Эволюция поэтической системы Г.В. Иванова тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, кандидат филологических наук Несынова, Юлия Владимировна

• Несынова, Юлия Владимировна
• кандидат филологических наук
• 2007

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Несынова, Юлия Владимировна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА I. «Петербургский период творчества Г. В. Иванова: мир сквозь призму искусства.

1.1. Стилизация и «стильность» в книге «Отплытье на о. Цитеру».

1.2. Герой-маска в книге «Горница».

1.3. Сборник стихов «Вереск» как отражение акмеистической ориентации поэта.

ГЛАВА II. Творчество Г. В. Иванова 30-40-х годов: «чудная музыка» и «мировое уродство».

2.1. Поэзия Г. Иванова конца 20-30-х годов («Розы» и «Отплытие на остров Цитеру»).

2.2. «Портрет без сходства» - попытка саморефлексии.

2.3. «Rayon de гауоппе»: поэтика абсурда.

ГЛАВА III. Стихи 1950-х годов: исповедь-самоотчет.

3.1. «Дневник» как воплощение трагической нелепости жизни.

3.2. «Посмертный дневник» как итоговая книга поэта.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Эволюция поэтической системы Г.В. Иванова»

Названными выше причинами обусловлена актуальность представленного исследования.

Научная новизна исследования.

На сегодняшний день существуют две полярные точки зрения на логику творческого пути Г. В. Иванова. Согласно первой точке зрения, эмиграция и последующие жизненные обстоятельства стали для него шоком, превратившим второстепенного стихотворца в настоящего поэта. Сторонниками этой точки зрения являются Ю. Иваск, В. Марков, О. Нечаева, ее разделяли и многие современники Г. Иванова. Вторая группа исследователей полагает, что никакого особенного водораздела между Г. Ивановым «петербургским» и Г. Ивановым «эмигрантским» не было; творчество поэта целостно, уже в ранних стихах проявилось все то, что позже сделало его «первым поэтом русского зарубежья». Поддержанное авторитетом В. Крейда и И. Агуши, это убеждение стало преобладающим в настоящее время. Этой точки зрения придерживаются Е. Алекова, И. Иванова, Н. Кузнецова, А. Трушкина. Однако внимание исследователей сосредоточено, как правило, только на одном из периодов творчества. Новизна нашего исследования состоит в попытке впервые рассмотреть творчество Г. В. Иванова целостно, последовательно характеризуя этапы, что позволит прояснить спорный вопрос о «революционном» или «эволюционном» характере изменений в творчестве поэта.

Гипотеза нашего исследования заключается в следующем: эволюция творчества поэта движется в направлении возрастания личностного начала и степени оригинальности от подчеркнуто-бессубъектных, подражательных стихов к итоговой лирической книге-дневнику, ставшей одним из уникальных явлений русской поэзии. Основные темы и образная система поэта остаются константными, но решение тем, семантическое наполнение образов, жанровый состав, функции интертекстуальности претерпевают существенные изменения.

Предмет исследования - поэтическая система Г. В. Иванова, взятая в аспекте ее эволюции. Различные периоды творчества поэта рассматриваются в диссертации по следующим параметрам: архитектоника книги/сборника, поэтический мир (пространственно-временной континуум, ключевые образы, ведущие мотивы), эмоциональная атмосфера, жанровые доминанты, субъектная организация, функции интертекстуальности.

Объект исследования - поэтические книги Г. В. Иванова «Отплытье на о. Цитеру», «Горница» и сборник стихов «Вереск», написанные в «петербургский» период творчества, а также эмигрантские книги и сборники стихов «Розы», «Отплытие на остров Цитеру», «Портрет без сходства», «Дневник» и «Посмертный дневник».

Главная цель работы - выявление константных и динамичных элементов в поэтической системе Г. Иванова, характеризующих основные векторы развития его творчества и вместе с тем выявляющих глубинное зерно его идивиду-альности.

Достижение указанной цели подразумевает решение ряда задач:

• проанализировать пути осмысления писателем проблемы художественного творчества, соотношения искусства и действительности;

• выделить основные структурообразующие элементы поэтики Г. В. Иванова, выявляющие динамику мировоззрения;

• рассмотреть структуру поэтического мира, выстраиваемого Г. Ивановым на разных этапах его творчества;

• проследить эволюцию субъектных форм выражения авторского сознания в их соотнесенности с основными составляющими поэтики;

• выявить специфику интертекстуалыюсти в разные периоды творчества поэта, проследить эволюцию ее функций.

