Лексические средства создания образа врага: на примере текстов советской массовой печати 1919-1953 гг., освещающих локальные и региональные конфликты тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.02.19, кандидат наук Костылев, Юрий Сергеевич

• Костылев, Юрий Сергеевич
• кандидат наук
• 2012

Оглавление диссертации кандидат наук Костылев, Юрий Сергеевич

Введение......................................................................................4

§ 1. К истории вопроса............................................................................................4

§ 2. Теория коммуникации и образ врага..............................................................7

§ 3. Основные положения исследования.............................................................17

Часть 1. Образ врага в массовой печати периодов непосредственного участия советского государства в вооруженных

столкновениях.............................................................................29

Глава 1. Образ поляка в текстах периода 1919-1944 гг............................29

§ 1.1. Образ поляка в советских официальных текстах периода советско-

польской войны 1919-1921 гг.................................................................29

§ 1.2. Образ поляка в текстах периода советского похода в Западную Белоруссию и Западную Украину..................................................................43

§1.3. Образ поляка в текстах периода Варшавского восстания 1944 г.........51

Глава 2. Образ финна в текстах периода 1918-1944 гг.............................58

§2.1. Образ финна в текстах периода Гражданской войны и иностранной

военной интервенции.....................................................................58

§ 2.2. Образ финна в текстах периода советско-финской войны 1939—

1940 гг........................................................................................65

§ 2.3. Образ финна в текстах периода финской оккупации Карелии 1941—

1944 гг.........................................................................................80

Глава 3. Образ японца в текстах периода 1918-1945 гг...........................87

§3.1. Образ японца в текстах периода Гражданской войны и иностранной

военной интервенции..........................................................................87

§ 3.2. Образ японца в текстах периода локальных конфликтов конца

1930-х гг......................................................................................91

§3.3. Образ японца в текстах периода Квантунской операции

1945 г.........................................................................................106

Часть 2. Образ врага в массовой печати периодов внутригосударствен-

ных конфликтов без участия советского государства.....................114

Глава 1. Образ грека в текстах периода гражданской войны в Греции 19441949 гг........................................................................................114

Глава 2. Образ китайца в текстах периода гражданской войны в Китае

1945-1949 гг...............................................................................123

Глава 3. Образ корейца в текстах периода войны в Корее 1950—

1953 гг.......................................................................................135

Заключение..................................................................................152

Список встречающихся в тексте сокращений..................................166

Список источников......................................................................167

Список использованной литературы..............................................169

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Лексические средства создания образа врага: на примере текстов советской массовой печати 1919-1953 гг., освещающих локальные и региональные конфликты»

Язык советской и современной российской политической сферы привлекает в настоящее время внимание многих отечественных и зарубежных лингвистов. Научному осмыслению подвергаются как тексты, созданные в 90-е гг. XX в. - начале XXI в., так и тексты более ранних периодов.

Одними из первых лингвистов-политологов, закладывающих теоретические основы и демонстрирующих конкретные методики исследований в этом направлении, стали Г. Лассвелл [2009], рассматривающий общие и частные вопросы развития советской пропаганды, и С. Якобсон, уделявший внимание частным вопросам развития советской пропаганды [Якобсон, 2007]. Богатый словарный материал, относящийся к языку советской эпохи, подвергнут анализу в работах Н. А. Купиной [1995, 1999]. Издаются монографии и коллективные сборники работ [см., например: СПЛ, 2003], посвященные проблемам современной политической лингвистики, в Екатеринбурге ежеквартально выходит журнал «Политическая лингвистика», главным содержанием которого являются исследования языка политической сферы. Создаются словари, представляющие лексику, характерную для политического дискурса, в частности «Словарь русских политических метафор» [Баранов, Караулов, 1991, 1994], демонстрирующий примеры употребления метафор, характерных для современного русского политического текста, и типичных контекстов, в которых они встречаются. Языку советского периода посвящен «Толковый словарь языка Совдепии» [ТСЯС, 1998], представляющий отражение типичных идеологем советского периода в единицах языка различных уровней. Показательно также появление учебных пособий [Чудинов, 2003; Будаев, Чудинов, 2006], знакомящих читателя с историей возникновения и развития политической лингвистики.

Можно отметить интерес и к другой проблеме - отражению и формированию языкового этнического стереотипа в тексте. Среди работ, посвященных функционированию стереотипов представителей различных народов и в

разных языках, следует обратить внимание на появление подборок в журналах широкого гуманитарного профиля (см., например, журнал «Славяноведение» № 1 за 2004 г.), коллективных сборников [ПРГДД, 2000] и особый интерес к данной проблематике в сборнике, посвященному вопросам межкультурной коммуникации [РП, 2005]. В приведенных выше изданиях мы можем наблюдать примеры глубокого и всестороннего психологического, лингвистического, культурологического анализа взаимного восприятия поляков и русских в рамках собственных национальных культур. Из крупных работ, посвященных анализу восприятия представителей других государств и в рамках иных культурных традиций, можно отметить, например, такие работы, как «Восприятие в Китае образа России» [Тихвинский, 2008], «Шведы и русские. Образ соседа» [Чернышева, 2004], «Взаимные образы русских и японцев (по фольклорным материалам)» [Игауэ, 2004].

Целенаправленное складывание образа врага в пропаганде различных периодов также привлекает внимание исследователей. Так, авторы сборника статей «Образ врага» [ОВ, 2005] исследуют образы самых различных врагов - от немецко-фашистских оккупантов и хазар до соседей по коммунальной квартире. Образам врагов и аспектам их восприятия в советском политическом дискурсе посвящены исследования Д. Вайса [2007; 2008; 2009]; К. Богданов [2009] рассматривает популярную в политическом дискурсе метафору болезни применительно к внутренним и внешним врагам советского государства, Д. А. Журавлев [2004] - образ финна в советской печати; А. Р. Заец [2005] обращается к материалу недавнего прошлого и делает объектом своего анализа образ чеченского боевика. Следует отметить многочисленные труды Е. С. Сенявской [1999; 2000; 2002; 2006], посвященные теоретическим и практическим вопросам создания образа врага в русской культуре XX века, отличающиеся глубиной историко-культурологического анализа и богатством материала, охватывающим значительный период российской истории. Внимание Г. Гачева [2003] привлекают образы западных соседей России. Ряд трудов этнолингвистов посвящен образам представите-

лей различных народов в центрально- и восточноевропейских языковых картинах мира [Bartminski, Mavric, Rzeutska, 2005; Lappo, 2005; Завьялова, Анг-лицкене, 2005; Жданова, 2005; Раденкович, 2008 и др.].

Особо следует сказать о традиции изучения политического дискурса и механизмов формирования образа врага на зарубежном материале XX века, заложившей теоретические основы исследований в этом направлении. Так, одними из первых работ, посвященных этим вопросам, можно считать труды У. Липпмана [Липпман, 2004], выходившие в первой половине XX века и рассматривающие вопросы целенаправленного формирования воззрений общества инструментами пропаганды и роль стереотипа в этом, В. Клемперера, чья работа «LTI. Язык третьего рейха: Записная книжка филолога» [Клемперер, 1998], выходившая по частям с 1946 г., посвящена языку политической сферы нацистской Германии и способам формирования образа внутреннего врага (еврея). Исследования Дж. Лакоффа, М. Джонсона, О. Санта Аны, заложившие основы изучения языковой метафоры, также опирались в первую очередь на политический текст [Lakoff; Лакофф, Джонсон, 2004; Santa Ana, 2007]. В настоящее время зарубежная лингвистика обращает пристальное внимание на образы представителей различных национальностей - в том числе врагов - в различных национальных культурах. Так, статьи Д. Айдачича [А^ачиЬ, 2007; А^ачиЙ 20072] посвящены исследованию сербского политического дискурса социалистического и более ранних периодов, работы Э. Бялэк, А. Вежбицкой, А. де Лазари [Бялэк, 2009; Вежбицка, 1993; Лазари де А., 2004; Лазари де А, 2005] рассматривают в этом ключе польский язык различных периодов, К. Вашик [2005] сравнивает немецкий материал 1930-х-1940-х гг. с советским, А. Муссолф анализирует немецкую политическую риторику нацистской Германии [Муссолф, 2004], Н. Рябченко [2005] - китайский антисоветский дискурс времен советско-китайской напряженности, А. Беллантоне [Bellantone, 2007] - представления друг о друге немцев и французов во время франко-прусской войны 1870-1871 гг.

§ 2. Теория коммуникации и образ врага

Цель данного параграфа - рассмотрение основных положений теории коммуникации, опорных для настоящего исследования.

Появление интереса к проблеме коммуникации в XX веке наблюдалось и за пределами языкознания и не только в новых его отраслях, возникших во второй половине столетия (психолингвистике и социолингвистике), но и в традиционных дисциплинах с устоявшимися методами и сферами интереса. Одной из форм коммуникации, привлекающих исследователей, является такая специфическая сфера, как политическая коммуникация. Под политической коммуникацией в данной работе, вслед за А. П. Чудиновым понимается «речевая деятельность, ориентированная на пропаганду тех или иных идей, эмоциональное воздействие на граждан страны и побуждение их к политическим действиям, для выработки общественного согласия, принятия и обоснования социально-политических решений в условиях множественности точек зрения в обществе» [Чудинов, 2006, 6]. В основном диссертация рассматривает позиции, «высказывания» и коммуникативные практики одной из сторон такой коммуникации - представителей военной и политической власти.

Осуществленный нами пилотный анализ массовой печати европейских стран периода Х1Х-ХХ веков позволяет утверждать, что наступление современного этапа развития политической коммуникации (в том числе военной пропаганды) можно отнести к концу XIX в. Своеобразный взрыв в развитии политической коммуникации в этот период не случаен и обусловлен рядом факторов как лингвистического, так и экстралингвистического плана. Достижения научно-технической революции привели к значительным сдвигам в общественном устройстве.

Развитие коммуникации в современном понимании было вызвано появлением технических возможностей выпуска пропагандистской литературы большими тиражами, а позднее и развитием гражданского радиовещания, что позволило сделать пропаганду массовой. С другой стороны, изменения тех-

нического оснащения и вооружения армий привели к изменениям в тактике, что, в свою очередь, вызвало необходимость введения новых форм комплектования вооруженных сил. Война перестала быть уделом небольшой части общества, представленной профессиональными военными, введение воинской повинности привело к тому, что вопросы войны стали касаться всего общества. Вследствие этого возникла необходимость идеологической мобилизации во время вооруженного конфликта общества в целом. Первенство в вопросах введения всеобщей воинской повинности и развития инструментария массовой пропаганды принадлежит Франции и Германии, которые получили возможность опробовать эти нововведения во время франко-прусской войны 1870-1871 гг.

Э. В. Будаев и А. П. Чудинов относят период качественного изменения политической коммуникации и появления политической лингвистики к более позднему времени: «В череде событий XX в. точкой отсчета для становления политической лингвистики стала первая мировая война, которая привела к невиданным человеческим потерям и кардинальному изменению мироощущения человечества. В новых условиях необходимость изучения политической коммуникации и ее взаимосвязи с общественно-политическими процессами становилась все более очевидной. После опыта беспрецедентного пропагандистского противостояния воюющих стран, знание о механизмах манипуляции общественным мнением приобретает высокую научную и гуманитарную ценность. Поэтому неудивительно, что после войны внимание исследователей языка политики было направлено на изучение способов формирования общественного мнения, эффективности политической агитации и военной пропаганды» [Будаев, Чудинов, 2008, 11]. Однако представляется, что во время мировой войны лишь обнаружили себя результаты развития политической коммуникации более раннего периода, связанные с тотальностью военных действий, которые стали касаться всего населения стран-участниц конфликта.

Необходимость решения практических вопросов пропагандистского обеспечения вооруженного конфликта вызвало и расцвет теории политической коммуникации. Так, журналист и пропагандист У. Липманн заинтересовался механизмами влияния на общественное мнение и впервые применил контент-анализ в качестве метода исследования представлений адресата массового текста о политической действительности. Будучи практиком и теоретиком политической коммуникации, У. Липпман развивал свои идеи на протяжении всего межвоенного периода.

Значимым предшественником современной политической лингвистики был П. Лазарсфельд, разработавший социологические методы опроса фокус-группы и применивший контент-анализ при изучении текстов предвыборной агитации. Г. Лассвелл использовал контент-анализ для выявления связи между стилем политического языка и политическим режимом, который этот язык обслуживает.

Возникновение политической лингвистики как самостоятельной дисциплины принято относить ко второй половине XX в. Исследователи получили богатый материал для анализа специфической языковой действительности, связанной с взаимодействием стран с различными политическими режимами во время второй мировой войны. Исследование практики политической коммуникации современных западных государств характеризует следующий этап развития политической лингвистики.

Будучи принципиально междисциплинарной сферой, исследование политической коммуникации требует обращения к данным и методикам не только непосредственно лингвистики, но и других наук: психологии, политологии, истории, социологии. Например, очевидно, что политическая лингвистика в своем семантико-стилистическом аспекте тесно смыкается с такой исторической дисциплиной, как источниковедение, критический анализ источников. Результаты и следствия идеологической работы в обществе могут раскрываться при помощи методов психологии и социологии.

