросами, детально обсуждались и проблемы русского языка.

Литературные общества возникали не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и в областных центрах России. Так, например, в Поволжье было организовано Казанское общество любителей отечественной словесности (1805-1853 гг.). Видный член этого общества профессор красноречия, стихотворства и языка Императорского Казанского университета В.М. Перевощиков писал, в частности, о том, что слова в поэзии и красноречии должны быть подобраны так, чтобы «пленять слухъ, действовать на воображение, возбуждать страсти, просвещать разумъ», и сетовал, что «сочинители, бедные мыслями или молодые» употребляют слишком много «украшений», хотя такое излишество, несомненно, является признаком упадка словесности (Перевощиков: 13; 31-32).

В печатных изданиях («Трудах») общественно-литературных объединений 1-й половины XIX века систематически публиковались статьи о положении русской словесности, в которых часто велась речь об актуальных для этого времени языковых проблемах. Так, П.И. Шаликов в одном из выпусков сборника «Труды общества любителей Российской словесности при Московском университете» выражал озабоченность по поводу того, что «между людьми лучшего тона» употребителен ныне французский, а не «природный русский языкъ» (Труды 1817: 157). И он же считал серьёзной помехой в развитии отечественной словесности «недостатокъ въ правилахъ Грамматики и особенно Синтаксиса» (там же: 163).

Кроме того, литературные организации активно выражали свои взгляды через широко распространённые произведения периодической печати, где в отделах критики и библиографии помещалась информация о литературных новинках и давалась им оценка; при этом, как правило, обсуждалась и словесная сфера произведений. По удачному выражению Л.А. Булаховского, редакции газет и журналов «естественно становились лабораториями, в которых определялась и

фиксировалась литературная норма» [Булаховский 1954: 46-47]. «Установка правил языка» считалась одной из важнейших задач, стоящих перед критикой [Булаховский 1957: 42].

Для эпохи 1-й половины XIX века были весьма характерны споры о языке, которые велись и на страницах периодических изданий, и в дружеской переписке литераторов, и, вероятно, в ходе их индивидуального общения [Булаховский 1957: 42].Например, широко известна и в деталях описана языковедами полемика «шишковистов» и «карамзинистов» о «старом» и «новом» слоге [Ковалевская 1978: 246-259].

А.И. Горшков считает одним из наиболее передовых по взглядам петербургское «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», члены которого (А.Х. Востоков, А.Ф. Мерзляков, Н.Ф. Остолопов и др.) выступали и против «архаистов», и против «новаторов» [Горшков, 1982: 223236; История русской 1941: 198-224]. Разумеется, весьма интересны лингвистические воззрения членов известнейшего литературного кружка «Арзамас», в который входили К.Н. Батюшков, В.А. Жуковский, A.C. Пушкин и другие мастера слова [История русской ..., 1941: 327-338; История русской, 1958: 189].

1.7. Вопрос о лингвистической компетентности русских критиков 1-й

половины XIX века

По справедливому мнению Г.О. Винокура, «качество и достоверность критики во многом зависит от индивидуальных способностей критикующего, и степень образованности и учёности критика - вот что прежде всего отражается на качестве его суждений» [Винокур 1991: 102]. Представляется весьма существенным вопрос об уровне лингвистической компетентности русских критиков в 1-й половине XIX века, о том, насколько квалифицированными (естественно, учитывая уровень развития филологии в то время) можно считать сделанные ими оценки языковой стороны литературных произведений.

Целесообразно ли относить эти критические суждения, к разряду, по терминологии ряда исследователей [например, Вепрева 2002: 24; Трикоз 2010: 2], - наивных, обыденных или житейских, т.е. представляющих собой проявление околонаучного, стихийно-бытового языкознания?

Судить о контингенте критиков 1-й половины XIX века, их социальном происхождении, образовательном уровне можно с немалой степенью условности, поскольку в этот период были широко распространены анонимные публикации. В данном отношении оказывает большую помощь «Словарь псевдонимов русских писателей, учёных и общественных деятелей» И.Ф. Масанова [Масанов1956-1960], но и это справочное пособие не всегда содержит нужную информацию об авторах критических материалов, скрывающихся за инициалами или условными именами.

Отдельные сведения о жизненном пути ряда критиков можно получить из 86-томного «Энциклопедического словаря», изданного в 1890-1907 гг. Ф.А. Брокгаузом и И. А. Ефроном [Брокгауз 1890 -1907]. Кроме того, некоторые факты биографического содержания включены в книги Н.В. Сушкова «Московский университетский Благородный пансион» (Сушков 1858), Л.А. Булаховского «Русский литературный язык 1-й половины XIX века: лексика и общие замечания о слоге» [Булаховский 1957], Л.М. Крупчанова «История русской литературной критики XIX века» [Крупчанов, 2005: 11-137] и др.

Анализ собранных данных позволяет утверждать, что в первые десятилетия XIX века в функции литературных критиков выступали преимущественно представители дворянского сословия [Булаховский 1957: 10-12]. В большинстве своём они получили блестящее по тем временам образование в привилегированных учебных заведениях. Многие из них, в частности, закончили Благородный пансион при Императорском Московском университете: В.А. Жуковский, Д.Н. Блудов, Д.В. Дашков, братья Александр Иванович, Андрей Иванович и Сергей Иванович Тургеневы, С.П. Шевырев, А.Ф. Воейков, В.Ф. Одоевский, A.C. Грибоедов, М.А. Дмитриев и многие другие (Сушков: 73). Выпускниками Императорского Царскосельского лицея были A.C. Пушкин, В.К.

Кюхельбекер, A.A. Дельвиг [Павлова 1999: 5, 91]. Учились в Московском университете А.Ф. Мерзляков, Н.И. Гнедич, А.Г. Глаголев и др. [Университет для России 2001: 63, 230].

Некоторые из литераторов получили превосходное образование на дому. Так, например, домашние уроки у преподавателей Московского университета А.Ф. Мерзлякова (профессора кафедры российского красноречия и поэзии), И.М. Снегирёва (профессора кафедры римской словесности и древностей, известного фольклориста), Л.А. Цветаева (профессора кафедры права) брали братья И.В. и П.В. Киреевские, П.А. Вяземский [Лясковский 1899: 5; Коровин 1978: 5-6].

Важно подчеркнуть, что содержание образования в России 1-й половины XIX века было преимущественно гуманитарно-словесным [БСЭ.27: 409].Так, основными дисциплинами, преподаваемыми в учебных заведениях гимназического типа, были словесность, древние и западноевропейские языки, риторика, история и проч. [История образования 2002: 247-248]. В учебный план Царскосельского лицея входили основания нравственной философии и логики, основания изящной письменности, словесность, языки, теория поэзии [там же].

В привилегированных учебных заведениях всемерно поощрялись занятия словесным творчеством, издавались рукописные журналы, часто практиковались литературные состязания. Выпускник Благородного пансиона, поэт, драматург и литературный критик Н.В. Сушков (1796-1871 гг.) в своих воспоминаниях о годах учёбы писал, что «по всей справедливости нашъ Пансионъ можно было бы назвать литературнымъ, каждый изъ его воспитанниковъ принесъ свою лепту на алтарь отечественной словесности, каждый потрудился на пользу русскаго языка» (Сушков: 35-36).

Позже, в 30-40-е гг., ряды критиков начали пополняться представителями разночинной интеллигенции: выходцами из купечества, духовенства и даже иногда - из крестьянской среды [Булаховский 1957: 10-12]. Наиболее часто такие литераторы получали высшее филологическое образование, активно занимались научной деятельностью, литературным творчеством, журналистикой. Таковы, в частности, учившийся на словесном отделении философского факультета

Московского университета знаменитый критик В.Г. Белинский; поэт, драматург и критик, профессор словесного факультета Московского университета Н.И. Надеждин; журналисты и литературные критики братья H.A. и К.А. Полевые; профессор теории изящных искусств и российской словесности Московского университета, издатель и журналист М.Т. Каченовский; крупный историк, публицист, беллетрист, профессор словесного отделения Московского университета М.П. Погодин и другие.

Среди критиков было немало серьёзных учёных-филологов, авторов больших грамматических и литературоведческих трудов. Например, выпустивший несколько крупных грамматических руководств Н.И. Греч; автор «Оснований русской грамматики для первоначального обучения» В.Г. Белинский; основатель школы русского востоковедения О.И. Сенковский; талантливый литературовед, составивший несколько больших трудов по истории поэзии С.П. Шевырёв; составитель «Грамматики русского языка» И.Ф. Калайдович; награждённый большой серебряной медалью Академии наук в Москве за исследование о русских глаголах H.A. Полевой и другие.

В связи со сказанным, как кажется, есть основания рассматривать большую часть сделанных русскими критиками языковых оценок, базировавшихся на большом опыте работы в словесной области, глубоких языковедческих познаниях и тонком лингвистическом чутье, как в достаточной степени профессиональные. Естественно, при этом следует учитывать уровень развития языкознания в то время. J1.A. Булаховский подчёркивал, что «в России в первые десятилетия XIX века нет ещё влиятельной и аргументирующей свои положения науки о языке: главным образом на интуиции строятся предписания грамматики» [Булаховский 1957: 321].

Вместе с тем, необходимо отметить, что говорить о существовании в рассматриваемую эпоху языковедения как отдельной и независимой от литературоведения сферы научной деятельности, думается, не вполне правомерно. То недосягаемое ныне единство филологического знания, которого

так недостаёт в современную эпоху [Рождественский 1996: 25], в полной мере проявлялось в 1-й половине XIX века.

Всеобщая «гуманитарность», свойственная этому времени, была обусловлена и характером образования, преимущественно словесного, и идеологической политикой правящих кругов, и, как это ни парадоксально, -русско-французским «двуязычием» аристократического дворянства, что осознавалось обычно как оскорбление всему отечественному и антипатриотическое попрание родного языка и литературы.

Учёные, занимавшиеся языкознанием профессионально, как правило, были одновременно писателями и фольклористами, журналистами и переводчиками, литературными критиками и публицистами, и свои универсальные филологические познания они с успехом, часто блестяще применяли при конкретно-лингвистическом анализе литературных произведений. В этой насыщенной постоянным влечением к русской словесности среде и осуществлялось становление языковой нормы, происходила её общественная апробация, предшествующая окончательной словарно-грамматической фиксации (кодификации). Характерный для эпохи 1-й половины XIX века широкомасштабный энциклопедический «филологизм» имел своим результатом углублённый интерес образованной части российского общества ко всем проявлениям Слова как воплощению интенсивной духовной жизни человека.

Выводы по Главе 1

1. Изучение ценностного отношения к языку, осуществляющееся в самых разных сферах лингвистики, является полноценным воплощением антропоцентрического принципа в языкознании. В наши дни наиболее активно исследуются спонтанные языковые оценки, представляющие собой непреднамеренное обобщение говорящими своего языкового опыта.

2. Значительно менее изучены специальные, осмысленные суждения о языке, анализ которых позволяет установить лингвистические приоритеты, предпочтения и вкусы, характерные для определённой эпохи, и через их призму исследовать основные закономерности и тенденции в функционировании и развитии языка. Кажется необходимым вычленение особого раздела языкознания, изучающего специально продуманные и взвешенные высказывания носителей языка о речевой стороне воспринимаемых ими текстов, - русской лингвистической аксиографии.

3. Средоточием аксиографических фактов, весьма значимых для лингвистики, является русская критическая литература. Анализируя книжные и журнальные новинки, критики уделяют внимание не только идейно-содержательной, но и словесной стороне рецензируемого произведения, касаясь при этом наиболее актуальных в данный период культурно-речевых, эстетических и этических лингвистических проблем. Эти рассуждения, затрагивающие различные языковые уровни, весьма значимы для языковедов как проявление сознательного отношения членов языкового коллектива к своему языку, а также как отражение функционирования и изменения языка.

4. Изучение аксиографических данных позволяет значительно более углублённо рассмотреть такие концептуально-методологические проблемы, как взаимодействие формы и содержания в искусстве, проявление языкового сознания (т.е. индивидуальной или коллективной способности носителей

национального языка видеть его наиболее существенные свойства, связи и отношения), вопросы понимания и «принимания» (т.е. «приятия» или, напротив, отвержения) в критике лингвистических явлений, соотношение объективных и субъективных факторов и развитии языка.

5. Особую значимость приобретает изучение через посредство критических оценок литературно-языковой нормы, т.е. осознанно кодифицированных реализаций языковой системы. Аксиографическая апробация представляет собой объективно необходимый промежуточный этап между узуальным закреплением языковых средств и окончательной регистрацией нормы в словарях и грамматических руководствах.

6. Особый интерес в указанном отношении представляет эпоха 1-й половины XIX века, когда в развитии русского национального языка сплелось множество разнородных и противоречивых тенденций, связанных с демократизацией национальной речи и кризисом прежней стилистической системы, когда складывалось основное ядро русского литературного языка.

7. 1-я половина XIX века - это время зрелой русской классической литературы, жанрово и художественно разнообразной; эпоха подъёма русской журналистики и подлинного расцвета отечественной литературной критики.

8. Русская критическая литература даёт возможность судить о специфике подходов к языковым явлениям самой разной жанровой и функционально-стилистической принадлежности (не только художественной, но и учебной, научной, официально-деловой, публицистической и проч.), поскольку в рассматриваемое время было принято публиковать в журналах обзоры всех книжных новинок за истекший месяц.

9. Период 1-й половины XIX века характеризовался широкомасштабным энциклопедическим «филологизмом» образованной части российского общества, обусловившим глубокий интерес литераторов к вопросам русского языка и ко всем проявлениям Слова как воплощению интенсивной духовной жизни человека.

10. Языковые оценки, сделанные русскими критиками в этот период всеобщей «гуманитарности», как кажется, не могут быть отнесены к разряду

наивных или обыденно-житейских. Высокий уровень филологических познаний глубокий интерес к словесности, опыт писательской и научно-литературной деятельности, тонкое лингвистическое чутьё стали залогом точности и проницательности языковых оценок, сделанных русскими критиками.

ГЛАВА 2. КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ ФОНЕТИКО-ОРФОЭПИЧЕСКОГО ХАРАКТЕРА

2.1. Особенности критического восприятия звуковой сферы литературных произведений

В русской критике XVIII - XIX вв. традиционно придавалось большое значение фонетической стороне обсуждаемых произведений. Серьёзное внимание к звуковой сфере восходит ещё к античным риторикам, которые равным образом требовали от ораторов и сочинителей и глубины содержания речи, и её красоты, стройности звучания, мелодичности [Античные теории 1996: 180]. Эти качества считались необходимыми как для устных текстов, так и для письменных.

В частности, М.В. Ломоносов в своём «Кратком руководстве к красноречию» (1748 г.) поместил в назидание россиянам-соотечественникам, «любящим словесные науки», три конкретных правила «течения слова» (т.е. речи): 1) «обегать непристойного и слуху противного стечения согласных; например*, всех чувств взор есть благороднее, ибо шесть согласных, рядом положенные, - вств — вз, язык весьма запинают»; 2) «удаляться от стечения письмен гласных, а особливо то же или подобное произношение имеющих, например: плакать жалостно о отшествии искреннего своего друга, ибо по втором речении, трожды сряду поставленное о, в слове делает некоторую полость, а тремя и слово некоторым образом изостряется»; 3) «остерегаться от частого повторения одного письмени: тот путь тогда топтать трудно» [Ломоносов 2008: 110-111].

Критические замечания, связанные с нарушением этих правил, нередко встречались в относящихся к XVIII веку отзывах о литературных произведениях.

Например, А.П. Сумароков в статье «О стопосложении» (1771-1773 г.г.), приведя отрывок из басни В.К. Тредиаковского «Петух и жемчужина»: Петух взбег на навоз, а рыть начав тот вскоре, - отметил у автора «изобильное слияние негласных литер» хвзбе, которое, по уверению критика, «нежному слуху несносно» (РЛК XVIII: 123).

Примечательным кажется также следующий факт. А.Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» (1779 - 1790 гг.) упоминал об отрицательных оценках критики на один из стихов его оды «Вольность». Речь шла о такой строфе: Во свет рабства тьму претвори, Да Брут и Телль еще проснутся, Седяй во власти да смятутся От гласа твоего цари (А.Н. Радищев. Вольность, 1781-1783) [НКРЯ]. Рецензенты, как писал Радищев, упрекали его в том, что этот стих «очень туг и труден на изречение ради частого повторения буквы Т и ради соития частого согласных букв: бства тьму прете — на десять согласных три гласных» [История русской 1958: 120]. Вместе с тем, добавлял здесь же писатель, «иные почитали стих сей удачным, находя в негладкости стиха изобразительное выражение трудности самого действия» [там же].

Следовательно, уже в XVIII веке намеренная, специально обусловленная содержанием звуковая шероховатость произведения могла положительно расцениваться критикой как органичный составной элемент стиля.

В русской критической литературе 1-й половины XIX века звуковая гармоничность и выразительность Словесности также расценивались как важнейшее качество, без которого «разбираемое» произведение чаще всего не могло удостоиться похвального отзыва.

