Прагматика художественной словесности как предмет литературного самосознания тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.08, доктор филологических наук Турышева, Ольга Наумовна

• Турышева, Ольга Наумовна
• доктор филологических наук
• 2011

Оглавление диссертации доктор филологических наук Турышева, Ольга Наумовна

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА I. Чтение как предмет гуманитарного знания и аналитика его художественного изображения: к теоретическим и методологическим основаниям исследования

§ 1. Чтение в ракурсе феноменологического осмысления

§ 2. Литературно-ориентированное поведение как предмет научной рефлексии

§ 3. Художественная рецепция в аспекте исторического описания

§4. Чтение в составе изображенного события и его аналитика

ГЛАВА II. Изображение читателя в литературе традиционализма

§ 1. Чтение в рамках нормативного типа ментальности

1.1. Специфика нормативной ментальности

1.2. Нормативная концепция чтения

1.3. Специфика рецептивной программы в литературе нормативизма

§ 2. Чтение как фактор нормативного самосозидания: Аврелий Августин

§ 3. Чтение как событие грехопадения: Данте Алигьери

§ 4. Чтение как форма гармонизации опыта: Дж. Боккаччо

§ 5. Чтение как фактор миростроительства: М. де Сервантес

§ 6. Чтение как фактор выбора поведенческой стратегии: У. Шекспир

§ 7. Чтение как фактор «облагораживания природы» и моделирования героического поступка: Ш. Сорель, Ж.-Б. Мольер, А. Фюретьер, Дж. Аддисон

§ 8. Чтение как фактор «освобождения» естественного человека: Ж.-Ж. Руссо,

И.В.Гете.

§ 9. Выводы.

ГЛАВА III. Изображение читателя в литературе креативизма

§1. Чтение в рамках ментальности «уединенного» сознания

1.1. Специфика ментальности «уединенного» сознания

1.2. Концепция чтения в эстетике креативизма

1.3. Специфика рецептивной программы в литературе креативизма

§ 2. Читательский опыт как фактор цитатного моделирования поступка

§ 3. Читательский опыт как фактор семантизации поступка и мира

§ 4. Читательский опыт как фактор самоидентификации

§ 5. Читательский опыт как фактор культурной инициации

§ 6. Читательский опыт как фактор моделирования стратегии сопротивления

§ 7. Читательский опыт как фактор эстетического переживания

§ 8. Фактор вытесненного и отсутствующего чтения в истории героя

§9. Выводы

ГЛАВА IV. Изображение читателя в литературе рецептивизма

§ 1. Чтение в рамках постклассической эпохи

1.1. Ментальный абрис XX века

1.2. Концепция чтения в эстетической мысли XX века

1.2.1. Модернизм

1.2.2. Постмодернизм

1.3. Специфика рецептивной программы в литературе рецептивизма

§ 2. «Книжный человек» в осуществлении проекта утешения

§ 3. Читатель в осуществлении проекта интерпретации

§ 4. Читатель в осуществлении проекта преобразования жизненного контекста, эксперимента или приключения

§ 5. Читатель в осуществлении проекта самоопределения

§ 6. Читатель в осуществлении проекта самоутверждения

§ 7. Читатель в осуществлении проекта коммуникации с Другим и сопричастия Другому

§ 8. Читатель в поисках смысла и оправдания жизни

§ 9. Изображение литературы как фактора воздействия и власти

§ 10. Читатель в осуществлении проекта сопротивления

§11. Выводы

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Прагматика художественной словесности как предмет литературного самосознания»

Данное исследование посвящено изучению такой формы литературного самосознания, предметом которой является проблема функционирования художественного слова в жизни читателя.

В современном литературоведении феномен литературного самосознания принято связывать с явлением непосредственного включения тех или иных форм авторской рефлексии о литературе в саму ткань художественного произведения1. По формулировке, приводимой М. А. Хатямовой, это своего рода «сплав художественного изображения с демонстрацией художественных принципов» [Хатямова 2009, 7]. Реализация литературного самосознания в поэтике произведения описывается при этом посредством аналитики «литературоцентричных» форм сюжета и повествования - форм, в которых так или иначе выявляется отношение автора к литературе, а именно к литературной традиции, к литературному контексту, к собственной творческой манере, к экзистенциальным аспектам художественного творчества и судьбы художника. Непосредственным предметом анализа в этом случае становятся прямые авторские рассуждения о природе словесности, или изображение самого процесса написания произведения, или повышенная литературность авторского письма, проявляющая себя в тех или иных формах интертекстуальности и демонстрации «"созданности" . художественной реальности» [Хатямова 2008, 17]. Используемый в качестве обобщающего в отношении всей совокупности данных форм термин «металитературность» при этом употребляется в отношении почти исключительно тех произведений, в которых литература становится предметом авторской рефлексии с точки зрения ее феноменальной природы, то есть как феномен деятельности авторского сознания в отношении создаваемого текста (понимаемого автором в качестве элемента литературы и элемента собственной жизни), как результат сложного взаимодействия тех ментальных актов, посредством совокупности которых осуществляется творчество как путь в литературе. Именно

1 В то же время очевидна тенденция расширения содержания данного явления в современной науке. Так, О. Ю. Анциферова считает собственно текстовую форму литературного самосознания лишь одним из его проявлений, перечисляя среди других такие авторефлексивные формы, как автопародия, автографическая транстекстуальность (создание иных редакций и иных жанровых версий произведения), литературно-критические работы автора, его записные книжки, дневники, наброски, письма [Анциферова 2004]. этот аспект находится в центре современных концепций литературного самосознания: явление металитературности они, как правило, связывают с «поиском автором своего . языка . создания этого языка из арсенала имеющихся в культуре средств» [Хатямова 2008, 17, курсив наш. - О. Т.]. Так, В. И. Тюпа и Д. П. Бак определяют литературную авторефлексию как «эвристическую рефлексию поиска субъектом своей актуальной позиции, на которой он еще не утвердился окончательно» [Тюпа, Бак 1988, 5, курсив наш. - О. Т.]. «Это, - читаем далее, - не рефлексия самопознания, а рефлексия самоопределения. Осмыслить роль творца в возникновении художественного целого . в этом и состоит творческая функция» литературной саморефлексии [Там же, курсив наш. - О. Т.]. Не случайно, кстати, самой репрезентативной из авторефлексивных форм в литературе наука считает форму, в рамках которой изображается само событие эстетического завершения жизни, то есть форма повествования о повествовании. Такая форма особенно проблематизирует письмо как диалог с литературой, как «способность самого художника выразить отношение к специфическим для него образным средствам познания» [Там же].

Данная установка в исследовании рефлексивной тенденции в литературе берет свое начало в известных трудах таких представителей московско-тартуской школы, как Ю. И. Левин, Ю. М. Лотман, 3. Г. Минц, Д. М. Сегал, И. П. Смирнов, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян. Обзор последующих исследований по данной проблеме, предпринятый М. А. Хатямовой [См.: Хатямова 2008, 8 - 17], а также не вошедшая в него литература по теме позволяют говорить о доминировании данного угла зрения более чем обоснованно: в работах С. Н. Бройтмана, В. И. Тюпы, Д. П. Бака, М. Н. Липовецкого, В. М. Петрова, О. Ю. Анцыферовой и самой М. А. Хатямовой литературная авторефлексия исследуется в качестве формы выражения авторской концепции творчества, нашедшей свое воплощение в специфической архитектонике самого произведения.

Однако авторефлексивная тенденция в литературе проявляет себя не только в произведениях, фиксирующих авторскую рефлексию о феномене творчества, но и в произведениях, фиксирующих авторскую рефлексию о феномене чтения или, воспользуемся словом В. Изера, «применения литературы». Это произведения о процессе восприятия художественного текста и (или) о реализации персонажем своего читательского опыта в собственной судьбе. В такого рода произведениях повествование также осуществляется с метапозиции: ткань его также образует рефлексия о литературе, но актуализируется в данном случае функциональный ракурс существования литературы - ракурс, связанный с осмыслением особенностей функционирования литературного произведения в сознании и реальности литературного адресата. Носителем такого рода литературной рефлексии является не только автор, но и изображенный им читатель, а ее предметом - не самоопределение автора «как творца данного творения» (В. И. Тюпа, Д. П. Бак), как в случае литературной рефлексии о письме, а самоопределение читателя как творца собственной жизни.

В филологической науке изучением литературы с точки зрения ее функционирования занимается такой раздел семиотики, как прагматика художественной коммуникации. Ее специфический предмет составляют отношения между литературой и читателем (ее адресатом и «потребителем»), В первую очередь, это разные аспекты воздействия художественного произведения на читателя и использования последним того опыта (познавательного, эстетического, аффективного), который стал результатом рецепции.

По выражению Т. Д. Бенедиктовой, изучение отношений литературы к реципиенту и с реципиентом образовало «едва ли не самую натоптанную из дорог современной гуманитарной мысли» [Бенедиктова 2007, 469]. Однако присутствие самой литературы на этой рефлективной магистрали - магистрали осмысления ее прагматики - до сего момента предметом пристального внимания не стало. При этом сама литература была не менее активна в интересе к прагматическому аспекту своего собственного существования, чем в интересе к феноменологии собственного производства. Прагматический ракурс литературной авторефлексии и составляет предмет исследования.

Интересно, что сама традиция литературной рефлексии о чтении начала формироваться одновременно с традицией литературной рефлексии о письме. Мы имеем в виду сопряжение этих двух форм литературной саморефлексии в романе Сервантеса «Дон Кихот» - самом первом, по определению С. Г. Бочарова, «структурно самосознательном романе» [Бочаров 1969, 111]. С одной стороны, это роман, размышляющий об особенностях собственного повествовательного оформления, а с другой стороны, это роман, одновременно размышляющий о природе восприятия и тех деятельностных проявлениях читателя, в формировании которых оно может участвовать.

Рефлексия о процессе повествования в «Дон Кихоте» осуществляется в первую очередь композиционно, посредством особым образом организованной субъектной структуры романа. Выдавая роман за перевод с арабской рукописи, Сервантес принимает позицию иронического отстранения от того, кого выдает за ее автора, то есть от «мудрого мавра» Бен-инхали, «на юмористическом расстоянии» рисуя «дотошного летописца, который тщится воспроизвести историю "в точности", не пропустив никакую мелочь и ее документально обосновать» [Бочаров 1969, 105]. Наличие в структуре романа такой дистанции между собственно повествователем и тем, кому повествование только приписывается, позволяет С. Г. Бочарову настаивать на том, что «художественная постройка "Дон Кихота" содержит в себе своего рода "теорию романа" - не как отвлеченную систему, но как "живое созерцание", образ. Это другая, несравненно более богатая теория, чем та, которая излагается в специальных теоретико-литературных местах [романа] (например, устами каноника в конце первой книги)» [Бочаров 1969, 104].

Другая композиционная особенность «Дон Кихота», посредством которой выражает себя романная рефлексия о повествовании, - это наличие в тексте прямых размышлений автора о достоинствах его романа по сравнению с подложным продолжением Авельянеды. Как известно, второй том романа содержит фрагменты открытой полемики Сервантеса с автором-фальсификатором относительно пафоса повествования о Дон Кихоте. При этом рефлексию о своем романе Сервантес присваивает целому ряду своих героев, и в первую очередь - самому Дон Кихоту, который знакомится как с романом Бен-инхали, так и с романом Авельянеды и высказывается по поводу обеих версий. Изображение собственной персоны в романе мавра Дон Кихота вполне удовлетворяет, а вот трактовка Аведьянеды его возмущает, и он пытается всячески дистанцироваться от «плохого Дон Кихота», подразумевая в качестве ориентира «Дон Кихота хорошего», то есть того, авторство которого принадлежит «мудрому мавру».

Наконец, рефлексивное сопровождение Сервантес присваивает и завершению повествования: заканчивая историю смертью героя, Сервантес объясняет выбранный финал стремлением защитить свой замысел от «лжеписак» и лишить самозваных продолжателей возможности нарушения его авторских прав на героя и сюжет.

Однако диапазон литературной авторефлексии в «Дон Кихоте» не ограничивается только размышлениями об особенностях повествования и авторской концепции героя. Другой аспект металитературного плана в романе касается, как уже говорилось, рецептивной проблематики: «Дон Кихот» - это роман, параллельно размышляющий о специфике литературного восприятия. В отличие от композиционной формы реализации рефлексии о письме, рефлексию о чтении роман осуществляет сюжетно: его главным героем является читатель, а центральной темой - драматическая судьба «литературного человека» (М. М. Бахтин). Ее крайние точки - это комическое помешательство героя на почве увлеченного чтения (в начале истории) и трагическое выздоровление от читательского безумия (в конце): первоначально герой строит свою жизнь по литературе, заимствуя из нее героическую программу поведения, а в финале отказывается от книжного знания как невоплотимого и проклинает литературу как источник своих иллюзий.

Таким образом, «Дон Кихот» - это первый роман о романе, распространяющий рефлексию и на творческий процесс, и на процесс чтения. Более того, можно говорить о синтезе этих двух рефлексивных потоков в романе. Их взаимопроникновение осуществляется благодаря центральному персонажу: Дон Кихот выведен в романе и как субъект высказывания в отношении авторской концепции повествования о нем самом, и как носитель читательской судьбы.

Само наличие самосознательного компонента в «Дон Кихоте» заставило С. Г. Бочарова определить его как роман, который «больше, шире» следующих за ним «типичных», как говорит исследователь, романов. Очевидно, что С. Г. Бочаров имеет в виду романы, маскирующие свою «сделанность», романы, в которых дистанция между историей и повествованием о ней не явлена; после Р. Барта мы бы говорили о таких романах, как ориентированных на создание «референциальной иллюзии». Однако «Дон Кихот» «больше и шире» и следующих за ним собственно метароманов. Дело в том, что в метапрозе следующих литературных эпох этот синтез повествовательной рефлексии о письме и чтении, который мы наблюдаем в «Дон г

Кихоте», как правило, распадается; эти две тематические линии расходятся. С одной стороны, оформляется проза о писателе и творческом процессе; с другой - проза о читателе и художественной рецепции. В связи с этим мы употребляем понятие «металитературность», вопреки первоначально сложившейся традиции, в расширительном плане: не только по отношению к формам литературной рефлексии о письме, но и по отношению к формам литературной рефлексии о восприятии.

Конечно, в прозе, непосредственно посвященной процессу творения, тоже может присутствовать рецептивный аспект, но в этом типе повествования он, будучи нацелен на «манифестацию философии творчества» [Липовецкий 1994, 75], подчинен выяснению взаимоотношений между автором и его созданием. В прозе о читателе акцент сделан на выяснении взаимоотношений между литературой и ее реципиентом, и манифестирует такая проза философию бытия человека в реальности, смысловое содержание которой не в последнюю очередь формирует художественная словесность.

Возможность описания данной формы литературной саморефлексии связывается нами с исследованием функционирования в литературе особого мотивного комплекса, именуемого далее фактор чтения. Данный фактор в истории литературного персонажа образуют любые указания текста на читательскую деятельность героя. Это могут быть как изображение самого события чтения, так и изображение самых разнообразных отношений героя с читаемым или прочитанным произведением, а также изображение самых разнообразных отношений героя с действительностью, складывающихся под влиянием его читательских впечатлений. Данный фактор в истории литературного героя может выполнять как сюжетообразующую функцию, так и функцию характерологическую: ссылка героя на собственный опыт общения с художественной литературой либо моделирует в произведении сюжетное событие, либо проявляет в образе героя важные сущностные черты. В первом случае сюжетное событие изображается как обусловленное читательской деятельностью героя, во втором случае фактор чтения присутствует в ткани произведения в качестве детерминанты характера героя или типа его мировосприятия.

