Политическая культура адыгов: традиционные общинные институты и их эволюция: второая половина XIX в. - 1920-е годы тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 07.00.07, доктор исторических наук Анчабадзе, Юрий Дмитриевич

• Анчабадзе, Юрий Дмитриевич
• доктор исторических наук
• 2013

Оглавление диссертации доктор исторических наук Анчабадзе, Юрий Дмитриевич

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение.

Раздел первый

Глава I. Политическая культура как объект этнографического изучения

Раздел второй

Глава II. Организация власти в дореволюционном адыгском ауле

Глава III. Нормативные аспекты общественно-политического быта

адыгского крестьянства

Глава IV. Социальные представления и общественные интересы

адыгского крестьянства

Раздел третий

Глава V. Система властных отношений в послереволюционном адыгском ауле

Глава VI. Социалистические преобразования и новая соционорматика аула

Глава VII. Общественно-политическое сознание в первые годы советской власти

Заключение

Список литературы. Список сокращений

363 367

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Политическая культура адыгов: традиционные общинные институты и их эволюция: второая половина XIX в. - 1920-е годы»

ВВЕДЕНИЕ

Актуальность темы исследования

Любой социум обладает многообразным социально историческим опытом институализации политической жизни, которая включает в себя такие компоненты как механизмы властвования и управления, сопутствующие им социальные институты, действующие нормы межгрупповых (внутри и вне социума) отношений, специфические особенности политических установок и ориентаций, характерные для индивидов, общественных групп, социума в целом и т.д.

Для этнографии уже длительное время характерен интерес к той сфере этнической культуры, которая охватывает политические аспекты ее существования и функционирования. Правда, первоначально накопление материала и его анализ проводились как бы вслепую, так как конкретная исследовательская зона угадывалась более интуитивно, чем аналитически, скорее под влиянием сложившихся научных традиций, чем в результате строгих логических операций, так как теоретическое осмысление проблемы и прежде всего определение предметного содержания понятия «политическая культура», границ его этнографического изучения, объема и компонентной структуры и т.д. несколько задержалось. Недаром Ж. Баландье говорил о «политической антропологии» как о запоздалой специализации социально-антропологической науки.

В то же время ее, как было сказано, давний интерес к политическим аспектам этнической культуры вполне закономерен. Дело в том, что политическая культура, являясь сложным, многослойным социальным феноменом, детерминируется не только факторами экономического и политического характера, но в немалой степени и социокультурными. Различный социокультурный опыт этнических общностей в конечном счете обуславливает неодинаковость протекания типологически сходных

социально-экономических и политических процессов в различных регионах. Этнические факторы часто становятся движущей силой политического процесса, а политическое развитие в ряде существенных аспектов оказывается тесно сопряженным с этнокультурными детерминантами. Поэтому историко-этнологическое изучение политической культуры представляет весьма интересную научную задачу.

Первоначально предметная зона «политического» была включена исключительно в сферу философского и общесоциологического знания, в рамках которого был выработан основной корпус понятийной терминологии. Со временем вычленилось и новое научное направление - политология, в котором понятие «политическая культура» стала одним из стержневых. При этом появилось два важных аспекта развития мировой политологии: а. она никогда не отрицала возможности и даже необходимости междисцплинарного подхода к объекту своего исследования; б. становилось все более характерным стремление к широкому географическому и хронологическому контексту исследований. Именно в этом локусе общенаучного пространства политология соприкасается с этнологией, для которой традиционен интерес к той сфере этнической культуры, которая охватывает политические аспекты общественного аспекты общественного быта.

Названная проблема весьма интересна в своих этнорегиональных срезах, в частности чрезвычайно актуальным представляется изучение политической культуры народов Северного Кавказа это крайне актуальная научная задача. Общеизвестно, что Северный Кавказ является сегодня зоной повышенной политической активности. Протекающие здесь процессы поставили новую российскую государственность перед лицом серьезных испытаний, преодолеть которые пока не удается. При этом очевидно, что основной стержень деструкции лежит в сфере кризисного развития этнополитического роля. Отсюда вытекает насущная необходимость адекватно познать это поле, уяснить его специфические черты и

характеристики, что, возможно, предостережет в будущем от многих ошибок государственной и общественной стратегии в Северокавказском регионе.

Одна из них - это представления об абсолютной однотипности, идентичности, тождественности форм политической культуры у народов региона. Это не соответствует наблюдаемым фактам: в одних случаях политические процессы на Северном Кавказе носят деструктивный характер, в других - укладываются в рамки общероссийского политического развития, политические устремления разных северокавказских народов зачастую имеют разнонаправленное целеполагание, периодически

распространяющиеся идеи регионального интегризма так и не находят практического воплощения и т.д. Очевидно, что этнический, языковой, конфессиональный плюрализм обусловил и многообразие локально-этнических форм политической культуры. Конкретные пути формирования этого многообразия не совсем ясны, но бесспорно, что корни лежат в этнокультурных детерминантах исторического прошлого каждого конкретного народа.

Это делает научно значимым и интересным изучение феномена политической культуры народов Северного Кавказа.

Степень разработанности темы

Изучение политической культуры этноса на адыгском и шире - кавказском историко-этнографическом материале - в отечественном кавказоведении проблема новая, еще не сформулированная в качестве специальной исследовательской задачи. Таким образом, налицо явное отставание данного регионального ответвления этнографической науки от общих тенденций развития научного знания, хотя это беда не только кавказоведения, но и всей нашей науки, в которой исследования политической культуры еще не развернулись в полной мере.

В то же время изучение политической культуры народов Кавказа, в частности адыгов, уже имеет определенные историографические традиции.

Однако необходимо сделать два замечания. Первое: данная сфера адыгской культуры изучалась не как таковая, а в рамках других исследовательских задач, более или менее близко стоящих к рассматриваемому предмету. Второе: историко-этнографическая специфика политической сферы адыгской культуры изучена крайне неравномерно, прежде всего хронологически.

Первые описания интересующего нас объекта появились еще на заре адыговедения. Уже самые ранние публикации содержали упоминания о сословном делении общества и межсословных взаимоотношениях, о системе управления, сведения из политической истории адыгов, в частности с Крымским ханством и другими окружающими странами и народами. Таковы, например, работы В.М. Бакунина и П.С. Потемкина.

Накопление фактологического материала продолжалось и в дальнейшем. Большое научное значение имели работы, в которых описывались организация власти в традиционном адыгском обществе, нормативные аспекты социального быта и т.д. В ряду авторов специально касавшихся этой темы - выдающиеся исследователи быта родного народа -Хан-Гирей, Ш.Б. Ногмов, чьи труды являются классикой адыговедения, а также Н. Карлгоф, К.Ф. Сталь, H.A. Дьячков-Тарасов и др., много внимания уделявшие социально-политическим отношениям у адыгов. Особенно важное значение имеет работа К.Ф. Сталя. Ее значение не только в том, что это первое наиболее подробное описание интересующего нас предмета, но также в том, что эта работа послужила методологической основой, по которой многие последующие исследователи судили о данной проблеме, при этом, обильно цитируя Сталя, по существу мало что прибавляя к уже описанному им. Характерно, что Ф.И. Леонтович счел необходимым поместить в своих «Адатах» обильные извлечения из сталевского очерка.

В целом дореволюционной историографией накоплен весьма значительный материал, который уже к началу прошлого столетия составил прочную аналитическую, фактографическую и источниковую базу соответствующих исследований. Правда, в истории кавказоведения был

период, когда научное значение дореволюционного наследия оспаривалось. Идеологический погром и крушение всех и всяческих дореволюционных авторитетов, захвативших общественное сознание в первые десятилетия советской власти, не обошло стороной и кавказоведение. В ряде историографических публикаций того времени все дореволюционные авторы скопом объявлялись великодержавными шовинистами, колониалистами-захватчиками, реакционерами, широкой и щедрой рукой раздавались и припечатывал ись и иные идеологизированные прозвища и клички1. Соответственно за дореволюционной литературой отрицалось какое бы то ни было научное значение, внушительный список авторов и их работ исключались из пределов исследовательского знания, ссылки на них, цитации, использование источникового материала становилось бессмысленным, а порой и небезопасным, если кто-либо решился бы позитивно обратиться к дореволюционной традиции.

Впоследствии нигилистическое отношение к дореволюционному кавказоведению было благополучно преодолено. Замечательная работа М.О. Косвена [«Материалы по истории изучения Кавказа в русской науке» (19551962] полно и объективно представила великий вклад, сделанный дореволюционной русской наукой в изучение культуры и быта народов Кавказа. М.О. Косвен подчеркивает не только эвристическое значение кавказоведческого наследия, но характеризует его как значительную главу в истории русской общественной мысли. В целом дореволюционное кавказоведение прочно вошло в историографический арсенал нашей науки. Данный постулат многократно подтвержден рядам специальных исследований, его, казалось бы, можно воспринимать как аксиому.

Однако это положение недавно попытался оспорить Ж.А. Калмыков. Он резко критически оценил дореволюционную науку («дворянско-буржуазную» по его терминологии), в частности, в вопросах изучения политической культуры. «Эта тема, - пишет он, - затрагивалась с одной стороны единственной целью: убедить читателей в цивилизаторском

характере проводимых царизмом изменений в общественно-политической жизни народов Кавказа»2. Определенная политико-идеологическая тенденция, характерная для работ некоторых дореволюционных авторов, подмечена Ж.А. Калмыковым верно: действительно, эта тенденция порой прослеживается и в контексте эпохи было бы странно, если ее не было бы вовсе. Однако, во-первых, сводить весь идеологический пафос дореволюционной литературы к этой примитивной идеологеме, как показал еще М.О. Косвен, решительно неверно, а во вторых, известные приемы и методы источниковедческой критики дают исследователю возможность извлечь достаточно объективную информацию из любого необъективного и пристрастного текста. Ж.А. Калмыков этими приемами владеет - это хорошо видно из его работ; к тому же частное обращение автора (в ссылках и цитациях) к дореволюционному наследию также свидетельствует о, по крайней мере, двойственном отношении Ж.А. Калмыкова к исследователям, работавшим до 1917 года, не во всем совпадающем с приведенным выше категорическим и безапелляционным заявлением.

Возвращаясь к логике развития досоветского историко-этнографического кавказоведения, отметим, что для него было характерно не только приращение фактографического материала. Его накапливавшийся массив предоставлял возможности для более глубоких исследовательских обобщений, которые также характерны для весьма ранних стадий развития кавказоведческой науки. Так, в историографии своего времени значительный след оставил труд С.М. Броневского [«Новейшие географические и исторические известия о Кавказе» (1823)]. В этой работе автор дал первый опыт классификационной схемы общественного устройства народов Кавказа. В последующем концепция Броневского на долгие годы стала теоретической основой для описания традиционной системы политического устройства адыгов, у которых различали, в соответствии с его терминологией, «аристократические» и «демократические» формы правления. При этом Броневский исходил из наличия развитых феодальных отношений у адыгов,

во всяком случае у кабардинцев и «аристократической» части причерноморских адыгов.

В русском кавказоведении второй половины XIX в. разрабатывалась и другая теория формационной принадлежности традиционных обществ Кавказа. Трудами М.М. Ковалевского, Ф.И. Леонтовича и др. утверждалась теория о том, что горские народы Кавказа в целом еще не прошли стадию родового быта или, во всяком случае, сохраняли в своем быту немало его институциональных основ. «Черкесская община, - писал Ф.И. Леонтович, -доселе представляет собой переходную форму от кочевого быта (по Леонтовичу - синоним «родового» - Ю.А.) к организации территориальной» . В другом месте своего фундаментального труда он утверждал, что «в старину черкесский аул являлся первичным родовым союзом, из которого затем образовались последующие сложные формы родовой жизни горцев»4. Иную по терминологии, но аналогичную по сути мысль высказал А.Н. Дьячков-Тарасов. «Это был народ, - писал он об абадзехах, - едва вышедший из семейного быта», а западноадыгскую общину псухо он считал разросшимся родом5.

Советская наука, которой по наследству достались обе теории, первоначально внесла некоторые коррективы, выдвинув третью точку зрения на формационную специфику, в частности Кабарды и «аристократических племен» причерноморских адыгов. Для Раенко-Туранского не было сомнений в том, что эти группы давно пережили эпоху разложения феодальной формации, вступив в стадию торгового капитализма [Раенко-Туранский]. Впрочем, несшие явную печать идеологизированной конъюнктуры, воззрения Раенко-Туранского не нашли последователей, оставшись единственным и ныне полностью отвергнутым фактом в историографии проблемы.

Что же касается родовой и феодальной теории, то их существование продолжилось и в дальнейшем, ознаменовавшись в конце 1940-х годах серьезной полемикой между представителями обоих направлений. Главными

участниками полемиками, отставившими противоположные точки зрения, были Г.А. Кокиев и A.B. Мамонтова6.

Советская историография унаследовала интерес к традиционным формам потестарно-политического быта адыгов, а потому хронологические рамки исследований в основном не выходили за верхнюю границу первой половины XIX в. Значительный вклад в советскую историографию данной проблемы внес Г.А. Кокиев [«Борьба кабардинских феодалов за экономическое и политическое господство» (1929); «Исторический очерк» (1944); «Русско-кабардинские отношения в XVI в.» (1949)], а позднее В.К. Гарданов [«Общественный строй адыгских народов (XVIII - первая половина XIX в.» (1967)], Н.Х. Тхамоков [«Социально-экономический строй кабардинцев и балкарцев в XVIII в. (1961)], М.В. Покровский [«Из истории адыгов в конце XVIII - первой половине XIX в.» (1989)], Е.Дж. Налоева [«К вопросу о социальных отношениях в Кабарде в первой половине XVIII в.» (1968); «К вопросу о государственно-политическом строе Кабарды первой половины XVIII в.» (1972); «Об особенностях кабардинского феодализма» (1980)], Х.М. Думанов [«Социальная структура и обычное право кабардинцев в нормах адата. Первая половина XIX в.» (1990)] и др.

Важнейшим этапом аналитического осмысления темы стали работы В.Х.Кажарова [«К вопросу о феодальных привилегиях в общинном землепользовании адыгов в первой половине XIX в.» (1981); «Адыгская вотчина» (1993); «Адыгская хаса» (199)] и, в первую очередь, его итоговая монография, посвященная традиционным общественным институтам кабардинцев [«Традиционные общественные институты кабардинцев и их кризис в конце XVIII - первой половине XIX века» (1994)].

Работы В.Х. Кажарова стали интеллектуальным стимулом, которые способствовали привлечению внимания исследователей к соответствующей тематике и дальнейшему ее развитию. На этом поприще, в частности, выдвинулись своими работами М.Н. Губжоков [«Эволюция традиционно-политической культуры западно-адыгских княжеств в период Кавказской

войны» (1999)] и А.Ю. Чнрг [«Основные этапы общественно-политических преобразований у западных адыгов в период Кавказской войны» (2000), «Традиционная политическая культура западных адыгов в первой трети XIX в» (2003).]. В этих статьях политическая культура адыгов рассматривается на материалах первой половины XIX в., следовательно, они выходят за пределы хронологических рамок нашего диссертационного исследования, однако работы интересны тем, что имеют тот же объект исследования, о понимании которого авторами и нашими с ними расхождениями по этому поводу мы скажем ниже, в главе I.

На фоне значительной по объему исследовательской работы по изучению традиционных форм властвования и управления у адыгов, последующие хронологические периоды истории и антропологии их политической культуры исследованы в меньшем объеме. При этом общеисторических работ немало, однако интересующий нас объект не занимает в них основополагающего места. Главное внимание, например, советских исследователей было сосредоточено на изучении проблем социально-экономического развития адыгских народов, истории классовой борьбы, культурного строительства и т. п., в контексте которых спектр вопросов, относящихся к собственно политической культуры рассматривался походя, лишь по касательной, в качестве некоего побочного, дополнительного материала, позволяющего глубже осветить основную тему конкретного исследования.