Методологические принципы исследования.

Выбор методологии исследования обусловлен своеобразием эстетических принципов и динамикой мироотношения Г. В. Иванова: историко-литературный подход и структурно-семиотические методы исследования дополняются принципами жанрового, мотивного, интертекстуального анализа, приемами из области стиховедения. Особое значение при работе над темой диссертационного исследования для нас имели труды Б. О. Кормана и С. И. Бройтмана, рассматривающие формы выражения авторского сознания в лирике, труды С. И. Ермоленко и О. В. Мирошниковой, посвященные жанровым процессам в поэзии, труды Б. М. Гаспарова и И. В. Силантьева по теории мотива, исследования в области интертекстуальных взаимодействий (А. К. Жолковский, В. Ф. Марков, Е. А. Козицкая, Ю. И. Левин). Мы опирались на утвердившееся в современном литературоведении представление о системном и многоуровневом строении художественного произведения (И. Л. Лейдерман, Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпа, Е. Фарыно и др.).

Положения, выносимые на защиту:

1. Несмотря на образные и тематические переклички в стихотворениях раннего и эмигрантского творчества Г. В. Иванова (устойчивые мотивы звезд, роз, тема смерти, мотив игры и др.), его эмигрантская лирика коренным образом отличается от лирики петербургской.

2. Основным направлением, в котором совершалась эволюция творчества Г. В. Иванова, явилось возрастание личностного начала и изменение самого качества лиризма: чувство гармоничной самодостаточности поэта сменяется безысходным отчаянием человека. Это обусловило специфику изменений всех элементов поэтической системы: структуры поэтического мира, жанровой доминанты, системы мотивов, особенностей стиховой формы. Факторы, обусловившие трансформацию поэтической системы Г. Иванова, лежат в плоскости конкретно-исторической действительности: те социальные и культурные катастрофы (две мировые войны, революция и эмиграция), которые выпали на долю поколения поэтов, начинавших свое творчество еще в «серебряном веке».

3. Именно форма итоговой лирической книги-дневника, ставшая оптимальным выражением экзистенциального сознания поэта, его стремления дойти в своей исповеди-самоотчете до самых глубин своей души, сделала Г. В. Иванова одним из самых значительных и оригинальных поэтов русского зарубежья.

4. При том, что представление о соотношении жизни и поэзии существенно менялось у Г. Иванова в разные периоды его творчества, идея вечности, неуничтожимости самой поэтической субстанции оставалась неизменной даже в условиях «мирового безобразия» и перед лицом личной смерти. Эта идея, восходящая еще к акмеистическим установкам раннего Г. Иванова, обусловила суть трагедии поэта в мире, которому не нужна поэзия.

Практическая значимость исследования заключается в том, что материалы исследования могут быть использованы при разработке школьных и вузовских курсов по истории русской литературы рубежа XIX-XX веков и литературы русского зарубежья, в спецкурсах и спецсеминарах по поэзии Серебряного века и лирике 50-х годов XX века.

Апробация работы. Отдельные положения диссертационного исследования излагались на следующих конференциях: «Филологический класс: наука вуз - школа» (Екатеринбург, УрГПУ, 1996,1999,2000); «Актуальные проблемы филологического образования: наука - вуз - школа» (Екатеринбург, УрГПУ, 2001); «Четвертые филологические чтения «Проблемы интерпретации в лингвистике и литературоведении» (Новосибирск, НГПУ, 2003); «V Веселовские чтения «Проблема взаимодействия эстетических систем реализма и модернизма» (Ульяновск, УлГПУ, 2003); II Международная научная конференция-круглый стол «Проблема трасформации и функционирования культурных моделей в русской литературе» (Томск, ТГПУ, 2005); Международные научно-литературные Чтения, посвященные 150-летию со дня рождения И. Ф. Анненского (Москва, Литературный институт им. А. М. горького, 2005); Всероссийская научная конференция «Система и среда: Язык. Человек. Общество» (Нижний Тагил, НТГСПА, 2005). Всего по теме диссертации опубликовано 13 работ.