С целью обозначения единицы исследования мы используем понятие «фактор чтения», а не «мотив чтения», несмотря на очевидную мотивную природу явления. Выбор такой номинации позволяет обоснованно исключить из сферы исследовательского внимания те ссылки на литературу, которые не включены автором в компетенцию самого героя, а составляют, например, особенность стилевого решения темы. В центре нашего внимания - не интертекстуальные характеристики авторского письма, а литературный герой, изображенный как субъект литературной ссылки. Причем под ссылкой понимается не просто вербальное воспроизведение героем цитаты из литературного произведения, а того или иного рода опора его на опыт литературного персонажа или на книжные смыслы. Такая ссылка предпринимается героем в акте моделирования события или его интерпретации.

Наличие такого фактора в истории литературного героя и составляет первостепенную характеристику той разновидности саморефлексивной литературы, описание которой образует интенцию нашего сочинения.

В связи с этим материал исследования составляют литературные произведения, содержательный вектор которых касается вопроса взаимоотношений человека с литературой. В отношении повествовательных произведений из этой парадигмы мы вводим термины «проза о чтении», «проза о читателе» или «рецептивная проза», хотя тема чтения обнаруживается не только в прозаических произведениях, но и в произведениях драматургических, поэтических и лиро-эпических, что позволяет ввести общее терминологическое обозначение «литература о чтении». В целом, эту литературу образуют произведения, в которых повествование или действие организованы вокруг фигуры героя, чей читательский опыт непосредственно эксплицирован в тексте, и в которых фактор чтения проявляет себя либо в сюжетообразующей, либо в характерологической функции. Различные формы присутствия в тексте фактора чтения (сюжетообразующего или характерологического типа) в исторических вариантах его презентации в литературе и составляют объект исследования. Так как наиболее репрезентативными для выявления данного типа литературной саморефлексии источниками являются сюжетные произведения, на их описании и будет преимущественно сосреточено исследование.

Анализ разных типов присутствия в истории героя читательского фактора позволит осуществить цель работы - построение теории такой разновидности литературного самосознания, предметом которой является прагматика художественного слова, и выработка модели ее описания.

Задачи исследования составляют

• аналитика запечатленных в литературе взаимоотношений литературных персонажей с миром художественной словесности;

• обоснование культурно-исторической специфики литературной рефлексии о чтении в литературном процессе разных эпох, ее содержания и ее соотношения с эстетико-теоретической рефлексией времени;

• выявление специфики художественной репрезентации данного аспекта литературного самосознания.

Актуальность исследования обусловлена целым рядом факторов. В качестве первого фактора обозначим остро осознаваемую в современной науке необходимость изучения саморефлексии литературы в качестве «одного из способов сохранения ее идентичности» [Хатямова 2008, 7]. Настоятельная потребность такого рода особенно ощущается в ситуации актуализации вопроса о ценности литературы в критике второй половины XX века. Решение этого вопроса, как известно, часто имеет негативный характер. Мы имеем в виду ставшую общим местом в зарубежной литературной теории последних десятилетий мысль о том, что литература в современном обществе уже не представляет собой той ценностной парадигмы, какой она была раньше. Утрата литературой своего былого статуса при этом получила самые разные теоретические обоснования. Так в рамках теоретической мысли постмодерна те аспекты литературы, которые ранее определяли исключительность ее положения в культуре, были отвергнуты как конвенции, удовлетворяющие тем или иным идеологическим потребностям прежних эпох.

Во-первых, это иллюзия референтности художественного произведения, разоблачение которой было предпринято постструктуралистской критикой. Согласно Ролану Барту, былой авторитет литературы был обеспечен представлением о том, что литература дает достоверный образ действительности. На почве этого представления и складывается вера в то, что литература содержит в себе комплекс безусловных и

11 неоспоримых аксиом, опора на которые может гарантировать ценностную и смысловую ориентацию в мире. Р. Барт, как известно, уподобил эту веру галлюцинации, связав ее генезис с властью языка художественного произведения над сознанием читателя [Барт 1994]. Критику иллюзии референтное™ художественного произведения подразумевает и знаменитый тезис Ж.-Ф. Лиотара о невозможности доверия «метарассказам» - тем «великим повествованиям», которые человек традиционно привлекал для осмысления своего положения в мире. По Лиотару, в основе этих систем (и в том числе, в основе литературы) лежит не трансляция истины, а реализация тех или иных идеологических представлений.

Во-вторых, объектом теоретического разоблачения стала иллюзия исключительно положительного воздействия художественного слова на сознание читателя, также обеспечивавшая культ литературы в эпоху литературоцентризма. Постструктурализм, как известно, открывает репрессивный аспект влияния литературы на читателя.

В-третьих, была отвергнута иллюзия литературы как сферы безусловной этики. Так, в рамках феминистского литературоведения было предпринято выявление «аморальности и агрессии великого искусства» [Палья 2006, 7] и разоблачение самих механизмов формирования идеи литературы как нравственного начала жизни.

Таким образом, литературная теория второй половины XX века предприняла «радикальную демистификацию» литературы [Бенедиктова 2003, 16], в рамках которой последняя превратилась в «одну из сфер культурного творчества», потеряв статус «и зеркала законов жизни, и зоны игровой свободы, и оазиса духовности» [Там же, 16].

Драматическое "понижение в статусе", аргументированное современной теорией» [там же, 16], породило в свою очередь новый миф - миф об утрате литературой своей ценности. Крайний вариант этой идеи, как известно, нашел свое выражение в концепции «смерти литературы», в соответствии с которой литература в условиях цифровой революции и господства аудиовизуальных носителей информации неизбежно подвергается вытеснению из культурного пространства современной цивилизации.

Комплекс этих идей, объясняющих кризис литературоцентризма, хорошо известен: «негативная критика» литературы функционирует в литературоведении уже более полувека. Менее известна рефлексия западной литературной теории относительно того места, которое занимает в современном культурном пространстве литература «разоблаченная», литература, с которой более не связывается ни иллюзия ее референтное™, ни иллюзия позитивного характера ее воздействия на реципиента, ни иллюзия безусловной нравственности ее смыслового содержания. В рамках этой рефлексии складывается «позитивная» мысль о литературе - мысль о характере ее ценности в ситуации кризиса литературоцентризма.

Такого рода вектор рефлексии о литературе отличает труды Вольфганга Изера, опубликованные в конце XX века. Так в работе «Изменение функций литературы» (1986) Изер настаивает на безусловной ценности литературы, связывая ее с такой функцией, которая оказалась актуализированной именно в ситуации утраты литературой своего былого статуса.

Собственно и сам кризис литературоцентризма Изер объясняет кардинальным изменением функций литературы в современном культурном контексте. «Умерла не литература, - пишет Изер, - а лишь определенные представления о ней» и, следовательно, лишь некоторые ее функции. Это те функции, которые «ранее были ей (литературе) свойственны в такой степени, что они и принимались собственно за литературу» [Изер 2004 а, 23].

Речь идет а) об утрате характерного для античной и реалистической эстетик понимания литературы как мимесиса; б) об утрате романтического представления о литературе как высшей реальности и сферы высоких образцов; в) об утрате той функции литературы, которую ей предписывала эпоха модернизма, - функции «побудительного мотива к изменению феноменального мира до высот совершенства» [Изер 2008, 14].

В новейшей ситуации, по В. Изеру, литература изживает и миметическую, и моделирующую, и побудительную роль. Однако она утверждается в новой функции. Это функция герменевтическая: в ситуации кризиса литературоцентризма литература становится формой интерпретации действительности, формой привнесения в нее смысла. «Сегодня значение и притягательная сила литературы определяется открытием того, что вся наша действительность пронизана актами интерпретации: мы живем только посредством истолкования, привнесения смысла в действительность» [Изер 2004 а, 38]. Интерпретация, толкование жизни - единственный способ ценностной ориентации современного человека в «децентрированном» мире, а литература, как считает В. Изер, моделирует процесс интерпретации жизни «наилучшим образом». На базе художественных моделей человек получает возможность осуществить понимание самых сокровенных, таинственных и сложно рационализируемых аспектов собственного существования. И в этой функции, как пишет критик, литература «не имеет конца» и не подлежит вытеснению из культурной парадигмы.

Не разделяет идею смерти литературы в эпоху масс-медиа и Умберто Эко. Он также связывает современную функцию литературы с производством моделей, причем не только моделей осмысления мира, но и моделей поведения. Человек, как пишет Эко, «нуждается в литературе», потому что она предоставляет ему те матрицы, в опоре на которые он оказывается в состоянии понять события, происходящие в мире, и так придать смысловое содержание собственной жизни. Для обозначения таких литературных схем Эко использует термин когнитивной лингвистики «фрейм» [Эко 2005], подразумевая под ним те «литературные топосы» и «нарративные схемы», которые позволяют человеку осуществить интерпретацию событий собственной жизни и моделирование собственной практики. При этом подчеркивается и волевой аспект такой опоры на литературу: человек не просто обречен, но и, как пишет Эко, склонен привлекать для обеспечения экзистенциальных решений не опыт из своей повседневной практики, а именно опыт из своей «интертекстуальной компетенции» (термин Кристевой Ю.). Объяснение этого парадокса у Эко следующее: литература дает читателю «комфортное» ощущение ясности и бесспорности экзистенциальных опор. И хотя такое представление и возникает на почве литературоцентричных иллюзий, положительная культурообразующая роль литературы очевидна: мы видим мир сквозь призму литературы, но это, по Эко, один из основных инструментов, используя который, человек выстраивает свой мир.

Примечательно, что вопрос о роли литературы получил особенную актуализацию на фоне идеи конца «великих повествований». Признавая тот факт, что литература производит иллюзии и «паразитирует на наших представлениях о мире» [Усманова 2000, 166], современная литературная теория все-таки рассматривает художественную словесность как «решающее средство формирования культурной реальности» [Изер 2008, 18], удовлетворяющее жизненные потребности человека. И в условиях современности литература осмысляется как «невероятно мощный ресурс моделей» социального поведения и эмоционального опыта [Культурные коды, социальные стратегии и литературные сценарии 2006, 94].

Замысел нашего исследования состоит в намерении выявить «внутршитературную» (в отличие от внелитературной - критической, социологической, философской) концепцию литературной прагматики, то есть то представление о функционировании литературы, которое складывается в ней самой. Это и представляется возможным посредством описания запечатленных в художественном произведении взаимоотношений литературных персонажей с литературой. Так как художественная литература не просто изображает то, как человек взаимодействует с литературой, но и обязательно фиксирует ту ценностную модальность, в ракурсе которой осмысляется деятельность героя-читателя, мы получаем возможность рассмотреть, как в литературе разных эпох осмысляется ценностный статус чтения.

Второй фактор, свидетельствующий об актуальности исследования обозначенной формы литературной саморефлексии, - это особая методологическая активность современного литературоведения, ее нацеленность на поиск такой критической методологии, в рамках которой возможно было бы осуществить исследование культурного статуса литературы. В этом плане актуальность диссертационного исследования определяется его вписанностью в пространство такого рода методологической проблематизации. Ярче всего данное направление представляют труды В. Изера, посвященные вопросу о необходимости «антропологической» реформы теории литературы.

В работе «К антропологии художественной литературы», опубликованной в книге 1989 года «Prospecting: From Reader Response to Literary Anthropology» («Разведка: От читательского отклика к культурной антропологии») Изер определяет антропологически ориентированное литературоведение как литературоведение, которое должно быть сосредоточено на исследовании функций литературы. «Литература не самодостаточна, - пишет Изер, - а следовательно, едва ли несет в себе собственный исток. То, чем она является, есть результат ее функции» [Изер, 2008, 10]. Поэтому, по Изеру, «теория литературы обязана сменить приоритеты. Вместо обеспечения матрицы для построения каких-либо интерпретативных моделей теперь она должна исследовать означающую и медиальную функцию литературы -тем самым разворачивая текст в сторону отражения потребностей, которые и призваны стать предметом рассмотрения» [Там же]. В этом случае критике удастся объяснить, «зачем у нас существует такой коммуникативный медиум, как литература», какие антропологические потребности и нужды он удовлетворяет, и что он «открывает нам относительно нашего собственного человеческого устройства» [Там же].

Возможность ответа на эти вопросы Изер увязывает с необходимостью изучения того, как в разные исторические эпохи функционирует художественный вымысел, каким контекстным потребностям он соответствует. Исследуя функции художественного вымысла по отношению к конкретным историческим эпохам, антропология литературы могла бы, как пишет Изер, «диагносцировать условия человеческого существования», характерные для данной эпохи, то есть выявить те ценности, желания и нужды соответствующего культурного контекста, которые выразили себя только в фантазийной форме, только в форме художественного вымысла. Изер называет совокупность этих переживаний «обратной стороной культуры». Доступ к ней, с точки зрения исследователя, возможен только через исследование литературных образов, созданных в рамках данного времени, ибо образы воображаемого «питаются идеями и желаниями» эпохи, которые не могут сохранить свое содержание вне того фантазийного воплощения, которое придает им литература.

В. Изер, таким образом, осуществление антропологической реформы связывает с аналитикой художественной образности. Однако те цели, которые он ставит перед антропологией литературы (изучение «антропологических применений текстов» [Там же, 11]), уже не раз были актуализированы в науке второй половины XX века -правда, в обращении к другому материалу, а именно материалу, который образует феномен чтения, рассматриваемый в качестве прагматического модуса существования литературы. В этом плане изеровский проект антропологии литературы предвосхищают и 1) феноменология чтения, и 2) совокупность исследований, предметом которых является литературное опосредование поведения, и 3) история художественной рецепции. Совокупность данных направлений в изучении литературной прагматики образует теоретическую базу исследования (наряду с исследованиями по теоретической и исторической поэтике, опора на которые подразумевает исследование форм представленности рефлексии о функционировании художественного слова в самой литературе). Их освещение будет предпринято в первой главе работы, что, в свою очередь, позволит специализировать предмет и методологию нашего исследования. Исследование «антропологического применения» литературных текстов на материале собственно литературной рефлексии, рефлексии самой литературы относительно своей «применимости», вполне откликается на методологический поиск современной науки, ориентированной на изучение функций литературы. При этом акцентируем: сама проблема функциональной ценности литературы впервые возникла не на поле литературной теории, не на поле семиотики и феноменологии поведения, не на поле социологии и истории чтения, а именно на поле художественной литературы: литература к проблеме собственного взаимодействия с читателем обращается на протяжении уже целого ряда веков, превратив данный вопрос в предмет метахудожественного исследования. Данное наблюдение усиливает необходимость обращения к литературной саморефлексии рассматриваемого типа в рамках решения задачи «антропологической» реформы теории литературы.

Наконец, актуальность исследования обусловлена фактической неизученностью той формы литературной саморефлексии, предметом которой является проблема ее «антропологической применимости» (В. Изер). Сама проблема художественного изображения читателя, однако, уже получила свою постановочную актуализацию. У истоков ее осмысления в литературной науке стоит, пожалуй, работа Н. Д. Кочетковой «Чтение в жизни "чувствительного" героя», исследующая изображение читающего персонажа в литературе русского сентиментализма [Кочеткова 1983]. К вопросу изображения читателя отчасти обращается Е. Е.

Приказчикова, автор монографии «Культурные мифы в русской литературе второй половины XVIII - начала XIX века», - в главе «Библиофилический культурный миф эпохи Просвещения» [Приказчикова 2009, 193 - 267]. Из хронологически последних назовем также работы И. JL Савкиной «Искушение чтением, или Барышня в библиотеке» [См.: Савкина 2004] и А. А. Карпова «"Повести Белкина" и мотив "книжного сознания" в русской литературе к. XVIII - I трети XIX в.» [См.: Карпов, 2005]. К последней работе обратимся с более развернутой аннотацией - в связи с тем, что она содержит обобщения теоретического плана в отношении интересующего нас феномена, хотя подразумевает в качестве своего предмета несколько иное явление, нежели то, которое является предметом нашего исследования, а именно литературный мотив, именуемый мотивом книжного сознания.

