Лингвистическая гетерогенность и употребление прошедших времен в древнерусском летописании тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.02.01, кандидат филологических наук Петрухин, Павел Владимирович

• Петрухин, Павел Владимирович
• кандидат филологических наук
• 2003

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Петрухин, Павел Владимирович

ВВЕДЕНИЕ

ПЕРВАЯ

ГЛАВА. КОНСЕКУТИВНЫЙ ИМПЕРФЕКТ В РАННИХ ВОСТОЧНОСЛАВЯНСКИХ ЛЕТОПИСЯХ

1.1. «Цепочечное нанизывание» предикатов как основной принцип синтаксического построения повествования в древнерусском летописании раннего периода

1.2. консекутивный имперфект

1.3. консекутивный имперфект vs. аорист

1.4. консекутивный имперфект и правила согласования совершенного и несовершенного видов в связном тексте в современном русском языке

1.5. дискурсивные свойства аориста и имперфекта и развитие категории вида в восточнославянском

1.6. Прагматический контекст, в котором употребляется консекутивный имперфект

1.7. консекутивный имперфект и летописная традиция

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Лингвистическая гетерогенность и употребление прошедших времен в древнерусском летописании»

v

Употребление прошедших времен в восточнославянских летописях (особенно древнейшего периода) - один из вопросов, которым традиционно уделяется очень серьезное внимание в исторической русистике, что неудивительно: будучи важнейшим источником для изучения древнерусского языка, летописи представляют собой повествование в прошедшем времени, в котором основными нарративными единицами являются претериты, : составляющие, тем самым, языковой «костяк», повествования и в первую очередь характеризующие нарративную стратегию автора. Особое значение вопросу об использовании претеритов придает тот факт, что в средневековой восточнославянской письменности выбор временных форм в большой степени зависел от языковых и культурных установок пишущего. Таким образом, речь идет не только об оценке тех ' или иных лингвистических явлений, но также о понимании механизмов языкового сознания восточнославянских книжников, а значит, древнерусской литературы и культуры в целом.

Система прошедших времен, представленная в древнерусских книжных текстах (к которым относятся и летописи), включает несколько форм: аорист, имперфект, перфект, плюсквамперфект, а также некоторые аналитические конструкции (типа бяше ходя). В грамматиках древнерусского языка аорист обычно характеризуется как форма, используемая прежде всего для изложения последовательности событий в прошлом, имперфект как передающий фоновые состояния, процессы, многократные и узуальные действия, перфект как выступающий главным образом в прямой речи и обозначающий действия, актуальные для момента речи, а плюсквамперфект как указывающий на предшествование некоторому событию в прошлом

ДГ; Горшкова, Хабургаев 1981]. При этом аорист мог образовываться от основ как совершенного, так и несовершенного вида: в первом случае он обозначал <сточечные» события, а во втором -процессы и состояния ограниченной длительности. Формы имперфекта как правило производились от основ несовершенного вида, но в ранних письменных памятниках, таких как Лаврентьевская летопись [ПСРЛ, т. I], при обозначении многократных действий регулярно встречается также имперфект от основ совершенного вида [Маслов 1954]. Перфект и плюсквамперфект представляли собой аналитические формы и состояли из связки в личной форме глагола быти и действительного причастия на -л-. У плюсквамперфекта в качестве связки выступал глагол быти в форме имперфекта или так называемого «имперфективного аориста»; некоторые исследователи (например: [van Schooneveld 1959; Goermger 1995]) полагают, что формы с аористной и имперфектной связками были семантически дифференцированы. У перфекта роль связки выполнял глагол быти в настоящем времени, причем в 3-ем лице связка как правило отсутствовала; ряд исследователей находит различия в функционировании перфекта со связкой и без нее [Истрина 1923; van Schooneveld 1959]. Формы причастия на -л- у перфекта и плюсквамперфекта свободно производились от основ совершенного и несовершенного видов.

Анализ употребления форм прошедшего времени в книжных древнерусских текстах сталкивается с рядом специфических трудностей. Прежде всего, нам очень трудно судить о том, что собой представлял тот язык, на котором разговаривали восточные славяне в средние века. Традиционно принято думать, что исходно охарактеризованная выше сложная система прошедших времен была так или иначе представлена во всех праславянских диалектах, в том числе и восточнославянских1-. Впоследствии у восточных славян эта система была утрачена, и функции всех перечисленных форм взяла на себя универсальная форма на -л- (плюс некоторые аналитические конструкции, например, со страдательным причастием типа был сделай), что и находим в современных восточнославянских языках. Остается, однако, неясным, когда произошла эта перестройка глагольной системы: среди исследователей нет единого мнения на этот счет. Отсюда неизвестно, каким образом видо-временная система, обнаруживаемая в памятниках, соотносилась с разговорным узусом эпохи создания этих памятников.

Проблема усугубляется отсутствием в нашем распоряжении некнижных нарративных текстов раннего периода: едва ли не единственным исключением является новгородская берестяная грамота № 724 (1166/67, согласно [НБГ 1990-1996: 25]). Между тем, как показал Э. Бенвенист [Benveniste 1959], в нарративе может использоваться иной набор временных форм, чем в ненарративных текстах на том же языке (см. об этом подробнее ниже); поэтому лишь нарративные тексты могли бы дать материал для адекватного сравнения книжного и некнижного узуса в интересующем нас аспекте.

В научной литературе сложились два основных подхода к вопросу о соотношении разговорного и письменного языков в древней

1 Иную точку зрения высказал Г. А. Хабургаев [1991], по мнению которого временная система, представленная в старославянских памятниках, характеризует главным образом южные диалекты праславянского и не может рассматриваться в качестве «общеславянской»; так, имперфект, по Хабургаеву, является южнославянским новообразованием и никогда не присутствовал в восточнославянских и западнославянских диалектах (то же, естественно, касается и плюсквамперфекта с имперфектной связкой).