Одним из распространенных методов исследования политического текста является семантико-стилистический, при котором политическая коммуникация исследуется как чисто языковой феномен. Истоки данного метода можно увидеть еще в теоретических и практических изысканиях в области языка эпохи Античности, имевших прикладной характер, поскольку в тот период политическая риторика занимала заметное место в культуре. Как в эпоху Античности, так и в более поздние периоды - вплоть до второй половины XX века - исследования в данной области носили преимущественно практический, инструментальный характер, имея в виду, в первую очередь, выработку и анализ конкретных языковых средств политического текста и выработку рекомендаций авторам таких текстов. Как указывает А. П. Чуди-нов, «главная функция политической коммуникации - борьба за политическую власть на основе использования коммуникативной деятельности: политическая коммуникация призвана оказать прямое или косвенное влияние на распределение власти <...> и ее использование» [Чудинов, 2006, 6].

Естественно, что национально специфичный стереотип врага в политическом тексте часто становится одним из инструментов воздействия на адресата таким образом, чтобы через него влиять на политическую обстановку в государстве. А. П. Чудинов пишет: «Целевой признак политического характера текста - это его предназначенность для воздействия на политическую ситуацию при помощи пропаганды определенных идей, эмоционального воздействия на граждан страны <...> иначе говоря, для политического текста характерна прямая или косвенная ориентированность на вопросы распределения и использования политической власти» [Чудинов, 2003, 8].

Поскольку специфика политической коммуникации определяется практической необходимостью удержания власти, образ врага может стать одним из ключевых факторов построения такой коммуникации. Такой образ может служить одним из инструментов консолидации общества, признания им особых полномочий властных структур, возможности передачи этим структурам дополнительных полномочий, определяемых необходимостью борьбы с вра-

гом. Как указывает Л. Гудков, «в любом случае враг представляет собой апеллятивный фактор, мобилизующий всех членов сообщества к солидарности и сплочению вокруг власти или группового авторитета, который гарантирует им условия безопасности и избавления от угрозы уничтожения» [Гудков, 2005, 15]. Такое свойство образа, по мнению исследователя, позволяет вводить в культуру представление об экстремальности ситуации, связанной с необходимостью противодействия врагу, а это, в свою очередь, предоставляет возможность принятия неординарных мер в деле осуществления властных полномочий: «Как бы семантически ни различались те или иные виды образов или топики "врагов", их главная функция - нести представления о том, что является угрозой самому существованию группы (обществу, организации, с которой идентифицирует себя субъект и адресат риторических обращений, - автор, читатель или зритель), угрозой базовым ценностям сообщества» [Гудков, 2005, 14].

Существование в той или иной стране элементов авторитаризма и тоталитаризма в сфере общественного устройства обусловливает возникновение некоторых специфических черт в практике политической коммуникации такой страны. Значимость этих черт в языке тоталитарного государства настолько очевидна, что некоторые исследователи, в частности Н. А. Купина, вводят в свои исследования термин «тоталитарный язык», указывая на то, что, как и любой другой, тоталитарный язык представляет собой систему, со своим специфическим словарем, особыми семантическими отношениями в этом словаре. «Тоталитарный язык организован системно. Он располагает своим словарем, который можно представить в виде блоков идеологем, связанных между собой жесткими структурными отношениями. Основной вид структурных связей - бинарные оппозиции, определяющие набор догм» [Купина, 1995, 138]. Именно в особой семантике словарных единиц можно увидеть специфику тоталитарного языка: «Идеологическая экспансия захватывает все ступени семантической структуры слова, проникает в коннотативную часть семантики, диктует прямолинейную аксиологическую поляризацию»

[Купина, 1995, 14]. Такие его свойства, как системная реализация «бинарных оппозиций» и «прямолинейная аксиологическая поляризация» обусловливают значимость лексики, отражающей семантическую сферу вооруженной борьбы, в том числе относящуюся к формированию образа врага.

Значительная роль, которую играл образ врага в советской идеологической сфере, вызывается двумя принципиально значимыми факторами. Советское государство с самого начала своего существования в реальной действительности было участником довольно большого количества вооруженных конфликтов. Появившись в процессе разворачивания идеологической борьбы на фоне мировой войны, оно практически сразу же было втянуто в гражданскую войну, причем его противник был поддержан силами множества иностранных государств. Обилие реальных врагов не могло не повлиять на развитие пропагандистской мысли в ключе милитаризации взглядов на окружающую действительность. По окончании гражданской войны советский пропагандистский аппарат, воспользовавшись таким инструментом мобилизации и консолидации общества, не стал отказываться от столь удачной находки.

Дальнейшее развитие такого представления о мире поддерживалось явно недружелюбным отношением к новому государству со стороны других стран. Все это позволяло совершенно оправданно обращать пристальное внимание на создание и развитие образов различных врагов и использовать эти образы в качестве одного из основных составляющих не только военной пропаганды, но и идеологической работы в целом. Враг в таком случае становится одной из ключевых фигур действительности, описываемой советским идеологическим аппаратом: «"Враги" - один из ключевых факторов формирования советской идентичности. Все семантическое пространство тоталитарной пропаганды задано развертыванием двух ключевых метафор -"строительство нового общества" и "фронт". Оба значения составляют единый смысловой комплекс: строительство будущего общества (имеющего образцовый характер для «всех стран» и людей «доброй воли») происходит в

экстремальных условиях открытой и тайной войны против внешних и внутренних классовых врагов. Те, кто "созидают социалистический строй", находятся в ситуации вражеского окружения, "осажденной крепости"» [Гудков, 2005,43].

С другой стороны, столь пристальное внимание к образу врага объясняется и действием внутренних социально-психологических механизмов, проявлявших себя в советском обществе. Суть этих механизмов состоит в том, что оно изначально стало воспринимать себя в контексте милитаризации общественного устройства, а следовательно, элементов языка и культуры. Несмотря на то, что такой взгляд на себя был, по-видимому, вызван внешними факторами, подчас складывается ощущение самоценности подобного взгляда, развития его уже без влияния извне. Естественно, что при этом образ врага также должен быть стать ключевым для советской культуры. Оба этих фактора, проявившись на уровне языка и культуры, продемонстрировали себя еще на заре существования советского государства и позволили новой власти достичь цели укрепления собственных позиций, поскольку «значение метафоры "врага" и "враждебного окружения страны социализма" заключалось в том, чтобы легитимировать новый социальный порядок, сохраняя в качестве его важнейшего структурного элемента армию и ЧК-ГПУ как институты непрерывного террора (не только как условие контроля, но и как механизм социальной динамики)» [Гудков, 2005, 45].

Важную роль для понимания специфики политической коммуникации играет понятие стереотипа. Опираясь на разработки У. Липманна, А. П. Чу-динов предлагает определение стереотипа в сфере политической коммуникации, подчеркивая его важность для этой области исследований: «Понятие "стереотип", предложенное еще в начале прошлого века американским журналистом У. Липпманом для характеристики особенностей массового сознания, в настоящее время нашло широкое применение в политической лингвистике. Стереотип - это схематичное и стандартное представление о поли-

тическом феномене, отличающееся устойчивостью и эмоциональной окраской» [Чудинов, 2006, 46].

Стереотип, существующий в сфере политической коммуникации, можно рассмотреть как частный случай языкового стереотипа. Этнолингвисты, разрабатывающие теорию языкового стереотипа, отмечают ряд важных его признаков, существенных также и с точки зрения практики политической коммуникации. Так, говоря о сущности стереотипа, Е. Бартминьский пишет: «Подчеркнем, что понятия изначально отвечают требованиям научного мышления, поддаются верификации на основании опыта, стереотипы, наоборот, включаются в опыт, являясь в достаточно большой степени независимыми от него; что в понятиях доминирует интеллектуальный компонент, в стереотипах - эмоциональный; что стереотипы устойчивы к изменениям, понятия же открыты изменениям, поддаются модификациям в соответствии с развитием знания; что, наконец, социальная функция понятия имеет познавательный характер, функция стереотипа - интегративный и охранный <...> нет смысла искать его в стилях, стремящихся к объективизму и интеллектуализации, прежде всего в научном и официально-деловом, которые предполагают собственно интеллектуальные, а не эмоциональные способы упорядочения мира» [Бартминьский, 2005, 160]. Такие свойства стереотипа, как превалирование эмоционального компонента над интеллектуальным или несущественность для него возможности верификации, способствуют включению его в политическую коммуникацию в качестве особого инструмента. Отмеченные исследователем специфические социальные функции стереотипа также открывают для него широкие возможности для существования именно в сфере политики.

У. Липпман, в метафорической форме описывая сущность стереотипа, также подчеркивает его охранительные свойства: «Стереотип - это нечто незыблемое, подобное синим окнам на Бикон-стрит или привратнику на бале-маскараде, который решает, одет ли прибывший в подобающий карнавальный костюм или нет. Ничто так не сопротивляется образованию или

критике как стереотип» [Липпман, 2004, 110]. Очевидно, что в период войны восприятие представителя чужой страны становится предельно эмоциональным, и языковые формы его описания приобретают не познавательную, а собственно характеризующую функцию. Можно предполагать, что ситуация военного конфликта актуализирует и выводит на поверхность языкового сознания стереотипное представление о мире и о народе, с которым носитель языка вступает в конфликт.

Образ врага в таком случае можно рассматривать как один из примеров, наиболее полно раскрывающих специфику стереотипа. Приводя пример ге-теростереотипа (представления о других), А. П. Чудинов пишет: «негативные гетеростереотипы зачастую формируют "образ врага", т. е. негативные представления о нации, государстве или группе государств, которые используются для контроля над массовым сознанием и для культивирования чувства страха, недоверия и враждебности. <.. .> Важно подчеркнуть, что стереотипное восприятие "чужого" этноса характеризует не столько его, сколько этнос, в котором оно образовалось и бытует» [Чудинов, 2006, 47].

При развитии образа «чужого» в «образ врага» представитель другой страны и культуры начинает восприниматься как непосредственная угроза для носителя оценивающей, воспринимающей этот образ культуры. В рамках данной работы вполне можно принять определение образа врага, предложенное Е. Л. Сенявской и отражающее его зависимость как от действий пропагандистского аппарата, так и от бытующей в обществе культурной традиции восприятия представителя другой страны и национальности, а также подчеркивающее его динамический характер: «Образ врага - это представления, возникающие у социального (массового или индивидуального) субъекта о другом субъекте, воспринимаемом как несущий угрозу его интересам, ценностям или самому социальному и физическому существованию, и формируемые на совокупной основе социально-исторического и индивидуального опыта, стереотипов и информационно-пропагандистского воздействия. Образ врага, как правило, имеет символическое выражение и динамический харак-

тер, зависящий от новых внешних воздействий информационного или суггестивного типа» [Сенявская, 2006, 20].

А. В. Фатеев дает менее детальное определение данного понятия: «Образ врага - идеологическое выражение общественного антагонизма, динамический символ враждебных государству и гражданину сил, инструмент политики правящей группы общества...» [Фатеев, 1999, 4]. При этом следует заметить, что образ врага, будучи одной из форм стереотипа сознания, очевидно, подвержен изменениям не в столь значительной мере, в какой это представляют процитированные исследователи. Как показывает конкретный анализ материала в данной работе, стереотип вполне может подвергаться некоторым изменениям, сохраняя некую ядерную сферу восприятия объектов действительности неизменной.

Идея об ином - более эмоциональном, а значит получающем более широкие возможности базирования на стереотипе - восприятии действительности во время войны поддерживается многими представителями других гуманитарных дисциплин - историками, психологами, социологами. Так, например, американский психолог Лоуренс Лешан говорит о совершенно ином, чем в мирное время, - «мифическом» - типе сознания, преобладающем в условиях вооруженного противостояния и характеризующемся предельной стереотипизацией восприятия действительности: «Эти две реальности - "мифическая" и "сенсорная" отличаются по структуре, и эта разница непреклонно приводит к отличиям в мыслях и поведении. "Мифическая" реальность характеризует общество во время войны, когда все понятия делятся на белое и черное, и нет промежуточных оттенков» [Лешан, 2004, 45]. Можно предположить, что при таком «делении на черное и белое» языковые стереотипы, существовавшие в мирное время, корректируются в сторону еще большей эмоциональности и упрощения.

Предположительно, стереотипы сознания должны проявляться в стереотипах языковых, причем языковые стереотипы военного времени будут наиболее полно соответствовать своему определению, поэтому стереотип, выра-

ботанный в пропагандистских целях в условиях вооруженного противостояния, представляет наибольшую ценность и, с другой стороны, отражает функционирование стереотипа именно в политическом тексте достаточно наглядно.

Подводя итоги сказанному, можно заключить, что образ врага, являясь одним из примеров языкового стереотипа, бытующий, как правило, в сфере политической коммуникации, может содержать элементы других стереотипов (например, этнического стереотипа), но, будучи включен в инструментарий политической борьбы, вынужденно подвергается корректировке с учетом практических задач и целей такой борьбы и может изучаться при помощи методов политической лингвистики.

§ 3. Основные положения исследования

Существуют тексты, авторство и очевидная целеустановка которых позволяет определить функцию использования стереотипа представителя народа-противника как средство влияния на политические воззрения адресата. Такими текстами можно считать тексты массовой печати советского государства в разные периоды его существования. Они и стали объектом данного исследования. Предметом исследования являются лексические средства, используемые для создания образов врага в этих текстах.

Целью работы является выявление специфики лексических средств создания образа врага и связанных с ним стереотипов в текстах официальной печати. Под врагом в данной работе подразумевается не только противник в вооруженном конфликте, но и противник тех сил, которые государство поддерживает за пределами страны.