В предисловии к аналитической части статьи А. А. Карпов констатирует отсутствие систематических описаний данного мотива как в русском, так и в зарубежном литературоведении. Недаром автор статьи ссылается только на одно посвященное данной теме зарубежное издание, сложившееся в результате работы комиссии по изучению литературных мотивов при Геттингенском университете и изданное под редакцией Теодора Уолперса - «Gelebte Literatur in der Literatur: Studien zu Erscheinungsformen und Geschichte eines literaturischen Motivs». Практическую неизученность темы А. Карпов связывает с отсутствием общеупотребительного термина и разнообразием самих форм бытования мотива чтения в литературе. Рассматривая существующие в науке обозначения данного явления, А. Карпов отвергает термин «тема чтения» (так как тот «никак не характеризует существо изображаемого»), «чрезмерно узкое» понятие «безумие от книг», а также термин «gelebte Literatur in der Literatur» («прожитая (или пережитая) литература в литературе»), используемый в рамках деятельности вышеупомянутой комиссии. Исследователь для изучения «литературных» мотивов в литературе предлагает использовать термин «мотив книжного сознания». Однако многообразие форм взаимоотношений героя-читателя с литературой, изображенных в литературе, не позволяют универсально распространить предлагаемый термин на все явления данного плана. В связи с этим мы предлагаем для изучения данного феномена термин «фактор чтения» - в качестве обозначения детерминанты особой событийной схемы, реализовавшейся в литературе в целом ряде вариантов, а также в качестве детерминанты особого типа литературного героя. Исторические модификации сюжета чтения и характера героя-читателя и будут предметом реконструкции в работе.

При такой установке материал исследования оказывается ограничен только теми произведениями, в сюжете которых того или иного рода опора героя на литературный текст непосредственно манифестирована: либо в слове (жесте) самого героя, либо в слове повествователя. Мы будем говорить о реализации фактора чтения в истории литературного героя, только если книжные аспекты его поведения или мировосприятия в тексте находят свое непосредственное выражение, а не являются исключительным предметом исследовательской интерпретации. Отсутствие такого рода манифестированности не позволяет говорить о сюжето- или характерообразующей функции мотива чтения. Статья А. Карпова, в соответствии с целью описания мотива «книжного сознания», нацелена на другой предмет, а именно на выявление литературных аллюзий, которые возникают у читателя, способного квалифицировать сознание героя как книжное. Мы же, в соответствии с установкой на описание фактора чтения в истории героя, останавливаемся на текстах, в которых инициатива «олитературивания» жизни принадлежит самому герою: она осознана и императивна и поэтому воплощается в особом способе осмысления события или в особой программе поведения, вырабатываемой героем на почве чтения. С этой точки зрения, например, Самсона Вырина, героя пушкинской повести «Станционный смотритель», можно считать носителем книжного сознания, имея в виду его ориентацию на новозаветные модели (притчу о блудном сыне и притчу о потерянной овце), как это и делает А. Карпов. Однако сюжето генные функции в повести принадлежат отнюдь не фактору чтения: источником развития сюжетного действия здесь является вовсе не ситуация выбора героем книжной формы поведения, а патриархальное страдание о судьбе дочери, вряд ли сознательно воплощаемое героем в стратегии евангельских персонажей. Речь идет именно о сознании героя, о типе его мировосприятия, воплотившемся в поступок (попытка возвращения Дуни), а не о сознательном моделировании поступка или его сознательной концептуализиции.

Говоря об истории вопроса, следует упомянуть американского компаративиста Гарри Левина, который в работе 1970 года «Принцип Дон Кихота», впервые, насколько нам известно, объединил в единую парадигму произведения о героях, которые в своих поступках подражают героям предшествующей литературы [См.: Levin 1970]. Впрочем, конструирование такой художественной парадигмы не было самостоятельной задачей исследования Г. Левина: понятие «принцип Дон Кихота» он ввел не только для обозначения изображенного в литературе после Сервантеса цитатного поведения литературного героя, но и для обозначения повествовательной тактики следующих после Сервантеса романистов, воспроизводящих тип сюжета его романа и тип его героя. Левин, кстати, не дифференцирует написание этого термина в зависимости от его понятийного наполнения. Однако, очевидно, что во втором случае, когда речь идет о продолжателях самого Сервантеса, уместно было бы использование кавычек вокруг имени героя, так как в данном случае подразумевается подражание последующих литераторов принципам организации романа Сервантеса. В этом случае уместная графика термина такая: «принцип "Дон Кихота"».

Нас интересует первый случай употребления Левиным термина «принцип Дон Кихота», когда он прилагается к поведению литературного персонажа (а не к повествовательной стратегии автора). Такой принцип Г. Левин находит в поведении персонажей трех типов. Во-первых, это герои-энтузиасты и (или) герои с утопическим типом сознания (Пиквик Диккенса, князь Мышкин Достоевского, Кутузов Толстого). Во-вторых, это герои с большим читательским опытом (Фауст, «точкой отправления для которого, как и для Дон Кихота, служит библиотека», как пишет Г. Левин). В-третьих, это герои, в самом поступке ориентированные на цитату из художественного произведения. Впрочем, сам Г. Левин, четко не отделяет эти три варианта друг от друга, типологизируя всех привлеченных литературных персонажей как живущих по принципу Дон Кихота; эту дифференциацию в отношении «коллекции» Г. Левина мы предприняли самостоятельно с целью особого выделения последнего, третьего типа.

Парадигма таких произведений, выделенная из работы Г. Левина, оказалась очень не велика: она насчитывает менее десяти наименований (возможно, потому, что она не была им самим выделена в качестве самостоятельного объекта исследования).

20

По той же причине данная парадигма не стала предметом развернутого анализа: исследователь фактически ограничился сбором материала. Приведем названия тех текстов, которые названы в работе Г. Левина и могли бы быть объединены на основе такого критерия общности героев, как воспроизведение ими жестов персонажей прочитанных произведений. Мы снабдили наименования некоторых произведений комментариями самого исследователя (их выразительный лаконизм лучше всего засвидетельствует начальную стадию в проработке интересующей нас проблемы):

- «Триумф чувствительности» Гете: в этом произведении «донкихотствующий принц находит свою Дульсинею в хорошенькой девушке, голова которой набита книгами, среди которых - «Вертер»» [Levin 1970, 56];

- «Божественная комедия» Данте, а именно эпизод о Франческе да Римини: «Страсть между Паоло и Франческой разгорелась на фоне чтения книги, которую Данте обвиняет в сводничестве» [Levin 1970, 59];

- «Красное и черное» Стендаля: Жюльен Сорель «примеряет на себя [помимо образа Наполеона] две дополнительные модели: «Confessions» Руссо и «Тартюфа» Мольера» [Levin 1970, 62];

- «Пармская обитель» Стендаля: «Крещение при Ватерлоо . учит Фабрицио дель Донго тому, что военное событие вовсе не тождественно тому, как оно описано у Ариосто» [Levin 1970, 62].

Также Г. Левин ссылается на романы Флобера «Госпожа Бовари» и «Воспитание чувств», роман Дж. Остен «Нортенгерское аббатство» и роман Пушкина «Евгений Онегин», в последнем случае имея в виду «библиографическое» (как он говорит) поведение Татьяны [Levin 1970, 63].

Нельзя сказать, что обращение к данному списку облегчает нашу работу по поиску и отбору текстов с интересующей нас сюжетной организацией: названы очевидные случаи. В то же время компактность «коллекции» Г. Левина, ее преимущественное «замыкание» на классической литературе, а также неразвернутость анализа в отношении обозначенного явления стимулируют работу по расширению данной парадигмы, постановке теоретической проблемы и углублению исследовательского угла зрения.

Следует также оговорить специфику нашего исследования по отношению к работе Д. П. Бака «История и теория литературного самосознания: творческая рефлексия в литературном произведении». Автор данного исследования также включил персонаж в сферу размышлений о литературной саморефлексии, имея в виду, однако, иной аспект аналитики, нежели тот, который предполагается нами.

Д. П. Бак выделяет две формы, в которых проявляет себя авторефлексивная тенденция в литературе: рефлексия автора (она же, в терминологии исследователя, «рефлексия сверху», или «рефлексия текста») и рефлексия персонажа (она же «рефлексия снизу», или «рефлексия действительности»). При этом под персонажем, осуществляющим литературную рефлексию, подразумеваются два субъекта действия. Во-первых, это персонаж-писатель, изображенный в акте создания произведения «рядоположенного, альтернативного внешнему произведению» [Бак 1992, 38]. В данном случае рассматривается ситуация, когда творческие принципы изображенного писателя оказывают влияние на поэтику романа, представляющего собой повествование о его творчестве. В аналитике этого случая Д. Бак ссылается на романы В. Набокова («Дар»), Л. Леонова («Вор»), М. Булгакова («Мастер и Маргарита»), Л. Пастернака («Доктор Живаго»), Д. Джойса («Портрет художника в юности»), О. Хаксли («Контрапункт»), А. Жида («Фальшивомонетчики»), Т. Манна («Доктор Фаустус»), А. Мердок («Черный принц»), М. Унамуно («Туман»),

Во-вторых, персонажем, осуществляющим литературную рефлексию, может быть, по Д. Баку, «герой-жизнетворец» - герой, изображенный в акте совершения некого поступка, выражающего полемику с авторским завершением его образа и «стремящегося отменить эстетическую деятельность, направленную на него извне» [Там же]. Этот «более экспериментальный случай», также детерминирующий особенности архитектоники произведения, исследователь иллюстрирует обращением к таким произведениям, как пьеса Л. Пиранделло «Шестеро персонажей в поисках автора» и роман М. Фриша «Назову себя Гантенбайн».

Обратим внимание: случай, когда в произведении изображен поступок персонажа-читателя, создающего что-то «рядоположенное» прочитанному, Д. Бак не рассматривает, в то время как, с нашей точки зрения, его также следует признать вариантом осуществления литературной саморефлексии, специфику поэтологического воплощения которой нам и предстоит выяснить.

Размышляя о литературной саморефлексии, осуществляемой «снизу», Д. Бак отмечает, что «даже при значительной ее глубине сам факт словесного, литературно-иллюзорного, условного бытия персонажа не ставится под сомнение», «его бытие в качестве словесной фикции остается непреложным, не подлежащим осмыслению внутри художественного произведения»: «Граница слова и реальности не входит в сферу рефлексии персонажа. Событие перехода жизни в слово ему принципиально недоступно» [Там же, 19]. Предполагая противный случай, Д. Бак констатирует неизбежность превращения произведения искусства «в трактат, изложенный от лица персонажа, который бы утратил жизненную непосредственность, стал функцией от литературной теории»: «Преодолеть грань "действительность - слово", оставаясь при этом самим собою, персонаж принципиально не в состоянии, ибо в таком случае он превратился бы в собственного творца. Только автор (и вслед за ним читатель) способны увидеть и пережить бытие персонажа комически, трагически и т. д. Для самого же персонажа. такая точка зрения недостижима» [Там же, 19 - 20].

При всей справедливости данного замечания следует отметить, что Д. Бак не учитывает того случая, который, наряду с рядом других, находится в центре нашего внимания. Это случай, согласно которому «преодоление границы между действительностью и словом» становится предметом размышлений изображенного читателя и осуществляется им в деятельности, моделирующей по литературному образцу то жизненное событие, которое в рамках данного произведения является сюжетообразующим. В этом случае персонаж, не теряя своего статуса словесной фикции, становится носителем рефлексии о литературе с точки зрения ее соотношения с жизнью, и размышляет он как раз о событии перехода слова в жизнь (но, конечно, не наоборот: событие перехода жизни в слово ему также остается недоступным).

Теоретическая значимость исследования состоит в том, что оно расширяет научное представление о феномене литературной саморефлексии, включая в его сферу такую форму самосознания словесности, которая сосредоточена на собственной прагматике. Теоретически значимой является обнаруженная корреляция между характером художественного изображения читателя и характером взаимоотношений литературной практики с эстетико-теоретической мыслью времени. Выявлены те художественные формы, посредством которых в словесности осуществляется диалог с эстетической рефлексией эпохи.

Значимостью для дальнейшей разработки теоретических основ исторической поэтики обладает обоснование специфики художественного воплощения исследуемой формы литературной саморефлексии. Диссертация также содержит теоретическое обоснование необходимости исследования обозначенного феномена в сопоставительно-эволюционном ключе и с учетом историко-ментальных характеристик. В работе предложена единая модель описания исследуемого металитературного явления, последовательно воплощаемая в отношении его разных исторических модификаций. Теоретически значимой является и разработка базовых для описания феномена терминов «литература о чтении», «фактор чтения», «сюжет чтения», «актантная цитация».

Научная новизна диссертации состоит в том, что она представляет собой первый опыт обоснования такого металитературного феномена, как феномен литературной саморефлексии, предметом которой является функциональный ракурс существования художественной словесности. В диссертации также предпринят первый опыт систематического анализа данного явления, выполненного на материале русской и зарубежной литературы от античности до современности. В диссертации впервые прослеживается связь между художественным изображением читателя и тем, как осуществляется взаимодействие художественной литературы с литературной теорией времени. В работе предпринята систематика теоретических подходов, сложившихся в исследовании художественного восприятия, в рамках которой была выработана оригинальная методологическая логика, подчиненная переводу междисциплинарного гуманитарного знания на язык литературоведческой науки. Новым также является создание оригинального инструментария и алгоритма исследования заявленного феномена, позволившего исследовать характер и формы художественного воплощения литературной саморефлексии рассматриваемого типа в литературах разных исторических эпох. Оригинальным аспектом исследования является его методологическое обоснование, согласно которому явление саморефлексии литературы относительно собственной «применимости» изучается с опорой на концепцию ментальных парадигм художественности, что позволяет связать характер изображения читателя со спецификой ментально детерминированного отношения пишущего и читающего субъектов к литературе.

Последний момент определил специфику композиционной структуры исследования.

Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографического списка. Содержание первой главы составляют теоретические и методологические основания исследования. Последующие три главы посвящены анализу характера прагматического аспекта литературной авторефлексии в литературе разных исторических эпох: традиционализма, креативизма и рецептивизма. Основания выбранной типологии требуют прояснения.

Заключение диссертации по теме «Теория литературы, текстология», Турышева, Ольга Наумовна

§11. Выводы

Как и в предыдущих главах, обобщения будут касаться 1) специфики исследуемого типа авторефлексии в литературе рецептивизма, 2) характера ее соотношения с собственно эстетической рефлексией времени и 3) характера ее сюжетного воплощения.

1. В словесности рецептивизма, как и предшествующих типов ментальное™, литература также осмысляется в качестве фактора формирования человеческой субъективности и человеческой судьбы. При этом мы обнаруживаем совершенно новые аспекты в решении литературой вопроса о собственном культурном статусе.

Очевидно, что главное содержание модернистской литературной рефлексии о чтении образует вопрос взаимодействия читающего человека с миром реальной действительности. Причем этот вопрос в литературе модернизма получает отчетливое оценочное решение: книжный опыт в ней подчеркнуто осмысляется сквозь призму его «пользы и вреда для жизни» в реальном мире. Абсолютные полюса в решении данного вопроса составляют, пожалуй, размышления М. Пруста, с одной стороны, и Г. Гессе и Э. Канетти, с другой. Если Пруст утверждает безусловную ценность чтения в процессе собственного становления и понимания реальности, то Гессе и Канетти, наоборот, дискредитируют самоценное чтение как фактор абсолютного отъединения читателя от внешнего мира и полной потери ориентации в нем. С феноменом само- и мирозабвенного чтения данная литература связывает трагизм книжного человека. Недаром в модернистской прозе о читателе складывается универсальный образ, символически выражающий идею, культивируемую изображенным читателем, - идею противопоставления мира литературы миру реальному. Это образ стены, выстроенной из книг.