Руси. Сторонники первого - традиционного - подхода [Истрина 1923; Кузнецов 1959] полагают, что употребление прошедших вре-* мен в оригинальных восточнославянских книжных текстах (например, летописях) раннего периода (XI-XIV вв.) более или менее отражает ситуацию в разговорном восточнославянском этого времени. Однако, если принять эту точку зрения, оказывается довольно трудным объяснить некоторые факты, наблюдаемые в памятниках. В частности, как отметил еще Д.Н. Кудрявский [1909], исследовавший частоту употребления глагольных форм в Лаврентьевской летописи, -а вслед за ним Е.С. Истрина [1923], которая проанализировала щ употребление времен в Синодальном списке Новгородской первой летописи, перфект обычно используется в прямой речи, в то время как аорист абсолютно господствует в нарративе. Но это не смущает сторонников традиционного взгляда. Как пишет П.С. Кузнецов [1959: 205], «употребление перфекта, действительно более частое в диалоге, объясняется, по-видимому, не специфическим использованием временных форм в рассказе и в диалоге, а тем, что отношения, которые выражались древним перфектом (как и настоящим време-щ нем), чаще встречаются в диалоге, чем в рассказе». Имеется в виду, что в диалоге обычно говорится о таких событиях в прошлом, которые актуальны для настоящего, а это и есть классическое значение перфекта. Тот же тезис часто выдвигался и в отношении некнижной письменности, где также обычной формой при передаче событий в прошлом является перфект: в документах, написанных некнижным языком (договорных грамотах, купчих, завещаниях и т.п.), обычно речь идет об «актуальных» событиях (ср., например: [Якубинский 1953: 314; Кузнецов 1959: 202-205]). Однако существуют достаточно древние тексты, в которых появление перфекта не может быть объяснено подобным образом. Так, в новгородской берестяной грамоте № 724 (1166/1167) перфект выступает «в семантической позиции, идеальной для аориста» [Зализняк 19955: 298]; в грамоте № 605 (конец 80-х гг. XI - 1 треть XII в.) перфект употреблен «вместо» плюсквамперфекта [там же: 247]; подобные примеры можно найти и в других некнижных памятниках письменности, например, в договорной грамоте Александра Невского и новгородцев с немцами в 1262-1263 г. [Обнорский, Бархударов 1999: 58]. Эти и другие подобные факты свидетельствуют о том, что явления, наблюдаемые в оригинальной книжной письменности, не следует напрямую связывать с разговорным восточнославянским.

Напротив, представители другого подхода [Issatschenko 198083; Горшкова, Хабургаев 1981; Успенский 1987/2002] подчеркивают необходимость раздельного рассмотрения процессов, происходивших в разговорном и письменном языках. Согласно этой точке зрения, уже первые восточнославянские книжные тексты имели мало общего с разговорным языком в употреблении прошедших времен: такие формы, как аорист, имперфект, книжный плюсквамперфект, употреблялись в них в силу ориентации на образцовые церковнославянские тексты; они отмечали «престижный» характер соответствующих текстов, их религиозное и культурное значение. Этим книжным формам в рамках данной концепции противопоставлены элементы, связанные с разговорным узусом: появление последних в книжных текстах объясняется либо особым коммуникативным контекстом (диалоги, реплики рассказчика и т.п.), либо недостаточной компетенцией книжника.

При обращении к материалу древнерусских летописей проблема соотношения книжного и некнижного языков приобретает особое значение. Дело в том, что летописи написаны на гибридном церковнославянском языке, в котором употребляются как книжные, так и некнижные элементы [Живов 1988: 54-63]. Отсюда возникает вопрос о том, по какому принципу эти элементы распределяются в тексте летописи.

Но именно анализ летописного языка показывает, что далеко не все явления, относящиеся к употреблению видо-временных форм в древнерусской книжной письменности, находят объяснение в рамках противопоставления книжного и некнижного языков (или - в иной терминологии - регистров). Так, Эмили Кленин [1993] показала, что перфект в Лаврентьевской летописи используется для передачи событий «заднего плана», в частности, при нарушении нарративной последовательности. При этом Кленин подчеркивает, что хотя, по ее мнению, такое поведение перфекта связано с его семантической эволюцией в восточнославянском и, более того, с семантикой л-причастия в праславянском, перфект должен в первую очередь рассматриваться как «интегральный элемент» глагольной системы летописи, а не просто как представитель «чуждого» языкового регистра, незаконно проникший в книжный текст, ср.: "In predominantly Slavonic texts, L-forms can continue to have a backgrounding function, so that the opposition between L-forms and aorists has a double meaning: the presence of aorists points to Slavonic register, but within Slavonic the L-forms have a fairly well-defined structural function. Clearly, even if the L-forms are Russisms in a Slavonic text, they are meaningful in terms of the structure of the text itself, and not just in terms of assigning that structure to one of two possible registers. To the extent that L-forms mark discourse-level backgrounding in our Slavonic, they are an integral element, not intrusions from an alien register" [Klenin 1997: 323-324].

Явления, не сводимые к оппозиции книжного и некнижного языков, обнаруживаются и в поздних летописях. В.М. Живов [1995] показал, что в Мазуринском летописце конца XVII века в поздних фрагментах значительно (приблизительно на 10%) возрастает количество форм прошедшего времени, образованных от основ несовершенного вида. С этим изменением коррелирует увеличение пропорции л-форм в общем числе претеритов. Как пишет В.М. Живов [1995: 69], «пропорция форм несовершенного вида у л-форм приблизительно на 20% выше, чем у простых претеритов, и это, конечно, статистически весьма значимое отличие. Оно означает, что способ изложения событий с помощью простых претеритов отличается от способа изложения событий с помощью л-форм, и это обстоятельство требует объяснения». Поскольку простые претериты (аорист и имперфект) и л-формы противопоставлены как, соответственно, книжные и некнижные формы, было бы естественно предположить, что изменение пропорций основ совершенного и несовершенного видов в летописи также связано с этим противопоставлением. Однако такая интерпретация едва ли приемлема.

Дело в том, что вид никогда не рассматривался в числе категорий, релевантных для противопоставления книжного и некнижного языков. Более того, как представляется, это в принципе невозможно, хотя бы потому, что в русском языке у совершенного и несовершенного видов отсутствуют четкие формальные показатели, по которым их можно было бы противопоставить. Между тем, непременным свойством грамматических категорий, релевантных для указанной оппозиции (например, категорий времени или числа), является наличие формальных показателей, позволяющих отличить «книжную» форму от соответствующей «некнижной» (например, аорист или имперфект от л-формы, двойственное число от множественного). Основы совершенного и несовершенного вида (за исключением лишь вторичных имперфективов на -ива/-ыва) не имеют легко опознаваемых формальных признаков и, следовательно, не могут быть включены в данную систему противопоставлений. Таким образом, интерпретация того факта, что «в летописной письменной традиции изложение, пользующееся л-формами, в большей мере способствовало употреблению форм несовершенного вида, чем изложение, пользующееся простыми претеритами» [Живов 1995: 69], требует иных аргументов, нежели «register harmony»: оппозиция книжный/некнижный язык здесь ничего не объясняет.

Для того чтобы понять природу тех явлений, на которые обратили внимание Э. Кленин и В.М. Живов, следует в первую очередь рассматривать не генетические, а функциональные характеристики соответствующих форм. Как пишет В.М. Живов [1996:19], «само по себе происхождение элементов не определяет связанных с ними социокультурных коннотаций, существенно не происхождение элемента, а его квалификация в языковом сознании носителей, т.е. не генетические, а функциональные параметры».

Между тем, функциональным характеристикам видо-времен-ных форм уделялось явно недостаточное внимание в исторической русистике. Это обусловлено тем, что на протяжении последних десятилетий в работах по истории русского языка использовались в основном подходы и терминология, разработанные в рамках структурализма, что, разумеется, на определенном этапе оказалось достаточно плодотворным, но, в то же время, создает известные трудности и ограничения. Так, структуралистский принцип описания языка как системы значимых оппозиции предполагает, что «одному формальному показателю должен непременно соответствовать один элемент плана содержания» [Плунгян 1998, 337] (В.А.