Основными задачами исследования являются:

• выявление корпуса конкретных специфических языковых (а именно лексических) средств, при помощи которых описывается противник в текстах определенного периода, при этом особое внимание уделяется

номинативной лексике как формирующей наиболее характерные и устойчивые черты образа;

• сопоставление средств создания образа врага в текстах с различной прагматической направленностью;

• установление соотношения и взаимосвязей отдельных черт образа, определяющих формирование и развитие целостного образа врага в текстах массовой официальной печати.

Актуальность исследования обусловлена общей антропоцентрической направленностью современной лингвистики, в центре которой находится человек, социум, его представления о мире и других людях, отраженные в языке. Знания о мире могут не только выражаться в языке, но и определяться им, а в рамках данного исследования мы имеем дело с обширным текстовым материалом, при помощи которого советские политические структуры стремятся добиться определенного отношения к политическому и военному противнику.

Общетеоретическую основу диссертации составили работы отечественных и зарубежных лингвистов, психологов, военных историков, посвященные пропагандистскому обеспечению военных конфликтов и отражению войны в культуре повседневности: А. Н. Баранова, О. В. Беловой, Е. Бар-тминьского, К. Вашика, А. Вежбицкой, А. В. Голубева, Н. А Купиной, Дж. Лакоффа, Л. Лешана, В. А. Невежина, Е. С. Сенявской, А. П. Чудинова и др.

Основными методами исследования послужили методы семантического и контекстологического анализа, а также статистический метод.

Научная новизна работы состоит в том, что впервые предпринята попытка комплексного анализа образов врагов на материале, охватывающем столь значительный временной промежуток, что позволяет выявить их отличительные черты на разных этапах деятельности пропагандистского аппарата тоталитарного государства. Также в исследовании элементы образов врагов выявляются на конкретных языковых данных, в отличие от принятого во многих работах гуманитарного цикла обращения к материалам общекульту-

рологического плана. Кроме того, данная работа обращается, в частности, к материалу конфликтов, изученных сравнительно мало (таких, например, как гражданская война в Греции 1944-1949 гг., советско-финский конфликт 1918-1922 гг. и др.), что позволяет расширить источниковую базу исследования. Как правило, историки посвящают таким конфликтам лишь отдельные параграфы и главы в исследованиях, рассматривающих более широкие вопросы [Лавренов, Попов, 2003; Широкорад, 2006], а лингвисты вообще обходят их своим вниманием. В научный оборот вводится значительный текстовый материал, не анализировавшийся ранее.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Внимание к языковой составляющей создания образа врага во время локальных и региональных конфликтов играет одну из решающих ролей в сфере деятельности военной пропаганды.

2. Лингвистический подход к анализу документов эпохи позволяет выявить элементы целенаправленного административного вмешательства в лексическую систему языка и проследить ее эволюцию как результат такого вмешательства. Так, например, конкретные лексические единицы, использовавшиеся советской пропагандой (белополяк, монархо-фашист и т. п.) демонстрируют стремление увязать образы конкретных врагов с политическими течениями, к которым эти враги в действительности не имели отношения.

3. В создании образа врага задействованы такие языковые средства, как особая лексика (в основном, номинативная), отражающая те или иные черты, представляют врага в наиболее негативном свете {лакей, предатель и т. п.), но не всегда соответствуют действительности. Для достижения этих целей могут создаваться новые лексемы (бело-Финляндия, белофинн, бело-бандит, монархо-фашист) либо сознательно корректироваться семантика слова при помощи многократного его повторения в нетипичных контекстах и при описании нетипичных конситуаций {самурай, банда).

4. Детализация и разработанность образов врагов в различных конфликтах разная и определяется влиянием экстралингвистических факторов,

но, тем не менее, даже слабо разработанные образы могут влиять на формирование подходов и принципов деятельности пропаганды в дальнейшем. Так, образ японца в ходе конфликта 1918-1922 гг. разработан значительно слабее, чем его же образ в конце 1930-х гг., что вызвано меньшей заметностью первого конфликта в сравнении со вторым; тем не менее, некоторые черты образа 1930-х гг. берут происхождение из образа 1918-1922 гг.

5. Основные подходы и принципы формирования образов различных врагов, ключевые понятия и языковые средства, связанные с ними в советской массовой печати, представляются устойчивыми и присущими разным историческим эпизодам; например, высокая значимость классовой составляющей образов большинства врагов отмечается на протяжении всего рассматриваемого периода.

6. В наборе лексических средств на протяжении рассматриваемого периода прослеживается определенная эволюция, а сами принципы могут корректироваться в зависимости от конкретной обстановки. Например, не исчезая полностью, указанная выше классовая составляющая с течением времени, как правило, несколько ослабевает за счет национальной составляющей.

Теоретическая значимость работы определяется тем, что она вносит вклад в изучение теории политической коммуникации и теории речевого воздействия. Результаты, достигнутые в изучении политического текста, могут быть использованы для уточнения положений текстологии, лексикологии, семантики, прагматики.

Практическая значимость работы состоит в возможности использования результатов исследования при разработке курсов по межкультурной коммуникации, лингвокультурологии. Результаты анализа могут представлять интерес не только для лингвистов, но и для политиков, специалистов в сфере связей с общественностью, военных историков, оказаться полезными для людей, чья деятельность связана с публичным общением.

В структурном отношении работа содержит две части: в первой (основной) части рассматривается эволюция образа трех врагов (финна, поляка, японца), в этой части исследовались исторические документы, относящиеся к периодам вооруженного противостояния советского государства с Финляндией, Польшей и Японией в три исторических периода:

• период Гражданской войны и иностранной военной интервенции в России,

• эпоха малых войн и локальных военных конфликтов конца 1930-х -начала 1940-х годов,

• период военных действий конца Второй мировой войны.

Вторая часть посвящена рассмотрению образа врага во внутригосударственных конфликтах, протекавших в период после Второй мировой войны. В данных конфликтах советское государство не принимало непосредственного участия, но при этом недвусмысленно выражало симпатии одной из сторон. В этой части рассматривались документы, относящиеся к следующим периодам:

• период гражданской войны в Греции 1944-1949 гг.;

• период гражданской войны в Китае 1945-1949 гг.

• период войны в Корее 1950-1953 гг.;

Эпизоды, рассмотренные во второй части, интересны тем, что враг в данном случае принадлежит к той же национальности и культуре, что и союзник. Этот факт накладывает известные ограничения на развитие образа врага в советских массовых текстах, требуя отказа от собственно национальных характеристик противника, и приводит к своеобразному результату в деле создания образа врага. При этом выбор послевоенных гражданских войн определяется тем, что, с одной стороны, к этому периоду советская военная пропаганда накопила большой опыт в деле характеристики врага, с другой стороны, в этот период, в силу особых военно-политических обстоятельств, гражданские войны происходили часто и имели ряд общих особенностей,

что, в свою очередь, дает возможности для сопоставления языковых средств создания образов различных конкретных врагов.

Выбор этих эпизодов объясняется тем, что именно во время вооруженных столкновений наиболее ярко выражается позиция военных и политических властей по отношению к представителям государства-противника. Очевидно, что до того, как некоторое государство не приобрело статус противника и взаимодействие с ним не стало занимать большого места в общественно-политической жизни страны, наличие «официального» языкового стереотипа, вырабатываемого во многом искусственно, не требуется, не оправдывается прагматически, и потому создание этого образа не происходит настолько целенаправленно и активно, как в период войны. При этом выбор текстов, характеризующих финнов, поляков и японцев, в качестве материала для первой части исследования связан с тем, что во всех трех указанных выше исторических периодах советское государство обязательно вступало в конфликт с Финляндией, Польшей и Японией, выступавших либо в союзе с другими государствами, либо самостоятельно. Таким образом, при исследовании образов именно финна, поляка и японца возникает возможность последовательно проследить как соотношение отдельных стереотипов в каждом конкретном историческом эпизоде, так и эволюцию стереотипа на протяжении длительного исторического периода. В свою очередь, гражданские войны, происходящие в период после Второй мировой войны на территориях разных государств, дали богатый материал для характеристики врага при невозможности прямого использования национального аспекта образа, что само по себе интересно.

Следует особо отметить, что пропаганда, преследуя свою основную цель - идеологическую мобилизацию адресата, - зачастую может не учитывать совпадение либо несовпадение отдельных черт образа с действительностью. То есть, соотнесенность создаваемого образа с действительностью для пропаганды можно считать фактором желательным, но необязательным. В этом аспекте для военной пропаганды более важной становится внутренняя

связность и непротиворечивость образа, ею же самой созданного. Но в случае, если какие-либо черты образа, важные для автора текста, имеют реальную почву, можно с большой долей уверенности сказать, что он использует эти черты в создаваемом тексте. Такой подход, подкрепленный нежелательностью либо невозможностью верификации, приводит к своеобразному результату, заключающемуся в том, что к пропагандистскому тексту в принципе неприменимы такие оценочные категории, как лживость или правдивость. В соответствии с этим в работе принципиально не рассматривается и не комментируется соотнесенность рассматриваемых образов с действительностью, но в случае совпадения некоторых черт образа с реальностью это комментируется как более или менее удачный опыт включения реальных черт в создаваемый искусственно образ.

В качестве материала использовались тексты советской массовой печати 1919-1953 гг., т. е. тексты, предназначенные для широкого круга читателей и предполагающие идеологическое воздействие на адресата:

• приказы по войскам,

• тексты агитационных плакатов, листовок и т. п.,

• опубликованные в печати речи руководителей государства и армии,

• а также тексты различных жанров (статьи, эссе, стихотворения, воспоминания и т. п.), объединенные общей целеустановкой идеологического воздействия.

Источником данных текстов являлись:

• публикации центральных, региональных и фронтовых газет и журналов, газет отдельных видов вооруженных сил и родов войск,

• тексты сборников главных политических органов ВС СССР (ГУПП КА, ГлавПУРа),

• сборники документов, посвященные рассматриваемым конфликтам.

При этом отбирались тексты, однозначно определяемые как принадлежащие русскоязычным авторам, то есть не принимались во внимание много-

численные речи, обращения, коммюнике зарубежных авторов, публикуемые в советской центральной печати, несмотря на то, что в переводах подобных текстов зачастую использовались те же языковые средства, что и в текстах советских публицистов. Такой подход позволил отсеять материал, в котором можно было предполагать влияние иной языковой среды.

В отдельных случаях в качестве материала для сравнения с основной массой исследуемых текстов приводятся тексты, созданные носителями военной и государственной власти, не предназначенные для публикации и широкого распространения. Используя терминологию А. А. Ворожбитовой [Во-рожбитова, 2000], можно сказать, что в первую очередь наше внимание обращено к советскому официолекту (официальному публицистическому дискурсу) и в меньшей степени к публиолекту («некоему промежуточному с точки зрения "удельного веса правды"1 ментальному субпространству советского дискурса» [Ворожбитова, 2000, 23]). Также иногда в целях более детального иллюстрирования некоторых положений рассматриваются элементы реалиолекта (неофициального советского дискурса искренне советских языковых личностей, преданных идеям социализма), включенные в частную переписку и т. п.

Рассматривались тексты, не только современные конкретному историческому эпизоду, но и более позднего времени, так как хотелось бы проследить, насколько способы описания и характеристики противника в данном историческом эпизоде оставались неизменными либо менялись на протяжении советской эпохи. Однако следует указать, что уже поверхностный обзор материала показал, что однажды сформированный официальный образ противника и эпохи оставался, как правило, в целом неизменным на протяжении всего советского времени.

Общее количество собранного материала составляет около 4000 минимальных контекстов, в составе которых функционируют рассматриваемые

1 В данном случае нас интересует не «удельный вес правды» в публиолекте, а его промежуточное между офидиолектом и реалиолектом положение с точки зрения прагматики.

лексемы. Количество употреблений таких лексем составило около 4600. В это количество не вошли словоупотребления с низкой частотностью (менее 0,5 %), которые, однако, также были рассмотрены в ходе сбора и анализа материала. Значительное расхождение количества контекстов и конкретных словоупотреблений вызвано достаточно большой насыщенностью пропагандистских текстов, в которых возможно использование нескольких характеризующих лексем в пределах одного высказывания. В ходе конкретного анализа в работе указывается количество употреблений той или иной лексемы в рассмотренном материале, а также относительная частотность (по отношению к общему количеству лексем, проанализированных в каждом параграфе) в процентах. В конце каждого параграфа приводится таблица, отражающая частоту употребления основных (с частотностью более 0,4 %) лексем в материале, рассмотренном в параграфе1. Также в конце каждой главы (для второй части - в конце каждого параграфа) приводится таблица, позволяющая судить о разработанности того или иного мотива (агрессивности, преступной сущности, классовых отличий и т. п.) в образе каждого конкретного врага, выявленной также на основе частоты употребления тех или иных лексем. Делается это с целью демонстрации разнообразия лексики, при помощи которой создаются различные элементы образа врага, поскольку один и тот же мотив может выражаться с помощью большего или меньшего количества лексем. В заключении данные таких таблиц сведены в общую таблицу, позволяющую судить о распространенности того или иного мотива по отношению к образам всех врагов, рассмотренным в работе.