Тем не менее, объем соответствующего историографического материала накоплен и его целесообразно рассмотреть в рамках проблемных направлений данной диссертационной работы.

Так, к настоящему времени наиболее полно рассмотрены организационно-правовые основы функционирования органов общинной власти, пределы их прерогатив и компетенции, взаимоотношения с вышестоящими административными учреждениями. Приходится, правда, вновь констатировать, что первоначально эти вопросы не ставились в

качестве основного объекта исследования, а рассматривались как необходимое звено в познании заявленной темы и соответственно ограничивались ее объективными познавательными пределами.

В то же время рядом авторов были добыты и введены в научный оборот обширные фактографические материалы и сделаны важные исследовательские обобщения. Так, большая исследовательская работа была проделана Р.Х. Гуговым и У.А. Улиговым в их совместной монографии [«Борьба трудящихся за власть Советов в Кабарде и Балкарии (1957)], в монографических исследованиях А.И. Щеголева [«Крестьянское движение в Кабарде и Балкарии в годы столыпинской реакции и нового революционного подъема» (1962)], М.М. Цораева [«Восстание кабардинских и балкарских крестьян в 1913 году» (1963)], Ч.Э. Карданова [«Аграрное движение в Кабарде и Балкарии» (1963)], Т.Х. Кумыкова [«Экономическое и культурное развитие Кабарды и Балкарии в XIX в.» (1965)]. В этих работах содержатся общие упоминания о структуре местного управления - наличие в общинах схода, сельского правления, а также соответствующих должностных лиц и т.д. Реализуя свои исследовательские цели, авторы часто обращаются к архивным источникам, документальным материалам, в частности приговорам сельских сходов, к документально засвидетельствованным казусам общинной жизни и др., которые дают картину работы сельского схода, его компетенции, круге решаемых вопросов, фиксируя тем самым очень важные и интересные для нас факты и детали, делая существенные исследовательские выводы.

Так, М.М. Цораев, исследуя восстание кабардинских крестьян в 1913 г. рассмотрел вопрос о том, как в условиях нарастания социальных волнений, местная власть решала земельный вопрос. Анализируя приговоры сельских сходов, автор пришел к выводу, что этот орган местной власти стал механизмом классового расслоения в ауле, легитимировавшим имущественную поляризацию общества.

Большой материал по сельским сходам Адыгеи, хотя опять-таки в одностороннем аспекте, вытекающим из специальной исследовательской задачи автора, содержится в многочисленных работах Б.М.Джимова [«Социально- экономическое положение и классовая борьба трудящихся Адыгеи в пореформенное время (1869-1900)» (1974); «Экономическое положение и революционная борьба трудящихся Адыгеи в 1901-1917 гг.» (1976); «Социально-экономическое и политическое положение адыгов в XIX в.» (1986)]. Изучая социально-экономическое и политическое развитие пореформенной Адыгеи, автор пришел к выводу об усилении классовой борьбы в Адыгее, связывая ее с усилением социального и колониального гнета, непреодоленностью феодальных пережитков в экономике края, малоземельем и т.д. Исходя из исследовательской цели Б.М. Джимова интересовали лишь те аспекты функционирования местной власти, которые свидетельствовали о конфликтах и противоречиях между нею и царской администрацией, между общинниками и старшинами. В то же время насыщенные большим документальным материалом, извлеченным из местных архивов, работы Б.М. Джимова представляют большой интерес для нашей темы, так как позволяют представить, хотя и специфический, но важный аспект политической культуры адыгов.

Конечно, в целом к советской историографии можно предъявить немало претензий. Последние будут сфокусированы в основном вокруг политико-идеологической ангажированности многих исследований, изначально заданных концептуальных и объяснительных моделей, тенденциозности и неполноты источниковедческой и документальной базы, очевидных умолчаний и т.д. Обвинять в этом советских исследователей легко и почти беспроигрышно. Таковы, например, инвективы Ж.А. Калмыкова. Мы видели, сколь невысокого мнения он о дореволюционной историографии. О советской - не выше. Он говорит о «господствовавшем в науке в течение продолжительного времени сталинско-брежневском идеологизированном и избирательном подходе к истории народов». «Считалось,- пишет Ж.А.

Калмыков, - что историческая правда станет помехой процессу «слияния» народов, формированию новой исторической общности - советского народа» . С.З. Кодзова также отмечает негативные стороны советской историографии, сказавшиеся уже в начальные годы ее развития. По ее мнению, попытки «критически переработать материал, накопленный дореволюционной историографией» оказались неудачными. «Стремление подчеркнуть значение Великой Октябрьской социалистической революции для национальных окраин привело к принижению уровня развития социально-экономических отношений горских народов до 1917 г.»8.

Более фундирован в своем анализе А.Х. Боров, который кратко, но очень емко резюмировал объективные последствия влияния идейно-теоретического догматизма и политического контроля на основные предметно-тематические направления советской историографии адыгов9.

Однако в целом можно согласиться с точкой зрения Ж.А.Калмыкова, который в одной из своих ранних работ указывал, что «вопросы административного управления и общественно-политической жизни Кабарды и Бал-карии в конце XIX - начале XX вв. не стали предметом специального исследования»10. Ему же удалось внести наиболее существенный вклад в изучение данной проблематики. В работах Ж.А.Калмыкова [«К вопросу о сельском административном управлении в Кабарде и Балкарии» (1974); «Некоторые общественно-политические органы управления Кабардой и Балкарией в пореформенный период» (1980); «Установление русской администрации в Кабарде и Балкарии» (1995); «Интеграция Кабарды и Балкарии в общероссийскую систему управления» (2007)] рассмотрена структура сельской власти в Кабарде - институты старшинства и сельского схода, подробно освещены их деятельность, а на основе анализа многочисленных архивных документов - пределы их властных полномочий.

Оценивая систему местного управления в Кабарде в рассматриваемое время, автор однозначен. По его мнению, эта система «была призвана полностью изменить общественный быт и духовный облик местного

населения». Сами органы власти автор называет не иначе, как «колониальными», считая, что «сохранившиеся во второй половине XIX -начале XX вв. в трансформированном виде (хаса, сельский сход) были лишены прежних законодательных функций и превращены в хозяйственно-распределительные и совещательные органы, чьи решения могли быть окончательными только после их утверждения колониальными властями». Положительные аспекты функционирования местных органов власти в Кабарде Ж.А.Калмыков видит в том, что оно «ограждало местное население от крупномасштабных злоупотреблений власти и произвола местных чиновников».

В предисловии к своему исследованию Ж.А.Калмыков предуведомляет, что он намерен «освободиться от великодержавного идеологического шаблона царизма и сталинизма и показать объективную картину длительного процесса насильственной ломки традиционных общественно-политических институтов кабардинцев и балкарцев и внедрение в их жизнь колониальных порядков». Однако стремясь «освободиться» автор поневоле впадает в некоторую односторонность, которая заставляет его отбирать материал лишь ориентируясь, в основном, на вышеприведенный концептуальный тезис. Это несомненно наносит урон работе автора, от внимания которого порой ускользают много иных, не менее важных аспектов рассматриваемой темы.

Из новейших работ, которые представили для нас интерес, следует назвать исследование И.Л.Бабич [Бабич, 1995].

В последнее время обращают на себя внимание исследования Д.Н. Прасолова [«Из опыта организации сельского самоуправления в пореформенной Кабарде» (2007); «Сельские сходы в Кабарде во второй половине Х1Х-начале XX в.» (2008)]. Он рассмотрел основные этапы формирования структуры местной власти в Кабарде, положение и функции главных должностных лиц; важным представляется вывод исследователя о

«стремлении кабардинцев воспроизводить в рамках новой системы общинного самоуправления элементы традиционной организации власти»11.

Достаточно хорошо изучены организационные формы политической культуры первых лет советской власти. Эти вопросы рассматривались прежде всего в рамках исследований процессов становления в регионе нового социально-политического строя, что с необходимостью включало описание и изучение оформившейся структуры властных органов и учреждений. Значительный вклад в это направление историографии внес Х.М. Бербеков, опубликовавший серию глубоко фундированных исследований [«Борьба трудящихся Кабарды и Балкарии за власть Советов» (1957), «К вопросу об образовании национальной государственности Кабардино-Балкарии» (1961)]. В дальнейшем эта проблема стояла в центре внимания работ С.Э. Эбзеевой [«Становление советской национальной государственности народов Северного Кавказа» (1976)], У.А. Улигова [«Социалистическая революция и гражданская война в Кабарде и Балкарии и создание национальной государственности кабардинского и балкарского народов (1979)] и др.

В соответствии с логикой развития научного знания дальнейшие исследования были направлены на более детальное изучение конкретных вопросов, составляющих существо изучаемой проблемы. В частности, внимание исследователей было сосредоточено на специфике административных органов советской власти и их деятельности на местах. Довольно много исследований, например, посвящено ревкомам. Большинством авторов ревкомы трактуются как чрезвычайные органы советской власти, призванные утвердить на местах новый государственный и политический порядок Соответственно особенно детально анализируются именно эти стороны деятельности местной власти первых послереволюционных лет. В таком же ключе выдержано и исследование Н.Ф. Бугая и Д.Х. Мекулова, посвященное другой организационной форме местной власти - советам [«Народы и власть: "социалистический

эксперимент"» (1994)]. Однако при всей важности вышеназванных исследований, они представляют для темы нашего исследования лишь ограниченное значение, так как бытовая повседневность человеческой жизни осталась за пределами внимания авторов.

Важнейшая задача рассматриваемой нами проблемы - это изучение соотношения и взаимодействия общественных сил в институциональном и казуальном пространстве системы властных отношений в адыгской общине. Традиционно (и, естественно, справедливо) первенствующая роль в этом отдавалась привилегированным сословиям, которые обладали социальными прерогативами формулировать и проводить в жизнь властные и политические установки. В советской литературе этот социальный класс безоговорочно подвергался осуждению и третированию, а его роль в общественно-политических процессах представлялась крайне негативной. Однако в новейшей литературе эти взгляды подверглись сомнению. М.В. Дышеков [«Трансформация традиционной элиты Кабарды и Балкарии во второй половине XIX - начале XX вв.» (2000)] увидел глубокие изменения, наступившие на рубеже веков в статусных характеристиках представителей привилегированных классов, что открыло важные социальные возможности для представителей других общественных групп и слоев. Новые взгляды определи и отношение к соответствующим персоналиям, когда едва ли не самые проклинаемые деятели адыгской истории, стали в одночасье ее положительными героями, хотя нельзя не признать вполне объективную позицию A.B. Казакова по отношению к персонажам своего историко-биографического исследования [«Поэты, воины, патриоты Серебряковы-Даутоковы» (2007)].

В имеющейся литературе удалось обнаружить материалы, которые также представляют интерес для нашей темы. Так, И. Мужев обратил внимание на роль мусульманского духовенства в жизни пореформенного кабардинского аула [«Социально-экономическое развитие Кабарды во второй половине XIX в.» (1952)]. Ж.А. Калмыков продолжил исследования вопроса

[«Интеграция Кабарды и Балкарии в общероссийскую систему управления»

(2007)]. Он показал общую картину религиозной жизни в кабардинских

аулах, роли и статусы эфенди в общинной жизни, специфику

взаимоотношений сельских эфенди с вышестоящим духовным и

административным начальством. Выводы Ж.А. Калмыкова весьма

однозначны. Он считает, что «царизм сумел подчинить деятельность

мусульманского духовенства своим интересам», добившись, чтобы

«мусульманское духовенство среди местного населения проводило

идеологическую пропаганду, угодную царизму», мусульманское духовенство

1

«было вмонтировано в российскую систему управления Кавказом» и т.п. Однако исследовательские материалы автора входят в известное противоречие с подобным прямолинейным толкованием вопроса. Описывая трагические события, связанные с переселением масс адыгов в Турцию, Ж.А. Калмыков верно указывает на религиозную составляющую в идеологии махаджирского движения. Поэтому вряд ли приходится сомневаться, что, помимо агитировавших за эмиграцию князей и дворян, немалую роль в этом сыграли муллы, освящавшие своим авторитетом необходимость переселения в единоверную Турцию. Эти факты не свидетельствуют в пользу взгляда о тотальной «вмонтированности», «угодности царизму» и т.п. корпуса мусульманского адыгского духовенства, роль которого, в том числе политическую, необходимо изучить более детально.

Приступая к изучению нормативных аспектов политической культуры, автор прежде всего опирался на выдающиеся работы Б.Х. Бгажнокова [«Адыгский этикет» (1978), «Очерки этнографии общения адыгов» ()], в которых нормативные аспекты адыгской культуры получили всестороннее освещение. Открыв новое направление в адыгской, а в те годы и шире -советской историографии, Б.Х. Бгажноков на долгие годы определил направленность, тематические рамки и методологию исследований соответствующего поля этнографической действительности. Более того, в контексте исследований Б.Х. Бгажнокова стало возможным ввести в

проблемно-тематическое поле те хронологически предшествующие работы, в которых содержался соответствующий материал.

Так, в некоторых работах можно почерпнуть сведения о нормативно-поведенческом аспекте общественно-бытовой культуры адыгов, в частности, в сфере управления. Это - работы В.П Пожидаева [«Хозяйственный быт Кабарды» (1925)], Г.Х. Мамбетова [«Некоторые формы взаимопомощи, связанные с хозяйственным бытом» (1968)].

Сведения о нормативно-поведенческих аспектах общественной жизни послереволюционного адыгского аула присутствуют лишь в исследовательских сюжетах, посвященных в основном лишь организационному становлению новых органов власти на местах и их «официальным» мероприятиям, в которых с энтузиазмом принимали участие сельчане.

Наконец, практически неразработанной темой остается общественно-политические воззрения и психология адыгского крестьянства. Касаясь дореволюционного периода его истории, общим местом становились рассуждения об «отсталости» адыгских крестьян, об их «неразвитости», «неграмотности», «забитости» и т.д. Соответственно делались выводы о том, что адыги не могли адекватно разобраться в окружающей социальной действительности, понять истинные намерения своих феодальных властителей, мулл и других служителей религиозного культа, турецких агентов и т.д.

С другой стороны, сознание адыгских крестьян неумеренно революционизировалось, делались не вполне обоснованные выводы о всеобщей «ненависти» крестьянства по отношению к привилегированным сословиям, представителям духовенства, царским властям и т.п. Р.Х. Гугов и У.А. Улигов , скажем, утверждали, что «вожаки горской бедноты настойчиво воспитывали трудящихся Кабарды и Балкарии в духе ненависти к своим эксплуататорам и уважения к трудящимся массам всех народов»13.

В соответствии с этим все протестные акции адыгского крестьянства приписывались их классовому сознанию, отражению их революционного духа. Эту традицию наиболее последовательно обосновал Г.А. Кокиев в своей работе о Зольском выступлении 1913 г., а продолжили другие исследователи. А.И. Щеголев, например, считал Зольские события 1913 г. «одним из ярких примеров открытого революционного выступления кабардинского и балкарского крестьянства», отмечая, что «уроки восстания были подлинной революционной школой для крестьянства»14. О политических уроках Зольского восстания говорили и Р.Х. Гугов с У.А. Улиговым. По их мнению, выступления крестьян в 1913 г. «сыграли большую роль в поднятии сознания трудящихся масс Кабарды и Балкарии. С одной стороны, крестьянские массы окончательно убедились, что от царского правительства, защищавшего интересы князей, таубиев и кулаков, нечего ждать улучшения в своей жизни - свое освобождение надо завоевывать с оружием в руках, а с другой - они на горьком опыте почувствовали и увидели, что стихийные вспышки восстания приобретают неизмеримо большую силу, если выступить против угнетения одновременно с другими народами»15. М.М. Цораев указывал, что протестные акции адыгских крестьян в 1913 г. носили «антиколониальный, антифеодальный характер» и также считал, что они стали «серьезной школой революционного воспитания крестьянских масс»16.