Так же, как и критики XVIII в., рецензенты в этот период, оценивая представленные в письменной форме литературно-художественные тексты, ориентировались, прежде всего, на их «внутреннее проговаривание», потенциальное произнесение, действительную реализацию в устной речи.

Современные исследователи в области психофизиологии речевой деятельности отмечают наличие скрытых, беззвучных артикуляций - мелких моторных движений, - фиксируемых в процессе внутренней речи [ЛЭС 1990: 85;

Жинкин1982: 143; Горелов, Седов 2010: 69-70]. Особенно актуальны эти явления при восприятии письменного текста, когда зрительные впечатления от прочитанного трансформируются в ходе понимания в речевую скрытую деятельность, и читатель при этом осуществляет своеобразное воображаемое прогнозирование реального звучания воспринимаемого сочинения.

Вот почему в отзывах и рецензиях о литературных произведениях речь очень часто шла именно о характере и особенностях слухового восприятия обсуждаемого текста: о трудности этого восприятия для читателя или, напротив, -о его лёгкости, о «приятности» обещаемых читаемым текстом слуховых эффектов или - их дисгармоничности. Критики в таких случаях отмечали, что стихи «ласкают слух» или, напротив, - «грубы для слуха», «жестоки ушам» и проч.

Например, один из талантливых литературных критиков профессор Словесного отделения Московского университета А.Ф. Мерзляков, автор «Краткой риторики, или правил, относящихся ко всем родам сочинений прозаических» (1-е издание - 1809 г.), называл в числе основных дарований писателя умение «доставить р-Ьчи всю возможную приятность звуковъ»; с этой целью, утверждал Мерзляков, автор должен стараться избегать слогов «жесткихъ и тяжелыхъ, сколько это позволить языкъ», ибо такие слоги оскорбляют слух, а также - опасаться большого количества односложных или многосложных слов, монотонности звучания и труднопроизносимых, утомительных для слуха сочетаний гласных или согласных (Мерзляков. КР: 41-42).

Рекомендации Мерзлякова относились к прозаическим произведениям. Ещё более суровые требования, связанные со звучанием художественной речи, адресовались в русской критической литературе 1-й половины XIX века стихотворным текстам, поскольку в поэзии звуковая организация произведения является исключительно важным составным элементом стиля. И.Б. Голуб справедливо подчёркивает, что поэзия отличается от прозы, главным образом, более музыкально-гармоничным и эстетически совершенным звучанием [Голуб 2006: 154].

«Стихъ - эта коренная и законная форма Поэзии, - писал в 1841 г. поэт и критик С.П. Шевырёв, - соединяетъ въ себ-Ь, какъ известно, два элемента: музыкальный и пластический — звукъ и слово. Тогда только онъ достигаетъ полноты своего совершенства, когда об-Ь стихии равномерно въ немъ сливаются» (Москвитянин, 1841, 4.5, № 9: 239).

В «Словаре древней и новой поэзии», составленном Н. Остолоповым и опубликованном в 1821 г., назывались в числе погрешностей против стихотворного языка следующие недочёты, имеющие фонетическую природу: «Когда полагается несколько гласныхъ либо согласныхъ сряду, на пр.: милую я уязвилъ; чувствъ встргъчаемыхъ; или какъ въ семъ стих^: Къ отмщенью твоему я, Иоаннъ, стремлюсь; когда въ стих^Ь часто употребляются одинакие литеры или одинакие слоги: - Такъ въ нЪкоторомъ посвящении сказано: Едва усптълъ ступить ты трона на ступень или Твое внушенье чту, о муза, за законъ. И у Хемницера въ Басн^ буквы: Ужъ то-то толки тутъ пойдутъ; когда въ стихЪ стекаются многая односложныя слова, отъ чего не можетъ быть плавности. У Хемницера въ басн^ Медвгъдь плясунъ написано: Иной со вс/ъхъ ногъ такъ тутъ о землю хватился» и т.п. [Остолопов 1821: 379].

Специфические черты художественно-звукового строя рассматривались как важная составляющая индивидуально-творческой манеры стихотворца, во многом определявшая «непохожесть» одного мастера на другого. Так, Н.В. Гоголь утверждал, что у каждого поэта «свой особенный звон», а вместе «все они, точно разнозвонные колокола или бесчисленные клавиши одного великолепного органа, разнесли благозвучие по русской земле» (Гоголь. Дух. проза: 232).

Здесь же Гоголь сумел мастерски охарактеризовать в нескольких точных и лаконичных определениях наиболее своеобычные черты «звуковой палитры» крупных поэтов - своих предшественников и современников. Так, стих Г.Р. Державина был назван «металлическим» и «бронзовым»; стих A.C. Пушкина -«густым, как смола или струя столетнего токая»; стих Н.М. Языкова писатель сравнил с лучом, «сотканным из света»; поэзию Батюшкова уподобил «ароматам

полудня»; стих В.А. Жуковского, определив как «легкий» и «воздушный», Гоголь сопоставил с «неясным звуком эоловой арфы» и т.п. (там же).

Аналогичные по типу сопоставлений высказывания о языке поэтических произведений можно видеть в критических статьях В.Г. Белинского. Так, например, характеризуя стихотворения М.Ю. Лермонтова, Белинский отмечал в них такие качества, как «свежесть благоухания, художественная роскошь форм, поэтическая прелесть и благородная простота образов, энергия, могучесть языка, алмазная крепость и металлическая звучность стиха» (РПЯ: 178).

В этих суждениях ярко отразилась такая весьма характерная для русской литературной критики особенность восприятия звуковой сферы художественных текстов, как синестезия, т.е. одновременное слияние в одном впечатлении сразу нескольких ощущений, соответствующих разным органам чувств [Философский словарь 2010: 391; Чуковский 1966: 169]. В частности, Гоголь и Белинский демонстрируют в приведённых выше характеристиках основанное на тонких ассоциациях слияние слухового восприятия со зрительными, тактильно-осязательными, чувственно-вкусовыми и обонятельными ощущениями. Сюда же присоединяются яркие и нестандартные сближения и сопоставления метафорического рода.

Не оставались также без внимания, хотя и в несколько меньшей степени, в русской литературной критике 1-й половины XIX века звуковые особенности прозы и драматургии.

Базируясь на объективных фонетических законах русского языка, оценки звукового строя художественных произведений опирались на непосредственные чувственно-вкусовые впечатления, а потому были обычно субъективно-категоричными по характеру и далеко не всегда подкреплялись какой-либо аргументацией.

Вместе с тем литераторы, обладавшие обострённой чувствительностью к звуковой ткани речи, часто нестандартно воспринимали обыденные для других носителей языка фонетические факты [Гальперин 2005: 53]. Например, П.А. Вяземский в звуковой аналогии слов «Сумароков» и «суматоха» находил «какой-

то отзыв своевольной...поэзии Сумарокова» (Вяземский 2: 247). Точно так же Н.В. Гоголь восхищался звучанием наименований царских одежд: «что ни звук, то и подарок» (Гоголь. Дух. проза: 82).

2.2. Оценки благозвучия

Одним из основных критериев, с которыми рецензенты подходили в 1-й половине XIX века к звуковой стороне оцениваемых произведений, был фонетико-эстетический. Неотъемлемым признаком подлинной поэзии считалось благозвучие, или, как тогда нередко называли, «сладкозвучие», т.е. эстетичное, гармоничное для слуха и лёгкое для произнесения (в данном случае - чаще для мысленного проговаривания) сочетание звуков.

А.Ф. Мерзляков утверждал, что благозвучность бывает двух родов: один вид заключается «въ звукахъ слоговъ и рЪчей» и состоит в фонетическом сходстве между словами и мыслями, которые выражаются этими словами, а также - в гармоничности звучания для «чувства слуха» читателя (Мерзляков. КР: 41). Позже эти явления были названы «звуковой живописью» (звукописью), звуковым символизмом и эвфонией («благопроизносимостью») [Кожина 1977: 154]. Другой тип благозвучия, который, как считал Мерзляков, «гораздо важнее перваго», заключается в соразмерности строения предложений и целостных периодов и, вместе с тем, - «в приятности и полногЬ членовъ периода». Для достижения и того и другого рода благозвучия, по мнению Мерзлякова, писателю необходимо обладать врождённым чувством изящного и здравым эстетическим вкусом (там же: 43).

Таким образом, Мерзляков подчёркивал синтагматичность и синкретизм явления благозвучия, заключающегося в теснейшей взаимозависимости и гармоничности всех компонентов речи: от самых мелких до самых крупных.

Современные исследователи в числе наиболее характерных для русского языка приёмов достижения благозвучия, называют следующие: 1) целесообразное

чередование гласных и согласных звуков; 2) оптимальное сочетание звуков, близких по артикуляции; 3) разумное чередование коротких и многосложных слов; 4) учёт позитивных или негативных ассоциаций, связанных с произносимыми звуками [Емельянова 2007: 99 -100].

Русские критики высоко оценивали звуковую гармонию произведений В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова, И.А. Крылова, Е.А. Боратынского, определяя школу русского стиха этого времени как музыкальную, «сладко нежившую ухо» и противопоставляя ей более раннюю, «державинскую» школу, которая, по их мнению, «мало заботилась о звуке» (Москвитянин, 1841, 4.5, № 9: 239).

Особенно восторженные отзывы были обращены к звуковой гармоничности поэзии A.C. Пушкина. «Благозвучие - его елемент (sie! - И.С.): он не напишет, не умеет написать ни одного стиха не плавного», - отмечал, рассуждая о поэзии Пушкина, Н.Д. Иванчин-Писарев (ППК 1828 -1830: 201). Ф.В. Булгарин также отдавал должное «плавности и сладкозвучию» пушкинских стихов (там же: 31). H.A. Полевой, восхищаясь вышедшей в свет 1-й главой романа в стихах «Евгений Онегин», писал, что «такой гармонии, такого уменья управлять механизмом слов и звуков не было и доныне еще нет ни у которого из поэтов русских» (ППК 1820-1827: 266). A.A. Бестужев-Марлинский восторженно называл стихотворения Пушкина «музыкой» и, характеризуя их необычайную «плавность», утверждал, что они, по русскому выражению, «катятся по бархату жемчугом» (РПЯ: 112).

Для Пушкина, однако, благозвучие никогда не было первостепенным качеством поэзии. Основополагающим в стихах своих и чужих он всегда считал мысли, идеи, эмоции и не раз писал об этом. По его мнению, высказанному в 1822 г., стихотворцам следовало бы «иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится» (Пушкин 11: 19).

Примечательным в связи со сказанным кажется следующий случай, связанный с критической деятельностью Пушкина. Оценивая в 1825 г. стихотворение П.А. Вяземского «Нарвский водопад», Пушкин рекомендовал автору пожертвовать «музыкальностью» одной из строф ради более точного

выражения смысла, соответствующего главной идее произведения. В частности, относительно строки «Сердитый влаги властелин» Пушкин в письме Вяземскому от 14 - 15 августа 1825 г. написал следующее: «Вла Вла звуки музыкальные, но можно ли, напр., сказать о молнии властительница небесного огня? Водопад сам состоит из влаги, как молния сама огонь. Перемени как-нибудь, валяй его с каких-нибудь стремнин, вершин и тому подобное» (РПЯ: 125).

Вяземский всё же, вопреки совету Пушкина, счёл необходимым оставить основанное на звукописи словосочетание «влаги властелин», изменив (остановившись при этом на более выразительном эпитете) лишь первое слово данной строки. В окончательном тексте стихотворения можно прочесть: Несись с неукротимым гневом, Мятежной влаги властелин! Над тишиной окрестной ревом Господствуй, гордый исполин [НКРЯ].

Чаще всего положительные оценки звуковой стороны художественного творчества были предельно обобщёнными, краткими, лишёнными детализации: стихи «сладкозвучны», «плавны» и т.п. [Серебряная 2013: 16] Напротив, отрицательные отзывы, как правило, были более подробными и обычно иллюстрировались конкретными примерами неблагозвучных, по мнению критиков, строк.

Такова, в частности, неодобрительная оценка одной из строф баллады П.А. Катенина «Ольга», высказанная в 1816 г. Н.И. Гнедичем. По поводу строк Ольгу сон встревожил слезный; Встала рано поутру: Изменил ли друг любезный? умер ли? ах! Я умру критик написал следующее: «Читатели говорят, что здесь это ах нехорошо так, что страх. Этот стих совершенно зевает» (РПП: 101-102).

По-видимому, негативная оценка была обусловлена в данном случае как неблагозвучным стечением гласных на стыке слов ли ах («внешнее зияние»), так и общей интонационно-произносительной нестройностью и дисгармоничностью стиха Катенина, который, в соответствии со своими архаистическими позициями, часто проявлял невнимание к фонетической форме, заботясь преимущественно о рационально-содержательной стороне стиха.

Такого же типа, как в приведённом уже случае, стиховые структуры были, как известно, характерны для авторов XVIII века. Аналогичным был, например, звуковой строй с междометием посреди строки в «Элегии И» В.К. Тредиаковского: Кто толь бедному подаст помощи мне руку? Кто и может облегчить, ах! Сердечну муку? [Фёдоров 1982: 74].

Выраженной дисгармоничностью, обусловленной труднопроизносимым стечением согласных звуков [ст-с-св] на стыке слов, отличалось и словосочетание «на благовест с свечами», отмеченное критиком С. Осетровым в стихотворении А.Ф. Воейкова «Послание к жене и друзьям» (1821г.). Речь шла о следующей строфе: Вотъ златоглавая обитель женъ, дтъвицъ Съ оградой, кольями, ртъшетками, крестами, Съ рядами тгьсными гробницъ, Между которыми на благовгьстъ съ свгъчами Отшельницы, стъша въ вечерний тихий часъ, Какъ тгъни черныя мелькаютъ (СО, 1821, Ч. 67, № 4: 178 - 179). Осетров саркастически резюмировал: «Прекрасное полустишие: оно производит в слухе ту же самую приятность, как и колокольный звон над ухом человека, стоящего под самым колоколом» (ППК 1820-1827: 97).

Вопросы благозвучия были затронуты также в известном поэтическом отзыве В.А. Жуковского на стихотворение П.А. Вяземского «Вечер на Волге» (1815 г.). Жуковский усмотрел диссонанс в сочетании слогов зво - челн, имея в виду строку люблю гнать резво челн По ропотным твоим зыбям: зво - челн — ей неприятный звук [НКРЯ]. Это звуковое сочетание, вызывавшее отрицательное слуховое впечатление, было впоследствии исправлено Вяземским. В окончательной редакции стихотворения: люблю гнать резвый челн, то есть неблагозвучная «слитность» на границе двух слов была отчасти ликвидирована (Вяземский 1978: 58).

Необходимо отметить, что описанный случай типичен для Вяземского, которого в целом мало занимали проблемы благозвучия собственных стихов. Тонкий критик, глубокий ценитель чужого поэтического слова, он, тем не менее, признавался, что в своих стихах «об ушах ближнего» не заботится и никогда не пожертвует «звуку мыслью» (Вяземский 2: 264). Не случайно, Н.В. Гоголь

характеризовал стих Вяземского как тяжёлый, «влачащийся по земле» (Гоголь. Дух. проза: 231).

Подобные оценки встречались и в заметках Пушкина. Так, 3 апреля 1821 года он записал в дневнике: «Читал сегодня послание кн. Вяземского к Жуковскому... Смелость, сила, ум и резкость; но что за звуки: Кому был Феб из русских ласков, - неожиданная рифма Херасков не примиряет меня с такой какофонией» (Вяземский 1978: 257).

Действительно, упомянутая Пушкиным строфа из подражания Вяземского сатире II Буало Депрео (1821 г.) отличается неритмичностью стиха и изобилует труднопроизносимыми консонантными сочетаниями: Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков? Державин рвется в стих, а втащится Херасков (Вяземский 1978: 90). Вяземский, однако, не был полностью согласен с этой пушкинской оценкой и в конце жизни, в 1878 году, писал: «Воля Пушкина, за благозвучность стихов своих не стою, но и ныне не слышу какофонии в помянутых стихах» (там же: 264).

Со своей стороны, Вяземский сделал замечание об одном «вялом стихе» в поэме Пушкина «Цыганы», который, по словам критика, «Бог знает, как в неё вошёл»: ...Алеко Медленно склонился И с камня на траву свалился (Вяземский 2: 117).

По-видимому, под «вялостью» здесь разумелась специфическая звуковая инструментовка, т.е. ассонанс на гласный -а, преобладание сонорных согласных и многосложные протяжные слова, являющиеся опорными в данной рифме, что вполне соответствует изображаемой ситуации. Пушкин же, как вспоминал Вяземский (там же:118), решительно не согласился с его мнением по поводу этих строк, считая звуковое оформление данной строфы контекстуально оправданным.

Факты такого рода наглядно демонстрируют субъективно-вкусовой, во многом обусловленный индивидуально- природными данными критикующих и воспринимающих критику литераторов характер оценок, связанных с эвфонией художественной речи.