Структура и объем работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка использованной литературы.

Заключение диссертации по теме «Русская литература», Несынова, Юлия Владимировна

Выводы, к которым мы приходим в ходе анализа данного стихотворения, находят свое подтверждение в других стихотворениях. Продолжается полемика. В контексте стихотворений книги по-иному, отлично от Пушкина и более раннего понимания самим Ивановым, осмысляется образ вечности. Вечность теперь - синоним смерти. У Пушкина смерть воспринимается как «завидная доля», давно желанный (а следовательно, добровольный) побег «усталого раба» в «обитель дальнюю трудов и чистых нег». В рамках стихотворения слова «Поpa, мой друг, пора!» семантически равны фразе «мне уже пора». В стихах «Роз», «Портрета без сходства» вечность реализуется в образе «вечно холодного, бесконечного, бесплодного» «мирового торжества», равнодушного к судьбам людей. В «Посмертном дневнике» семантическим эквивалентом фразы Пушкина становится «тебе пора», то есть появляется элемент принуждения, образ вечности связывается с мотивом насилия и страдания. Вечность понимается как непременный финал, миновать который нельзя: «Не избежать мне неизбежности», «И души - им нельзя помочь». Этот элемент усиливается возвратной формой глагола «распахнулась», обозначающего действие не самого лирического героя. В образе вечности Ивановым актуализируется прежде всего значение некой темницы, тюрьмы, лежащей за пределами этого мира, куда попадают души после смерти: «Со стоном улетают прочь, / Со стоном в вечность улетают». Теперь она принимает непосредственное участие в жизни людей, постоянно напоминая о себе холодным и сырым дыханием. Поводом для таких заключений может служить подмена образом вечности сквозняка, ветра в составе устойчивого словосочетания «тянет вечностью с планет». Парадокс: «вечное» всегда рядом с красотой и весной - традиционной у Иванова вестницей смерти. Эпитет «вечный» применяется к однообразным, повторяемым явлениям, сопровождаемым отрицанием и скукой: «И гуляет с метелкой бездельник, / Называется в вечности дворник» («Для голодных собак понедельник.»); «Ликование вечной блаженной весны. головокружительно мне надоели» («Ликование вечной, блаженной весны.»). В пороговой ситуации вечное теряет свою значимость «А рассуждения о вечности./ Да и кому она нужна?» (там же). Эти слова перекликаются со словами из «Распада атома» о бесценности реальности, сегодняшнего дня, трепещущего улетающего мгновенья неповторимой жизни героя, которое важнее всех вместе взятых стихов и слов.

Мотив одиночества, отъединения героя абсолютно от всех, даже от тех, кто переживал схожие чувства, звучит еще в одном стихотворении книги: «Строка за строкой. Тоска. Облака.», в котором появляется еще одна фигура писателя - на этот раз, Марселя Пруста. Воссоздаваемая ситуация максимально близка к ситуации больного поэта, это подчеркивается дважды повторенным сравнением «вот так же»:

Вот так же, в мученьях дойдя до предела, Вот так же, как я, умирающий Пруст Писал, задыхаясь.

Однако мотив «родственных душ» получает в «Посмертном дневнике» не только развитие, но и завершение. Ситуация разрешается взрывом, вспышкой раздражения и досады, отторжением: «Какое мне дело / До Пруста и смерти его? Надоело! / Я знать не хочу ничего, никого!»

С темой смерти тесно связан мотив самоубийства, проходящий через все творчество поэта.

В предыдущих книгах стихов смерть, самоубийство были добровольным выбором героя, его платой за отказ принимать участие в игре мирового уродства, которую он был согласен заплатить, а порой и желанным выходом из «скуки мирового безобразья». В «Посмертном дневнике» мотив самоубийства подвергается переосмыслению. Прежде всего, он перемещается в область желаемого, но неосуществимого: «На барабане б мне прогреметь -/ Само-убийство. О, если б посметь!». Кроме того, впервые участь лирического героя, факт смерти и самоубийства начинает сопровождаться мотивом страха. Ранее этот мотив практически не встречался, а если и вводился, то методом «от противного»: «и не страшны мне ночные часы», «В самом деле, что я трушу! / хуже страха вещи нет» и т. п. «Посмертный дневник» содержит неоднократные признания лирического героя, что ему страшно: «.увидеть ужас, / Чудовищность моей судь-бы.»(«Я жил как будто бы в тумане.»), «. .плачет так моя душа / От жалости и страха»(«Ночных часов тяжелый рой.»). Он звучит в диалоге лирического героя о возможности покончить с собой, строящемся на реминисценции из стихотворения «Портрета без сходства»:

- Страшно?., а ты говорил - развлечение.