Основными терминами, определяющими подход к отбору материала, являются локальный и региональный конфликт {война). Под термином локальная война понимается война, ограниченная по политическим и военным целям, пространственному размаху военных действий, количеству и качеству применяемых вооруженных сил и средств [ВЭС, 2007, 514]. Термин

1 Данные округляются до первого знака после запятой.

региональная война обозначает войну с участием двух или нескольких государств, ограниченную пределами одного региона и затрагивающую преимущественно интересы расположенных в нем стран, характеризующуюся важностью военно-политических и решительностью военно-стратегических целей сторон [ВЭС, 2007, 797]. Таким образом, под первое определение среди рассматриваемых конфликтов подпадают советско-финский конфликт в Карелии 1918-1922 гг., советско-финская война 1939-1940 гг., советский поход в Западную Белоруссию и Западную Украину 1939 г., японская интервенция на советский Дальний Восток 1918-1922 гг., советско-японские конфликты конца 1930-х гг. и все рассматриваемые гражданские войны. Под второе -советско-польская война 1919-1921 гг.

Также, вслед за Е. С. Сенявской [Сенявская 1999, 40], мы используем определение региональная война в рамках мировой, каковыми в нашем случае являются финская оккупация Карелии 1941-1944 гг. и Квантунская операция 1945 г. При этом мы оставляем за рамками рассмотрения как несущественный для данной работы дискуссионный вопрос о дате фактического начала Второй мировой войны и содержанию ее первого этапа, и, соответственно, о месте в ней советско-финской войны 1939-1940 гг. и советского похода в Западную Белоруссию и Западную Украину 1939 г., придерживаясь точки зрения советской историографии, традиционно не включающей эти конфликты в рамки Второй мировой войны.

Анализ средств создания образа производился путем рассмотрения того, какими специфическими чертами и характеристиками наделялись противники в описываемый исторический период. Очевидно, что такие специфические черты на лексическом уровне выражаются в первую очередь в следующем:

• в моделях лексической номинации;

• в создании специфической образной системы, при помощи которой описывается противник.

Именно на эти черты обращалось особое внимание при анализе текстового материала. Также специальному рассмотрению подверглись специфиче-

ские актуальные смыслы, используемые авторами текстов и становящиеся ясными из контекста и конситуации. Рассматривались как реальные характеристики врага, на которые в первую очередь обращали внимание авторы пропагандистских текстов, так и оценочные (в том числе, образные) характеристики.

При этом к исследованию не привлекались неспецифичные нейтральные лексемы, обозначающие врага вообще (враг, противник и т. п.), не вносящие особых черт в образы конкретных врагов. Следует отметить, что удельный вес таких лексем в рассмотренном материале довольно мал, так как советская пропаганда стремилась к использованию специфичной для каждого врага лексики1. За рамками рассмотрения оставались, как правило, также национально не специфичные и выключенные из военно-политического контекста лексемы сниженного стилистического регистра вроде мерзавец, подонок, сволочь и т. п. в том случае, если употреблялись они единично и преследовали цель казуального прямого оскорбления врага. Использование подобной лексики вряд ли вносит какие-либо особые черты в образ врага, лишь подчеркивая неприязненное отношение к нему автора текста. Исключение делалось для случаев массового, систематического использования такой лексики по отношению к конкретному врагу в конкретный исторический период, поскольку такая систематичность уже сама по себе говорит о намеренном снижении данного образа в отличие от других образов. А это, в свою очередь, позволяет предположить наличие какой-либо конкретной цели, связанной с таким снижением.

1 Притом что, например, в ходе Великой Отечественной войны слово враг употреблялось в печати довольно часто. Такое различие можно объяснить тем, что тотальность этой войны требовала от авторов постоянного подчеркивания того, что он угрожает самому существованию государства, а для этих целей лексема враг подходит как нельзя лучше. По этой же причине (тотальности войны) не было необходимости указывать, кто же именно является врагом, так что можно было использовать обобщенную характеристику. Следует также учитывать склонность советской пропаганды к разделению населения страны-противника в локальных конфликтах на союзников и противников, тогда как в годы Великой Отечественной войны эта тенденция явно ослабевала, а значит, также поддерживалась возможность использования общей характеристики.

Для уточнения лексического значения слов, при помощи которых создавался образ врага, использовался «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова [ТСУ, 1935-1940]. Выбор этого словаря связан с тем, что создание его (1935-1940 гг.) относится как раз к периоду локальных военных конфликтов конца 1930-х гг., а от времени других рассматриваемых в работе столкновений его отделяет всего 10-15 лет.

Для более четкого понимания процессов, на фоне которых происходило внедрение образов врагов в языковое сознание адресата массовой печати, широко использовалась специальная историческая литература. Также в процессе анализа привлекалась специальная литература по психологии и социологии.

Апробация и внедрение результатов исследования. Основные результаты исследования изложены автором в шести выступлениях на шести конференциях в Екатеринбурге (2006, 2009), Санкт-Петербурге (2007, 2009), Великом Новгороде (2007). По теме диссертации опубликовано 12 работ, в том числе три - в рецензируемых научных журналах, рекомендованных ВАК РФ.

Заключение диссертации по теме «Теория языка», Костылев, Юрий Сергеевич

За время многочисленных конфликтов с различными противниками-внешними и внутренними - советской массовой печати удалось создать впечатляющий образ врага. Часто этот образ не соответствовал действительности (что, собственно говоря, не является важным для пропагандистского текста) и был внутренне противоречив (например, группа противников называлась бандой, повторяя при этом структуру регулярного воинского формирования с офицерами в качестве командиров, своим штабом и т. п.), но, благодаря последовательному и навязчивому внедрению в сознание адресата посредством массовой печати, этот образ проникал в сознание и язык эффективно, о чем можно судить по личным письмам, дневниковым записям, художественной литературе и другим неофициальным текстам, а также по воспоминаниям людей, заставших время действия советской пропаганды. Интересно в этом смысле личное наблюдение автора данного исследования - при рассуждениях на темы советско-польской войны 1919-1921 гг. или советско-финской войны 1939-1940 гг. противник советского государства называется белополяком, белофинном даже в среде профессиональных историков, прекрасно осведомленных о политической сущности польского или финского государства этих периодов. Все это свидетельствует о том, что способы характеристики тех или иных элементов действительности, искусственно созданные пропагандой, вошли в картину мира носителя русского языка.

Следует обратить внимание на то, что образ врага в советской массовой печати представляется достаточно цельным и единым, независимо от национальной принадлежности противника. Так же примерно в одинаковом ключе разрабатываются образы не только поляка, финна или японца, но и немца, троцкиста и т. п. Общими элементами образа любого врага становятся следующие черты:

• интеллектуальная и психическая неполноценность, выражающаяся в лексемах безумный, сумасшедший и т. п.;

• криминальная сущность врага, выражающаяся в лексемах бандит, разбойник, налетчик и т. п.;

• его агрессивность, выражающаяся в лексемах захватчик, милитарист, военщина и т. п.;

• относительная немногочисленность активно действующих врагов, выражающаяся в лексемах типа клика, конструкциях немногочисленная группа и т. п., при этом враг часто показывается противопоставленным некоторой (порой весьма значительной) части своего собственного народа1;

• некомпетентность противника в военном деле, выражающаяся в лексемах типа авантюра по отношению к действиям врага, незадачливый, авантюрист и т. п. по отношению к самому врагу.

Такое смешение характеристик различных врагов обосновано в пропагандистском отношении - определяя одного врага через другого, автор пропагандистского текста, с одной стороны, экономит усилия при создании образа врага, с другой - связывает этот образ с чем-то уже знакомым и имеющим в языке стойкую негативную окраску. Таким же неслучайным в этом смысле становится тот факт, что во время Гражданской войны и иностранной военной интервенции в текстах любой враг связывается с белым движением, а в конце Второй мировой войны и в годы, непосредственно следующие за ней, - с фашизмом. В этом случае в сознании адресата такого текста формируется устойчивая связь очередного противника с самым негативным и при этом хорошо знакомым на этот момент политическим движением.

Зачастую вся этническая специфика очередного противника сводится к включению этнонима и производных от него лексем в уже созданный штамп.

Так, военщина может быть польской, финской либо японской, а белочех, например, при описании очередного врага заменяется формальными функ-

Этот элемент образа, несмотря на высокую частоту реализации, проявляется в образе врага не всегда. Так, при создании образа японца советская массовая печать рисует его в основном этнически единым и довольно многочисленным, хотя и слабо подготовленным к боевым действиям.

циональным аналогом вроде белополяка или белофинна в зависимости от реалий конкретной войны.

Что касается вопроса о влиянии этностеротипа на формирование образа врага, непосредственно сталкивающегося с советским государством, в рассматриваемом материале, то мы видим, что вряд ли можно говорить о таком влиянии. Очевидно, что советская пропаганда в любом случае ставит политическое выше национального. Так что этнический стереотип, демонстрирующий портрет некоего народа независимо от политических убеждений его представителя в текстах отсутствует, несмотря на использование национально маркированной лексики типа пан, ясновельможный, самурай и т. п. Более сложная ситуация складывается при рассмотрении текстов, посвященных гражданским войнам, поскольку здесь, как мы видели, на первый план выходит именно национальное (в том числе посредством последовательного использования этнонима и его производных). Но, тем не менее, нельзя говорить о складывании этностереотипа в этих текстах, поскольку здесь по условиям задачи нация предстает не единой и различающейся по политическому признаку, а та группа, к которой в конкретных текстах прилагается этноним, практически не характеризуется в ключе специфики этноса.

По той же причине - превалировании политического над национальным - вряд ли можно говорить и об обратном влиянии (политического текста на этностереотип), поскольку невозможно внедрить в стереотип какие-либо черты, если текст не представляет возможности средствами языка достоверно отличить один народ от другого.

При всем сказанном выше, можно, однако, говорить об эволюции образа врага на протяжении рассматриваемого периода и об отличии стратегии создания образа врага в случаях непосредственного участия советского государства в конфликте и в случаях заинтересованного «взгляда со стороны».

При описании конфликтов с участием Советской России/СССР можно заметить движение советской пропагандистской мысли от классового осмысления образа врага к национальному. Итак, мы видим, что образ врага-

финна в советской массовой печати развивался по линии от классовой характеристики противника к национальной. Наиболее показательной в этом смысле становится эволюция образа финна - если в период 1918-1940 гг. в образе финна постоянно подчеркивается его двойственность - финну-врагу всегда противостоит финн-союзник, то в 1944 г. финны представляются единой нацией, а образ финна становится максимально цельным по национальному признаку. По этому же пути, но с некоторыми отличиями прошла эволюция образов поляка и японца - от сугубо классового во время советско-польской войны 1919-1921 гг. образ поляка приходит к национальному в 1939 г.1, а образ японца, несмотря на большую, по сравнению с другими врагами, национальную составляющую образа во всех эпизодах, приходит к полному неразличению политических и классовых групп внутри японской нации в советских пропагандистских текстах. В этом смысле, кстати, интересной кажется эволюция образа немца на протяжении Великой Отечественной войны - если в начальный период популярными были лозунги типа «Завоеваний Октября не отдадим», где противник представлялся разрушителем классовой и политической составляющих страны, то позже, когда отчетливо ясной стала угроза существованию СССР как суверенного государства вообще, а не только его политическому строю, в пропаганде стали появляться русские исторические и национальные герои типа Суворова, Кутузова, Ильи Муромца, а враг перестал быть контрреволюционером и стал просто немцем.

Причину такой эволюции образа врага вообще можно увидеть не только в угрозе существованию государства в период Великой Отечественной войны, но и вообще в движении советской политической мысли в таком направлении от ленинской эпохи, проповедующей пролетарский интернационализм и идеи мировой революции, к сталинской, провозгласившей идею построения коммунизма в отдельно взятой стране. О движении СССР к национали-

1 Здесь, конечно же, внесла свои коррективы реальная военно-политическая обстановка -в 1939 г. борьба с поляками проходила под лозунгом освобождения братских восточнославянских народов, а в 1944 г. под лозунгом освобождения Польши, которую поэтому теперь невозможно было критиковать с националистических позиций.

стическому взгляду на мир свидетельствует, например, также рост официального антисемитизма в послевоенном Советском Союзе, вылившегося в дела «врачей-вредителей», «инженеров-вредителей», Еврейского Антифашистского Комитета, а также гонения на партийную элиту национальных республик.

Интересным кажется активное использование характеристики военщина по отношению к врагу, появившейся в конце 1930-х гг., но не использовавшейся в период Гражданской войны, а также постоянное подчеркивание постоянной готовности Японии к войне в 1945 г. Эти факты можно объяснить, необходимостью обоснования права начать превентивную войну против каждого противника, и лучшим способом для этого стало подчеркивание природной агрессивности врага. Здесь вряд ли можно согласиться с Т. Г. Ашур-ковой, утверждающей, что «слово военщина, изначально не содержащее оценочного компонента, входит в газетный дискурс второй половины XX века как синоним слов агрессор, оккупант, захватчик» [Ашуркова, 2010, 239]. Как видно из рассмотренного материала, слово военщина использовалось вполне успешно и в первой половине XX в., до того, как в обиход активно вошли слова оккупант, агрессор, захватчик, причем оценочный компонент в нем очевиден.