В подавляющем большинстве случаев критические замечания по поводу благозвучия касались стихотворных произведений. Однако в эстетических трактатах 1-й половины XIX века указывалось, что благозвучной должна быть и проза. Так, например, В. М. Перевощиков, профессор красноречия, стихотворства и языка Казанского Императорского университета, в своём труде «Опыт о средствах пленять воображение» подчёркивал сходство прозы и поэзии в их действии «на слух сладкозвучием» (Перевощиков: 4).

Образцовой в этом отношении считалась проза Н.М. Карамзина. Например, Н.И. Надеждин писал, что звуки карамзинской прозы собраны в «нежные мелодические аккорды» (Надеждин: 415). С.П. Шевырёв также ставил Карамзину в великую заслугу создание прозы, настроенной «на лад гармонии», в отличие от прежней, - «разбитой звуками», «беспрерывно оскорблявшей ухо» (Москвитянин, 1842, Ч.И, № 3: 160). При этом Шевырёв считал, что благозвучие прозаических произведений Карамзина во многом определяется его приверженностью к постпозитивному расположению определений, в связи с чем предложения получают певучее дактилическое окончание: князь Московский, иго Татарское, История государства Российского и т.п. (там же).

Любопытно, что в этот же период В.Г. Белинский высказывался негативно по поводу точно таких же конструкций, употреблённых в прозе Е.П. Гребёнки. По мнению критика, «певучие» словосочетания типа руки иссохшие, с дочерью слабою и т.п. противоречат духу и законам русского языка и, к тому же, стилистически несостоятельны, ибо вложены в уста не царя, а простого казака (Белинский 1: 394).

Совсем иначе смотрел с позиций эвфонии на произведения Карамзина и его последователей A.C. Шишков. Он утверждал, что нельзя назвать благозвучной ту прозу, авторы которой «дерут уши наши не Русскими фразами», и призывал писателей русских «быть сладкозвучными на своем языке соловьями» (Шишков.Рассуждение: 151,168). По мнению Шишкова, человек, плохо владеющий французским языком, не сможет «без заиканий и кривляний рта»

прочесть такие, к примеру, фразы, как Разные тоны составляют гармонию или Королевская прокламация воспламенила... патриотизм и т.п. (там же: 173-174).

В целом же отношение Шишкова к благозвучию художественной речи можно определить как преимущественно рационалистическое: провозглашая безусловное главенство содержания над формой, он писал, что «самое сладкогласн-Ьйшее для уха сборище словъ, когда не заключаетъ оно въ себе никакого смысла, разве тому токмо нравиться можетъ, кто любить без размышления петь, а не читать с размышлениемъ» (там же: 397).

Такого же рода рассуждения были характерны и для других критиков, придерживающихся архаистических взглядов. Так, в газете «Северная пчела», издаваемой Ф.В. Булгариным и Н.И. Гречем, в номере от 14 мая 1827 года утверждалось, что употреблённое журналом «Московский телеграф» выражение вгътротлтънныя мантии, при выраженном его благозвучии, лишено смысла: «вгътротлгънный то же, что тлтътворный вгьтръ, а мы ни о какой воздушной заразе не слыхали» (СП, 1827, № 58).

Необходимо, однако, отметить, что Шишков, вопреки своему мнению о второстепенном значении благозвучия в языке писателя, не раз фиксировал в сочинениях Карамзина и прозаиков его круга «противные слуху стечения слов». В частности, он отмечал неоправданные, с его точки зрения, звуковые повторы, одинаковые или сходные по артикуляции слоги, такие, например, как судно начало было ( Шишков. Рассуждение: 183) или - потому не мог радоваться этому (там же: 127).

Определяя последний случай как «весьма грубой и слуху противной слог», Шишков, по всей вероятности, имел в виду не только тавтологическое повторение здесь одинаковых слогов, но и использование указательного местоимения этот вместо книжного сей. Как известно, местоимение этот в 1-й половине XIX века многими литераторами воспринималось как разговорно-просторечное, не приемлемое в изящной словесности [Григорьева 1953: 142-144]. В качестве дополнительного аргумента в пользу местоимения сей иногда выдвигалось утверждение о неблагозвучности слова этот. Например, С.П. Шевырёв отводил

ему место в языке простом, обыкновенном; в языке же художественном, по его мнению, всегда будет иметь право гражданства местоимение сей: «не льзя (sic! -И.С.) же заменить его посредством неблагозвучнаго этотъ» (Москвитянин, 1842, Ч.И, № 3: 169). Что же касается слова оный, то Шевырёв характеризовал его как местоимение чрезвычайно благозвучное и поэтому необходимое в литературе (там же: 170-171).

Таким образом, можно заметить, что если оценки благозвучности поэзии имели, как правило, сугубо фонетико-эстетический характер, то критические суждения, относящиеся к эвфонии прозы, были обычно синкретичными: собственно фонетическая критика совмещалась в них с моментами грамматическими, лексическими, стилистическими и пр., а иногда и подменялась ими. Думается, данное различие в оценках стихотворных и прозаических произведений связано со спецификой этих двух принципиально разных типов организации художественного текста. В поэзии, как известно, первостепенное значение имеют эстетическая, музыкально-ритмическая, эмоционально-интонационная стороны. В прозе же эти качества не столь значимы: здесь особенно важны сюжет, характеры, идеи, а, следовательно, на первый план выходят иные языковые области.

С другой стороны, как видно из приведённых фактов, критерий эвфонии активно привлекался рецензентами при обсуждении самых разнообразных вопросов художественного языка. При этом явления, которые по тем или иным причинам казались критикам несостоятельными (злоупотребление иностранными словами, семантическая неточность, стилистические погрешности и т.п.), нередко характеризовались одновременно и как неблагозвучные. Напротив, положительная оценка каких-либо языковых фактов художественного текста могла сопровождаться похвалой их «сладкогласия». Так, анонимный рецензент романа М.Н. Загоскина «Юрий Милославский» утверждал в 1830 году, что «Русския имена лицъ и урочищъ», использованные автором, «весьма приятны для слуха» (СП, 1830, № 7).

Князь П.И. Шаликов, упрекая современных ему писателей за употребление простонародного предлога про, определял как отвратительную какофонию не только предложные сочетания типа про Рим, но и - про бал, про себя и т.п. (Москвитянин, 1841, 4.IV, № 7: 237).

К неблагозвучным причислялись и такие языковые факты, которые казались критику не вполне пристойными или вызывали по каким-то причинам отрицательные слуховые ассоциации. Таковы, например, возмущённые рассуждения князя Шаликова по поводу употребления авторами глагола заболел вместо более правильного и благозвучного, с его точки зрения, - занемог. Одним из решающих доводов против глагола заболеть выступает у Шаликова следующий: «каково для слуха это слово въ неопредЪленномъ многократномъ времени? Мы не решаемся написать» (там же: 238).

Что же касается драматических произведений, специально создаваемых для публичного произнесения на сцене, то, вне зависимости от того, в стихотворной или прозаической форме они были написаны, рецензенты уделяли большое внимание оценкам их эвфонии.

Так, резкой критике за неблагозвучный язык подверглась в 1804 году трагедия В. Нарежного «Дмитрий Самозванец», где, например, встречались выражения типа рыкают над моим проклятым составом, которые, по выражению рецензента, «могут только драть уши» [История русской 1958: 182]. A.A. Бестужев-Марлинский в 1819 году обвинил в какофонии П.А. Катенина: дисгармоничные звуковые повторы в выполненном Катениным переводе с французского трагедии Расина «Эсфирь» (Сама седящая я; Внемля я; Страх смерти злой твой дух колеблет и т.п.), по мнению Марлинского, «не слишком ласкают уши» (РПП: 142).

Любопытен также отзыв A.C. Грибоедова о переведённом A.A. Жандром отрывке из трагедии Расина «Гофолия». Похвально отозвавшись в целом о работе автора, Грибоедов назвал «богомерзким» неблагозвучное и вызывающее отрицательные ассоциации церковнославянское слово говяда (им. падеж множ.

числа от говядо «скот»): «Бесподобная вещь, только одно слово и к тому же рифма богомерзкая: говяда. Видишь ты: в Библии это значит стадо, да какое мне дело?» (Грибоедов.2: 182). Строфа, о которой идёт речь, звучит так: Все разбежались,все рассыпалися вкруг, Как громом по полю разгнанные говяда. И служат господу одни Левия чада (Грибоедов: 709).

О негативном отношении литераторов 1-й половины XIX века к архаизму говядо свидетельствует и такой факт. A.A. Бестужев-Марлинский в 1822 г., писал, что сочинители могут брать из арсенала церковнославянского языка такие звучные слова, как вертоград, ланиты, десница и т.п., но они должны оставить «червям старины» архаизмы типа семо и овамо, говяда и тому подобные (РПЯ: 110).

2.3. Оценки звукоизобразительных приёмов

Значительно меньшее внимание, нежели вопросам благозвучия, уделялось в русской литературной критике таким традиционным, освящённым ещё античными риториками и весьма характерным для поэзии классицизма [Голуб 2006: 166-182] средствам усиления выразительности языка художественной литературы, как звукопись и звукоподражание.

Под звукописью исследователи понимают использование в тексте звуков, фонетические признаки которых соответствуют описываемой ситуации [КРР 2007: 196]. Звукоподражание же определяется как употребление слов, имитирующих звуки, издаваемые изображёнными в произведении предметами [там же: 197-199]. Хотя не все учёные различают эти понятия, видя, например, случай звукоподражания в пушкинских строках из «Евгения Онегина» И, взвившись, занавес шумит [CJIT 1974: 59 — 60].

Данные звукоизобразительные приёмы в 1-й половине XIX века, по-видимому, воспринимались уже как почти полностью изжившие себя, наивно-примитивные и привычно-тривиальные. И хотя стихотворцы активно

пользовались и звукописью, и звукоподражанием, рецензенты чаще всего обходили эти явления молчанием.

Можно заметить, что, как правило, похвально отзывались о звукописи авторы эстетических и филологических трактатов начала столетия, иллюстрируя этот способ примерами преимущественно из стихотворных произведений XVIII века.

Так, Г.Н. Городчанинов в своём «Опыте краткого руководства к эстетическому разбору по части Российской словесности» именовал «особливою красотою», уподобляя при этом автора Гомеру и Вергилию, следующий случай звукописи из оды Г.Р. Державина «На взятие Варшавы»: как трубный громъ межъ горъ гремить, Герой героямъ говорить (Городчанинов. Опыт: 62).

Точно так же В.М. Перевощиков (Перевощиков: 12) весьма положительно оценивал пример звукоподражания в «Размышлениях по случаю грома» И.И. Дмитриева: А мы,... одной волной подьятьг, Одной волной поглощены/; в этих строках, по замечанию критика, «слышно клокотание волн».

A.C. Шишков восторгался аналогичным приёмом, использованным М.В. Ломоносовым в поэме «Петр Великий», имея в виду строки «Мнгь всякая волна быть кажется гора, что с ревом падаетъ, обрушась на Петра». «Какое подобное падению и шуму волны падение и шумъ в стих"Ь!», - восхищался автор «Рассуждения о старом и новом слоге» (Шишков. Рассуждение: 14).

Примечательны также сделанные в 1809 году наблюдения В.А. Жуковского над художественными приёмами И.А. Крылова, который в своей басне «Лягушки, просящие царя» мастерски варьировал в изобразительных целях не только звуковой состав слов, но и количество в них слогов: «Что ходенем пошло трясинно государство..., - живопись в самих звуках! Два длинных слова ходенем и трясинно прекрасно изображают потрясение болота. ... Кто как успел, куда кто мог. В последнем стихе, напротив, красота состоит в искусном соединении односложных слов, которые своею гармониею представляют скачки и прыганье» (Жуковский: 195).

Из более поздних суждений такого рода можно привести высказывание Б.М. Фёдорова, критика, придерживающегося консервативно-архаистических взглядов на литературный процесс [Вацуро 2000: 114]. В рецензии, посвященной выходу в свет IV и V глав «Евгения Онегина» (1828 г.), Фёдоров, весьма негативно в целом оценивший язык романа в стихах, похвально отозвался именно об использованном Пушкиным приёме звукописи: «В стихе коньками звучно режет лёд, кажется, слышишь бег, видишь след конька по льду» (ППК 18201827: 71).

Необходимо отметить, что применение звукоизобразительных приёмов в 1 -й половине XIX века считалось характерной особенностью поэзии. Это было обусловлено тем обстоятельством, что стихотворство считалось тогда литературным родом, базирующимся на имитации звучания. Так, например, Н. Остолопов в своём «Словаре древней и новой поэзии» давал такое определение поэзии: «Поэзия есть вымыслъ (sic! - И.С.), основанный на подражании природ^ изящной и выраженный словами, расположенными по известному размеру» [Остолопов 1821: 400]. В.М. Перевощиков в своём трактате «Опыт о средствах пленять воображение» специально подчёркивал, что «свойство подражания звукам принадлежит исключительно стихотворству» (Перевощиков: 11 ).

Звукоподражание же в прозаических произведениях воспринималось критикой как признак незрелости автора и становилось объектом насмешек.

Например, в журнале «Библиотека для чтения» за 1836 год была помещена рецензия на сборник рассказов и повестей А. Павлова «Вечер у моего соседа», в которой язвительно высмеивались случаи звукоподражания: « Даже о быкахъ и коровахъ говорить онъ поэтически: быки и коровы, вытягивая свои шеи, пробуждаютъ природу оглушающимъ му, му! После этого, если у васъ есть воображение, вы легко представите себЪ, какъ вокругъ этихъ гордыхъ и величественныхъ коровъ журчать ручьи, жу, жу,... какъ раскатываются громы, тру-ту-ту-руру, какъ сверкаютъ молнии, чиркъ, чиркъ» (БДЧ, 1836, Т. 19: 5).

2.4. Оценки фонетических по природе «стихотворческих вольностей»

Постоянным предметом обсуждения в русской литературной критике 1-й половины XIX века были вопросы допустимости так называемых «поэтических вольностей», т.е. традиционных, нередко архаичных условностей стихотворной речи, помогающих авторам решать как версификационные, так и стилистические задачи [Винокур 1991: 246]. В «Словаре древней и новой поэзии» Н. Остолопова (1821 г.) «вольность пиитическая» толковалась как «терпимая неправильность, погрешность против языка, которую делают иногда поэты для рифмы либо для меры в стихосложении» [Остолопов 1821: 135-136].

Некоторые «вольности» имели фонетическую природу: к примеру, такое широко распространённое в поэзии этого периода явление, как отсутствие перехода [е] в [о] под ударением после мягких перед твёрдыми согласными. Традиция требовала здесь использования книжных рифм с сохранением ударного

г

[е], отражающих фонетическую особенность церковнославянского языка, типа свет - несет; небес-слез. Однако постепенно пробивали себе дорогу и всё прочнее закреплялись в стихотворном языке рифмы, отражающие живое произношение, типа срок - далёк; молвою-стезёю [Серебряная 2005: 5].

По поводу одной из таких рифмовок в 1820 году вспыхнула ожесточённая журнальная полемика. Начало ей положил А.Ф. Воейков, резко выступивший против рифм кругом - копием; языком - копием, использованных A.C. Пушкиным в поэме «Руслан и Людмила»: «Объехав голову кругом, Щекотит страшным копием. Дразнила страшным языком. Грозил ей молча копием. Мужицкие рифмы!» (ППК 1820-1827: 67).

Форма творительного падежа единственного числа копиём так возмутила Воейкова, поскольку разговорное произношение проникло здесь в церковнославянское по огласовке слово, т.е., с позиций «литературных староверов» [Винокур 1991: 246], Пушкин и здесь соединил «вещи

несовместные», нарушив стилистические каноны и «огрубив» язык романтической поэмы-сказки.

Точку зрения Воейкова поддержал М.С. Кайсаров, который утверждал, что «стихотворный язык богов должен быть выше обыкновенного, простонародного... Поэзия требует, чтобы мы писали: копием. Стихотворцы по вольности сократили сие слово и стали писать: копьем, потом и копьём', последнее есть уже слово низкое, простонародное: как же назвать прикажете грубое слово: копиёмЪ (ППК 1820-1827: 87).

Сходным образом несколькими годами позже, в 1824 г., рассуждал и A.C. Шишков, утверждавший, что «больше всего любятъ звукъ /о слова самыя низкия, таковыя, какъ южитъся, юрзать, клюкъ и тому подобныя» (Шишков 3: 29). Ср. также его негативные оценки образований с буквой ё типа пьётъ, облёкъ, стезёй и проч., употреблённых в переведённых С.Е. Раичем «Виргилиевых Георгиках» (Письма к И.И. Дмитриеву, письмо от 13 сентября 1821 г.: 5-10).

Прямо противоположную позицию по этому вопросу занимали A.A. Перовский-Погорельский и А.Е. Измайлов. «Мужицкие рифмы! - Человек, менее вас образованный, назвал бы их просто бедными, - писал A.A. Перовский. - Что значат мужицкие рифмы? - Следуя собственному примеру вашему, имеем право спросить: разве бывают мещанские рифмы, дворянские рифмы, купеческие рифмы - проч.?» (ППК 1820-1827: 79).