Впрочем, в данном случае для нас важны попытки исследователей более внимательно проанализировать конкретные формы политического сознания и общественных настроений адыгского крестьянства. Несмотря на общие характеристики об «отсталости» и «забитости» адыгских народных масс, в конкретных исследованиях достаточно ясно показано, что адыгское крестьянство обладало связанным комплексом социальных представлений, определявших константы массового и индивидуального сознания. Для исследователей было очевидно значительное место, которое занимал земельный вопрос в народной жизни, соответственно эта сфера

общественных воззрений рассмотрена достаточно подробно. Так, отмечено ревностное отношение крестьян к земле, их представления о справедливости и несправедливости земельных переделов, понимание своего места в системе жизнеобеспечения сельского социума.

Социальная активность крестьянства также связывалась с земельными, экономическими вопросами, отстаивание которых для многих исследователей было показателем разворачивавшейся в адыгской общине классовой борьбы. Так, Т.Х. Кумыков, сетуя на «отсутствие в Кабарде промышленного пролетариата», что «наложило серьезный отпечаток на развитие здесь классовой борьбы», тем не менее считает, что последняя «выражалась в жалобах сельских обществ на своих старшин, в попытках

17

свергнуть местные власти и наконец, в форме открытых выступлений» . В качестве документальных свидетельств этого положения приводятся многочисленные архивные материалы, которые свидетельствуют об адресованных в административные инстанции обращениях крестьянства, касавшихся земельных вопросов: требования вернуть незаконно захваченный участок земли, жалобы на несправедливую нарезку пахотной или пастбищной земли, земли, просьбы о наделении землей и др., случаи столкновения общинников с местной властью, старшинами опять-таки рассматриваются в контексте решения в общине земельных вопросов. В дальнейшем при изучении форм сопротивления адыгского крестьянства также часто подчеркивался исключительно экономический характера их движений, как, например, в проанализированных B.C. Бесланеевым [«Малая Кабарда. XIII-XX века» (1995)] событиях 1906 г. в Малой Кабарде.

Другие константы общественных настроений адыгского крестьянства находили отражение лишь в самых общих упоминаниях. Так, И.Ф. Мужев, рассматривая события в Кабарде в годы первой русской революции, немало говорит о нежелании кабардинских крестьян откликнуться на призыв идти на фронт русско-японской войны: «многочисленные донесения и общественные приговоры по этому вопросу» свидетельствуют, что «кабардинское

крестьянство встретило это мероприятие царского правительства без всякого

1 о

энтузиазма» . Ч.Э. Карданов также сделал вывод о «полной непопулярности русско-японской войны в народных массах»19. Между тем известно, что многие добровольцы-адыги принимали активное участие в войне, откликнулись на призыв правительства и воевали в составе кабардинской сотни под командованием кн. Т.Ж. Бековича-Черкасского.

Общественно-политическая психология советского крестьянства описывалась, вполне понятно, по заданным схемам, в которых народ с первых же дней победы нового строя выступал его горячим приверженцем, защитником и беззаветным борцом за новый мир, в который он вступал под водительством партии большевиков. В дальнейшем адыгскому крестьянству приписывалась безоговорочная поддержка всех мероприятий советской власти, полная лояльность партии и правительству и растущая семимильными шагами общественно-политическая сознательность.

Нет нужды говорить, что реальные процессы в сфере духовной культуры, в частности ее общественно-политического сегмента, были иными. Их изучение, как будет сказано, составляет одну из задач настоящего исследования.

Цели и задачи

Поставленные цели исследования состоят в изучении политической культуры адыгов как целостной системы и ее эволюции в процессе исторических, формационных, социально-экономических и социокультурных трансформаций.

Трагическим следствие Кавказской войны стало изменение этнической территории адыгов, которая представляла отныне два изолированных массива - восточный (кабардинцы) и западный (адыгейцы). Несмотря на существенные различия, которые уже проступали в политической и социкульурной жизни обеих частей адыгского этноса, рассматривать соответствующие материал, замыкаясь границами лишь одной из частей

адыгского народа, было неверно. Специфика этнотерриториального размещения адыгов обусловила цель рассмотрение материала на примере двух обособленных групп этноса - восточной (кабардинцы) и западной (адыгейцы) с анализом характеристических особенностей политической и социокультурной жизни обеих частей адыгского этнического массива.

Важность изучения динамики развития политической культуры обусловила хронологические границы исследования, охватывающие период со второй половины XIX в. до 1920-х гг. Нижняя хронологическая граница связана с эпохой преобразований 1860-1870-х гг. (земельная и административная реформы, освобождение зависимых сословий, преобразование судебной системы и др.), верхняя - с глобальными социально-экономическими трансформациями начального советского периода.

охватывают период со второй половины XIX в. до 1920-х гг. Это был чрезвычайно важный период их исторического бытия, который представляет особый интерес, в том числе для этнографического исследования. Его нижняя граница определена периодом 1860-1870-х годов, связанным с проведением общегосударственных реформ. В этот период были осуществлены важнейшие преобразования, которые определили новые условия социально-политического существования адыгов. Земельная и административная реформы, освобождение зависимых сословий, преобразование судебной системы и др. внесли значительные изменения в этносоциальный и социокультурный быт местного населения, потребовали от него немалых усилий для структурной адаптации к новым условиям общинной и общеэтнической жизни.

Слом старой общественно-политической системы в результате советских революционных преобразований, социалистическое строительство, затронувшее практически все стороны хозяйственной, политической и социокультурной жизни, поставили адыгский социум перед

необходимостью выработки новых адаптационных стратегий в

хозяйственной, политической и культурной сферах бытия. Этот процесс был непростым. Очевидно, что его эволюция детерминировалась степенью лабильности и консервативности, приспособляемости и ригидности адыгской культуры, однако конкретные пути и механизмы сложных трансформационных процессов периода, наступившего после 1917 г., не совсем ясны, поэтому представляют важную исследовательскую задачу.

Эпоха сплошной коллективизации начала 1930-х годов поставила адыгское село перед новой реальностью, связанной с беспрецедентным наступлением государства на народ, на его производительную часть -крестьянство. Однако последовавшие вслед за этим изменения принадлежат уже другой эпохе истории адыгов, поэтому верхняя граница исследования ограничена концом 20-х годов XX столетия.

Цели исследования предопределили его задачи, которые составляют несколько взаимосвязанных позиций: определение содержания понятия «политическая культура»; описание и анализ организационных форм политической культуры адыгов в условиях менявшегося государственного строя; выявление основных нормативных установок, формировавших официальные и неформальные стратегии политического поведения; анализ духовной составляющей политической культуры в комплексном сочетании политического знания и политического сознания.

В обоих случаях адыгский социум оказался перед необходимостью выработки новых адаптационных стратегий в хозяйственной, политической и культурной сферах бытия. Изучение конкретных путей, способов и механизмов приспособления общины и социума к изменяющимся условиям общественно-политического быта составляет еще одну важную целевую установку исследования.

Научная новизна исследования

Научная новизна исследования состоит в том, что впервые проведено комплексное исследование такой сферы соционормативной и гуманитарной

культуры адыгов, как политическая культура, представленной во всех ее сферах и компонентах. Материал исследования проанализирован в хронологических рамках, связанных с кардинальными изменениями в политической и социально-экономической жизни адыгов, что дало возможность увидеть характер и закономерности трансформации основных компонентов политической культуры. Впервые выявлены характеристические черты политической культуры, связанные с анализом соотношений политического знания и сознания, форм политического поведения, официального и формального политического лидерства и др. Автор предпринял концептуальный анализ понятия «политическая культура» и предложил собственное понимание этого концепта. Исследование основано на массиве выявленных автором источников, прежде всего архивных, которые впервые вводятся в научный оборот.

Теоретическая и практическая значимость работы

Наука не может развиваться без постоянного расширения исследовательского поля, без привлечения и введения в научный оборот новых категорий и видов источников, уточнения понятийно-терминологического аппарата. Наращивание новых материалов на каждом этапе дает возможность концептуального осмысления добытых фактов, установление причинно-следственных связей между явлениями действительности, определение закономерностей и специфики исторического процесса. В работе определены теоретические подходы к определению понятия «политическая культура», его основное содержание, определены источники для изучения данной сферы культурной деятельности.

Практическое применение результатов исследования дает возможность четче представить специфику современного развития политического процесса в регионе, понять особенности проявления политического фактора в конкретной деятельности масс и индивидов, обрамленной соответствующей риторикой и идеологией. Это тем более важно, что, как

отмечено в ряде исследований, рубеж веков ознаменован появлением определенных социокультурных новаций, связанные в частности с ревитализацией и актуализацией традиционных (порой патриархальных) элементов политической культуры и идеологии, которые находят функциональные ниши в сегодняшней действительности. Наблюдается возрождение казалось бы прочно забытых общественным сознанием социальных форм, идей и установок, которые сознательно культивируются, активно влияя при этом на основные параметры формирующейся современной политической культуры народов Северного Кавказа. Знание исторических форм и реалий этой сферы общественной деятельности и массового сознания даст возможность адекватно реагировать как положительную, так и негативную динамику социально-политического процесса.

Материалы и выводы работы можно использовать при написании конкретно-исторических и обобщающих исследований по истории и этнографии региона, в текстах для научно-популярных и просветительских изданий. Выводы и факты могут быть представлены в лекционных курсах по истории, этнографии и политологии региона, а также в обобщающих лекционных курсах кросс-культурного характера; в частности, автор использует материалы и выводы настоящей работы в курсе «Этнография народов мира», который на протяжении ряда читает в Российском университете дружбы народов.

Методология и методы исследования

В процессе работы над настоящим исследованием автор опирался на комплекс методологических принципов, апробированных и институированных в отечественной гуманитарной науке.

Принцип историзма определил подход к материалам и фактам не как к изолированным во времени и пространстве элементам, а как к реалиям исторической действительности, отражающим закономерности развития историко-культурного процесса. Принцип историзма требовал рассматривать

явления и факты не в статике их фиксации источником, а в динамике темпоральных трансформаций, тесно связанных с конкретно-историческими условиями их существования и функциональной нагрузки.

Принцип диалектического подхода выявил взаимообусловленность явлений историко-этнографической действительности, закономерности актуализации специфических форм исторической деятельности на конкретных этапах исторического развития. Диалектический подход дает понимание основных путей эволюции политической сферы культуры, для которой характерна не линейная динамика развития, а сложное сочетание количественных и качественных изменений, конкурентная борьба новационных и традиционных черт, различные формы репрезентаций политической деятельности и концептов массового политического сознания.

Разделяя понимание культуры как способа человеческой деятельности, автор опирался на принцип антропологизма. Политические аспекты быта детерминируются не только базисными основаниями социально-экономического и государственного устройства общества. Принцип антропологизма дает возможность рассмотреть сферу политического как пространство индивидуальной воли и действия, которые наряду с объективными условиями существования социума, формируют историческую специфику политической культуры.

Положения, выносимые на защиту

- Политическая культура - это способы и механизмы адаптации социума к социально-политическим условиям жизнедеятельности, поддержания социального мира и стабильности общины в историческом пространстве ее существования. Антропологическое измерение политической культуры включает в себя систему и организацию процесса принятия властных и управленческих решений, сложившуюся иерархию доминирования и взаимодействия властных лидеров и авторитетов, нормативные институты, вырабатывающие соответствующие стратегии

политического поведения, ментально-психологические установки, детерминирующие индивидуальные и массовые политические

представления, которые принимают формы политического сознания и политического знания.

- Социально-политическая жизнь пореформенной и дореволюционной адыгской общины определялись, с одной стороны, включенностью этой территориальной единицы в систему низового административного аппарата Российской империи, с другой, - не потерявшими своей актуальности традиционными общинными нормами самоуправления, тесно связанными со сложившимся в рамках аульной общины иерархией социальных и властных авторитетов, определявшейся личным статусом индивида - социальным, имущественным, возрастным, тендерным и т.д.

- Политическая сфера быта пореформенного адыгского аула регулировалась тремя нормативными системами. На рубеже 1860-1870-х гг. в действие было введено «Положение об аульных обществах в горском населении Кубанской и Терской областей и их общественном управлении». С некоторыми последующими изменениями, носившими частный характер, это «Положение» определяло административно-судебную жизнь аульных обществ вплоть до 1917 г. С другой стороны, в общественной жизни весьма сильны были глубоко укорененные в народном сознании обычноправовые (адатные) нормы. Соответствующую роль играли шариатские установления. В целом эти нормативные системы удерживали общину в функциональных рамках, обеспечивая устойчивость и динамику ее политического быта.

- Основной организационной управленческой структурой общины был сход жителей, который был введен в институциональные рамки имперского законодательства. Функционирование схода, принимаемые им решения, их легитимация зависела от традиционной системы сложившихся социальных связей и отношений, определявших основные сферы жизненных интересов крестьянства. Вопросы, обсуждаемые на сельском сходе, охватывали

основные сферы жизненных интересов крестьянства, однако в реальной управленческой практике сложилась их четкая иерархия.

- Система политических институтов адыгской общины опиралась на сложившийся баланс властных авторитетов, соотношение формального и неформального лидерства, административные установления, в рамках которых протекало взаимоотношения с вышестоящими властными учреждениями. Данная система вполне успешно обеспечивала принятие управленческих решений, их реализацию и контроль за соблюдением. Она эффективно структурировала внутриобщинные связи, консолидировала членов общины, давала возможность представлять солидарные интересы во внешнем мире. Нарушение системы вызывали конфликты, как внутри общины, так и во взаимоотношениях с внешними контрагентами. Заинтересованная в сохранение социального мира община обладала большим спектром возможностей для возвращения ситуации в нормативное русло.

- Ментально-психологические аспекты политической культуры отражали эндогенные традиционные представления и социальные идеалы, среди которых важнейшие место занимали мир и спокойствие во внутренней жизни общины, коммунализм и солидарность в структуре повседневной жизни, признание социальной иерархии и системы властных авторитетов, которые корреспондировали с представлениями о наборе социальных и личностных качеств индивида, претендовавшего на властное лидерство в общине. В экзогенное поле политической ментальное™ включался набор знаний и представлений, которые динамично осваивали и адоптировали новые понятия и смыслы социально-политических реалий, лежащих вне общинного пространства, таких как безусловное признания своего российского подданства, использования этничности как политического ресурса и др.

- Социалистическая модернизация 1920-1930-х годов стала периодом коренной ломки социально-политических устоев адыгского села, внесла значительные изменения в этносоциальный и социокультурный быт

местного населения. Это потребовало от него немалых усилий для структурной адаптации к новым условиям общинной и общеэтнической жизни, оптимизации механизмов приспособления этнического социума к новым условиям жизнедеятельности.

- Наиболее существенной реорганизации подверглись организационные формы управленческого аппарата общины, в результате чего местные советы и партийные органы получили доминирующее влияние на хозяйственную и социо-политическую жизнь села. Но по существу в адыгском ауле установилось двоевластие, поскольку традиционные институты в лице сходов практически до середины 1930-х гг. продолжали оставаться в сознании народных масс легитимными органами самоуправления, решения которых порой превосходили по своей значимости распоряжения советов. Институированные советской властью многочисленные новые организационные структуры - ячейки (партийные, комсомольские), комитеты (партийные, бедноты, сочувствующих) и др., утверждение новой иерархии общественных авторитетов, внедрение новых идеологических доктрин дифференцировали и фрагментировали политическое поле общины, способствовали нарастанию конфликтогенности общественной жизни.