Видишь, дружок, как меняется мнение.

На барабане б мне прогреметь.»)

Мотив страха переплетается с мотивом насилия. В желаемо-недостижимом мире насилие над лирическим героем, способное разом прекратить его мучения, становится мечтой: «.О, если бы с размаха / Мне голову палач!» («Ночных часов тяжелый рой.»). Однако в реальности мотив раскрывается иначе. В стихотворении «Побрили Кикапу в последний раз.» появляется образ Кикапу - персонажа стихотворения Т. Чурилина «Конец Кикапу» (из книги стихов

Весна после смерти», 1915 года), с которым лирического героя Г. Иванова роднит «пограничная» ситуация перед лицом смерти. Несчастный Кикапу пассивен - все действия, которые человек обычно производит сам, над ним совершают другие (помыли, побрили). Эти действия сопровождаются страшным образом таза, полного крови - воплощением ужаса перед грядущим концом.

Описываемая ситуация роднит лирического героя «Посмертного дневника» и с героем «Распада атома». В «Распаде атома» появляются образы зверьков - Размахайчиков, Голубчика, Жухлы, Фрыштика, Китайчика, глупого Цу-тика. Их задача - сохранять мир и покой в доме, нести в него радость. «Они любили танцы, мороженое, прогулки, шелковые банты, праздники, именины. Они так и смотрели на жизнь: Из чего состоит год? - Из трехсот шестидесяти пяти праздничков. - А месяц? - Из тридцати именин» [81, С.21]. Зверьки пользуются особым «австралийским» языком, понятным только им, выступающим знаком доверительной атмосферы, любви и счастья. Эти образы очень напоминают фантастических сказочных существ из книги А. Ремизова «Посолонь», деградировавших древнейших богов, по мнению М. Волошина, которые после воцарения христианства остались подле человека и превратились в мифологических домашних божков. Они единственные оказываются способными противостоять царящему вокруг хаосу и надвигающейся гибели. «Зверьки, зверьки, -нашептывал им по вечерам из щели страшный фон Клоп, - жизнь уходит, зима приближается. Вас засыпет снегом, вы замерзнете, вы умрете, зверьки, - вы, которые так любите жизнь». Но они прижимались тесней друг к другу, затыкали ушки и спокойно, с достоинством, отвечали - «Это нас не кусается» [81, С.21]. Но и они не в состоянии спасти от одиночества и гибели лирического героя. Возможно, поэтому образы зверьков еще только один раз встречаются в лирике Иванова (в «Посмертном дневнике» вновь появляется образ Размахайчика, на этот раз «в черном венке» - символе траура по погибающему человеку), хотя, по воспоминаниям современников, поэт часто рисовал его на полях рукописей.