Издатель журнала «Благонамеренный» А.Е. Измайлов не просто осудил снобистски-пренебрежительное определение «мужицкие рифмы», но и отметил, что такое произношение встречается у других стихотворцев, в том числе - у самого Воейкова: «Вот новый термин, который не был ещё употреблён ни в какой Пиитике! - Мужицкими рифмами Г. Рецензент называет следующие: кругом, котем - языком, котем... Однако такие рифмы употребляются и лучшими нашими стихотворцами, например, в этой же самой книжке С.О. напечатан отрывок из Поэмы: Искусства и науки, соч. А.Ф. Воейкова, где, между прочим, есть рифмы: звездочетства, мореходство — ревет, оплот» (ППК 1820-1827: 74).

В приведённом выше негативном замечании Кайсарова, высказанном относительно рифмы кругом - копиём, обращает на себя внимание утверждение критика о том, что в распространении и закреплении «сокращённого» произношения копьём повинны именно стихотворцы, применявшие это «низкое» слово в угоду рифме на правах «вольности». Такого рода суждения об отрицательной роли поэтов, способствующих расшатыванию норм правильной речи, весьма характерны не только для периода 1-й половины XIX века, но и для современного языкового сообщества [Горбачевич 1978 б: 93-94].

На деле, однако, в языке произведений серьёзного, большого поэта отражается лишь то, что существует или существовало некогда в языке его народа. И в данном случае, как оказывается, ещё в древнерусских памятниках образование на -ъе копье - копьемъ фигурировало, дифференцируясь стилистически, наряду с книжно- славянским копие - копиемъ. Например: Явися звезда, глаголемая копие. Никон.л. 6733 г.; Нъ единъ отъ воинъ копиемъ ребра емоу прободе Ио. Х1Х.34. Остр. Ев., но: А иже изломить копье, любо щить, любо порть (Р.Прав. (по Ак.сп.); Аще оударить мечемь или копьемь... Русинь Грьчина (Дог. Иг. 945 г.) и т.п. [Срезн.1: 1279 -1280].

Следовало бы, кажется, ожидать, что в русской литературной критике этого периода должно было активно обсуждаться такое яркое стилистическое явление фонетической природы, как синонимичное употребление полногласных и неполногласных пар типа мороз - мраз; молодой - младой; берег - брег и т.п. Однако, судя по нашему материалу, эти факты, также представляющие собой своеобразную «поэтическую вольность», в первые десятилетия XIX века ещё не были предметом серьёзного внимания. Очевидно, свободная взаимозаменяемость полногласных и неполногласных форм, помогающая авторам решать версификационные и стилистические задачи, воспринималась критиками 1-й трети XIX века как естественная и привычная составляющая языка художественной литературы.

Но с середины 30-х годов такие оценки (как правило, отрицательные) начали появляться. В частности, нетерпимость к неполногласным образованиям, употреблённым в прозе, ярко продемонстрировал журнал «Библиотека для чтения». Так, в одном из номеров этого издания за 1835 год церковнославянизм глас был назван безвкусным макаронизмом. В рецензии на рассказы Н. Давыдова «Сцены на море» критик (очевидно, О.И. Сенковский, редактор и издатель журнала «Библиотека для чтения») написал следующее: «насъ очень развеселилъ гласъ лейтенанта Бутенева. Мы им-Ьли удовольствие знать Г. Бутенева и очень хорошо помнимъ, что у него былъ голосъ, а не гласъ. Употребление церковнославянскихъ формъ слова вне духовныхъ сочинений не можетъ быть одобрено чистымъ вкусомъ: тамъ онЪ просто формы другаго языка, не - Русскаго, звуки безъ предания, прямые макаронизмы» (БДЧ, 1835, Т.10: 12).

В том же журнале за 1837 год была отмечена уже как погрешность стихотворного языка форма винительного падежа единственного числа существительного глава, употреблённая в сонетах Н. Бутырского: склонить главу вместо склонить голову (БДЧ, 1837, Т.23, 4.2: 38).

Дополнительным свидетельством негативного отношения Сенковского к неполногласным образованиям может также служить известное в филологической литературе сообщение этого литератора о том, будто бы и сам Пушкин определял прилагательное младая, вместо молодая, из своей баллады «Будрыс и его сыновья» как небрежность. По утверждению Сенковского, поэт признавался, что поленился тут «переделать три стиха для одного слова» [Винокур 1991: 275].

Причина такого отношения Сенковского к неполногласным формам связана с его убеждением, что слог «изящной словесности» должен быть, прежде всего, естественным, не отличаться от обыкновенной речи. «Возвышеннаго слога не существуетъ, - писал он. - НЬтъ слога низменнаго, ни возвышеннаго, - есть только слогъ напыщенный и слогъ естественный» (БДЧ, 1835, Т.8: 33). А в естественном слоге, по Сенковскому, не место языковым элементам типа сей, оный, младой, глас или брег.

Аналогичную отрицательную позицию по отношению к неполногласным формам занимал в 40-е годы XIX века и В.Г. Белинский, который воспринимал эти образования как принадлежность устарелой эстетики классицизма. Так, например, восхищаясь точностью, прозрачностью и богатством языка Пушкина, утверждая, что «во всех томах его произведений едва ли можно найти хоть одно сколько-нибудь изысканное выражение, даже слово» (Белинский 4: 545), Белинский, тем не менее, методично фиксировал как погрешности употреблённые Пушкиным неполногласные формы. Слова типа брада, власы, младой и подобные, встречающиеся в поэмах «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Полтава», критик неодобрительно именовал звеньями, соединяющими язык Пушкина «с прежнею школою поэзии» (Белинский 6: 367; 7: 377, 400). Белинский не оставлял без замечаний даже неполногласные образования у Державина, квалифицируя их как погрешности, хотя и «неизбежные по духу времени» (Белинский 7: 92).

Неоднозначно относились критики к такой, берущей начало в XVIII столетии «поэтической вольности», как сокращённые на один слог образования, или, как их именовал ещё в 1744 году А.Д. Кантемир, «сокращения речей» [Винокур 1991: 248]. Факты стихотворного языка типа сбираясь вместо собираясь или ветр вместо ветер в 1-й половине XIX века назывались нередко также «усечениями». Г.О. Винокур, отмечая немало подобных случаев в поэзии Пушкина (Дмитрев, огнь, сткло и т.п.), указывает, что очень часто использование «усечений» было обусловлено чисто версификационными причинами [Винокур 1991:250-251].

В ряде случаев усечённые образования безоговорочно осуждались критикой как грубые нарушения. Так, сокращённое на один слог образование прикмахер, употреблённое A.C. Грибоедовым в комедии «Горе от ума»: Чацкий. Куда? София. К прикмахеру, - было расценено критикой как «непозволительное въ хорошихъ стихахъ», несмотря на то, что в данном случае обсуждалась разговорная беглая речь персонажа (СО, 1825, Ч. 100: 64).

Вместе с тем «усечения» воспринимались критиками и как характерная примета высокого, одического, «тяжеловесного» стиля. В частности, именно так расценил их Н.И. Гнедич, который нелестно отозвался о «сокращённых» формах именительного падежа единственного числа турк и творительного падежа множественного числа (с) песнъми, употреблённых П.А. Катениным в балладе «Ольга» (1815 г.): «турк, с песнъми. Для легких стихотворений тяжело» (РПП: 102).

По-видимому, не последнюю роль здесь сыграла и неблагозвучность этих двух слов, содержащих трудные для произношения стечения согласных, в связи с чем стихотворная строка звучала особенно дисгармонично: На сраженьи пали шведы, Турк без брани побежден, И, желанный плод победы, Мир России возвращен; И на родину с венками, С песнъми, с бубнами, с трубами Рать, под звон колоколов, Шла почить от всех трудов (Грибоедов 2: 43). Не случайно, архаистически настроенный A.C. Грибоедов, полемизируя с мнением Гнедича о несостоятельности форм турк и песньми, иронизировал именно по поводу слишком «верного слуха» г. рецензента, для которого «несносны» эти две «сокращённые» формы, несмотря на то, что они «часто встречаются и в образцовых одах Ломоносова и в простонародных песнях» (там же).

Действительно, как показывают материалы Национального корпуса русского языка, оба эти слова встречались преимущественно у поэтов XVIII века. Например: И самый турк, прищуря взор, сынам своим его покажет: «Се бич наш был (Дмитриев И.И. Смерть князя Потемкина, 1791); Спокойства просит Перс пужливый, Турк гордый, Росс властолюбивый (Г. Р. Державин. Капнисту, 1797); Уже бессмертные на браке возлежали И песньми брачными супругов ублажали (В. И. Майков. Суд Паридов, 1777); Когда я вина напьюся, Сердце тогда, исцеленно Мое песньми, начинает Прославлять небесны музы (А. Д. Кантемир. Из Анакреонта, 1736-1742) и т.п. [НКРЯ].

Показателен также в свете сказанного Грибоедовым случай использования формы турк в одной из старинных донских казачьих песен из романа М.А.

Шолохова «Тихий Дон» (кн.2): Мы за Дунаем-рекой Турк-салтапа победили, християн освободили (Шолохов 3: 45).

Следует отметить, что «усечения» турк и песньми, в отличие от образований типа Дмитрев или прикмахер [Винокур 1991: 250-251; Булаховский 1954: 11], не являются искусственно созданными. Как то, так и другое образование системно и исторически мотивированы. Возникновение формы турк было связано с аналогическим влиянием падежных форм единственного и множественного числа с беглой гласной (гурка, турку..., турки и т.п.); образование же песньми - это по происхождению закономерная форма творительного падежа множественного числа существительного пгьснъ, относившегося к древним основам на *- i. Однако, в связи с рано начавшимся взаимодействием имён этого типа склонения с именами былых основ на *-уа, данное существительное, подобно образованиям типа баснь, яблонь, погонь и др.[Марков 1974: 62], постепенно закрепило формы, характерные для слов на -ня, и старинные формы типа песньми, басньми, а также - добродгьтельми, костьми и т.п. [Обнорский 2010, 2: 352-355] в 1-й половине XIX века на фоне широко распространённых и ставших литературными форм с флексией -'ами стали восприниматься как «сокращённые» на один слог, что и отражено в высказывании Грибоедова.

Необходимо указать, что не всегда сокращённые на один слог формы, даже неблагозвучные, осуждались. Иногда они рассматривались как необходимый компонент художественно-выразительной структуры произведения. Так, например, Пушкин записал на полях второй части «Опытов в стихах и прозе» К.Н. Батюшкова: «Стихи замечательные по счастливым усечениям - мы слишком остерегаемся от усечений, придающих иногда много живости стихам» (Пушкин 7: 394). Здесь говорится о следующих строках из «Тибулловой элегии III»: Когда же Парк сужденье, Когда суровых сестр противно вретено (там же). Благодаря скоплению вибрантов, поэтом создан здесь исключительно мощный по звуковому впечатлению образ неотвратимости грозной судьбы.

2.5. Оценки орфоэпической правильности рецензируемых

произведений

В русской литературной критике 1-й половины XIX века обсуждались не только явления фоностилистики, но и вопросы произношения. В этом случае рассматривались уже не проблемы эстетической или стилистической состоятельности звуковой стороны рецензируемого текста, как при оценке «сладкозвучия», звукописи или «пиитических вольностей», а орфоэпическая правильность произведений. Оценок такого рода, касающихся, прежде всего, особенностей устной речи, судя по собранному материалу, было немного, и чаще всего они не сопровождались какими-либо пояснениями и доказательствами. Характерно, что в суждениях, касающихся фактов этого типа, речь нередко шла одновременно и об орфографии, ибо произносительные особенности авторов иногда отражались на письме.

Орфоэпическая норма 1-й половины XIX века ориентировалась, по-видимому, главным образом на живое произношение дворянской интеллигенции, к числу которой, естественно, относились и сами критики; а несколько позже, в 40-е-50-е гг. - на «выговор» интеллигентов-разночинцев [Булаховский 1954: 5- 6; Панов 2007: 191].

Любопытным свидетельством актуальных для 1-й половины XIX века колебаний в произношении заимствованных слов может служить следующий факт. В журнале «Московский телеграф» за 1828 год шутливо сообщалось о несбывшихся надеждах критиков, некогда объявлявших о выходе в свет поэмы «Бакчисарайский фонтан», в то время как Пушкин «поправил» этих «литературных вестовщиков», написав - «Бахчисарайский» (ППК 1828-1830: 129). То есть автор заметки (возможно, она принадлежала перу H.A. или К.А. Полевых, издателей журнала «Московский телеграф») в отношении произношения прилагательного бахчисарайский был явно солидарен с Пушкиным.

Словари конца XVIII - 1-й половины XIX века утверждали произношение бахча [САР-1,1: 11; СЦР 1: 25]. Однако Н.И. Греч в 1824 году извещал читателей журнала «Сын отечества» о выходе в свет поэмы Пушкина «Бакчисарайский фонтан» (ППК 1820-1827: 147). Такое же произношение было характерно и для П.А. Вяземского, чья статья в журнале «Новости литературы» за 1824 год называлась «О «Бакчисарайском фонтане» не в литературном отношении» (там же: 189-190).

Эти колебания сохранялись достаточно долго. Как известно, в современном русском языке нормативным является произношение и написание данного тюркского по происхождению топонима с [х]: Бахчисарай [Поспелов 2002: 58; Ожегов: 35]. Но ещё сравнительно недавно, в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д.Н. Ушакова (1835 г.), фонетико-орфографические варианты бакча и бахча («поле, засеянное арбузами и дынями») приводились как равноправные [ТСУ: 98]. Аналогичные примеры можно видеть и в «Толковом словаре» В.И. Даля (1863-1866 гг.) [Даль 1: 40, 56].

Исследователи указывают, что смешение заднеязычных звуков: смычного [к] и щелевого [х] - распространено повсеместно как в севернорусских, так и в южнорусских говорах и, по мнению диалектологов, объясняется былым взаимодействием русского с финно-угорскими языками, фонетическая система которых не имеет звука [х] [Русская диалектология 1989: 56-57].

Эта фонетическая черта была характерна и для старого московского произношения, о чём свидетельствует весьма любопытная оценка в журнале «Библиотека для чтения» за 1837 год. В рецензии на сборник стихотворений В. Кашаева критик (по-видимому, О.И. Сенковский, редактор и издатель журнала) настоятельно рекомендовал автору заменить в одном из стихотворений форму предложного падежа единственного числа с окончанием — у въ клеву формой с флексией -гъ въ клевгъ. Речь шла о следующей строфе: При немъ орелъ ширококрылый, Надъ Римомъ свтъсивши главу, Онъ держишь сь напряженъемъ силы Перо въ чудовищномъ клеву. Обосновывая своё мнение, рецензент утверждал, что въ клеву может быть ошибочно понято читателями как въ хлгьву:

«Зд-Ьсь можно однако жъ сделать одно грамматическое замечание: надобно было сказать - въ клевть. Въ клеву будетъ значить, что орелъ держалъ перо не во рту, въ клевгъ, а въ хлгъвгъ, что по Московскому наречию действительно произносится -въ клгъву» (БДЧ, 1837, Т.23, 4.2: 4).

Подобные факты ярко демонстрируют нерасторжимую связь разных языковых областей: звуковой, грамматической и лексико-семантической - в сознании журналистов как наиболее искушённых и вдумчивых носителей языка, для которых на первом месте, как правило, оказывался критерий ясности и недвусмысленности изложения.

Разумеется, особенно часто орфоэпические проблемы затрагивались лингвистически компетентными критиками. В частности, придирчивым вниманием к вопросам произношения отличалась газета «Северная пчела», соиздателем которой был языковед Н.И. Греч.

Так, например, в одном из номеров этой газеты за 1839 год (СП, 1839, № 29, «Смесь»: 114) выражалось недоумение по поводу произношения калоша вместо галоша (в рассказе В.А. Соллогуба «История двух калош») [о колебаниях калоша-галоша подробно в работах В.В. Колесова и И.Б. Серебряной: Колесов 1991: 60-61; Серебряная 2013: 47-51] . В том же номере «Северной пчелы» осуждались такие «забавныя грамматические нововведения» журнала «Отечественные записки», как употребление прилагательного петербуржский вместо более правильного, по мнению редакции, - петербургский (там же: 115).

Аналогичную точку зрения в 1837 году высказывал О.И. Сенковский: в своём журнале «Библиотека для чтения» он писал, что произношение петербуржский, мекленбуржский и под. - это бесполезное сражение «противъ того, что уже утверждено временемъ и принято всЬми» (БДЧ, 1837, Т.25, Ч. 1: 28).

Отмеченные колебания, как известно, актуальны и в наши дни [Орфоэпич. сл. 1989: 377]. Произношение же мягкого [р'] в словах с древней группой типа ве[р']бный, пе[р']вый, ныне устарело, в то время как в языке 1-й половины XIX века оно ещё встречалось, особенно в речи коренных москвичей [Аванесов 1968: 128], и даже иногда отражалось на письме, что считалось ошибкой.