Что касается отличий образов различных врагов, то здесь можно сказать о том, что образы трех этих противников четко делятся на две группы - финны и поляки, с одной стороны, и японцы, с другой. Несмотря на постоянство идеи агрессивности врага вообще, наиболее агрессивным в текстах всех периодов становится японец. Возникает ощущение, что это качество присуще ему как животный инстинкт. Именно он всегда характеризуется как империалист, милитарист и т. п. В отношении него постоянно возникает мысль о готовности врага к войне, не свойственная военной пропаганде вообще. Это можно объяснить отчасти реальной внешней политикой Японии, которая действительно была империалистической по существу. В период обращения пропаганды к опыту российской истории (что происходило во время Второй

мировой войны) в текстах часто встречаются отсылки к русско-японской войне, демонстрирующей возможность неожиданных агрессивных действий со стороны Японии. Именно в отношении японцев советская массовая печать придерживалась наиболее некорректной и эмоциональной линии, что объясняется тем, что адресат этой печати был все же лучше знаком с поляками и финнами, которые были ближе ему и географически и культурно и даже этнически. Так что в отношении поляков и финнов советская массовая печать придерживалась более спокойной, нейтральной (насколько это вообще может быть свойственно военной пропаганде) линии поведения, а по отношению к японцам можно было применять более экспрессивные языковые характеристики. Именно в антропологических особенностях японцев можно увидеть, в частности, причину большей активность использования зоологических образов при описании врага. Вообще же, применение зоологических образов в пропаганде не только не только усиливает экспрессивность текстов, но и посредством отделения врага от мира людей усиливает оппозицию «свой-чужой», что оказывает определенный пропагандистский эффект, давая, в частности, моральное право на уничтожение врага. Как пишет Стефан Кур-туа: «Человеку свойственно колебаться перед необходимостью прикончить ближнего, поэтому наиболее эффективная педагогика заключается в том, чтобы заранее отказать жертве в праве быть человеком» [Куртуа, Верт, 2001, 684].

Одной из специфических черт советской пропаганды становится «изобретение» лексем, включающих классовую и национальную составляющие образов врага. Как правило, такой лексемой становится заимствование из языка врага слова со значением господин, дворянин, помещик и т. п. По такому принципу использовались лексемы пан, самурай в отношении поляков и японцев. Интересно, что в отношении финнов ничего подобного использовано не было. Это можно объяснить тем, что пан и самурай вошли в русский языковой обиход еще до революции и были знакомы адресату текста в отличие от лексем подобной семантики в финском языке. Русско-финский сло-

варь дает перевод слова господин как herra, а помещик - tilanomistaja или kartanomistaja [РФС, 1963]. Естественно, первое слово, будучи освоенным в русском языке (предположительно, в форме женского рода, поскольку конечный «а» мог быть воспринят как окончание формы именительного падежа женского рода, что вряд ли выглядело бы органичным по отношению к врагу), привело бы к слишком значительному снижению образа врага в силу неизбежных ассоциаций, связанных с фонетическим обликом слова. A tilanomistaja и kartanomistaja просто кажутся слишком сложными для произнесения и потому вряд ли могли усвоиться советской массовой печатью. Но здесь советская пропаганда берет, как было отмечено, на вооружение заимствованную из лексикона «друзей» лексему мясник / lahtari.

Основной отличительной особенностью образа врага при описании внутригосударственных конфликтов без участия СССР является то, что враг сознательно выводится авторами текстов за рамки собственной национальности. При этом нельзя сказать, что национальный аспект образа полностью исчезает. Просто носителем национальных черт становится союзник, а борьба в союзе с ним против общего врага становится и борьбой за его страну, а не только за общие с ним идеологические, политические и социальные принципы. Нетипичность образа грека-врага в этом аспекте объясняется специфической военно-политической обстановкой, на фоне которой разворачивался конфликт. А враг-китаец становится таковым только тогда, когда его поражение становится очевидным.

Можно отметить складывание особого лексикона советской массовой печати - она не только активно использует некоторый сравнительно ограниченный круг лексем при создании образа врага, но и в некоторых случаях искажает их семантику. Очевидно расширение значения многих слов этого лексикона по сравнению даже с ТСУ, создававшимся в этот же период. Многие лексемы расширяют свое значения до понятия просто противник в вооруженном конфликте, действия такого противника, и в значении лексемы, таким образом, актуализируется сопутствующая ей негативная экспрессия,

присущая какому-либо слову в его реальном значении, а само слово используется в не свойственном ему значении и контексте. Так, слова банда, бандит используются при описании конкретных ситуаций с участием противника, представляющим собой вообще-то отряды регулярной армии, состоящие из комбатантов, чего авторы текстов не пытаются даже отрицать, вводя в этот же текст слова офицер и ему подобные по отношению к тому же противнику. Слова фашист, контрреволюционер обозначают любого противника вообще, хотя их словарное значение включает в себя указание на конкретные политические взгляды, которых описываемые противники зачастую не имели. Слово провокация обозначает в текстах чуть ли не любое действие, направленное против советского государства или его союзника, хотя имеет вполне определенное значение вызова на какие-либо действия. Видно, что пропаганда вовсе не ставит себе целью соответствие характеристик врага реальной действительности, зато ей важен эмоциональный фон, сопутствующий слову.

Очевидно нарушение и морфологического строя некоторых слов, использованных в качестве окказионализмов (типа конструкции захватные планы или глагола крахнутъ) или использующихся в текстах регулярно. Так, вряд ли органично смотрится конструкция провокатор войны, появившаяся на свет благодаря, смешению смыслов слова провокация как протяженного процесса (т. е. провоцирования) и конкретного действия. Несколько странно выглядит конструкция очаг военщины, поскольку вызывает сомнение сочетаемость лексемы очаг со словами, обозначающими группу людей. Как одну из частных морфологических особенностей в рассмотренном материале можно отметить некоторую неосвоенность лексемы шюцкор, несмотря на ее активное употребление во время советско-финской войны 1939-1940 гг. Дело в том, что применительно к названию организации использовалась заимствованная лексема (собственно шюцкор), но у авторов текста возникали явные проблемы с тем, как называть членов этой организации. В рассмотренных текстах встречались следующие варианты: шюцкоровец (Только на день ушел я, - /Шюцкоровцы рыска-

ли тут... Сборник «Во славу Родины»), шюцкорист (С отрядом шюцкористов / Бойцы вступили в бой. Сборник «Во славу Родины»), и просто шюцкор, без каких-либо дополнительных словообразовательных элементов (.Борьба с бело-финскими шюцкорами. С листовки). Это можно объяснить тем, что во время советско-финской войны авторы текстов вынуждены были использовать новую, сравнительно слабо освоенную лексему массово и в короткий срок. Так что такая неразработанность - следствие массовости производства текстов и отсутствия кодификации новой лексемы и ее словообразовательного гнезда1.

В качестве еще одной морфологической особенности текстов советской пропаганды можно отметить ее склонность к сложным конструкциям типа буржуазно-помещичий, финско-фашистский, монархо-фашистский и т. п. Создание таких конструкций позволяло более полно, комплексно охарактеризовать врага при помощи малого количества языковых средств, а также придать тексту видимость псевдонаучной аналитичности, используя «терми-ноподобные» сложные конструкции.

В целом приемы и направления создания образа врага, используемые в советской массовой печати, лишь отчасти представляют собой оригинальную находку советских пропагандистов и зачастую использует универсальные средства, присущие военной пропаганде других стран. Идея преступности действий врага или его немногочисленности, борьбы не против страны, а против определенной группы внутри нее, а также многие другие направления его характеристики являются, очевидно, общими для военной пропаганды любой страны и любого периода (ср., например, открытое письмо польских епископов епископатам мира в период советско-польской войны 1919-1921: «Ведь мы не боремся с народом России, но сражаемся с теми, кто попрал Россию, высосав ее кровь и ее душу» [Цит по: Вышчельский, 2004, 38] или финскую листовку периода Великой Отечественной войны, предназначенную для советских войск: «Помните, что Финляндия воюет не против русского народа, а

1 Об экстренности введения лексемы в оборот говорит и графический облик слов с нетипичным для русского языка сочетанием шю-.

против злейшего врага всего человечества — большевизма»), но исследованные здесь конкретные приемы создания образа врага раскрывают специфику советской массовой печати в этом аспекте.

Таким образом, можно утверждать, что образ врага, сознательно создаваемый в текстах массовой печати во время во время конфликтов с внешним противником, частично был подвержен изменениям, зависел от конкретной политической обстановки, часто был противоречив и нелогичен на протяжении одной эпохи, но, тем не менее, этот образ, а также конкретные способы его создания часто оказывались вполне жизнеспособными и функционировали на протяжении длительного времени, существуя в обыденном языковом сознании, благодаря, по-видимому, чисто техническим средствам (таким, например, как большая частота употребления модели), а также факторам, лежащими за пределами собственно создания стереотипа (в частности, идеологическому давлению вообще и помещению образа конкретного врага в ряд различных идеологем и образов других врагов).

Ниже приводится таблица 14, демонстрирующая частотное распределение основных мотивов-элементов образа врага, полученных при анализе всего материала, задействованного в исследовании. Всего по основным группам, представленным в таблице, удалось разбить около 3600 лексем. Часть лексем, характеризующих врага, не включена ни в одну из групп, поскольку обладает весьма низкой частотностью (ниже 0,5 %). Некоторая часть слов может реализовать несколько мотивов (такие как пан, самурай, шюцкор и т. п.) поэтому общее относительное количество материала в данной таблице превышает 100 % (простое сложение дает результат около 5500 лексем, 151,7%).

Таб. 14

Мотив Количество лексем Относительная частота употребления (% %)

Классовая характеристика (принадлежность к высшим классам общества) 1140 31,6

Агрессивность 910 25,2

Национальная специфика 907 25,1

Немногочисленность 767 21,3

Несостоятельность действий, авантюризм 390 10,8

Преступность действий 321 8,9

Связь с белым движением 284 7,9

Провокационность действий 206 5,7

Зависимость от внешних политических сил 186 5,1

Угнетение мирного населения 114 3,1

Связь с фашизмом 114 3,1

Предательство интересов народа 75 2

Подлость 71 1,9

Как видно из данной таблицы, наиболее важным элементом образа врага в глазах авторов советских пропагандистских текстов являлась его классовая характеристика, что является вполне предсказуемым результатом. В свете этого высокая частотность национально специфичной лексики объясняется тем, что такая лексика, кроме собственно национальной характеристики, представляет также и другие характеристики врага (как правило, то же классовое отличие от адресата и автора текста либо агрессивность врага, являющуюся, как мы видим из таблицы, следующим по частотности элементом).

Как уже отмечалось, советская пропаганда часто стремилась объединить в рамках одного образа мотивы, представляющие врага грозным и несостоятельным одновременно, этим объясняется то, что идеи неудачливости и малочисленности соседствуют в таблице с идеей агрессивности. Приведенные данные носят в целом общий характер, однако в изображении врагов-представителей различных наций есть свои нюансы, как показывает таблица 15.

Таб. 15

Мотив Поляки Финны Японцы Греки Китайцы Корейцы

Классовая характеристика (принадлежность к высшим классам общества) 649 27 407 47 10 —

Агрессивность 7 136 757 — 10 —

Несостоятельность действий, авантюризм 130 106 154 — — —

Преступность действий 36 53 158 25 8 41

Связь с белым движением 167 117 — — — —

Немногочисленность 44 62 — 17 101 543

Провокационность действий 22 66 96 — — 22

Угнетение мирного населения 41 27 — 17 4 25

Связь с фашизмом — 23 45 46 — —

Зависимость от внешних политических сил — 28 — — 14 144

Подлость 8 10 53 — — —

Предательство интересов народа — 6 — — 6 63

В данную таблицу не вошли лексемы с низкой (менее 0,5 %) частотностью, но при этом можно сказать, что лексика, реализующая любой из представленных мотивов спорадически встречается по отношению к любому врагу. В данной же ситуации мы обращаем внимание на лексику, обладающую статистически значимой частотностью. Как видно из таблицы, несмотря на сравнительное разнообразие мотивов, при помощи которых создается образ представителя конкретной национальности, существуют некие доминантные мотивы, определяющие основную черту портрета того или иного врага. Очевидно, что такие черты определяются в первую очередь вне лингвистическими факторами, такими как военно-политическая ситуация, традиции взаимодействия с представителями той или иной нации и т. п. Так, для поляков такой чертой становится классовая принадлежность, что можно объяснить как реально существующей на тот момент, так и традиционно сложившейся классово-национальной ситуацией на территориях, где проходили конфликты с Польшей, при которой украинские и белорусские крестьяне сосуществовали с польскими землевладельцами. Ведущим мотивом в образах финна и японца становится мотив агрессивности, поскольку неоднозначная позиция Советского Союза, связанная с территориальными претензиями к Финляндии, неопределенности линии границы у Хасана и денонсацией советско-японского пакта о ненападении требовали обоснования превентивного удара со стороны СССР, а таким обоснованием могло стать именно постоянное подчеркивание агрессивности врага, который сам может напасть в любой момент. В отношении японцев использование подобных мотивов в характеристике имело тем большее основание, что политика Японии в рассматриваемый момент действительно была агрессивной. Мотив подлости реализуется, как мы видим, в основном, в образе японца, что вновь связано с необходимостью обоснования нанесения превентивного удара в 1945 г. по врагу, который сам может нанести вероломный удар, а также с имевшими место в действительности нападениями Японии на противника в 1904 и 1941 гг. без формального объявления войны, что, естественно, было учтено советской

пропагандой и вошло в образ японца. Сравнительно малое внимание советской пропаганды к гражданской войне в Греции привело к тому, что разнообразие лексики, при помощи которой создается образ врага-грека, довольно мало и ведущие черты его образа (классовая принадлежность и отнесение к фашистскому движению) исчерпываются практически только формулировкой монархо-фашист. Доминантной чертой образа врага-китайца является его немногочисленность, что объясняется необходимостью указания на слабую социальную базу противника, поскольку в данной ситуации речь шла о внутриполитической борьбе в Китае и для советской пропаганды было важно поставить под сомнение легитимность претензий Гоминьдана на верховную власть в стране. Данный мотив становится ведущим и в образе корейца, поскольку и здесь речь шла о борьбе примерно равных по силе группировок, одну из которых требовалось скомпрометировать, указав на ее нелегитимность и практически персональную ответственность Ли Сын Мана за развязывание гражданской войны. Также ведущей чертой образа корейца, выраженной лексически, становится его несамостоятельность, поскольку реальная ситуация на фронте демонстрировала, что основная часть военных действий ведется войсками ООН, а у авторов текстов появилась на вооружении лексема марионетка, встречавшаяся ранее значительно реже.