Плунгян называет это "принципом изоморфизма формы и значе- . ния"). Отсюда - стремление определить «инвариантное», или «основное», значение любой грамматической формы, часто в ущерб различным «второстепенным», «контекстно обусловленным» значениям, которым уделяют значительно меньше внимания, а иногда просто игнорируют, видимо, считая чем-то случайным, «несистемным». В результате «основное» значение, охватывающее максимальное число возможных «модификаций», часто оказывается предельно абстрактным и далеким от конкретных употреблений, а многие важные аспекты функционирования языковых единиц упускаются.

Структурный анализ называют также формалистическим, поскольку за основу в нем берется языковая форма и этой форме сопоставляется одно значение. Формалистическому подходу в современных морфологических теориях противопоставляется функциональный подход, принимающий за точку отсчета значение, семантику, функцию. Соответственно, основным объектом изучения становится функционирование языковой единицы, основной задачей - максимально полное исчисление и описание функций, которые она может выполнять. Вместе с тем, одну и ту же функцию могут выполнять несколько языковых единиц, т. е. одному элементу плана содержания могут соответствовать несколько формальных показателей [Карцевский 1929]. Это еще один чрезвычайно привлекательный аспект функционального подхода, в том числе и с точки зрения изучения эволюции языкового (в частности, письменного) узуса.

Для изучения функционирования видо-временных форм большое значение имеет введенное Э. Бенвенистом [Benveniste 1959] противопоставление двух планов употребления языка - плана речи (plan de discours) и плана повествования (plan de l'histoire). На примере французского языка Бенвенист продемонстрировал, что выбор видо-временных форм может быть обусловлен типом коммуникативной ситуации: так, во французском простое прошедшее (passe simple) используется только в письменном нарративе. А.А. Зализняк полагает, что похожая ситуация имела место и в древнерусском, где, по его мнению, «аорист был не позднее XII в. (возможно, и раньше) оттеснен в сферу пассивного знания: в обыденной устной речи он уже не употреблялся - его заменял перфект, ставший универсальным выразителем прошедшего времени. Однако носители языка все еще без труда понимали аористы при чтении или слушании читаемого текста и правильно (с морфологической и семантической точки зрения) их употребляли, когда писали летописный или официальный текст. Аналогией здесь может служить статус passe simple (весьма близкого по функции к аористу) в современном французском языке: это время полностью отсутствует в разговорной речи, но свободно используется в литературных и сходных с ними текстах, не вызывая при этом трудностей у читателя» [Зализняк 19956:155]. .

Опираясь на идею Бенвениста о противопоставлении двух планов употребления языка, а также на введенное Г. Рейхенбахом [Reichenbach 1947] понятие точки отсчета, Е.В. Падучева [1996] показала, что в нарративе ориентированные на говорящего дейкти-ческие элементы разговорного языка (к которым относятся и видо-временные формы) либо вовсе не употребляются, либо меняют интерпретацию, т.е., в терминологии Падучевой, переходят из речевого режима интерпретации в нарративный.

В рамках «плана повествования» по Бенвенисту (или «нарративного режима интерпретации» по Падучевой) выделяются основная линия повествования (foreground) и «фон» (background), ср.

Hopper 1979]; для их передачи могут использоваться различные языковые средства.

В силу вышесказанного, в работе широко применяется дискурсивно-прагматический анализ, предполагающий рассмотрение функций видо-временных показателей не на уровне отдельных словоформ, словосочетаний и предложений, а на уровне крупных фрагментов текста. Такой анализ позволяет выявить те аспекты употребления рассматриваемых форм, которые обычно ускользают из поля зрения при традиционном «денотативном» подходе, ср.: [Плунгян (в печати)]. щ В использовании новых, нестандартных для исследований, посвященных истории русского языка, подходов состоит научная новизна работы. Как представляется, привлечение ряда выводов современной теоретической лингвистики может способствовать решению многих проблем, с которыми сталкиваются историки русского языка, - как старых, так и тех, на которые лишь недавно было обращено внимание. В последнее время в морфологической семантике произошли существенные сдвиги, в результате которых в р значительной степени изменилась трактовка таких понятий, как грамматическое значение» (см.: [Плунгян 1998]), вид и время глагола (см.: [Падучева 1996]), большее значение стало придаваться взаимосвязи морфологии и синтаксиса (ср. различные теории лингвистики текста), интенсивно ведутся исследования в области нарративной семантики. Адекватное использование новейших лингвистических теорий в исторической русистике представляется тем более оправданным, что во многих из них делается особый акцент на необходимости преодоления искусственного разделения Э синхронии и диахронии, и в этом смысле, как нередко отмечается, можно даже говорить о частичном возвращении к историко-филоло

- гическим традициям XIX в. В этих условиях появляется возможность существенно расширить (и частично обновить) теоретическую и методологическую базу историко-лингвистических исследований.

Еще один важный аспект изучения летописной традиции, обсуждаемый в работе, - лингвистическая гетерогенность летописи. Как пишет А. А. Гиппиус [2002: 149-150], «еще недавно лингвистическое изучение летописей велось лишь путем суммарного описания отдельных списков или же их частей, написанных разными писцами. В последнее время, однако, ситуация изменилась, и теперь уже очевидно, что наибольшие возможности открывает иной подход, направленный на изучение языковой гетерогенности летописей как памятников, не только сложных по составу, но и представляющих особое, анналистическое направление средневековой историографии. Именно анналистическая природа летописи, создаваемой в течение длительного времени путем постепенного накопления погодных записей (анналов), делает ее способной отразить, в пределах одного текста, постепенность языковой эволюции на протяжении нескольких столетий» (разрядка А.А. Гиппиуса). Кроме процитированной статьи А.А. Гиппиуса, данное направление исследований представлено в уже упоминавшихся работах Э. Кленин [Klenin 1993] и В.М. Живова [1995], а также в [Гиппиус 1996, 1999; Тимбер-лейк 19976; Timberlake 2000].

Лингвистическая гетерогенность особенно ярко выражена в поздних летописях, что объясняется как длительностью описываемого в них периода истории, так и многослойностью источников. В данной работе исследуется лингвистическая гетерогенность одной из известнейших поздних древнерусских летописей - Пискаревского летописца первой трети XVII в. Изучение столь поздней летописи ставит особые проблемы. В XVII в. летописные своды, как правило, компилировались из большого числа довольно разнородных источников, причем ранние фрагменты (в основе которых лежит обычно Повесть временных лет) довольно сильно отличаются в языковом плане от поздних фрагментов. Тем не менее, исследование показывает, что и здесь языковые изменения носят во многом постепенный, преемственный характер и обусловлены не только и не столько различиями в языке протографов, сколько возникновением «нестандартных коммуникативных задач» (ср.: [Живов 1998:226]), перед лицом которых оказывается летописец.