Беспомощность, страх, жалость к самому себе, необходимость в поддержке и помощи, которой лирический герой не нашел у других («Меня вы не спасли.») приводят к появлению в стихах «Посмертного дневника» мотива детства и детской игры. Пространство трансформируется в хронотоп, напоминающий хронотоп детской, в которой лежит маленький и беспомощный больной ребенок. Просматривается традиционная ситуация, которую мы встречаем во многих произведениях: больной ребенок в полубредовом состоянии не спит, и его комната кажется ему наполненной сказочными существами - преображенными темнотой, игрой теней и света предметами и просто выдуманными им для защиты от пустоты и одиночества образами, помогающими преодолеть страх. Подобное наблюдается и в анализируемых нами стихах. В стихотворении «Аспазия, всегда Аспазия,.» описывается в динамике сам процесс рождения таких образов: сначала появляется елочка, затем сугроб, из-за сугроба - белочка. А дальше начинает твориться сказка, в которой переплетаются элементы детского (белка названа «оробелочкой», она «по ночам прилежно спит») и взрослого («Орешки продает в кредит») сознания. Стихотворение содержит аллюзию на известную сказку А. Пушкина. Это, во-первых, связывает изображаемый мир детской с миром искусства, (своеобразная трансформация мира Цитеры). Во-вторых, оно отсылает нас к первому стихотворению цикла «Александр Сергеевич, я об вас скучаю.», воплощающем мечту лирического героя о понимании, о диалоге с поэтом и человеком, которому пришлось оказаться в такой же ситуации и пережить те же чувства. Образ белочки, грызущей под елочкой орешки, подхватывается Ивановым, развивается, и тем самым становится элементом этого диалога. Правда, образ этот наполняется иронией «мирового безобразия»: белочка превращается в «коммерсанта», получающего прибыль от процентов своего «капитала». В стихотворении «Вот елочка, а вот и белочка.» сказочный сюжет получает продолжение. Иванов использует прием подхватывающего повтора: первые 2 строчки стихотворения - дословное повторение предпоследних строчек «Аспазии.», однако он полностью удаляет все «взрослые» упоминания. Функция этого приема - погрузить читателя в атмосферу «чистой» сказки. Елочка, из-за которой вылезла белочка, становится рождественской елкой, вокруг которой собираются гости, - другие лесные лесных зверюшки - лисица, волки, медвежата, лоси и др. Просматривается параллель лесного мира с миром Размахайчиков: у них на крайнем севере всегда стояла елка и праздновалось Рождество. Уменьшительно-ласкательные формы слов усиливают ощущение жалости, доброты, наивности, детскости и безыскусственности. Однако полного растворения в сказочной игровой реальности все же не удается достигнуть. Белочка, которая начинает ассоциироваться с самим лирическим героем, уходит от шумного праздника. Отдаленность и безвозвратность ее пути передается при помощи градации. Она ушла «куда-то» (просто неопределенность) - «куда глаза глядят» (не выбирая пути, без определенного направления, куда попало) - «Куда Макар гонял телят» (очень далеко, в самые отдаленные места) - «откуда нет пути назад» (необратимость ухода). Игра рассыпается под натиском жестокой действительности. Примирение с миром не произошло, ощущение несправедливости его устройства, обида на судьбу остались. Таким образом, то противоречие, что мучило поэта всю вторую половину его жизни: красота, которая продолжает существовать в безобразном мире, хотя и не нужна никому - остается неразрешенным.

Ситуация пороговости, нахождения перед лицом смерти нередка в литературе. О. В. Мирошникова исследует «итоговые книги», созданные рядом поэтов 19 века в подобной ситуации. Поэзия «Посмертного дневника» Г. В. Иванова, несомненно, содержит целый ряд существенных признаков, позволяющих отнести ее к тому же разряду. Во-первых, это ситуация создания: время кризиса классического искусства, потеря поэзией прежней значимости и силы. Во-вторых, прецедентная ситуация: поэт, достигший преклонного возраста, чувствующий приближение смерти, подводит итоги прожитой жизни. В-третьих, «Посмертный дневник», безусловно, носит репрезентативный по отношению ко всему жизненному и творческому пути художника характер. В нем находят свое логическое завершение практически все основные мотивы эмигрантского творчества поэта. «Итоговость» стихов «Посмертного дневника» заключается в стремлении лирического героя к постановке «последних» вопросов человеческого существования: подведение итогов, ощущение трагизма собственной судьбы, разорванность связей между людьми, перелом в искусстве и поиски вечных незыблемых ценностей. Главная тема «Посмертного дневника» - тема смерти - раскрывается на всех уровнях текста: прямо и косвенно. С ней тесно связаны мотивы обреченности и беспомощности лирического героя. Однако существуют моменты, отличающие «Посмертный дневник» от итоговых книг XIX в. Прежде всего, это характер отбора и архитектонической координации текстов: нет обязательной для этой жанровой модели «авторской воли», отсутствует целостный завершенный сюжет. Однако это несоответствие эстетически оправдывается повышенной интимностью, искренностью входящих в него стихов, что придает «Посмертному дневнику» характер автобиографии-исповеди, которая, по Бахтину, не может быть завершена изнутри героя. Значительно снижены диалогические интенции, количество обращений к разного рода «адресатам» невелико. Также в стихах цикла отсутствует «умиротворяющая вечность». Неожиданно место традиционно приходящей с годами к поэту мудрости, профетизма занимает игровой момент. Появляются мотивы игры-издевки и детской игры как средства защиты от холодного и безжалостного мира, в котором лирический герой одинок.