Список литературы диссертационного исследования кандидат наук Костылев, Юрий Сергеевич, 2012 год

1. Бои в Финляндии. Воспоминания участников. М., 1941. [Электронный ресурс]. URL: http://militera.lib.rU/h/suomil/index.html (дата обращения: 06.02.10).

2. Бойцы смеются : Приложение к газете «На страже Родины». Л., 1940. 36 с.

3. БСЭ - Большая Советская Энциклопедия. М. 1935-1940. В 30 т.

4. Бои у Хасана: партийно-политическая работа в боевой обстановке. М.,

1939. [Электронный ресурс]. URL: http://militera.lib.ru/li/hasan (дата обращения: 08.02.10).

5. ВТЛФ - Вася Теркин на Ленинградском фронте. Л., 1943. 36 с.

6. Вася Теркин на фронте : приложение к газете «На страже Родины». Л.,

1940. 22 с.

7. Волкогонов Д. А. Троцкий: политический портрет : в 2-х кн. М., 1994. 416 с.

8. Во славу Родины. Стихи и песни о Красной Армии и Военно-Морском Флоте. Л., 1940 [Электронный ресурс]. URL: http://www.around.spb.ru (дата обращения: 10.02.10).

9. Известия. 1920-1953.

10. Какурин Я, Меликов В. Война с белополяками М. ; СПб., 2002. 736 с.

11. Письменные материалы из фондов Государственного Музея Природы и Человека, г. Ханты-Мансийск.

12. Письменные материалы из фондов Музея Обороны и блокады Ленинграда, г. Санкт-Петербург.

13. Правда. 1939-1953.

14. Сайт Коммунистической партии Российской Федерации. URL: http://www.kprf.ru (дата обращения: 06.02.10).

15.Сайт поздравительных открыток и плакатов. URL: http://www.mina.ru (дата обращения: 06.02.10).

16.Сайт пропагандистских плакатов. URL: http://www.posters.genstab.ru (дата обращения: 06.02.10).

17.Сайт советских плакатов. URL: http://www.davno.ru (дата обращения: 06.02.10).

18. Сталинская Трибуна. 1946-1949.

19. Тайны и уроки зимней войны 1939-1940 / под ред. В. А. Золотарева, Н. Л. Волковского. СПб., 2002. 544 с.

20. Таннер В. Зимняя война. М., 2003. 350 с.

21.ТСУ - Толковый словарь русского языка : в 4 т. / под ред. проф. Д. Н. Ушакова. М., 1935-1940.

22. Поход за Вислу - Тухачевский М. Я, Пилсудский Ю. Поход за Вислу. Война 1920 года. М., 1992. 320 с.

23.ЭС - Энциклопедический словарь : в 3-х т. М., 1953. 2184 с.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Александров А. А. Великая победа на Дальнем Востоке. М., 2004. 416с.

2. Афанасьевский В. Власть, информация, интерпретация // Бренное и вечное. Социально-мифологические и политософские измерения идеологии в «массовых обществах». Великий Новгород, 2007. С. 27-31.

3. Ашуркова Т. Г. О месте слов, формирующих образ врага, в русской языковой картине мира советского и постсоветского времени. // Русский язык: исторические судьбы и современность : IV Международный конгресс исследователей русского языка : труды и материалы. М., 2010. С. 239.

4. А]дачиЙ Д. Кн>ижевно обликовагье представа о противнику у бугар-ско-српским ратовима // Славистичка истражвавья. Београд, 2007. С. 152-156.

5. А]'дачиН Д2 Милитаризащца ]езика у периоду социализма // Славистичка истражвавья. Београд, 2007. С. 19-21.

6. Бабель И. Э. Конармия. Баку, 1989. 304 с.

7. Бадак А. Я, Войнич И. Я. Волчек Я М. и др. Всемирная история. Т. 21 : Мир в период создания СССР. М. ; Минск, 2001. 416 с.

8. Базикян С. Политические интерпретации символики базовых мифологических сюжетов как основа репрезентации власти. // Бренное и вечное. Социально-мифологические и политософские измерения идеологии в «массовых обществах». Великий Новгород, 2007. С. 31-35.

9. Бантышева Л. Л. Общественно-политическая лексика начала XX века: традиции изучения // Политическая лингвистика. № (1) 21. Екатеринбург, 2007. С. 13-18.

10. Баранов А. Я, Караулов Ю. Я Русская политическая метафора : мат-лы к словарю. М., 1991. 196 с.

11. Баранов А. Я, Караулов Ю. Я. Словарь русских политических метафор. М., 1994.352 с.

12. Баранов А. К, Добровольский Д. О. Метафора и стереотип (на материале метафорических осмыслений России и ГДР в СМИ // Стереотипы в языке, коммуникации и культуре : сб. ст. М., 2009. С. 315-335.

13. Баргхорн Ф. К. Советский образ Соединенных Штатов: преднамеренное искажение. // Политическая лингвистика № 1 (24). Екатеринбург, 2008. С. 149-156.

14. Бартминъский Е. Языковой образ мира: очерки по этнолингвистике. М. 2005. 528 с.

15. Бартминъский Е. Базовые стереотипы и их профилирование (на материале польского языка) // Стереотипы в языке, коммуникации и культуре : сб. ст. М., 2009. С. 11-21.

16. Бекман В. Немцы о русской армии. Прага, 1939. 49 с.

17. Березович Е. JI. Этнические стереотипы и проблема лингвокультур-ных связей // Etnolingwistyka. 20. Lublin, 2008. S. 63-77.

18. Березович Е. JI. Этнические стереотипы в разных культурных кодах // Стереотипы в языке, коммуникации и культуре : сб. ст. М., 2009. С. 22-30.

19. Бессуднова М. Б. Идея справедливого воздаяния в русско-ливонском конфликте рубежа XV-XVI вв. // Мат-лы Третьих международных науч. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и науч. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 86-88.

20. Белова О. В. «Лях-девять денник» и «москаль-людоед» (представления этнических соседей друг о друге) // Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000. С. 226-231.

21. Белолугов В. Б. Информационно-пропагандистское обеспечение боевых действий как одно из условий победы или поражения на примере начального периода Великой Отечественной войны и Первой чеченской кампании // Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра. Екатеринбург, 2005. С. 7-20.

22. Белолугов В. Б. Некоторые вопросы становления военно-политической идеологии начального периода Великой Отечественной войны // Мир и война: 1941 год. Екатеринбург 2001. С. 24-37.

23. Белые пятна - черные пятна: Сложные вопросы в российско-польских отношениях : науч. изд. / под общ. ред. А. В. Торкунова, А. Д. Рот-фельда. М., 2010. 823 с.

24. Богданов К. А. О чистоте и нечисти: Совполитгигиена // Политическая лингвистика. № 3 (29). Екатеринбург, 2009. С. 39-47.

25. Боярских О. С. Прецедентное высказывание в газетном тексте: особенности читательского восприятия // Политическая лингвистика. № 21 (1). Екатеринбург, 2007. С. 65-69.

26. Брагина Н. Г. Мифология стереотипа и обыденное знание // Стереотипы в языке, коммуникации и культуре : сб. ст. М., 2009. С. 348-356.

27. Будаев Э. В. «De origine actibusque getarum»: бинарная модель для оправдания войны // Бренное и вечное. Социально-мифологические и поли-тософские измерения идеологии в «массовых обществах». Великий Новгород, 2007. С.51-55.

28. Будаев Э. В. Метафора и война: когнитивные модели оправдания агрессии // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 11-13.

29. Будаев Э. В., Чудинов А. П. Лингвистическая советология. Екатеринбург, 2009. 291 с.

30. Будаев Э. В., Чудинов А. П. Метафора в политическом интердискурсе. Екатеринбург, 2006. 214 с.

31. Будаев Э. В., Чудинов А. П. Современная политическая лингвистика. Екатеринбург, 2006. 268 с.

32. Бялэк Э. Русские в зеркале польских СМИ. // Стереотипы в языке, коммуникации и культуре : сб. стат. М., 2009. С. 31-40.

33. Будаев Э. В., Чудинов А. П. Лингвистическая советология эпохи холодной войны // Политическая лингвистика № 3 (29). Екатеринбург, 2009. С. 47-53.

34. Вайс Д. Сталинистский и национал-социалистический дискурсы пропаганды: сравнение в первом приближении // Политическая лингвистика № 3 (23). Екатеринбург, 2007. С. 34-60.

35. Вайс Д. Паразиты, падаль, мусор. Образ врага в советской пропаганде. // Политическая лингвистика № 1 (24). Екатеринбург, 2008. С. 16-22.

36. Вайс Д. Животные в советской пропаганде: вербальные и графические стереотипы // Политическая лингвистика № 2 (25). Екатеринбург, 2008. С. 19-35.

37. Вайс Д. Животные в советской пропаганде: вербальные и графические стереотипы (часть 2). // Политическая лингвистика № 1 (27). Екатеринбург, 2009. С. 39-47.

38. Вашик К. Метаморфозы зла: немецко-русские образы врага в плакатной пропаганде 30-50-х годов // Образ врага / сост. Л. Гудков. М., 2005. С. 191-230.

39. Ведерникова О. В. Межкультурный аспект этнической мобилизации // Современная политическая лингвистика : мат-лы международной научной конференции. Екатеринбург, 2003. С. 31-32.

40. Вежбицка А. Антитоталитарный язык в Польше // Вопр. языкознания. 1993. №4. С. 107-125.

41. Военный энциклопедический словарь / под ред. С. Ф. Ахромеева М., 1987. 864 с.

42. Военный энциклопедический словарь / под ред. Н. Ереминой. М., 2007. 1024 с.

43. ВКП(б), Коминтерн и Япония 1917-1941 / под ред. Г. Адибекова, X. Вада. М., 2001. 892 с.

44. Волковский Н. Л. История информационных войн. М. ; СПб., 2004. 502 с.

45. Волкогонов Д. А. Психологическая война: подрывные действия империализма в области общественного сознания. М., 1984. 320 с.

46. Ворожбитова А. А. Официальный советский язык периода Великой Отечественной войны: лингвориторическая интерпретация // Теоретическая и прикладная лингвистика. Вып. 2 : Язык и социальная среда. Воронеж, 2000. С. 21-42.

47. Воронцов В. Б. Чан Кайши. Судьба китайского Бонапарта. М. 1989. 336 с.

48. Ворошилова М. Б. Креолизованный текст в политическом дискурсе // Политическая лингвистика № 3 (23). Екатеринбург, 2007. С. 73-78.

49. Вышчелъский Л. Варшава 1920. М., 2004. 288 с.

50. Гаерилова М. В. Методы и методики исследования политической коммуникации // Политическая лингвистика № 1 (24). Екатеринбург, 2008. С. 22-29.

51. Гачев Г. Национальные образы мира: Соседи России: Польша, Литва, Эстония. М., 2003. 384 с.

52. Голубев A.B. «Призраки войны» и реальность // Знание - сила // [Электронный ресурс] URL: http://www.znanie-sila.ru. (дата обращения: 06.02.10)

53. Голубев А. В. Пространство и время будущей войны в представлениях советского общества 1920-х гг. // мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 225-228.

54. Горизонтов Л. Е. «Польская цивилизованность» и «русские варвары»: основания для стереотипов и автостереотипов // Славяноведение. 2004. № 1. С. 39-49.

55. Гришин Я. Я. Синдром русофобии. Россия и Польша: история взаимоотношений. Казань, 19995. 304 с.

56. Гудков Л. Идеологема «врага»: «Враги» как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага / сост. J1. Гудков. М., 2005. С. 7-80.

57. Гурьянчик В. Н. Красная Армия и вермахт: подготовка к идеологической войне // «Великая Война: Великая Победа, Великая Трагедия» : докл. науч. конф. Екатеринбург, 2005. С. 58-69.

58. Гурьянчик В. Н. Красная Армия и вермахт: подготовка к идеологической войне // «Великая Война: Великая Победа, Великая Трагедия» : докл. науч. конф. Екатеринбург, 2005. С. 58-69.

59. Гурьянчик В. Н. Л. 3. Мехлис: «Идеологическая война с противником является составной частью работы политорганов Красной Армии» // Доклады научно-практической конференции «Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра». Екатеринбург, 2005. С. 26-36.