В литературе постмодернизма мы наблюдаем ослабление аксиологической установки (установки на выяснение ценностного статуса литературы в жизни читателя), в рамках которой решалась проблема взаимоотношения человека и литературы в рецептивной прозе предыдущих эпох. Литература о читателе уже не интересуется вопросом о том, как зависит его судьба от степени достоверности художественного изображения реальности (как это было, например, у Сервантеса). Уходит оценочность в изображении литературоцентричного восприятия мира, которая особенно отличала многочисленные истории подражателей и подражательниц в литературе романтизма и реализма. Вопрос ценности литературного знания по сравнению с живым опытом, столь важный для литературы модернизма, также теряет свою актуальность. Жизнь, так или иначе обусловленная читательским опытом, рассматривается литературой постмодернизма уже в качестве культурной данности (а не казуса, нелепости, следствия утраты здравого взгляда на мир или патологической неспособности к контакту с ним). Детерминирующая роль литературы в судьбе читающего человека является уже вопросом решенным. Недаром герои часто сами отдают себе отчет в собственной зависимости от литературы и принимают ее как выражение культурной неизбежности (у А. Байетт и Ж.-Ф. Арру-Виньо, например), и недаром повествование о читателе подчас выводится в фантастическое русло, которое нам представляется предельной формой художественного выражения идеи власти литературы.

В связи с вышеобозначенными изменениями в рецептивной прозе постмодернизма центральную тему образует не тема взаимодействия читателя с миром реальной действительности, а тема взаимодействия читателя с Другим как партнером по коммуникации. При этом проблематика, акцентируем, сосредоточена не столько на вопросе характера участия литературы в процессе взаимодействия читателя с Другим, сколько на самом содержании этого взаимодействия, изначально рассматриваемого в качестве детерминированного читательским опытом. Читатель изображается не столько в опыте общения с литературой, сколько в опыте общения с Другим через посредничество литературы.

Впрочем, проблематика взаимодействия с Другим в литературе постмодернизма, конечно, вырастает из модернистской проблематики взаимоотношения читателя с миром реальной действительности, являясь ее более акцентированным вариантом. Недаром сюжетная ситуация, в рамках которой разворачивается история изображенного читателя, в литературе рецептивизма носит универсальный характер. И в модернистском, и в постмодернистском вариантах ее часто образует взаимодействие двух персонажей, двух субъектов. Правда, в модернистской литературе таким образом исследуются в большей степени формы жизни самого книжного сознания (как сознания, околдованного книгой), а в литературе постмодернизма исследуется в большей степени история его общения с Другим. Поэтому в модернизме Другой выведен в большей степени как тот, кто противостоит читателю - например, как носитель знания о реальной жизни (проститутка в истории книжного человека Гессе), как носитель агрессии (Тереза в истории Петера Кина), как объект разоблачения (семья в истории Эдварда Эллисона), как объект благотворительной акции (бедная девушка в истории героинь К. Мэнсфилд и Г. Айзенрайха) и т. д. В рецептивной литературе постмодернизма Другой часто выведен как носитель самостоятельной экзистенции, взаимодействие с которой составляет для читателя жизнеопределяющее событие (в произведениях И. Кальвино, А. Байетт, К. Дж. Фаулер, например). В романе Б. Шлинка в чтении осуществляется взаимодействие героини с самой собой прежней (то есть тем Другим, которым являлась она сама в период службы в СС). В качестве Другого в отдельных историях постмодернизма фигурирует сама литература (в романах Дж. Хайнса и М. Елизарова, фантастическое измерение сюжетов которых только усиливает статус литературы как некой объективированной инстанции, в отношениях с которой складывается история читателя), а также библиотека (в романе К.-М. Домингеса, например) и даже сама история (в романе Г. Грасса, например). Таким образом, постмодернистский сюжет о читателе - это, как правило, сюжет о взаимодействии с другим человеком, с другим собой, с историей или с литературой как таковой. Но особую тенденцию в этой литературе все-таки образует ее повышенная чувствительность к сфере человеческих взаимоотношений, опосредованных литературным опытом. Так, в романе Шлинка чтение, будучи ракурсом осуществления встречи героини с самой собой, в то же время образует специфику ракурса ее взаимоотношений с героем-повествователем.

Очевидно, в связи с этим постмодернистский сюжет о чтении сохраняет свою проективность. В современной критике было высказано мнение о том, что в постмодернистской литературе о читателе происходит «перекодирование знаков модернистской проективности. на знаки симуляции проекта» [Жиличева 2009, 9]. Данный тезис находит свое подкрепление в мысли о том, что в литературе постмодернизма «ожидания героев не оправдываются», и они часто изображаются как «неспособные понять. происходящее» [Там же, 9]. Интересно, что такого рода умозаключение в цитируемом исследовании не опирается на подробный разбор произведений с сюжетом чтения. Однако предпринятый нами анализ показывает, что ситуация с изображением читателя в литературе постмодернизма представляется более сложной.

Во-первых, сюжетный вектор изображения читающего человека в литературе постмодернизма остался тем же: герой-читатель так же, как и в модернизме, изображается как носитель некого «жизненного проекта». Постмодернистский сюжет чтения так же, как и модернистский, подразумевает проективность читательского поведения. Правда, осуществление проекта герой-читатель постмодернизма связывает не только с опорой на литературу, но и с откровенным протестом против нее. Кроме того, в литературе постмодернизма в качестве носителя проективной деятельности изображается и сама литература - в том случае, когда ей присваиваются качества субъекта воздействия на читателя.

Во-вторых, среди перечисленных проектов изображенных читателей есть как такие, которые завершаются поражением, так и такие, которые оказываются успешными. Так, поражение терпит проект утешения в библиотеке (как и в литературе модернизма). Негативную разработку получает опосредованное книгой взаимодействие с Другим вне фактора актуализированной ответственности. Однако проекты творческого самоосуществления и обретения согласного единения с Другим завершаются успешным воплощением намерения.

В целом, в литературе рецептивизма книжный опыт признается ценным в ситуации формирования читателем содержания собственной внутренней жизни и в ситуации обеспечения плодотворности солидарного, «дружественного» (Гессе) общения с Другим.

Данные наблюдения обнаруживают в рассматриваемой литературе о читателе проявление обеих тенденций, отличающих ментальность неклассической эпохи: и той, которая выражает катастрофический апофеоз дивергентной ментальности, и той, которая выражает формирование ментальности конвергентного типа. В рамках первой изображенный читатель в мире литературы замыкается от мира других, в рамках второй, наоборот, через литературу идет к миру Другого.

2. В соответствии с нашими наблюдениями, изображение читателя в литературе рецептивизма непосредственно связано с реакцией литературы на эстетическую теорию времени.

Эстетическая теория модернизма, напомним, с опорой на литературу связывала осуществление человеком насущного «жизненного проекта» («метафизического утешения», осуществления «ментального эксперимента», «магического» преобразования жизни). Сама литература модернизма в обращении к фигуре читателя редко подтверждает осуществимость этих проектов: как правило, повествования о деятельном читателе завершаются изображением его поражения. При этом герой-читатель изображается как носитель сознания, наполненного такими представлениями о литературе, которые приобрели для него мифологический статус. Соответственно этим представлениям, герой-читатель в модернистской литературе и осуществляет замену реального жизненного контекста либо культом книги, либо литературным конструктом, то есть событием, сконструированным по литературному образцу, - и, как правило, терпит поражение. Такое почти универсальное завершение истории читателя в литературе модернизма мы рассматриваем в качестве выразительного свидетельства полемики литературы с литературоцентристской направленностью философской мысли модернизма. Это полемика с идеей осуществимости «магического» преображения жизни в практике опоры на литературу: в рамках саморефлексивного изображения в литературе эта идея трактуется как фактор, усиливающий отьединенность читающего человека от мира реальной действительности.

В литературе постмодернизма проективность читательского поведения в произведениях с рецептивной тематикой получает гораздо более вариативные решения. Представляется, что эта вариативность в изображении читающего человека (как бунтаря против литературы и как ее страстного поклонника, как пораженца в осуществлении своего литературно-ориентированного проекта или как осуществившего свои надежды и намерения) теснейшим образом связана с особенностями теоретической мысли постмодернизма о литературе. Постмодернистская теория, в отличие от модернистской, вовсе не так единодушна в решении вопроса о роли словесности в жизни человека. С одной стороны, она настаивает на отчуждающей власти литературы (в «негативной» критике литературы

- французском постструктурализме, феминистской критике и американском деконструктуивизме). А с другой стороны, признает, что та является важнейшим ресурсом жизнестроительства в ситуации постмодерна - ситуации дезориентированности, вызванной кризисом традиционных ценностей (В. Изер, П. Рикер, 3. Бауман), причем жизнестроительства, которое может как усиливать отчуждение человека от самого себя, так и, наоборот, обеспечивать его самотождественность.

Очевидно, что постмодернистская литература, обращаясь к фигуре читателя, непосредственно реагирует на современную ей теоретическую мысль, подчас включая прямые отсылки к ней в ткань повествования. В связи с этим современная литература о читателе представляется гораздо более теоретичной, нежели литература модернизма: в ней диалог с теорией часто образует интеллектуальную основу повествования о читателе, и в качестве читателя часто оказывается выведен филолог

- читатель профессиональный. Последняя особенность в литературе XX века ведет, в том числе, и к особому жанровому оформлению темы чтения: роман о читателе превращается в роман филологический (в значении «о филологе»), роман академический.

При этом история изображенного читателя в современной литературе может как поддерживать теоретическую рефлексию о чтении, так и сопротивляться ей, полемизировать с ней. «Сопротивление теории» (П. де Ман) со стороны саморефлексирующей литературы, как правило, имеет своим предметом «негативную» критику литературы и проявляет себя в утверждении чтения как условия творческого самоосуществления человека. Однако в изображении поражения читателя, исполненного в отношении литературы тех или иных иллюзий (чтения как утешения или чтения как деятельности, удовлетворяющей потребность в создании универсальных концепций, в обретении готового универсального смысла и универсального опыта) саморефлексивная литература постмодернизма обнаруживает солидарность с «негативной» критикой.

Интересно, что и соответствие теоретической мысли, и сопротивление ей часто касаются одного и того же предмета, а именно идеи власти литературы. Герои-читатели, истории которых реализуют концепт власти литературы, как правило, терпят поражение (В. Бенигсен, М. Елизаров, Ж.-Ф. Арру-Виньо, X. Л. Борхес); герои, чье отношение к литературе рефлексивно, подчас осуществляют свои замыслы (А. Байетт, К. Д. Фаулер). Причем в некоторых произведениях герои-читатели изображены в развитии: от восприятия себя в качестве податливого объекта воздействия со стороны литературы к осознанному формированию подлинной идентичности (А. Байетт, Дж. Хайнс).

3. Обратимся к вопросу о специфике сюжетного воплощения художественной авторефлексии рецептивизма относительно литературной прагматики. Металитературная рефлексия исследуемого типа в литературе рецептивизма получает преимущественно сюжетное воплощение (как и в литературах предшествующих парадигм). Однако в условиях разрыва неклассической литературы с традиционными принципами построения сюжета изображение читателя в литературе рецептивизма если и опирается на архаическую схему, то не всегда отчетливо выливается в форму, которую мы выше обозначили как «сюжет чтения» или рецептивный сюжет. Часто рецептивная проблематика находит свое выражение в частных элементах повествования, как бы «уходит» в отдельный его срез или во фрагмент, связанный с воспроизведением того или иного акта мыслительной или поведенческой деятельности героя.

В то же время говорить об исчезновении архаической матрицы из повествования о читателе не приходится. Даже в ситуации принципиальной ее трансформации (отдельные случаи которой были нами проанализированы в соответствующих параграфах) вектор изображения воздействия литературного произведения на читателя в литературе с рецептивной проблематикой остается универсальным: это изображение того, что происходит с читателем и как трансформируется его жизненный контекст под влиянием литературы. В словесности рецептивизма этот вектор чаще воплощается в повествовании о применении героем книжного опыта, хотя не всегда: в отдельных произведениях, как мы видели, художественная мысль сосредоточена и на изображении самого «путешествия» в мир художественного произведения (Г. Делледа, К. Дж. Фаулер, А. Байетт, И. Кальвино). Каноническая семантика сюжета чтения, таким образом, принципиальной трансформации не подвергается.

Важно отметить, что в литературе постмодернизма сюжет чтения обретает качества «метасюжета» [Жиличева 2009, 9]. В его рамках не просто фиксируется то, что происходит с читателем; предметом изображения часто становится метапозиция героя-читателя (та позиция, которую читатель занимает в отношении читаемого) и то, как она определяет событие. То есть сюжетогенным фактором становится не столько цитатный поступок читающего персонажа (как в креативизме), сколько его отношение к читаемому как материалу или условию осуществления проекта.

Эту ситуацию литература часто и подвергает металитературному исследованию, фиксируя свое первостепенное внимание не на заимствованном жесте героя-читателя, а на его мысли о литературе. Превращение сюжета чтения в метасюжет, конечно, созвучно общему «саморефлексивному повороту постмодернистского искусства» (О. Ю. Анцыферова).

Заключение

Феномен художественной авторефлексии, предметом которой является вопрос «антропологического применения» литературы, представляется нам очевидной литературной данностью. Феноменология чтения, наряду с феноменологией художественного творчества, составляет особый самостоятельный предмет литературной авторефлексии. Имея разные исторические модификации в словесности разных парадигм, она, в первую очередь, находит свое выражение в особом типе сюжета, главной характеристикой которого является связь сюжетогенного события с читательской деятельностью героя. Фактор чтения в рамках этой литературы становится главным источником сюжетной динамики, и именно он моделирует ее проблемно-тематическую специфику - соответственно той ментальной системе, к которой принадлежит произведение.

Так, в литературе традиционализма центральную проблематику саморефлексивной литературы о чтении составляет проблема правильного выбора «нужной» книги; в литературе креативизма - проблема адекватности той самореализации, которую читатель осуществляет в опоре на книжный опыт; в литературе рецептивизма - проблема взаимодействия читателя с миром других людей. :

Выделение произведений о читателях в единую парадигму позволяет отметить тот факт, что их сюжеты чаще всего имеют трагическое (дионисийское, по словам Н. Фрая) завершение: обращаясь к истории читателя, литература, как правило, фиксирует его поражение и неудачу. Кратко резюмируем типы читательских неудач, как они изображены в литературе.

Самый ранний тип представленной в литературе читательской неудачи касается изображения читателя, решившегося на «исполнение» текста. Это читатель, который опыт, заимствованный в литературе, непосредственно переносит в практику своей жизни. Чаще всего такого рода «исполнение» текста реализуется в подражании литературному герою.

Такой тип изображенной читательской неудачи можно было бы обозначить как перформативный провал или миметическую неудачу. Среди героев данной парадигмы назовем Франческу да Римини Данте, Дон Кихота Сервантеса, а также многочисленных копиистов литературных героев в последующей сентименталистской, романтической и реалистической прозе. За исключением сентименталистской разработки образа цитирующего героя, в литературе о подражателях доминирует негативная оценочность. Кульминационный период развития этой парадигмы - парадигмы изображения читателя, разыгрывающего жест литературного персонажа, - приходится на романтизм и реализм, наиболее жестко высмеявшие такого «плагиатора». Причем ироническое оформление в этой литературе имеет даже та ситуация, в рамках которой миметическая неудача читателя представлена в совокупности глубоко трагических последствий и осмыслена в трагическом ракурсе.

Представляется, что эта парадигма фактически исчерпала себя с завершением креативистской стадии в развитии литературы. В литературе модернизма, в которой, впрочем, сюжетная ситуация читательского мимесиса встречается в единичных разработках, ракурс ее изображения меняется. Выразительный пример - новелла австрийского писателя Г. Айзенрайха «Приключение как у Достоевского», лишенная какого-либо смехового пафоса в отношении изображенной цитаты со стороны читателя и в которой «литературное приключение» осмысляется как способ «обретения истинного опыта», подлинного знания о себе, подлинного знания о другом и как возможность начала «новой жизни».