Именно изучение Пискаревского летописца ХУЛ в. с точки зре- -ния его лингвистической гетерогенности, выраженной в употреблении видо-временных форм, и послужило отправным пунктом для настоящей работы. Наблюдения за тем, как постепенно - в течение столетий - меняется летописный язык, естественным образом вызвали интерес к тому, как в данном отношении устроены исходные, древнейшие летописные тексты, дошедшие до нас в самых ранних списках. Оказывается, что отсюда берут начало не только те черты, которые в позднем летописании несомненно противопоставляют летописный узус устному разговорному, но и те, которые напротив, как обычно полагают, формируются под влиянием последнего. Так, поскольку к XVII в. аорист и имперфект уже безусловно были утрачены в разговорном языке, предполагается, что в их употреблении действовал следующий механизм пересчета: там, где в разговорном языке употребляется совершенный вид, в летописи ставился аорист, а там, где в разговорном - несовершенный вид, в летописи использовался имперфект. Однако анализ материала показывает, что на самом деле употребление совершенного и несовершенного видов в современном русском языке и аориста и имперфекта в летописном языке не вполне совпадают. Один пункт несовпадения хорошо известен - это аорист от ослов несовершенного вида, который встречается главным образом в лимитативных контекстах. Другое расхождение привлекало меньшее внимание. Речь идет об ингрессивном употреблении имперфекта от основы несовершенного вида, иными словами, об употреблении имперфекта при изложении последовательных событий. В современном литературном русском языке несовершенный вид не употребляется таким образом. Между тем, в летописных текстах - как ранних, так и поздних - такое употребление имперфекта встречается достаточно регулярно. Следовательно, книжник, занимавшийся составлением летописи в XVII в., используя имперфект, опирался не только на свой разговорный язык, но и на знание ранее написанных летописных текстов, в которых он находил, в частности, ингрессивное употребление имперфекта. Более того, такое употребление, по-видимому, подчеркивало разницу между тем, как строится нарратив в живом русском языке и в языке книжном.

Другим примером преемственности поздних летописных текстов по отношению к ранним является употребление в них перфекта (л-форм). Как показала Э. Кленин [Klenin 1993], в Лаврен-тьевской летописи перфект используется главным образом при нарушении нарративной последовательности. В связи с этим представляется неслучайным, что в поздних древнерусских летописях (XVII в.) увеличение пропорции л-форм среди других форм прошедшего времени происходит параллельно с усложнением синтаксической и риторической структуры повествования. Так, в Лаврентьевской летописи и в Новгородской первой летописи по Синодальному списку перфект часто используется в относительных и дополнительных придаточных. То же самое обнаруживаем и в поздних летописцах типа Пискаревского (в тех фрагментах, где описываются, события позднего средневековья), с той разницей, что здесь паратаксис, являющийся основным принципом организации повествования в раннем летописании, уступает место гипотаксису; следовательно, увеличивается количество придаточных предложений, которые и благоприятствуют массовому проникновению форм перфекта (л-форм) в летописный текст. Кроме того, как показывает анализ материала, в ранних летописях перфект обычно употребляется в нарративе (прямая речь нас в данном случае не интересует) в тех случаях, когда летописец в более или менее явно выраженной форме обращается к читателю - для напоминания о том, что ему (читателю) уже известно либо из предыдущего текста, либо в силу наличия у него тех знаний, которые входят в общую для читателя и пишущего «модель мира». В свою очередь, использование л-форм в поздних летописных памятниках также в большинстве случаев связано с выходом за пределы «нарративного режима интерпретации» (Падучева) и хотя бы частичной имитацией «канонической» коммуникативной ситуации, при которой существуют говорящий и слушающий (resp. пишущий и читатель). Отсюда можно сделать вывод, что хотя резкое увеличение пропорции л-форм (или даже их преобладание) в поздних летописях безусловно связано с тем, что в данное время простые претериты отсутствовали даже в пассивной памяти носителей языка, постепенное распространение л-форм происходило в соответствии с теми тенденциями, которые наметились уже в самых ранних памятниках.

Таким образом, в работе рассматриваются различные вопросы, связанные с употреблением временных и видовых форм в летописях, однако все они объединены общей проблематикой, и можно надеяться, что их комплексное изучение в конечном счете способно прояснить контуры общей картины употребления в идо-временных форм в древнерусском летописании - как на отдельных этапах его развития, так и в диахронии.

Структура работы. Диссертация состоит из трех глав. Первая глава посвящена анализу ингрессивного употребления древнерусского имперфекта, которое не получило должного внимания в научной литературе. Материалом здесь послужили в основном ранние летописи - Новгородская первая летопись по Синодальному списку (НГО1) и Повесть временных лет (ПВЛ) по Лаврентьевскому (Лавр., ПСРЛ, т. I) и Ипатьевскому (Ип., ПСРЛ, т. II) спискам (Лавр, и Ип. цитируются по ПСРЛ в упрощенной орфографии), для сравнения привлекается также материал более поздних летописей - Писка-ревского (ПСРЛ, т. XXXIV) первой трети XVII в. и Мазуринского (ПСРЛ, т. XXXI) последней четверти XVII в. Во второй главе рассматривается вопрос о том, каким образом соотносятся друг с другом плюсквамперфект и перфект в «плюсквамперфектном» значении в Новгородской первой летописи по Синодальному списку. В третьей главе исследуется употребление глагольных времен и видов в Пискаревском летописце первой трети XVII в., причем особое внимание уделяется тому, каким образом употребление видо-временных форм меняется от ранних фрагментов летописи к поздним; иными словами, в этой главе рассматривается глагольный аспект лингвистической гетерогенности Пискаревского летописца.

ПЕРВАЯ ГЛАВА

Заключение диссертации по теме «Русский язык», Петрухин, Павел Владимирович

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Проведенное исследование продемонстрировало возможность изучения летописного языка как особого регистра древнерусской письменности, в котором книжные и некнижные элементы сложным образом взаимодействуют как на формальном, так и на семантическом уровне. Анализ употребления прошедших времен в рамках летописной традиции обнаруживает постепенную эволюцию узуса, лишь косвенным образом связанную с происходящим в разговорном языке: многие процессы, лишь слабо намеченные в ранних летописных памятниках, получают полное развитие на более поздних стадиях существования летописной традиции; некоторые маргинальные явления, спорадически встречающиеся в ранних текстах, становятся регулярными или даже доминируют в летописных фрагментах, описывающих события позднего русского средневековья. Выявление этого феномена можно считать одним из основных результатов данной работы. Так, уже в Повести временных лет и Новгородской первой летописи употребление перфекта вне прямой речи в основном связано с контекстами, передающими «фоновую» информацию (background): сюда, в частности, входят относительные придаточные, отрицание, основы несовершенного вида, различные «комментирующие» высказывания. В более поздних летописных памятниках мы видим развитие этой тенденции, о чем свидетельствует, среди прочего, более высокая пропорция основ несовершенного вида среди л-форм, чем среди простых претеритов, в таких поздних памятниках, как Пискаревский и Мазуринский летописцы. С другой стороны, начиная с ранних летописных текстов использование перфекта вне прямой речи в той или иной мере связано с обращением рассказчика к читателю, т.е. с изменением коммуникативной ситу ации: в каноническое летописное повествование, нарушая его последовательный монотонный ход, вторгаются автор и читатель, со своим видением описываемых событий. Эта линия также постепенно укрепляется в истории летописания, что в конечном счете приводит к весьма заметному изменению нарративной стратегии в позднесредневековых русских летописях и, вероятно, подталкивает к более интенсивному использованию л-форм в повествовании. В свою очередь, смена нарративной стратегии непосредственно связана с изменением исторического сознания древнерусских книжников и общества в целом. Аналогией здесь может служить переход от использования обратной перспективы как основного принципа средневековой живописи к прямой перспективе в позднем средневековье и новое время: художественная техника меняется вслед за мировоззрением.