- Эволюция традиционных общинных институтов протекала не одинаковыми темпами. Разрыв между традиционной и новационной норматикой и риторикой политической сферы порождал разрывы в социальной ткани общинной организации. Наиболее острые и политизированные формы принимали проблемы изменения статуса частной и общинной собственности, формы и условия представительства в местных и иных органах власти, дискриминационные ограничения для категорий граждан, тендерный (женский) вопрос, подавление религиозной идентичности и др. Составной частью политической культуры стали протестные настроения, находившие выражения как в пассивных формах (диалог с властью, неучастие, стихийный саботаж), так и в активных

проявлениях (индивидуально-личностных, коллективных, массовых, тендерных). Затухание в дальнейшем протестных традиций связано с укреплением административно-политической системы колхозного строя и ужесточением репрессивной политики государства, подавлявшей любые формы проявления недовольства и сопротивления в крестьянской среды.

— Политическая сфера этнической культуры адыгов претерпела значительные трансформации за рассмотренный хронологический период. Основное содержание ее исторической эволюции составили взаимодействие и взаимовлияние процессов развития, зарождения, институализации, с одной стороны, и стагнации, деформации и элиминирования форм культуры, с другой. Протекавшие процессы принимали как динамический, так и конфликтный характер. Это зависело не только от прямого или косвенного воздействия государственного аппарата, но в значительной степени определялось возможностями, способами и механизмами социо-культурной адаптации, составляющих неотъемлемую особенность адыгской этнической культуры.

Степень достоверности и апробация результатов

Достоверность результатов исследования определяется фундированностыо и представительностью его источниковой базы.

Основную категорию источников настоящей работы составили архивные материалы. Главный массив документов был выявлен в архивохранилищах региона, в частности в Центральном государственном архиве Кабардино-Балкарской Республики, в Центральном государственном архиве Республики Адыгея, в Центре документации новейшей истории Кабардино-Балкарской Республики. Документальные источники по теме были выявлены также в Государственном архиве Российской Федерации и в Российском государственном архиве социально-политической истории.

В ЦГА КБР были обследованы следующие фонды: И-2 Управление Кабардинского округа; И-6 Управление Нальчикского округа Терской

области; И-34 Сельское управление села Абуковское; И-40 Управление межевой частью Терской области; И-9 Нальчикское окружное полицейское управление; И-22 Нальчикский горский словесный суд. Все вышеперечисленные фонды относятся к хронологическому периоду до 1917 г.

Крайние даты остальных фондов, с которыми велась работа в фондах ЦГА КБР, относятся к 1917-1930 гг. Это фонды Р-2 Исполком Кабардино-Балкарского областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов; Р-3 Административный отдел при комитете областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов; Р-5 Рабоче-крестьянская инспекция Кабардино-Балкарской области; Р-6 Земельное управление исполкома Кабардино-Балкарского областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов; Р-64 Революционный комитет Урванского округа Кабардино-Балкарской автономной области; Р-65 Исполнительный комитет Урванского окружного совета; Р-69 Исполнительный комитет Мало-Кабардинского окружного совета рабочих, солдатских и красноармейских депутатов; Р-70 Исполнительный комитет Баксанского окружного совета; Р-183 Прокуратура Кабардино-Балкарской автономной области; Р-198 Народный совет Нальчикского округа Терской области; Р-201 Революционный комитет Нальчикского округа Терской области; Р-236 Революционный комитет Нагорного округа Кабардино-Балкарской автономной области; 3-376 Революционный комитет Кабардинской автономной области.

Привлеченный для исследования корпус документов составили протоколы аульных собраний, заседаний сельсоветов; материалы по выборам должностных лиц аульного и сельского управления; рапорты, докладные записки, распоряжения, разъяснения, заявления и т.п. материалы, составлявшие переписку между аульными правлениями, позднее сельсоветами, с вышестоящим административным начальством (уездным, окружным, районным, областным); прошения, заявления, жалобы, письма

крестьян, направлявшиеся как в местные (аульные, сельские) власти, так и в органы более высокого административного уровня; другие документы, отразившие властно-управленческие аспекты жизнедеятельности общинной жизни и связанные с ними атрибуты бытовой повседневности. Важную категорию документов 1920-1930-х гг. составили материалы партийных и советских инстанций.

В целом, материалы ЦГА КБР дали фундированную фактологическую основу для уяснения вопросов территориальной организации местного самоуправления у адыгов, специфики системы властных отношений в дореволюционной и постреволюционной сельской общине, политических представлениях и политической идеологии.

Поисковая работа велась также в Центральном государственном архиве Республики Адыгея. Специалистам известна трагическая судьба архивного фонда республики. События периода революции и гражданской войны привели к частичной, а то и полной утрате важнейших документальных коллекций, относящихся к дореволюционным десятилетиям, а также к периоду 1917-1920 гг. Огромный урон архиву был нанесен во время оккупации Адыгеи немецко-фашистскими войсками, когда безвозвратно были утеряны многие остававшиеся массивы документов. Все это, естественно, резко сужает для исследователей возможности работы с архивными источниками необходимого нам круга.

Поэтому в ЦГА РА работа велась преимущественно с фондом 21, в котором отложились дела Бжегокайского аульного управления. К сожалению, это единственный фонд Центрального архива Адыгеи, документы которого относятся к историческому периоду до 1917 г. Количество единиц хранения фонда невелико, его крайние даты - 1870-1890-е годы, а отложившаяся документация отражает, как следует из названия, жизнедеятельность лишь одного адыгейского аула - Бжегокай. Однако сами документы весьма выразительны, содержат многообразную и

многоаспектную информацию, поэтому материалы фонда составили важную часть источникового базиса работы.

Документальные коллекции Центра документации новейшего времени Кабардино-Балкарской Республики охватывают исключительно советский период истории Кабарды, в том числе и интересующий нас период 19171930-х годов. Режим ограничений в пользовании, до сих пор не снятый с некоторых массивов документов, не позволил мне познакомиться с рядом дел, в которых, по моим предположениям, могла содержаться профильная информация. В результате я смог поработать лишь с фондом 1, в котором представлены директивные и текущие материалы партийных органов Кабардино-Балкарии.

Ряд ценных материалов был выявлен в архивах г. Москвы, в частности в Государственном архиве Российской Федерации (здесь наиболее ценные материалы выявлены в фондах 1318 Народный комиссариат по делам национальностей; 6984 Комиссия ВЦИК по районированию РСФСР; 1788 Министерство внутренних дел Временного правительтства и др.) и Российском государственном архиве социально-политической истории (фонды: 17 ЦК КПСС; 65 Юго-Восточное бюро ЦК РКП(б) и др.). Документальные свидетельства истории и этнографии адыгов ныне пребывают не только в виде единиц хранения архивных фондов. Активная исследовательская и публикаторская работа историков и архивистов Кабардино-Балкарии и Адыгеи дала замечательные результаты в виде сборников, на страницах которых собраны тематические подборки документов, выявленных в архивохранилищах, прежде всего в ЦГА КБР и ЦГАРА.

Документальные свидетельства истории и этнографии адыгов ныне пребывают не только в виде единиц хранения архивных фондов. Активная исследовательская и публикаторская работа историков и архивистов дала замечательные результаты в виде сборников, на страницах которых собраны тематические подборки документов, выявленных в архивохранилищах,

прежде всего в ЦГА КБР и ЦГА РА. Публикаторская деятельность адыгских архивистов началась еще в конце 1950-х годов. Тогда вышел сборник «За власть советов в Кабарде и Балкарии» (Нальчик, 1957). Документы охватывают переломный период в истории адыгов, связанный с крушением старого режима и возникновением новых форм власти. Позднее вышел еще один сборник, документы которого охватывали последующий исторический период: «Возникновение и укрепление Кабардино-Балкарской областной партийной организации (1917-1922)» (Нальчик, 1963). Сборник «Революционные комитеты Кабардино-Балкарии и их деятельность по восстановлению и упрочению Советской власти и организации социалистического строительства» (Нальчик, 1968) охватывает короткий период декабря 1919 г. - июля 1920 г., но он весьма насыщен и вводит в научный оборот документы, характеризующие специфику становления чрезвычайных органов власти, формирования механизма большевистской власти и управления, особенностей политической, социальной и пропагандистской стратегии новой власти. Фундаментальное издание «Документы по истории борьбы за Советскую власть и образования автономии Кабардино-Балкарии» (Нальчик, 1983) ввело в научный оборот 710 документов, извлеченных составителями не только из ЦГА КБР, но и из центральных архивов. В результате кропотливой работы появилась возможность проанализировать...

Архивисты Адыгеи подготовили и опубликовали сборник «Установление Советской власти и национально-государственное строительство в Адыгее» (Майкоп, 1980). Небольшой по объему, он, тем не менее, аккумулировал значительную документальную информацию по многим аспектам исторической ситуации в регионе с 1917 по 1923 г. Содержащиеся в сборнике материалы помогли осветить различные стороны политических, социальных и идеологических процессов, протекавших среди адыгейцев в переломный период смены общественного устройства.

В то же время отметим, что общим местом в современных источниковедческих обзорах стала критика изданных в советский период сборников документальных материалов. В известной мере эта критика справедлива, поэтому вряд ли есть необходимость и нам подчеркивать, что упомянутые выше публикации не полны, выборочны, тенденциозны, что целые пласты исторических документов не нашли в них отражение. С другой стороны, есть много повторов, и составители последующих сборников включали в свои издания уже опубликованные документы, что не всегда объяснялось эвристической целесообразностью. Тем не менее эти публикации очень важны, и архивисты КБ и РА проделали большую и полезную работу.

Публикаторская работа продолжилась и в дальнейшем. Благоприятные изменения в общественно-политической жизни страны позволили архивистам Кабардино-Балкарии ввести в научный оборот документы из архивов органов государственной безопасности. В тщательно составленном, снабженном указателями и биографическим справочником сборнике «Органы государственной безопасности и общество» (Нальчик, 2007) представлены документы, появление которых в открытой печати вряд ли было возможно еще некоторое время назад. В материалах сборника отражены специфические стороны деятельности карательных органов советской власти, представлена информация о многих важных событиях, которые в предшествующей историографии либо замалчивались, либо искажались в соответствии с цензурно-идеологическими препонами (например, баксанские события 1928 г. и др.).

Другой массив опубликованных документов введен в научный оборот в рамках интереснейшего направления, которое развивается ныне в исторической науке Кабардино-Балкарии. Это направление связано с изучением исторического и социокультурного прошлого отдельных кабардинских аулов. Формы, в которые выливаются выполненные проекты, различны: часть опубликованных работ представляет собой

исследовательские нарративы. Они интересны тем, что во многом в поле зрения авторов оказываются сюжеты из общественного и политического быта села: сходы, организация власти, решение тех или иных проблем -примером может служить работа Х.Ц. Абитова и Н.Х. Жиляева «Заюково раньше и теперь».

Другая часть исследований этого рода наряду с исследовательскими текстами содержит тематическую подборку архивных документов, имеющих отношение к истории данного села. Такова, например, работа А.Х. Карова, посвященная аулу Псыхурей. Рассматривая историю аула, автор публикует значительное количество архивных документов, выявленных им в ЦГА КБР и ЦДНИ КБР. Эти документы отражают историю образования селения Лафишево (впоследствии Шариатское, ныне Псыхурей), его повседневную жизнь - здесь интересны документы по общинному управлению, хозяйственному быту, культурной жизни. Весьма ценны опубликованные А.Х. Каровым статистико-демографические данные (посемейные и поименные списки, списки хозяйств, расчеты по имущественному положению жителей и др.), приводимые не только в выдержках и цитациях, а полностью, без пропусков и купюр, Документальная часть этой книги представляет собой по существу богатый источник архивных материалов, который во многом был использован в настоящей работе.

Многие документальные источники нуждаются в критике. В частности, многие документы советского периода написаны с точки зрения партийных органов, которые ставили своей целью, с одной стороны подать ситуацию с нужной стороны; с другой, уже развивались традиции приписок, лакировки действительности, попытки выдать желаемое за действительное. Многие просоветские высказывания, тенденции тщательно фиксировались, выпячивались, вставлялись в донесения, в отчеты, чтобы создать видимость благополучия.

В целом, документальные источники составили фундированную фактологическую основу исследования в рамках поставленных целей и задач.

Другой задействованной в работе категорией источников были материалы периодической печати. Были просмотрены de visu издания, выходившие в регионе до 1917 г. Это газеты «Кубанские областные ведомости», «Терские ведомости», «Кавказ», а также газеты советского периода - «Карахалк», «Кабардино-Балкарская беднота», «Красное знамя», журналы «Революция и горец», «Жизнь национальностей» и др. Из всего многообразия материалов периодической печати внимание обращалось в том числе на информацию хроникального характера. На страницах газет эта информация может иметь различную жанровую форму: заметки, репортажи, корреспонденции с мест, письма читателей, статьи - редакционные и авторские, сообщения, объявления и др.

Интегральной объединяющей этих материалов для нас было наличие в них информации о повседневной жизни адыгского аула. Описания внешне незначительных событий, которые порой занимают на газетной полосе 3-4 строчки хроникальных сообщений, могут нести чрезвычайно важные сведения об интересующем нас сюжете, причем детали этой информации могут существенно дополнить архивные документальные тексты, в которых в силу специфики составления и написания официальных бумаг данные детали могут просто не прочитываться. Это наглядно видно в случае, когда в распоряжении исследователя находится два источника информации об одном и том же предмете, событии, явлении и т.д. - архивный документ и газетное сообщение. Последнее обычно выступает очень важным дополнением к архивному сообщению, и именно в этой «дополнительности» обычно состоит важное источниковое значение материалов периодической печати.

С другой стороны, газетные материалы ценны тем, что запечатлевают события, которые часто вообще не присутствуют в архивной документации. Появление последней в любом случае вызываются некими «официальными» причинами. Газетные же заметки - принадлежат ли они перу командированного журналиста, или являются плодом писательского рвения корреспондента с мест - во многом ситуативны, а потому несут такую

событийную или иную информацию, которая по определению не может присутствовать в официальной документации.

В работе использованы литературные источники по теме. Термин «литературные источники» как обозначение одной из категорий опубликованных печатных сочинений, из которых исследователи черпают фактографический и дескриптивный материал по изучаемой проблеме, давно утвердился в источниковедческом дискурсе кавказоведения, однако содержание, которое в него вкладывается, различно, варьирует от работы к работе, исходя в конечном итоге из источниковедческих взглядов конкретного исследователя.

В ряде работ в категорию «литературные источники» попадают едва ли не все сочинения, увидевшие свет до 1917 г.; соответственно. Сочинения, в выходных данных которых обозначена более поздняя дата, обретают историографический статус «научной литературы».

В других случаях историографический водораздел проводится по персоналиям. Сочинения таких авторов, как, например, С.М. Броневский, П.К. Услар, Н. Карлгоф, Л. Я. Люлье, не говоря уже о М.М. Ковалевском, В.Ф. Миллере, Ф.И. Леонтовиче, имена которых освящены в кавказоведении высочайшим авторитетом, однозначно рассматриваются как этапы научного изучения проблемы.

Публикации А.Н. Дьячкова-Тарасова, Е. Маркова и др. рассматриваются в категории литературных источников.

Данный разнобой свидетельствует о размытости и нечеткости источниковедческого понимания той категории источников, которую мы привыкли выделять как литературные. По моему мнению, литературные источники те, которые выполнены в тех формальных рамках, в которых в литературоведении рассматриваются как формы художественного творчества - это может быть беллетристика - роман, повесть, рассказ. Многие произведения художественной литературы, основанные на местном

материале, содержат много добротного этнографического материала (А. Евтых, Т. Керашев). Но это может быть очерк, эссе.