Например, В.Г. Белинский в рецензии на сочинения князя Н.Мышицкого (1840 г.), излагая сюжет одного из произведений, ввёл в скобках следующее пояснение: «он так ей понравился с первого (или, как пишет автор, с пер-ъ-вого) раза, что... она тотчас приняла его приглашение» (Белинский 4: 384).

В данном случае речь шла о прозе. Значительно более суровые отзывы критики касались тех фонетических написаний, которые использовались стихотворцами в целях графического совпадения рифмующихся окончаний.

Например, пермский литератор П.Е. Размахнин, укрывшийся за инициалами П. Р -нъ [Аристов 1975: 189], в журнале «Заволжский муравей» за 1833 год дал весьма негативную оценку рифме свтътило —унылой, поскольку анонимный автор рецензируемого стихотворения, в соответствии с живым произношением своего времени [Булаховский 1954: 105], для облегчения рифмовки изменил нормативное написание прилагательного унылый: «Тебя, задумчиво свгътило, Идетъ встртъчатъ лишенный сна. Твой лучъ дрожащий и унылой Скользит сквозь облако... Слово унылой, вместо унылый, написано на перекоръ (sic! — И.С.) Грамматик^. Г. Сочинитель принужденъ былъ сделать небольшое отступление отъ Орфографии по требованию задумчиваго светила;... Кто не знаетъ могущества рифмы?» (3M.1833, № 3: 173). Об отрицательном отклике такого же рода, напечатанном в журнале «Московский телеграф» за 1829 год и посвящённом прилагательным с основой на заднеязычный типа великой, вместо великий, ветхой, вместо ветхий, упоминает и JI.A. Булаховский [Булаховский 1954: 107].

Как известно, в произношении таких прилагательных особенно длительно сохранялось и до сих пор сохраняется в сценической речи безударное окончание - [bj], характерное для старой московской произносительной нормы [Аванесов 1968: 168-169] . Языковеды установили, что в исследуемый период имена прилагательные с основой на твёрдый согласный в форме именительного падежа единственного числа, вероятнее всего, произносились не с церковнославянским по происхождению безударным окончанием -ый, а с русской флексией -ой [Булаховский 1954: 105]. Однако грамматисты уже в то время требовали

написания в этих случаях не -ой, а -ый: бтълый, любимый, но, под ударением, -сухой, простой [Греч 1830: 193; Востоков 1831: 73]. Стихотворцы же в целях версификации нередко нарушали это правило, что порицалось критикой.

Можно привести немало случаев рифмовки, аналогичной

раскритикованной в журнале «Заволжский муравей», из стихотворных произведений, созданных в 1-й половине XIX века. Например: Люблю тоску души задумчивой и милой, Волнение надежд и помыслов живых, И страстные стихи, и говор их унылой (Н. М. Языков. А. А. Фукс, 1834); Дружины чуждые громя, Давно ль наполнил славой бранной Ты дальней Нейстрии поля И Альбиона край туманной (К. Ф. Рылеев. Рогнеда [Думы, 5], 1821-1822); Бушах как будто раздались И ваша речь, и смех ваш звонкой, И остроумно-милый вздор, Блестящий, светский разговор И прелесть шутки вашей тонкой (А. А. Григорьев. Встреча, 1846) и т.п. [НКРЯ].

Аналогичным образом нередко строил рифмы Е.А. Боратынский. Например: Степного неба свод желанной, Степного воздуха струи, На вас я в неге бездыханной Остановил глаза мои (Е. А. Баратынский. Стансы, 1827); Пью счастливо воздух тонкой: Мне свободно, мне легко, И пою я птицей звонкой (Е. А. Баратынский. Недоносок, 1834-1842) и т.п. [НКРЯ].

Для Боратынского, как и для многих других поэтов его эпохи, было в целом характерно довольно свободное обращение в рукописях с требованиями правописания, которые, впрочем, в исследуемый период не отличались достаточной последовательностью и, возможно, отчасти и по этой причине часто нарушались стихотворцами. «При отсутствии единого и надёжного орфографического руководства, - пишет Т.М. Григорьева о русской орфографии в догротовский период, - по-прежнему господствовали разнобой и неупорядоченность» [Григорьева 2004: 37]. Однако в отношении определённых написаний существовала всё же, как уже отмечалось, достаточно чёткая, подкреплённая к тому же устойчивой традицией регламентация. В таких случаях отступления от орфографических правил вызывали неодобрительные замечания критиков.

В частности, в газете «Северная пчела» от 3 декабря 1827 года Ф.В. Булгарин порицал Боратынского за то, что тот «въ своихъ плавныхъ и гладкихъ стихахъ иногда небрежно вводить ассонансы и созвучия, вместо рифмъ, искажая правописание, какъ напримЪръ: поражонъ, для рифмы онъ, вместо пораженъ» (СП, 1827, № 145).

Весьма существенно, что в данном случае речь велась о кратком страдательном причастии - книжной части речи, которая по сей день сохраняет в правописании, вопреки произношению, исконное суффиксальное [е] (ё). Ещё М.В. Ломоносов подчёркивал в «Российской грамматике», что «причастия имеют в себе некоторую высокость, и для того очень пристойно их употреблять в высоком роде стихов» [Ломоносов 1952: 496]. Произношение же [е], подобно «тонкому» [о], под ударением после мягких согласных возможно, по Ломоносову, лишь в просторечии: «Например: три, трехъ; везу, везешь; огонь, огнемъ выговаривают в просторечии трюхъ, везюшь, огнюмъ» [там же: 425]. Естественно, что отражающие «просторечное» произношение написания типа поражон вызывали порицание консервативных критиков, к числу которых относился и Ф.В. Булгарин, который, как отмечают исследователи [Крупчанов 2005: 72-77], опасался новшеств в любых сферах: политической, философской, художественной и, конечно, языковой.

Вероятно, Булгарин мог иметь здесь в виду одно из двух стихотворений Боратынского: или эпиграмму «Как сладить с глупостью глупца...» (1827 г.), которая в современных изданиях не отражает оригинальной авторской орфографии: Он всем превратно поражен, И все навыворот он видит: И бестолково любит он, И бестолково ненавидит (Баратынский 2000: 103). Очевидно, изначально в тексте стихотворения было поражон. Или речь велась о стихотворении Боратынского «Череп», где имелась точно такая же рифма, т.е. он -поражон: Еще носил волос остатки он; Я зрел на нем ход постепенный тленья. Ужасный вид! как сильно поражон Им мыслящий наследник разрушенья (Е. А. Баратынский. Череп, 1824) [НКРЯ].

Под ассонансом критик, очевидно, разумел неточный, сомнительный звуковой повтор, противоречивший книжной поэтической традиции сохранения ударного [е] после мягкого перед твёрдым согласным, а под созвучиями вместо рифм - искусственно созданное совпадение ударных гласных.

Наблюдения показывают, что Боратынский активно использовал как традиционные - типа рек - навек, времен - Карфаген, так и новые рифмы; при этом наиболее последовательно переход [е] в [о] имел место в его стихах после исконно мягких шипящих: волн-челн\ он-лишен и т.п. [См. об этом подробнее в статье: Серебряная 2000: 66-67]. То есть рифма он-ггоражен типична для Боратынского.

Примечательно, однако, что поэт предпочёл нарушение правил орфографии использованию буквы ё, которая была введена в употребление в XVIII веке. С одной стороны, это, по-видимому, было связано с тем, что данная буква ещё не стала в полной мере привычной. Кроме того, у неё имелись такие яростные противники, как A.C. Шишков, утверждавший, что две точки над е принужден был в книгах выскабливать (Шишков 3: 25-27).

С другой же стороны, стихотворцы этого периода, очевидно, стремились как к звуковому, так и к буквенному совпадению рифмующихся финалей, ради чего в ряде случаев шли на орфографические нарушения. В связи с этим справедливым кажется замечание В.М. Жирмунского, поддержанное J1.A. Булаховским, о том, что поэты XVIII и 1-й трети XIX века добивались не только акустической, но и графической точности в рифме [Булаховский 1954: 18].

Выводы по Главе 2

1. Русские критики расценивали фонетическую организацию литературного текста как важнейшую составляющую его художественно-образного строя и неотъемлемую черту индивидуально-творческой манеры автора.

2. Суждения критиков о звуковой области литературно-художественных текстов, опираясь на непосредственные чувственно-вкусовые впечатления, отличались большим разнообразием и ярко выраженным субъективно-ассоциативным характером.

3. В своих воззрениях на фонетическую сторону произведений критики руководствовались тремя основными критериями: эстетическим, функционально-стилистическим и нормативно-ортологическим.

4. Наиболее значимыми для рецензентов оказывались следующие моменты: а) эстетическая согласованность звучания с требованиями эвфонии; б) звуковая выразительность литературного творения; в) художественная оправданность традиционно-поэтических элементов, имеющих фонетическую природу; г) соответствие языка литературного произведения орфоэпическим нормам; д) соблюдение авторами орфографической правильности без оглядки на произношение.

5. Можно заметить, что особенно часто критиками обсуждались фонетико-орфоэпические проблемы, связанные с согласными звуками. Как считают исследователи, это обусловлено весьма характерной для русского языка «эксплуатацией согласных в экспрессивных и эстетических целях» (так называемый закон И.А. Бодуэна де Куртенэ, в соответствии с которым количество и значение согласных в русском языке со временем увеличивается) [Панов 2007: 214, 442]. Естественно, критика как «сознание языковой действительности» реагировала на эту тенденцию.

6. Необходимо также подчеркнуть, что нередко в поле внимания рецензентов попадали заднеязычные согласные [к], [г], [х], а также сопряжённые с ними чередования, что обусловлено, вероятно, особым положением этих некогда непалатальных и позже смягчившихся звуков в фонетической системе русского языка.

7. Основополагающей ценностью в орфоэпической сфере считалась естественность произношения, что отражалось в характерных для эпохи негативных оценках «стихотворческих вольностей», в частности, архаизированных «усечений» и неполногласных звуковых сочетаний. Вместе с тем сторонники классицистического направления, вопреки речевой практике, требовали жанрово-стилистической согласованности произносительных вариантов.

8. Выявляются существенные различия в суждениях критиков, придерживавшихся архаистических взглядов на развитие языка и ставящих на первое место смысл произведения в ущерб благозвучию, и литераторов демократического направления, для которых не менее значимым, чем содержание, была звукопроизносительная гармония рецензируемого текста.

9. Обращает на себя внимание синестезия восприятия фонетической сферы литературы русскими критиками, что проявлялось в комплексных «музыкально-живописных» оценках типа «нежные мелодические аккорды», «живопись в самих звуках» и проч.

10. В то время как суждения о благозвучности поэзии были преимущественно фоноэстетическими по характеру, критические высказывания о языке прозы, как правило, отличались синкретзмом: собственно фонетические замечания совмещались в них с грамматическими, лексическими, стилистическими и прочими, что связано со спецификой двух разных типов организации художественного текста.

11. В критических оценках звуковой сферы отразилась объективно существующая нерасторжимая спаянность фонетико-орфоэпического уровня с другими языковыми аспектами художественной речи: лексико-семантическим

(звук и смысл), грамматическим (звук и форма) и графико-орфографическим (звук и письмо). Кажется совершенно справедливым в этой связи утверждение лингвистов о том, что фонетическая значимость слова, которую мы далеко не всегда осознаём, всё же входит как неотъемлемая составная часть в значение слова и оказывает большое влияние на его жизнь в языке [Журавлёв 1991: 29; Колесов 1980: 206].

ГЛАВА 3. КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОБ УДАРЕНИИ

3.1. Освещение проблем, связанных с ударением, в грамматических руководствах XVIИ - 1-й половины XIX века

Ударение, составляющее основу ритмичности русского стиха, организующее его метрику и строфику, - важнейший инструмент стихотворца, позволяющий ему создавать бесконечное разнообразие художественных форм. Вместе с тем ударение, чрезвычайно прихотливое и неустойчивое в русском языке, создающее подчас у поэта иллюзию полнейшей свободы и возможности бесконечного варьирования, нередко было источником грубых ошибок.

Однако критики, оценивая язык текущей литературы, уделяли вопросам ударения далеко не столь большое внимание, как этого следовало бы ожидать, и высказывания такого рода, касавшиеся, естественно, лишь стихотворных произведений, встречались в русской критической литературе 1-й половины XIX века очень нечасто.

По-видимому, это было связано с тем, что к нарушениям ударения критики относились как к традиционным, восходящим к XVIII веку допустимым поэтическим «вольностям» и потому нередко обходили такого рода погрешности молчанием. Л.А. Булаховский справедливо отмечал, что с «вольностями» в сфере ударения « не боролись и полной последовательности этой стороне языка не считали нужным требовать» [Булаховский 1954: 142]. Впрочем, Н. Остолопов, составитель «Словаря древней и новой поэзии», всё же включил в статью «Погрешности в стихосложении» пункт «Когда слова полагаются противъ принятаго ударения в слогахъ» [Остолопов 1821: 379-380]. Однако факты свидетельствуют о том, что многие рецензенты весьма снисходительно относились к отступлениям от правил ударения.

Характерен, например, следующий случай. С.П. Шевырев в рецензии на поэтический сборник Е. Ростопчиной, в целом высоко оценив художественные достоинства стихотворений автора, подытоживая сказанное, написал: «Мы охотно даже позабываемъ неправильность иныхъ ударений въ словахъ» (Москвитянин, 1841, 4.4, № 7, «Критика»: 182).

Примечательно также, что A.C. Шишков, автор «Рассуждения о старом и новом слоге», который пристрастно критиковал погрешности «против языка», допущенные в стихотворных произведениях своих литературных противников, не затрагивал в этих оценках акцентологическую сферу, объясняя это немалыми трудностями, встающими в данном отношении перед поэтом. Он указывал, что «трудность сложения стихов состоить въ томъ, что естественному и порядочному расположению словъ часто препятствуетъ наблюдение порядка в ударении слоговъ, и обратно: наблюдению порядка в ударении слоговъ часто препятствуетъ естественное и порядочное расположение словъ» (Шишков. Рассуждение: 397398). По убеждению Шишкова, «щастливъ тотъ Стихотворецъ, который можетъ украшать стихи свои тЬмъ и другимъ», однако при разборе стихов на первом месте всё же остаётся не ударение, не стопа и не рифма, а «смысл», содержание (там же).

На недостаточном внимании русской критики к вопросам ударения сказались также недостаточная разработанность акцентологического направления в лингвистической науке XVIII-1-й половины XIX века и связанное с этим обстоятельством отсутствие удовлетворительных нормативно-справочных пособий.

Любопытную информацию об этом можно найти в «Российской грамматике» А. А. Барсова, который в 80-е годы XVIII столетия сетовал, что «особенныхъ и подробныхъ правилъ о томъ, на который точно складъ въ каждомъ слове ударение должно зд^лать въ выговоре... поныне изъ российскихъ Грамматиковъ никемъ не предано, по причине великихъ и можетъ быть не преодолимыхъ (sic! -И.С.) трудностей» [Барсов 1981: 79-80]. По мнению Барсова, для преодоления этих трудностей отчасти могло бы оказаться полезным

«внимательное и твердое чтение церковныхъ книгъ», поскольку в некоторых из них имелись «силы» (знаки ударения). Кроме того, как писал Барсов, с этой целью возможно также обращение к стихам, но, конечно, не ко всяким, а только -«искусными писателями правильно сочиненнымъ». И лишь «напослЪдокъ» грамматист рекомендовал справляться «съ лексиконами или словарями Российскими», но - с большой осторожностью, поскольку «въ нЪкоторыхъ изъ нихъ, иностранцами изданныхъ, премногия ударения изображены ложно» [там же: 82].

Примечательно, что, хотя Барсов и советовал в трудных случаях постановки ударения обращаться к стихотворным произведениям искусных авторов, он сам же привёл в своей «Грамматике» пример ошибочного, по его мнению, акцента сии, вместо правильного, по его утверждению, сии, зафиксированного им у «первенствующаго въ Российскихъ стихотворцахъ Г. Ломоносова». При этом грамматист, признавая важную роль поэзии в становлении акцентологических норм, уверял, что под влиянием погрешности, допущенной столь известным поэтом, неправильное ударение «усиливается» в употреблении [там же].

Всё это было сказано в конце XVIII века, когда специальных разделов, посвящённых ударению, в грамматиках ещё не было. Позже, в пособиях 1-й половины XIX века, появились достаточно подробные самостоятельные главы, освещающие вопросы ударения.

К примеру, в «Российской грамматике, сочинённой Императорскою Российскою Академиею» (1802 г.), имелся соответствующий раздел правил акцентуации разных частей речи, где тоже была сделана ссылка на стихотворцев, своими «вольностями» расшатывающих нормы ударения [Рос. грамматика 1819: 245-273]. Весьма полный материал по ударению содержался также в «Русской грамматике» А.Х. Востокова(1831 г.) [Востоков 1831: 373-406].