Завершение темы книжного поступка мы также связываем с появлением в литературе модернизма героя, для которого подражательность собственного поведения становится предметом углубленной рефлексии. Впрочем, такой герой впервые появляется в литературе раньше - в «Записках из подполья». В литературе модернизма рефлексия героя относительно предпринятой им книжной цитаты уже выливается в прямой отказ от подражательного жеста как ложного и не способного исчерпать глубинное своеобразие его уникальной ситуации. Такое разрешение рассматриваемой темы мы встречали, например, в романе А. Деблина «Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу» или в новелле Г. Гессе «Книжный человек». В литературе постмодернизма актантная цитация фактически не встречается.

Выразительное свидетельство: герой, присваивающий себе литературный облик, изображается как клинический безумец («Пелагея и черный монах» Б. Акунина).

Другого рода читательская неудача, изображенная в литературе, касается поражения читателя-библиофила. Это читатель, который пытается осуществить в отношении библиотеки какой-либо замысел, выражающий его любовь к ней. Назовем такой тип читательской неудачи библиофилической неудачей. В библиофилической литературе XIX - начала XX веков повествование о потерпевшем поражение читателе универсально исполнено в откровенно ироническом ключе. Однако в литературе новейшей, вновь актуализировавшей эту тему, история читателя-библиофила обретает трагическое измерение, например, в романе К.-М. Домингеса «Бумажный дом», где до своего абсолютного предела доведена мысль, зревшая в библиофилической литературе с самого момента ее оформления, - мысль о противоречиях и парадоксах чрезмерной любви к книге. Эта мысль и является главным фактором универсально-трагического завершения историй о читателе-библиофиле при разном характере их интонационного оформления.

Особый вид читательской неудачи получил свою разработку в литературе модернизма: это изображение в ситуации поражения читателя, осуществившего в чтении замену живой жизни. В данном случае неудача героя-читателя связывается с его идеологической позицией. Эта позиция нашла свою выразительную фиксацию, например, в новелле Г. Гессе «Книжный человек», герой которой в финале осознает свою «бумажную жизнь» как трагический самообман. Такого же рода «идеологическое поражение» читателя изображено в романе Э. Канетти «Ослепление». В новейшей литературе ставка на книгу в осуществлении какого-либо идеологического проекта также оборачивается жестоким поражением читателя-идеолога (например, в романе Ж.-Ф. Арру-Виньо «Урок непослушания»). При этом данная сюжетная ситуация часто становится предметом гротескно-фантастического изображения, в рамках которого «книжная обработка» жизни осмысляется как фактор ее трагического уродования (например, в романах М. Бенигсена и М. Елизарова).

Самый поздний (в плане формирования в качестве предмета изображения) тип читательской неудачи - это неудача герменевтическая, неудача, связанная с читательским поиском сокровенного смысла книги. Очевидное присутствие этой темы (темы поражения герменевта) отличает современную университетскую прозу о филологах. Свое философское осмысление эта тема получила, как мы видели, в творчестве Борхеса.

Итак, в ситуации поражения повествовательная литература изображает и читателя-подражателя, и читателя-библиофила, и читателя-гедониста, и читателя-герменевта, и читателя-идеолога. Впрочем, история европейской литературы знает и читателей успешных. Однако к «аполлоническим» историям читателей - читателей, осуществивших посредством книги свое намерение - литература обращается реже. При этом они встречаются в рамках каждой ментальной парадигмы: в традиционализме - когда изображение читателя сосредоточено на исполнении им нормативных требований эпохи («Исповедь» Августина Блаженного); в креативизме - когда разрабатывают сюжет высокого самоосуществления (в сентиментализме, например); в рецептивизме - когда опора на литературу способствует осуществлению читателем установок конвергентной ментальное™ (в произведениях о реализации читателем проекта ответственного самоопределения и сопричастия). Однако представляется, что произведения о читательских победах не образуют такой выразительной тенденции, как тексты о читательских поражениях. Недаром А. Байетт, доктор филологии, констатирует на страницах своего романа тот факт, что писатели редко пишут о наслаждении от чтения.

Вопрос о причинах такого положения вещей в литературе о читателе мы связали с феноменом полемики литературы с господствующей в эстетике времени концепцией чтения и литературной ценности. На наш взгляд, в повествованиях о читательских неудачах литература часто формирует полемическую реакцию на требования современной ей эстетической теории. В обращении к образу читателя, потерпевшего фиаско в той или иной форме опоры на литературу, словесность косвенно осуществляет критику тех культурных представлений, в рамках которых она была мифологизирована в том или ином качестве в эстетике каждой художественной парадигмы: как «авторитетное слово о мире» (в традиционализме: от Средневековья до Просвещения), как высшая реальность (в такой субпрадигме креативизма, как романтизм), как копия реальности (в такой субпарадигме креативизма, как реализм) или как ее утешительная замена (в такой субпарадигме рецептивизма, как модернизм). В изображении поражения читателя, исповедующего тот или иной культурный миф о литературе, художественная словесность и полемизирует с современным ей теоретико-эстетическим осмыслением собственной природы и функции. В произведениях такого рода герой-читатель, как правило, изображается как носитель мифологического (в бартовском смысле) сознания, то есть сознания, сформированного самой литературой и культурной мифологией о ней. Причем «мифологизм» его представлений о литературе выявляется, как правило, в словесности, которая знаменует кризисное состояние художественной парадигмы, к которой она принадлежит, и осуществляется это именно в произведениях о поражении читателя. Формирование же той или иной художественной парадигмы, наоборот, может сопровождаться произведениями об успешных (или, во всяком случае, сочувственно изображенных) читателях - читателях, которые сумели в ставке на литературу осуществить свои надежды, в этом случае всегда осмысляемые как высокие и (или) героические. Такие произведения, как уже было отмечено, встречаются в литературе ранних стадий в развитии традиционализма и креативизма. В первом случае это «Исповедь» Августина и множество других средневековых текстов по дидактике чтения, во втором - это сентименталистская литература о читателе. Такие тексты - об успешных читателях - поддерживают культурную мифологию словесности, характерную для данного времени, в то время как тексты о читательских неудачах вступают с ней в конфронтацию.

Данное наблюдение не распространяется на литературу рецептивизма, в которой критика культурной мифологии чтения получила свое выражение уже в рамках модернизма - в трагических историях неосуществимости читательских проектов. Данная особенность связывается в работе с тем, что в рамках модернистской литературы о читателе был осознан конфликт между коммуникативной стратегией диалогического согласия с Другим и эстетической концепцией литературы как утешительной замены жизни в мире других людей. В предыдущих прадигмах такого рода конфликт отсутствовал: авторитарная стратегия нормативизма находила абсолютно адекватную реализацию в концепции литературы как сферы нормативной идентификации читателя, а дивергентная стратегия разногласного общения находила абсолютное выражение в креативистской концепции литературы как сферы личностного самоутверждения реципиента.

В литературе постмодернизма коммуникативная стратегия конвергентного типа, с одной стороны, находится в согласии с концепцией литературы как опытного поля общения с Другим, а с другой стороны, вступает в конфликт с постструктуралистским отказом литературе в диалогичности. Поэтому специфика воплощения темы чтения в литературе постмодернизма приводит к особым выводам. До обращения к постмодернистскому варианту мы видели, что герой-читатель в литературе изображался как носитель события, обусловленного культурно-мифологической ориентацией его сознания в отношении книги, литературы и чтения, сформированной эстетикой его времени (или присвоенной ему автором). При этом полемическая (по отношению к культурной идеологии чтения) направленность рецептивной литературы осуществляла себя, как правило, в историях о поражении читателя, активное появление которых приходится на кризисные периоды в развитии традиционализма и субпарадигм креативизма.

Эстетическая теория постмодерна, как известно, уже не создает мифы о литературе, а занимается активным их разоблачением. Мы выяснили, что в форме повествования о читателе постмодернистская проза, с одной стороны, поддерживает теоретическое разоблачение литературы, а с другой стороны, полемизирует с ним. И если первое осуществляется в сюжете поражения читателя, то второе - в сюжете позитивного завершения его истории. То есть, если в предшествующей литературе «сопротивление теории» выражало себя в изображении читателя поверженным, то в новейшей литературе «сопротивление теории» выражает себя в изображении читателя успешного. В постмодернистской ситуации саморефлексия литературы о собственной прагматике это, таким образом, рефлексия, в том числе настаивающая и на безусловности ценностного статуса литературы (в предыдущих парадигмах она все-таки скептически реагировала на литературоцентризм эстетической мысли, выводя из него дурные следствия). Причем в позитивно завершенном постмодернистском сюжете чтения ценность литературы связывается не столько с производством моделей интерпретации жизни или моделей игровой нарративизации ее (так, напомним, «новые» функции литературы мыслятся у В. Изера и у 3. Баумана), сколько с производством моделей достижения согласного сосуществования с Другим - в соответствии с требованиями коммуникативной стратегии конвергентного менталитета.

Список литературы диссертационного исследования доктор филологических наук Турышева, Ольга Наумовна, 2011 год

1. Аврелий Августин. Исповедь / пер. с лат. М. Е. Сергеенко, вступит, ст. А. А. Столярова. - М.: Ренессанс, 2000. - 488 с.

2. Арру-Винъо Ж.-Ф. Урок непослушания / пер. с фр. Н. Кулиш // Иностр. лит. 2002. - № 6. - С. 3-80.

3. Айзенрайх Г. Приключение как у Достоевского // Австрийская новелла XX века: пер. с нем. С. Шлапоберской / сост. и вступит, ст. Ю. Архипова. М.: Худож. лит., 1981.-С. 450^62.

4. Байетт А. Джин из бутылки стекла «соловьиный глаз» / пер. с англ. И. Тогоевой // Иностр. лит. 1995. - № 10. - С. 145-199.

5. Байетт А. Обладать. Романтический роман / пер. с англ. В. К. Ланчикова, Д. В. Псурцева. М.: Гелеос, 2004. - 656 с.

6. Бальзак О. Провинциальная муза / пер. с фр. // Бальзак О. Собр. соч. в 15 т. Т. 4. М.: Худож. лит., 1952. - С. 307-539.

7. Бенигсен В. ГенАцид: Роман / В. Бенигсен. М.: Время, 2009. - 352 с.

8. Боккаччо Дж. Декамерон / пер. с итал. А. Веселовского. Ассоциация уральских издателей: Пермская книга, 1993. - 608 с.

9. Борхес X. Л. Проза разных лет / пер. с испан. М.: Прогресс, 1989. - 300с.

10. Борхес X. Л. Коллекция: Рассказы. Эссе. Стихотворения / сост. и вступ. ст. Вс. Багно. СПб.: Северо-Запад, 1992. - 639 с.

11. Борхес X. Л. Сочинения : в трех томах / пер. с испан. М.: Полярис, 1997.

12. Ган Е. Напрасный дар // «Сердца чуткого прозреньем.». Повести и рассказы рус. писательниц XIX в. / сост., авт., вступ. ст. и примеч. Н.И. Якушин. М.: Сов. Россия, 1991.-С. 109-171.

13. Гессе Г. Книжный человек / пер. с нем. А. Науменко // Гессе Г. Магия книги / Сост. А. Науменко. М.: Книга, 1990. - С. 52-55.

14. Гете И. В. Страдания молодого Вертера / пер. с нем. М.: СМИО Пресс, 2004,- 112 с.

15. Готъе Т. Даниэль Жовар / пер. с фр. // Готье Т. Два актера на одну роль. -М.: Правда, 1991. С. 27-42.

16. Готье Т. Эта и та, или Молодые французы, обуреваемые страстями / пер. с фр. // Готье Т. Два актера на одну роль. М.: Правда, 1991. - С. 43-105.

17. Готъе Т. Онуфриус, или удивительные злоключения, произошедшие с одним поклонником г-на Гофмана // Infernaliana: Французская готическая проза XVIII-XIX вв. / пер. с фр., сост. С. Зенкина. М.: Ладомир, 1999. - С. 379-400.

18. Готье Т. Мадемуазель де Мопен / пер. с фр. Е. Баевской. М.: ТЕРРА, 1997.-352 с.

19. Данте А. Божественная комедия / пер. с итал. М. Л. Лозинского. М.: Интерпракс, 1992.-624 с.

20. Деблин А. Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу / пер. с нем. Л. Черной. М.: Просодия, 2002. - 576 с.

21. Деледда Г. Навеянное / Пер. с итал. // Вестник иностр. лит. 1906. -Июль.-С. 99-120.

22. Домингес К.-М. Бумажный дом / пер. с англ. А. Коробенко. М.: ACT: ACT МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007. - 157 с.

23. Достоевский Ф. М. Записки из подполья // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15т./ ред. А. И. Батюто, И. А. Битюгова, Н. С. Никитина, В. А. Туниманов, М. А. Турьян, Г. М. Фридлендер. Т. 4. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1989. - С. 452450.

24. Достоевский Ф. М. Неточка Незванова // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. / ред. А. И. Батюто, И. А. Битюгова, Н. С. Никитина, В. А. Туниманов, М. А. Турьян, Г. М. Фридлендер. Т. 2. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1989. - С. 203356.

25. Дюамелъ Ж. О любителях. Из цикла «Письма моему другу патагонцу» / пер. с фр. О. Э. Мандельштама // Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах. М.: Книга, 1986. - С. 224-237.

26. Елизаров М. Библиотекарь / М. Елизаров. М.: Ad Marginem, 2008. - 448с.

27. Измайлов В. В. Ростовское озеро // Русская сентиментальная повесть / сост., общ. ред., вступ. статья и коммент. П. А. Орлова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979.-С. 144-158.

28. Кальвино И. Если однажды зимней ночью путник / пер. с итал. Г. Киселева. СПб.: Симпозиум, 2000. - 423 с.

29. Канетти Э. Ослепление / пер. с нем. С. Апта. М.: Симпозиум, 2000.698 с.

30. Каннингем М. Часы / пер. с англ. Д. Веденяпина. М.: Иностранка: БСГ -Пресс, 2001.-236 с.

31. Карамзин Н. М. Рыцарь нашего времени // Карамзин Н. М. Избр. соч. : в 2 т./ под ред. П. Н. Беркова и Г. П. Макогоненко. Т. 1. Л.: Худож. лит., 1964. - С. 755-782.

32. Клушин А. Несчастный М-ов // Ландшафт моих воображений: Страницы прозы русского сентиментализма / сост., вступит, ст. и примеч. В. И. Коровина. М., 1990.-С. 43-68.

33. Кид Т. Испанская трагедия / пер. с англ. А. Аникста, Д. Хаустова. М.: РАТИ - ГИТИС, 2007. - 134 с.

34. Конрад Д. Избранное : в 2-х т. / пер. с англ. М.: Гослитиздат, 1959. - Т. 2. Повести - 679 с.

35. Кортасар X. Непрерывность парков. Рассказы / пер. с испан. М.: Известия, 1984. - 126 с.

36. Мериме П. Двойная ошибка / пер. с фр. // Мериме П. Собр. соч. в 4 т. / пер. с фр.-М.: Правда, 1983. Т. 2. - С. 159-219.

37. Мольер Ж.-Б. Смешные жеманницы // Мольер Ж.-Б. Сочинения / пер. с фр. П. Гнедича; сост. А. М. Горбунова. М.: Книжная палата, 2003. - С. 176-190.

38. Монтенъ М. Опыты. Избранные произведения : в 3 томах / пер. с фр. -М.: Голос, 1992.

39. Мэнсфшд К. Чашка чаю // Английская новелла / пер. с англ. Ю. Ковалева.-М.: Терра, 1997.-С. 322-331.

40. Нерваль Ж. Сильвия // Нерваль Ж. Мистические фрагменты / пер. с фр. и сост. Ю. Н. Стефанова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. - С. 359-396.

41. Нодъе Ш. Библиоман // Нодье Ш. Читайте старые книги : в 2 кн. / сост. и прим. В. А. Мильчиной. -М.: Книга, 1989. Кн. 1. - С. 34-50.