Еще один вид источников, задействованный в работе, - это публикации мемуарного характера. Возможность привлечь их для нашей темы появилась сравнительно недавно, фактически с выходом в свет книги М.Г. Аутлева «Биография моего современника» (Краснодар, 2000). Автор -Малич Гайсович Аутлев (1920-2003) - известный историк-кавказовед, автор ряда исследований по истории адыгов нового времени - выступил на этот раз с объемным томом своих воспоминаний о пройденном жизненном пути.

Начальные главы «Биографии» повествуют о детских годах, проведенных автором в адыгейском ауле Хакуринохабль (в совесткое время - Шовгеновск). Вспоминая далекие 1920-е гг., М.Г. Аутлев воссоздает образы давно ушедшей жизни своего родного аула. Он описывает его мирную обыденную повседневность, заполненную разнообразными заботами и нуждами хакуринохабльцев, рассказывает об экстраординарных событиях и происшествиях, нарушавших на время спокойствие и размеренность аульной жизни, анализирует социально-политические перемены, происшедшие в Хакуринохабле в послер еволюционный период, дает портретные характеристики своих односельцев.

Сюжетная канва мемуаров строится в соответствии с тем, что запомнилось маленькому мальчику, подростку, юноше. Однако перед нами не собрание разрозненных, случайных и необязательных эпизодов. Цепкий взгляд историка-профессионала длает возможность автору сосредоточиться на самом главном и важном, проследив сквозь хронологический разрыв прошедших десятилетий за главным героем (самим собой) в тех условиях и обстоятельствах, которые составили историческую и социальную суть прожитой эпохи. При этом свободная, беллетризованная манера повествования не входит в противоречие с научно-точными, аналитически-выверенными авторскими определениями и характеристиками. В целом воспоминания М.Г. Аутлева являются своеобразным, но весьма ценным

литературно-документальным источником по рассматриваемой эпохе и изучаемой проблеме.

К этому же виду источников относятся небольшие по объему мемуарные записи адыгейского этнографа М.-К.З. Азаматовой, посвященные отцу. Описывая жизненный путь Зачерия Азаматова, дочь и автор воспоминаний фиксирует ряд деталей, которые актуализировались памятью явно как следствие профессионального статуса автора. Эти детали представляют важный источниковый интерес для воссоздания этнокультурной атмосферы адыгейского аула начала прошлого столетия (М.-К.З. Азаматова. Этнографические этюды. Майкоп, 1997).

Источниковую базу исследования составляют также полевые материалы по теме. Экспедиционные выезды в районы Кабарды и Адыгеи совершались на протяжении 1995-2004 гг. Зафиксированные свидетельства информантов составили важный источник исследовательской работы.

Основные положения и результаты исследовательской работы изложены автором в монографии «Политическая культура адыгов: традиционные институты и их эволюция (вторая половина XIX в. - 1920-е годы» (М., 2012). Рукопись монографии была обсуждена редакционно-издательским советом Института этнологии и антропологии РАН и рекомендована к печати Ученым советом института. Отдельные положения и выводы работы представлялись научному сообществу в виде опубликованных статей, докладов на научных конференциях. Настоящая диссертация была обсуждена на заседании отдела Кавказа Института этнологии и антропологии РАН и рекомендована к защите. Большинство высказанных замечаний и пожеланий автором учтены.

2 Калмыков Ж.Л. Установление русской администрации на Кавказе. Нальчик. 1995. С. 3.

3 Леонтович Ф.И. С. 408.

4 Там же. С. 366.

5 Дьячков-Тарасов А.Н. Абадзехи (историко-этнографический очерк) // ЗКОИРГО. 1902. Т. 22. Вып.

6 Анчабадзе Ю.Д. Кавказовед Г.А. Кокиев: жизнь, творчество, судьба // Репрессированные этнографы. М., 1999. С. 145-147.

7 Калмыков Ж.А. Установление русской администрации. С. 3.

8 Кодзова С.З. Советская историческая литература 1917-второй половины 1930-х годов об общественно-политическом строе пореформенной Кабарды // Вестник Ленинградского университета. Серия 2. Исторрия. Языкознание. Литературоведение. Вып. 4. Л.,1988. С. 78-79

9 Боров А.Х. К обновленной концепции национальной истории // ИС. Нальчик. 2005. Вып. 1. С. 7-10.

10 Калмыков Ж.А. К вопросу о сельском административном управлении в Кабарде и Бапкарии в конце Х1Х-начале XX в. // УЗ КБНИИ. Нальчик. 1974. Т. XXVI. С.

11 Прасолов Д.Н. Из опыта организации сельского самоуправления в пореформенной Кабарде // Вестник института гуманитарных исследований правительства КБР и КБНЦ РАН. Нальчик, 2007. Вып. 14. С. 56.

12 Калмыков Ж.А. Интеграция Кабарды и Балкарии в общероссийскую систему управления (вторая половина XVШ-нaчaлo XX века. Нальчик, 2007. С. 133, 134.

13 Гугов Р.Х., Улигов У.А. Очерки революционного движения в Кабардино-Балкарии. Нальчик, 1967. С. 73/9.

14 Щеголев А.И. Крестьянское движение в Кабарде и Балкарии в годы столыпинской реакции и нового революционного подъема. Нальчик, 1962. С. 136.

15 Гугов Р.Х., Улигов А.У. Борьба трудящихся за власть советов в Кабарде и Балкарии. С. 63

16 Цораев М.М. Восстание кабардинских и балкарских крестьян в 1913 г. Нальчик, 1063. С. 58, 59.

17 Кумыков Х.Т. Экономические и культурное развитие Кабарды в XIX в. С. 328.

18 Мужев И.Ф. 1905 год в Кабарде. Нальчик, 1955. С. 46.

19 Карданов Ч.Э. Аграрное движение в Кабарде и Балкарии. (Конец XIX -начало XX в.). Нальчик, 1963. С. 66.

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

Материалы данного раздела посвящены анализу понятия «политическая культура» как объекта этнографического исследования, содержанию этого понятия и его составным частям.

Глава первая.

Политическая культура как объект этнографического изучения.

Важнейшим элементом культуры этноса является та сфера общественного быта, которая охватывает институализованные в данном социуме отношения властвования и управления. Возникшие едва ли не вместе с человеческим обществом, эти отношения были важнейшим механизмом, упорядочивающим системы социальных связей на протяжении всего исторического прошлого, поэтому неудивительно, что общенаучный интерес к данному феномену всегда был велик.

В то же время вычленение этой сферы этнической культуры из общей массы исследовательского материала долгое время представляло для этнографии известные трудности.

Причины этого, на мой взгляд, следующие. Прежде всего, само теоретическое вычленение предметной области этнополитических исследований произошло сравнительно поздно даже в зарубежной этнологии, где, собственно говоря, появились первые исследования данной тематики. Общеизвестно, что в тоталитарные десятилетия наша наука пребывала в значительной мере в искусственной изоляции от европейской и американской этнологической мысли, поэтому возможная плодотворная рецепция идей и направлений и их дальнейшее самостоятельное развитие на

отечественной почве не состоялись. Бурный всплеск этнополитических исследований, который наблюдался в зарубежной этнологии в 1940-1980-х годах и, собственно говоря, продолжается до сих пор, не поколебал советскую российскую этнографическую науку, остававшуюся в кругу прежних тем и направлений, эволюционировавших лишь на фоне созидавшейся в тот период теории этноса.

На рубеже 1980-х годов понятие «потестарная и политическая этнография» было введено в понятийный аппарат и отечественной науки. Л.Е. Куб-бель дефинировал данное понятие, указал на его характеристические черты, дал примеры методологического и конкретно-этнографического подхода к изучению этой сферы этнического бытия. Однако хронологические и фор-мационные рамки предметного поля были сужены представлением о том, что главный исследовательский интерес политической этнографии лежит в области изучения потестарных отношений в доклассовых и раннеклассовых обществах. Характерно, что к тому времени в западной этнологии происходило расширение семантического поля этого термина, в пределы которого включались общества более высокого формационного уровня. Однако в нашей этнографии утвердилась вышеизложенная позиция Л.Е.Куббеля, поэтому все проводившиеся этнополитические исследования не выходили за определенные рамки.

Существовал еще один тормоз - идеологический. Дело в том, что термин «политика» в советские десятилетия был предельно идеологизирован, поэтому его «свободное» толкование и применение были связаны с известными трудностями, вплотную подводившими к опасности впасть в некую крамолу. В марксистской теории политика рассматривалась как важнейший атрибут межклассовых антагонистических отношений, порожденных соответствующим социально-экономическим базисом. Рассмотрение политических отношений вне этого постулата, по понятным причинам, было невозможно. Тем более было невозможно рассмотреть политическую культуру советских народов. Объявленная в СССР ликвидация

эксплуататорских классов, декларированное отныне мирное сотрудничество всех классов и социальных прослоек в борьбе за построение коммунизма делали бессмысленным этнополитические исследования на этнографических материалах народов нашей страны.

В то же время было бы совершенно неверно думать, что этнополити-ческая тематика была вовсе исключена из поля зрения отечественной этнографии. Истории науки хорошо известно, что дефинирование конкретного предмета исследования - в данном случае политической этнографии - редко когда предшествует направленной научной работе. Более того, возможность дефинирования наступает тогда, когда исследовательская практика уже поставила специфические сюжеты, вопросы, темы, когда поисковая работа накапливает знания о некоей области этнической культуры, уточняет и детализирует подлежащие объекты изучения, их место и взаимосвязи в социальной системе. Полученный объем знаний позволяет вычленить и дефи-нировать соответствующее исследовательское поле, после чего научная работа возможна на более высоком понятийном, концептуально-методологическом и эвристическом уровнях.

При этом следует учитывать, что сфера «политического» априори считалась включенной в компетенцию общесоциологической теории. Именно в рамках последней был выработан основной понятийно-терминологический тезаурус, в котором понятие «политическая культура» является стержневым.

Помимо этого сдерживающим фактором служило укорененное представление о политике как об элитарной сфере общественной деятельности, в которую вовлечены исключительно сильные мира сего, монархи, дипломаты, сановники и т.д. Соответственно «массы» исключались из этой области социальной активности, делать там им было нечего, специфической ниши для них не находилось, поэтому предмета исследования в данном случае не существовало. Кроме того, сфера политического мыслилась в рамках либо межгосударственных отношений,

либо в контексте вертикали государственной власти, организующей внутри страны взаимодействие административно-управленческих, социальных, идеологических и т.д. институтов. При таком походе социальные процессы, скажем, на общинном уровне не включались в контекст политических отношений.

Эти ошибочные представления в конце концов были преодолены. Значительную роль в утверждение новых подходов сыграли работы французской исторической школы «Анналов», когда сам М. Блок, а вслед за ним Э. Леруа-Ладюри и Дж. Леви в своих блестящих микроисторических исследованиях показали, что «власть можно изучать и на уровне деревни или маленького города», продемонстрировав плодотворность

антропологического подхода к изучению феномена политического1.

Одновременно изучение «политического» велось и представителями этнологического сообщества. Полевые наблюдения в периферийных обществах Азиатского и Африканского континентов дали огромный массив фактологических данных по организации социально-политической жизни местных обществ, а также по нормативно-правовому и идеологическому обеспечению социокультурных механизмов, весьма успешно поддерживавших жизнедеятельность сложно иерархизированных социумов внеевропейского круга.

Историю политической антропологии как самостоятельной субдисциплины принято отсчитывать с 1940 г. - именно эта дата стоит в выходных данных трех книг, которые стали первыми исследовательскими обобщениями проблемы. В сборнике «Африканские политические системы», редакторами которого были М. Фортес и Э. Эванс-Причард, суммировался опыт изучения традиционных политических систем у народов Африки, а в двух книгах все того же Э. Эванса-Причарда данная проблематика подробно освещалась на полевых материалах, собранных у нуэр и ануаках.

В дальнейшем британские антропологи сохраняли приоритет в изучении политантрополической тематики, хотя невозможно оспорить вклад их

американских и французских коллег в исследовательском развитии этой судисциплины.

В отечественной литературе также велись поиски объекта политологических исследований. Однако догмы марксистско-ленинского подхода заранее сужали возможности свободного развития научной мысли. Чрезмерная идеологизация, обязательное включение в поле объекта фактора классовой борьбы, жесткая детерминация политических и властных отношений производственным базисом и формационным типом общества - таковы непременная атрибутика исследований политической культуры, характерная даже для лучших образцов отечественной литературы 2.

Существенный прорыв в отечественной этнографии был сделан в 19701980-е гг., что связано с исследовательскими работами JI.E. Куббеля. В своих

3

статьях , а также в ныне уже широко известной обобщающей монографии , он впервые в русской научной литературе рассмотрел предмет политической этнографии, дал анализ политической культуры первобытных, предгосударственных и раннегосударственных обществ, рассмотрел особенности бытования политической сферы у колониальных народов, ввел в научный обиход понятие «потестарно-политическая культура».

В.В. Бочаров заметил, что в основе исследований JI.E. Куббеля лежали идеи Ж. Баландье и также не без основания отметил, что «фактически JI.E. Куббель попытался поставить "буржуазную политическую антропологию на марксистские рельсы"»5. Но это не отменяет факта, что дальнейшие политантропологические исследования в советской и российской этнологии развивались либо под непосредственным интеллектуальным воздействием идей Льва Евгеньевича, либо отталкивались от его исследовательских достижений, и в дальнейшем, расширяя, углубляя и детализируя объектное поле политической антропологии, выходили на новые взгляды, концепции и позиции. К настоящему времени отряд отечественных полиатантропологов внушителен, авторитетен и весом, это - H.H. Крадин, В.В. Бочаров, В.А. Попов, A.C. Балезин, О.Ю. Артемова и др.

Возвращаясь к периоду становления политической антропологии как самостоятельной субдисциплины, отметим важное обстоятельство, характерное как для зарубежной, так и для нашей науки. Тематический вектор сотответствующих исследований был направлен на изучение политических систем неевропейских народов, в частности обществ, отставших в своем социально-экономическом и культурном развитии, что в общем-то соответствовало господствовавшим в тот период представлениям об основном исследовательском объекте этнографии, замыкавшейся на изучении доиндустриальных социумов.

Характерная ситуация сложилась в отечественной науке. При всем том, что она уже давно ратовала за включение в предметную зону этнографии все многообразие человеческих общностей во всей их хронологической протяженности, тем не менее этнополитические исследования у нас продолжали развиваться в традиционном ключе. Более того, JI.E. Куббель, которому, как было сказано, принадлежит в нашей науке честь теоретического осмысления интересующей нас субдисциплины, высказывался вполне однозначно.

«Для этнографического исследования, - писал он, - преимущественный интерес представляют те конкретные формы, варианты проявления властных отношений, которые можно наблюдать в доклассовых и раннеклассовых обществах»6 (недаром A.C. Балезин считал, что понятие «потестарно-

*7

политическая культуры» операционально лишь на поле африканистики ). Анализируя основополагающие черты зарубежной политической антропологии JI.E. Куббель выразился еще более определенно, указав, что «речь идет об исследовании традиционных институтов, систем и отношений власти в докапиталистических обществах, а также их адаптации и/или инкорпорации во вновь создаваемые социально-политические системы развивающихся стран»8.

Такой подход к определению политической антропологии стал традиционен. В.В. Бочаров также считает, что политическая антропология «сосредоточивает свое внимание на доиндустриальных обществах»9.

Однако исследовательский материал «разрывал» рамки подобных определений, так как становилось ясно, что политическая культура является столь же закономерной принадлежностью обществ, обладающих иными цивилизационно-формационными характеристиками. Впрочем, понимание этого достигалось не столь быстро. Прорыв был первоначально осуществлен нашими зарубежными коллегами и связан прежде всего с именем французского этнолога Ж. Баландье. Он первый поставил проблему изучения синтеза традиционных и вестернизированных форм политической культуры, которые сложились в колониальных территориях западных держав.