Но даже во второй половине XIX столетия, в 1876 году, Я.К. Грот подчёркивал, что одну из наименее обработанных частей теории русского языка составляют правила ударения [Грот 1876: 317].

Итак, замечания русских критиков относительно ударения не отличались частотой. При этом те рецензенты, которые всё же обращали внимание на погрешности такого рода, в подавляющем большинстве случаев только констатировали ошибки, ничем не аргументируя своё мнение. Нередко неправильные, по мнению критиков, ударения просто графически выделялись в стихотворном тексте без каких-либо комментариев.

Тем не менее, каждый такой оценочный эпизод требует самого внимательного рассмотрения и истолкования. При характерном для русской критики 1-й половины XIX века общем невнимании к нарушениям стихового ударения весьма значимы любые, даже самые лаконичные замечания, сделанные по этому поводу. Изучение такого рода оценок позволяет получить более полное представление о наиболее важных для носителей языка в целом и мастеров пера в частности культурно-речевых трудностях, связанных с ударением. Ибо, если рецензент, пусть и в самой лаконичной форме, всё же упоминал о погрешностях стихотворца против ударения, то это, с его позиций, должны были быть самые грубые, недопустимые ошибки. Кроме того, связанные с ударением факты, ставшие объектом внимания критика, могут быть плодотворно исследованы как частный случай проявления общих акцентологических изменений.

Акцентологические поправки, зафиксированные в произведениях русской критической литературы 1-й половины XIX века, относились к разным частям речи: существительным, прилагательным, глаголам, причастиям, наречиям.

3,2. Акцентологические оценки имён существительных

В кругу акцентологических проблем, ставших предметом внимания русских критиков в 1-й половине XIX века, оказывались, как об этом свидетельствует собранный материал, имена существительные мужского и женского рода, относящиеся к первому, второму и третьему склонениям.

Весьма любопытной, в частности, кажется в этом плане принадлежащая перу О.И. Сенковского отрицательная оценка ударения, отнесённая к префиксальному образованию мужского рода со значением родства праотец. Сенковский усмотрел ошибочное ударение праотец, вместо нормативного акцента пркотец, в одном из сонетов Н.И. Бутырского, не посчитав, однако, нужным привести в рецензии соответствующие строки (БДЧ, 1837, № 23, Ч. 2: 39).

Речь, по всей вероятности, шла о стихотворном посвящении «Ученицам и ученикам автора сонетов», где это слово находилось в таком контексте: Какъ Праотецъ во время оно, Въ стремленьи всгьхъ васъ обхватить, Имтъть Его хотгьлъ бы лоно (Бутырский 1837: 2]. Строго выдержанный четырёхстопный ямб, в самом деле, предполагает именно прочтение праотец. Хотя ритмический строй стихотворения, как можно видеть, позволяет прочесть слово праотец и с правильным ударением на первом слоге, в связи с чем можно предположить известную предвзятость критика. Вместе с тем, замечание Сенковского является отголоском действительно существующей неустойчивости ударения в формах данного слова.

По наблюдениям исследователей [Воронцова 2001: 75], перенос ударения с префикса на корневую основу и флексию в формах образования праотец -явление, нередкое в стихотворном языке 1 -й половины XIX века. Особенно часто встречалась форма родительного множественного с орфографически подчёркнутым ударным -ов (праотцов), обычно организующая рифму. Например: Честолюбив и горд лишь славой праотца, А сам вялее, чем падуйская овца (Дмитриев И.И. Сокращённый перевод Ювеналовой сатиры..., 1803); Тогда бы грудью став средь доблестных бойцов, За греков мщенье, честь и веру праотцов (A.C. Хомяков. Послание к Веневитиновым, 1821); Ты крепкий,праведный стоятель За Русь и силу праотцов, Почтенный старец собиратель Старинных песен и стихов (Н.М. Языков. П.В. Киреевскому, 1845) и т.п. [НКРЯ].

Причём, поэты иногда варьировали обе акцентные парадигмы данного слова. Сравните у одного и того же автора: Не постыдитеся, что лик богов священный Иссеченный из пня и пылью покровенный В жилище праотцев уединен стоит (К.Н. Батюшков. Тибуллова элегия X, 1809-1810), но: Здесь все питает вдохновенье: Простые нравы праотцов, Святая к родине любовь И праздной роскоши презренье (К.Н. Батюшков. Переход через Рейн, 1816-1817) [НКРЯ].

По наблюдениям В.Л. Воронцовой [Воронцова 2001: 74], префиксальное ударение характерно для двусложных образований мужского рода типа прадед; у аналогичных же существительных с префиксом пра-, состоящих из трёх и более слогов, ударение обычно падает на тот же слог, что и в производящем слове: язык

- праязык, родитель - прародитель. По-видимому, эта перетяжка акцента у более протяжённых слов обусловлена в немалой степени произносительным неудобством.

В этом отношении трёхсложное существительное праотец, которое по сей день имеет нормативное ударение на первом из слогов, является своеобразным, отступлением от общих закономерностей. Это связано, как кажется, с причинами лексико-семантического плана: слово праотец, обозначающее степень родства, уподоблялось, вероятно, в нормативно-акцентологическом отношении однотипным по семантике и родовой принадлежности префиксальным образованиям типа пращур, правнук или прадед. Однако, имела место и другая аналогия, способствующая перетяжке ударения с префикса пра- на корень -отец,

- наименования родства по женской линии, типа праматерь, прабабка и подобные, имеющие акцент на корневой морфеме.

Примечательно, что если современные словари рекомендуют для падежных форм существительного праотец неподвижное ударение: праотец, праотца, праотцу и т.п. [Ожегов: 499; Орфоэпич.сл.1989: 423], то в «Словаре Академии Российской» (1789-1794 гг.) санкционировалось передвижение акцента в косвенных падежах этого имени на флексию: Праотецъ, тца [САР-1, IV: 667]. Однако в 1-й половине XIX века это считалось уже ошибкой. В следующем по

времени издании Академического словаря («Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный», 1806-1822 гг.) в статье, посвященной существительному праотец, регламентировалось уже неподвижное ударение этого слова на префиксе: Праотець, тца [САР-2, V: 139]. Такая же рекомендация давалась «Словарём церковнославянского и русского языка, составленным вторым отделением Императорской Академии наук» (1847 г.) [СЦР III: 422].

Таким образом, критик в данном случае требовал неуклонного соблюдения литературной кодифицированной акцентной нормы, исходя при этом из необходимости ритмической чёткости стиха и не допуская возможности двоякого произношения слова.

Заметной областью колебаний ударения в русском языке были и остаются двусложные существительные женского рода типа петля, баржа, нуэ/сда [Горбачевич 1978 б: 113-118].

Отражением этой акцентной неустойчивости является любопытный случай оценки, связанный со словом сосна. Форму предложного падежа единственного числа на сосне выделил, отметив ударением и тем самым косвенно продемонстрировав своё отрицательное отношение к данной акцентуации, В.Г. Белинский. В статье 1843 г., посвящённой выходу в свет сборника стихов E.JI. Милькеева, критик отметил: «В стихотворении «Буря» у Г. Милькеева ... чёрный ворон сидит на сосне» (ОЗ, 1843, Т.29, № 8, отд.У1: 43).

Акцентные колебания сосна и сосна были обычными для поэзии 1-й половины XIX века.

Например: Черными ветвями машет мне сосна, Тусклыми лучами светит мне луна (M.JI. Михайлов. Дорога, 1845); На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна И дремлет, качаясь, И снегом сыпучим Одета, как ризой, она (М.Ю. Лермонтов. На севере диком..., 1841); Ее стан величав Как сосна на холме, Под которым Синае позабыл о земле ( А.Н. Муравьёв. Певец и Ольга, 1826) и т.п., но: Он к войску шел, как в океане Валится в бурю черный вал, И стал, как сосна на кургане. И громогласно провещал (К.Ф. Рылеев. Мстислав

Удалый, 1822); И сосна вековая Перед тобой дрожит, К земле главу склоняя (В.Н. Григорьев. Горный поток, 1821); Как гордая сосна, листов не меняя, зеленая в осень и в зиму стоит, Равно неизменная дружба святая До гроба живительный пламень хранит (Н.И. Гнедич. Дружба, 1810) и т.п. [НКРЯ].

Ударение сосны, сосну... неоднократно встречалось у A.C. Пушкина. Например: И сосну на плечо взвалил А на другое для совета злодея брата посадил (Руслан и Людмила, 1817-1820); Есть место: влево от селенья, Где жил питомец вдохновенья, Две сосны корнями срослись; Под ними струйки извились Ручья соседственной долины (Евгений Онегин. Глава 6, 1826); На ветви сосны преклоненной, Бывало, ранний ветерок Над этой урною смиренной Качал таинственный венок (Евгений Онегин. Гл. 7, 1827-1828) и т.п. [НКРЯ].

Впрочем, у Пушкина это существительное также было возможно и с ударением на флексии: Весть царевну в глушь лесную И, связав ее живую, Под сосной оставить там На съедение волкам (Сказка о мертвой царевне..., 1833) [там же].

Следует отметить, что, судя по материалам Национального корпуса русского языка, наосновное ударение данного слова было широко распространено в стихотворных текстах XVIII столетия. Например: Такими думами себя он веселил И сосну с кореня претолстую свалил (М.М. Херасков. Дровосек, 1763); Вещайте вы о нем во тьмах уединенных, Где сосна на горе, едва качая верх, священных ужасов мрак теней исполняет (М.Н. Карамзин. Гимн, 1789); Как сосна, рында обожженна, Глава до облак вознесенна (Г.Р. Державин. На взятие Измаила, 1790-1791) и т.п. [НКРЯ].

Автор монографии о русском литературном ударении XVIII - XX веков B.JI. Воронцова отмечает, что существительное сосна, подобно другим двусложным именам женского рода типа ольха, плита, струна и проч., прошло путь от постоянного ударения на корне к подвижному ударению с противопоставлением акцентных числовых полупарадигм [Воронцова 1979: 62-63].

Это подтверждается лексикографическими данными. Если в «Словаре Академии Российской» (1789-1794 гг.) приводилось в качестве нормативного только ударение сосна (им.ед.) - сосны (род.ед.) [САР-1,У: 662], то в «Словаре церковнославянского и русского языка», составленном вторым отделением Императорской академии наук (1847 г.), рекомендовались уже две равные возможности ударения в именительном: сосна и сосна [СЦР IV: 191]. Такие же рекомендации давал несколько позже В.И. Даль [Даль 4: 278]. Современные словари и нормативные руководства по ударению [Ожегов: 499; Орфоэпич.сл. 1989: 423; Редькин 1971: 36] считают единственно правильным ударение именительного единственного сосна, но: сосны, сосен и т.п.

С.П. Обнорский характеризует ударение типа сосна или ольха как специфическую черту северно-великорусских говоров [Обнорский 2010, 2: 407].

Не исключено, что и у Милькеева, поэта-самоучки, уроженца г. Тобольска (Милькеев: 231), ударение сосна было следствием диалектного влияния.

Негативная реакция на эту акцентуацию В.Г. Белинского может служить свидетельством того, что наосновное ударение существительного сосна, несмотря на распространённость в поэзии данного периода, воспринималось в 40-е годы XIX века, по крайней мере, в среде интеллигентов-разночинцев, как нелитературное, архаично-диалектное и, по-видимому, не соответствующее живому употреблению.

Заслуживает внимания ещё один случай, связанный с оценкой ударения двусложного существительного женского рода на -а: замечание С.П. Шевырёва о форме предложного падежа множественного числа на главах в стихотворении А.Н. Майкова «Призыв». Приведя в своей рецензии строфу На главахь смолянаго бора, Вдали лежащаго втънцомъ, Востокъ пурпуровымь ковромъ Зажгла стыдливая Аврора, критик определил ударение на главах, вместо на главах, как «ученическую ошибку» (Москвитянин, 1843 № 6: 513).

Церковнославянизм глава, подобно существительному сосна, к XIX веку изменил прежнюю акцентуацию. Но если для слова сосна это изменение

коснулось форм единственного числа, то для существительного глава, напротив, акцентная перестройка произошла в плюральных формах [Колесов 1972: 66] .

Общее, большей частью соблюдаемое в XVIII веке правило относительно двусложных существительных такого типа поместил (впрочем, с оговоркой) в своей «Российской грамматике» (1785-1788 гг.) A.A. Барсов: «слова производныя, сложныя и измененныя должны бы ударение им-Ьть на томъ слогЬ, на которомъ оное находится въ ихъ коренныхъ, простыхъ и начальныхъ словахъ, что и бываетъ часто, на пр. временный, безвременный; вижу, предвижу; бтъда, бтъдьг и т.д. даже до бтъдами (т.е. вездЪ на второмъ слогЬ, кромЪ бгьдъ //, гд-fe его н-Ьтъ)» [Барсов 1981: 80]. Таким образом, для двусложных существительных женского рода с окончанием -а старая норма требовала сохранения акцента именительного падежа единственного числа во всех формах слова. Однако ниже грамматист всё же указывал, что с этим правилом связано большое количество «отмЪнъ», т.е. перестановок ударения на иные, чем в исходной форме, слоги [там же].

Тем не менее, анализ свидетельствует о том, что стихотворцы XVIII века в основном следовали данному правилу, т.е. в поэзии этого времени ударение двусложных существительных женского рода рассматриваемого типа как в единственном, так и во множественном числе чаще всего падало на флексию.

Например: Поставлены уж сети были; Ям оказалась глубина; Беды и скорби нас губили; И ненависть воружена (В. К. Тредиаковский. Императрице Елизавете Петровне в день ее коронования, 1752); Змеям подобны те и адским зрелись там; И самая луна разделась, зря сей срам (И. С. Барков. «Пень Фиговой я был сперьва...» [Сатиры Горация, Книга 1, 8], 1763); Он коз своих пасет в пустыне, на скалах; Еглея подошла — исчез пустыни страх (М. Н. Муравьев. Эклога, 1771-1785) и т.п. [НКРЯ].

Сказанное относится и к существительному глава, ставшему объектом критики С.П. Шевырева: в стихотворных текстах XVIII века оно тоже, как правило, сохраняло в формах множественного числа старинное ударение на окончании.

Примеры: На храмах видимы потусклые главы, Изображающи уныние Москвы (М. М. Херасков. Освобожденная Москва, 1798); Всей Польши именем ее вручаю вам, России страждущей подпорам и главам (М. М. Херасков. Освобожденная Москва, 1798); Как, склонясь главами, ходят, Башмаками в лад стучат, Тихо руки, взор поводят, И плечами говорят (Г. Р. Державин. Русския девушки, 1799) и т.п. [НКРЯ].

Что же касается исследуемой эпохи, то в поэзии 1-й половины XIX века постепенно закрепляются образованные от существительных женского рода на -а (-я) формы множественного числа с ударением на основе. Как пишет JI.A. Булаховский, в этот период «устанавливается система, принятая в современном литературном языке и отражающая тенденцию отличить именительный -винительный множ. ч. от родительного единственного», т.е. в стихотворных текстах появляется акцентуация типа звёзды — звёздам, стрелы — стрелам, струны — струнам и т.п. [Булаховский 1954: 150].

По утверждению B.JI. Воронцовой, накоренные ударения типа главы, страны, главам, странам и т.п. «у поэтов XIX в. еще большая редкость» [Воронцова 1979: 55]. Это наблюдение требует уточнения. Действительно, в поэзии 1-й половины XIX века господствовали формы множественного числа с ударением на окончании, но и образования с наосновным акцентом вовсе не были исключением, особенно у стихотворцев 30-40-х годов.

Необходимо отметить, что наиболее часто ударение на основе в этот период встречалось в формах именительного (винительного) падежа множественного числа. JT.A. Булаховский, также зафиксировавший этот факт, объясняет его аналогическим влиянием имён с изначально подвижным ударением типа нога, ногу ... - ноги, ногам, ногами, ногах [Булаховский 1954: 155]; кроме того, фактор омонимии с ударением родительного единственного сказывался в первую очередь именно в формах именительного - винительного падежей множественного числа.

Примеры: Покинув страны тундр, родные озера, Гранит Финляндии блестит, во град сложенный, И, творческим резцом преображенный, Стал

грозным сторожем под образом Петра (А. Н. Майков. Два гроба, 1841) ; И море дальнее, о скалы Дробяся, глухо застонало.... Один спокоен царь небес —Ничем не тронулся Зевес (Н. П. Огарев. Прометей, 1841); Умру — и смолкнет хохот вероломства; Меня покроет чудотворный щит, Все стрелы клеветы он отразит (В. К. Кюхельбекер. Совет, 1842); А ныне от певцов не те мы слышим звуки: Их струны издают порывы тайной муки (С. Ф. Дуров. Анакреон (1846); Заря бледнеет; поздно, поздно, Сырая ночь недалека! С вершин Кавказа тихо, грозно Ползут как змеи облака (М. Ю. Лермонтов. Хаджи Абрек, 1833) и т.п. [НКРЯ].