42. Нодье Ш. Любитель книг // Нодье Ш. Читайте старые книги : в 2 кн. / сост. и прим. В. А. Мильчиной.-М.: Книга, 1989.-Кн. 2. С. 168-184.

43. Остен Д. Нортенгерское аббатство / пер. с англ. И. Маршака. М.: ACT: Фолио, 2001.-351 с.

44. Петрарка Ф. Моя тайна // Петрарка Ф. Избранное. Лирика. Автобиографическая проза / пер. с лат. М. Гершензон; сост. Н. Томашевский. М.: Правда, 1989.-С. 325-448.

45. Пилъх Е. Монолог из норы / пер. с польского К. Старосельской // Иностр. лит. 1999,- № 1.-С. 199-215.

46. Писемский А. Ф. Тысяча душ. Роман в четырех частях // Писемский А. Ф. Собр. соч. : в 9 т. -Т. 3.-М.: Правда, 1959.-479 с.

47. Плутарх. Катон Младший // Плутарх. Сравнительные жизнеописания : в 2-х т. / пер. с лат. С. П. Маркиш; ред. С. С. Аверинцева. М., Наука: 1994. - Т. 1. - С. 19-20.

48. Победоносцев С. Г. Милочка // Живые картины: Повести и рассказы писателей «натуральной школы» / сост. А. Л. Осповата, В. А. Туниманова. М.: Моск. рабочий, 1988. - С. 104-183.

49. Проуз Ф. Голубой ангел / пер. с англ. В. Пророковой // Иностр. лит. -2002.-№ 11, 12.-С. 144-228.

50. Пруст М. По направлению к Свану / Пер. с фр. Н. Любимова. М: Республика, 1992.-368 с.

51. Пруст М. Обретенное время / пер. с фр. А. Смирновой. М.: Амфора, 2007.-476 с.

52. Пушкин А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. : в 10 т. / под ред. Б. В. Томашевского. Т. 5. -М: Наука, 1964. - С. 5-216.

53. Пушкин А. С. Пиковая дама // Пушкин А. С. Полное собр. соч. в Ют./ под ред. Б. В. Томашевского. Т. 6. -М: Наука, 1964. С. 317-356.

54. Рот Ф. Людское клеймо / пер. с англ. Л. Мотылева // Иностр. лит. 2004. - № 4: С. 3-91; №5: С. 38-173.

55. Руссо Ж.-Ж. Исповедь / пер. с фр.; под ред. Н. Бердяева и О. Вайнер. -М.: Захаров, 2004.-704 с.

56. Салтыков-Щедрин М. Е. Противоречия. М.: Классика КнигаФонда, 2009. - 72 с.

57. Сартр Ж.-П. Тошнота / пер. с фр. Ю. Яхниной // Сартр Ж.-П. Тошнота. Рассказы / пер. с фр. М.: ACT: Транзиткнига, 2003. - 416 с.

58. Сервантес С. М. де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский : в 2 т. / пер. с исп. Н. Любимова. М.: Рипол-Классик, 1997.

59. Стендаль Ф. Ламьель // Стендаль Ф. Собр. соч. : в 15 т. / пер. с фр.; общая ред. и вступ. ст. Б. Г. Реизова. М.: Гослитиздат, 1959. - Т. 4. - 608 с.

60. Стендаль Ф. Красное и черное: Хроника XIX века / пер. с фр. М. Богословской и С. Боброва. -М.: Искусство, 1992. 527 с.

61. Стендаль Ф. Пармский монастырь // Стендаль Ф. Собр. соч. в 15т./ пер. с фр.; общая ред. и вступ. ст. Б. Г. Реизова. М: Художественная литература, 1959. -Т. 13.-532 с.

62. Сушков М. Российский Вертер // Русская сентиментальная повесть / сост. П. А. Орлов. -М.: Изд-воМоск. ун-та, 1979. С. 203-233.

63. Толстая Т. Кысь / Т. Толстая. М.: Эксмо, 2007. - 368 с.

64. Тургенев И. С. Фауст // Тургенев И. С. Собр. соч. в 12 т. Т. 6. М.: Худож. лит, 1978.-С. 143-181.

65. Тургенев И. С. Гамлет и Дон Кихот // Тургенев И. С. Собрание соч. в 12 т. Т. 12. -М.: Художественная литература, 1979. С. 193-210.

66. Тургенев И. С. Новь // Тургенев И. С. Собр. соч. в 12 т. Т. 4. М.: Худож. лит, 1976.-С. 173-432.

67. Тургенев И. С. Гамлет Щигровского уезда // Тургенев И. С. Собр. соч. в 12 т. Т. 1.-М.: Худож. лит, 1975. С. 246-268.

68. Фаулз Д. Женщина французского лейтенанта / пер. с англ. И. И. Мансурова. М.: Центрполиграф, 2003. - 510 с.

69. Фаулз Д. Волхв / пер. с англ. Б. Кузьминского. М.: Махаон, 2002. - 704с.

70. Фаулер К. Д. Книжный клуб Джейн Остен / пер. с англ. М. Семенкович. -М.: Эксмо, 2006.-320 с.

71. Флобер Г. Библиомания / пер. с фр. А. В. Гуревич // Корабли мысли Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах. М.: Книга, 1986.-С. 158-168.

72. Флобер Г. Госпожа Бовари: Провинциальные нравы / пер. с фр. Н. Любимова. Свердловск: Уральское кн. изд-во, 1986. - 320 с.

73. Флобер Г. Воспитание чувств / пер. с фр. А. Федорова. М.: Правда, 1983.-464 с.

74. Фюретьер А. Мещанский роман: Комическое сочинение / пер. с фр. А. А. Поляк. М.: Худож. лит., 1962. - 328 с.

75. Хайнс Дж. Рассказ лектора / пер. с англ. Е. Доброхотовой-Майковой. -М.: ACT: ЛЮКС, 2004.-461 с.

76. Цвейг С. Мендель-букинист // Цвейг С. Новеллы / пер. с нем. П. Бернштейн. -М.: ACT, Астрель, 2010. С.411^46.

77. Чехов А. П. Дуэль // Чехов А. П. Собр. соч. : в 8 т. Т. 4. М.: Правда, 1970.-С. 377-479.

78. Чехов А. Иванов // Чехов А. П. Собр. соч. : в 8 т. Т. 7. М.: Правда, 1970. -С. 13-78.

79. Чехов А. П. Загадочная натура // Чехов А. П. Собр. соч. : в 8 т. Т. 1. М.: Правда, 1969.-С. 22-24.

80. Шекспир У. Гамлет. Избранные переводы : сборник / сост. А. Н. Горбунова. М.: Радуга, 1985. - 640 с.

81. Шекспир У. Буря // Шекспир У. Полн. собр. соч. : в 14 т. / пер. с англ., примеч. А. Аникста. Т. 12. -М.: Терра, 1997. С. 423-570.

82. Шлинк Б. Чтец / пер. с нем. Б. Хлебников. СПб.: ИД «Азбука-классика», 2009. - 224 с.

83. Юрфе О. Астрея // Новые переводы. Хрестоматия в помощь студентам-филологам / сост. и общ. ред. Н . Т . Пахсарьян. М.: Изд. УРАО, 2005. - С. 73-98.

84. Addison J. Cato. URL: http://oll.libertyfund.org/?option=comstaticxt &staticfile=show.php%3Ftitle= 1229&chapter=913 5&layout=html&Itemid=27 (дата обращения 25.03.2011).

85. Canetti E. Die Blendung. Berlin: Volk u. Welt, 1978. - 597 s.

86. Grass G. Ein weites Feld. Göttingen: Deutscher Taschenbuch Verlag, 1995. - 784 s.

87. Goethe J. W. Die Leiden des jungen Werther // URL: http://www.gutenberg.org/catalog/world/readfile?fkfiles=2148944&pageno=27 (дата обращения 14.01.2011).

88. Sorel Ch. L'Anti-roman, ou L'Histoire du berger Lysis, accompagn de ses Remarques : 2 tomes. Paris: Toussainct du Bray, 1633-1634; Geneva: Slatkine Reprints, 1972.

89. Аверинцев С. С. Литературная теория в составе средневекового типа культуры // Проблемы литературной теории в Византии и латинском средневековье / С. С. Аверинцев. M.: Наука, 1986. - С. 5-18.

90. Алексеев М. П. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» / М. П. Алексеев // Ч. Метьюрин Мельмот Скиталец. М.: Наука, 1983. - С. 531-638.

91. Андреев Л. Г. Чем же закончилась история второго тысячелетия? / Л. Г. Андреев // Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000 : учеб. пособие. -М.: Высш. школа, 2001. С. 292-334.

92. Аникеева Н. А. Начало европейского романа как «саморефлектирующего» жанра (Филдинг и его предшественники) / Н. А. Аникеева.

93. URL: http:// hghltd.yandex.net/yandbtm?fmode=inject&url=http%3A%2F%2Fwww. bfsgu.ru (дата обращения: 24.04.2011).

94. Анциферова О. Ю. Литературная саморефлексия и творчество Г. Джеймса / О. Ю. Анцыферова. Иваново: Изд-во Иванов, ун-та, 2004. - 465 с.

95. Анцыферова О. Ю. Русские аллюзии в романе Франсин Проуз «Голубой ангел » / О. Ю. Анцыферова // Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы. Казань: Изд-во Казан, ун-та, 2004. - С.336-338.

96. Анцыферова О. Ю. Университетский роман: жизнь и законы жанра / О. Ю. Анцыферова // Вопросы литературы. 2008. - № 4. - С. 264-295.

97. Аристотель. Поэтика // Аристотель. Соч. : В 4 т. Т. 4 / пер. с древнегреч.; общ. ред. А. И. Доватура. М.: Мысль, 1975-1986. Т. 4. 1986. - С. 645-680.

98. Арнольд И. В. Семантика. Стилистика. Интертекстуальность / И. В. Арнольд. СПб.: Изд-во Петерб. ун-та, 1999. - 433 с.

99. Багно В. Е., Коренева М. Ю. Эхо в культуре / В. Е. Багно, М. Ю. Коренева // Вожди умов и моды: Чужое имя как наследуемая модель жизни. СПб.: Наука, 2003.-С. 3-6.

100. Бак Д. 77. История и теория литературного самосознания: творческая рефлексия в литературном произведении / Д. П. Бак. Кемерово: КемГУ, 1992. - 82 с.

101. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика / пер. с фр.; сост., общ. ред. и вступит, ст. Г. К. Косикова. -М.: Изд. группа «Прогресс», «Универс», 1994. -616 с.

102. Барт Р. Фрагменты речи влюбленного / Пер. с фр. В. Лапицкого, ред. перевода и вст. ст. С. Зенкина. М.: Ad marginem, 1999. - 431 с.

103. Баткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности / Л. М. Баткин. М.: Наука, 1989. - 270 с.

104. Баткин Л. Петрарка на острие собственного пера / Л. М. Баткин. М.: Рос. гос. ун-т, 1995. - 184 с.

105. Баткин Л. Европейский человек наедине с собой: Очерки о культурно-исторических основаниях и пределах личного самосознания / Л. М. Баткин. М: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2000. - 1004 с.

106. Бауман 3. Индивидуализированное общество / пер. с англ. под ред. В. JI. Иноземцева. -М.: Логос, 2002. 390 с.

107. Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / пер. с англ. М. Л. Коробочкина. М.: Весь мир, 2004. - 188 с.

108. Бауман 3. Свобода / пер. с англ. Г. Дашевского, предисл. Ю. Левады. -Москва: Новое изд-во, 2006. 132 с.

109. Бахтин M. М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества / сост. С. Г. Бочаров; текст подгот. Г. С. Бернштейн и Л. В. Дерюгина; примеч. С. С. Аверинцева и С. Г. Бочарова. М.: Искусство, 1979. - С. 7-180.

110. Бахтин M. М. К философии поступка / подгот. текста С. X. Ляпина // Философия и социология науки и техника. Ежегодник 1984-1985. -М.: Наука, 1986. -С. 80-160.

111. Бахтин M. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса / M. М. Бахтин. 2-е изд. - М.: Худож. лит., 1990. - 543 с.

112. Бахтин M. М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук / сост. С. Бочаров. СПб.: Азбука, 2000. - 336 с.

113. Белоглазова В. А. Особенности современного онтологического диалога между литературой и человеком (по роману Д. Хайнца «Рассказ лектора») : автореф. дис. . канд. филол. наук / В. А. Белоглазова. Нижн. Новгород, 2007. - 26 с.

114. Бент М. «Вертер, мученик мятежный.»: Биография одной книги / М. Бент. Челябинск: Челяб. гос. ун-т, 1997. -223 с.

115. Березина А. Г. Ф. М. Достоевский в восприятии Г. Гессе / А. Г. Березина // Достоевский в зарубежной литературе. Л.: Наука, 1978. - С. 220-239.

116. Бери Р. Филобиблон / ред., примеч., ввод, статья Я. М. Боровского. М.: Книга, 1984.-460 с.

117. Библер В. С. Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры / В. М. Библер. -М.: Прогресс, 1991. 169 с.

118. Библиотека в саду: Писатели Античности, Средневековья и Возрождения о книге и чтении / сост. В. А. Эльвова. -М.: Книга, 1985. -256 с.

119. Борхес X. Jl. Семь вечеров / X.-JI. Борхес; пер. с исп. В. Кулагиной-Ярцевой. СПб.: Амфора, 2000. - 202 с.

120. Бочкарева Н. С. Роман о художнике как роман творения: генезис и поэтика / Н. С. Бочкарева. Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2000. - 251 с.

121. Бочаров С. Г. О композиции «Дон Кихота» / С. Г. Бочаров // Сервантес и всемирная литература. М.: Наука, 1969. - С. 7-116.

122. Бубер М. Я и Ты / М. Бубер; пер. с нем. В. В. Рынкевича // Бубер М. Два образа веры / Под ред. П. С. Гуревича и др. М.: Республика, 1995. - С. 15-92.

123. Бурдъе П. Чтение, читатели, ученые, литература // Бурдье П. Начала / П. Бурдье; пер. с фр. Шматко H.A. М., 1994. - С. 167-177.

124. Вальденфельс Б. Мотив Чужого : сб. ст. / пер. с нем., научн. ред. А. Михайлова. Минск: Пропилеи, 1999. - 175 с.

125. Ванштейн О. Б. Денди: мода, литература, стиль жизни / О. Б. Ванштейн. М.: Новое лит. обозрение, 2006. - 640 с.

126. Вдовина И. С. Исследуя человеческий опыт. / И. С. Вдовина // Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика. Московские лекции и интервью. М.: Academia, 1995.-С. 128-159.

127. Бенедиктова Т. Д. О пользе литературной истории для жизни / Т. Д. Бенедиктова // Новое лит. обозрение. 2003. -№ 59. - С. 12-21.

128. Бенедиктова Т. Д. Актуальная метафорика чтения: (попытка описания) / Т. Д. Бенедиктова // Новое лит. обозрение. 2007. - № 5. - С. 468-478.

129. Веселовский А. Н. Историческая поэтика / А. Н. Веселовский. М.: Высшая школа, 1989. - 408 с.

130. Вишке М. Конечность понимания: Произведение искусства и его опыт в интерпретации Х.-Г. Гадамера / М. Вишке // Исследования по феноменологии и философской герменевтике. Минск: Изд-во ЕГУ, 2001. - С. 55-67.

131. Вожди умов и моды. Чужое имя как наследуемая модель жизни / отв. ред. В. Е Багно. СПб.: Наука, 2003. - 343 с.

132. Вольтер. О страшном вреде чтения // Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах / сост. В.Кунин. М.: Книга, 1986.-С. 57-58.

133. Габитова Р. М. Философия немецкого романтизма / Р. М. Габитова. -М.: Наука, 1978.-288 с.