К выводам Ж.Баландье о «непосредственных политических следствиях колониальной ситуации» относятся, во-первых, искажение характера традиционных потестарных и политических образований, когда колониальные границы не совпадали с традиционными рамками этих образований; во-вторых, двойственность политической структуры, при которой традиционные формы потестарной или политической организации превращались как бы в подпольную, параллельную политическую организацию; наконец, разрушение традиционных систем ограничения и контроля власти правителя; несовместимость двух систем власти и авторитета, которые возникают в колониальном обществе и как результат - десакрализация традиционной власти в политических системах у колониальных народов10.

Идеи Ж.Баландье были быстро восприняты европейскими и американскими этнологами. Появилась заманчивая возможность расширить географические рамки исследования едва ли не большую территорию ойкумены, к тому же в предметную область исследовательских интересов включалась, «европейские» (в известном смысле) реалии. В то же время этнологи столкнулись и с другими реалиями, которые также способствовали дальнейшему оживлению политантроплогических исследований, наполнив

их новым исследовательским интересом. Это связано со своеобразным социокультурным феноменом в жизни ряда ряда государств и народов бывших колониально-зависимых стран, когда в целенаправленно культивируемых попытках избавиться от колониального наследия, ревитализируются многие традиционные институты, символизирующие заново обретенную национально-культурную идентичность.

Данную ситуацию очень точно охарактеризовал А.Н.Бутинов, отметивший, что: «возврат к прошлому (обычно сильно идеализированному) лозунг многих молодых государств, недавно покончивших с колниальным режимом. Люди отвергают чуждые им нормы, навязывавшимися им чужеземцами. Они хотят быть самими собой, возродить традиции предков»11.

Во многом это касается политических аспектов культуры, когда западные, вестернизированные формы и традиции политической жизни пытаются заменить на возрождаемые традиционные структуры. В западной этнологии уже появились исследования, рассматривающие этот феномен. Так, Р. Лэли описал попытки возрождения институтов местного самоуправления бушингантахе, существовавшие в Бурунди еще в доколониальный период12. Л.Оустен рассмотрел возрожденный институт собрания вождей Нгондо, действовавший в Камеруне до XIX в.13 Наличествуют и другие исследования такого плана, в том числе и на русском языке14. Для нашей темы важно отметить наличие соответствующих исследований и на кавказском материале15.

Таким образом, предметная область этнополитических исследований ныне явно расширяется. В нее оказываются включенными современные процессы политической жизни, те трансформационные интенции, которые, возможно, определят политическое лицо многих государств и народов уже в текущем столетии.

Более того, ныне вполне очевидно, что область политантропологических исследований отнюдь не замыкается на материалах «доиндустриальных», бывших колониально-зависимых народов и т.д., но распространяет свои

эвристические интенции на любые социумы, вплоть до народов «европейского» круга, которых принято относить к обществам индустриальной цивилизации.

К этому пониманию наша наука двигалась опять-таки осторожно и постепенно. Тот же В.В. Бочаров, - на сегодня, безусловно, один из лучших знатоков политических традиций народов мира, - заметил, что «ПА (политическая антропология. - Ю.А.) с ее научными традициями не только продолжает служить основным инструментом познания власти и властных отношений в обществах, сохранивших до сего времени мощный архаический субстрат, но имеет немалый потенциал для исследования некоторых аспектов подобных отношений в индустриальных (постиндустриальных) системах и, таким образом, может существенно богатить наши представления о политическом процессе»16. «Подобные отношения» по В.В. Бочарову - это реликты элементов традиционной политической культуры, функционирующие в социумах новейшего времени, это те традиции власти, которые несут в себе «память» о предшествующих формационных этапах своего существования, но неформально вписанные в структуру сегодняшней повседневности.

В таком подходе есть глубокий резон, так как традиционные политические институты несомненно оказывают самое глубокое и разностороннее воздействие на политическую систему современных государств и не только бывших колониально-зависимых народов. Аналогичное явление характерно и для современных европейских демократий, где «непосредственными предшественниками современных государств были политические структуры средневековой Европы, традиции которой, хотя чаще всего в скрытых формах, оказывают свое воздействие и на политические системы сегодняшнего дня»17.

Однако политические традиции - это живой, развивающийся и эволюционирующий субъект. Как и всякое этнографическое явление, они симбиотически сочетают в себе традиции и новации, при этом соотношение

обоих хронологических компонентов может быть и в пользу новационных приобретений. Поэтому можно утверждать, что политические (властные) отношения могут представлять интерес для этнографического изучения в рамках любого социума и не обязательно с задачей выявления исключительно элементов традиционной политической культуры. Осознание этого обстоятельства не может не способствовать новому прорыву в этно-политических исследованиях.

Другое дело, что необходимо четко представлять исследовательский объект политантропологических исследований. JI.E. Куббель считал, что существо потестарной и политической культуры составляют отношения

1R

власти и властвования в их объективном и субъективном аспектах. . По дефиниции В.В. Бочарова, политическая культура означает конкретную реализацию общественных отношений, связанных с управлением, представленную, как в субъективных формах, ценностных ориентациях, мотивах политических актов и др., так и объективных политических институтах, политико-правовых установлений и т.д.

H.H. Крадин определяет интересующий нас объект как «важную дисциплину, которая занимается изучением власти и институтов политического контроля традиционных и посттрадиционных обществ народов мира историческими и этнографическими методами». В дальнейшем он вносит детализирующие определения своего определения, которое дефинирует «антропологическую дисциплину, изучающую политическое поведение, политические и властные институты в антропологической сфере этнографическими методами»19.

Следует отметить, что в свое время вышепроцитированная дефиниция В.В.Бочарова подверглась критике со стороны Н.Д. Косухина, который считает, что в таком понимании заложено смешение политической культуры с политической системой государства.

Однако политическая организация общества всегда является отражением некоей культурной традиции, поэтому строго отделить ее от

соответствующего культурного пространства вряд ли возможно. С другой стороны, В.В. Бочаров и без помощи Н.Д. Косухина понимает нетождественность отмеченных понятий. Более того, он сформулировал очень важный методологический принцип, который необходимо учитывать при изучении политической культуры, указав, что «помимо официально исповедуемой идеологии, политических институтов, деятельность которых регламентирована политико-правовыми документами и т.д., реальный политический процесс определяется и культурными факторами, важнейшей составляющей которых являются традиции»20.

Нетрудно заметить, что последнее также нуждается в некотором пояснении. Ведь мир культурной традиции многообразен, безбрежен и многолик, поэтому важно очертить круг традиционных установлений, который формирует сферу политического в жизни социума. В противном случае возможны некоторые гипертрофированные представления о социокультурных основаниях политической культуры, какие были характерны, например, для взглядов Л. Тайвана, который чрезвычайно большое значение придавал религиозному фактору. По его мнению, «культура в целом, и политическая культура в частности, в главных своих чертах обусловлена религией, которая определяет лицо данной культуры, ее философией и системой ценностей. Религия в известном смысле представляет собой "формулу" тайной культуры. Не случайно различаются конфуцианский, индуистский, иудеохристианский и другие культурные комплексы со своими специфическими особенностями организации социально-политического бытия. Традиционная политическая культура, -считает Тайван - в отличие он современной, секуляризованной, как правило, религиозна»21. Без сомнения, религиозные традиции играют важную роль в формировании и функционировании политической культуры, однако вряд ли верно придавать им столь всеобъемлющее значение.

Поэтому гораздо важнее понять, каково содержание понятия «политическая культура», каковы его составные части, какие традиции и

нормы в данном случае становятся объектом исследовательского внимания. Политическая культура, являясь сложным, многослойным социальным феноменом, детерминируется не только факторами политического и экономического характера, но в значительной степени социокультурными. В конечном счете именно различный социокультурный опыт обуславливает неодинаковое протекание социально-экономических и политических процессов в различных этнических средах.

На основании вышеизложенного автор предлагает следующее определение понятия политическая культура. Политическая культура - это способы и механизмы адаптации социума к социально-политическим условиям жизнедеятельности, поддержания социального мира и

стабильности общины в историческом пространстве ее существования. Антропологическое измерение политической культуры включает в себя систему и организацию процесса принятия властных и управленческих решений, сложившуюся иерархию доминирования и взаимодействия властных лидеров и авторитетов, нормативные институты, вырабатывающие соответствующие стратегии политического поведения, ментально-психологические установки, детерминирующие индивидуальные и массовые политические представления, которые принимают формы политического сознания и политического знания.

Возвращаясь к взглядам Л.Е. Куббеля, отметим его точку зрения о том, что потестарной/политической культуре имманентно присущи три функции: а) коммуникативная, обеспечивающя циркуляцию информации внутри социального организма, что необходимо для его нормального функционирования в качестве самовоспроизводящейся системы; б) сигнификативная, наделяющая конкретную информационную сеть символическими значениями, подкрепляемыми соответствующими формами ритуала, который выступает как отличительный этнодифференцирующий признак; в) нормативная, обеспечивающая стабильность и регулярный характер поведения отдельных составных частей системы22.

Представленная Л.Е. Куббелем функциональная триада схватывает многие важные институциональные сферы потестарной/политической культуры. Этим заложена важная концептуальная основа для предметного анализа данной социальной сферы, что позволяет выделить три ее составные части.

Первая связана с организационными формами политической культуры и системы властвования. Управление возможно только при наличии соответствующих институций, на которые возложены функции поддерживать своими решениями жизнедеятельность социума. При этом важно учитывать, что помимо формальной структуры власти есть сфера неформальных властных отношений.

Вторая сфера политической культуры охватывает ее нормативные аспекты. Системы властвования чрезвычайно чувствительны к внешним, манифестным проявлениям взаимоотношений групп или индивидов на данном поле. Поэтому, как правило, они бывают тщательно регламентированы. Это могут быть специальные нормативные инструкции, издаваемые официальной властью, либо традиционные правила и нормы, упорядочивающие отношения властвования, процедуры принятия решений, удерживающие баланс властных авторитетов, наделяющих последних нормативными характеристиками, позволяющими индивиду или группе занимать лидирующие социальные, в том числе властные позиции.

К нормативным аспектам относится язык власти, т.е. приемы вербальной репрезентации своих идей, концепций, решений и т.д., которыми власть ретранслирует нужную ей информацию. Одновременно важен и язык, которым разговаривают с властью, особенно в публичной сфере как показатель конкретной политической традиции.

Составной частью политической норматики является политическое поведение. Оно строится на основе политического сознания и опыта общения с властными структурами. Границы и формы политического поведения весьма лабильны - от конформистских демонстрация лояльности

центральной и местной власти до открытых политических выступлений протестного характера.

Третья сфера соотносится с идеологическим содержанием политической культуры. Это прежде всего политическое знание, которое выражается в адекватных или искаженных представлениях о сущности политической системы, ее основаниях, целях и задачах. Истоки формирования политического знания разные. Оно формируется под влиянием непосредственно наблюдаемых политических практик, проводниками которых могут быть как официальные власти, так и неофициальные и неформальные политические силы, пытающиеся воздействовать на сложившиеся общественно-политические реалии. Другим источником политического знания является официальная пропаганда. Власти обычно придают больше значение идеологической обработке масс, поэтому многочисленные отряды пропагандистов и агитаторов, печатная продукция, медийное пространство и т.д. слаженно работают на формирование у слушателей и читателей «правильных» политических взглядов и представлений.

В то же время политическое знание формируется и другими -неофициальными и неформальными источниками, например, слухами. Слухи весьма сложное явление. Они являются непременным атрибутом духовной жизни социума, являясь опосредованным отражением протекающих в нем реальных процессов. Слухи циркулируют в разных социальных слоях общества и имеют разную эмоциональную окраску - от тревожных до радостных, от оптимистических до зловеще-трагических. Возникают они обычно на почве актуализированного социального события или процесса, которые вызывают в обществе интерес, волнения, ожидания и т.п.

Сформировавшееся политическое знание детерминирует политическое сознание. Под политическим сознание мы понимаем отношение (как индивидуальное, так и групповое) к политическим аспектам жизни социума, к власти, его органам и представителям. Политическое сознание может

открыто проявляться в формах активного или вербального политического поведения. Однако в условиях тоталитарно-автократических режимов может не проявляться, скрываться от окружающих, оставаясь принадлежностью некоей «тайной», непроявленной культуры, которая также составляет важный компонент духовного мира социума и входящих в него индивидов.

Замечено, что политическая культура - это сфера действия многих ценностных, эмоционально-ментальных установок. Политическое всегда эмоционально переживается, зачастую здесь кипят страсти и эмоции. Недаром Н.Д. Косухин заметил об одном из аспектов возможностях изучения политической культуры применительно к африканской действительности: «Анализ политической культуры позволит взглянуть на африканский мир через призму эмоционально-психологических, ценностно-нормативных ориентаций и установок личностей»23. Это утверждение применимо и к другим этнокультурным мирам.

Вышеизложенное автор попытался применить к анализу этнополитической культуры адыгов, анализу которой посвящены нижеследующие главы данной работы.

1 Кром М.М. Политическая антропология: новые подходы к изучению феномена власти в истории России // Исторические записки. М., 2001. Выа. 4(122). С. 374.

2 Бурлацкий Ф.М. Ленин. Государство. Политика. М. 1979; Бурлацкий Ф.М., Галкин A.A. Современный Левиафан. Очерки политической социологии капитализма. М. 1985.

3 Куббель Л.Е. Потестарная и политическая этнография // Исследования по общей этнографии. М.: Наука 1979; Куббель Л.Е. Потестарно-политическая культура докапиталистических обществ (к постановке проблемы) // СЭ. 1980. № 1; Куббель Л.Е. «Формы, предшествующие капиталистическому производству» Кара Маркса и некоторые аспекты возникновения политической организации // СЭ. 1987. № 3.

4 Куббель Л.Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М.: Наука, Главная редакция восточной литературы 1988.

5 Бочаров В.В. Политическая антропология // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. Том IV. №4.

6 Куббель Л.Е. Потестарная и политическая этнография. С. 250, 251.

7 Болезни A.C. Традиционные власти и колониальные вожди в Восточной Африке (к вопросу о терминологии и типологии) // СЭ. 1987. № 3. С. 39.

8 Куббель U.E. Потестарно-политическая культура докапиталистических обществ.

С. 4.

9 Бочаров В.В. Политическая антропология // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. Том IV. № 4. С.37.

10 Balandier G. Anthropologie politique. Paris. 1967.

11 Бутинов A.H. Рецензия на кн.: Ранние формы социальной стратификации: генезис, историческая динамика потестарно-политических функций. Памяти Л.Е.Куббеля. М. 1993 ИЗО. 1995.N

12 Laely R. Le destine du bushingantahe // Geneve-Afrique. 1992. Vol.30. N 2.

13 Austen L. Tradition, invention and history // Cahiers d'etude afrique. Paris. 1992. Vol. 32. N 126.

14 Зотова Ю.Н. Традиционные политические институты Нигерии, первая половина XX в. М. 1979; Балезин A.C. Африканские правители и вожди в Уганде (эволюция традиционных властей в условиях колониализма). М. 1986; Бочаров В.В. Власть. Традиции. Управление (опыт этноисторического анализа политической культуры современных государств Тропической Африки). СПб. 1993; Африка. Особенности политической культуры. М., 1999; Обычай. Символ. Власть. М., 2010 и др.

15 См. новейшую публикацию: Калмыков Ж.А.

16 Бочаров В.В. Политическая антропология. С. 38.

17 Гутнова Е.В. Введение // Власть и политическая культура в средневековой

Европе. М., 1992.

18

Куббель JI.E. Очерки потестарно-политической этнографии. С. 42

19 Крадин H.H. Современные тенденции политической антропологии // Политическая антропология в традиционных и современных обществах. Владивосток,

2012. С.233.