Проделанная работа позволяет также сформулировать следующие выводы:

1. В восточнославянских летописях имперфект мог иметь ингрессивное значение и, таким образом (вопреки распространенному мнению), использоваться не только для передачи фоновой информации, но и для обозначения новых событий в нарративной последовательности, причем сказанное верно как для ранних летописных памятников, так и для поздних. Данная черта отличает имперфект от несовершенного вида современного русского языка.

2. Традиционно занимавший исследователей вопрос о том, существует ли какое-либо распределение функций между книжным плюсквамперфектом и конкурирующим с ним в летописях перфектом без связки, в случае Синодального списка Новгородской первой летописи получает, как представляется, вполне о пределенный ответ. Между двумя формами имеет место дискурсивно-прагматическое противопоставление: плюсквамперфект относится к переднему плану повествования (foreground), сообщая о новых событиях, в то время как перфект отсылает читателя к уже известной информации или, во всяком случае, к информации, которая находится «не в фокусе» (background). Это противопоставление лежит в основе целого ряда различий в употреблении обеих форм - коммуникативных, аспектуальных, темпоральных, синтаксических.

3. Определенное влияние на семантику книжного плюсквамперфекта, по-видимому, оказывает разговорная форма «русского плюсквамперфекта», хотя в употреблении этих двух форм имеются как сходства, так и различия: как й «русский плюсквамперфект», книжная форма может обозначать действие с недостигнутым или аннулированным результатом, но, в отличие от первого, последний может также использоваться для передачи действий с достигнутым и сохраняющимся результатом.

4. Аорист и имперфект в плюсквамперфектной функции обычно используются в текстах, для которых характерен более высокий уровень литературной обработки и, соответственно, более сильное (по сравнению с обычным летописным повествованием) церковнославянское влияние.

5. Проникновению «некнижного» перфекта в летописное повествование в качестве полноправной нарративной формы предшествовало его все более интенсивное использование для передачи фоновой информации. В этом смысле развитие гибридного письменного языка, каковым является летописный язык, принципиально отличается от семантической эволюции грамматических показателей в разговорном языке, где, напротив, в зону "background" обычно вытесняются «старые», выходящие из употребления формы.

Анализ Пискаревского летописца первой половины XVII в. показывает, что лингвистическая гетерогенность древнерусских летописей (в частности, заметное увеличение пропорции л-форм в поздних фрагментах) обусловлена не столько изменениями в разговорном языке, сколько сменой нарративной стратегии, которую используют летописцы. Переломным в этом отношении, видимо, был XV в. - эпоха составления общерусских летописных сводов. Именно в это время начинается достаточно активное использование в повествовании глаголов несовершенного вида с общефактическим значением, что указывает на существенное изменение коммуникативной организации текста: здесь гораздо большее значение, чем в прежнем, «каноническом» летописном нарративе, приобретают фигуры рассказчика и читателя. Этот феномен представляет интерес с культурологической точки зрения. Традиционный летописный нарратив, где каждая форма прошедшего времени имела определенный набор значений и функций, рушится, тем самым открывая дорогу широкому проникновению л-форм в повествование.

Особый интерес представляют взаимоотношения л-форм с имперфектом и вообще основами несовершенного вида в летописном языке. Тот факт, что, как отметил В.М. Живов [1995: 61], в Мазуринском летописце конца XVII в. «л-формы вытесняют имперфект в несколько большей степени, чем аорист» (данные Пискаревского летописца подтверждают это наблюдение), очевидно, объясняется уже отмеченным тяготением л-форм к «фоновым» (backgrounded) контекстам. Другой важный феномен, а именно то, что «в летописной письменной традиции изложение, пользующееся л-формами, в большей мере способствовало употреблению форм несовершенного вида, чем изложение, пользующееся простыми претеритами» [Живов 1995: 69], объясняется тем, что в «изложении, пользующемся л-формами», глаголы с общефактическим значением несовершенного вида становятся обычным способом представления событий, что совершенно нехарактерно для «изложения, пользующегося простыми претеритами». Таким образом глагольно-видовая оппозиция, на первый взгляд никак не связанная с противопоставлением книжного и некнижного языков, оказывается не в последнюю очередь вовлечена в развитие летописной традиции и, соответственно, формирование гибридного регистра древнерусской письменности.

СОКРАЩЕНИЯ

СВ - совершенный вид НСВ - несовершенный вид КИ - консекугивный имперфект

НПЛ - Новгородская первая летопись по Синодальному списку

ПВЛ - Повесть временных лет

ПЛ - Пискаревский летописец

МЛ - Мазуринский летописец

ПВЦ - Повесть о взятии Царьграда фрягами

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Петрухин, Павел Владимирович, 2003 год

1. Барентсен 1998 А. Барентсен. Признак «секвентная связь» и видовое противопоставление в русском языке // Типология вида: проблемы, поиски, решения. М.: Языки русской культуры, 43-58.

2. Бенвенист 1974 Э. Бенвенист. Общая лингвистика (перевод с французского), М.

3. Бондарко 1958а А. В. Бондарко. Настоящее историческое глаголов НСВ и СВ в языке русских памятников XV-XVII вв. // Ученые записки ЛГПИ им. А.И. Герцена, т. 173.

4. Бондарко 19586 А. В. Бондарко. Настоящее историческое (praesens historicum) глаголов несовершенного и совершенного вида в русском языке // Slavia, XXVII, 556-584.

5. Борковский, Кузнецов 1965 В. И. Борковский, П. С. Кузнецов. Историческая грамматика русского языка. М.: Наука.

6. Бородич 1963 В.В. Бородин. К вопросу о значении перфекта в болгарском языке // Славянская филология. Сборник статей. Вып. 4. С. 3-31.

7. Бунина 1959 И. К. Бунина. Система времен старославянского глагола. М.: Изд-во АН СССР.