Случаи ударения на окончании в формах дательного, творительного и предложного падежей множественного числа таких имён встречались значительно реже. Например: По дряхлым скалам бродит взгляд; Пришлец исполнен смутной думы: Не мира-ль давнего лежат Пред ним развалины угрюмы (Е. А. Баратынский. Эда, 1824)]; На младшем с стрелами колчан И лук, и ржавчиной покрыт Его шишак, и меч звенит (М. Ю. Лермонтов. Последний сын вольности, 1831); Два года я рыскал по странам чужим. Всё видел — Париэ!с, Вену, Лондон и Рим (М. Л. Михайлов. Помещик, 1847) и т.п. [НКРЯ; Булаховский 1954: 156-157].

Формы именительного (винительного) падежей множественного числа с накоренным ударением, образованные от существительного глава, также встречались в поэзии этого времени нередко. Например: Как высоки церквей златые главы, Как царственно дворцы твои сияют! (А. А. Фет. Москва, 1843); Заэ/сгли лучи его живые Соборов главы золотые (Е. А. Баратынский. Цыганка, 1829-1842); Тихий вечер мирно над полянами Сумрак синий в небе расстилал, Главы гор оделися туманами, Огонек в прибрежьи засверкал (А. Н. Майков. Лунная ночь, 1838) и т.п. [НКРЯ].

Что же касается форм накоренного ударения в дательном, творительном и предложном падежах множественного числа данного имени, то в Национальном корпусе имеется только три таких примера. Два из них принадлежат А.Н. Майкову (включая случай, раскритикованный в журнале «Москвитянин») и один

- A.C. Пушкину. Это случаи использования формы предложного падежа множественного числа (на) главах: Всё — мраморные циркули и лиры, Мечи и свитки в мраморных руках, На главах лавры, на плечах порфиры (А. С. Пушкин. «В начале жизни школу помню я...», 1830); На горных главах луч палящий Кору ль льдяную растопил? Земли ль из сердца ключ шипящий Истоки тайные пробил (А. Н. Майков. Горный ключ, 1841) [НКРЯ].

Вместе с тем и у Пушкина, и у других поэтов1-й половины XIX века, безусловно, преобладает традиционное флективное ударение плюральных форм существительного глава.

Примеры: Не даром (sic! - И.С.) вы приснились мне В бою с обритыми главами, С окровавленными мечами, Во рвах, на башне, на стене (А. С. Пушкин. Подражания Корану, 6, 1824); Как огненный язык, она По избранным главам летает, С одной сегодня исчезает И на другой уже видна (А. С. Пушкин. Герой, 1830); Все члены старцев трепетали, Холодный пот по лицам их бежал, Власы на их главах от ужаса вставали, Невольно зуб об зуб стучал (А. С. Хомяков. Вадим, 1820); Над Хутынским монастырем Приметно солнце догорало, И на главах златым лучом, Из туч прокравшись, трепетало (К. Ф. Рылеев. Державин, 1822); От лихих гостей Нет нам обороны, На главах у нас Черные вороны ( А.К. Толстой. «Ой, стоги, стоги...», 1840-1849) и т.п. [НКРЯ].

По-видимому, известный консерватизм данного старославянизма по отношению к усвоению новых форм ударения обусловлен его книжной стилистической маркированностью.

В рассмотренных выше двух противоречащих, по сути дела, одна другой рекомендациях, которые были сделаны в 40- е годы XIX века филологически образованными критиками [Крупчанов 2005: 99-106; 123-133] по поводу ударения двусложных существительных женского рода сосна и глава, замечательно отразились характерные для изучаемой эпохи полярные точки зрения на язык поэзии. В соответствии с одной из них, выраженной в данном случае В.Г. Белинским, язык поэзии должен быть, прежде всего, современным и отражать живое употребление; в соответствии с другой, высказанной здесь С.П.

Шевыревым, - стихотворный язык должен сохранять традиции старой школы классицизма.

Немалый интерес представляют также замечания об ударении географических наименований. Одно из них - широко распространённый в отечественной литературе и фольклоре топоним Русь [Серебряная 2006: 78].

В частности, С.П. Шевырев обвинил в ошибочном употреблении форм Руси и Руси Н.В. Кукольника. По мнению критика, - который не привёл вызвавшие возражение строки, упомянув лишь о том, что речь идёт о стихотворных трагедиях поэта,- в родительном падеже единственного числа необходимо ударение на первом слоге: Руси; в предложном же - (в конструкции с предлогом на) - требуется ударение на флексии: на Руси (Москвитянин, 1843, № 6: 520).

Действительно, существительное Русь, подобно многим другим именам существительным женского рода с основой на мягкий согласный типа бровь, горсть, дверь, степь, ночь и проч., характеризовавшихся исконной подвижно-окситонированной акцентной парадигмой, в местно-предложном падеже, в конструкции с предлогами в и на, имело флективное ударение. В родительном же и дательном падежах таких существительных ударное окончание ранее считалось нарушением нормы [Востоков 1831: 387; Воронцова 1979: 66-72].

Однако в стихотворной речи 1-й половины XIX века нередко встречались отступления от этого правила. В частности, Л.А. Булаховский, иллюстрируя отмеченные акцентные колебания, пишет именно об употреблении слова Русь Н.В. Кукольником, имея в виду его трагедию «Рука Всевышнего Отечество спасла» (1834 г.): «У Кукольника преобладает ударение Руси, но встречается и Руси: «И для кого? Для матери моей И вашей, для Руси! Он не имеет права Не признавать иль признавать. Наемник Врагов Руси, став русским воеводой, Повиноваться должен общей воле. Ср.: «... И устремить все способы и силы На пользу, счастье, на блаженство Руси» [Булаховский 1954: 163].

Возможно, именно эти случаи имел в виду Шевырев, ставивший ударение в падежных формах существительного Русь в собственных своих произведениях

весьма последовательно, в полном соответствии с нормами того времени. Например: Много рек течет прекрасных В царстве Руси молодой, Голубых, златых и ясных, С небом спорящих красой (Ока, 1840), но: Ты на Руси уж начал тот же подвиг (К Гоголю, 1838) и т.п. [НКРЯ].

Точно так же совершенно правильно ставил ударение в родительном и предложном падежах слова Русь A.C. Пушкин: Тогда во славу Руси ратной, Строптиву греку в стыд и страх, Ты пригвоздил свой щит булатный На цареградских воротах (Олегов щит, 1829), но: Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси, Благодаря тебя, не видим книг доселе (Послание цензору, 1822) и т.п. [НКРЯ].

Однако, многие стихотворцы, подобно Кукольнику, варьировали ударение в падежных формах существительного Русь в соответствии с нуждами версификации и даже сочетали иногда разные по ударению, но одинаковые в грамматическом отношении формы этого слова в одной строфе, как это сделал, например, Н.П. Огарев: Все будут на Руси священной; Ну, в целой Руси, может, нет. А в Петербурге несомненно (Н.П. Огарев. Юмор, 1840-1841); Он чванится, что точно русский он; Но если бы таков был весь народ, То я бы из Руси пустился вон (М.Ю. Лермонтов. Булевар, 1830); Нет, не видать уж нам Руси святой (A.C. Хомяков. Ермак, 1825-1826) и т.п. [НКРЯ].

Второе замечание, также сделанное С.П. Шевыревым по поводу стихотворной драматургии Кукольника, касалось ударения географического наименования Серпухов. Критик справедливо указал, что ударение на 2-м слоге, т.е. Серпухов, «какъ это «явствуеть изъ произношения стиха» (Къ Серпухову — Димитрий Самозванецъ), является ошибочным: в этом названии подмосковного города акцент должен падать на первый слог: Серпухов, а не Серпухов (Москвитянин, 1843, № 6: 520). Нарушение нормы, по-видимому, было обусловлено здесь потребностями версификации: трёхсложное, с акцентом на I -м слоге слово Серпухов «трудно укладывалось» в стих.

Следует отметить, что эти и другие замечания по поводу ударения профессор российской словесности Московского университета С.П. Шевырев сделал в рецензии на «Полную русскую хрестоматию», составленную А. Галаховым (1843 г.). Книга эта, которая, как было сказано в её подзаголовке, содержала «образцы красноречия и поэзии, заимствованные изъ лучшихъ отечественныхъ писателей», предназначалась для учащихся. По мнению Шевырева, такого рода издание должно включать лишь отрывки, безупречные в языковом отношении. «Если ученики, - писал критик,- ... научатся у Г. Кукольника произносить: Серпухову, вместо Серпухову, или не сум-Ьютъ отличить родительнаго падежа Руси отъ предложнаго съ предлогомъ на Руси, то Г. Галаховъ будетъ своимъ выборомъ отвечать за грамматическия ошибки учениковъ своихъ» [там же].

В этом факте наглядно проявляется не только культурно-речевая, собственно ортологическая, но и культурно-воспитательная, социально-прагматическая нацеленность критических суждений о языковой стороне литературы.

Как уже отмечалось, понятие грамматики в 1 -й половине XIX века существенно отличалось от современного, и вопросы ударения тоже считались составной частью грамматического учения, что и отражено в данном высказывании.

3.3. Акцентологические оценки имён прилагательных

Оценки ударения имён прилагательных в русской критической литературе 1-й половины XIX века встречались редко. В имеющемся материале лишь два таких случая, но они, как кажется, весьма показательны в плане характеристики общих акцентологических изменений этого времени.

Одна из оценок, сделанная в 1821 г., касается ударения полного прилагательного. «Разбирая» стихотворение А.Ф. Воейкова «Послание к жене и

друзьям», критик, подписавший свою рецензию «Семён Осетров» (возможно, за этим псевдонимом скрывался писатель и журналист О.М. Сомов) [ЛЖП 5: 275], сделал следующее замечание: «И пишет кровавым перстом. Небольшая вольность против словоударения. Теперь мы сладим со всяким стихом: как скоро какое-нибудь слово нарушает меру его, то мы изломаем ударение оного по-своему и будем писать и читать: крйвый, кудрявый, полосатой и пр. и пр.» (ППК 1820-1827: 98-99).

Таким образом, доказывая неправомерность использованного автором ударения, критик привёл в качестве аргумента примеры прилагательных, заведомо ошибочных в акцентологическом отношении, воспользовавшись логическим приёмом аргументации «от невозможного» (argumentum ad impossibili) [КРР 2007: 173].

Соответствующий контекст был следующим: И на костяхъ невинныхъ жертвъ коварство Съ отравой и ножемъ — Во имя братства и свободы Заковываетъ въ цгъпъ народы И пишетъ кровавымъ перстомъ (СО. 1821,4.67, № 4: 180). Как можно видеть, ритмическая организация строфы, действительно, требовала ударения в форме творительного падежа единственного числа прилагательного кровавый на флексии -ым.

Это, однако, противоречило нормативным предписаниям. Прилагательное кровавый, подобно другим адъективам с суффиксом -ав- (ср.: прыщавый, слащавый, величавый и пр.), имело неподвижное ударение на суффиксе, что было кодифицировано словарями русского языка XVIII - XIX веков: кровавый, вая, вое 'кровопролитный, обагренный кровью': кровавая война, брань, кровавая заря [САР-1,111: 960-961; СЦР И: 223].

Однако на акцентуации этого прилагательного могли, как кажется, сказаться его паронимические отношения с прилагательным в церковнославянской огласовке кровяный, имевшим флективное ударение: кровяный, ная, ное (ср. современное кровяной) 'сделанный из крови, содержащий в себе кровь': кровяныя жилы» [САР-1: там же; СЦР II: 224].

Например, можно наблюдать аналогичное употреблённому Воейковым флективное ударение формы родительного падежа множественного числа прилагательного кровавый в отрывке из поэмы М.В. Ломоносова «Петр Великий» (1760 г.): Сквозь дым, сквозь кровавых сверкание мечей Вперяет бодрых Петр внимание очей [НКРЯ]. Впрочем, в Национальном корпусе русского языка это единственный случай такого рода.

Для поэтов XVÍII века, как уже отмечалось, изменения ударения в угоду рифме были весьма характерны. Не случайно, критик определил ударение кровавым у Воейкова как «вольность», т.е. усмотрел в этом отступлении от нормы ударение, не имеющее аналогов в языке, намеренно искажённое в целях версификации. Не исключено также, что филологически просвещённый А.Ф. Воейков, поэт, переводчик и журналист, выпускник Благородного пансиона при Московском университете, с 1814 по 1820 гг. занимавший должность профессора Дерптского университета по кафедре русского языка и словесности [Быт пушкинского 1: 101], был хорошо знаком с текстом Ломоносова и подражал в данном случае его примеру.

В упоминаемой выше рецензии С.П. Шевырева на «Полную русскую хрестоматию», составленную А. Галаховым (1843 г.), имелось замечание об ударении краткого прилагательного женского рода светла. Речь шла о стихотворении A.B. Кольцова «Великая тайна» (1833 г.), которое в числе других образцовых текстов также было включено в «Хрестоматию»: «То мрачна, то свгьтла Чудная природа. Свгътла вместо свгътлк» (Москвитянин, 1843, № 6: 510).

Дума «Великая тайна» (1833 г.) была написана белым стихом, и соответствующая строфа, действительно, произносилась таким образом, что акцент в кратком прилагательном светла падал на 1-й слог, в то время как находящееся с данным прилагательным в отношениях однородности другое краткое прилагательное, мрачна, имело флективное ударение: Тучи носят воду, Вода поит землю, Земля плод приносит; Бездна звезд на небе, Бездна жизни в мире; То мрачна, то светла Чудная природа [НКРЯ].

Нормативные руководства 1-й половины XIX века безоговорочно требовали в этом случае ударения на флексии. К примеру, в «Русской грамматике» Востокова указывалось, что в кратких именах прилагательных женского рода ударение переносится на окончание: нов а, бгьла, равна, высока, хороша и т.п. [Востоков 1831: 388-391].

Однако отступления от нормы (впрочем, нечастые) имели место уже тогда. По наблюдениям JI.A. Булаховского [Булаховский 1954: 196-197], отклонения от конечного ударения в кратких прилагательных единственного числа женского рода были очень редкими. Например, форму годна, как отмечает языковед, использовал Пушкин: Мне тяжела теперь и радость, Не только грусть... душа моя, Уж никуда не годна я (Евгений Онегин, глава 7, 1827-1828); Сравните, однако, в другом произведении: Но Лейла неудачным Посмеялася речам И сказала: «Знаешь сам: Сладок мускус новобрачным, Камфора годна гробам» (A.C. Пушкин. От меня вечор Лейла..., 1836) [НКРЯ].

Аналогичные единичные примеры встречаются у H.H. Гнедича, И.П. Мятлева, Н.В. Кукольника и некоторых других поэтов 1-й половины XIX века: Верна или неверна, Я был ее жених ... И грусть моя безмерна (Гнедич. Танкред); Давида пророка бряцает струна, И сердцу понятна и звучна она (Мятлев. Облака); Прошу прошенья; вам Она совсем ненужна, пан Заруцкий, А нам она последняя надежда (Кукольник. РукаВсев. отеч. спасла) [Булаховский 1954: 197].

Да и у самого Кольцова, стихотворение которого подверглось критике, обнаруживаются колебания, т.е. в кругу кратких прилагательных женского рода в других его произведениях встречаются и правильные ударения на окончании: Одна свеэ/са, горит она, как солнце; В её очах небесный тихий день (Две жизни, 1837); Чья это могила Тиха, одинока? И крест тростниковый, И надпись свеэ/са? (Могила, 1836) и т.п. [НКРЯ].

В современном русском языке достаточно много отклонений от по-прежнему действующего правила о наконечном ударении в прилагательных данного типа. К.С. Горбачевич, отмечая, что акцент в кратких формах женского

рода сейчас испытывает существенные колебания, приводит немало нормативных примеров типа бурна, вздорна, вечна, властна, желчна, лестна, ложна и др. [Горбачевич 1978 а: 117].

Таким образом, вероятнее всего, варьирование ударения в формах женского рода кратких имён прилагательных определялось у поэтов 1-й половины XIX века ритмическими и верификационными нуждами, что, однако, далеко не всегда устраивало критиков, твёрдо убеждённых в общеобязательности соблюдения норм литературного языка.

3.4. Акцентологические оценки глаголов

Замечания, сделанные по поводу ударения в глаголах, тоже немногочисленны, но весьма показательны в плане выявления общих тенденций в развитии русского ударения. Вызывает, в частности, интерес следующий факт, касающийся правильности ударения в глаголах с суффиксом - ну. Рассуждая в 1816 году о художественных достоинствах баллады В.А. Жуковского «Людмила», A.C. Грибоедов выделил в рецензируемом тексте, не сопроводив комментарием, но поставив знак ударения, глагол тронуться, выступающий у Жуковского в форме прошедшего времени: Знать, тронулся царь небесный Бедной девушки тоской! (Грибоедов 2: 49).