60. Деркач А. А., Селезнева Е. В. Идеологическое воздействие: социально-психологические и педагогические аспекты. М., 1985. 310 с.

61. Джоуэт Ф., Эндрю С. Японская армия 1942-1945. М., 2003. 63 с.

62. Долбилов М. Полонофобия и политка русификации в СевероЗападном крае империи в 1960-е гг. // Образ врага / сост. Л. Гудков, М., 2005. С. 127-175.

63. Дубровская Е. Ю. Карельское восстание 1921-1922 гг. // Доклады научной конференции «Военное искусство и военная культура Евразии: тысячелетие противостояния и взаимовлияния». Екатеринбург, 2006. С. 7-32.

64. Дубровская Е. Ю. Обучение красноармейцев и аспекты идеологической индоктринации: опыт Карелии 1920-х гг. // Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра. Екатеринбург, 2005. С. 49-51.

65. Дыбковская А. , Жарын. Н., Жарын Я. История Польши с древнейших времен до наших дней. Варшава 1995. 341 с.

66. Жарков В. В. политические органы красной армии накануне Великой Отечественной войны // «Великая война: Великая Победа, Великая Трагедия» : докл. науч. конф. Екатеринбург, 2005. С. 95-105.

67. Жданова В. Поляк глазами немцев: актуальный языковой и социокультурный стереотип. // Etnolingwistyka 17. Lublin, 2005. S. 197-213.

68. Жуков Ю. Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы : в 2-х ч. М., 1970. 534 с.

69. Жуков Ю. Люди 30-х годов. М., 1966. 375 с.

70. Жукова Л. В. Восприятие Японии' в России накануне русско-японской войны // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. М., 2002. С. 341-356.

71. Журавлев Д. А. Использование образов гражданской войны в период советско-финляндской войны // Гражданские войны в истории человечества: общее и частное. Екатеринбург, 2004. С. 80-87.

72. Завьялова М, Англицкене Л. Стереотип поляка глазами литовцев. // Etnolingwistyka 17. Lublin, 2005. S. 145-187.

73. Завьялова Н. А. Дискурс извинения в японо-китайских отношениях по вопросу военного конфликта в Нанкине // Мат-лы международной научной конференции «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 69-71.

74. Заец А. Р. Жестокость реальная и мнимая как фактор формирования ненависти к врагу // Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра. Екатеринбург, 2005. С. 61-66.

75. Замалеев А. Миф в контексте официальной идеологии // Бренное и вечное. Социально-мифологические и политософские измерения идеологии в «массовых обществах». Великий Новгород, 2007. С. 114-115.

76. Звонарева Л.У. Европа и Россия в 1920 году: взгляд из Варшавы // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. М., 2002. С. 255-165.

77. Зулы^ман Р. Пропаганда как оружие в войне // [Электроный ресурс] URL: http://psyfactor.org/propaganda4.htm (дата обращения: 0.6.03.10).

78. Звонарева Л. У. Европа и Россия в 1920 году: взгляд из Варшавы // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. М., 2002. С. 255-165.

79. Ибраева Г. СМИ в военно-политических конфликтах XX века // войне // [Электроный ресурс] URL: http://psyfactor.org/lib/infowar3.htm (дата обращения: 06.03.10).

80. Иванова С. В. Культурно-языковой знак как единица лингвокульту-рологического исследования политического дискурса. // Мат-лы международной научной конференции «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 74-77.

81. Игауэ Нахо Взаимные образы русских и японцев (по фольклорным материалам) // Вестник Евразии №1. Москва, 2004. С. 95-121.

82. Кайгородова И Г. Социокультурные стереотипы в коммуникативном поведении: лингвокогнитивный аспект // Известия УрГПУ. Лингвистика № 19. Екатеринбург, 2006. С. 224-234.

83. Кардашов В. И. Рокоссовский. М., 1974. 446 с.

84. Карякин А. В. Речевая агрессия как следствие атональности политического дискурса. // Мат-лы международной научной конференции «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 96-98.

85. Керимов Р. Д. О лингвистическом исследовании политической метафоры // Мат-лы международной научной конференции «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 101-104.

86. Киселева И. В. Образ поляка в представлении русских (на материале этнолингвистического эксперимента) // Etnolingwistyka 17. Lublin, 2005. S. 99-113.

87. Клемперер В. LTI. Язык третьего рейха: Записная книжка филолога. М., 1998. 382 с.

88. Кобб Роджер У, Элдер Чарлз Д. Использование символов в политике // Политическая лингвистика № 3 (29). Екатеринбург, 2009. С. 131-146.

89. Козырев А. И. Политическая конфликтология. М., 2007. 432 с.

90. Коминтерн и Финляндия 1919-1943: Документы. / под ред. Н. С. Лебедевой, К. Рентолы, Т. Саарелы. М., 2003. 420 с.

91. Комиссары на линии огня / под ред. Костюковского Б.А. М., 1987. 368 с.

92. Коробкова О. М. Концепты «Власть», «Страх» в политическом дискурсе сталинской эпохи (конец 20-х - начало 50-х годов XX века) // Мат-лы международной научной конференции «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 110-113.

93. Костерева О. А. Образ врага в отечественной политической культуре периода Холодной войны. Опыт анализа визуального источника [Электро-ный ресурс] URL: http://psyfactor.org/lib/propagandal7.htm (дата обращения: 12.08.11).

94. Котюрова М. 77. Стилистическая модальность текста политической направленности. // Мат-лы международной научной конференции «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 113-116.

95. Краминов Д. Ф. В орбите войны: Записки советского корреспондента за рубежом. 1939-1945 годы. М., 1980. 418 с.

96. Краткий политический словарь. / под ред. Л. А . Оникова и И. В. Шишлина. М., 1987. 510 с.

97. Краткий словарь агитатора / под ред. Л. Н. Добржинского. Л., 1940. 132 с.

98. Кручинкина Н. Д. Метонимия в политических текстах // Мат-лы международной научной конференции «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 123-126.

99. Кулагин О. И. Территория врага: глазами партизан Карельского фронта (1941-1944 гг.) // Мат-лы Третьих международных научн. чтений

«Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 239-242.

100. Кулешова П. Ю. И.В.Сталин о «капиталистическом окружении»: 1920-1930-е годы // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. М., 2002. С. 83-100.

101 .Купина Н. А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. Екатеринбург ; Пермь. 1995. 144 с.

102. Купина Н. А. Языковое сопротивление в контексте тоталитарной культуры. Екатеринбург, 1999. 176 с.

103. Куртуа С., Верт Н. и др. Черная книга коммунизма: преступления, террор, репрессии. М., 2001. 780 с.

104. Лавренов С. Я., Попов И. М. Советский Союз в локальных войнах и конфликтах. М. 2003. 778 с.

105. Лазари де А. «Советскость» и «русскость» в польской культурной запрограммированости (зарисовка вопроса) // Россия - Польша: филологический и историко-культурный дискурс : сб. стат. участников международной научн. конф. Магнитогорск, 2005. С. 4-14.

106. Лазари де А. Чем страшна Европа польским и русским «славянам»? // Славяноведение. 2004. № 1. С. 74-80.

107. Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем, М. 2004. 256 с.

108. Лассвелл Г. Стратегия советской пропаганды // Политическая лингвистика № 1 (27). Екатеринбург, 2009. С. 179-185

109. Левкиевская Е. Е. Конфессиональный образ поляка в русской народной и письменной традиции // Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000. С. 231-238.

110. Левкиевская Е. Е. Эволюция стереотипа украинца в русском языковом сознании. // Стереотипы в языке, коммуникации и культуре. Сборник статей. М., 2009. С. 53-71.

111. Лейтес H. Третий интернационал: об изменениях политического курса // Политическая лингвистика № 21 (1). Екатеринбург 2007. С. 116-123.

112. Лейтес К, Бернауэт Э., Гартхофф Р. Сталин глазами политбюро. //Политическая лингвистика № 3 (29). Екатеринбург, 2009. С. 146-155.

113. Ленин Владимир Ильич. Краткая биография / Институт Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина при ЦК КПСС. М., 1955. 312 с.

114. Лешан Л. Психология войны. М., 2004. 144 с.

115. Ливенцев Д. В. Морская война, которой не было (август 1945 г.) // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М.; СПб., 2007. С. 252-258.

116. Липатов А. В. Стереотипы национального восприятия: специфика национальной истории, особенности национальной культуры и адекватная оптика научного рассмотрения // Studia Polonica. М., 2002. С. 361-372.

117.Липпман У. Общественное мнение. М., 2004. 384 с.

1Ш.Ложкарев А. И. Морально-политическое единство советского общества как фактор победы в Великой Отечественной войне: сущность и пути достижения // «Великая война: Великая Победа, Великая Трагедия». Докл. научн. конф. Екатеринбург, 2005. С. 246-252.

119. Матвеева О. «Новояз» как форма культуры // Бренное и вечное. Социально-мифологические и политософские измерения идеологии в «массовых обществах». Великий Новгород, 2007. С. 207-210.

120. Мерецков К.А. На службе народу. М., 1971. 464 с.

121. Мириманова М. С. Конфликтология. М., 2004. 320 с.

122.Моисеева Т. С. Образ противника в хрониках Ливонского ордена XIII-XIV вв. // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 70-73.

123. Молодяков В. Э. Образ Японии в Европе и России второй половины XIX - начала XX века. М., Токио, 1996. 182 с.

124. Молодяков В.Э. Япония в русском сознании и русской культуре конца XIX - начала XX века // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. М., 2002. С. 325-340.

125 .Молодяков В. Э. Россия и Япония: поверх барьеров. М., 2005. 370 с.

126. Монахов О. Н. Средства массовой информации в военных конфликтах конца ХХ-начала XXI вв. // Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра. Екатеринбург, 2005. С. 72-81.

121.Москаленко М. Р. Информационно-психологическое противостояние в контексте взаимодействия России и Запада: прогнозы русских мыслителей XIX в. и реальность // Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра. Екатеринбург, 2005. С. 81-89.

128.Мошкин С. В. Немецкие пропагандистские листовки на Восточном фронте в годы Второй мировой войны // Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра. Екатеринбург, 2005. С. 89-141.

129.Мошкин С. В. Советская военная пропаганда накануне Великой Отечественной войны // «Великая война: Великая Победа, Великая Трагедия». Докл. научн. конф. Екатеринбург, 2005. С. 330-340.

130.Муссолф А. Политическая «терапия» посредством геноцида: антисемитские концептуальные образы в книге Гитлера «Майн кампф» // Современная политическая лингвистика / под ред. А. В. Будаева, А. П. Чудинова. Екатеринбург, 2006. С. 151-173.

131 .Назаров А. Трансформация образа врага в советских хроникальных кинофотодокументах июня-декабря 1941 г. // Образ врага / сост. JI. Гудков. М., 2005. С. 175-191.

132. Накануне: 1931-1939. Как мир был ввергнут в войну. Краткая история в документах, воспоминаниях и комментариях / сост. Н. Н. Яковлев,

О. JI. Степанова, Е. Б. Салынская. М., 1991. 372 с.

133. НаленчД., Наленч Т. Юзеф Пилсудский - легенды и факты. М., 1990. 399 с.

134. Невежин В. А. Польша в советской пропаганде 1939-1941 гг. // Россия и внешний мир: диалог культур. Сб. Статей. М., 1997. С. 69-88.

135. Невежин В.А Синдром наступательной войны: советская пропаганда в преддверии «священных боев», 1939-1941 гг. М., 1997. 288 с.

136. Невежин В.А. Финляндия в советской пропаганде периода «зимней войны» (1939-1940 гг.) // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 1. М., 2000. С. 284-305.

137.Невежин В. А. Антипольская политико-идеологическая кампания 1939 г. // Россия — Польша: филологический и историко-культурный дискурс : сб. стат. участников международной научн. конф. Магнитогорск, 2005. С. 30-37.

138.Невежин В. А. «Если завтра в поход...»: Подготовка к войне и идеологическая пропаганда в 30-х-40-х годах. М., 2007. 316 с.

139.Некрасов В. С. Две модели патриотизма: на пути к новой толерантности и конвергенции // Патриотическое воспитание как условие возрождения России : докл. всероссийской научн. конф. Екатеринбург, 2003. С. 170-178.

140. Непрозванных А. Л. Политика и право в информационно-психологических войнах // Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра. Екатеринбург, 2005. С. 181-195.

141. Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры / под ред. Б. Коппитерса, Н. Фоушена, Р. Апресяна. М., 2002. 408 с.

142. ОВ - Образ врага. / сост. JI. Гудков. М., 2005. 334 с.

143. Охремчук С. И. Сегодняшние противоречия российско-японских отношений по итогам Второй мировой войны и их влияние на воспитание современной молодежи // Военное искусство и военная культура Евразии: ты-сячелетя противостояния и взаимовлияния : докл. научн. конф. Екатеринбург, 2006. С. 234-240.

144. Пермякова Е. Г. «Пока Белый орел не получит в клюв, он страшно царапает своими когтями» (российско-польские отношения по материалам

польской прессы) // Россия - Польша: филологический и историко-культурный дискурс : сб. стат. участников международной научн. конф. Магнитогорск, 2005. С. 56-60.

145.Плотникова С. Н., Домышева С. А. Политическое дискурсивное пространство: принципы структурирования // Политическая лингвистика № 1 (27). Екатеринбург, 2009. С. 103-109.