Ощущение сиротства, малости лирического героя усиливается ограничением пространственно-временного плана, который уже не выстраивается «из времени в вечность».

Полижанровая структура заменяется однотонностью. Жанр, к которому можно отнести большинство стихов, - это стихотворение-монолог, внутренняя речь, макисмально приближенная к дневниковой записи; иногда стихи приобретают оттенок предсмертной записки, завещания («В громе ваших барабанов.», «Воскресенье. Удушья прилив и отлив.», «Ку-ку-реку или бре-ке-ке?.», «Ночь, как Сахара, как ад, горяча.»).

Таким образом, можно сказать, что в поэзии Г. В. Иванова сложившуюся в XIX веке модель итоговой лирической книги-завещания заменяется итоговой книгой-дневником. * *

Итак, в 50-х годах поэт оказался в положении, максимально приближенном к пограничной ситуации, как ее понимают экзистенциалисты. Это способствовало активизации экзистенциального сознания, приметы которого, по наблюдению В. В. Заманской, впервые проявились в «Розах». «Сюжет» собственного «Я» как экзистенции человека Г. В. Иванов делает главным и единственным в этот период. Стихи «Дневника» продолжают тенденции, намеченные в «Портрете без сходства»; наиболее полно они разовьются в «Посмертном дневнике».

Творчество Г. В. Иванова последних лет жизни объединено единым структурно-семантическим принципом - жанром дневника. Обращение поэта к новой, ранее не встречавшейся у него жанровой форме, закономерно и обусловлено как логикой его творчества, постепенно приведшей его к все более глубокой обращенности внутрь самого себя, возрастанию искренности и интимности лирики, так и психологическими особенностями его личности и возраста, попытками осознать свой внутренний мир и выразить его в слове.

Принцип дневниковости, заявленный в заглавии, обусловливает все основные особенности поэтического мира, главной из которых становится психологизм, который нарастет от «Дневника» к «Посмертному дневнику». Предметы реальности становятся материальными, зримыми проекциями ощущений лирического героя, событий, произошедших в его внутреннем, душевном мире, реалистическая деталь теряет свою композиционную роль и берет на себя функцию эмоционально-психологического и смыслового акцента. «Нелепость и нежность» жизни постепенно перестают волновать лирического героя, в центре внимания находится физическое и душевное состояние умирающего человека.

От раздела к разделу возрастает трагизм мироощущения. Смерть приобретает ярко выраженный личностный оттенок: теперь она подошла вплотную к лирическому герою-человеку, и все реалии жизни начинают рассматриваться через эту призму. Усиливается чувство горечи и недоумения, обиды на жизнь за свою судьбу, которые пересиливают желание просветленного прощения всех и вся перед смертью. В стихах порой прорывается протест против уготованной поэту участи, который ни к чему не приводит, и лирический герой понимает это.

Начиная с «Дневника», стихи приобретают все большую интимность, превращаясь в последнем сборнике в непрекращающийся внутренний диалог поэта с самим собой, приобретая порой характер предсмертной записки.

Меняется функция интертекстуальности. Творческий диалог с поэтами, мироощущение которых было близко мироощущению Г. В. Иванова

И. Аннненский, А. Блок), заменяется жаждой разговора «по душам» в житейской бытовой обстановке с людьми, которым довелось пережить то же, что испытывает сейчас лирический герой (А. Пушкин, Н. Гоголь, М. Пруст). Категория «поэт» окончательно заменяется категорией «человек».

Единственными ценностями, сохранившимися для Г.В.Иванова в это тяжелое время, остаются любовь и поэзия. Без них ни жизнь, ни смерть для него оказывается невозможной.

Все это вводит стихи Г. В. Иванова в русло традиции создания итоговых книг, идущей из XIX века, от стихов Н. А. Некрасова и А. А. Фета. Однако поэт идет дальше своих предшественников, превращая в соответствии с экзистенциальным характером времени итоговую книгу-завещание в книгу-дневник. В этом, безусловно, одна из творческих заслуг Г. В. Иванова перед русской литературой.