8. Гимон, Гиппиус 1999 Т. В. Гимон, А. А. Гиппиус. Новые данные по истории текста Новгородской первой летописи // Новгородский исторический сборник. Вып. 7 (17). СПб., 18-47.

9. Гиппиус 1992 А. А. Гиппиус. Новые данные о пономаре Тимофее - новгородском книжнике середины ХП1 века // Информационный бюллетень МАИРСК. Вып. 25. М., 59-86.

10. Гиппиус 1996 А. А. Гиппиус. Лингво-текстологическое исследование синодального списка Новгородской первой летописи: Дисс. на соискание . канд. филол. наук. М., Институт славяноведения и балканистики РАН.

11. Гиппиус 1999 К характеристике новгородского владычного летописания XII-XIV вв. // А. А. Гиппиус, Е. Н. Носов, А. С. Хорошев (ред.). Великий Новгород в истории средневековой Европы. К 70-летию В. Л. Янина. М.: Русские словари.

12. Гиппиус 2000 А. А. Гиппиус. "Повесть временных лет": о возможном происхождении и значении названия // Из истории русской культуры. Т. I (Древняя Русь). М.: Языки русской культуры, 448-460.

13. Гиппиус 2002 А. А. Гиппиус. Рекоша дроужина Игореви. К лингвотекстологической стратификации Начальной летописи // Russian Linguistics, vol., no., 147-181.

14. Горшкова, Хабургаев 1997 К. В. Горшкова, Г. А. Хабургаев. Историческая грамматика русского языка: Учебное пособие. 2-е изд., испр. М.: Изд-во МГУ.

15. Гуревич 1972 А. Я. Гуревич. Категории средневековой культуры, М.

16. ДГ Древнерусская грамматика XI-XII вв. М.: Наука, 1995.

17. Дурново 1924 Н. Н. Дурново. Очерк истории русского языка. М., Л.; переиздано в: Н. Н. Дурново. Избранные работы по истории русского языка. М.: Языки русской культуры, 2000.

18. Еремин 1966 И. Г. Еремин. Повесть временных лет как памятник литературы. В его кн.: Литература Древней Руси (этюды и характеристики), М.

19. Живов 1988 В. М. Живов. Роль русского церковнославянского в истории славянских литературных языков // Актуальные проблемы славянского языкознания. М., 49-98.

20. Живов 1995 — В. М. Живов. Usus scribendi. Простые претериты у летописца-самоучки // Russian Linguistics, vol. 19, no. 1,45-75.

21. Живов 1996 — В. М. Живов. Язык и культура в России XVIII века. М: Языки русской культуры.

22. Живов, Тимберлейк 1997 В. М. Живов, А. Тимберлейк. Расставаясь со структурализмом // Вопросы языкознания, 1997, № 3.

23. Живов, Успенский 1986 В. М. Живов, Успенский Б. А. Graramatica sub specie theologiae. Претеритные формы глагола быти в русском языковом сознании XVI-XVIII веков // Russian Linguistics, vol. 10,259-279.

24. Зализняк 1981 А. А. Зализняк. Противопоставление относительных и вопросительных местоимений в древнерусском // Балто-славянские исследования 1980. М.: Наука, 89-107.

25. Зализняк 1988 — А. А. Зализняк. Древненовгородский диалект и проблемы диалектного членения позднего праславянского языка // Славянское языкознание. X Международный съезд славистов. Доклады советской делегациию. М.: Наука, 164-177.

26. Зализняк 1990 А. А. Зализняк. Об одном употреблении пре-зенса совершенного вида («презенс напрасного ожидания») // Z. Sa-loni (red.), Metody formalne w opisie j^zykow slowianskich. Bialystok.

27. Зализняк 1993 А. А. Зализняк. К изучению языка берестяных грамот // В. JI. Янин, А. А. Зализняк. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1984-1989 гг.). М.: Наука, 191-321.

28. Зализняк 19956 А. А. Зализняк. Древненовгородский диалект. M.: Школа «Языки русской культуры».

29. Зализняк, Падучева 1975 А. А. Зализняк, Е. В. Падучева. К типологии относительного предложения // Семиотика и информатика. Вып. 6. М.

30. Зализняк, Шмелев 2000 Анна А. Зализняк, А. Д. Шмелев. Введение в русскую аспектологию. М.: Языки русской культуры.

31. Зимин, Хорошкевич 1982 А. А. Зимин, A. JI. Хорошкевич. Россия времени Ивана Грозного. М.

32. Иванчев 1961 Св. Иванчев. Контекстово обусловена ингре-сивна употреба на глаголите от несвършен вид в чешския език // Годишник на Софийския универсистет. Филологически факултет. 1959/1960. Т. 65, 3. София.

33. ИГРЯ Историческая грамматика русского языка: Синтаксис. Сложное предложение / Под ред. В. И. Борковского. М.: Наука, 1979.

34. Истрина 1923 Е. С. Истрина. Синтаксические явления Синодального списка I Новгородской летописи // Известия Отделения Русского Языка и Словесности, т. 24 (1919 г.), кн. 2, 1923, 1-172; т. 26 (1921 г.), 207-239.

35. Карцевский 1929 С. О. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака // Труды Пражского лингвистического кружка. Вып. 1.

36. Клосс 1987 Б. М. Клосс. Летопись Новгородская первая // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. I (Х1-первая половина XIV в.). Л.: Наука, 245-247.

37. Клосс 2000 Б. М. Клосс. Предисловие // Новгородская четвертая летопись (ПСРЛ, т. 4, ч. 1). М.: Языки русской культуры, XI-XX.

38. Князев 2003 Ю. П. Князев. Форма и значение конструкций с частицей было в русском языке // Сокровенные смыслы. Сб. статей в честь Н.Д. Арутюновой. М.: Языки славянской культуры (в печати).

39. Кудрявский 1909 Д. Н. Кудрявский. К статистике глагольных форм в Лаврентьевской летописи // Известия ОРЯС, т. XIV, кн. 2.

40. Кузнецов 1959 П. С. Кузнецов. Очерки исторической морфологии русского языка. М.: Изд-во АН СССР.

41. Кучкин 1995 В.-А. Кучкин. «Русская земля» по летописным данным XI-первой трети XIII в. // Древнейшие государства Восточной Европы. М., 74-100.

42. ЛЭС Лингвистический энциклопедический словарь, М., 1990.

43. Маслов 1954 Ю. С. Маслов. Имперфект глаголов совершенного вида в славянских языках // Вопросы славянского языкознания. Вып. 1,68-138.

44. Маслов 1961 Ю. С. Маслов. Роль так называемой перфектива-ции и имперфективации в процессе возникновения славянского глагольного вида // Исследования по славянскому языкознанию. М.

45. Маслов 1984 Ю. С. Маслов. Очерки по аспектологии. Л.

46. Мещерский 1954 Н. А. Мещерский. Древнерусская повесть о взятии Царьграда фрягами в 1204 году // ТОДРЛ, т. X. М-Л., 1954; перепечатано в: Н. А. Мещерский. Избранные статьи. СПб., 1995, 190-211.