146. Поварницын Б. И. Будущая война в песнях и военных планах (рубеж 1930-1940-х гг.) // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 228-231.

147. Попов КМ. Россия и Китай. 300 лет на грани войны. М., 2004. 512 с.

148.Потапчук Е. Ю. Роль метафоры в политической коммуникации. // Мат-лы международной научной конференции «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 173-176.

149.Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси, России и СССР за 1000 лет в именах, датах, фактах. Справочник. Вып. II. М., 1995. 782 с.

150.ПочещовГ. Г. Информационные войны. М., 2000. 408 с.

151. ПРГДД- Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000. 272 с.

152. Раденкович Л. Великаны, дикие и иные «чужие» люди. // Etnoling-wistyka 20. Lublin, 2008. S. 95-107.

153. Розанов Г. П. Сталин - Гитлер. Документальный очерк советско-германских дипломатических отношений 1939-1941 гг. М., 1991. 224 с.

154. Ромашко С. А. Стереотип: к языковой и культурной археологии слова и понятия // Стереотипы в языке, коммуникации и культуре : сб. стат. М., 2009. С. 215-226.

155. РП - Россия - Польша: филологический и историко-культурный дискурс : сб. стат. участников международной научн. конф. Магнитогорск, 2005. 660 с.

156. РФС - Русско-финский словарь / под ред. М. Куусинена. М., 1963. 1000 с.

157. Рябченко H. П. Советская тема в китайской пропаганде (середина 60-х - начало 80-х годов XX в.) // Доклады научно-практической конференции «Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра». Екатеринбург, 2005. С. 213-230.

158. Савельев А. Образ врага: от биологии к политологии // [Электронный ресурс] URL: http://warrax.net/87/obrvrag.html (дата обращения: 12.08.11).

159. Садуов Р. Т. Манипулятивный потенциал когнитивных нарушений в политическом дискурсе. // Мат-лы международной научн. конф. «Современная политическая лингвистика» Екатеринбург, 2009. С. 180-182.

160. Сахарова О. В. Страны мира сквозь призму языкового сознания украинцев (на материале свободного психолингвистического эксперимента) // Стереотипы в языке, коммуникации и культуре : сб. стат. М., 2009. С. 187-200.

161. Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М. 1999. 383 с.

162. Сенявская Е. С. Финны во второй мировой войне: взгляд с двух сторон // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 1. М., 2000. С. 306-316.

163. Сенявская Е. С. Япония как противник России в войнах XX века // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. М., 2002. С. 357-386.

164. Сенявская Е. С. Противники России в войнах XX века. Эволюция "образа врага" в сознании армии и общества. М., 2006. 288 с.

165. Сенявский А. С., Сенявская Е. С. Историческая имагология и проблема формирования «образа врага» (на материалах российской истории XX века) // Вестник РУДН. 2006. №2(6). С. 54-72.

166.Сергеева Е. В. Приемы манипулятивного воздействия в политическом дискурсе (на материале ораторских произведений В. И. Ленина и И. В. Сталина) // Известия УрГПУ. Лингвистика. № 19. Екатеринбург, 2006. С. 196-210.

167. Сиговцева И. Технологии власти: ложь как средство манипуляции // Бренное и вечное: Социально-мифологические и политософские измерения идеологии в «массовых обществах». Великий Новгород, 2007. С. 281-284.

168. Ситникова Е. Л. От союзника к врагу: образ СССР в массовом сознании США 1945-1947 гг. // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 275-278.

169. Соколов Б. В. Загадки «незнаменитой» войны // Вторая мировая. Факты и версии. М., 2005. С. 12-21.

170. Соколов Б. В. Российские и советские подвиги в Первой мировой и Великой Отечественной войне: от мифов войны к мифам литературы // Вторая мировая: Факты и версии. М., 2005. С. 157-220.

171. Соколов Б.В. Тухачевский. Жизнь и смерть «красного маршала». М., 2003. 464 с.

172. Солдаты слова: рассказывают ветераны советской журналистики / сост. А. А. Мандругин, В. А. Мякушкин. М., 1979. 320 с.

173. СПЛ - Современная политическая лингвистика: Мат-лы международной научн. конф. Екатеринбург, 2003. 200 с.

174. Сороченко В. Принципы военной пропаганды // [Электроный ресурс] URL: http://psyfactor.org/propaganda3.htm (дата обращения: 12.08.11).

175. Смирнов Л. М. Зайцев Е. Б. Суд в Токио. М., 1984. 576 с.

176. Смирнова Е. П. Северное Приладожье и Карельский перешеек глазами советских и финляндских переселенцев в 1940-1944 гг. // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М.-СПб., 2007. С. 237-239.

177. Стереотипы в языке, коммуникации и культуре : сб. стат. / сост. Л. Л. Федорова. М., 2009. 600 с.

178. Стрельников А. М. Дж. Лакофф о метафорическом представлении войны в американском национальном сознании // Современная политическая

лингвистика: мат-лы международной научн. конф. Екатеринбург, 2003. С. 159-161.

179. Стъюк У. Корейская война. М., 2002. 736 с.

180. Суворов Д. В. О некоторых проблемах патриотизма, исторической мифологии и национальной идентичности // Патриотическое воспитание как условие возрождения России : докл. всероссийской научн. конф. Екатеринбург, 2003. С. 254-260.

181. Суходолъская Н. Социальная нетерпимость как причина и следствие формирования стереотипов в обществе // Бренное и вечное. Социально-мифологические и политософские измерения идеологии в «массовых обществах». Великий Новгород, 2007. С. 315-317.

182. Телицын В. Л. Пылающий Китай: Военные конфликты в Китае и советские "добровольцы". М., 2003. 352 с.

183. Тихвинский С. Л. Восприятие в Китае образа России. М., 2008. 248 с.

184. Толковый словарь языка Совдепии / сост. В. М. Мокиенко, Т. Г. Никитина. СПб., 1998. 701 с.

185. Томас H., Эббот П., Чеппел М. Война в Корее 1950-1953. М., 2001.

48 с.

186. Фатеев А. В. Образ врага в советской пропаганде. 1945-1954 гг. М., 1999. 262 с.

187. Фатеев А. В. Советский вариант образа врага: 1945-1954 гг. // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. М., 2002.

\%%.Филимончик С. Н. Обороноспособность приграничной Карелии в пропагандистских кампаниях 1920-1930-х гг. // Доклады научно-практической конференции «Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра». Екатеринбург, 2005. С. 252-264.

189. Финско-русский словарь / под ред. В Оллыкайнен и В. Сало. Таллинн, 1998. 816 с.

190.Хмелинский П. В. Навстречу смерчу. М., 1991. 95 с.

191 .Холод М. М. Персидская политическая пропаганда в войне против Александра Великого // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 38-41.

192. Хорее В. А. Имагология и изучение русско-польских литературных связей // Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000. С.22-32.

193.Хорее В. А. Русский европеизм и Польша // Славяноведение. 2004. № 1. С. 5-29.

194. Червиньски П. Семантика негативно оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской действительности // Политическая лингвистика № з (23). Екатеринбург, 2007. С. 118-134.

195. Червиньски 77. Семантика советского позитива в контексте продуцируемого представления действительности // Политическая лингвистика № 3 (26). Екатеринбург, 2008. С. 110-128.

196. Червиньски П. Язык советской действительности: семантика позитива в обозначении лиц // Политическая лингвистика № 1 (27). Екатеринбург, 2009. С. 132-148.

197. Червиньски П. Язык советской действительности: семантика позитива в обозначении лиц (часть 2) // Политическая лингвистика № 2 (28). Екатеринбург, 2009. С. 46-63.

198. Червиньски П. Язык советской действительности: семантика позитива в обозначении лиц (часть 3) // Политическая лингвистика № 3 (29). Екатеринбург, 2009. С. 69-87.

199. Черевко К. Е. Серп и молот против самурайского меча. М., 2003. 384 с.

200. Чернышева О. В. Шведы и русские. Образ соседа. М., 2004. 256 с.

201. Чернышова Т. В. Тексты СМИ в зеркале языкового сознания адресата. Барнаул, 2005. 293 с.

202. Чеченков П. В. Репрезентация войн за Нижегородское княжество в летописании // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 73-76.

203. Чудынов А. П. Политическая лингвистика. М., 2006. 256 с.

204. Чудинов А. П. Политическая лингвистика (общие проблемы, метафора). Екатеринбург, 2003. 194 с.

205. Чумаков Г. В. Действия советских партизан на территории Финляндии в 1941-1944 гг. // «Великая Война: Великая Победа, Великая Трагедия». Докл. научн. конф. Екатеринбург, 2005. С. 555-572.

206.Широкорад А. Б. Россия и Китай. Конфликты и сотрудничество. М., 2004. 448 с.

207. Широкорад А.Б. Финляндия - Россия. Три неизвестные войны. М., 2006. 408 с.

208. Широкорад А. Б. Финляндия. Через три войны к миру. М., 2009. 384 с.

209. Шехтман Н. Г. Реализация текстообразующей функции концептуальной метафоры в политическом тексте // Политическая лингвистика № 3 (26). Екатеринбург, 2008. С. 128-132.

210. Шихов С. В. О трансформации образа военного конфликта в информационном обществе // Информационно-психологические войны: вчера, сегодня, завтра. Екатеринбург, 2005. С. 264-275.

211. Энгл Э. , Паананен Л. Советско-финская война. М., 2006. 240 с.

212. Юдин А. Стереотип поляка у русских и других жителей Одессы // Polacy w oczach Rosjan - Rosjane w oczach Polakow. - Поляки глазами русских - русские глазами поляков / Red. R. Bobryk i J. Faryno. Warszawa, 2000. S. 49-58.

213. Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура / сост. А. Кошелев. М., 2005. 414 с.

214. Якобсон. С. Первомайские лозунги в Советской России (1918— 1943) // Политическая лингвистика № (1) 21. Екатеринбург 2007. С. 123-142.

215. ЯковлевН. Н. 3 сентября 1945. М., 2003. 416 с.

216.Ajdaczic D. Zmiana tozsamosci narodowej a opozicja swoj i obey // Etnolingwistyka 20. Lublin, 2008. S. 149-158.

217. Anderson R. D. On a Cross-Cultural Resemblance Among Certain Metaphors for Political Power// [Электронный ресурс] URL: http:// www.sscnet.ucla. edu/polisci/faculty/Anderson.htm. (дата обращения: 10.08.10).

218. Вartminski J., MavricL., RzeutskaS. Litewski ibialoruski stereotyp Polaka (w swietle badan za pomoc^ dyferencjalu semantycznego) // Etnolingwistyka 17. Lublin, 2005. S. 187-195.

219. Backer R. Rosyjscy I polscy nacionalnosci - roznice i podobenstwa // Россия - Польша: филологический и историко-культурный дискурс : сб.стат. участников международной научн. конф. Магнитогорск, 2005. С. 14-30.

220. Bellantone A. Philosophy and war. The Franco-German philosophical querelle of 1970-1918 as a classic example of the ideological representation of conflict // Мат-лы Третьих международных научн. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии» и научн. конф. «Мир и война: море и суша». М. ; СПб., 2007. С. 18-22

221. Frank Jerome D., Melville AndreyY. The Image of the Enemy and the Process of Change // [Электроный ресурс] URL:

http://www.mta.ca/faculty/socsci/sociology/steuter/discourses_of_dehumanization. pdf (дата обращения: 12.07.11).

222. Korytkowska M. Cechy skladniowe transform nominalnych w tekstach propagandowych // Z polskich studiow slawistycznych. J^zykoznawstwo. Warszawa, 2002. S. 101-109.

223 .Lakoff G. Metaphor and War. The Metaphor System Used to Justify War in the gulf // [Электроный ресурс] URL: http:// metaphor.uoregon.edu/lakoff-l.htm- 1991 (дата обращения: 18.10.11).

224.Lappo I. Stereotyp Polaka i jego profilowanie w bialoruskim kr^gu j^zykowo-kulturowym // Etnolingwistyka 17. Lublin, 2005. S. 113-145.

225. Mikhailova Y. Images of Enemy and Self: Russian "Popular Prints" of the Russo-Japanese War // [Электроный ресурс] URL: http://src-

h.slav.holcudai.ac.jp/publictn/acta/16/Yulia/yulia.html (дата обращения: 18.10.11).

226. Potulnytskyi V .A. The Image of Ukraine and the Ukrainians in Russian Political Thought (1860-1945) // [Электроный ресурс] URL: http://src-h.slav.hokudai.ac.jp/publictn/acta/16/volodymyr/volodymyr.html (дата обращения: 18.08.11).

227. Santa Ana O. What You Say is What You Get: Metaphor Analysis of US Public Discourse About Education // Политическая лингвистика № 21 (1). Екатеринбург, 2007. С. 97-115.

228. Skibinska Е. Obraz Polaka I Rosjanina w j?zyku francuskim i w swiado-mosci francuskej mlodziezy // Etnolingwistyka 17. Lublin, 2005. S. 213-222.

229. Szechinska D. J^zyk, swiat i jego obraz // Etnolingwistyka 17. Lublin, 2005. S. 37-55.

230. Zinken J. Linguistic pictures of the world or language in the world? Metaphors and methods in etholinguistic research // Etnolingwistyka 20. Lublin, 2008. S. 51-63.