Как отмечает Л.А. Булаховский, ударение глаголов с суффиксом -ну в поэтическом языке 1-й половины XIX века характеризовалось частыми колебаниями (прыгнуть - прыгнуть, прянуть - прянуть, юркнуть - юркнуть и др.), которые иногда определялись метрическими целями [Булаховский 1954: 219]. В монографии Булаховского приводится немало свидетельствующих об этом примеров: Вздрогнув, она глядит... И что же? Пред нею мать...! И там же: Но как он вздрогнул, как воспрянул, Когда пред ним внезапно грянул упадший гром (Пушк., Полтава, 1828-1829 гг.); Только в дни юности нам попоет сладкозвучные песни И вспорхнет! За крылья златую (Дельвиг, Евгению, 1819 г.), но: Опять она

порхнула предо мной, И я опять порабощен душой (Мятлев, Фантазия, 1842 г.) и т.п. [там же: 219-221].

В.А. Жуковский, вероятно, тоже руководствовался версификационными соображениями при выборе места ударения в глаголах с суффиксальным - ну-. Сравните приведённый выше и выделенный Грибоедовым случай употребления глагола тронулся со следующими примерами из произведений Жуковского: Скуп и жесток был епископ Гаттон: Общей бедою не тронулся он (Суд Божий над епископом, 1831); Напрасно жалобной слезой Смягчить старался провиденье! Оно не тронулось мольбой И не смягчило чувств томленье (К***, 1804) [НКРЯ].

Акцентологические колебания глаголов с суффиксом - ну имели место и в XVIII веке. В частности, что касается глагола тронуть (ся), то в «Словаре Академии Российской» (1789-1794 гг.) рекомендовались в качестве нормативных именно формы с ударением на суффиксе тронул, трону, тронуть, тронуться, но здесь же приводилась форма прошедшего времени с ударением на корне тронулся [САР-1, VI: 269].

Неустойчивость ударения этого глагола ярко отражалась в стихотворных произведениях, созданных в XVIII столетии. Например: Чтоб сын его, а ей чтоб внучек дорогой Тем древности ее не тронул бы покой (И.Ф. Богданович. Эпистола, 1760), но: Во страхе он тонул, Однако я его в то время не тронул (Ф.П. Ключарев. Волк при смерти, 1795) и т.п. [НКРЯ].

Однако в 1-й половине XIX века ударение тронуть уже не считалось литературным. Следующее (1806-1822 гг.) издание Академического словаря («Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный») предлагало для этого глагола только накоренное ударение: трднуть [САР-2, VI: 764]. Такая же рекомендация давалась «Словарём церковнославянского и русского языка, составленным вторым отделением Императорской Академии наук» (1847 г.): тронуть, тронутый, тронуться [СЦР IV: 300].

Таким образом, в данном случае можно наблюдать перемещение акцента с суффикса глагола на корневую морфему. Именно этот процесс, по мнению

лингвистов, является основным направлением развития ударения у глаголов [Горбачевич 1978 б: 123].

Ещё один частный случай проявления того же процесса прослеживается в суждениях об ударении глагола состаретъся. В разделе «Критика» журнала «Вестник Европы» за 1806 г. была напечатана анонимная рецензия на «Сочинения и переводы И. Дмитриева». Автор рецензии (возможно, редактор журнала М.Т. Каченовский), характеризуя басню Дмитриева «Человек и конь», сделал такое замечание: «В словЪ состаргьлся ударение должно быть на предпослЪднемъ слогЬ» (ВЕ, 1806, Ч. XXVI, № 8: 299). Строфа, о которой шла речь, звучала так: Увидел бедный конь и сам, что сглуповал, Да поздно: под ярмом состарелся и пал [НКРЯ].

Требование критика, оказывается, соответствовало старым, XVIII века, нормам. «Словарь Академии Российской» приводил только такое, т.е. на суффиксе, ударение данного глагола: старгъюсь, ся, ешься, старгъться..., состартътъся, состартьюся [CAP-1,V: 708 -709]. Такие же рекомендации давались в «Словаре Академии Российской, по азбучному порядку

г г

расположенном» (1806-1822 гг.): старгьть, старгъться [САР-2, VI: 495];

г г г

состаргъться, ... состаргьлся, состартьюся [там же: 398].

Это ударение в формах данного слова было типичным для поэзии XVIII -1-й половины XIX столетия. Примеры из стихотворных произведений того времени свидетельствуют о том, что акцент в данном глаголе чаще всего ставился на суффиксе: Но се! земля, луга, леса Вдруг состарелись, побелели; Как лунь, все зайцы поседели (Я. В. Орлов. Октябрь, 1799); Был я млад и состарелся, Добрых в крашюсти не зрел, Чтоб в забвеньи род их зрелся, Чтобы хлеба не имел (Г.Р. Державин. Утешение добрым, 1804,); Не привлекай меня красой! Мой дух погас и состарелся. Ах! много лет как взгляд другой В уме моем напечатлелся (М. Ю. Лермонтов. К..., 1829) и т.п. [НКРЯ].

Вместе с тем у отдельных авторов встречалось изредка ударение, аналогичное акценту, использованному Дмитриевым в его басне. Например: Ругаться старостью — то в лютых ваших нравах. Стара я, да, - но не от лет

одних! Состарелась не в играх, не в забавах, Твой дом блюла, тебя, детей твоих (A.C. Грибоедов. Грузинская ночь, 1828); Из них уж многих нет; другие, коих лики Еще так молоды на ярком полотне, Уже состарелись и никнут в тишине (A.C. Пушкин. Полководец, 1835) [ЖРЯ].

Примечательно, что в заключительной части той же рецензии на «Сочинения и переводы И. Дмитриева» имелось ещё одно весьма любопытное замечание о другом глаголе того же корня: бесприставочном глаголе старгьться. По поводу выполненного Дмитриевым перевода стихотворения Лафонтена «Филемон и Бавкида» говорилось: «Заметим еще нЪкоторыя, по нашему мнению, сомнительныя мЪста въ перевод^: Все старится...вместо: старгьется» (ВЕ, 1806, Ч. XXVI, № 9: 47).

Следовательно, критик считал, что в данной конструкции более правилен внезалоговый, в соответствии с классификацией В.В. Виноградова [Виноградов 1972: 476-501], глагол 1-го спряжения (стареться), нежели глагол средневозвратного залога 2-го спряжения стариться.

Замечательно, что в «Словаре Академии Российской», сведения из которого приводились выше, при избыточности соответствующих непереходных глаголов, большей частью очень близких по значению (стартъю 'Прехожу изъ мужескаго возраста въ старый, являю въ себ^ знаки старости'; стартьюсь 'старъ становлюся'; остаргътъ 'ветхимъ сделаться'; престаргьтъ 'весьма старымъ сделаться'; состаргъваюсъ 'достигаю до глубокой старости'» и пр.) [САР-1, V: 707-709], не было приведено ни одного переходного, - т.е. глагол старить и его производные здесь отсутствовали. Отсутствовали переходные глаголы данного гнезда и в «Словаре Академии Российской, по азбучному порядку расположенном».

Не исключено в связи со сказанным, что непереходный глагол 2 спряжения стариться возник на базе глагола стареться в результате перемещения ударения в нём с тематического гласного на корневую морфему. Редуцированный безударный суффикс в этом случае приобрёл звуковое сходство с приметой глаголов 2-го спряжения -ить (ся), что со временем получило орфографическое и, естественно, грамматическое выражение, отразившись на спряжении и

значении. А уже на основе глагола стариться мог образоваться его переходный двойник без постфикса — ся - глагол старить. Тем самым сформировались необходимые языку грамматические отношения, отчасти сходные с теми, что наблюдаются в глагольных парах типа белить-белеть, обессилить-обессилеть.

Приведённые выше факты свидетельствуют о том, что, глаголы гнезда - стар - на —ить(ся), не считаясь первоначально вполне литературными, употреблялись преимущественно в разговорной речи. Они, по сравнению с глаголами типа (со-)стареть, (со-)стареться, очень нечасто встречались в литературе исследуемого периода. Из Поэтического подкорпуса Национального корпуса русского языка можно привести лишь несколько примеров: Как смертный, осужден к премене повсечастной, Он старится, но все принадлежит прекрасной (И.И. Дмитриев. Стихи в альбом Е.С. Огаревой, 1810); Сидеть дома, болеть, стариться, с стариком отцом вновь ссориться (A.B. Кольцов. Перепутье, 1840) ; Не старится и чувством не хладеет С днем каждым увядающий печально, К утратам присужденный человек (П.А. Вяземский. Тропинка, 1848) [НКРЯ].

Впервые, по нашим данным, глаголы старить «делать старымъ и стариться «становиться старымъ» были включены в «Словарь церковнославянского и русского языка, составленный вторым отделением Императорской Академии наук» (1847 г.) [СЦР IV: 220].

На этом, однако, цепочка фактов, связанных с оценкой глаголов типа состареться не заканчивается. П.А. Вяземский в статье 1823 г. «Известия о жизни и стихотворениях Ив. Ив. Дмитриева», вспомнив о приведённом выше, сделанном в журнале «Вестник Европы» замечании 1806 г. по поводу ошибочного ударения у Дмитриева в глаголе состарелся, выразил с этим мнением решительное несогласие, сославшись при этом на употребление. По словам Вяземского, «вся русская Россия говорит и пишет одинаково с автором, т.е. состарелся, а не состарелся» (Вяземский 2: 79).

Тем не менее, сам Вяземский, вопреки этому заявлению, в своих стихотворениях использовал как тот, так и другой варианты ударения. Примеры: Пусть смотрят на тебя красотки, Как за двадцать смотрели лет, И говорят — на зов твой ходки - Что не стареется поэт (П.А. Вяземский. «Василий Львович, милый! здравствуй...», 1820), или в его же строках, относящихся уже к 1862 г.: Беда не в старости. Беда Не состареться с жизнью вместе; Беда — в отцветшие года Ждать женихов седой невесте (Старость, 1862), но: Людей и времени раба, Земля состарелась в неволе, Шутя ее играют долей Владыки, веки и судьба (Море, 1826) [НКРЯ].

В связи с вопросом о дальнейшей судьбе глагола ( со) стареться кажется также весьма показательным предписание в «Толковом словаре» В.И. Даля, где приведены оба глагола (и стариться, и старгьться), совпадающие, по указанию лексикографа, в значении 'становиться старымъ'; но при глаголе старгьться стоит оценка: «менЪе право» [Даль 4: 317]. Это свидетельство того, что данный глагол и, по-видимому, его префиксальное производное состаргьться во второй половине XIX века воспринимались уже как устаревшие и не вполне литературные. Правда, С.П. Обнорский в «Очерках по морфологии русского глагола», изданных в 1953 г., называл глаголы стариться и стареться «вариантами, употребляющимися в литературном языке без особого различия» [Обнорский 1953: 16]. Но в «Справочнике по правописанию и литературной правке», составленном Д.Э. Розенталем (издание 1966 г.) было чётко указано, что в глагольных парах стариться - стареться, состариться - состареться вторые формы являются устарелыми [Розенталь 1966: 268].

Таким образом, в результате процесса, который С.П. Обнорский определял как «скрещение» глагольных тем (в данном случае -и - и -гъ~) [Обнорский 1953: 13], в языке со временем установилось оптимальное для носителей соотношение глагольных лексем с корнем -стар-, и глаголы с накоренным ударением (со-) старить-, (со-) стариться закрепились как литературные.

Вне сомнения, история слов, о которых шла речь, требует более углублённых исследований. Однако, целая серия оценок, касающихся акцентного

и лексико-грамматического разграничения данных глаголов, свидетельствует об актуальности отмеченных проблем для носителей языка, а также о стремлении мастеров пера и критиков вникнуть в суть сложившегося языкового неравновесия и, по возможности, урегулировать его.

Отражение тенденции переноса ударения с тематического гласного на корневую основу глагола можно усмотреть также в любопытном акцентологическом факте, привлекшем внимание В.Г. Белинского. В рецензии 1843 г. «Параша. Рассказ в стихах Т.Л.» он отметил такую погрешность автора: «На стр. 33 третий стих прекрасной XLIX строфы испорчен неправильным ударением: Не светила луна, хоть и взошла» (Белинский 7: 277).

В соответствии со «Словарём псевдонимов русских писателей» И.Ф. Масанова, псевдоним Т.Л. принадлежал И.С. Тургеневу (сокращённое от Тургенев-Лутовинов) [Масанов 3: 150]. Именно поэмой «Параша» Тургенев вступил на литературное поприще [Тургенев 1: 461]. Речь шла о следующей строфе: Во-первых: ночь прекрасная была, Ночь летняя, спокойная, немая; Не светила луна, хоть и взошла; Река, во тьме таинственно сверкая, Текла вдали [там же: 85].

Перемещение ударения на корневую морфему, очевидно, по аналогии с наосновным акцентом в большинстве форм настоящего времени (сравните: светишь, светит, светим, светите, светят) могло быть здесь обусловлено не только потребностями версификации, но и диалектной, в частности, южновеликорусской, отнесённостью автора. И.С. Тургенев был родом из Орловской губернии, и в произведениях его нередко встречались фонетические, грамматические и лексические черты Курско-Орловской группы говоров [Голуб 2006: 77]. Как известно, для этой диалектной зоны южно-великорусского наречия характерно ударение на основе в формах глаголов прошедшего времени женского рода: брала, долбила (вместо литературного брала, долбила) и т.п. [Русская диалектология 1989: 208].

3.5. Акцентологические оценки причастий

По сравнению с другими частями речи, ударение в причастиях становилось предметом обсуждения в русской критической литературе 1-й половины XIX века особенно часто. Думается, что это не случайно и связано, прежде всего, со стилистическим своеобразием данной книжной части речи, которая во многом унаследовала церковнославянские акцентные черты [Еселевич 1971: 74 ]. Ударение в причастных формах, использованное стихотворцами, нередко противоречило живому употреблению, что вызывало нарекания критики.

Так, например, действительные причастия настоящего времени подчинялись в церковнославянском языке правилу о соответствии акцента в них ударению инфинитива или формы 1-го лица единственного числа настоящего времени: не только носить — ношу — носящий; держать — держу— держащий, но и дышать- дышу - дышащий, а также служащий, любящий и т.п. [Еськова 2008: 591-592].

Как известно, сейчас существует немало исключений из этого правила, когда ударение в таких причастиях совпадает с местом ударения во 2- 3 лицах единственного числа или 1 -2- 3 лицах множественного числа: губить — гублю, губишь, губит, губим, губите, губят — губящий, а также дышащий, лечащий, служащий, чинящий и т.п. [там же: 592; Орфоэпич. сл. 1989: 678]. В языке 1-й половины XIX века современная система ударения в причастиях ещё не установилась, и старые акцентные формы сосуществовали в стихотворных текстах с новыми.

Кроме того, причиной большого количества оценок, связанных с ударением в причастиях, вероятно, послужила также неустойчивость и противоречивость относящихся к этой части речи акцентологических норм. В грамматических руководствах рассматриваемого периода достаточно чётких правил, регламентирующих ударение в причастиях, не было, и рецензентам большей

частью приходилось ориентироваться здесь на собственный языковой опыт, лингвистическое чутьё и общее употребление.

Так, в «Русской грамматике» А.Х. Востокова постановке ударений в причастиях был посвящён небольшой раздел, где указывалось, что действительные и страдательные причастия настоящего времени, образованные от глаголов 1-го спряжения, имеют ударение в соответствии с формой 2-го лица единственного числа настоящего времени производящего глагола: читаешь -читающий, читаемый и т.п.; напротив, у причастий, образованных от глаголов 2-го спряжения, ударение падает на тот же слог, что и в 1-ом лице: терплю -терпящий — терпимый и п. [Востоков 1831: 399-400]. Однако ниже к этому правилу приводилось большое количество «уклонений»: во-первых, глаголы 1 -го спряжения, «имЪющия ударение не на томъ слогЬ, на какомъ 2-е лице»; например: можешь, но могущий;, крадешь, но крадомый, а также глаголы 2-го спряжения типа дразнить, хвалить, давить, резвиться, любить и др., образованные от которых действительные причастия имеют, вопреки общему правилу, ударение по образцу 2-го, а не 1-го лица: дразнишь - дразнящий, хвалишь — хвалящий, давишь — давящий и т.п. [там же].

Весьма мало сведений об ударении в причастиях приводилось и в «Практической русской грамматике» Н.И. Греча, который ограничился указанием на то, что причастия и деепричастия «удерживаютъ, по большей части, ударение

__г

глаголовъ, отъ коихъ оныя происходить» [Греч 1827: 482]. «Наприм^ръ: дгьлать,

г г г г г е ' г

дгълающий, дгълавший, дгълаемый, дтъланный, дгълая, дгьлавъ, дтълавши; судить, судящий, судивший, судимый, сужденный, судя, судйвь» [там же]. К этому перечню был, однако, тоже добавлен рассчитанный на продолжение список «уклоняющихся» от приведённого грамматистом правила причастий: «несказанный, преданный, подданный, прошенный, любящий и н. др.» [там же].

В стихотворном языке XVIII -1-й половины XIX века ярко проявлялась, иногда у одних и тех же авторов, вариативность ударения в причастиях данного типа, определяемая в основном ритмическими и (значительно реже) стилистическими потребностями.