134. Гаврилов А. К. Чтение и покой у Горация / А. К. Гаврилов // Древний мир и мы.-СПб.: Наука, 1997.-№ 1.-С. 20-24.

135. Гадамер Г.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики / пер. с нем., общ. ред. и вступит, ст. Б. Н. Бессонова. М.: Прогресс, 1988. - 704 с.

136. Гадамер Г~Г. Искусство и подражание / пер. с нем. // Гадамер Г.-Г Актуальность прекрасного. -М.: Искусство, 1991. С. 228-241.

137. Гайденко П. П. Прорыв к трансцендентному / П. П. Гайденко. М.: Республика, 1997.-495 с.

138. Гессе Г. Пять эссе о книгах и читателях / пер. с нем. // Иностр. лит. -2004.-№ 10.-С. 210-231.

139. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе / Л. Я. Гинзбург. Л.: Советский писатель, Ленингр. отд-ние, 1971. -464 с.

140. Гинзбург Л. Я. О литературном герое / Л. Я. Гинзбург. Л.: Советский писатель, Ленингр. отд-ние, 1971. -222 с.

141. Гирц К. Интерпретация культур / пер. с англ. М.: Рос. политическая энциклопедия, 2004. - 560 с.

142. Греймас А.-Ж. Структурная семантика: Поиск метода / пер. с фр. М.: Академический проект, 2004. - 368 с.

143. Гринблатт С. Формирование «Я» в эпоху Ренессанса: От Мора до Шекспира / пер. с англ. Г. Дашевского // Нов. лит. обоз. 1999. -№ 35. - С. 34-77.

144. Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни / пер. с англ. М.: Директмедиа Паблишинг, 2007. - 546 с.

145. Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Литература как социальный институт : статьи по социологии литературы / Л. Д. Гудков, Б. В. Дубин. М.: Новое лит. обозрение, 1994.-352 с.

146. Гудков Л., Дубин Б., Страда В. Литература и общество: введение в социологию литературы / Л. Гудков, Б. Дубин, В. Страда. М.: Рос. гос. гуманит. унт, 1998.-80 с.

147. Данилина Г. И. Нужна ли в историческом романе концепция истории? (Воссоединение Германии в романе Г. Грасса «Ein weites Feld») / Г. И. Данилина // Литература и общество: Взгляд из XXI века. Тюмень: Изд-во Тюменского ун-та, 2002.-С. 133 - 143.

148. Добряшкина А. В. Гротеск в творчестве Г. Грасса : автреф. дис. . канд. филол. наук / А. В. Добряшкина. М., 2005. - 20 с.

149. Дубин Б. Слово письмо - литература : очерки социологии современной культуры / Б. Дубин. - М.: Новое лит. обозрение, 2001. - 416 с.

150. Дудова Л. В., Михалъская Н. П., Трыков В. П. Модернизм в зарубежной литературе / Л. В. Дудова, Н. П. Михальская, В. П. Трыков. М.: Флинта: Наука, 1998.-240 с.

151. Живов В. Post scriptum к поэтике бытового поведения и посвященному ей «круглому столу» / В. Живов // Новое лит. обозрение. 2006. - № 82. - С. 122-128.

152. Живолупова Н. В. Ф. М. Достоевский в контексте христианской культуры: оппозиция «телесное духовное» и мотив подражания Христу в произведениях 60-х годов / Н. В. Живолупова // Русская культура и мир. - Нижн. Новгород: Изд-во НГЛУ, 1993. - С. 189 - 191.

153. Жиличева Г. Рецепция языка постструктурализма в современном романе / Г. Жиличева // Притяжение, приближение, присвоение: вопросы современной литературной компаративистики. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2009. - С. 8-18.

154. Жирмундский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика / В. М. Жирмундский. СПб.: Axioma, 1996. -231 с.

155. Завадская Е. В. Борхес о книге как феномене культуры / Е. В. Завадская // Книга: Исследования и материалы. М.: Книжная палата, 1991. - Сб. 62. - С. 201— 204.

156. Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. : трактаты, статьи, эссе / сост. и предисл. Г. К. Косикова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. - 511 с.

157. Зенкин С. Ролан Барт и проблема отчуждения культуры / С. Н. Зенкин // Новое лит. обозрение. 1995. -№ 5. - С. 21-37.

158. Зенкин С. Стратегическое отступление Р. Барта / С. Н. Зенкин // Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. M.: Ad marginem, 1999 а. - С. 5-77.

159. Зенкин С. Комментарии / С. Н. Зенкин // Infernaliana: Французская готическая проза XVIII XIX вв. - М.: Ладомир, 1999 б. - С. 724-757.

160. Зенкин С. Работы по французской литературе / С. Н. Зенкин. -Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1999 в. 320 с.

161. Зенкин С. Французский романтизм и идея культуры: Аспекты проблемы / С. Н. Зенкин. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2001. - 144 с.

162. Зенкин С. Неуютность цитаты / С. Н. Зенкин // Человек культура -история. - М.: Рос. Гос. гуманит. ун-т, 2002. - С. 293 - 307.

163. Зенкин С. Мотив сакральной книги во французской литературе XIX века / С. Н. Зенкин // Теория и мифология книги. Французская книга во Франции и России. -М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2007. С. 99-113.

164. Зорин А. Понятие «литературного переживания» и конструкция психологического протонарратива / А. Зорин // История и повествование : сб. ст. М.: Новое лит. обозрение, 2006. - С. 12-27.

165. Зорин А. Поход в бордель в Москве в январе 1800 года: Шиллер, гонорея и первородный грех в эмоциональном мире русского дворянина / А. Зорин // Новое лит. обозрение. 2008. - № 92. - С. 142-157.

166. Ibérica. К 400-летию романа Сервантеса «Дон Кихот» / В. Е. Багно. С. И. Пискунова. СПб.: Наука, 2005. - 293 с.

167. Изер В. Вымыслообразующие акты: (Глава из книги "Вымышленное и воображаемое: Набросок литературной антропологии") / пер. с англ. Дашевского Г. // Новое лит. обозрение. 1997. - № 27. - С. 23^10.

168. Изер В. Историко-функциональная текстовая модель литературы / пер. с англ. // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. - 1997. -№ 3. - С. 118-142.

169. Изер В. Герменевтика и переводимость: Курс лекций. Ч. 1. / пер. с англ. Д. А. Иванова // Академические тетради. Выпуск 6. М.: Независимая академия эстетики и свободных искусств, 1999. - С. 59-96.

170. Изер В. Герменевтика и переводимость: Курс лекций. Ч. 2. / пер. с англ. Д. А. Иванова // Академические тетради. Выпуск 7: Теория театра. М.: Независимая академия эстетики и свободных искусств, 2001. - С. 195-253.

171. Изер В. Изменение функций литературы // Современная литературная теория. Антология / сост., пер. и примеч. И. В. Кабановой. М.: Флинта: Наука, 2004 а.-С. 22-45.

172. Изер В. Процесс чтения: феноменологический подход // Современная литературная теория. Антология / сост., пер. и примеч. И. В. Кабановой. М.: Флинта: Наука, 2004 б. - С. 201-224.

173. Изер В. К антропологии художественной литературы / пер. с англ. // Новое лит. обозрение. 2008. - № 94. - С. 7-21.

174. Изер В. Проблемы переводимости: герменевтика и современное гуманитарное знание: Лекции, прочитанные на филолог, факультете МГУ / пер. с англ. -М., 2009. -208 с.

175. Идея подражания в гуманитарном знании в очерках и извлечениях. Хрестоматия / Л. С. Сычева и др. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 1999. - 371 с.

176. Ильин И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм / И. П. Ильин. М.: Интрада, 1996. - 255 с.

177. Ингарден Р. Схематичность художественного произведения / пер. с польского // Ингарден Р. Очерки по философии литературы. Благовещенск: БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 1999. - С.40-71.

178. История чтения в западном мире: от Античности до наших дней / ред.-сост. Г. Кавалло, Р. Шартье; пер. с фр. М.: Издательство ФАИР, 2008. - 544 с.

179. Ищенко Е. Н. Современная эпистемология и гуманитарное познание / Е. Н. Ищенко. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 2003. - 144 с.

180. Казаков И. Н. «Высокий» автор и «массовый» читатель в постмодернистском дискурсе романа Т. Толстой «Кысь» / И. Н. Казаков. URL: http://www.bdpu.org/scientificpublished/aktproblslfilol-14/47.doc (дата обращения: 10.03.2011).

181. Каллер Дж. Теория литературы: краткое введение / пер. с англ. М.: Астрель, ACT, 2006. - 158 с.

182. Карельский А. В. Метаморфозы Орфея. Беседы по истории западных литератур. Вып. 1. Французская литература XIX века. / сост. О. Б. Вайнштейн. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 1998. -279 с.

183. Карпов А. А. «Повести Белкина» и мотив «книжного сознания» в русской литературе к. XVIII 1 трети XIX века / А. А. Карпов // Ibérica. К 400-летию романа Сервантеса «Дон Кихот». - СПб.: Наука, 2005. - С. 90-105.

184. Кафанова О. Б. Жорж Санд как код русской литературы / О. Б. Кафанова // Вестник Томского гос. пед. ун-та. Сер. История. Филология. - 1997. - Вып. 1. - С. 53 -59.

185. Кафанова О. Б. Русский жорж-сандизм / О. Б. Кафанова // Вожди умов и моды. Чужое имя как наследуемая модель жизни. СПб.: Наука, 2003. - С. 104-143.

186. Книга в культуре Возрождения / отв. ред. JI. М. Брагина. М.: Наука, 2002.-271 с.

187. Компаньон А. Демон теории: Литература и здравый смысл / пер. с фр. и предисл. С. Зенкина. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. - 336 с.

188. Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах / сост. В.Кунин. М.: Книга, 1986. - 304 с.

189. Косиков Г. К. Ролан Барт семиолог, литературовед // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / сост., общ. ред. и вступит, ст. Г. К. Косикова. - М.: Прогресс, Универс, 1994. - С. 3^-5.

190. Косиков Г. К. Ж.-П. Сартр: искусство как способ экзистенциальной коммуникации / Г. К. Косиков // Вестн. Моск. ун-та. Сер. Филология. - 1995. - № 3. -С. 163-168.

191. Косиков Г. К Структура и/или текст / Г. К. Косиков // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. -М.: Прогресс, 2000. С. 3-48.

192. Кочеткова Н. Д. Герой русского сентиментализма. 1. Чтение в жизни «чувствительного» героя / Н. Д. Кочеткова // XVIII век: Сб. XIV. Русская литература XVIII н. XIX в. в общественно-культурном контексте. - Л.: Наука, 1983. - С. 121 -143.

193. Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма: Эстетические и художественные искания / Н. Д. Кочеткова. СПб.: Наука, 1994. - 286 с.

194. Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего / пер. с англ. М.: Когито-Центр, Институт психологии РАН, 1997. - 432 с.

195. Кристева Ю. Силы ужаса: эссе об отвращении / пер. с фр. СПб.: Алтейя, 2003.-256 с.

196. Культурные коды, социальные стратегии и литературные сценарии: «Круглый стол» «Нового литературного обозрения» 4 апреля 2006 года // Новое лит. обозрение. 2006. - № 82. - С. 93-121.

197. Пашкевич А. В. Герменевтика. Введение: Электронный гипертекстовый учебник для студентов гуманитарных специальностей / А. В. Лашкевич. Ижевск: Мультимедиа центр УдГУ, 2000.

198. Левада Ю. Игровые структуры в системах социального действия / Ю. Левада // Системные исследования. -М.: Наука, 1984. С. 273-293.

199. Левин Ю. И., Сегал Д. М, Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма / Ю. И. Левин и др. // Russian Literature. 1974. - № 7/8. - С. 47-82.

200. Левин Ю. Д. Русский гамлетизм / Ю. Д. Левин // Вожди умов и моды. Чужое имя как наследуемая модель жизни. СПб.: Наука, 2003. - С. 143-192.

201. Левинас Э. Время и другой. Гуманизм другого человека / пер. с фр. А. В. Парибка, вступ. Ст. и комм. Г. И. Беневича. СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1998.-265 с.

202. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / пер. с фр. Н. А. Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. - 160 с.

203. Липовецкий М. Эпилог русского модернизма (Художественная философия творчества в «Даре» Набокова) / М. Липовецкий // Вопросы литературы. -1994.-Вып. III.-С. 72-95.

204. Липовецкий М. Н. Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики / М. Липовецкий. Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 1997. - 317 с.

205. Литовская М. А. Чтение советской эпохи как материал современной литературы / М. А. Литовская // Русская литература XX XXI веков: направления и течения. Выпуск 11.- Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 2009. - С. 249 - 259.

206. Лотман Ю. М. Руссо и русская культура XVIII века // Эпоха Просвещения. Из истории международных связей русской литературы. Л.: Наука, 1967.-С. 208-282.

207. Лотман Ю.М. Избранные статьи в трех томах. Т. I : Статьи по семиотике и типологии культуры / Ю. М. Лотман. Таллинн: Александра, 1992. - 247 с.

208. Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII века. Поэтика бытового поведения русского дворянства / Ю. М. Лотман // Из истории русской культуры XVIII нач. XIX в. В 5 т. Т. 4. - М.: Языки русской культуры, 1996. -С. 13-349, 537-575.

209. Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров / Ю. М. Лотман // Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство, 2001. - С. 150-391.

210. Мак-Люэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры / пер. с англ. А. Юдина. Киев: Ника-Центр, 2004. - 432 с.

211. Мальцева А. П. Миметическая природа желания / А. П. Мальцева // Философские науки. 2003. - № 2. - С. 91-105.

212. Ман 77. де. Борьба с теорией / пер. с англ. В.А. Плунгяна // Новое лит. обозрение. 1997. -№ 23. - С. 6-23.

213. Мангуэль А. История чтения / пер. с англ. М. Юнгер. Екатеринбург: У-Фактория, 2008.-381 с.

214. Манъковская Н. Б. Париж со змеями. Введение в эстетику постмодернизма / Н. Б. Маньковская. М.: Институт философии РАН, 1995. - 220 с.

215. Маньковская Н. Б. Эстетика постмодернизма/ Н. Б. Маньковская. -СПб.: Алетейя, 2000. 347 с.

216. Махлин В. Л. Я и Другой. Истоки философии диалога XX века / В. Л. Махлин. СПб.: Изд-во РХГИ, 1995. - 148 с.

217. Мережковский Д. Реформаторы. Испанские мистики / Редкол. О. А. Коростелев, А. Н. Николюкин, С. Р. Федякин. -М.: Республика, 2002. 543 с.

218. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Под ред. И. С. Вдовиной. -СПб, 1999.-607 с.

219. Мид Дж. Интернализированные Другие и самость / пер. с англ. // Американская социологическая мысль : тексты. М.: Изд-во МГУ, 1994. - С. 121128.

220. Микеладзе Н. Э. Какую книгу читает Гамлет? (К вопросу об интерпретации трагедии) / Н. Э. Микеладзе // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10, Журналистика. - 2001. -№ 4: С. 76-89; № 5: С. 80-109.

221. Микеладзе Н. Э. Шекспир и Макиавелли: Тема «макиавеллизма» в шекспировской драме / Н. Э. Микеладзе. М.: ВК, 2006. - 492 с.

222. Мильчина В. А. О Шарле Нодье и его книжных пристрастиях / В. А. Мильчина // Нодье Ш. Читайте старые книги. В 2-х кн. М.: Книга, 1989. - Кн. 1. - С. 5-32.

223. Минц 3. Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов / 3. Г. Минц // Учен. зап. Тартуского ун-та. 1979. - Вып. 459. -С.76-120.

224. Мирошкин А. Вот и дочитались. О сельском библиотекаре и русском бунте / А. Мирошкин // НГ Exlibris. 2008. - 27 августа.

225. Михайлов А. В. Языки культуры / А. В. Михайлов. М.: Языки русской культуры. 1997. - 912 с.