20

Бочаров В.В. Политическая антропология. С. 54

21 Тайвап JI.JI. Традиционная политическая культура островной Юго-Восточной Азии (синхронная реконструкция на балийско-яванском материале). Автореферат

дисс.. .д.и.н. М., 1990. С. 1

22

Куббель JI.E. Потестарно-политическая культура докапиталистических обществ.

С. 6-7.

23

Африка. Особенности политической культуры. М., 1999. С. 8.

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ

Материал, отраженный в главах этого раздела, посвящен дореволюционному этапу развития политической культуры адыгов. В разделе рассмотрены такие вопросы как организация власти в адыгском ауле, нормативные аспекты общественно-политического быта, социальные представления и общественные интересы адыгского крестьянства.

Заключение диссертации по теме «Этнография, этнология и антропология», Анчабадзе, Юрий Дмитриевич

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Крестьянская община давно привлекает внимание исследователей как основная социальная ячейка, в рамках которой протекала жизнь большинства населения дореволюционной России. При этом преимущественный исследовательский интерес был сосредоточен, прежде всего, на изучении экономической роли общины, в то время как ее культурно-бытовые особенности оставались на обочине внимания специалистов. Утверждающийся ныне антропологический подход к историческому материалу актуализирует новые грани проблемы, связанные с изучением этнокультурных, нормативно-поведенческих, ментально-психологических и других аспектов повседневного быта общинного мира, в том числе его политической составляющей.

Действовавшие в конце XIX - начале XX столетия формы социально-политической жизни адыгского (кабардинцы, черкесы, адыгейцы) аула (селения) определялись, обуславливались включенностью этой территориальной единицы в систему низового административного аппарата Российской империи. «Положение об аульных обществах и горском управлении в Кубанской и Терской областях» определило пределы компетенции местной власти, которая была представлена сельским сходом и должностным институтом старшинства.

В рамках этой системы более или менее успешно регулировались основные вопросы жизнедеятельности общины: землепользование, исполнение казенных повинностей, разрешение ситуационных казусов и возникавших проблемных коллизий, соблюдение основных нормативных установок, выработка солидарной позиции во взаимодействии с вышестоящим начальством и др. В то же время в общественно-политической жизни селения не теряли своей актуальности традиционные общинные нормы самоуправления. Они были тесно связаны со сложившейся в рамках аульной общины иерархией социальных и властных авторитетов, которые определялись личным статусом индивида - социальным, имущественным, возрастным, тендерным и т.д.

1920-е годы стали периодом коренной ломки социально-политических устоев адыгского села, которая первоначально протекала в условиях своеобразного двоевластия. Советы были официальными органами власти, имели доминирующее влияние на хозяйственную и социо-политическую жизнь села. В то же время традиционные сходы продолжали оставаться в сознании народных масс легитимными органами самоуправления, решения которых порой превосходили по своей значимости распоряжения советов. Одновременно в системе трансформирующейся сельской власти удерживали свои позиции традиционные духовные лидеры, в основном служители мусульманского культа, а также неформальные общественные и политические авторитеты.

По мере укрепления советской государственности традиционные общинные институты подминались советами, которые к началу 1930-х гг. стали единственным властным институтом в адыгском ауле.

Одновременно в адыгском ауле складывалась новая иерархия общественных авторитетов. Власть неуклонно проводила мощную административно-политическую и пропагандистскую кампанию, направленную на подрыв традиционных социальных институтов и дискредитацию их представителей, которых, прежде всего, необходимо было лишить властных прерогатив, вытеснив из местных органов власти.

Подавляя политически и экономически социальные группы, общественное лидерство которых было основано на статусах дворянского происхождения, материального положения, возрастного старшинства и др., советская власть административными и идеологическими методами внедряла в общественное сознание новые авторитеты, групповые характеристики которых соотносились с бедностью, молодостью, членством в

Коммунистической партии и др. Конфликтное взаимодействие старых и новых авторитетов было характерной чертой социальной жизни адыгского аула в первое постреволюционное десятилетие.

В 1920-х гг. проводилась масштабная кампания по «перевоспитанию» горянки во время которой был задействован весь имевшийся арсенал пропагандистских и организационных мер. В ходе реализации программы были достигнуты определенные успехи, что позволило советской пропаганде говорить о практически повсеместном охвате женщин кампанией по ликвидации неграмотности, их активном участии в работе общественных организаций, в избирательных кампаниях, на выборных должностях в органах местного управления. Однако в реальности властям пришлось столкнуться со многими сложностями, которые не были учтены идеологами и практиками решения женского вопроса. Агрессивное и грубое внедрение новых политических и идеологических стандартов вызывало противодействие и сопротивление со стороны адыгского аула. Многие нововведения оказались травмирующими для женского сознания, которое не было готово к столь радикальному изменению тендерного статуса в семейной и общественной жизни.

1920-е гг. стали переломным периодом в социальном функционировании исламской религии. Ее вероучение и социальная норматика стали целенаправленно вытесняться из повседневного обихода, подвергаться административным притеснениям и идеологической дискредитации. Попытки институализироваться в общественно-политическом пространстве советского социума не увенчались успехом. Ислам вступал в полосу тяжелейших испытаний, которые выпали на его долю в последующие десятилетия советской истории.

Рассмотренный материал свидетельствует, что крестьянство не было безгласной, инертной массой, безропотно подчинявшейся диктату внедряемого большевиками нового социально-политического проекта. Отстаивая свои интересы, привычные устои хозяйственного и общественного бытия, крестьяне пытались воздействовать на власть. С одной стороны, это были попытки вступить с властью в диалог, опираясь на направляемые по инстанциям разного рода письменные обращения, прошения и т.д., с другой - солидарные действия, принимавшие форму коллективного или одиночного протеста против конкретных действий властей. Впрочем, по мере укрепления административно-политической системы колхозного строя и ужесточения репрессивной политики государства любые формы проявления недовольства и сопротивления в крестьянской среде были полностью пресечены.

Важнейшие процессы протекали в сфере общественно-политического сознания адыгского крестьянства. На фоне официальных пропагандистских кампаний оно складывалось из реальной бытовой практики. Это обусловило формирование как негативистских, так и положительных представлений о советской власти, ее целях и задачах. Представления о власти были сильно персонифицированы, их составной частью были образы как рядовых представителей местной, областной администрации, так и вождей страны и революции - В.И. Ленина, Л.Д. Троцкого, И.В. Сталина.

Значительное место в политических представлениях крестьянства занимало пространство внешнего мира, которое аккумулировалось в восприятии России и Советского Союза, зарубежного мира. В этом контексте можно рассматривать и этнические образы близких и дальних соседей, сложившиеся в результате опыта взаимодействия адыгов с карачаевцами, балкарцами, русскими, ингушами и др.

Политическая культура адыгов требует дальнейших исследований, которые смогут представить этот феномен во всей сложности его исторического и этнокультурного развития.

Список литературы диссертационного исследования доктор исторических наук Анчабадзе, Юрий Дмитриевич, 2013 год

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Абеле М. Политическая антропология: новые задачи, новые цели / М. Абеле // МЖСН. - 1998. - № 2. - С. 29-44.

Абитов Х.Ц., Жиляев Н.Х. Заюково раньше и теперь / Х.Ц. Абитов, Н.Х. Жиляев. - Нальчик: Эльбрус. 1978. - 104 с.

Азаматова М.-К. 3. Этнографические этюды / М.-К. Азаматова. — Майкоп. 1997.-137 с.

Азаров Н.И. Политическая психология личности и масс / Н.И Азаров // СПЖ.- 1997.-№2.- С. 116-125.

Айшаев О.О. Социально-политические проблемы Северного Кавказа при тоталитарном режиме в стране / О.О. Айшаев // История Северного Кавказа с древнейших времен по настоящее время (20-30-е годы XX века). Тезисы конференции 30-31 мая 2000 года. — Пятигорск. 2000. — С. 23-25.

Андреев С.С. Политическое сознание и политическое поведение / С.С. Андреев // СПЖ. - 1992. - № 8.

Ансоков М.Т. Образование и развитие национальной советской государственности народов Кабарды и Балкарии. (1917-1936 гг.) / М.Т. Ансоков. — Нальчик, 1974. — 211 с.

Анчабадзе Ю.Д. Кавказовед Г.А. Кокиев: жизнь, творчество, судьба // Репрессированные этнографы / Ю.Д. Анчабадзе; составитель и отв. ред. Д.Д. Тумаркин. — М.: Изд. фирма «Восточная литература», 1999. — С. 134-151.

Аутлев М.Г. Биография моего современника / М.Г. Аутлев. — Майкоп: Адыгея, 2000.-694 с.

Бабич И.Л. Народные традиции в общественном быту кабардинцев / И.Л. Бабич. - М., 1995. - 129 с.

Баликаев Т.М., Хубулова С.А. Социально-политическая напряженность в национальных районах Северного Кавказа в конце 20-х годов / Т.М.

Баликаева, С.А. Хубулова // ВСОГУ. Гуманитарные науки. — Владикавказ. — 1999. — № 1.

Баранов A.B. Политическая активность и сознание казачества на Северном Кавказе в 1926-1928 годах / A.B. Баранов // Каз.С. Ростов-на-Дону. -2000.-№2.- С. 154-172.

Бгажноков Б.Х. Адыгский этикет / Б.Х. Бгажноков. — Нальчик, 1978. -

198 с.

Бгажноков Б.Х. Очерки этнографии общения адыгов / Б.Х. Бгажноков. - Нальчик: Эльбрус, 2002. - 229 с.

Бербеков Х.М. Борьба трудящихся Кабарды и Балкарии за власть Советов / Х.М. Бербеков. - Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство, 1957. - 74 с.

Бербеков Х.М. К вопросу об образовании национальной государственности Кабардино-Балкарии / Х.М. Бербеков. — Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство, 1961. — 28 с.

Бербеков Х.М. Советская автономия Кабарды и Балкарии / Х.М. Бербеков. — Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство , 1961. — 127 с.

Бердиев З.П. Идеологическая политика и религиозное массовое сознание советских людей в 1930-х годах / З.П. Бердиев // ВКЧГПИ. — Карачаевск. - 1900. - № 2. - С. 4-13.

Бердиев З.П. Характеристика сталинской политической системы и ее особенности на Северном Кавказе / З.П. Бердиев // Исторические этюды. Сборник статей преподавателей и аспирантов исторического факультета Карачаево-Черкесского педагогического университета. — Карачаевск. —1999. -С. 15-18.

Бесланеев B.C. Малая Кабарда. XIII-XX века / B.C. Бесланеев. — Нальчик: Эльбрус, 1995. - 228 с.

Боров А.Х. К обновленной концепции национальной истории / А.Х. Боров // ИВ. - Нальчик, 2005. - Вып. 1. - С. 7-10.

Бочаров В.В. Политическая антропология и общественная практика / В.В. Бочаров//ЖССА. - 1998.-Т. 1, № 2. - С.134-148.

Бочаров В.В. Политическая антропология / В.В. Бочаров // ЖССА. -2001. --№ 4.-С. 37-67.

Броневский С. Новейшие географические и исторические известия о Кавказе / С.М. Броневский. - М. ,1823. - Ч. 1. - 352 с. - Ч. 2. - 468 с.

Бугай Н.Ф., Мекулов Д.Х. Народы и власть: «социалистический эксперимент» (20-е годы) / Н.Ф. Бугай, Д.Х. Мекулов. — Майкоп, 1994. - 424 с.

Вознесенская Е.И. Общинная организация вятского крестьянства в первые годы советской власти (1917-1922 гг.) / Е.И. Вознесенская // ОИ. -2008. -№ 1.-С. 142-149.

Возникновение и укрепление Кабардино-Балкарской областной партийной организации в 1917-1922 гг. (Сборник документов и материалов) / Составители: кандидаты исторических наук Берикетов Х.Г., Гугов Р.Х., Улигов У.А. Под редакцией Берикетова Х.Г. - Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство, 1963. - 324 с.

Волков В.Г. Структура и основные функции политической культуры / В.Г. Волков // Искусство и культура. — СПб., 1993. — С. 57-60.

II съезд Советов Адыгейской (Черкесской) автономной области. Протоколы 1923 г. - Краснодар, 1923. - 22 с.

Гарданов В.К. Общественный строй адыгских народов (XVIII - первая половина XIX в. / В.К. Гарданов. - М.: Наука, 1967. -331 с.

Говорящие волны. — Майкоп, 1999. — 419 с.

Губжоков М.Н. Эволюция традиционной политической культуры западно-адыгских княжеств в период Кавказской войны / М.Н. Губжоков // Информационно-аналитический вестник. — Майкоп, 1999. — Вып. 1. - С. 2241.

Гугов Р.Х. Кабардино-Балкарии в первые годы социалистической реконструкции народного хозяйства СССР (1926-1929 гг.) / Р.Х. Гугов. -Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство, 1961. - 166 с.

Гугов Р.Х., Улигов У.А. Очерки революционного движения в Кабардино-Балкарии. — Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство, 1967. — 387 с.

Гукетлова Л.Х. Женский вопрос в 20-30 годы и его роль в процессе идеологизации общества / Л.Х. Гукетлова // История Северного Кавказа с древнейших времен по настоящее время. Тезисы конференции 30-31 мая 2000 г. - Пятигорск, 2000. - С. 45-47.

Джимов Б.М. Общественный строй дореформенной Адыгеи (1800-1869 гг.) / Б.М. Джимов - УЗ АНИИ. - Т. XI. История, этнография, археология. -Майкоп, 1970.-с. 5-89.

Джимов Б.М. Социально-экономическое и политическое положение адыгов в XIX в. / Б.М. Джимов. — Майкоп: Краснодарское книжное издательство. Адыгейское отделение, 1986. - 191 с.

Джимов Б.М. Социально- экономическое положение и классовая борьба трудящихся Адыгеи в пореформенное время (1869-1900 гг.). / Б.М. Джимов // УЗ АНИИ. - Майкоп, 1974. - Т. XVII. - с. 179-345

Джимов Б.М. Социально-экономическое положение и революционная борьба трудящихся Адыгеи в 1901-1917 гг. / Б.М. Джимов // Сборник статей по истории Адыгеи. — Майкоп, 1976. - с. 92-123.

Джуманова Г.Ж. К вопросу о социокультурном опыте как факторе формирования политической культуры национального общества / Г.Ж. Джуманова. - М. 1981. Деп. ИНИОН РАН. № 45831. 12 с.

Дзуганов Т.А. К вопросу о внутренних противоречиях в среде высшего мусульманского духовенства в период революции т гражданской войны на Северном Кавказе (на материале Кабарды и Балкарии) / Т.А. Дзуганов // История Северного Кавказа с древнейших времен по настоящее время. Тезисы конференции 30-31 мая 2000 г. — Пятигорск, 2000. -- С. 53-55.

Думанов Х.М. Социальная структура и обычное право кабардинцев в нормах адата. Первая половина XIX в. / Х.М. Думанов — Нальчик: Эльбрус, 1990.-262 с.

Дышеков М.В. Трансформация традиционной элиты Кабарды и Балкарии во второй половине XIX - начале XX вв. (Тезисы конфеенции 3031 мая 2000 года) / М.В. Дышеков // История Северного Кавказа с древнейших времен по настоящее время. Тезисы конференции 30-31 мая 2000 г. - Пятигорск, 2000. - С. 61-63.

Дьячков-Тарасов А. Н. Абадзехи (историко-этнографический очерк) / А.Н. Дьячков-Тарасов // ЗКОРИГО. - 1902. -Т. 22. - Вып. 4. - 1-50.

Ефремова А.И. Некоторые аспекты политической культуры мордовского крестьянства в 20-30 гг. XX в. // Гуманитарные науки и образование: проблемы и перспективы. Саранск. 1996. Вып. 7. С. 156-160.