47. Мишина 1999 E. А. Мишина. Типы употребления презенса совершенного вида в восточнославянских памятниках XI-XV вв. Автореферат дисс. . кандидата филол. наук. МГУ.

48. Молошная 1996 Т. Н. Молошная. Плюсквамперфект в системе грамматических форм глагола в современных славянских языках // Русистика. Славистика. Индоевропеистика. Сборник к 60-летию А. А. Зализняка., М.: Индрик, 564-573.

49. Насонов 1951 А. Н. Насонов. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М.: Изд-во АН СССР.

50. Насонов 1969 А. Н. Насонов. История русского летописания XI — начала XVIII века. М.

51. НБГ 1990-1996 В. JI. Янин, А. А. Зализняк. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1990-1996 гг.). М.: Русские словари, 2000.

52. Николаева 1978 Т. М. Николаева. Лингвистика текста. Современное состояние и перспективы (вступит, статья) // Новое в зарубежной лингвистике, вып. 8, М., 5-39.

53. Николаева 1990 Т. М. Николаева. Лингвистика теста // ЛЭС, 267-268.

54. НПЛ Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов (под редакцией и с предисловием А. Н. Насонова). М.; Л., 1950 (2 изд.: М.: Языки русской культуры, 2000.)

55. Падучева 1974 Е. В. Падучева. О семантике синтаксиса. М.: Наука.

56. Падучева 1985/2001 Е. В. Падучева. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М.: Наука, 1985; 2-е изд.: М., Эдиториал УРСС, 2001 (ссылки даны по 2-му изд.).

57. Падучева 1986 Е. В. Падучева. Семантика вида и точка отсчета // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. N 5,413-424.

58. Падучева 1996 Е. В. Падучева. Семантические исследования: Семантика времени и вида в русском языке. Семантика нарратива. М.: Школа «Языки русской культуры».

59. Падучева 2002 Е. В. Падучева. О дескриптивном и семантическом подходе к синтаксису: родительный субъекта в отрицательном предложении. (Распечатка к докладу).

60. ПБЛ Повесть о битве на Липице (подготовка текста, перевод и комментарии Я. С. Лурье) // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 5. СПб.: Наука, 1997,74-87.

61. ПВЛ Повесть временных лет. Т. 1-2 / Подготовка текста, перевод и примечания Д. С. Лихачева. М.; Л., 1950 (2 изд.: СПб.: Наука, 1996).

62. Перельмутер 1983 И. А. Перельмутер. Статив, результатов, пассив и перфект в древнегреческом языке (язык Гомера) // В. П. Недялков (ред.), Типология результативных конструкций (результатов, статив, пассив, перфект). Л.: Наука, 142-148.

63. Пичхадзе 1996 А. А. Пичхадзе. Предлог къ после глаголов движения.при названиях городов в древнерусских оригинальных и переводных и оригинальных памятниках письменности // Вопросы языкознания, №6,106-116.

64. Плунгян 1998 В. А. Плунгян. Проблемы грамматического значения в современных морфологических теориях (обзор) // Семиотика и информатика, вып. 36. М.: Языки русской культуры, Русские словари, 324-386.

65. Плунгян 2000 В. А. Плунгян. Общая морфология: введение в проблематику. М.: Эдиториал УРСС.

66. Плунгян 2001 В. А. Плунгян. Антирезультатив: до и после результата // В. А. Плунгян (ред.). Исследования по теории грамматики: Вып. 1: Глагольные категории. М.: Русские словари, 50-88.

67. Плунгян (в печати) В. А. Плунгян. К дискурсивному описанию аспекту альных показателей.

68. ПСРЛ Полное собрание русских летописей, издаваемое Археографическою комиссиею. Т. I-XLII. СПб.; М., 1841-2002.

69. Ружичка 1962 Р. Ружичка. Глагольный вид в «Повести временных лет» // Вопросы глагольного вида. М.

70. Сичинава 2001 Д. В. Сичинава. Плюсквамперфект и ретроспективный сдвиг в языке сантали //В. А. Плунгян (ред.). Исследования по теории грамматики: Вып. 1: Глагольные категории. М.: Русские словари, 89-114.

71. Сичинава 2002 Д. В. Сичинава. Типология глагольных систем с несколькими формами плюсквамперфекта. Дипломная работа. МГУ.

72. Сичинава (в печати) Д. В. Сичинава. К проблеме происхождения славянского условного наклониения // В. А. Плунгян (ред.), Исследования по теории грамматики. Вып. 3: Ирреалис и ирреальная модальность (в печати).

73. СлРЯ XI-XVII вв. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 1-М.: Наука, 1975-.

74. Соболевский 1948 С. И. Соболевский. Древне-греческий язык (учебник для высших учебных заведений). М.

75. Срезн. И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. I-III. СПб., 1893-1903.

76. Тимберлейк 1998я А. Тимберлейк. Вид глагола как история // Типология вида: проблемы, поиски, решения. М.: Языки русской культуры, 443-453.

77. Тимберлейк 19986 А. Тимберлейк. Заметки о конференции. Инвариантность, типология, диахрония и прагматика // Типология вида: проблемы, поиски, решения. М.: Языки русской культуры, 1127.

78. Тимберлейк 1997<з А. Тимберлейк. Динамика лексики, времени и дискурса. (Замечания по поводу анкеты по аспектологии) // Труды аспектологического семинара филологического факультета МГУ. Т. 3. М., 195-205.

79. Тимберлейк 19976 А. Тимберлейк. Аугмент имперфекта в Лаврентъевской летописи // Вопросы языкознания, № 5, 66-86.

80. Успенский 1987/2002 Б. А. Успенский. История русского литературного языка (XI-XVII вв.). Munchen, 1987; 3-е изд.: М.: Аспект Пресс, 2002 (ссылки даны по 3-му изданию).

81. Хабургаев 1978 Г. А. Хабургаев. Судьба вспомогательного глагола древних славянских аналитических форм в русском языке // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология, № 4,42-53.

82. Широкова 1966 А. Г. Широкова. Способы выражения значения многократности в чешском языке (в сравнении с другими славянскими языками) // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. № 1.

83. Шошитайшвили 19986 И. А. Шошитайшвили. Русское «было»: путь грамматикализации // Русистика сегодня, 3/4, 59-78.

84. Этерлей 1970 Е. Н. Этерлей. Древнерусский имперфект (значение и употребление). Автореф. дис. . канд. филол. наук. Л., 1970.

85. Яковлева 1955 О. А. Яковлева. Пискаревский летописец // Материалы по истории СССР, т. II Документы по истории XV-XVII вв. М., 7-144.

86. Якубинский 1953 JI. П. Якубинский. История древнерусского языка. М.

87. Янин 1977 В. JI. Янин. Церковь Бориса и Глеба в новгородском Детинце (о новгородском источнике «Жития Алекснадра Невского») // В. JI. Янин. Очерки комплексного источниковедения. Средневековый Новгород. М.: Высшая школа, 123-135.