226. Михайлов Н. Н. Теория художественного текста / Н. Н. Михайлов. М.: Академия, 2006. - 224 с.

227. Молье Ж.-И. «Хорошие» и «дурные» книги во Франции, или Война фантазмов (1770-1970) // Теория и мифология книги. Французская книга во Франции и России / отв. ред. С. Н. Зенкин. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2007. - С. 69-85.

228. Науменко А. Писатель, околдованный книгой / А. Науменко // Гессе Г. Магия книги. М.: Книга, 1990. - С. 169-218.

229. Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки, или Эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. / пер. с нем, сост. ред. и автор примеч. К. А. Свасьян. Т. 1.-М.: Мысль, 1990. С. 47-157.

230. Очарованные книгой: Русские писатели о книгах, чтении, бибилофилах / сост. A.B. Блюм. М.: Книга, 1982. - 287 с.

231. Палья К. Личины сексуальности / пер. с англ. Екатеринбург: У-Фактория; Изд-во Урал, ун-та, 2006. - 880 с.

232. Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский как человек эпохи реализма / И. Паперно. М.: Новое лит. обозрение, 1996. - 207 с.

233. Паперно И. Самоубийство как культурный институт / И. Паперно. М.: Новое лит. обозрение, 1999. - 256 с.

234. Петрарка Ф. О писательской славе / Пер. с итал. // Книга: исследования и материалы. -М.: Книга, 1972. Вып. 25. - С. 186-188.

235. Петрарка Ф. Об изобилии книг / пер. с итал. // Книга: исследования и материалы. -М.: Книга, 1972. Вып. 25. - С. 182-185.

236. Петров В. М. Рефлексия в истории художественной культуры. Ее роль и перспективы развития / В. М. Петров // Исследование проблем психологии творчества. -М: Наука, 1983. С. 313-325.

237. Пешков И. В. М. М. Бахтин: от «К философии поступка» к риторике поступка / И. В. Пешков. М.: Лабиринт, 1996. 176 с.

238. Пешков И. В. Введение в риторику поступка / И. В. Пешков. М.: Лабиринт, 1998.-228 с.

239. Пинский Л. Е. Сюжет-фабула и сюжет-ситуация / Л. Е. Пинский // Пинский Л. Е. Магистральный сюжет: В. Вийон, В. Шекспир, Б. Грасиан, В. Скотт. -М.: Советский писатель, 1989. С. 322-338.

240. Приказчикова Е. Е. Культурные мифы в русской литературе II половины XVIII нач. XIX века / Е. Е. Приказчикова. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2009. -528 с.

241. Подорога В. А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии: С. Киркегор, Ф. Ницше, М. Хайдеггер, М. Пруст, Ф. Кафка / В. А. Подорога. М.: Ad marginem, 1995. -426 с.

242. Полторацкая И. И. Меланхолия мандаринов: Экзистенциалистская критика в контексте французской культуры / Н. И. Полторацкая. СПб.: Алтейя, 2000.-416 с.

243. Потемкина Л. Я., Пахсаръян Н. Т. Осмысление «донкихотовской ситуации» в романе Ш. Сореля «Сумасмбродный пастух» / JI. Я. Потемкина, Н. Т. Пахсарьян // Сервантесовские чтения. Л.: Наука, 1985. - С. 179 - 189.

244. Пъеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности / пер. с фр.; общ. ред. и вступит, ст. Г. К. Косикова. М.: Изд-во ЛКИ, 2008. - 240 с.

245. Реизов Б. Г. Творчество Флобера / Б. Г. Реизов. М.: Гослитиздат, Ленинградское отделение, 1955. - 524 с.

246. Рикер П. Герменевтика и метод социальных наук // Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика. Московские лекции и интервью / пер. с фр. М.: Academia, 1995.- 160 с.

247. Рикер П. Время и рассказ. В 2-х т. / пер. с фр. Т. В. Славко, науч. ред. И. И. Блауберг. Т. 1. -М.; СПб.: Университетская книга, 2000. 313 с.

248. Рикер П. Время и рассказ. В 2 т. / пер. с фр. Т. В. Славко, науч. ред. И. И. Блауберг. Т. 2: Конфигурации в вымышленном рассказе. -М.; СПб.: Университетская книга, 2000. 224 с.

249. Рикер 77. Память, история, забвение / пер. с фр. М.: Изд-во гум. лит., 2004.-728 с.

250. Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. Вып. 6: Формы саморефлексии литературы XX века: метатекст и метатекстовые структуры / ред. Т. Л. Рыбальченко. Томск: Изд-во Томск, гос. ун-та, 2004. - 235 с.

251. Рыбина С. Е. Любовь к книгам: из «Опытов» М. Монтеня / С. Е. Рыбина // Книга: Исследования и материалы. М.: Книга, 2001. - С. 274 - 279.

252. Савкина И. Искушение чтением, или Барышня в библиотеке // Мальчики и девочки: реалии социализации: сборник статей / ред. М. А. Литовская, Е. Г. Трубина, О. В. Шабурова. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2004. - С. 163173.

253. Сартр Ж.-П. Что такое литература? / пер. с фр. Н. Полторацкой. СПб.: Алтейя, 2000. - 466 с.

254. Сартр Ж.-П. Зачем писать? / пер. с фр. // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. - М„ 1995. - № 3. - С. 168-190.

255. Сегал Д. Литература как вторичная моделирующая система. Литература как охранная грамота // Сегал Д. Литература как охранная грамота / Д. Сегал. М.: Водолей Publishers, 2006. - 976 с.

256. Силантьев И. Поэтика мотива / И. Силантьев. М.: Языки славянской культуры, 2004. - 296 с.

257. Смирнов И. П. Место «мифопоэтического» подхода к литературному произведению среди других толкований текста // Миф фольклор - литература. - Л.: Наука, 1978.-С. 186-203.

258. Созина Е. К. Сознание и письмо в русской литературе / Е. К. Созина. -Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2001. 552 с.

259. Соловьева И. А. XIX век: романтическое сознание эпохи / Н. А. Соловьева//Вестн. Моск. ун-та. Серия 9. Филология. -2001. -№ 1. - С. 35^-3.

260. Солоухина О. В. Концепция читателя в современном западном литературоведении / О. В. Солоухина // Теории, школы, концепции: Критические анализы: Художественная рецепция и герменевтика. М.; СПб.: Наука, 1985. - С. 212-239.

261. Сорока О. Просперо победивший Гамлет? / О. Сорока // Театр. - 1989. -№ 8. - С. 166-171.

262. Старобинский Ж. Поэзия и знание: История литературы и культуры / пер. с фр.; сост., отв. ред. и предисл. С. Н. Зенкин. М.: Языки славянской культуры, 2002.-496 с.

263. Стаф И. Роже Шартье: уроки истории чтения / И. Стаф // Шартье Р. Письменная культура и общество. М.: Новое издательство, 2006. - С. 243- 256.

264. Столяров А. А. Свобода воли как проблема европейского морального сознания / А. А. Столяров. М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 1999. -208 с.

265. Сурова О. Ю. Человек в модернистской культуре / О. Ю. Сурова // Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000 : учеб. пособие. М.: Высшая школа, 2001. - С. 221-291.

266. Таганов А. Мотив книги в творчестве Марселя Пруста / А. Таганов // Теория и мифология книги. Французская книга во Франции и России. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2007. - С. 122-132.

267. Теория литературы: Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений. В 2 т. / под ред. Н. Д. Тамарченко. Т. 1: Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпа, С. Н. Бройтман. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. М.: Академия, 2004. - 512 с.

268. Теория литературы: Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений. В 2 т. / под ред. Н. Д. Тамарченко. Т. 2: С. Н. Бройтман. Историческая поэтика. М.: Академия, 2004. - 360 с.

269. Тименчик Р. Д. Текст в тексте у акмеистов // Труды по знаковым системам XIV. Текст в тексте. Учен. зап. Тартуского ун-та. - Вып. 567. - Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1981. - С. 65-75.

270. Тишунина Н. В. Языки литературы XX века / Н. В. Тишунина // В диапазоне гуманитарного знания. Сборник к 80-летию профессора М. Кагана. Серия «Мыслители», выпуск 4. СПб.: Санкт-Петурбургское философское общество, 2001. С. 424-431.

271. Топоров В. Н. Святые и святость в русской духовной культуре : В 2 т. / В. Н. Топоров. Т.1. Первый век христианства на Руси. М.: Гнозис, 1995. - 875 с.

272. Тюпа В. К, Бак Д. 77. Эволюция художественной рефлексии как проблема исторической поэтики / В. И. Тюпа, Д. П. Бак // Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики. Кемерово: Кем ГУ, 1988. -С. 4-15.

273. Тюпа В. И. Парадигмы художественности / В. И. Тюпа // Дискурс. 1997 б.-№3/4.-С. 175-180.

274. Тюпа В. И. Аналитика художественного / В. И. Тюпа. М.: Лабиринт, РГГУ, 2001 а.-192 с.

275. Тюпа В. И. Историческая реальность и проблемы современной компаративистики / В. И. Тюпа. М.: РГГУ, 2002. - 64 с.

276. Тюпа В: И. Ментальные основания культурных кризисов / В. И. Тюпа // Дискурс. 2005. - № 12/13. - С. 5-19.

277. Тюпа В. И. Литература и ментальность / В. И. Тюпа. М. Вест-Консалтинг, 2009. - 300 с.

278. Унамуно М. Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно / пер. с исп. СПб.: Наука, 2002. - 394 с.

279. Усманова А. Р. Умберто Эко: парадоксы интерпретации / А. Р. Усманова.- Минск: Пропилеи, 2000. 200 с.

280. Усманова А. Р. Читатель/ А. Р. Усманова // Постмодернизм: Энциклопедия. Минск: Интерпрессервис, Книжный Дом, 2001. - С. 957-962.

281. Устинов Д. В., Веселова А. Ю. «Утопия как деятельность» в русской культуре II половины XVIII века / Д. В. Устинов, А. Ю. Веселова // Вестник Санкт-Петерб. ун-та. Сер. «История. Языкознание. Литература». - 1998. -№ 1. - С. 77-85.

282. Фаулз Д. Что стоит за «Магом»? // Фаулз Д. Кротовые норы / пер. с англ.- М.: Act, 2004. С. 110-125.

283. Филиппов Л. И. Эстетические воззрения и литературная концепция Ж.-П . Сартра/Л. И. Филиппов//Вопр. лит. -М., 1973. -№ 10. С. 94-129.

284. Фрай Н. Анатомия критики // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. : трактаты, статьи, эссе / сост. и предисл. Г. К. Косикова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. - С. 232-263.

285. Фрейд 3. Будущее одной иллюзии // Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура / сост. и вступ. ст. А. М. Руткевича. М.: Ренессанс, 1992. - С. 17-64.

286. Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра / Подгот. текста, справочно-научный аппарат, предисл., послесл. Н. В. Брагинской. М.: Лабиринт, 1997. - 448 с.

287. Фуко М. Что такое автор? / пер. с фр. // Современная литературная теория. Антология. М.: Флинта, Наука, 2004 а. - С. 69-91.

288. Фуко М. Использование удовольствия и история сексуальности / пер. с фр. В. Каплун. СПб.: Академический проект, 2004 б. - 240 с.

289. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне / пер. с нем. М.: Весь мир, 2003.-416 с.

290. Хазагеров Г. Персоносфера русской культуры / Г. Хазагеров // Новый мир.-2002,-№ 1.-С. 133-145.

291. Хайдеггер М. Преодоление метафизики / пер. с нем. // Хайдеггер М. Бытие и время. -М.: Республика, 1993. С. 177-191.

292. Хатямова М. А. Формы литературной саморефлексии в русской прозе первой трети XX века / М. А. Хатямова. М.: Языки славянской культуры, 2008. -328 с.

293. Хлодовский Р. И. «Декамерон»: Поэтика и стиль / Р. И. Хлодовский. М.: Наука, 1982.-350 с.

294. Человек читающий. Homo legens: Писатели XX века о роли книги в жизни человека и общества / сост. С. И. Бэлза. М.: Книга, 1983. - 720 с.

295. Шайтанов И. О. Роман эпохи Просвещения / О. И. Шайтанов // Литература. Приложение к газете «Первое сентября». 2001. - № 28. - С. 5-12.

296. Шартъе Р. Культурные истоки Французской революции / пер. с фр. О. Э. Гринберг. -М.: Искусство, 2001. -254 с.

297. Шартье Р. Письменная культура и общество / пер. с фр. М.: Новое издательство, 2006. - 272 с.

298. Шелогурова Г., Пешков И. Хор ratio в «Гамлете» / Г. Шелогурова, И. Пешков // Новое лит. обозрение. 2008. - № 94 (6). - С. 61-84.

299. Шеманов А. Ю. Самоидентификация человека и культура / А. Ю. Шеманов. М.: Академический проект, 2007. -479 с.

300. Шлейермахер Ф. Герменевтика / пер. с нем. А. Вольского; научн. ред. Н. О. Гучинская. СПб.: Европейский дом, 2004. - 242 с.

301. Шмидт В. «Пиковая дама» А. Пушкина: Вопросы поэтики / В. Шмидт // Русская литература. 1997. - № 3. - С. 6-28.

302. Шмидт В. Сен-Жермен, Казанова, Томский, Пушкин: Маги рассказывания / В. Шмидт // Die Welt der Slaven. XLIII. - 1998. - S. 153-160.

303. Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы / пост, и автор предисл. Ю. В. Петров. Ленинград: Наука, 1991. - 287 с.

304. Эко У. Инновация и повторение. Между эстетикой модерна и постмодерна // Философия эпохи постмодерна : сб. обзоров и рефератов / под ред. А. Усмановой. Минск: Красико-принт, 1996. - С. 48-73.

305. Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах / пер. с англ. СПб.: Симпозиум, 2002. - 288 с.

306. Эко У. Открытое произведение: Форма и неопределенность в современной поэтике / пер. с итал. А. Шурбелева. СПб.: Академический проект, 2004.-384 с.

307. Эко У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста / пер. с англ. и итал. С. Серебряного. СПб.: Симпозиум, 2005. - 502 с.

308. Эткинд А. Новый историзм, русская версия / А. Эткинд // Новое лит. обозрение. 2001. - № 47. - С. 7-40

309. Ямпольский М. Память Тиресия. Интертекстуальность и кинематограф / М. Ямпольский. М.: РИК «Культура», 1993. - 464 с.

310. Яусс Х.-Р. История литературы как провокация литературоведения / пер. с нем. // Новое лит. обозрение. 1995. - № 2. - С. 34 - 84.

311. Bünting K.-D. Deutsches Wörterbuch. Isis Verlag AG, 1996. - 1503 S.

312. Gadamer H.-G. Horen-Sehen-Lesen / H.-G. Gadamer // Gadamer, H.-G. Ästhetik und Poetik. Kunst als Aussage. Gesammelte Werke. Bd. 8. Tubingen, 1993. - S. 261-302.

313. Iser W. Der implizite Leser: Kommunikationsformen des Romans von Bunyan bie Bechett/W. Iser. München, 1972. - 420 s.

314. Iser W. Der Leservorgang / W. Iser // Rezeptionsasthetik: Teorie und Praxis. -München, 1993. S. 253-276.

315. Iser W. Der Act des Lesens: Teorie der ästhetischer Wirkung / W. Iser. -München, 1976.-357 s.

316. Levin H. The Quixotic Principle: Cervantes and Other Novelists / H. Levin // The Interpretation of Narrative. Theory and Practice. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970. - P. 45-66.

317. Staiger J. Interpreting Films. Studies in the Historical Reception of American Cinema / J. Staiger. Princeton University Press, 1992. - 292 p.

318. Yauss H. R. Ästetische Erfahrung und literarische Hermeneutik. Bd. 1. Versuche im Feld der ästetischen Erfarung / H. R. Yauss. München, 1977. - 238 s.