Зыкова В.Г. Органы крестьянского самоуправления в сибирской деревне в 1917 году (правление, функции) / В.Г. Зыкова // Из истории революций в России (первая четверть XX в.). — Томск, 1996. — Вып 1. — С. 206-214.

Кабанов В.В. Слухи как исторический источник / В.В. Кабанов // ТИАИ.-М., 1996.-Т. 33.-С. 146-159.

Кажаров В.Х. Адыгская вотчина. К проблеме основной социальной единицы адыгского феодального общества / В.Х. Кажаров. — Нальчик, 1993. - 136 с.

Кажаров В.Х. Адыгская хаса. Из истории сословно-представительных учреждений феодальной Черкесии / В.Х. Кажаров. — Нальчик, 1992. - 160 с.

Кажаров В.Х. К вопросу о феодальных привилегиях в общинном землепользовании адыгов в первой половине XIX в. / Кажаров В.Х. // Вопросы этнографии и этносоциологии Кабардино-Балкарии. — Нальчик, 1981.- с. 43-64.

Кажаров В.Х. Традиционные общественные институты кабардинцев и их кризис в конце XVIII - первой половине XIX века / В.Х. Кажаров. — Нальчик: Эль-Фа, 1994. - 438 с.

Казаков A.B. Поэты, воины, патриоты Серебряковы-Даутоковы / A.B. Казаков // ВИГИ. - Нальчик, 2007. - Вып. 14. - с. 3-28.

Калмыков Ж.А. К вопросу о сельском административном управлении в Кабарде и Балкарии в конце XIX - начале XX в. / Ж.А. Калмыков // УЗ КБНИИ. - Нальчик. - 1974. Т. XXVI. - 42-58.

Калмыков Ж.А. Некоторые общественно-политические органы управления Кабардой и Балкарией в пореформенный период / Ж.А. Калмыков // Из истории феодальной Кабарды и Балкарии. -- Нальчик, 1980. - 19-37.

Калмыков Ж.А. Установление русской администрации в Кабарде и Балкарии / Ж.А. Калмыков. — Нальчик: Эльбрус, 1995. — 125 с.

Калмыков Ж.А. Интеграция Кабарды и Балкарии в общероссийскую систему управления (вторая половина XVIII-начало XX в.) / Ж.А. Калмыков. — Нальчик: Издательский центр «Эль-Фа», 2007. — 232 с.

Карданов А.Т. История селения Анзорей (Старый Лескен) / А.Т. Карданов. — Нальчик: Эль-Фа, 2009. — 320 с.

Карданов Ч.Э. Аграрное движение в Кабарде и Балкарии (конец XIX-начало XX в.) / Ч.Э. Карданов. — Нальчик: Кабардино-Балкарское кн. изд-во, 1983. - 175 с.

Карданов Ч.Э. Групповой портрет в Аушигере: Годы и судьбы. Очерки /Ч.Э. Карданов. - Нальчик: Эль-Фа, 1993. - 608 с.

Карлгоф Н. О политическом устройстве черкесских племен, населяющих Северо-Восточный берег Черного моря / Н. Карлгоф // PC. — 1860.-Т. 28.-№8.

Каров А.Х. Начало разрушения традиционной административно-территориальной системы Кабарды и Балкарии: (с 60-х годов XVIII в. по 1816 год / А.Х. Каров // История Северного Кавказа с древнейших времен по

настоящее время. Тезисы конференции 30-31 мая 2000 г. — Пятигорск, 2000. -С. 80-81.

Кодзова С.З. Советская историческая литература 1917-второй половины 1930-х годов об общественно-политическом строе пореформенной Кабарды / С.З. Кодзова // Вестник Ленинградского университета. — Серия 2. История. Языкознание. Литературоведение. — Вып. 4. — 1988. — С. 78-71.

Кокиев Г.А. Борьба кабардинских феодалов за экономическое и политическое господство / Г.А. Кокиев // РиГ. — 1929. — № 9, 10.

Кокиев Г.А. Борьба кабардинской бедноты за советскую власть (19171921 гг.) / Г.А. Кокиев. - Нальчик: Кабгосиздат, 1946. - 70 с.

Кокиев Г.А. Аграрное движение в Кабарде в 191 г. / Г.А. Кокиев. -Нальчик: Кабгосиздат, 1946. - 52 с.

Колесников И.М. К определению понятия «политическая культура» / И.М. Колесников // Феномен политической власти. — Тверь, 1993. — С. 49-55.

Косвен М.О. Материалы по истории этнографического изучения Кавказа в русской науке / М.О. Косвен // КЭС. М., 1955. Вып. 1; КЭС. М., 1958. Вып. 2; КЭС. М., 1962. Вып. 3.

Крадин H.H. Политическая антропология / H.H. Крадин. — М.: Логос, 2004. -271 с.

Крадин H.H. Современные тенденции политической антропологии / H.H. Крадин // Политическая антропология в традиционных и современных обществах. Материалы международной конференции. — Владивосток: Издательский дом Дальневосточного федерального ун-та, 2012. — С.219-241.

Кумыков Т.Х. Вовлечение Северного Кавказа во всероссийский рынок в XIX в. / Т.Х. Кумыков. — Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство, 1962. - 200 с.

Кумыков Т.Х. Экономическое и культурное развитие Кабарды и Балкарии в XIX в /Т.Х. Кумыков. — Нальчик: Кабардино-Балкарское кн. изд-во, 1965.-420 с.

Лазебный Л.И. Политическое сознание: отражение, регуляции, ценности / Л.И. Лазебный. — М., 1997. — 211 с.

Малашенко A.A. Политическая культуры крестьянства западных губерний центра России в 1917-1020 гг. (на материалах Брянской, Калужской, Орловской, Смоленской областей) / A.A. Малашенко // Страницы прошлого Брянского края. — Брянск, 1998. — С. 76-87.

Малявкин Г. Очерки общинного землевладения в Кабарде / Г. Малявкин // ТВ. - 1891. - № 86, 94.

Мамбетов Г.Х. Некоторые формы взаимопомощи, связанные с хозяйственным бытом / Г.Х. Мамбетов // УЗ КБНИИ. - 1974. - Т. XXVI. - С. 101-138.

Мамсиров Х.Б. Совесткая власть и мусульманская система образования в 20-е годы XX в. / Х.Б. Мамсиров // ИВУЗ. - Ростов-на-Дону. - 2004. - № 2. -с. 59-80.

Машитлев P.M. Террор как часть повседневной жизни горского населения Северо-Западного Кавказа в начальный период гражданской войны / P.M. Машитлев // Проблемы повседневности в истории: образ жизни, сознание, методология изучения. — Армавир. — 2002. — С. 186-189.

Мекулов Д.Х. Советы Адыгеи в социалистическом строительстве. 1922-1937 гг. / Д.Х. Мекулов. — Майкоп: Краснодарское книжное издательство. Адыгейское отделение, 1989. — 158 с.

Миллер В.И. Массовое сознание революционной эпохи и психология гражданской войны. К постановке проблемы / В.И. Миллер // Из истории революций в России (первая четверть XX в.) — Томск. — 1996. — Вып. 1. — С. 49-56.

Мужев И. Социально-экономическое развитие Кабарды во второй половине ХЗХ в. / И. Мужев // УЗ КБНИИ. - 1952. - Т. 7.

Мужев И.Ф. 1905 год в Кабарде / И.Ф. Мужев. — Нальчик: Кабардинское книжное изд-во, 1955. — 87 с.

Налоева Е. Дж. К вопросу о государственно-политическом строе Кабарды первой половины XVIII в. / Е.Дж. Налоева // ВКБНИИ. — 1972. — Вып. 6.-С. 69-87.

Налоева Е.Дж. К вопросу о социальных отношениях в Кабарде в первой половине XVIII в. / Е.Дж. Налоева // ВКБНИИ. - 1968. - Вып. 1.-61-81.

Налоева Е. Дж. Об особенностях кабардинского феодализма // Из истории феодальной Кабарды и Балкарии / Е.Дж. Налоева. — Нальчик. — 1980.-с. 4-18.

Никитина Г.А. Удмуртская община в советский период (1917- начало 30-х годов) / Г.А. Никитина. — Ижевск, 1998. — 222 с.

Ногмов Ш.Б. История адыхейского народа, составленная по преданиям кабардинцев / Ш.Б. Ногмов. — Нальчик: Эльбрус, 1994.— 232 с.

Озова Ф.А. Кубано-Черноморье в условиях кризиса российской государственности (1917-1918) / Ф.А. Озова // ВКЧИГИ. — Черкесск-Ставрополь, 1999. - Вып. 1. - С. 36-52.

Органы государственной безопасности и общество. Кабардино-Балкария. 1920-1992. Сборник документов и материалов / Составитель и автор комментариев - канд. ист. наук A.B. Казаков. — Нальчик: Издательский центр «Эль-Фа», 2007. - 376 с.

Основные административно-территориальные образования на Кубани (1793-1985). - Краснодар, 1986. - 394 с.

Побережников И.В. Слухи как фактор социальных конфликтов на Урале в первой половине XIX в. / И.В. Побережников // Исследования по истории книжной и традиционной народной культуры Севера. — Сыктывкар, 1997.-С. 139-152.

Пожидаев В.П. Хозяйственный быт Кабарды (Историко-этнографи-ческий очерк) / В.П. Пожидаев. — Воронеж, 1925. — 106 с.

Покровский M.B. Из истории адыгов в конце XVIII - первой половине XIX века. Социально-экономические очерки / М.В. Покровский. — Краснодар: Книжное издательство, 1989. — 319 с.

Посадский A.B. Социально-политические интересы крестьянства и их проявления в 1914-1921 гг. (на материале Саратовского Поволжья) : автореферат дис.....канд. ист. наук / Посадский A.B. — Саратов, 1997. — 22 с.

Прасолов Д.Н. Из опыта организации сельского самоуправления в пореформенной Кабарде / Д.Н. Прасолов // Вестник института гуманитарных исследований правительства КБР и КБНЦ РАН. Нальчик, 2007. Вып. 14. С. 48-58.

Прасолов Д.Н. Сельские сходы в Кабарде во второй половине XIX -начале XX в. / Д.Н. Прасолов // Перспектива - 2008. Материалы международной научной конференции молодых ученых, аспирантов и студентов. - Нальчик: КБГУ, 2008. - Т. 1. - С. 111-115.

Раенко Я.Н. Адыге до и после Октября / Я.Н. Раенко. - Ростов-н/Д-Краснодар, 1927. - 180 с.

Революционные комитеты Кабардино-Балкарии и их деятельность по восстановлению и упрочению Советской власти и организации социалистического строительства. Декабрь 1919 г. - июль 1920 г. (Сборник документов и материалов) / Составители: JI.A. Татарокова, P.A. Ташилова, A.B. Грудцина / Под ред. кандидата исторических наук Р.Х. Гугова. — Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство, 1968. — 146 с.

Революция и национальный вопрос. Документы и материалы по истории национального вопроса в России и СССР в XX веке. / Под. ред. С.М. Диманштейна. Т. Третий. 1917. Февраль-октябрь / Составили И. Левин и Е. Драбкина. Предисл. С.М. Диманштейна. -- М.: Изд-во Коммунистической академии, 1930. - 467 с.

Смилянская Е.Б. Судебно-следственные документы как источник по истории общественного сознания (из опыта изучения «духовных дел» первой

половины XVIII в.) / Е.Б. Смилянская // Исследования по истории книжной и традиционной народной культуры Севера. — Сыктывкар, 1997. — С. 168-175.

Страницы истории в документах архивного фонда Кубани. — Краснодар, 2002. - 325 с.

Сталь К.Ф. Этнографический очерк черкесского народа / К.Ф. Сталь // КС. - Тифлис. - 1900. - Т. 21. - С. 55-173.

Тишков В.А. Новая политическая антропология / В.А. Тишков // ЖССА. - Т. IV. - № 4. - С. 68-74.

Тхамоков Н.Х. Социально-экономический и политический строй кабардинцев в XVIII в./ Н.Х. Тхамоков. — Нальчик: Кабардино-Балкарское книжное издательство, 1961. — 202 с.

Хан-Гирей. Записки о Черкесии / Хан-Гирей; вступительная статья и подготовка текста к печати Гарданова В.К. и Мамбетова Г.Х. — Нальчик: Эльбрус, 1978.-333 с.

ХлынинаТ.П. Адыгея в 1920-е годы: проблемы становления и развития автономии / Т.П. Хлынина. — Краснодар, 1997. — 125 с.

Хлынина Т.П. Страницы социальной истории советской Адыгеи: Очерки политической антропологии. 1930-е гг. — Майкоп, 2004. — 61 с.

Улигов У.А. Социалистическая революция и гражданская война в Кабарде и Балкарии и создание национальной государственности кабардинского и балкарского народов (1917-1937 гг.) / У.А. Улигов. — Нальчик: Эльбрус, 1979. -267 с.

Циунчук P.A. Политическая культура России начала века: историографические подходы, основная проблематика, задачи / P.A. Циунчук // Гуманитарные знания в системах политики и культуры. — Казань, 2000. — С. 192-194.

Цораев М.М. Восстание кабардинских и балкарских крестьян в 1913 г. / М.М. Цораев. — Нальчик: Кабардино-Балкарское кн. изд-во, 1963. — 59 с.

Щеголев А.И. Крестьянское движение в Кабарде и Балкарии в годы столыпинской реакции и нового революционного подъема / А.И. Щеголев. — Нальчик: Кабардино-Балкарское кн. изд-во, 1962. — 140 с.

Чирг А.Ю. Традиционная политическая культура западных адыгов в первой трети XIX века / А.Ю. Чирг // Культурная жизнь Юга России. — 2003. -№2. -С. 33-41.

Эбзеева С.Э. Становление советской национальной государственности народов Северного Кавказа / С.Э. Эбзеева. — М.: Юридическая литература, 1976.- 135 с.

Яров C.B. Источники для изучения политической психологии рабочих Петрограда в 1917-1923 гг./ C.B. Яров // Формула России: экономика, политика, национальная идея. — СПб., 2000. — С. 130-135.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ВКБНИИ - Вестник Кабардино-Балкарского научно-исследовательского института

ВКЧГПУ - Вестник Карачаево-Черкесского государственного педагогического университета

ВКЧИГИ - Вестник Карачаево-Черкесского института гуманитарных исследований

ВСОГУ - Вестник Северо-Осетинского государственного университета им. К.Л. Хетагурова

ГА РФ - Государственный архив Российской Федерации ЖССА - Журнал социологии и социальной антропологии ЗКОИРГО - Записки Кавказского отдела Императорского Российского географического общества

ИВ - Исторический вестник

ИВУЗ - Известия высших учебных заведений. Северокавказский регион. Общественные науки.

ИКОИРГО - Известия Кавказского отдела Императорского Российского географического общества

КББ(К) - Кабардино-Балкарская беднота (Карахалк)

КЗ - Красное знамя

КК - Красная Кабарда

КС - Кавказский сборник

Каз.С - Казачий сборник

КЭС - Кавказский этнографический сборник

МЖСН - Международный журнал социальных наук

ОИ - Отечественная история

ПМА - Полевые материалы автора

РиГ - Революция и горец PC - Русский сборник.

РГАСПИ - Российский государственный архив социально-политической истории

СПЖ - Социально-политический журнал ТВ - Терские ведомости ТИАИ - Труды историко-архивного института

УЗ АБИИ - Ученые записки Адыгейского научно-исследовательского института экономики, языка, литературы и истории

УЗ КБНИИ - Ученые записки Кабардино-Балкарского научно-исследовательского института

ЦГА КБР - Центральный государственный архив Кабардино-Балкарской республики.

ЦГА РА - Центральный государственный архив Республики Адыгея ЦЦНВ - Центр документации новейшего времени Кабардино-Балкарской Республики