88. Ваауеп 1997 R. Н. Baayen. The pragmatics of the 'tenses' in Biblical Hebrew// Studies in Language 21:2, 245-285.

89. Barentsen 1986 A. A. Barentsen. The use of the particle БЫЛО in modem Russian // Dutch Studies in Russian Linguistics, Amsterdam, vol. 8,1-68.

90. Bermel 1997 N. Bermel. Context and the lexicon in the development of Russian aspect (University of California publications in linguistics, v. 129).

91. Bertinetto 1986 P.-M. Bertinetto. Tempo, aspetto e azione nel verbo italiano. Firenze: Presso l'accademia della Crusca.

92. Bleton 1982 P. Bleton. La surcomposition dans Ie verbe fran9ais // Canadian Journal of Linguistics, 1982,27.1, 31-70.

93. Bybee, Dahl 1989 J.L. Bybee, O. Dahl. The creation of tense and aspect systems in the languages of the world // Studies in Language 13, 1: 51-103.

94. Bybee et al. 1994 J.L. Bybee; R. Perkins; W. Pagliuca. The evolution of grammar: Tense, aspect and modality in the languages of the world. Chicago: University of Chicago Press.

95. Chinkarouk 1998 O. Chinkarouk. Le Plus-que-parfait dans la phrase complexe (coordination et juxtaposition) en ukrainien moderne // Le Langage et l'Homme XXXIII, 1, 39-53.

96. Comrie 1985 B. Comrie. Tense. Cambridge: Cambridge University Press.

97. Dahl 1985 O. Dahl. Tense and aspect systems. Oxford: Blackwell.

98. Dowty 1986 D. Dowty. The effect of aspectual class on the temporal structure of discourse: semantics or pragmatics? // Linguistics and Philosophy 9(1), 37-61.

99. Eckert 1985 E. Eckert. Aspect in Repetitive contexts in Russian and Czech // M.S. Flier & A. Timberlake (eds.), The Scope of Slavic Aspect. USLA Slavic Studies, vol. 12, 169-180.

100. Fleishman 1989 S. Fleishman. Temporal distance: A basic linguistic metaphor // Studies in Language 13,1: 1-50.

101. Foulet 1925 L. Foulet. Le developpement des formes surcompo-sees // Romania, 51,203-252.

102. Friedman 1986 V. A. Friedman. Evidentiality in Balkans: Bulgarian, Macedonian and Albanian // W. Chafe and J. Nichols (eds.), Evidentiality: The coding of epistemology in language. Norwood, N.J.: Ablex, 168-187.

103. Galton 1976 H. Galton. The Main Functions of the Slavic Verbal Aspect. Skopje: Macedonian Academy of Sciences and Arts.

104. Givon 1982 T. Givon. Tense-aspect-modality: the Creole prototype and beyond // P.J. Hopper (ed.), Tense-aspect: between semantics and pragmatics. Amsterdam: John Benjamins, 115-163.

105. Goeringer 1995 K. Goeringer. The Motivation of Pluperfect Auxiliary Tense in the Primary Chronicle // Russian Linguistics, vol. 19, no. 3,319-332.

106. Klein-Andreu 1990 F. Klein-Andreu. Losing ground: A discourse-pragmatic solution to the history of -ra in Spanish // S. Fleischman & L. Waugh (eds.). Discourse-Pragmatics and the Verb: The Evidence from Romance, L.: Routledge, 164-178.

107. Klenin 1995 E. Klenin. The verbal system of a seventeenth-century icon legend: morphology and discourse function // Russian Linguistics, vol. 19.

108. Klenin 1997 E. Klenin. Legends and Language in Sixteenth-Century Moscow // A. M. Kleimola, G. D. Lenhoff (eds.). Culture and Identity in Muscovy, 1359-1584, Moscow (UCLA Slavic Studies. New Series. Vol. Ill), p. 303-305.

109. Mc Coard 1978 R. W. Mc Coard. The English Perfect: Tense-choise and Pragmatic Inferences. Amsterdam: North Holland.

110. Mellet 2000 S. Mellet. Le parfait latin, un preteritum perfectum И Carlier A., LagaeV., BenningerC. (eds.). Passe et parfait (Cahiers Chronos, 6). Amsterdam-Atlanta : Rodopi, 95-106.

111. Partee 1984 В. H. Partee. Nominal and temporal anaphora // Linguistics and philosophy. N. 7, 243-286.

112. Plungian, van der Auwera (forthcoming) V. A. Plungian, J. van der Auwera. Towards a typology of discontinuous past marking // Studies in Language.

113. Price 1971 G. Price. The French language: present and past. London: Edward Arnold.

114. Reichenbach 1947 H. Reichenbach. Elements of Symbolic Logic. N.Y.: The MacMillan Co.

115. Ruzicka 1957 R. Rflzicka. Der Verbalaspekt in der altrussischen Nestorchronik. Berlin.

116. Salkie 1989 R. Salkie, Perfect and Pluperfect: What is the Relationship?//Journal of Linguistics, vol. 25, no. 1, 1-34.

117. Sherebkow 1971 W. A. Sherebkow. Doppelt zusammengesetzte Zeitformen in Deutschen? // Deutsch als Fremdsprache 8, 27-29.

118. Schneider 1974 W. Schneider. Grammatik des Biblischen He-braisch. Munchen: Claudius Verlag.

119. Squartini 1999 M. Squartini. On the semantics of pluperfect: evidences from Germanic and Romance// Linguistic Typology 3 (1999), 5189.

120. Stunova 1988 A. Stunova. Aspect and sequence of events in Russian and Czech: a contrastive study // Dutch Contributions to the Tenth International Congress of Slavists, Sofia, Linguistics. Amsterdam.

121. Stunova 1993 A. Stunova. A contrastive study of Russian and Czech Aspect: Invariance vs. Discourse. Amsterdam.

122. Taube 1980 M. Taube. On the Penetration of the Perfect into the Russian Narrative Systeme // Russian Linguistics, vol. 5, no. 2, 121-131.

123. Timberlake 2000 A. Timberlake. Who wrote Lavrentian Chronicle (1177-1203)? // Zeitschrift fur slavische Philologie, 59, 237-265.

124. Thieroff 1992 R. Thieroff. Das finite Verb in Deutschen: Tempus-Modus-Distanz. (Studien zur deutschen Grammatik, 40). Tubingen: Narr.

125. Weinrich 1971 H. Weinrich. The textual function of the french article // S. Chatman (ed). Literary style, NY — Oxford, 1971, 221-234; цит. по: Новое в зарубежной лингвистике, вып. 8, М., 1978.

126. Wierzbicka 1967 A. Wierzbicka. On the semantics of the verbal aspect in Polish // To honor Roman Jakobson. Essays on the occasion of his 70-th birthday. II Oct. 1966. Vol.3 The Hague—Paris , Mouton, 1967, 2231-2249.